В Уэствуде Бурый Пес узнал облако, которое видел несколько лет назад и на три с лишним тысячи километров восточнее, около Файетта — на заливе Биг-Бэй-де-Нок. Облако было то же самое, без вопросов. Вопрос — каким путем оно добралось до Калифорнии, а именно до Уэствуда? В том, что он узнал облако, ничего замечательного не было. За свою жизнь в лесу он три раза видел, как птицы (ворон, ямайский канюк и дрозд) упали мертвыми со своих веток, и один раз, когда незаконно раздевал затонувшее судно в озере Верхнем на глубине тридцати метров, или около того, проплывавшая мимо очень большая озерная форель у него на глазах медленно опустилась мертвой на дно. Было минутное искушение подобрать ее и сунуть в сумку с медной фурнитурой с затонувшего судна, но потом он подумал, что рыба сподобилась мирного конца и было бы не очень правильно поджарить ее, полить жгучим соусом и в итоге превратить в дерьмо. В детстве, когда Б. П. мрачнел или дулся, дед обыкновенно говорил ему: «Не вешай нос, малый. Все мы когда-нибудь станем говном червей».
Облако проплыло, сменилось синевой. Б. П. вытянулся в своем гнезде под громадными листьями куста таро (Colocasia esculentf) в ботаническом саду Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе — куста, который, на взгляд Б. П., был одним из самых любопытных божьих творений, настолько не похожим на флору его родного Верхнего полуострова в Мичигане, что казался растением с другой планеты. Но как ни прекрасен был купол огромных зеленых листьев, он не помог Бурому Псу сориентироваться по пробуждении, как обычно. Это позволяло разрушить чары яркой жизни сновидений — они рассеивались с легкостью, стоило только сказать: я в хижине, и сейчас тут пять градусов. Ветер северо-западный, тридцать узлов. Первое ноября, и если бы я вчера не перебрал виски, то ночью встал бы, подкинул в печку, и сейчас на рассвете было бы десять, а не пять, от которых съеживается писька. Так примерно. Как можно начать день, не зная, где находишься?
Или — что, наверное, важнее — зачем? Ответ на последний вопрос будет длинным, неточным, расплывчатым из-за желания думать, что находишься там, где надо, после короткого и звероватого путешествия. Семь дней назад он был на Верхнем полуострове, а теперь под кустом таро в Уэствуде, в том, что иносказательно зовется Большим Лос-Анджелесом (поскольку Малый распирает от желания вырваться на волю, и при первом же удобном случае он так и делает).
По правде говоря, Бурый Пес был в бегах, спасался от мичиганской каталажки с Лоном Мартеном, бывалым, но глубоко жуликоватым индейским активистом, после ряда мелких и сравнительно безобидных правонарушений. Его первым преступлением было мародерство на судах, затонувших в озере Верхнем, и даже подъем тела коренного американца с одного из них — в итоге он решил, что это могло быть тело его покойного отца, хотя вывод был основан на косвенных признаках. Как пресловутое падающее домино, за первым преступлением посыпались другие, хотя в собственных глазах он был альтруистом, ибо трения с законом возникли из-за того, что он старался защитить тайное индейское кладбище, существование которого выдал в любовном трансе хорошенькому молодому антропологу женского пола. Эти правовые проблемы осложнялись еще и тем, что два дня назад Лон Мартен покинул его в Кукамонге. Б. П. пошел в туалет по малому делу, а когда вернулся, Лона Мартена уже не было, и когда осведомился у смотрителя о местонахождении Лона Мартена, поскольку драгоценная медвежья шкура, принадлежащая Б. П., была в багажнике, смотритель сказал: «Вали отсюда, пока полицию не вызвал» — не очень дружелюбный ответ. Он продолжал настаивать и спросил дорогу в Уэствуд, после чего тот просто показал на запад. Б. П. был несколько зачарован серьгами смотрителя в виде больших колец и счел, что они нежелательны, если ты собираешься затеять драку. Противнику достаточно схватиться за кольца, и тебе каюк — так он, по крайней мере, думал, направившись на запад, хоть и с тяжестью на сердце, но по дороге с утешительным названием «шоссе Стрела».
Пешком от Кукамонги до Уэствуда около семидесяти пяти километров — совсем недалеко для человека, которого в родных местах прозвали «ходячим дураком». У Бурого Пса дорога заняла неспешных тридцать шесть часов, включая короткие дешевые трапезы и сон, — как истинный лесовик, он был способен вздремнуть с открытыми глазами. В здешних краях закрыть глаза было, кажется, небезопасно. Когда он спросил Лона Мартена, сколько народу живет в Лос-Анджелесе, и Лон Мартен сказал: «Миллионы и миллионы», количество это ум отказался усвоить.
Со времен студенческих беспорядков в Чикаго, где Бурый Пес был весьма нерадивым студентом Института Библии имени Муди, он не видел таких толп, движущихся туда и сюда. Ясно было: что-то тут происходит, но он не совсем понимал что. Еще одним большим скоплением людей был Съезд горнистов и пожарных в Ишиеминге несколько лет назад, но там цель была вполне понятная. Бурый Пес стоял перед гаражом, дожидаясь, когда сменят прокладку на головке цилиндров в его фургоне, и наблюдал, как несколько сотен горнистов, сменяя друг друга, демонстрируют свое мастерство. Горновой музыки хватило бы на целую жизнь с лихвой.
