Плох тот следователь, который смутится, когда его поймали на вранье. Впрочем, Сахно меня за руку не схватил, легенда у меня железная, и никаким мистическим прозрениям я поддаваться не собирался, а посему сделал невинные глаза и тоже уставился на него с максимальным дружелюбием. Он тут же этот маневр оценил, встал и предложил незамедлительно ознакомиться с их хозяйством, все так же приветливо добавив:
— Да оставьте куртку здесь, в цеху страшная духотища.
Я последовал совету и зашагал вслед за своим не в меру проницательным собеседником — уже первые две минуты разговора меня изрядно утомили и довели до предчувствия головной боли. Завернув за угол последнего пенала, я поздравил себя с правильной догадкой — окошко с частым переплетом и мелкими стеклами, по диагонали заросшими ржавой грязью, открывало следующий лоскут заводской территории, в самом деле выглядывая прямо в соседний цех — там тоже были сложены какие-то коробки и в распахнутых воротах разворачивался автопогрузчик с надписью «Комацу» на желтом заду.
Мы спустились по крутой лестнице, сваренной из профнастила с полусъеденной подметками чечевичной «елочкой», и почти уже вошли в стандартную гипсокартонную клетушку, как мой провожатый заметил проходившего невдалеке работягу в страшенного вида комбинезоне. Спешно покинув меня, он о чем-то заговорил с этим парнем — немилосердно гудела и дребезжала вентиляция, и я разобрал только одно слово — «уехал» — и небрежную отмашку пролетарской руки. Сахно вернулся и со всплеском умоляюще сложил руки на груди.
— Уж ради бога, еще одну минуту, ну такой сегодня день, — и умчался почти бегом.
Появившись действительно очень скоро, он усадил меня в тесной скважине со стенами, сложенными из видавших виды потенциостатов, и поставил на стол нечто, чрезвычайно похожее на видеоплейер эпохи незабвенного ВМ-12, а рядом водрузил кофр, набитый какими-то крохотными пузырьками.
— Это лекарства, — ответил Сахно на мой безмолвный вопрос, — точнее сказать, лекарственные образцы. Все предметы на свете обладают информационным полем, в том числе и лечебные препараты. Значит, давайте повторю, потому что здесь обычно бывает путаница. Не энергетическим полем, не биополем, а именно информационным. Это, что называется, медицинский факт. Мы вставляем образец вот в это гнездо, и прибор переносит параметры информационного поля сюда...
Тут он выдвинул из своего аппарата нечто наподобие дисковода, и вынул, и покрутил перед моим носом какой-то миниатюрной электронной фитюлькой.
— Это, вобщем-то, флэшка. Мы называем ее сэмпл-чип. Не очень правильно, но мы уж так привыкли. Собственно, считывание информационного поля и переписывание на такой вот сэмпл-чип и есть наше ноу-хау. Дальше уже все стандартно. Чип вставляется в прибор, и тот генерирует поле... всевозможные частотные модуляции и прочее. Существует — я вам покажу -- целый набор переходников и насадок, чтобы подвести поле и к отдельному органу, и к части органа, и ко всему организму, и... вообще, как угодно.
— И каков результат?
— Результат потрясающий. Представьте себе, воздействие информационного поля препарата оказалось намного, в разы, эффективнее действия самих препаратов, действия, что называется, вживую. Тут есть еще много неясного, и проблемы, и всякие шероховатости, но смотрите. Исчезает необходимость в лекформах — никакого тебе крахмала, наполнителей, полное отсутствие производственного цикла. Это раз. Дозировка необычайной точности — это вам не пол-таблетки. Доставка точно к месту воздействия — метаболиты по кровотоку — где надо, где не надо — не летают. Совершенно уникальное свойство — резистентности к нашей установке не возникает — кстати, о Фармакомитете, мы во много раз продлеваем жизнь препаратов. Дальше, один такой прибор — это целая аптека, свыше десяти тысяч наименований, с минимальным расходом. Сами понимаете, что это значит для какой-нибудь районной больницы. Еще — токсичность. Вы лучше меня знаете — одна часть молекулы лечит, вторая в это время калечит. Мы от этого избавились, никакого периода полувыведения, биодоступности, вообще никакой фармакинетики. Короче, тут можно много рассказывать...
Я слушал, и мне становилось не по себе. Одно дело — подозревать и догадываться, другое — самому воочию убедиться в существовании этой дьявольской техники. Пришлось с деловым видом задавать разные дурацкие вопросы — про жесткий диск, про аккумуляторную подпитку и всякое такое, чтобы не молчать и избежать главной темы: а насколько эта механика дальнобойна и только ли лекарства в нее можно зарядить?
Покинув друидский замок чудес, я миновал стеклянную проходную с покореженным турникетом, железные ворота, на столбе которых росла у электромотора трогательная березка, и отбыл восвояси. Скудная московская природа грустно готовилась отдаться неприветливым объятиям ноября. На душе у меня было муторно, что-то неясное скребло и посасывало, словно у легендарного прокурора, прочитавшего доклад про несгораемые штаны господина Каммерера. Все увиденное мне очень и очень не понравилось, надо было решать, что же докладывать начальству, но вместо решимости и каких-то дельных соображений у меня в голове царила странная тоскливая растерянность.
