Всадники-синта придержали грис, но один все же сказал:
— Али, одному в стойбище лучше бы не соваться.
— Перестань. Если нас появится трое, они отупеют от страха. Ждите, я скоро, — послушная легкому толчку в бок, грис потрусила по неровной тропинке, и за ней последовала вторая, с пустым седлом.
…Норреки были безобразны. Ростом по плечо человеку, они обладали кряжистостью, длинными руками и темной, во многих местах волосом поросшей кожей. Головы их, почти круглые, казались слегка сплюснутыми сверху, широкие носы и низкие лбы создавали впечатление угрозы.
Некоторые из дикарей были трусливы, некоторые безрассудно смелы. Но смелых почти не осталось в землях южан.
Норреки боялись непонятных соседей. Некоторые племена не дрожали от страха, чуя их запах — это были те, кто не испытал разрушительной силы пришельцев, а напротив, пользовался их милостью. Норреки называли себя рууна, считая, что ведут начало от медведя, волка и прочих зверей.
Это племя южанам было известно давно, и не кочевало, как другие. Оно жило на самом краю большой долины, где добывали золото. Довольно сообразительные, норреки соорудили алтарь и каждый вечер клали на него плоды и убитых птиц. Они поклонялись и Солнцу, и Грому, однако юва казались им и более могущественными, и более опасными — не говоря о том, что их можно было увидеть, чуть ли не коснуться. Они пытались задобрить страшных существ — на свой дикарский лад. Порой убивали таких же норреков, чтобы снискать милость могущественных соседей. Неважно, где в это время находились южане. Считалось, что хору все равно видят все.
Къятта немного знал язык дикарей — если это можно было назвать языком, скупую череду отрывистых, щелкающих и лающих звуков. Понимал, но вряд ли мог бы воспроизвести.
Всадник в легкой золотистой одежде остановился на поляне неподалеку от стойбища. Один — юноша не боялся норреков. Вечерний свет скользил по шелковистым бокам молодой грис, по его длинным, заплетенным в косу волосам, по татуировке.
Боком, пригнув головы, несколько дикарей приблизились к нему. Къятта швырнул им две глиняные фигурки, изображающие детей — одинаковые. На лицах норрреков, невыразительных, отразилось облегчение — столь сильное, что было заметно южанину. Быстро, звериным движением кинулись они на стоянку и скоро приволокли два замотанных в шкуры свертка. Свертки попискивали и шевелились.
Къятта свистнул, пронзительно — из леса выбежала вторая грис, покрупнее, с черной вьющейся шерстью. Бросив свертки на спину ей, примотал ремнями и, вскочив в седло, умчался с поляны. Вторая грис следовала за ним.
Живой груз в собственный дом доставил легко — хотя девочки пытались вывернуться из шкур и ремней, издавали невнятные звуки, и, похоже, тряска на грис изрядно их измотала. Пусть скажут спасибо, посмеивался про себя Къятта — в племени дикарей близнецов опасались. Странно, что при рождении не убили. Может, готовили в жертву страшным хору-южанам? Вот он и забрал, и довольны все.
И братишке понравится, он любит все необычное — правда, и остывает быстро, но диковинок много, для него хватит, не жаль.
— Какие уродливые! — Мальчик с восторгом смотрел на девочек-близнецов. — И даже на людей похожи! Они умеют говорить?
— Если это можно назвать разговором, — Къятта стоял за плечом.
— Их нужно держать на привязи? Или можно приручить?
Мальчишка протянул руку к одной из скорчившихся в углу фигурок. Девочка дернулась назад, и Кайе стремительно убрал руку. Старший брат расхохотался:
— Боишься, откусит тебе пальцы?
— Нет! — Кайе было стыдно за свой непроизвольный жест. Разве не возился он с дикими зверьми? — Подними голову! — он шагнул к маленькому уродливому существу и заставил смотреть себе в лицо.
— Почему они все-таки похожи на человека? — с легким возмущением спросил у брата.
— У мира много странных шуток.
— Я назову их Таойэль и Амалини, — выпалил мальчишка имена двух из Пяти звезд.
— Ужасно, — Къятта не скрыл гримасы отвращения, — Давать красивые имена таким чудищам?
— Они мои, а я хочу так! Хоть имена у них будут красивыми, — добавил с неожиданной жалостью. И почесал испуганно молчащую девочку за ухом, словно зверушку.
