— А как еще им быть? У птиц нет уборных. — Б. П. взяла досада. Эти птицы были красивые, как иволги.
— Управляющий считает, что они нарочно.
— Хорошо, если так.
Б. П. сел за богатый стол. От бифштекса осталось уже одно воспоминание.
— Я заказал тебе ветчину по-деревенски, яичницу по-деревенски и жареный картофель по-деревенски. В меню не сказано, по-деревенски ли тосты, — может быть, по-пригородному.
— Не отказался бы от соуса, но не жалуюсь. Сойдет и кетчуп.
Б. П. вынул из кармана бутылочку табаско, но сразу выяснилось, что соус жжет потрескавшиеся губы.
Он загарпунил кусок копченой лососины Боба и нашел, что рыба недурна. В качестве шутки Боб заказал для Б. П. стакан морковного сока, который он вылил в унитаз, когда Боб ушел в спальню переодеваться. В водовороте морковный сок выглядел ничуть не привлекательнее, чем накануне его волосы. Боб благородно воздержался от насмешек над его синей прической. Сказал только: «С волками жить — по-волчьи выть». Из спальни он вышел в стильной камуфляжной майке и итальянском спортивном пиджаке — в честь предстоящей операции.
— Шарон сказала, что мы пытаемся окрасить мир в наши цвета, хотя у него уже есть свои, — сказал Б. П.
Он еще раз посмотрел в телескоп, заметив под попугайным деревом не птичье движение. Это была женщина в белом узеньком бикини, и, подрегулировав фокус, он увидел несколько коротеньких волосков над соском одной из грандиознейших грудей на свете. Боб заглянул и сказал, что это Нина Колдбрэд, итальянский телемагнат, решила обзавестись румяной корочкой. Когда он предложил ей виллу за ее общество, она только зевнула и рыгнула — так, по крайней мере, сказал Боб. Боб приник к телескопу надолго, а Б. П. почувствовал, что уже перебрал красоты, что на просторах Севера можно всю жизнь прожить, не увидев подобной женщины, а если выпадет такое, то станет драгоценным воспоминанием. Может быть, человеку лучше бы жилось, если бы его опыт был более ограниченным и даже не включал в себя шелкового тарана, из-за которого с прошлой ночи у него саднит лицо. Может быть, этот опыт вбил ему в голову сколько-нибудь разума, а может быть, нет.
Когда Б. П. притормозил машину перед охраняемыми воротами неподалеку от Бенедикт-Каньона, где, по сведениям, остановился Лон Мартен, Боб не на шутку занервничал. По алкогольно-туманным воспоминаниям, это был дом какого-то студийного главаря, грозы сценаристов, но какого именно, Боб не помнил. Он перетряхнул список названий студий, потом вспомнил «Юнивёрсал» и успокоился, потому что там мосты были и так сожжены после одного не особенно удачного проекта «Кто-то назвал это вторником» — о сексуальных авантюрах жены республиканца. Боб велел Б. П. нажать звонок, а когда голос спросил: «Что вам угодно?» — крикнул: «Мы из Народа!» — и громадные ворота открылись как по волшебству. Боб сказал Б. П., что хозяйка дома — активная защитница гражданских прав и специализируется по индейцам. Они проехали через кирпичный туннель — последнее слово организации охраны бог знает от чего — и очутились на громадной лужайке перед домом в тюдоровском стиле. Посреди лужайки, но недалеко от дорожки женщина в сиреневом пеньюаре и три несомненных индейца с длинными черными конскими хвостиками играли в крокет. Еще один мужчина спал под сосной. Боб усмехнулся:
— Ирония чешет в усталой заднице. Краснокожие играют в крокет.
— Не совсем так. Крокет изобрели оджибуэи, только шары вырезали вручную из древесины дуба, пораженного молнией.
От напряжения ум у Б. П. начал куролесить. Он понял, что человек под сосной, принявший сидячее положение, — не кто иной, как Лон Мартен.