Я брел, сунув руки в карманы старой куртки, присланной нам монгольскими товарищами, которые, судя по всему, полагали все мужское население России богатырями косой сажени в плечах и нуждающихся в монументальных одеяниях из толстенной бычьей шкуры. Впрочем, надо отдать должное — внутри этого кожаного шкафа было очень уютно до самой зимы и не жарко до самого лета. К тому же монгольский короб совершенно не поддавался натиску времени, что избавляло от необходимости ломать голову над сменой гардероба. По давней скверной привычке в минуты сомнений я принимался скручивать в продранном кармане лохмотья продранной же подкладки и одновременно мять внушительной толщины застроченный валик края куртки. Вероятно, так в раздумье перебирают четки. Но в этот раз ничего не получалось. Пальцы не находили знакомых, замученных бесконечным кручением косиц. В кармане творилось что-то непостижимое. Я остановился как вкопанный. Осторожно распустил «молнию» и задрал полу.
Держите меня одиннадцать мужиков. Многострадальная бахрома, жертва моих дурных замашек, была примерно наполовину аккуратно срезана. Это значило, что на сей раз наш искусник обошелся без дрели. Что же, я пришел в правильное место.
— Господи, — сказал я. — Не подумай, что я ропщу. Я ценю, спасибо тебе большое, но нельзя ли, чтобы мое везение выглядело как-то попроще, поуютнее, почеловечнее? Если нет, то нет, что ж, ладно, тебе виднее.
* * *
— Володя, — сказала Полина, — для этих батарей даже нечего и решетки заказывать, этих чугунных уродов надо просто менять. Поставим итальянские, у них гарантия двадцать лет, и надо спешить — через неделю затопят, и все станет намного сложней. Давай в среду выберемся на строительную выставку.
Я слабо застонал.
* * *
— Камера не проблема, камеру я тебе поставлю где угодно. Но куда твой кожан вешать? — сказал мне Гамлет. Есть на земле края, где Офелии, Джульетты и Дездемоны встречаются в количествах, превышающих всякое разумение. Там бывают даже Отелло, а уж про Генрихов и Ричардов и говорить нечего. Не знаю, почему Шекспир все еще не почетный гражданин города Еревана? Вероятно, потому что мало надежды на его приезд и восточный пир по такому случаю.
Впрочем, Гамлет Вартанович Мцхеян, заместитель начальника отдела технической экспертизы, с рождения был российским гражданином, на языке предков знал от силы дюжину слов и внешность имел даже не то что стопроцентно славянскую, а скорее, даже угро-финскую. Он с сомнением уставился на произведение чингисхановских кожемяк.
— Разве что в стендовую.
— С глузду ты съехал, Вартаныч, — возразила Баба Даша, хозяйка пуле-гильзотеки и обладательница великолепного прокуренного баса, продукта многолетнего бессменного воздействия не то «Беломора», не то еще чего-то, не менее термоядерного. — Я ж там работаю, у меня'туда люди приходят. А если Вовка не врет, эта хреновина не сегодня-завтра взорвется.
— Точно пока не известно, что с ней случится, — заметил я.
— Тем более, — прогудела Баба Даша. — Вешай в автоклавную, там стул есть железный и бетон кругом.
Гамлет сделал ртом движение, словно собрался закусить несуществующие усы.
— Ладно, повесим в автоклавную, в аппендикс, дверь стальная, а камер даже две. Владимир, с тебя две бумаги — одна от начальства на разворот телеметрии, вторую нарисуешь и наклеишь сам — мол, опасно, не входить, и череп там, или смерть с косой — для наглядности.
— Спасибо, граждане эксперты, — сказал я. — Век не забуду вашей доброты. Подскажите уж тогда еще одно. Где достать еще одну такую куртку? Преступник-то должен думать, что она на мне, иначе и огород городить не стоило.
Баба Даша разразилась мефистофельским смехом.
— Чего там думать, у Митрича такая же. Они с Богуном не разлей вода, дружки закадычные, два архаровца... Звони, он тебе еще старые сапоги заодно отдаст, барахольщик известный...
* * *
— Дарю, черт с тобой, — сказал Митрич. — Мне что, мне уж деревянную куртку пора заказывать... А знаешь, чья она? Унгуряну, его в ней и взяли. Неисповедимыми путями ко мне попала, и надо же, вон когда пригодилась...
Куртка действительно была совершенно неотличима, размер тот же — «Добрыня Никитич и лошадь», но оба кармана целы, что открывало передо мной серьезные медитативные перспективы. Что же, спасибо и тебе, молдавский аферист Ион Унгуряну, более известный по бандитской кличке Гиду... — Ты бронежилетом-то того, не пренебрегай, — посоветовал Митрич. — Прах его знает, как он там свою музыку наладил, может, вся одежа из этой партии одновременно сыграет...
