Камера номер семь. Пять часов утра.
За дверью слышны голоса и топот ног. Кто-то кричит: «Подъём! Подъём, гауптвахта!» Кто-то другой: «Быстро отпирай все камеры!»
Дверь камеры номер семь распахивается:
— Седьмая камера! Подъём! Бегом на выход!
Губари тяжело и неохотно просыпаются.
— Что-то рановато нас разбудили, — говорит Косов.
— Неужели уже шесть утра? — удивляется Аркадьев. — Не может быть!
А Бурханов ноет:
— Ой, сил моих больше нету!..
Мрачное, унылое утро. Улицы города. Редко в каком доме горят окна…
Тёмные силуэты людей бегут в каком-то непонятном направлении. Изо рта у всех — пар. Редкий блеск штыков. И неясная пока ещё тревога…
Арестанты сворачивают за угол.
Звучит команда сержанта, начальника конвоя:
— Стоп! Прибежали!
Всё ещё тяжело дыша, губари стоят перед домом офицеров и не могут поверить тому, что открылось их взорам.
— Что это?
— Мама родная! Что здесь случилось?!
— Вот так штука!..
Появляется сильно взволнованный офицер. Кричит:
— Прибыли? Ну наконец-то!
Один из охранников кидается было докладывать ему, мол, прибыли в ваше распоряжение, но офицер отмахивается от доклада и панически и бессвязно умоляет губарей:
— Ребята! Нужно очистить улицу! Когда люди проснутся и пойдут на работу, они не должны будут это увидеть!.. Да и никакой транспорт здесь не проедет, если мы сейчас же не очистим улицу!.. Ведь центр же города!.. И, товарищи солдаты, вот ещё что важно: в общем, разойдитесь! Приступайте к работе!.. Всё сваливайте на тротуар, поближе к дому!..
В темноте зловеще ощетинилось балками здание дома офицеров, пострадавшее от сильного взрыва.
У развалин.
Губари поднимают с земли огромную балку; человек двадцать несут её, выбиваясь из сил и готовые вот-вот выронить её, проклятую. Другие перекидывают камни поближе к стене дома и подальше от проезжей части улицы.
Постепенно, насколько позволяет темнота, вырисовывается общая картина: улица завалена железом, камнем, деревом, битым стеклом и прочим мусором. Здание дома офицеров стоит тёмное, холодное, мёртвое.
Со стороны улицы видно только, что у него выбиты все окна и сильно повреждена крыша, но, когда губари переходят во двор, то здесь при свете автомобильных фар, лампочек-переносок и карманных фонариков видно уже нечто более удручающее: с этой стороны у здания выбиты не только все окна и двери, но ещё и сильно пострадали стены — на них трещины и проломы.
Во дворе — огромные груды камней, опрокинутая и изуродованная, валяется та самая машина, в которой вчера привозилась новая мебель.
Вслед за лучами фонариков в руках офицеров и каких-то людей в штатском губари пробираются вглубь двора. Идти становится всё труднее и трудней. И вдруг кто-то вскрикивает. Все останавливаются.
Луч фонарика выхватывает из темноты человеческое тело. Тело лежит лицом к людям; голова выше, ноги ниже; рубашка задралась и виден голый живот с пупком. Это кочегар, которого мы называли Тощий.
Он мёртв.
Один из штатских говорит:
— А куда делся второй алкоголик?
Полуботок и несколько других арестантов, офицеров и штатских останавливаются перед большим котлованом, образовавшимся на том месте, где ещё вчера была кочегарка.
Чей-то фонарик шарит лучом по дну страшной пропасти.
Спокойный голос говорит:
— Вряд ли там что-нибудь осталось. После такого взрыва…
А визгливый голос визжит из темноты:
— Допились, проклятые алкаши! Я же их предупреждал!..
Но тут в разговор вступает весомый и деловитый голос:
— А может, это диверсия? Всё-таки — гарнизонный дом офицеров. В таком большом городе, как наш, — это самый настоящий военный объект.
Ему возражает спокойный голос:
— Какая там диверсия в наше время! Эти ослы не уследили за паром, а котлы и взорвались!
4Арестанты таскают балки, болванки, каменные глыбы.
— Нога! Нога! — орёт кто-то. — Там нашли человеческую ногу!
— Где нога? Покажите! Покажите ногу!..
— Да не здесь!.. Она перелетела через весь пятиэтажный дом и упала на улицу!
Чьё-то предположение:
— Должно быть, это кусок от второго алкаша. Надо бы найти и другие куски.
Двор дома офицеров. Уже светло.
Народ кишмя кишит: тут и губари со своим конвоем; тут и начальник гауптвахты Домброва; тут и офицеры всех родов войск и чинов; тут и штатские работники дома офицеров, явившиеся на работу, но не нашедшие таковой; тут же и толпы зевак.