Они вылезли из машины, и женщина кинулась к ним со словами: «Боб, Боб, Боб, добро пожаловать!» Боб вспыхнул от удовольствия — она помнит его имя, — но потом сообразил, что память у нее, наверное, не затуманена алкоголем. По обычаю этих краев они обнялись, и она поклонилась Б. П., приняв его за подшефного, но тот, сосредоточенный на своей цели, уже шагал через воротца к Лону Мартену. Очень крупный лакота,[16] так, по крайней мере, значилось на его майке, преградил дорогу Б. П., поскольку Лон Мартен заверещал и полез на сосну. Б. П. осмотрел мускулатуру лакоты, потом поглядел поверх его широкого плеча на Лона Мартена, верещавшего на дереве.
— С тобой я не ссорился, вождь. Он украл у меня медвежью шкуру. В свое время я был лучшим кулачным бойцом во многих округах. И еще не совсем разучился.
— Он украл у тебя медвежью шкуру? — Лакота повернулся и посмотрел на древесного Лона Мартена, потом опять на Б. П. — Я видел медвежью шкуру вчера. Думаю, он мог ее продать.
— Мне дал ее мой дядя Делмор. Это был его медвежий талисман, он отдал его мне, когда переехал на юг и перешел на черепаховые.
— С вами, чиппевами, мы никогда не дружили, но времена изменились. Даже в наши дни нельзя красть у человека медвежий талисман.
Лакота кивнул и отступил в сторону, но теперь за Б. П. шли к дереву уже все присутствующие. Б. П. подобрал пару крокетных шаров, взвесил на ладони и метнул один в задницу Лона Мартена, высовывавшуюся из-за сука. Боб попытался схватить Б. П. за руку, но безуспешно. Лакота и Боб объяснили ситуацию хозяйке, которая заламывала руки в ужасе перед зрелищем мужского гнева — подобное происходило и с ее супругом, но в более сдержанных формах. Она остановила руку Б. П., когда он готовился запустить вторым шаром в голову Лону Мартену.
— Лон Мартен, я могу влезть и содрать тебя с дерева, как медведь! — заорал он, правда повернувшись при этом к женщине, державшей его за руку.
— Вчера на нашем благотворительном обеде Лон Мартен продал медвежью шкуру Ллойду Бенталу. Половину вырученного он намерен пожертвовать на нашу работу. Если этого недостаточно, я могу заплатить вам за нее. — Она сняла сотовый телефон с прозрачного пояска и крикнула: — Пожалуйста, мою чековую книжку!
— Нет, не можете.
Б. П. опустился на землю и спрятал лицо в ладонях, не заметив, что при имени Ллойда Бентала Боб отпрянул и лицо его приняло окраску грязного снега.
Дело зашло в тупик. Лакота и остальные два индейца сели по ту сторону дерева, а затем к ним присоединилась и женщина, решив, что происходит некое священнодействие и ей, наверное, тоже надо участвовать. Прибежала прислуга с чековой книжкой и была отослана прочь. А Боб вернулся к машине, где, к его огорчению, нашлось только три самолетных бутылочки спиртного. При одном имени Ллойда Бентала, безусловно самого могущественного продюсера-режиссера в Голливуде, все его кровеносные сосуды сжались от страха. Если пошел поперек Ллойда, о работе в Голливуде забудь. Никто не решался подсчитать, сколько сценаристов было отправлено обратно на Восток с разжиженными мозгами и высохшими яйцами.
В конце концов Бурый Пес встал, задрал голову и сурово посмотрел на Лона Мартена, который чувствовал себя сейчас как уволенный сценарист. Впервые в жизни Лон Мартен понял, что хватил через край. Когда представилась возможность продать магнату шкуру, он догадывался, что не надо этого делать, как не надо было бедному дураку Б. П. открывать проклятым васичус[17] местонахождение кладбища. Но Ллойд Бентал пришел на благотворительный обед с двумя молодыми артистками, такими, что на Лоне Мартене задымилась кожа, не говоря уж о рулоне сотенных, от которого и свинью запрет. Белые женщины, деньги, не говоря уж о дури, всегда бередили его маленькую вороватую душу.
