— Он шаман. Он не совсем человек. У него на Чигире духи ходят, как у себя дома. Любого исказят, а может, и уморят. Там нельзя задерживаться надолго. Никому. Ему-то самому — можно, он перекроен силами трех миров. Он Чигирский волк — наполовину хаари, на треть волк, и где там место человеку… Чем дольше ты с ним, тем хуже. Или ты рассчитываешь — так… побаловаться на время? Это да, это можно. Один-два раза — ничего, но с каждым разом опаснее.
— Побаловаться? — прошептала Ирена. — В смысле…
— Ну да. Только кажется мне — ты всерьез.
Ирена зажмурилась. Повисло молчание.
— Если бы я не думала, что ты всерьез, я б и говорить с тобой не стала, — произнесла Велке после долгой паузы. — Дело молодое. Сошлись — разошлись, позабавились — разбежались. — И неожиданно сопроводила слова непристойным жестом. — Парень хоть куда, почему не попробовать. Да ты ведь не такая. Я же вижу.
— С ним… нельзя… всерьез? — с трудом выдавила Ирена.
— О чем я и толкую битый час, — кивнула Велке. — Пропадешь.
…Он сказал — мы вместе…
Издалека, приближаясь, загудел мотор, все громче и громче.
Я узнаю его лодку по голосу.
— Извини, — торопливо бросила Ирена.
Вскочила, побежала на берег.
Протянул ей руку, помогая перешагнуть через борт. Взвыл мотор.
Если с тобой, так и пускай я пропаду.
Всю ночь в окно заглядывала луна, моргала, щурилась недобро, по верхушкам сосен недовольно фыркал ветер, тоскливо бранилась неизвестная птица, но озеро мерно всплескивало, гладя берег пологой волной, похлопывая по валунам, и качались в бухте широкие округлые листья, и дремали до утра тугие зеленые шары, ждали рассвета, чтобы развернуть навстречу солнцу золотые лепестки, и волчья маска скалила зубы под наброшенным покрывалом, и в белом призрачном свете только одно и было настоящим — прикосновение, шепот: Ачаи, Ачаи… да хоть бы их и четыре, или сорок четыре, или четыреста сорок четыре, этих пристальных бледных глаз за окном.
Тихий насмешливый голос:
— Кого считаешь?
Прижалась теснее.
— Тех, кто на нас смотрит.
— Пусть завидуют.
И отгородил ее собой от всех четырех миллиардов глаз.
…Поздним утром, поднимаясь на свое крыльцо, увидела вчерашнее ведро с водой. Наклонилась, взяла за ручку. Поверхность всколыхнулась, отсвечивая зелеными искрами. Неясная тревога тронула между ребрами.
Посмотрела внимательнее. Вода как вода.
Подумала немного.
Выплеснула ведро в крапиву у забора и пошла к роднику.
За спиной еле слышно злобно зашипели. Обернулась — почудился рыжий взблеск.
Нет там никого. Солнечные блики на мелкой листве кустарника. Ночью спать надо, тогда и казаться не будет.
Невольно улыбнулась: какое там спать…
Пропала я, Велке, с головой пропала.
Оттого и счастлива.
--
Земляника поспела. По светлым опушкам, по лесным полянам, по старой просеке, по травянистым склонам возле устья Соленги, стоит нагнуться — и уже не разогнешься, потому что вот она. Зеленые листья, а среди них — продолговато-округлые мелкие ягоды, красные бока, рыжие зернышки, — кисловатые, душистые. Много.
Встали на заре, привязали на пояса корзинки, берестяные ведерки, а кто и пластиковые бутылки со срезанными горлышками. Ирена не ожидала, что и ее позовут, однако позвали. Отправились на заросшую просеку в получасе ходьбы от поселка. Солнце поднималось над Ингелиме, сквозь ветви падали косые лучи, уже теплые, еще не горячие, а в тени было зябковато, и ноги отсырели от росы. Земляника дразнилась, вроде собираешь-собираешь, а в посудине ее все мало, хотя вокруг — видимо-невидимо.
Женщины разбрелись, негромко переговариваясь между собой. Ирене — не знали, что сказать, да и ей совсем не хотелось ни спрашивать о чем-либо, ни тем более отвечать на вопросы. Шла, нагибалась к ягодам, сама по себе, одна, не вслушивалась, достаточно того, что голоса звучат неподалеку.
Солнце поднималось все выше, становилось жарко. Устала. Выпрямилась. Огляделась.
С просеки не уходила, значит, должны быть слева-справа — ряды высоких стволов, спереди-сзади — молодая поросль… Поросль-то есть, да стена леса — вокруг сплошным кольцом. Рядом кто-то переговаривался негромко, и голоса знакомые… чьи, не поймешь, но именно их я слышала последние полчаса.
— Оэй! — окликнула Ирена.
Голоса смолкли.
Шуршание, шевеление, звон насекомых, птичий свист из леса, писк мелкого зверя в траве, ветер по верхушкам крон — и все.
Пошла туда, где только что разговаривали.
Редколесье со всей его земляникой и травой исчезло на пятом шагу. Толстенные стволы до небес, темно, под ногами сыро, мелкий черничный лист — или не черничный… мшистые валы там, где когда-то деревья упали. Узкие колонны света далеко впереди.
И среди всего этого — слабо намеченная тропа.
— Оэй… — позвала Ирена. Голос канул в тишину, впитался в воздух.
Оглянулась назад — все то же.
По спине пробежал неприятный холодок. Куда меня занесло… Попробовала вернуться по тропе назад — не могла же я уйти далеко, всего несколько шагов… и еще несколько, и еще, и — действительно посветлело, только под ногами захлюпало всерьез. Не сухая зарастающая просека — болото, чахлые худосочные стволы в пятнах лишайника, мох густой и жирный, а тропа почти исчезла — может быть, она здесь, а может быть, левее, не поймешь… но в любом случае через болото я не проходила, лучше не соваться.
Придется идти, куда ведут.
Сразу стало суше.
--
Сколько шла — она не знала. Вроде бы не очень долго. Тропа обошла очередное поваленное дерево, поросшее мхом, вильнула — и стало светлее, впереди показался жидкий подлесок, за ним просвечивала деревянная постройка. Дом. Обыкновенный дом, высокое крыльцо, вокруг забор. Знаки на заборе незнакомые, в деревне не такие. Калитка настежь. Пахнет сосновой смолой и дымом.