Прибывает автобус, и из него вываливается целая рота солдат с чёрными погонами.
Подъезжает грузовик; из его кузова прыгают на землю солдаты с погонами голубыми.
Там же.
Рядовой Полуботок орудует ломом, поддевает бесформенную глыбу, чтобы отодвинуть её прочь с дороги. Бубнит себе под нос:
— Всё рухнуло… Ну и хорошо!.. Жаль только этих двух…
Появляется степенный и грузный полковник Арутюнян. Он останавливается возле трупа Тощего, лежащего на том же месте и в той же позе. Арестанты, ковыряясь в каменных глыбах шепчутся:
— Сам!.. Сам!..
— Это же комендант гарнизона… Ты что — не знал?
— Полковник Арутюнян — зверь, а не мужик…
Комендант — человек высокий, крепкий, властный, хорошо упакованный в дорогое военное обмундирование — критически разглядывает покойничка. Вид у полковника при этом такой, как будто он хочет сказать: «Ну что вот ты из себя представляешь — хилый, полураздетый, нищий, бездомный, да ещё и мёртвый вдобавок? То ли дело Я — сытый, прочный, чисто и дорого одетый, да ещё и живой!..»
Арестанты искоса поглядывают на коменданта гарнизона, но как только тот переводит свой взгляд с покойника на них, — все разом делают вид, что заняты работой по горло.
Полуботок не успевает вовремя отвернуться, и глаза полковника встречаются с глазами рядового.
— Иди-ка сюда! — говорит Арутюнян.
Полуботок приближается к полковнику. Почему-то даже и не думает докладывать или отдавать честь.
— Я сейчас распоряжусь, чтобы принесли простыню. А ты тогда завернёшь этого, — кивает на труп, — и отнесёшь вон в тот автобус.
Полуботок молча стоит перед мертвецом. Отчётливо видит его всего: Тощий — такой маленький, щупленький — лежит на камнях, и его белая рубашка всё так же задрана, и всё так же виден пупок на посиневшем животе. И весь целенький — ни шрама, ни царапинки. Лишь в правое ухо вонзился при падении металлический прут, торчащий из чего-то разрушенного и железобетонного. А под ухом, на камнях — лужица крови, уже замёрзшая.
Комендант продолжает выдавать приказ:
— Он лёгенький. Ты его без труда поднимешь…
Полуботок слушает.
Тут комендант отвлекается и кричит куда-то вдаль:
— Камни сваливать не туда! Не туда!.. Что? Другого места не могли найти? — с этими словами он отходит куда-то в сторону, продолжая кричать: — Я вам приказал очистить проход, а вы тут чем занимаетесь!
Видя, что комендант удаляется, Полуботок осторожно пятится, цепляясь за камни; осторожно, очень осторожно — смывается.
А тут как раз группа арестантов переносит какие-то уцелевшие ресторанные ценности; Полуботок подхватывает ящик с посудою, вливается в общий поток носильщиков и растворяется в нём.
И носит ящики. Усердно носит.
Вдалеке видно, как какой-то другой солдат несёт на руках НЕЧТО, закутанное в белую простыню.
Продолжая таскать ящики с ресторанным добром,
Полуботок вдруг сталкивается с комендантом, рядом с которым стоит тот недавний смельчак, который давеча нёс покойника.
— Чего убежал? — спрашивает комендант Полуботка. — Испугался мертвеца?
— Испугался, товарищ полковник, — отвечает Полуботок. — Вчера вечером я с ним разговаривал. И он был жив… В кочегарке мы с ним сидели…
— Ну ладно, ладно! Понимаю, — вполне дружелюбно говорит комендант. — Не расстраивайся, он лучшей участи и не заслуживал. — Повернувшись в сторону, он опять кричит грозным голосом: — Доски потом погрузите! Грузите пока железо! Железки грузите!
Полуботок тем временем подходит к сержанту МВД — к тому самому смельчаку, который не побоялся взять на руки покойника. Сержант, увидев Полуботка, здоровается с ним за руку, как со старым приятелем.
— И не страшно было? — спрашивает Полуботок.
— А я не боюсь мёртвых. У нас, там, где я живу, на станции Новодугинской, как-то раз взорвалась целая нефтебаза. Знал бы ты, сколько я тогда трупов повытаскивал из-под развалин! Да не таких, как этот, а так — месиво одно… Вот с тех пор и не боюсь…
Всё там же.
Появляется старший лейтенант Тобольцев. Завидев Полуботка, машет ему рукою. Оба сближаются. Самым неофициальным образом здороваются.
— Вот он где мой ротный писарь работает! — смеясь, говорит Тобольцев. — А я-то думаю, что он томится в одиночной камере!