Семидесятипятикилометровый переход предоставляет много времени для обдумывания всего, но успокаивает ходьба, а не размышления. В отличие от некоторых образованных людей, Бурый Пес не испытывал грызущей меланхолии при первой встрече с Лос-Анджелесом. Его умонастроение было гораздо более функциональным ввиду конкретности цели — вернуть медвежью шкуру и убраться обратно в малолюдные места, все равно какие, хотя воображению его рисовалась Канада — в качестве убежища, где его не достанет рука закона, а не красивого стрип-клуба в канадском Су-Сент-Мари, где девушки раздеваются до голого состояния, — скорее какое-нибудь место на реке Нипигон на северном берегу озера Верхнего. Говорят, там в изобилии водится порядочная ручьевая форель, а кроме того, он всегда может вернуться к противной работе лесоруба.
Последний такой продолжительный поход был у него несколько лет назад, когда две девушки из Гранд-Маре, которых он отвез в Мьюнисинг, бросили его там после того, как он немного перепил в баре «Корктаун» и спустился по травянистому склону возле пристани, чтобы вздремнуть. Он думал, что сильно любит одну из них, с невинным именем Мэри, родом из Детройта, и это она, с ее темным прошлым, угнала его фургон, чтобы провести выходные в Айрон-Маунтине. Так глубоко огорчило и рассердило его это предательство, что он шел обратно в Гранд-Маре пешком два дня, не торопясь, семьдесят с лишним километров — столько же, грустно думал он сейчас, сколько от Кукамонги до Уэствуда. Но в тот раз двигался он большей частью по пересеченной местности и, не считая магазинчика в Мелстренде, где он взял несколько банок свинины с фасолью, не видел ни одного человеческого существа. Была середина мая, тепловатая, с большой луной, и еще до первого костра он преодолел свое чувство к Мэри. Фрэнк, настоящий друг и владелец местной таверны, предупреждал его, что Мэри «гуляет», что и подтвердилось утром, когда Б. П. залез в ванну Фрэнка, куда было добавлено сильное антилобковое средство. В их северном краю блох не водилось, и Бурый Пес был озадачен зудом во всем теле, даже в бровях. Фрэнк в свое время поработал на стройке во Флориде и на основании опыта точно оценил ситуацию.
В нескольких часах от Кукамонги он вспомнил, что слышал это название раньше. Воскресными вечерами его дед ловил на батарейном «Зените» программу Джека Бенни, а Джек Бенни часто проезжал через Кукамонгу по дороге в Голливуд. Приятель Джека Бенни Рочестер, бывало, ни с того ни с сего выкрикивал: «Кукамонга!» — и однажды летним вечером очень маленький медведь, рывшийся в их мусорной яме в дальнем конце сада, вдруг поднял голову, заслышав голос Рочестера. Б. П. и его друг Дэвид Четыре Ноги — он умер в джексонской тюрьме — очень завидовали голосу Рочестера, но воспроизвести его не могли, а когда пробовали, дед кричал: «Задрайте глотку!»
Воспоминание о Джеке Бенни немного воодушевило его и расширило зримый мир, до этой минуты состоявший из подножного цемента и узкого туннеля впереди, куда были устремлены все его помыслы. До Джека Бенни он пытался вспомнить содержание библейской истории о Руфи среди чужих колосьев. Во время короткого пребывания Б. П. в Институте Библии имени Муди в Чикаго пастор их прихода, чтобы развеять его возможную тоску по дому, прислал ему письмо о Руфи среди чужих колосьев. К несчастью, церковь по ошибке перевела деньги на оплату всего обучения не в институт, а самому Б. П., и он истратил их на черную официантку. Выражение «влюблен по уши» всегда его смущало, потому что хотя любовь и требует иногда физических усилий, такая акробатика представлялась несколько чрезмерной.
Когда его горизонт расширился, взыграло природное любопытство — безусловно, самое ценное, что есть у человека, — и он стал внимательнее наблюдать эту незнакомую страну Лос-Анджелес, и кое-что прояснилось. Говорят, например, что каждый год продаются миллионы новых автомобилей, но на Верхнем полуострове их видишь редко, разве что на трассах 2 и 28 в туристский сезон, где они собираются по вечерам перед мотелями подороже. Здесь, в Лос-Анджелесе, были бесчисленные тысячи новых автомобилей, и это показывало, что местные гребут деньги почем зря. Но, стоя на эстакаде над шоссе Река Сан-Габриэль и глядя сверху на забитые машинами, бампер в бампер, шесть полос в одну сторону и шесть в обратную, он удивлялся, почему водители не поменяются работой, чтобы прекратить кутерьму. Кроме того, он дважды прочел указатель, но реки Сан-Габриэль все равно не нашел, а спросить, где она, было не у кого — не было, кроме него, других пешеходов.
Несколькими часами раньше он остановился в маленьком парке и порядком удивился флоре, совершенно ему незнакомой, хотя на Верхнем полуострове знал названия сотен кустов и деревьев. Птицы тоже были загадкой, и он спросил себя, зачем было Богу создавать путаницу, изобретая столько видов, но потом решил, что эта путаница и придает природе красоту.
