Гарран перевернулся на живот, поднялся на колени и поцеловал ноги, прекрасней которых он не видел. Легкая рука погладила его голову и Гарран ощутил на губах вкус собственных слез. Он знал, что богиню нельзя любить, он знал, что еще жив, и допущен в эти чертоги смерти лишь по счастливой случайности.
— Богиня… — проговорил он.
— Последняя богиня, — легко поправила она, хотя в голосе чувствовалась непререкаемая властность. — Первая и Последняя, мореход.
— Богиня, ты прекрасна…
— Ты не первый, кто говорит мне об этом… Видишь всех этих, стоящих вокруг? Они целыми днями твердят мне, что я прекрасна, что готовы отдать мне самое дорогое… Но, увы, самое дорогое, что у них было, они уже отдали, и теперь мне не интересны. Они и не ведали при жизни, что есть что-то, что в тысячу раз дороже их жалких, ничтожных жизней, в которых было лишь обжорство, пьянство, разврат.
В толпе мужчин — самых разных, юных и пожилых, прекрасных и безобразных, — стоявших в отдалении, пронесся тихий скорбный вздох.
— Что самое дорогое, храбрец? — спросила богиня, повернувшись к толпе. Тот, с кем она встретилась глазами, прошелестел:
— Жизнь…
Чернокудрая богиня повернулась к Гаррану.
— Вот видишь. Ты тоже так думаешь, мореход?
Не дождавшись ответа, она снова обратилась к толпе.
— Так что же самое дорогое на свете? Скажи ты!
И Гарран вдруг увидел Храма — бледного, с неземным, безжизненным взглядом. Храм вскинул голову и прошептал:
— Верность…
Богиня нахмурилась. Она ожидала другого ответа.
— А ты что скажешь?
Мрачный воин с лицом, обезображенным шрамами, лохматый, как пес, ответил, преданно глядя на нее:
— Любовь. Любовь к тебе, богиня…
— Не может быть любви к смерти, глупец! — выкрикнула она. — Уходи! Я не хочу тебя видеть.
Воин жалко затряс кудлатой головой, бормоча: «Нет, только не это… Не прогоняй меня, прекраснейшая, Первая и Последняя…». Он бормотал и уходил спиной вперед, не двигая ни руками, ни ногами — бесшумно и быстро, как бесплотная тень.
Наверное, он и был всего лишь бесплотной тенью — как и остальные, заполнившие этот огромный — до горизонта — зал.
— Смелость! — выкрикнул другой, и богиня рассмеялась.
— Долг!
— Слава!..
— Богатство!..
Богиня смеялась и мановением руки удаляла несчастливцев.
И внезапно где-то рядом прошелестело:
— Жалость…
В наступившей тишине темнокудрая богиня повернулась к Гаррану — взметнулись волосы, как ночной ветер, приоткрыв белоснежные плечи.
— Ты сказал — жалость?
Гарран поднял невесомую руку, вытер запекшийся рот и тихо повторил:
— Да. Милосердие. Сострадание. Жалость. Нет ничего дороже для смертного человека…
Лицо богини потемнело.
— Посмотри сюда. Видишь?
Она показала на группу людей с синими обезображенными лицами.
— Это убийцы. Подлые наемные убийцы, убивавшие невинных из-за угла. Они тоже достойны жалости?..
Гарран молчал.
— А вот эти, запятнавшие себя самыми страшными преступлениями — матереубийцы, — они тоже вызывают у тебя сострадание?.. Но пойдем — в том зале духи женщин, и ты увидишь среди них чудовищ, поедавших собственных младенцев…
— И они тоже, — твердо ответил Гарран и взглянул богине прямо в глаза.
— А знаешь, — богиня наклонила голову набок. — Пожалуй, я оставлю тебя здесь и сделаю своим рабом… Об этом мечтают все мужчины моего царства. Или нет. Я позволю тебе ласкать меня.
Ты будешь моим любовником. Будешь целовать мою грудь и рассказывать мне о жалости и сострадании…
— Прости, Последняя Богиня. Я не смогу этого сделать, — Гарран снова опустился на колени. — Мое сердце принадлежит тем, кому я сострадаю. А ты… Ты, быть может, единственная на свете, кто не нуждается в жалости… Может быть, потому-то ты и богиня…
— Лжец! — Богиня повысила голос, который как волной отшвырнул от них плотную толпу воздыхателей. — Ты говоришь о сострадании, и смеешь судить, кто его достоин, а кто — нет?
Зачем же нужно такое сострадание?.. Ты дважды лжец — ты воин, и немало крови пролил в своих походах. Ради чего? Только ради богатства и славы?.. Так знай, что ты и есть тот единственный, кто не достоин ни жалости, ни сострадания. Прощай!
Она отвернулась, тяжело вздохнул позади мертвый король, и тогда Гарран обнял ноги богини, готовой уйти.
— Да, я лжец и убийца. Мне нравится воевать и управлять кораблями. Да, ради славы отправился я в этот поход, ради того, чтобы потомки помнили обо мне и поклонялись мне, как герою… Но я живой человек, Богиня. Я ошибаюсь. Поднимаюсь и падаю. И все-таки верю, что пока милосердие правит миром — мир не погибнет, как погиб этот несчастный остров, где не умели щадить побежденных.
Гнев погас в глазах богини.
— Ты прав в одном, мореход: ты все еще жив. Напрасно я разрешила привести тебя сюда. Возвращайся. Продолжай свой путь. И жалей не только слабых, но и сильных. Высшее милосердие не делит людей на слабых и сильных, и даже — на живых и на мертвых… Встань.
Гарран поднялся.