— Как там дела в нашей роте? — спрашивает Полуботок.
— Всё нормально: конвоируем, стоим на страже внутреннего спокойствия нашей Родины! — Смеётся. — А ты, я вижу, похудел… Ты представляешь: купил я вчера сказки какого-то немецкого сказочника. Какие там картинки — видел бы ты! Но всё на немецком языке. Издано-то в ГДР. Дай, думаю, сам почитаю, а потом дочке расскажу. Стал читать — и ничего не пойму. Только и знаю, что в словарь заглядываю. А со словарём — что за чтение! Мучение одно. Поскорей освобождайся, будешь мне переводить! — смеясь, командир похлопывает Полуботка по плечу.
Полуботок тоже почему-то смеётся.
— Через пять дней освобожусь, тогда и займёмся.
Почти там же, но несколько в стороне от людских масс.
Командир конвойного полка и комендант гарнизона ведут какую-то оживлённую беседу как равный с равным. Оба ведь полковники. В отличие от всех вокруг.
Комендант указывает на повсеместные следы разрушений и говорит:
— Ты разве не видишь, сколько у нас тут работы?..
— Много людей дать не могу, — возражает полковник Орлик. — И не проси, и не настаивай. У меня ведь полк не какой-нибудь там халам-балам, а конвойный. Заключённых-то надо охранять? Надо! Представляешь, что будет, если они у нас возьмут и разбегутся?
Комендант гарнизона лишь безнадёжно машет рукою — дескать всё ясно, с тобою каши не сваришь.
Между тем полковник Орлик переходит на доверительный тон и говорит:
— Слушай, ты в военном трибунале интересовался насчёт того моего дела?
— Интересовался. Мнения расходятся. Большинство, конечно, в пользу того, чтобы не раздувать, но есть там у них кое-кто… У него — особое мнение… А где он сейчас, твой герой?
— Да где же ему ещё быть? На гауптвахте! Да вон он — камни ворочает!.. Рядовой Злотников! Ко мне!
Злотников только того, казалось, и ждал. Он бросает работу и опрометью мчится сквозь все препятствия на зов своего командира полка.
— Товарищ полковник! Рядовой Злотников прибыл по вашему приказанию!
Полковник Орлик поворачивается к коменданту:
— Вот, видал? Такому только свистни — мигом появится! За это я его и держал своим личным шофёром. А когда у него права отобрали, взял его к себе в адъютанты.
Комендант тоже откровенно любуется этим прирождённым телохранителем:
— А мускулатура! Ведь это же первое дело — мускулатура! Помнишь, как он в тот раз, когда под пивнушкой? — полковник Орлик смеётся. — Не будь тогда его рядом с нами, ох и побили бы нас тогда! — Заговорщически оглядывается по сторонам. — Ну, мы тут свои люди. В общем так: надо выручать парня. Надо.
Комендант рассматривает Злотникова теперь уже почему-то критически.
— Выручать? — в голосе его звучит сомнение. — Так ведь он же у тебя всё равно сядет. То он бабу изнасиловал, то своему командиру роты погоны посрывал, то таблеток каких-то перебрал и пошёл всё крушить… Ты! Когда у тебя демобилизация?
— Через три месяца, товарищ полковник!
— На гауптвахте-то когда у тебя срок кончается? — это уже интересуется Орлик.
— Завтра, товарищ полковник! Ровно десять суток исполняется, как вы меня припрятали!
Полковник Орлик посмеивается: хе-хе.
И комендант Арутюнян — тоже.
Наконец комендант говорит после некоторых раздумий:
— Ладно. Отпустим. Но только тебя одного. — Поворачиваясь к Орлику, Арутюнян говорит: — Я собираюсь подзадержать арестованных, а то ведь, если всех отпускать начнём, то кто ж тогда работать будет? — Снова обращается к Злотникову: — Смотри, чтоб до завтрашнего дня работал за троих. Чтоб потом нам было чем аргументировать: осознал, исправлялся и тому подобное. Всё понял?
— Так точно, товарищ полковник!
Орлик говорит:
— Да он у меня герой!
— Служу Советскому Союзу, товарищ полковник!
Орлик:
— Хе-хе!
Арутюнян:
— Ха-ха-ха!
— Ну, иди работай, — ласково и всё ещё посмеиваясь говорит Орлик.
— Есть, товарищ полковник! — Злотников разворачивается по всей форме и уходит.
Там, где ворочают камни.
Солдатские массы всё видели. Рядовой, а аж целых два полковника с ним с одним беседуют.
Во как. Неспроста, стало быть.
Авторитет Злотникова в глазах губарей явно повысился.
— Работаем, мужики! — объявляет Злотников. — Работаем! Ну, чего стали? Мне что же, и отлучиться уже совсем нельзя?