Чтобы не подмывало все время оглядываться через плечо, хотя место преступления находилось за три тысячи километров отсюда, он постарался перевести свою ссору с законом в более мирные участки сознания. Дабы защитить свое индейское кладбище, он сжег палатку двух вредных молодых антропологов, а кроме того, желая прогнать осквернителей, вместе с Лоном Мартеном метал на охраняемое место раскопок шутихи «Вишневая бомба» и М-80. Само по себе это едва ли было тяжким преступлением, но согласно условному приговору он не имел права появляться в округе Алджер, хотя в ходе атаки, спланированной Лоном Мартеном, выдвинулся из округа Льюс в округ Алджер всего на несколько сотен метров. Бурый Пес мыслил так, что, если бы закон подражал великолепной расхлябанности природы, судья мог бы сказать: «Что было, быльем поросло». Или что-нибудь вроде. И тогда он вернулся бы домой, при условии, конечно, что заберет медвежью шкуру. Делмор сказал, что медвежью шкуру нельзя выносить из района, где зверя убили, поскольку в шкуре все еще содержится его дух. Правда, Б. П. подозревал, что Делмор, когда ему надо, сам придумывает индейские поверья.
Самой большой проблемой в долгом переходе оказалась вода. В этих краях ее так просто не давали. В быстром кафе с него запросили пятьдесят центов за большой пенопластовый стакан воды, и он не смог ее пить, потому что она, похоже, содержала какие-то жуткие химикалии. Девушку за прилавком тронул его ошеломленный вид, когда он попробовал воду, и она показала на холодильный шкаф с 0,8-литровыми бутылками этой жидкости по доллару с лишним штука. День стоял теплый, и выбора не было. К такому обороту он был не совсем готов, однако вспомнил спор в таверне Фрэнка о бутылочной воде, недавно появившейся на Верхнем полуострове. В это время он силился расслышать своих любимиц Патси Клайн и Дженис Джоплин на музыкальном автомате, а Эд Микула, глава местных финнов, орал, что бесценную Божью воду продают в бутылках на унции, дороже пива и бензина. Кто стоит за этим преступлением — вот вопрос. Б. П., когда спросили его мнения, сказал, что вода, бензин и пиво одинаково важны, но не взаимозаменимы, и он готов пойти к любому известному ему ключу и взять первоклассной воды хоть среди зимы, — сказал-то правильно, но в Лос-Анджелесе вряд ли есть ключи, поэтому он заплатил полную цену за бутылку воды, про которую на наклейке было написано, что привезли ее аж из Франции — с ума сойти. Он вообразил какой-то огромный бурлящий секретный источник в далекой Франции и хотел спросить продавщицу, но она была занята. Он тут же подумал, что, если вернется домой, можно набрать из какого-нибудь ключа всего двадцать бутылок — и денег на жизнь хватит. Однажды он опустил в ключ пятиметровый шест, и напором его выбросило в воздух. С похмелья можно было просто лечь там на мягкий зеленый мох и долго пить холодную воду, а если полежать тихо, там снова начинала ходить ручьевая форель.
После первых двадцати четырех часов хода карта, которую он купил еще за один доллар на заправке, размокла от потных рук. Он миновал непонятное место, где авеню Сезара Чавеса переходила в бульвар Сансет, и в магазине подержанных вещей купил черные судки и зеленую форму швейцара — судки, чтобы нести воду и остатки еды. Осталось сорок девять долларов, но сорок девять было ему и лет, так что совпадение почему-то казалось удачным — по крайней мере, пока оно есть. Неприятность заключалась в том, что он стал пахнуть, и надо было найти где помыться, прежде чем переодеваться в чистое. На кармане рубашки швейцара напечатано было имя Тед. Но с другой стороны, решил он, едва ли удалось бы найти рубашку со своим именем. Он дошел до водозаборного бассейна Силвер-Лейк, перелез через ограду и немного поплавал. Ходоки и гуляющие с собаками кричали ему, что купание в городском водохранилище запрещено, но он не обращал на них внимания. Недовольные отступили по той же причине, по какой отступили в Монтерери-парке два недружелюбных мексиканца, когда Б. П. спросил у них дорогу. Во-первых, он выглядел туповатым, а во-вторых, благодаря постоянной работе в лесу выглядел, если воспользоваться современным термином, накачанным. У него не было больших грудей, как у культуристов, которых он видел на улицах в обтягивающих майках, но он мог в одиночку сгрузить с пикапа двухсоткилограммовую чугунную печь, а мужчины обычно замечают тех, кто способен на такие подвиги. Но что гораздо важнее, в характере его не было ни грана враждебности. Даже в юные годы, будучи чемпионом среди кулачных бойцов на западе Верхнего полуострова, он никогда не испытывал гнева, если только противник не бил его в глаз. И даже гнев из-за предстоящего осквернения кладбища индейцев (анишинабе) обращен был больше против него самого за то, что выдал место. Вдобавок он обладал, что называется, обезоруживающей улыбкой, хотя с приближением к Тихому океану и более зажиточным районам впечатление от нее должно было слабеть, поскольку явно недоставало двух зубов.