— Лон Мартен, если ты не поможешь мне вернуть мою шкуру, я настигну тебя и вырву у тебя сердце.
После этого недвусмысленного обещания Б. П. медленно пошел к машине, утирая рукавом слезы. Женщина проводила его до машины и спросила, где он остановился; когда он сказал: «В Сиаме», она, естественно, подумала о Юле Бриннере и Анне.[18] Через окно она погладила по плечу Боба, превратившегося в серую соплю, и даже не огорчилась, когда Б. П. круто развернулся и дал газу, взрыв колесами дерн. Подлинная эмоция.
Это был его самый черный час, руки цепенели на руле. Движение на бульваре Сансет встало из-за аварии, и Б. П. остро ощутил крах цивилизации. Один знакомый, восьмидесятилетний финн, слетал сюда повидаться с сыном и предупредил Б. П., что «мир наполняется». Факт. Б. П. хотелось превратиться в черепаху, как в тот раз, когда они ехали через бесконечно уродливый Лас-Вегас и он просто поднял ворот рубашки и убрал голову в ее темное нутро, предпочтя собственный несвежий запах.
Не утешало и то, что Боба опять понесло и он без умолку болтал о Ллойде Бентале, о его семи «Оскарах», о его домах на Беверли-Хиллз, в Палм-Спрингсе, Палм-Биче, Акапулько, о каменном особняке на Манхэттене, о роскошной квартире в Париже, о доме на берегу в Ист-Хемптоне. Эти подробности немного отвлекли Б. П. от гневных размышлений, заставив задуматься о том, спускает ли мужик воду из труб, чтобы их не разорвало, пока он переезжает с места на место, и о том, как заедает арматуру в бачках туалетов, когда ими долго не пользуются. Потом зазвонил телефон, оборвав внутренний и внешний монолог Боба, но Боб как будто не слышал звонка, и ответил Б. П. Это была крокетная хозяйка, она хотела сообщить, что связалась с Ллойдом Бенталом, но он не желает отдавать свой ковер, и как раз когда она ему звонила, Ллойд лежал на нем, потому что ковер рождает в нем ощущение духовности. Кроме того, она позвонила мужу, разбудив его в Лондоне, и он позвонил начальнику бутафорского цеха на студии, и ковер из медвежьей шкуры доставят в «Сиам». Б. П. готов был послать ее в одно место, но тут у него зародилась совсем пока еще смутная идея, и он сказал только: «Спасибо вам, белая женщина, и позвольте сказать, что вы красиво выглядели в сиреневом платье». Несмотря на гнев, он отметил тогда ее привлекательность.
Тем временем Боб продолжал трещать, и суть сводилась к тому, что он больше не может помогать Б. П. в охоте за медвежьей шкурой: если он попадется и рассердит Ллойда Бентала, «ему никогда не видать работы в этом городе».
— Ты мог бы работать в Небраске, — вяло отозвался Б. П., оглядывая затор в поисках возможного объезда.
— Он и там меня достанет. Месть его скора и неотвратима. Он даже на животных отыгрывается. Несколько лет назад ему подарили полуволчицу. Она гадила на пол, как все звери. Ллойд велел ее выкрасить в розовый цвет, и она сдохла от смущения. Пожаловались в Общество защиты животных, но и оно побоялось Ллойда Бентала. Мне надо кормить семью, больную жену и двух больных ребят. Им нужны продукты и молоко. Я должен посылать домой пятьсот тысяч в год.
— А твоей развратной матери? — без иронии спросил Б. П.
— И ей. Ей под семьдесят пять, но, вероятно, еще ударяет по панели. Только не думай, сердце мое — с тобой.
