А ведь надо работать! А ночь, как на грех, выдалась беспокойная, то в одну палату зовут, то в другую. На ватных ногах, стиснув зубы...
Отделение - единая команда. Не каждый сам по себе, все будто отбор прошли и выдержали общий для всех экзамен.
Часто в отделение заходили студенты. С двумя девочками, Викой Дробышевой и Настей Калмыковой я подружилась, сначала они приходили по долгу - заполните анкету, пожалуйста, потом просто навестить и посочувствовать. Даже на операцию мою пришли. Они ещё не выбрали специальность, но главному уже научились - видеть перед собой не формального больного, а живого человека, расположенного к участию и доброму слову.
Потихоньку, по чуть-чуть возвращалась я к нормальной жизни. Сняли швы — праздник! Выровнялась температура - праздник! Анализ крови приличный - праздник! И все праздники свои я делила с теми, кто был рядом. Сестричками, санитарками, врачами. И они радовались вместе со мной, конечно, по долгу службы радовались. Но долг службы совпадал у них с долгом совести, и это было ещё одной моей радостью. И — устыжением. Потому что помнила свою первую стойку перед медиками, на которых «пробы негде ставить», грубы, неряшливы, алчны. Наверное, есть и такие. Но мне повезло. Я попала к людям, достойно несущим крест медика. И когда я прощалась с Владиславом Геннадьевичем, мне очень хотелось поцеловать его руку. Наверное, кроме священников, имеют право на это и хирурги. Господь открывает перед ними Свои тайны. Они видят то, что сокрыто от остальных глаз, они допущены в особые обители земной жизни, где особо остра связь с обителями небесными. Я сказала об этом моему хирургу. Он улыбнулся грустно и ничего не ответил. Он вообще немногословен, потому что в его деле слова не значат ничего. Его дело вершится не языком, а искусными руками и молитвенным сердцем. На операционном столе с меня не сняли крестик. Я очень боялась этого и приготовилась сражаться за крестик насмерть. А Яковлев тихо сказал:
- Крест не снимайте...
Не поведать всего, но этот неразговорчивый человек вернул меня к жизни. Он говорил мне - я на вас надеюсь, когда мне было совсем плохо и надежда оставляла моё малодушное сердце. И я благодарна Господу, что определил мои стопы именно в Петербург, в отделение оперативной гинекологии Первого медицинского института. И свёл с человеком, который стал теперь для меня образцом русского врача - с крестом на шее, молитвой в сердце и с благословенным мастерством в руках.
- Я буду молиться за вас, - сказала я ему на прощание.
- Спасибо.
И он пошёл по длинному больничному коридору к операционной, потому что уже прогрохотала каталка с очередной пациенткой, и ему надо успеть успокоить её и шепнуть обнадеживающее «с Богом».
ФОТОКАРТОЧКА В СЕРВАНТЕ
Вот уже третий час рассказывает мне Люция Ивановна Браун о своей жизни. Вернее, о детстве да отрочестве, до взрослой биографии мы ещё не добрались. Говорит спокойно, размеренно. Так пересказывают фильм, с подробностями, но бесстрастно, потому что — о чужом. Но она о своём. И всё это её «своё» могу охарактеризовать я одним словом — беспросвет.
Маленькой девочке-немке пришлось вволю помыкаться по русским, понатыканным в оренбургских степях баракам, утолять голод случайной корочкой, увертываться от камня, и вбирать голову в плечи от поганого слова неразумного хулигана-«патриота», её ровесника - «немка, фашистка, гадина». А она жила. Привыкла. Почему-то зла на обидчиков не держала, не делала из своей беды далеко идущих выводов. Добрых да разумных людей тоже посылал Господь - в утешение. Добрые да разумные запомнились и с благодарностью вспоминались. А обидчики — Бог им судья. Да и разобраться, какая из неё немка? Дочка переселенцев, которые сами-то родной язык забыли, а уж ей достались крохи от немецкой лексики — гутен таг, хенде хох. Её легкие основательно адаптировались к сухому воздуху оренбургского степного разнотравья. Их было много, немцев, рассеянных по российским степям. Теперь меньше, совсем мало - уехали. Она осталась.
Вот получила письмо от знакомой из Германии. Всё бросила, уехала, а там ведь тоже не сахар. С жильём проблемы, с работой тоже. И что я поеду так далеко горе мыкать? Оно и здесь горе, за порогом. А за сто вёрст другое, что ли? - сидит, рассуждает тихонько.
А я всё поглядываю на фотокарточку в серванте, маленькую, на документ, с уголком. Мужчина. Крупноголовый, в очках, пухлые губы, упрямый подбородок.
Муж?
Он. Яша...
Удивляюсь про себя. Потому что знаю, сколько потерпела она от Яши, сколько слёз пролила от обиды и унижения. А фотокарточка в серванте. Фотокарточка в серванте обязательно человека любимого.