Под листьями пои или таро в ботаническом саду было много приятного. У него хватило здравого смысла не выбросить мешок для мусора, аккуратно сложенный в заднем кармане. «Как только подумаешь, что он тебе не понадобится, тут же и понадобился», — говаривал старик Клод. В глуши, когда начинался дождь или холодный ветер, Клод залезал в свой мешок для мусора, садился на корточки, затягивал шнурок и, свернувшись клубком, мирно кемарил. Клод утверждал, что мешок для мусора — одно из великих изобретений современного человека, наряду с туалетной бумагой и оцинкованным ведром. Бурый Пес склонен был согласиться, но чаще, когда имел в них нужду. Уэствудская ночь была приемлемо теплой для северянина, однако мешок служил отличной подстилкой от сырости. Удовольствие нисколько не уменьшалось оттого, что в Уэствуде по части леса было небогато, и, как он заметил уже перед вечером, в прудике, питавшемся от ручейка, бродил всего десяток летаргических оранжевых карпов. Неплохо было бы поджарить такого на углях, но дым, конечно, привлечет внимание, а ботанический парк на ночь официально закрывался.
Приятно под лиственным одеялом было еще и потому, что дед научил: куда бы тебя ни занесло, ищи в этом хорошее, а не плохое, — и на протяжении всего перехода от Кукамонги его приятно пугало разноцветье людей, прибывших, наверное, из многих стран. В школе его не особенно привлекала идея Америки как плавильного котла — дед шпарил в котле свиней перед тем, как соскабливать щетину. Несмотря на все осечки, он получал удовольствие от того, что видел, особенно на людном Сансет-Стрипе, по которому продолжал шагать на запад в конце дня. Тут были буквально сотни красивых женщин, пусть и худоватых по его понятиям. Делмор любил повторять: «Сторонись женщин, которые не радуются еде, у них определенно что-то неладно», но даже у старика Делмора закружилась бы голова от такого изобилия. Правда, ни одна из них на Б. П. не взглянула, но он объяснял это зеленым швейцарским костюмом и черными судками, которые обладали тем преимуществом, что, кажется, делали его невидимым для многочисленной полиции.
Больше того, он стал невидимым для всех, кроме редких рабочих, кивавших ему при встрече. Когда он дошел до фешенебельного района Беверли-Хиллз, ему пришлось прямо-таки махать рукой перед носом у девушки, продававшей звездные карты, которые — ему это сразу стало понятно — не имели никакого отношения к небу. Он три раза спросил дорогу на Уэствуд, прежде чем она соизволила его заметить. Глядя куда-то мимо его шеи, она сказала, что через несколько километров надо повернуть налево, на Хилгард. Что-то в ней было очень знакомое, и он вспомнил, что прошлой зимой, когда он валил дерево и оно сыграло, повредив ему ногу, так что потом пришлось выздоравливать, Делмор дал ему напрокат видео под названием «Попки наголо», — и девушка эта, точно, была похожа на одну из «попок» в фильме. Он не удержался, спросил, а она ответила: «Может, да, а может, нет», но щеки у нее чуть-чуть зарумянились. Он хотел продолжить беседу, но тут подъехала машина с пожилыми туристами, желавшими узнать, где живет Фред Макмарри, и Б. П. пошел дальше. «Попки наголо» не назовешь, конечно, первоклассным фильмом, а все-таки удивительно: только что пришел в город и сразу встретил знакомую артистку. Дело в том, что он видел не очень много фильмов. Ближайший кинотеатр с одной стороны был в Ньюберри, за восемьдесят километров, а другой — кинотеатр Маркетта — в ста шестидесяти километрах к западу. Делмор смотрел на видео старые вестерны: прокат их стоил дешево, и он их ненавидел, что придавало очень нужную яркость эмоциональной жизни. Еще одним препятствием для Б. П., существовавшего на прожиточном минимуме, было то, что билет стоил столько же, сколько пять стаканов пива в таверне Фрэнка. Однажды, лет в двенадцать, они с Дэвидом Четыре Ноги угнали «плимут» и поехали в открытый кинотеатр смотреть «дерзкий сексуальный фильм», как говорилось в рекламе. Частью это была мультипликация: колонна сперматозоидов шагала в чрево, и Дэвид крикнул из окна кабины: «Вон я там первый!» — в ответ на что раздались смех и гудки. В конце фильма тощая женщина рожала крупным планом — довольно страшно и похоже на то, как рожали животные на ферме. Они с Дэвидом решили, что за те же пятьдесят центов с носа могли бы посмотреть гениталии Дебби Шварц — она брала как раз столько, доллар за посмотреть.