И арестанты работают.
Работают и «вольные» солдаты, присланные сюда из разных войсковых частей гарнизона: артиллеристы, стройбатовцы, летуны, эмвэдэшники… Работающих много — сотни три, но командующих, советующих, созерцающих и сочувствующих — ещё больше. Их — целые толпы.
Двор гауптвахты.
Домброва объявляет:
— Кому сегодня освобождаться, — шаг вперёд!
Несколько губарей выступают вперёд.
Начальник гауптвахты и комендант гарнизона пересчитывают вышедших, о чём-то шепчутся. Слышно только, как комендант обронил: «Ты им сейчас объяви, а я потом подпишу…»
Домброва громко заявляет:
— На сегодня свобода отменяется. Пока не очистим дом офицеров и его окрестности от обломков, пока не спасём всё движимое имущество от разграбления, никто на свободу не выйдет! Стать в строй!
Столовая гауптвахты. Завтрак.
Общее настроение у всех унылое. Все едят молча, но очень быстро, жадно.
Случайно так получилось или нет, но Злотников сидит за столом рядом с Полуботком.
Злотников говорит:
— Мне про тебя рассказывали, что ты якобы отказался выполнить приказ коменданта гарнизона. Это правда?
— А ты что — осведомителей уже себе завёл?
— Полковник Арутюнян отдавал тебе приказ погрузить мёртвого кочегара в автобус или не отдавал?
— Отдавал. А я — не погрузил. Убежал. Ну и при чём же здесь ты?
— Смотри. Допрыгаешься ты у меня.
Полуботок с брезгливою ненавистью смотрит на Злотникова. Тот — на Полуботка.
В столовой всё затихает, и в тишине все смотрят на них обоих. Но ничего не случается. Два врага продолжают есть.
Дом офицеров. Коридор второго этажа.
Группа арестантов, и среди них Полуботок и Злотников тащат огромный сейф. Тяжесть страшенная; тяжёлое дыхание, напряжённые лица.
Пожилой прапорщик руководит операцией:
— Так, ребятки, так! Теперь левей его, левей!
Угол сейфа цепляет стену и выламывает из неё порядочный кусок. Сейф заползает в какую-то тёмную каморку. Пожилой прапорщик выпроваживает оттуда солдат и запирает каморку на ключ.
— Это мы сделали, — деловито констатирует Злотников. — Куда ещё?
— Куда ещё — не знаю, — отвечает прапорщик. — Моё дело — спасти сейф, а там дальше — как хотите!
Кто-то из губарей радостно вздыхает:
— Отдыхаем! Шабаш!
— Я тебе покажу, падла, шабаш! — кричит Злотников. — Никому не расходиться! Я сейчас схожу к начальству, доложу, спрошу, что нам ещё делать.
Коридоры дома офицеров.
Губари разбредаются по ним, каждому хочется куда-нибудь приткнуться и отдохнуть, и перевести дух.
Полуботок стоит у окна. Видит, как внизу, во дворе, мечется Злотников, подходя то к одному офицеру, то к другому, вероятно с целью доложиться и получить указания на будущее — где работать и что делать. Полуботок усмехается, медленно уходит вдаль по коридору.
Принцев кричит ему вслед:
— Полуботок, а ты куда уходишь? Что нам всем было сказано — не расходиться!
Полуботок не оглядывается.
Входит в то помещение, где ещё вчера был концертный зал. Останавливается в дверях.
В зале видны сильные повреждения: в потолке большая дыра, сквозь которую просунулась железная балка; то там, то здесь обвалилась штукатурка, видны голые кирпичи; повреждены канделябры и люстры, испорчены многие сиденья, а вместо роскошных окон — зияющие проломы без рам и стёкол, с обрывками гардин, колышущимися на ветру.
А сцена? Обвалившиеся кулисы, какие-то верёвки, свисающие с потолка… Но — среди перекалеченных пюпитров всё так же незыблемо стоит барабан с надписью «ГАРМОНИЯ».
Полуботку вспоминается растрёпанная девица, певшая песню про то, как «Был он рыжий, как из рыжиков рагу…»
Коридор дома офицеров. Старшина сверхсрочной службы и Злотников.
— Но ведь люди же сидят без дела! — доказывает Злотников. — Товарищ старшина, нельзя же так! Людей необходимо обеспечить фронтом работ!
— Ну хорошо, хорошо! Уговорил! Там, в конце коридора — много мусору и битых всяких кирпичей… Носилки и лопаты найдёте во дворе.
Какое-то помещение, особенно сильно пострадавшее от взрыва.
Губари расчищают его, а Злотников и Косов выполняют роль раздатчиков камней: те, кто подходит к ним с носилками, получают свою порцию каменного мусора и затем уносят его.