Всё ещё любите Яшу? - мысленный, неозвученный вопрос. Знаю, что и не озвучить его мне, не посмею. Нет у меня права лезть человеку в душу. Может, сама расскажет? Слушаю.
Всего чуть-чуть перепало ей от мужниной нежности. Только в начале семейной жизни, до рождения первенца. Думала, как думают и будут думать всегда все женщины мира. Ребёнок. Она подарит мужу ребёнка, и малыш сцементирует семью - его плоть, его кровиночка.
Яша по-чёрному загулял после рождения первенца. Он не ночевал дома и даже не считал нужным объяснять жене, где был. Она с ужасом смотрела на его осунувшееся от ночных кутежей лицо, молчала, не позволяла себе даже упрёка. И вдруг — авария на заводе, где он работал сварщиком. Тяжелейший ожог.
Ваш муж в больнице. Состояние критическое, - сообщили ей.
Помчалась в больницу. Вошла в палату и ахнула — он и не он. Запакованный в бинты, сильный и беспомощный мужчина. Глаза смотрят виновато:
Прости меня, Люся. Это меня Бог наказал. За тебя...,
Бросила в углу старое одеяло, да и осталась. Кормить, обихаживать, поить с ложечки, подставлять судно. А когда засыпал, бежала через весь город домой, к маленькому Валерке. Так и кружила челноком - дом, больница. А ещё работа, а ещё магазины. Падала от усталости, но зато видела, как просыпается жизнь в глазах её мужа, как розовеют щёки — выкарабкался, слава Богу. Купила яблок, - дорогие! - но Валерке потом, Яше сейчас нужнее. Несла яблоки, и уже готова была взметнуться по привычной лестнице на третий этаж в палату. Да перегородила дорогу санитарка:
Нельзя к нему...
Забилось сердце. Беда? Неужели самое страшное? В бессилии опустилась на стул, не мигая, смотрела на румяные яблоки. И всё-таки пошла. На ватных ногах. Готовая ко всему. В палату. А в палате на краешке кровати мужа сидела красивая женщина, и Яша рассказывал ей что-то весёлое. Смеялся...
Зачем пошла, - набросилась на неё потом санитарка. — Твой благоверный, ещё руки у него были забинтованы, ещё еле трубку телефонную в руках держал, а уже позвонил любовнице — приходи. Сёстры слышали. Пришла. А тут ты. Вот и пожалела я тебя - пускать не хотела.
Люция положила на тумбочку пакет с яблоками. Даже не взглянула на соперницу, а ему — глаза в глаза:
Ходить буду. Передачи носить буду. Но ты мне больше не муж.
Три месяца лежал Яков Корнеевич в ожоговом отделении. Выписался. Куда пришёл? Конечно, к жене с ребёнком. Приняла, жалко стало. Одевала, обувала, обстирывала - был он ещё очень слаб и беспомощен. Но окреп, пошёл на работу и жизнь вернулась на круги своя. Как-то взял ребёнка погулять, а она на кухне - счастливая. Всё у них по-путнему: отец с сыном на прогулке, жена на кухне хлопочет. Пришли раскрасневшиеся, нагулявшиеся. Усадила за стол, подкладывает вкусненькое.
А папа в парке с тётей целовался, - выпалил Валера с набитым ртом весело глядя на маму...
Очень переживала свекровь. Она прекрасно видела достоинства невестки и хотела сохранить семью. Увезла их всех в деревню: перебесится, успокоится, потерпи, у тебя ребёнок. В который раз решила — потерплю. Ради ребёнка. Да только найдёт свинья грязь. Деревенский здоровый воздух и жизнь на глазах не пошли на пользу. Яков пил, гулял, дрался. Сын затравленно смотрел на отца, беспокойно спал, кричал по ночам. Она прижимала к себе Валеру и понимала: их семье уже не состояться никогда, жизнь не учит её разгульного супруга. Уйду.
Не уходи, — просила свекровь.
Не уходи, - просил муж.
Ушла. Вернулась в Орск, пришла к брату - приминай меня с ребёнком, нет больше сил терпеть. А у брата - семья. А у брата махонькая комнатка в бараке. Принял. Сам соорудил себе брачное ложе за занавеской, а её с Валеркой определил на скрипучей раскладушке.
Кузнечно-прессовый цех Орского машиностроительного завода. Должность - откатчица металла- появилась запись в её трудовой книжке.
Что это за работа такая? - спросила я Люцию Ивановну.
- Из печки идут под пресс горячие болвашки. Откат- чице надо изловчиться и захватить крючком и откатить в сторону. А одна болвашка тянет на 140 килограммов. Вот и прикиньте, болвашки идут одна за другой, сколько раз по сто сорок килограммов за день надо откатить? Труд тяжелейший, а откатчицы - женщины.