Подыскав себе лиственное гнездо в ботаническом саду, Бурый Пес прошелся среди зелени. Легкий вечерний бриз с запада очищал воздух, весь день имевший оттенок желтой сопли и температуру, близкую к температуре тела, что делало его еще более похожим на экссудат. Б. П. набрел на маленькие заросли бамбука и, осветив их спичкой, с удовольствием отметил, что бамбук похож на сильно увеличенные тростниковые удилища, с которыми он ловил рыбу во внутренних озерах. Бамбук был с ногу толщиной, и Б. П. прикинул, что таким можно вытащить рыбу размером с упряжную лошадь. А ветер наверняка дул с Тихого океана, и тело его буквально наэлектризовалось от перспективы увидеть этот знаменитый водоем. Он много времени провел над картами, его любимой школьной книгой был атлас мира в библиотеке, и он явственно помнил, как выглядит этот океан на бумаге. Пока он раскладывал на земле мешок для мусора, мысли о Тихом океане перетекли в образ девушки, вылезавшей из открытого «мерседеса» на Сан-Стрипе, и так случилось, что она одарила его видом верхней части своих ног, вплоть до голубых трусиков и чуть заметных меховых частей. Она прошла по тротуару в магазин, и он изумлялся грации ее движений, мягкой смазке в этом теле, придававшей такую красоту ее походке. Он зашептал старую песню: «На тихоходном судне я мечтаю увезти тебя в Китай» — что-то в этом роде, а потом уснул, в обыкновенности своей не думая, что попал в переплет и что некоторые в этой местности, прилегающей к большому университету, не говоря уже о кинобизнесе, примут его обыкновенность за что-то исключительное.
Кто часто спит под небом, тот знает, что такой сон никогда не приобретает коматозного характера зимней спячки, которой столь многие ждут от ночи. Ты просыпаешься, может быть, сто раз на одну-две секунды, чтобы твой слух, обоняние и зрение при тусклом свете проверили, что вокруг. Это происходит настолько бессознательно, что не нарушает отдыха. Бурого Пса посетила одна любопытная кошка, а также звезды, появившиеся наконец, когда притушил свои огни город. Несколько раз пробуждались и мыслительные процессы, фиксируясь на простых вещах — например, что он больше не может тратить по семь долларов в день на воду. Воздух в саду был свежим, чудесно отличаясь от грибных ароматов в номерах отелей, где они ночевали с Лоном Мартеном, вооруженным десятком липовых кредитных карточек. Бурый Пес заметил, что пара простеньких спальных мешков обойдется дешевле ночевки в мотеле, но Лон Мартен обозвал его глупцом и «одеяльной жопой» — уничижительной кличкой традиционных индейцев. Лон Мартен настаивал, что ему нужен ночью письменный стол, чтобы поработать над «коллоквиумом», с которым он выступит в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса. Лон Мартен обзывал его глупцом так часто, что в Ларами Б: П. вынужден был схватить его за пояс и прижать к стене и, пока тот висел, попросил больше не говорить «глупец», ибо по библейским понятиям называть брата «глупцом» — ужасно. Находясь в неудобном положении, Лон Мартен, конечно, согласился, но про себя подумал, что, не будь он братом Дэвида Четыре Ноги, ему туго пришлось бы с этим недалеким глупцом, который ничего не умеет сделать для своей выгоды.
Примерно за час до рассвета на Хилгард-авеню завыла сирена, и сквозь листву Б. П. разглядел мигание желтых огней «скорой помощи». Этот вой был самым жутким из звуков, производимых человеком, и едва он затих, как над головой затрепыхался эвакуационный вертолет и сел на крышу медицинского центра, соседнего с садом. Б. П. не раздражился, а, наоборот, подумал, что у местных людей есть сколько надо денег для помощи своим больным и раненым. Несколько зим назад его приятель-лесоруб, придавленный упавшим деревом, напрочь отморозил часть зада, пока восемь часов дожидался помощи. Конечно, напомнил себе Б. П., за эти полтора дня встречались во множестве и такие бедняки, которым можно только посоветовать встать перед автомобилем, чтобы поменять судьбу. Прямо над ним незнакомым голосом крикнула сова, а вскоре зашевелились рассветные птицы, которые приносят спящему под небом час самого крепкого сна — может быть, генетический остаток тех времен, когда хищный враг всегда был ночным и заря означала сладкий сон безопасности.
Сообразив наконец, где он находится, Бурый Пес стоял на коленях и аккуратно отряхивал и складывал мешок для мусора. В это время к нему подошли двое служащих сада, молодые мужчина и женщина, и сказали, что ему не разрешается здесь спать. «А я уже поспал», — ответил он и добавил, что место прекрасное. Они были ботаники, аспиранты, и толстенькая девушка хотела дать ему доллар, но он отказался, объяснив, что у него уже есть сорок девять. Он задал несколько вопросов о флоре, которую она охарактеризовала как «тихоокеанскую кайму» — термин новый для него, хотя он мысленно увидел черный контур берега в атласе. Еще он спросил, нет ли в окрестностях приличного леса, где можно устроить стоянку, и они сказали, что, кажется, нет, правда, молодой человек добавил, что можно попробовать в парке имени Уилла Роджерса, дальше по бульвару Сансет. По слухам, там живет пума, прямо посередке Лос-Анджелеса, и много койотов, не говоря уже о гремучих змеях и птицах. Эти сведения убедили Б. П., что место здесь все же не такое плохое. Он спросил о местонахождении «индейской конторы» в университете, рассчитывая, что оттуда можно будет выйти на след Лона Мартена. Они сказали, что такая, наверное, должна быть, но где она, им неизвестно. Потом они попрощались и ушли со своими садовыми ножницами, и толстенькая девушка показалась ему отсюда довольно приятной. Он подумал, что можно было бы сидеть с ней голышом в прудике с рыбками возле бамбука — это было бы как в каком-нибудь старом фильме про тропический остров. По пути из сада он посмотрел на верхушку очень высокой пальмы, и ему вспомнился один из любимых фильмов Делмора, «Пески Иводзимы», — самому Б. П. он не нравился из-за бесконечного кровопролития. Коварные японцы сидели на верхушках кокосовых пальм — потому, объяснил Делмор, что у них головы похожи на кокосовые орехи. У самого Делмора голова была похожа на шар для боулинга, девятый размер, на тощем маленьком теле.