К раздатчикам приближаются Полуботок и Артиллерист.
Косов наполняет их носилки битым кирпичом и штукатуркою и, казалось бы, всё идёт нормально, но тут свои коррективы вносит Злотников: берёт тяжёлую плиту и кладёт её на носилки поверх того, что уже есть. И насмешливо говорит Косову:
— Тебе камней жалко, что ли?
Полуботок и Артиллерист, не сговариваясь, сбрасывают плиту на пол. Грохот и облако пыли.
— Это оставь себе, — говорит Полуботок.
— Правильно! Ишь, начальник какой нашёлся! — говорит Артиллерист.
У Злотникова лицо застывает от ярости.
— Плиту положить на место!
Полуботок и Артиллерист поднимают свои носилки и идут к выходу.
— А ну стоять! — Злотников бросается наперерез. — Забрать плиту назад! Вам что сказано?!
Артиллерист и Полуботок с грохотом и облаком пыли бросают на пол свои носилки.
— А ты чего раскричался? — спрашивает Артиллерист. Кто ты здесь такой?
Они стоят друг против друга — Артиллерист и Злотников. Артиллерист намного выше ростом да и по ширине плеч, объёмам кулаков и прочим данным ничем не уступит самозванному властелину гауптвахты. Вот только лицо у него — простое и открытое.
Вмешивается Косов. Он оттягивает Злотникова назад со словами: «Ну хватит! Пошутили и хватит!» И Злотников как будто успокаивается. Полуботок и Артиллерист поднимают свои носилки и уходят.
Остальные губари молчат — никак не реагируют на увиденное и услышанное. Да и как тут выскажешься? Хозяин — он и есть Хозяин. Против него не попрёшь.
Двор дома офицеров.
Арестанты стоят у обломка стены, оставшегося от какого-то гаража. А по ту сторону котлована маячит чугунная груша на цепи, сокрушающая обломки катастрофы. Но груша и прочая техника — это где-то там, ну а здесь — Злотников. Он упорно долбит кусок стены, пытаясь изничтожить его.
Пожилой прапорщик кричит ему:
— Да ты погоди! Сейчас техника прибудет! — Какая там техника, сквозь зубы отвечает Злотников. — Навались, ребята! Ну-ка, раз-два-взяли!.. Ух!
Некоторые губари тоже пробуют развалить стену. Звучат удары. Высекаются искры…
Злотников отходит подальше и, разбежавшись, со страшною силой врезается ломом в ненавистную твердыню. Стена явно содрогается.
— Да ты погоди! Не горячись! — кричит пожилой прапорщик.
Злотников вновь отходит для разбегу:
— Ребята, вперёд! В бой! Ура-а-а-а! — С рёвом врезается в стену. — Бей её!
Клич вождя подхватывают и другие: с недружным «Ура!» губари налетают на преграду и выбивают из неё большие и малые куски.
А стена всё стоит и стоит. Вызов бросает, дерзкая.
И вновь Злотников отходит для разбегу.
Держа перед собою лом, как штык, он примеривается к той точке, которую собирается поразить. По бокам от него пристраиваются его боевые соратники — в их числе и Принцев, и всегда безропотный и незаметный Аркадьев — это тот, с ужасно горбатым носом.
— За мной! За Родину! За Сталина!
Вожак и его народные массы врезаются в стену.
Стена сильно вздрагивает, покрывается трещинами и, поколебавшись, почти вся падает вперёд. Но один увесистый кусок, подчиняясь игре трещин и прихоти земного притяжения, опрокидывается назад — прямо на Аркадьева, лом которого так неудачно сработал. Глыба падает Аркадьеву на руки, на грудь, её пытаются удержать, подхватить, но она медленно подминает под себя солдата, стремясь вдавить его в землю.
Слышны крики: «Держи! Держи!»
Компания зевак штатского происхождения.
Первый зевака высказывает осторожное предположение:
— Смотри-ка, этого сейчас, наверно, задавит насмерть!
Второй более категоричен в своих суждениях:
— Да уж я думаю! Такая глыба и чтобы не задавила!..
Солдаты отваливают глыбу в сторону. Спасённый Аркадьев долго ещё не может прийти в себя.
— Я чуть не сломал себе руку!.. — бормочет Аркадьев. — Спасибо, ребята!.. Без вас я пропал бы… Рука-то как болит…
— Ну чего столпились? — кричит Злотников. — Во всяком бою должны быть свои жертвы! — Хохочет. — И они ещё будут!
Двор дома офицеров. Вот уже и стемнело.
Прекращает своё тарахтенье понаехавшая техника, отключаются моторы, гаснут фары. Все расходятся — кто по домам, кто по казармам; одни лишь губари остаются и продолжают вкалывать.