— А машина — нет? — Б. П. понял, что возвращается к пешей жизни. Впрочем, ходьба прочищает мозги.
— Машина — нет. Машина — мой опознавательный знак. Мою машину знают все в городе, особенно полицейские. А тебе могу взять напрокат. — Голос его перешел в блеяние.
Когда Б. П. затормозил перед отелем, Боб уже рыдал от горя и страха. На глазах у изумленного швейцара они обнялись, и Боб запихнул в карман Б. П. еще денег. Он, спотыкаясь, стал подниматься по ступенькам, а Б. П. спустился наискосок к ботаническому саду — требовалась большая порция природы, чтобы собраться с мыслями. Но приходилось довольствоваться маленькой.
В «Сиам» он притопал через час. В ботаническом саду у прудика с карпами сидел дальневосточный человек в белом костюме, но поскольку Б. П. шел с той же целью, он сел неподалеку. Полчаса они провели в молчании, после чего восточный человек улыбнулся и встал. Они разговорились, и выяснилось, что тот сосредоточивался для восьмичасовой операции на мозге маленькой девочки. Б. П. пожелал ему успеха, думая о маленькой дочке Розы Ягоде, у которой в голове все перепутано из-за того, что Роза сильно пила во время беременности, и теперь состояние девочки безнадежно. Всю дорогу до «Сиама» Б. П. чувствовал, как набухает в нем сырая тяжесть ностальгии. Ему хотелось, чтобы его грызли сейчас комары, чтобы коченел зад, как в то холодное летнее утро, когда урожай черники был под угрозой и он пошел подсобрать для оладьев. Он всегда перекладывал ягод, и оладьи получались клеклые, но все равно хорошие. А после пивом забивал сладость кленового сиропа и несколько часов гулял или удил рыбу.
В «Сиаме» он с отвращением сбросил свой пижонский голливудский наряд и принял душ. Пора было вернуться к трезвой смиренности швейцарского костюма с именем неведомого Теда на кармане. Ухом к стене, он слышал, как поет Сандрина, — несомненно, самое примечательное из всего, с чем он встретился в этом городе, хотя рецензии были двойственные. В зрительном плане все было превосходно, несмотря на бестактно высовывавшееся между гладкими щечками суровое лицо Винсента. Едва он допил литровую бутылку дорогой воды, как в дверь постучали. Он осторожно выглянул из-за занавески — перед дверью стоял Лон Мартен, в руках коврик из медвежьей шкуры с зеленой фетровой подкладкой. Б. П. открыл дверь — коврик выглядел еще более жалко, чем в окошке: мех с коричным отливом, с изнанки какие-то резиновые штучки против скольжения. Вообразить такое трудно, но похоже было, что шкура принадлежала медведю-педерасту.
— Этот автомобиль я одолжил, он стоит сто тридцать тысяч, — сообщил Лон Мартен, показав на стоявший у него за спиной «мерседес» с откидным верхом.
— Расскажи это тому, кому не насрать, — отвечал Б. П. Он подумал, что эта сумма превзойдет его доходы за всю жизнь. — А шкура, похоже, сделана в бутафорском цеху «Юнивёрсал».
— Откуда ты знаешь? — Лон Мартен удивленно посмотрел на шкуру.
— У меня свои источники.
Он повернулся и увидел Сандрину, во все глаза глядевшую на них из соседней двери.
— Лон Мартен! — воскликнула она.
— Сандра, французская девушка! Как странно видеть тебя в этом скромном окружении, включая Б. П.
— Мое имя — Сандрина. А ты, конечно, думаешь толкнуть машину в Тихуане. Я живу здесь потому, что мне сняли. С мужчиной жить не могу, потому что вы дьявольское отродье, а то и хуже.
Выяснилось, что ее кавалер из Эн-би-си водил ее на благотворительный обед и купил там какое-то украшение из эрзац-бирюзы.