Когда Б. П. вышел из сада, сердце у него застучало и шаг ускорился. Какая удача! Прямо напротив, на той стороне Хилгард, незаконно припарковавшись, стоял пятилетний грязный коричневый «таурус-универсал» Лона Мартена, и помятый толстый мужчина пытался его открыть. Уворачиваясь от машин, Б. П. пересек улицу, и, когда снова взглянул в ту сторону, позади «тауруса» с визгом затормозила патрульная машина, а толстый мужчина в отчаянии привалился к двери. Б. П. едва успел выпрыгнуть из-под колес желтого «феррари» и, пробежав несколько шагов по инерции, очутился прямо между мужчиной и полицейским. Впоследствии он дивился такому скрещению судеб. Не придумав ничего лучшего, он открыл судок, допил последнюю воду и только тут заметил, что коричневый «таурус» — не Лона Мартена. Черт, подумал он, вяло улыбаясь толстяку и полицейскому. В эту самую минуту полдюжины студенток посыпали по тротуару с веселой песней, все одинаково загорелые, с подтянутыми задками. Пока полицейский смотрел на девушек, толстяк, исступленно подмигивая Бурому Псу, выхватил из кармана пачку денег. Полицейский раздраженно повернулся к нему, потом к Б. П.
— По-моему, ты собирался сесть за руль. Я могу тебя забрать, — сказал полицейский.
— Я ждал моего шофера Теда и доставал из машины рукопись. Ты не можешь арестовать меня по подозрению в намерении. Кроме того, меня повсюду возит Тед.
— Садись в машину и заводи, — сказал полицейский, и Б. П., взяв ключи у толстяка, сел в машину, явно не Лона Мартена, хотя кавардак здесь был еще хуже. Но в ней не пахло главным топливом Лона Мартена, индийской коноплей.
Зазвонил автомобильный телефон, первый в его жизни, и толстяк со словами: «Это с побережья» — вскочил на пассажирское место.
— Мы сами на побережье, мудозвон, — сказал полицейский, после чего потребовал у Б. П. водительское удостоверение: — Ты водитель. Где твои права?
— Да, сэр, — сказал Б. П., зная, что с полицией первым делом нужна вежливость.
Он немного гордился тем, что всегда обновляет права, хотя анкета для обновления была его единственной почтовой корреспонденцией, поскольку ни в каких организациях он не состоял и даже не имел карточки социального страхования.
Полицейский двинулся было к своей машине, чтобы проверить права, но передумал и сказал, что сам он родом из Ливонии, района в Детройте, и охотился на оленей под Кертисом, не так уж далеко от Гранд-Маре. Еще он ловил окуней в Ле-Шено и щук на Рапид-ривер — обе породы Б. П. не уважал, но умолчал об этом. Б. П. спросил его, зачем он переехал в Лос-Анджелес, и полицейский сказал, что всю жизнь хотел стать актером. Они пожали друг другу руки, после чего полицейский наклонился к окну толстяка, говорившего в телефон: «Если ты думаешь, что я стану переписывать его барахло за сто штук, можешь пососать у республиканца».
— Боб, заткнись и слушай меня. Даже во сне не вздумай снова водить машину в этом городе. Ты лишен навсегда, Боб. Получишь минимум год, какого бы адвоката ни нанял. Только прикоснись к рулю, и триста шестьдесят пять дней будешь есть и срать с мексиканцами и черными.
— Не смей так говорить со мной, обмундированный петух. Я был морским пехотинцем, — сказал Боб, положив трубку.
— Не был ты морским пехотинцем, Боб. Мы знаем твою биографию. Ты просто писатель.
Он ушел с видом победителя, а Б. П. повернулся к Бобу, удивляясь, как он осмелился назвать полицейского «обмундированным петухом», и спросил его об этом.
— Конституция Соединенных Штатов. Кроме того, он хочет получить роль. Он пробовал меня отмазать после последнего ВНВ, но нижние чины ничего не решают. На Сан-Винсенте я въехал через бордюр на разделительную полосу — было жарко, и я хотел припарковаться под деревом.
— Что вы нарушили? — спросил Б. П..
На Верхнем полуострове, особенно в районе Маркетта и Эсканобы, за вождение в нетрезвом виде полагался большой штраф.
— Пункт двадцать третий — немного тяжелый. — Он подал знак трогаться, и они поехали по Хилгард к бульвару Сансет. — Я Боб Дулат. Куда ты хочешь?