* * *
Мудрецы Востока и Запада сходятся в отношении двух вещей. Первая: в просторных помещениях мысли рассеиваются, в тесных — концентрируются. Вторая: текущая вода способна приносить идеи и решения. Ввиду всего этого идеальным местом для размышлений является туалет. И точно, пока я выписывал модернистские узоры по сигаретному пеплу (возможно, во мне погиб художник), ералаш в голове начал понемногу укладываться в систему.
Алиби нет ни у кого. Сам академик Деркач мог за милую душу прокрасться следом за мной, или приказать пышке Виктории воспользоваться ножницами из канцелярского набора. Дедушка Илья Машковский свободно мог на минуту оторваться от компьютера, два шага — и дело сделано. Наконец, хитроумный гражданин Сахно отлучался как раз настолько, чтобы спокойно вернуться в контору, произвести резекцию и далее без помех читать мне лекцию. Кого-то я мог и просто не заметить.
Возможен и вариант «бродяги», прославленный родоначальником жанра сэром Артуром Конан Дойлем, а также ныне основательно подзабытым писателем Шишковым. Убийца не входит в круг подозреваемых, он словно бы невидим, но постоянно находится рядом, и вот, случайно, или не совсем случайно проходя мимо, наносит удар. Возможно, знаток убойной силы информационного поля человек достаточно посторонний, но зорко следящий за ходом событий и вовремя сообразивший, что пора вмешаться.
Допускаю версию уж и вовсе фантастическую. Все произошедшее есть не что иное, как грандиозная мистификация, задуманная для выколачивания денег из напуганного государства. Бывало и такое.
Но давайте пока держаться какой-то одной линии. Я вернулся за компьютер. Итак, Александр Сахно. Что мы успели нарыть? Да почти ничего. Сорок шесть лет, физфак, кандидатская, с докторской какая-то заваруха, дело ясное, творческая натура; четыре авторских свидетельства, от института остались только вывеска и уборщица — это мы проходили, это нам Игорек в подробностях рассказывал, всюду единообразие — работал, уволился, работал, уволился, и вот уже Деркач. А где жены и разводы? Да, есть, однокурсница, жена, развод, все как надо. И что? Ничего.
Но внутри по-прежнему скребло и сосало, да что же такое... Вот — сорок шесть лет. Сорок шесть, сорок шесть...
Минуту. Где наши убитые? Петр Логвинов — сорок шесть лет. Мой тезка Каменцев — сорок шесть лет. Это что же такое?
Но ведь не было у них одноклассника Саши Сахно, это Игорек успел выяснить еще до отъезда. Так, какую школу заканчивал Сахно? Неизвестно, плевали все на школу, жизнь начинается с института... Нет, вот она... ничего общего, физмат, спецкласс, рядом не стояли. Просто ровесники?
Я подошел к окну с решеткой, за которым заляпанный краской стальной уголок обхватывал край проема на случай, если здание Управления надумает упасть. Наши в Дмитрове, наверное, клянут меня последними словами... Кажется, в балете «Золушка» какой-то не то гном, не то черт потрясает перед будущей принцессой числом «12» — дескать, помни, на каких тыквах и бобах очутишься после полуночи... Точно так же и передо мной кто-то невидимый тряс цифрами «46». Эдак и свихнуться недолго, ладно, попытаем счастья.
* * *
По моим расчетам, интерьер учительской обошелся примерно в те же деньги, что и компьютерный класс для какой-нибудь сельской школы. Или, скажем, пара лингафонных кабинетов. В былые дни всякие «Компрессоры» и «Красные розы» почему-то любили дарить школам лингафонные кабинеты. Теперь эта мода повывелась. Инна Леонидовна, преподавательница английского, оказалась чрезвычайно милой дамой почтенного, но совершенно неопределимого возраста, химически чистая блондинка, во внушительных очках, какие ныне можно увидеть только в картинах Феллини. А из-под этих очков поднимался удивительный снежно-белый нос, похожий на копыто маленькой, очень изящной лошадки — непарнокопытный нос, подумалось мне сразу, и дальше, во время всего разговора, эти слова назойливо вертелись у меня в голове, я никак не мог от них отделаться; может, в незапамятные времена она себе сделала пластическую операцию? Проклятые ассоциации; впрочем, данная деталь Инну ничуть не портила.
При упоминании покойных Каменцева и Логвинова она искренне прослезилась, слазив платочком под феллиневские очки: «Вы представляете, ведь они все были у меня буквально накануне!», потом она сообразила, кто перед ней, слезы мгновенно высохли, а взгляд стал испуганным:
— Володя, вы что же, считаете, что это не был несчастный случай? Я уставился в сторону, чтобы отвлечься от злополучного носа.
— Инна Леонидовна, все произошло при не очень понятных обстоятельствах. Мы хотим разобраться. Скажите, сохранились школьные фотографии их класса?