Но вот и их работа замедляется, а потом и прекращается вовсе. И не для перекура, нет! Тут, оказывается нечто другое.
Некая женщина начальственного вида и уже в возрасте, собирает вокруг себя губарей и начинает им что-то объяснять, а потом и приказывать. Причём — с нарастанием, всё громче и громче:
— А я вам приказываю!
Солдаты смеются в ответ:
— Ну и ну!.. Ещё чего захотела!
— А я вам приказываю погрузить немедленно этот прицеп в самосвал!
— Так ведь мы ж его ни в жись не подымем, — возражает кто-то из губарей. — Тут нужен подъёмный кран!
И в самом деле: всякому психически нормальному человеку ясно, что поднять ТАКУЮ тяжесть и ТАКОЙ объём железа на высоту кузова самосвала способна только техника.
— Вы не думайте! — орёт истеричка. — У меня у самой муж — подполковник! Он вам всем покажет! А сейчас я позвоню начальнику вашей гауптвахты или коменданту гарнизона, и они вам добавят срок!
Ей в ответ — дружный, хотя и невесёлый хохот.
— А нам уже и так добавили срок!.. — кричат губари. — Нам уже и так отменили освобождение! И чего вы кричите? Нам просто не под силу поднять эту штуку!..
— Я вас всех под трибунал подведу! — орёт истеричка. — Вы у меня сгниёте на гауптвахте! — Срывается на визг: — Выполняйте то, что я вам приказала!
Кто-то из свиты, окружающей начальницу, безуспешно пытается успокоить её. Истеричка же между тем лишается дара речи и судорожно ловит ртом воздух с выпученными предынфарктными глазами. И вот, в образовавшуюся длинную паузу нежданно вторгается рядовой Злотников. Он выходит вперёд, останавливается прямо перед Истеричкою, смело смотрит ей в её безумные глаза.
— Вы, гражданка, не имеете права нам приказывать! Пусть сюда придёт офицер в военной форме и прикажет нам погрузить этот прицеп в самосвал! Пусть! И тогда мы… Вот сука буду! — по-блатному бьёт себя кулаками в грудь, — надорвёмся и умрём, а всё равно не сможем погрузить его! Но, по крайней мере, мы будем знать, за что мы умираем!.. Если за Родину, за Партию — мы всегда готовы! — Злотников усмехается. — Но никакой офицер нам такого не прикажет. Офицеры — люди умные. — Злотников поворачивается к губарям и торжественно провозглашает: — Ребята, следуйте за мной! Мы ещё не всю работу выполнили!
— Хулиганы! Хулиганы! — орёт Истеричка. — Вы у меня все под трибунал пойдёте!
Злотников оглядывается на неё:
— Мы — под трибунал? — и дико ржёт.
Губари подхватывают этот его тон, слышны хохот, свист, улюлюканье. Все идут следом за Злотниковым с облегчением, с ощущением того, что именно он избавил их от грозной беды.
Истеричка истошно визжит, а свита увещевает её: «Ну ведь нельзя же так! Ей-богу, неловко даже!»
Какая-то женщина, оказавшаяся свидетельницею этой сцены, неодобрительно качает головой. Вот её взгляд задерживается на проходящем мимо Принцеве — на его мученическом личике, на страдальческой фигуре.
Женщина говорит с грустью, оглядываясь на свою соседку:
— Вот ведь поколение какое пошло! Вот взять хотя бы вот этого, ведь видно же — алкаш-алкашом! А может даже, и наркоман… Шинель-то хоть застегни правильно, юродивый! Тьфу! — сплёвывает от омерзения и отходит подальше.
Принцев, потрясённый подавленный, порывается что-то сказать вослед обличительнице, но тут его дарует вниманием ещё одна представительница прекрасного пола. Эта женщина жалостливо разглядывает бедолагу, который и в самом деле сильно выделяется среди всех арестованных своим очень уж несчастным видом; она разглядывает его, а потом и говорит ему же — вот ведь в чём весь ужас! Ему же самому! Как будто он — это вовсе не он, а кто-то совсем другой:
— Мордочка кислая. И сам-то — как сморчок какой-то!.. Бывают же такие!
У Принцева дрожат сначала губы, а потом и всё лицо начинает мелко трястись. Ему хочется разрыдаться.
Во дворе дома офицеров, вдали от женского шумового оформления.
На сцене, живописно украшенной следами недавней катастрофы, выступает Злотников — вожак, избавитель, трибун, дипломат. Поднимаясь на возвышение, Злотников говорит:
— А теперь, ребята, не ударим в грязь лицом! И давайте сейчас, за оставшееся у нас время, расчистим от камней эту площадку!
Поначалу ответом ему служит лишь тягостное молчание усталых губарей. Постепенно молчание переходит в ропот:
— Но ведь нам никто не приказывал!.. Никто нас сюда не посылал!..