Бурый Пес сказал: «К океану», но вопрос его озадачил — он думал, что у Боба дела или назначена встреча. А еще немного нервировало то, каким необычным образом он получил работу, и возникал вопрос, должна ли жизнь меняться так круто. Он объяснил Бобу свою теорию, почему нельзя ездить быстрее семидесяти девяти километров в час, а Боб сказал, что, если будешь так ползти на автостраде, тебе загонят глушитель в жопу. Речь Боба представлялась Бурому Псу странной смесью грубого языка лесорубов и причудливого возвышенного трепа «лесных яппи»,[1] как их называли, — богатых людей, строившихся в глухих местах на севере, чтобы жить ближе к природе. Среди них часто встречались приятные люди, но выражались они мудрено. Б. П. заготавливал дрова для четы тридцатилетних, которые выписали из Миннесоты классную бригаду и построили себе замысловатый бревенчатый дом. Они переплачивали ему за дрова, и он в обмен пытался дать им оленину (добытую незаконно, не в сезон), но они были истыми вегетарианцами. Бурому Псу это представлялось очень странным: мечтой его жизни было ежедневно съедать по большому бифштексу в течение целой недели, если когда-нибудь найдутся деньги. Они даже позвали его с собой в сауну, и женщина была совершенно догола раздетая и притом обалденная. Он боялся, что возникнет эрекция, но был с похмелья, и жару они нагнали до невыносимости, «чтобы очиститься от шлаков». Угостили его вегетарианским питанием из овощей и зерен, но с приправой как бы для мяса, довольно вкусной, хотя позже вечером он все равно съел у Фрэнка фирменный полуфунтовый бургер. Между ними возникло охлаждение, когда он встретил ее перед продовольственным магазином и она сказала: «Хорошо к себе отношусь». Б. П. просто спросил: «Почему?» — а она совершенно расслоилась, стала визжать, что он «неблагодарная свинья», прямо на улице, и местные даже подумали, что у них отношения. Увы, это было не так. Однажды, когда он привез дрова, они занимались йогой в солярии, и женщина, в одном бикини, заложив пятки за голову, помахала ему рукой. Он выгрузил и сложил дрова, целых семь кубометров бука, а они в это время упражнялись в солярии, сильно удивляя его своими вывертами.
Боб уснул в машине, наговорив разных слов, таких как «психастеник», «говноед», «этиолированная» и «поебень». Б. П. свернул с Сансета в парк Уилла Роджерса, просто осмотреться, поскольку чувствовал, что работа эта может оказаться недолгой и может понадобиться место для ночевки. При виде природы у него буквально потекли слюнки: народу мало, и холмы без конца. А при мысли о том, что здесь где-то рыщет пума, все эти многомиллионные виллы вдалеке показались крохотными, игрушечными. У пары йогов в их «убежище», как они его называли, никогда не останавливались гости, и местные удивлялись, зачем им два туалета.
До того как Боб уснул, Б. П. услышал кое-что из его прошлого, немного путаного и отдававшего выдумками. Боб сказал, что вначале собирался стать специалистом по настоящей старой литературе из Англии, преподавал в Ашленде на севере Висконсина, потом в Висконсинском университете у себя на родине в Мадисоне. Его жена, сын и дочь, студент и студентка, смертельно больны. От этого у Б. П. в горле встал ком, но через минуту Боб сказал, что сын — гимнаст в Большой десятке,[2] что дочь — бегунья, заняла высокое место в Чикагском марафоне, а жена занимается декоративным садоводством, у нее своя фирма. Б. П. пытался вообразить, как они надрываются из последних сил, пораженные смертельным недугом. И хотя они преуспевают, Боб считал своей обязанностью зарабатывать деньги, чтобы обеспечить им комфорт в их беспросветном будущем. За три лета Боб написал три детективных романа, очень удачно — о профессоре со Среднего Запада, который один среди всех людей ощущает истинное и всепроникающее зло мира. Последние несколько лет Боб наездами жил в Голливуде, зарабатывая колоссальные деньги для лечения своего гимнаста, бегуньи и деловой жены. Он предложил Б. П. спросить сколько, Б. П. спросил: «Сколько?» — и Боб сказал: «Больше тысячи в день» — непостижимая для Б. П. сумма. Однако именно в ней и в нынешней должности Боба — писатель — Б. П. почуял неладное. В школе у них был учитель, только что из Мичиганского университета, а не из учительских колледжей штата, как остальные, которые сильно его не любили за то, что чересчур умный. Этот молодой учитель знал, как устроено все на свете, и, главное, мог объяснить ученикам. Он снял на катушку фильм, проявил его, вставил в заводной аппарат и показал, как получается движущаяся картинка. Б. П. много лет был под впечатлением от этого показа, а учитель ни слова не сказал о том, что кто-то пишет фильм. И хотя Боб Дулат утверждал, что только придумывает истории для фильмов, пахло это подозрительно. К сожалению, любимого учителя застигли за баловством с Дебби Шварц во время лесного похода — с той самой, которая показывала за деньги. Ей тогда было пятнадцать лет, но во многих отношениях она была взрослее учителя. Ученики протестовали против его увольнения, но школьный совет был непреклонен. Бурый Пес и Дэвид Четыре Ноги приняли участие в бунте, набросав в калорифер в котельной собачьего дерьма и лимбургского сыра, после чего школу эвакуировали. Несколько лет спустя Б. П. услышал, что Дебби и любимый учитель поженились, живут в особняке под Сан-Франциско, и учитель придумал новые функции для компьютеров.