Вот она - откатчица Люция Браун. Большие широкие руки и синие глаза. Пришла откатывать болвашки, дабы поднять сына. Выбирать не приходилось, а в откатчицах на заводе всегда нужда. Дали комнату в бараке - первое её с сыном самостоятельное жильё. Потом барак снесли, дали комнату. Жизнь потихоньку входила в нормальное русло, но нередко щемило сердце от тревожной неизвестности — как там Яша, не спился ли, не пропал.
А Яша женился. Дошла весть до Аюции Ивановны, она и порадовалась, ну и ладно, совет им да любовь.
Один ребёнок, второй, третий. Троих детей родила Якову Корнеевичу его вторая жена, да видно и ей не перепало щедрот женского счастья — умерла. Люция Ивановна не знала об этом. Знала, что живёт в деревне, про троих детей знала. Да только позвонили в дверь под вечер уже. Сын был в армии, гостей она не ждала, тревожно всмотрелась в дверной глазок - Яша! Он стоял на пороге виноватый, обросший, неухоженный, непутёвый её муж. Рядом трое детей. Мальчик-подросток, мальчик поменьше и совсем маленькая девочка. Четыре пары глаз против её синей пары. Муж - взгляд виноватый. Подросток - мальчик - взгляд настороженный, маленький мальчик - взгляд любопытный. А маленькая девочка - взгляд счастливый.
- Ты моя мама! - закричала с порога Яшина дочка и повисла на Люцииной юбке.
И - остались они у неё. Богатым «наследством», сколоченным за долгие годы семейной жизни, муж поделился щедро. Валерий из армии дал ответ на материнский запрос, что ей делать. «Смотри сама». А что ей было смотреть ещё? Только один раз и посмотрела в глаза девчушки-сиротки, только один раз услышала душераздирающее - мама.
Непросто дети привыкали к новой, городской обстановке. Непросто было и Люции Ивановне приучить к себе таких разных троих детей. Муж был предупредителен и заботлив. Да и как можно иначе, если в который раз его удивительная жена явила образец великодушия и кротости, такой по нашей жизни редкий. Понял, наверное: вот оно, настоящее, вот она, любовь
нелицемерная, которой одарён он щедро, с избытком. Мужчинам в таких случаях говорят одинаково — повезло же тебе, как же тебе повезло. Во искупление прошлых грехов Якову была дана удивительная возможность стать заботливым отцом и любящим мужем. Они уже выбрались из коммуналки, получили квартиру. Какие дети растут легко и без проблем? И эти не исключение. Люция, наоткатывая за смену горячих болвашек, неслась домой кормить свою ораву. В одной руке ведёрный бидон с молоком, в другой авоська с картошкой. Бегом, через две ступеньки, небось, насиделись голодные после школы. Она записывала их в библиотеку, водила в бассейн, решала с ними задачки и писала диктанты, зубрила стихи к утренникам и гладила ночами вороха рубашек, трусов, маек. Старшенький, Толя увлёкся дельтапланеризмом. Хорошее дело, думала, не будет болтаться по улицам. А он страшно разбился на соревнованиях под Оренбургом. Пришла телеграмма: «Срочно приезжайте, ваш сын в тяжёлом состоянии». Помчалась она. Почему-то она, а не Яша. Нашла Толю в местной больнице, невменяемого, тяжёлого, с серьёзной травмой головы. Подвиг материнской любви: каждое утро в пять часов она выходила из дома, гружённая сумками, шла на вокзал. Четыре часа в один конец. Четыре обратно. Она выходила мальчика, он стал подниматься, но травма головы давала о себе знать. Он кидал в неё чем попало, буйно ругался, гнал. А Люция: четыре часа в один конец... Вот так растила она троих детей её мужа. Валера пришёл из армии и с первых дней заступил на должность старшего брата. Нянчился с маленькой Леной, приглядывал за Петей, вразумлял Толю. Добрый Балерин нрав - материнские гены. Ни разу не упрекнул он мать, что взвалила на себя добровольно эту многодетную ношу, что лишила его, единственного сына, сладкого куска и красивой обновки.
Всем поровну - говорила она Валере.
Да, всем поровну - соглашался он.
Яшины дети быстро стали звать её «мамой». Детское сердце мгновенно откликается на материнскую любовь без любимчиков. «Всем поровну». Кроме неё самой. Ей ничего не надо. Вот откатала свои болвашки, справила Толе курточку, ещё откатала - Лене шубку, Пете ботинки. Ушла в отпуск, с отпускных отремонтировала квартиру. Мама, не мачеха. Отец? Загулял отец по новому кругу. Пришёл однажды торжественный и серьёзный:
Ухожу от тебя. Встретил женщину, полюбил...