— Да ведь и устали мы!..
— С пяти часов утра вкалываем!..
Злотников, слыша такие речи, молча сходит с пьедестала. Никого не бьёт — молча берётся за работу.
К толпе губарей подходит часовой с карабином и говорит:
— Но ведь комендант ясно сказал, что это на завтра! Завтра техника сгребёт всё это в кучу, а потом и увезёт!
— Завтра? Техника? — возражает Злотников. — Ну а мы — сегодня! И без техники! А ну, вперёд, ребята!
И уж то ли магнетизм, то ли личное обаяние вождя, вышедшего из народа, то ли что другое-третье-четвёртое, но наш Злотников и в этот раз завораживает народные массы и подчиняет их себе. Хотя и не все.
А часовой лишь пожимает плечами.
Там же. Те же.
Трудовой энтузиазм идёт на убыль. Все так выдохлись, что даже Злотникову становится понятно: пора закругляться.
А между тем Полуботок, Артиллерист и ещё один — это курсант из училища МВД — так те и не начинали вовсе. И зоркий глаз Злотникова подметил это давно.
— Баста! — кричит Злотников. — На сегодня хватит, мужики! Спасибо за работу! Отдыхаем теперь.
Смертельно усталые, губари прекращают сверхплановую трудовую деятельность. А Злотников продолжает свою мысль:
— Так вот, ребята, отдыхаем!.. Все, кроме рядового Полуботка! Вот он пусть теперь и поработает. А мы посмотрим на него.
Полуботок никак на это не реагирует.
— Ну? Мы ждём, — зловеще и многообещающе говорит Злотников.
— Долго тебе ждать придётся, шкура!
— А ну-ка, начинай!
— Не буду. Кто ты для меня такой?
Вмешивается Артиллерист:
— А почему ты мне ничего не говоришь? В самом деле — кто ты здесь такой, что приказываешь всем? Я вот, например, тоже не работал. Ну-ка прикажи и мне поработать!
— И я тоже не работал, — спокойно говорит курсант МВД. — И тоже не собираюсь тебе подчиняться.
— Вы меня не интересуете, — отвечает Злотников после краткого замешательства. — Меня интересует Полуботок. Ну, долго мне ещё ждать тебя?
— Я же сказал: долго.
Наступает жуткая тишина.
У Лисицына сдают нервы, и он прорезает её визгом:
— Иди работай, падла!
Кац тоже вмешивается:
— Сам же себе хуже делаешь. Иди работай, пока тебя по-хорошему просят!
Раздаются голоса и такие:
— А давайте его проучим!.. Рёбра ему пересчитаем!..
И снова — тишина.
Понимая, что Страшное уже совсем рядом, Полуботок говорит, поигрывая лопатой:
— Попробуйте. Кто первый подойдёт?
Вмешивается часовой:
— Хватит вам! А то сейчас начальника караула позову!
Злотников успокаивает его:
— Старшой, ты не бойся. У нас всё будет в пределах социалистической законности. А бить мы его пока не будем. Нам ведь что важно-то? Человека перевоспитать — вот что! Чтоб пользу приносил нашей Родине!
Ему в ответ — подхалимистые смешки.
— Ты родину — оставь в покое, — тихо говорит Полуботок. — А то у нас и так: что ни мразь, что ни подонок, то больше всех и твердит о родине! И не тебе, дешёвка поганая упоминать про неё!
Злотников неожиданно смеётся:
— Ты, старшой, не бойся. Я его сейчас бить не буду. Мы ведь с ним из одного полка. Свои люди, как-нибудь потом сочтёмся при случае.
Камера номер семь.
Губари лежат на «вертолётах», вертятся, пытаясь поудобнее закутаться в шинель.
Злотников выдаёт команду:
— Ну а теперь — всем спать! Всем, кроме рядового Полуботка.
— Это почему же так? — удивляется Полуботок.
Злотников очень спокойно отвечает:
— А потому, что я вот что надумал: зачем оттягивать дело на слишком далёкий срок? Сегодня же ночью я отобью тебе все внутренности. И убить не убью, и калекой на всю жизнь оставлю.
Лисицын подхихикивает:
— А я помогу.
Вмешивается Косов:
— Ну, хватит, братцы, пора спать. Бай-бай, ребята, ну что вы в самом деле?
Злотников шутливого тона не принимает. Он по-прежнему спокоен, по-прежнему деловит и серьёзен.
— Вот потому-то тебе спать и не придётся, — продолжает он. — Первую половину ночи ты проведёшь в ожидании, а вторую половину ночи — тебе уже будет не до сна! — Впервые за всё время смеётся.
Лисицын, Косов, Кац, Бурханов — они тоже смеются, кто злобно, кто с хитрецой, а кто и просто не понимая, что происходит.