— Смотри! Она скоро приручится!
Тридцать одну весну видела Натиу из рода Тайау, но выглядела много моложе. Красавицей никто бы ее не назвал, но в облике женщины было многое от ее имени — «мед». Полногрудая, полногубая, с мягкими движениями и мягким смехом.
Много весен прошло с того дня, как в бедном квартале увидел ее Уатта Тайау, и забрал в рощу неподалеку от Асталы, а несколько часов спустя привел в собственный дом и оставил там. И большее сделал он — добился, чтобы Натиу приняли в Род, хотя отец Уатты противился тому, не понимая одержимости простой девчонкой. Но сильной уканэ оказалась юная девушка, и Ахатта Тайау согласился с прихотью сына. Золотая татуировка украсила плечо девушки, и Натиу позволено было снять браслет из серебра, знак осторожности Сильнейших.
Натиу не любила Уатту, но лишь безумная стала бы отказываться от подобной судьбы — быть принятой в один из сильнейших Родов.
Двух сыновей родила Натиу, и оба не походили на нее. Старший удался не столько даже в отца, сколько в деда, а младший обликом был один в один черный энихи. Разве что мягкостью движений напоминал он мать, но жесты Натиу — медовая струя, а движения Кайе словно зверю принадлежали, не человеку.
И Киаль не походила на мать, скорее она напоминала птицу-ольате.
Натиу могла гордиться собой — разве не она внушала верность воинам-синта, принадлежащим Роду Тайау? Исподволь, по капельке помещала в сознание избранных уверенность в том, что только этому Роду стоит служить, и жизнь отдать, если что. Их всего десять — больше не разрешено, о большем Совет прознает — плохо придется Роду. Зато хороши! И Силой обладают умеренной.
А еще Натиу видела Сны.
Сон течет сквозь кожу, тело становится водой и течет сквозь сон. Ресницы отбрасывают лохматые тени. Ойоль, сновидица.
Много-много весен назад уканэ умели плавать по рекам снов, не тонуть в водопадах снов. Много-много весен никто этого не умеет. Редкие всплески — рыбка махнула хвостом, и вновь тишина.
Во сне опасней, чем наяву — так говорят.
Натиу любила сны. Училась быть ойоль. Не было учителя — брела сама, наощупь.
Порой сон показывал прошлое или будущее куда четче, нежели это могло сделать видение, вызванное дымом шеили. А в древности, говорят, могли сном менять другой сон, делать реальность иной. Убивать могли, говорят. Натиу не умела. Никто сейчас не умел.
Но она научилась рисовать перед собой двери… и заходить в них. И даже касаться того, что стояло за дверью. Долго училась, не жалела ни себя, ни зелий — а дорого обходились подобные зелья ей, тогда еще совсем девчонке. Здесь, в доме Тайау, нужды в средствах уже не испытывала.
Поначалу и не нужно было ничего — Сила сама хлынула в пробитую щель. Но…
Уже много месяцев сны сами не приходили. Готовила травы. Немного пожелтели белки глаз, руки подрагивали — но ей уже не для кого было оставаться красивой.
Къятта видел, и презрением дышала вся его фигура. Презрение вызывало страх, и мать съеживалась, когда мимо проходил старший сын — гибкий зверь скользил в травах, где рос ее сон.
Зверь этот мог вырвать травы с корнем.
Не делал этого — то ли из презрения, то ли из другого какого умысла.
Не из любви к матери.
Натиу спала, раскинувшись на синем шерстяном покрывале. Из шерсти белых грис покрывало, крашенное лепестками синих цветов. Дорогое — принимать дорогого гостя.
Находясь не здесь, Натиу шла по дороге, по серым камешкам, к своему сыну. Младшему.
Кайе сидел прямо на дорожке, зачерпывая камешки и высыпая их сквозь пальцы. Был он постарше, нежели сейчас. Значит, доживет, подумала Натиу. Кайе поднял голову — чья-то фигура показалась рядом. Темная. Не увидеть лица. Склонилась к мальчишке, руку протянула к плечу… Натиу испуганно вздрогнула — на плече сына не было знака Рода.
А тот, темный, стал перед ней, заслонил сидящего.
Женщина досадливо топнула ногой — не пускает сон, не дает рассмотреть.