Теперь дорога была — вымощенная камнем, и копыта грис постукивали звонко. Встречные кланялись низко, и не поднимали взгляд.
Как много людей… зачем их столько на свете?
Огонек вздрагивал, жмурился, заметив очередного прохожего, кожей чувствовал скользившие по нему взгляды. Нет… неправильно, не должно быть столько людей.
Всадники — их уже было двое, Кайе, Къятта, остальные отстали — подъехали к длинному, угловатым месяцем изогнутому дому. Утопающий в зелени, с широкой террасой из золотистого мрамора, он, казалось, смеялся. Фигуры человеческие показались — расталкивая их, со смехом, вполне подходящим обличью дома, выбежала черноволосая девушка парой весен постарше Кайе. Буквально слетев по ступеням, она кинулась к юноше, и кисти рук ее, увешанные голубыми браслетами из металла, плеснули, словно крылья, и зазвенели.
— Я заждалась! Ой… — она заметила Огонька, которого только что спустили с седла. — А ты что за чудо?
— Я… я Огонек, элья… — подросток был уверен, что не ошибся. Хотя девушек не видел ни разу в жизни. Отчего-то смутился очень.
— Огонек, Светлячок, Уголек! — она захлопала в ладоши, бросая из-под ресниц летучие взгляды. — А я Киаль. Бедняжка… ты же весь поцарапанный. — Она бросила еще один — косой — взгляд на Къятту:
— Это вы постарались?
— Нет, — усмехнулся тот, и соскочил с седла. — Пока нет.
— Откуда он?
Откуда-то сбоку долетел голос Кайе:
— Подобрали в лесу. Займись им пока, что ли… — Огонек испуганно оглянулся, но единственный, кто не вызывал особого страха, уже исчез вместе с двумя грис.
Девушка подлетела к подростку, гибкая и подвижная, но Къятта остановил ее, протянув руку.
— Нет уж, довольно. Малыш слишком многого хочет, но не он тут всем распоряжается.
— Ну, перестань, он же славный! — словно маленькая надула губы Киаль, кивая в сторону Огонька.
— Славный… Иди, — Къятта подтолкнул его в спину.
Недолгой дорога была, и мальчишка запомнил лишь, как отчаянно трещали цикады и ласточки носились низко-низко, порой едва не касаясь крыльями живой изгороди, мимо которой вели Огонька.
Темно было там, где его закрыли, сухо и очень темно. И, осознав, что остался один, он забился в угол, обхватив руками колени, и мечтал об одном — никого больше, никогда, только чтобы никто сюда не зашел. Умереть в одиночестве, пусть от голода. Это не страшно, в башне его порой забывали кормить. В башне и просто о нем забывали.
А люди, так много… красиво, но страшно. Смуглые руки, звенящие серьги и ожерелья, громкие голоса.
Меня нет, непонятно кого заклинал Огонек, не переставая дрожать. Меня нет, не было никогда.
И его действительно не стало, по крайней мере до тех пор, пока не стукнул тяжелый засов и на пороге не возникла фигура, черная в свете стоящей на полу маленькой лампы.
— Тихо ты! — поморщился Кайе, когда стих вопль испуганного зверька — Огонек проснулся и закричал, увидев вошедшего. — Вылезай из угла, ну? — приподнял лампу, посветил — Огонек закрылся рукой, преодолевая сопротивление ставшего деревянным тела, поднялся.
— Это ты, — прошептал Огонек, испытав некоторое облегчение. Кайе без слов подошел к стене, поднял лампу еще выше. Бронзовая скоба держала факел; зажженный, он хорошо осветил маленькое помещение.
— Как, ничего не вспомнил?
— Нет, эльо. Если желаешь, я расскажу все про башню, как жили там…
— Нужна мне твоя башня! — взъерошил волосы над виском, размышляя. — Я отдал бы тебя матери, она сумеет прочесть твою память… но я не хочу.
— Почему? — округлил брови Огонек.
— Мало ли, — неопределенно ответил Кайе. Протянул руку, привлек к себе Огонька. Долго всматривался в глаза. Мальчик отвел взгляд первым. Увидел в свете факела — золотистые линии на плече юноши, тот же знак, или очень похожий на тот, что заметил у Къятты. Непонятное изображение — наполовину цветок, наполовину луковица со вписанной в нее фигуркой человека.
Одеяние молочного цвета, без рукавов, распахнутое на груди, подчеркивало золотой цвет знака.
— Что это? — робко спросил подросток, не зная, можно ли спрашивать.
Кайе с улыбкой взял его ладонь и приложил к собственному плечу. В ладони начало покалывать.
— Знак рода Тайау. Мне сделали татуировку на восьмую весну жизни. У всех стоящих родов есть свои знаки. Моей матери сделали такую, когда приняли в семью. Если кого-то лишат Рода, его знак будет срезан.
Огонька передернуло — слишком живо он представил себе. А Кайе продолжал:
— А если примут в Род — напротив, знак поставят.
— Род — это родные, да? — тихо спросил Огонек. Картинка на плече — разве это цена за то, что рядом будут — свои? Только нет своих. И взяться им неоткуда.
— А тебе сколько весен? — спросил.
— Пятнадцать уже! Не грусти, — Кайе взъерошил теперь его шевелюру. — Идем со мной.
Огонек послушно качнулся вперед, чувствуя, что немного еще — и он упадет и не встанет совсем. Нет, он не отдохнул тут — разве можно вести речь об отдыхе, если мысли и те дрожат, перепуганные? От усталости подгибались ноги. Шагов десятка полтора прошли.
— Эльо… — робко произнес Огонек.
— Ну?
— Мне можно идти отсюда с тобой? Тот… Къятта не разгневается?
Смех был ему ответом.
— Уж кто первым успел! А хорошо, если он явится за тобой сюда, когда тебя нет! Правда, хорошо! — и вновь рассмеялся. Беспечность реки, в которой недавно барахтался мальчик, плескалась в этом смехе.
На сей раз путь оказался недолгим — три ступени вниз, и вечерний свежий воздух овеял лицо, а потом — снова ступени, и небольшая комната, дверной проем которой прикрыт был тяжелым коричневым пологом.
— Нечего тебе сидеть взаперти. Не сбежишь?
— Нет, эльо. Куда?
— Вот и я так думаю.
Кайе остановился, вновь притянул к себе Огонька:
— Если хочешь спросить что-то — спрашивай у меня свободно. Это северян легко оскорбить незнанием мелочей, а мы не обращаем внимания на всякую чушь. А я помню, что в голове у тебя совсем пусто. А пока спи, — и указал на лежанку из прутьев, покрытую мягким покрывалом. — Лесное чудище…