Принцев умирает от усталости и от жалости к себе. Он ничего не видит и не слышит.
Аркадьев молчит. Такое у него предназначение — всегда молчать.
— А ты не откладывай на потом, — говорит Полуботок. — Давай сейчас!
— Нет. Сейчас мне несподручно! — смеётся Злотников. — Вот среди ночи — в самый раз и будет.
Полуботок вскакивает на ноги:
— Начинай сейчас! Один из нас сейчас умрёт!
Кац морщится:
— Нет, ну это уже за всякие рамки выходит! Этот тип из Ростова-на-Дону вконец обнаглел.
Полуботок не обращает на него внимания.
— Нам не жить вместе на Земле. Нападай! — с этими словами он сходит с «вертолёта» на пол.
В камере — тишина.
Злотников сначала молчит, а потом криво посмеивается:
— Я же тебя сейчас одним мизинцем придушу!
— А ты не надейся на свою мускулатуру! Уж на что мамонты были сильными, а и тех люди убивали! Нападай! — Полуботок как-то странно изгибается для схватки.
Злотников свирепеет:
— Ну раз так ты сам захотел, получай!
И — бросается вперёд.
В ту же долю секунды Полуботок ловко выхватывает из-под своего «вертолёта» тяжёлый и железный «козёл» и направляет его в голову своего врага.
Злотников успевает увернуться, получив лишь царапину на лице, а «козёл» с грохотом врезается в стену, разбрызгивая штукатурку.
Полуботок, видя, что промазал и что Злотников сейчас раздавит его, как цыплёнка, успевает выхватить табуретку — Злотников на какое-то время потерял равновесие. Табуретка заносится над головой, и сейчас она должна будет опуститься и неминуемо разбить эту голову…
Но до убийства дело не доходит и в этот раз: Косов бросается между ними, сдерживая ярость Злотникова, а Бурханов пытается утихомирить Полуботка.
Внезапно открывается дверь. На пороге стоит усатый ефрейтор, рядом с ним — другой солдат. Карабины, штыки.
— Что за шум? — спрашивает ефрейтор. — Почему не спите?
— А это ОН! — кричит Кац, показывая на Полуботка. — Это всё он тут затеял!
Злотников, весь красный от ярости, пытается броситься на ослушника, на непокорного, на не признавшего, но Косов держит его мёртвою хваткой, да и штык очень уж многозначительно приближается к его лицу.
— Хватит! — кричит ефрейтор. — Если я сейчас вызову начальника караула, то всем вам тут станет тошно! Все подзалетите под суд!
— Почему это все? — удивляется Кац. — Я-то тут причём?
— Товарищ ефрейтор, — говорит Полуботок. — Переведите меня, пожалуйста, в другую камеру. Ведь есть же свободные места.
— В одиночную пойдёшь? — спрашивает ефрейтор. — Места есть только в одиночных.
— С удовольствием.
— Да ты что?! — кричит Косов. — Разве можно в одиночную? Оставайся здесь! Я тебя в обиду не дам! Я сам спать не буду!
Полуботок молча берёт шинель, шапку, «вертолёт», «козёл» и с этим имуществом пробирается к выходу.
— Да ты что, в самом деле? — не унимается Косов. — Кто же по своей доброй воле идёт в одиночную камеру?
Полуботок молча выходит.
Дверь захлопывается.
Ключ проворачивается.
В камере номер семь содержится семеро арестованных.
Камера номер семь.
Косов кричит Злотникову:
— Сука! Зачем ты изводил парня?! Я думал, ты всё шутишь, а оно — вон оно как выходит!.. Правильно он сказал про тебя: мразь ты! И ты, и Лисицын — вы две мрази! — пинает ногою Лисицына.
Вступает Кац:
— А между прочим, этот Полуботок первым начал.
А за ним и Лисицын:
— И так нечестно: этот на него с голыми руками идёт, а тот на него — с инструментом!
— Не воняй! — кричит Бурханов. — Всё было честно!
— Ладно, — говорит Злотников, фальшиво и придурковато улыбаясь. — Пошутили и хватит. Давайте-ка спать.
Косов, стеля себе «постель», говорит:
— У нас, в строительных батальонах, какой только мрази не бывает. Всю гниль, всю пакость только в наши войска и берут. А такой мрази, как ты, Злотников, я ещё не видел даже и у нас.
Камера номер один. Одиночная.
Полуботок сооружает себе спальную конструкцию. Табуретка в камере уже есть, и ему остаётся лишь поставить «козёл» да «вертолёт» положить определённым образом, да шинель постелить, да самому лечь, положив шапку под голову. Так он и делает: ложится, лежит. И долго-долго смотрит в потолок широко раскрытыми глазами.