Пока они ехали к Малибу, Боб Дулат продолжал спать и даже храпел, выдувая неприятные пузыри. Б. П. подумал, что он, наверное, много работает: под глазами у него были мешки, и он дергался во сне, как дедушка после двух смен подряд — шестнадцати часов на лесопилке.
Б. П. был не совсем готов к одному из выдающихся переживаний своей жизни. Он следовал за медленно двигавшимся зеленым «крайслером», который вела дама с голубыми волосами, как вдруг после подъема перед ним открылся Тихий океан. Он съехал на узкую обочину, вылез и прислонился к капоту, сперва закрыв ладонями лицо и глядя между растопыренных пальцев, — впитать такую картину открытыми глазами было не под силу. Ему стало душно, как будто под грудиной застрял кусок угля, и по всему телу возникло легкое колотье, наподобие того, что бывает за несколько минут до близости с женщиной. Если бы он знал бетховенскую «Оду к радости», то услышал бы ее — бескрайний мятый голубовато-зеленый простор манил так, что душа говорила только на языке воды, забыв все остальное. Ему не терпелось потрогать воду руками, поэтому он запрыгнул в «таурус» и рванул с места, так что Боб Дулат приоткрыл глаз с равнодушным недоумением. Кто везет меня и какая разница? Я всю ночь не спал, надрывая то, что осталось у меня от сердца, — из-за актрисы притом. Коричневую машину ведет какой-то Бурый Пес.
В Малибу Б. П. поставил машину на почти пустой площадке перед рестораном и спустился на берег. Он стал на колени и пощупал воду — холоднее, чем думал, как майская в озере Верхнем. Волна окатила его туфли, восхитительное чувство, — ноги, не привыкшие к бетону, до сих пор горели после перехода из Кукамонги. Мимо прошла большая яхта, поручнями почти задевая воду. Б. П. помахал ей, и двое в желтых дождевиках помахали в ответ, что очень расположило его к человечеству. Он час просидел на берегу, совершенно позабыв о новой работе и наблюдая за морскими птицами, похожими на редких певчих ржанок, только покрупнее — наверняка родственники. В сознании его воцарилась мирная пустота, если не считать мысли о том, что вот он вернет себе медвежью шкуру и до того, как отправится в Мичиган на место преступления и, возможно, наказания, а лучше к северному берегу Онтарио, родственнику Верхнего полуострова, проведет пару ночей здесь, на берегу, завернувшись в медвежью шкуру, и еще пару ночей на горах, которые увидел в парке Уилла Роджерса. Конечно, там много табличек «Устраивать стоянки воспрещается», но в мире вообще развелось много табличек «воспрещается то да се», и, чтобы не задохнуться, стараешься не обращать на них внимания. На Верхнем полуострове они обычно продырявлены пулями — либо от возмущения, либо как удобные стрелковые мишени. В разгар сезона мошкары — в конце мая и в июне, когда комары и черные мухи, случается, надоедают, — Б. П. в ветреные ночи любил поспать на двадцатипятикилометровой пустынной береговой полосе озера Верхнего — каждый раз в другом месте, хотя порядок действий почти не менялся. Сначала он покупал буханку домашней выпечки у старой дамы, для которой заготавливал дрова, вылавливал несколько рыб, покупал шестерку пива, разводил костер из плавника, жарил рыбу со свиным салом в старой чугунной сковородке, ел ее с хлебом, солью и табаско[3] — бутылку его, обмотанную изолентой, чтобы не звякала о карманный нож, он всегда носил в армейской куртке. Приканчивал пиво в сумерках: здесь, на севере, в период около летнего солнцестояния они наступали поздно, часов в одиннадцать; отскребал сковороду песком, потом раздевался и отскребал себя в холодных волнах. Может забрести дама (хотя такого не случалось), а нехорошо, если ты грязный.
Когда он вернулся к машине и отпер ее, Боб Дулат еще спал и обильно потел, потому что машина уже раскалилась на утреннем солнце. Б. П. тронулся, но кондиционер издавал жуткие звуки и не работал, пришлось открыть все окна. Бобу снился плохой сон, он подвывал, махал руками, хватался за лицо. Сперва Б. П. растерялся и просто хотел бежать, но вместо этого решил включить погромче приемник. К счастью, он был настроен на мексиканскую станцию, и женский голос, полный страсти, лирические рыдания, сменявшиеся прекрасными высокими нотами, гармонировали с бессловесным, молчаливым простором океана, хотя Б. П. не думал на таком языке.
— Я никогда не был таким человеком, каким был раньше, — сказал Боб, открыв глаза. Он вытер лицо платком и поглядел на воду. — Когда умру, я исчезну в море. В горячем море.
— На лодке? — спросил Б. П., с легкой грустью вспоминая толчею волн на беспокойном озере Верхнем.
— Я не вправе уточнять. Выпьем пива. Эта блядская машина просто парилка. В гараже в Энсенаде какая-то сволочь украла какие-то детали кондиционера.