Полезла в карман рюкзака, достала письмо, развернула. Так… прежде чем ехать в Тауркан, надо явиться пред светлые очи местного начальства. У кого бы спросить, где тут мэрия…
На площади, кроме нее, обнаружился только парнишка-подросток в джинсах и белой рубашке. Что же, значит, спросим у него… Но он подошел сам.
— Здравствуй…те, — сказал парнишка. — Вы Ирена Звалич?
Черные глаза, высокие скулы. Жесткие черные волосы коротко острижены и торчат ежиком. И та же немного удивленная интонация.
— Здравствуйте, — ответила Ирена. — Это я.
— Я Теверен, — сказал парнишка. И уточнил после паузы: — Ерка Теверен. Меня прислали. Я провожу тебя к охон-кау… вас… к заведующий район.
— Идем, — кивнула Ирена, подхватывая рюкзак. — Где тут… как ты сказал — «охон-кау»?
— Не сейчас, — покачал головой мальчик. — Половина шестого. Он работает до пяти. Завтра. Сейчас к охо-диме Семиска пойдем. Кушать вечерний ужин и отдыхать. Пойдем. О нэ, пойдемте.
— Говори мне "ты", — сказала Ирена.
Хорошо, что не прямо сейчас. Она представила, как вваливается в кабинет к местному чиновнику — в пыльных кроссовках, старых джинсах и ковбойке, с рюкзаком, неумытая и лохматая, и потом небось разит. Лучше "вечерний ужин и отдыхать", а если там и душ найдется…
В доме охо-диме Семиски, то есть Аглаи Семецкой, бывшей учительницы, а теперь пенсионерки, нашелся и душ. Педагогическая хватка хозяйки, наработанная годами, немедленно вытащила на поверхность школьницу Ирке, робеющую в присутствии учителей до слабости в коленках. Ей сказали — рюкзак сюда, держи полотенце, мыться там, вынырнешь — расскажешь, каким ветром тебя сюда занесло… — и только под неровной струей воды, уже смывая шампунь с волос, она немного опомнилась. Я уже взрослая, я работать приехала, и двоек мне тут не наставят, как бы ни хотели! Она вышла в комнату, решительно выдвинув вперед подбородок, готовая отстаивать свою взрослость и самостоятельность — и оказалось, что это совершенно не нужно.
Низкая лампа из-под шелкового абажура с оборками и бахромой отбрасывала на накрытый стол круг теплого желтого света, оставляя в тени прочую обстановку. Где-то тут были старинный резной буфет, диванчик, кажется, книжные полки, — но в центре мира сейчас находились глиняная миска с пирожками, — от них шел теплый невозможно соблазнительный дух, — и старинная супница, из которой Аглая как раз разливала прозрачный бульон с клецками. Ерка уже сидел у стола, благовоспитанно сложив руки и блестя глазами на пирожки.
— Садись, — не оборачиваясь, сказала охо-диме.
Ирена села.
--
…Так каким же ветром? Объявление о вакансии? Интересно, очень интересно. Где мы — и где столица. Не думала я, что за библиотекарями мы посылаем в такую даль. Тут есть о чем поразмыслить… Да это я сама себе, не бери в голову. Просто довольно странно: в Новорадове есть институт культуры и техникум, в Усть-Илете — пединститут, в Каралунге тоже, кажется — куда уж ближе-то. Так нет…
А впрочем, оттуда никто ведь и не приехал? Очень, очень занятно.
И что же — увидела ты объявление, и сразу загорелось — ехать за семижды семь рек?
— Ну да, — Ирена пожала плечами. — Я читала здешние легенды, и название района просто бросилось в глаза. Ингесолье.
Охо-диме внимательно посмотрела на нее.
— Читала? Давно?
— Последний раз — в поезде, — засмеялась Ирена. — У меня книжка с собой. Показать?
— Покажи, — кивнула Аглая.
"Сказания земли Ингесольской" легли на скатерть возле чашки с чаем. Ерка подался вперед и шумно вздохнул.
— Красотааа, — протянул он.
— Ага, — кивнула Ирена. — Иллюстрации как живые.
Аглая взяла книгу в руки, перелистнула несколько страниц. На стол спланировала использованная автобусная карточка. Охо-диме взглянула на нее и чему-то усмехнулась.
— Ясно, — сказала она, — вопросов больше нет. Ты пей чай-то, Иренка, и на пирожки налегай, не зевай, не то Теверен все съест.
Ерка покраснел и запихал в рот надкусанный пирожок.
— Спасибо, — Ирена поставила чашку на блюдце. — Уже совсем сыта, честное слово.
Хозяйка понимающе кивнула:
— И совсем засыпаешь, вижу. Долгая дорога, и еще не завершена. Пойдем, покажу, где спать будешь. И ты, парень, допивай чай да тоже ложись. Завтра будет длинный день.
--
Простыни были прохладны и жестки, наволочка пахла свежестью и горькими травами, и казалось, немного напрячься — вспомнишь, какие именно это травы, но память сбоила, перебирая знакомые и полузнакомые слова, потолок качался, уплывая ввысь, ресницы сами собой опускались, и на грани слышимости раздавался дальний ритмичный рокот — то ли пульс собственной крови стал слышен в тишине, то ли, наоборот, снаружи, за толстыми бревенчатыми стенами, неясные звуки складывались в настойчивый ритмический рисунок. Сознание ускользало, совсем ускользнуло — и вдруг перед глазами будто отдернули плотную темную занавесь. По-прежнему была ночь, но она светилась и переливалась — на ее небе мерцали крупные яркие звезды, глянцевые листья кустарника перед окнами Аглаиного дома сияли зеленоватыми бликами в ответ, на траве вспыхивали крошечными огоньками капли росы, а из чернильных ночных теней горели желтым чьи-то глаза — много, много желтых глаз, маленьких, но немигающих, ярких, и оттого жутких. Потом засверкали серебром пряди травы, а небо засветилось — на нем распахнулся белый огромный глаз. Конечно, это была луна, но смотрела она пристально, пронзая взглядом насквозь. Ирена глянула вниз и увидела, что до земли очень далеко, и среди резких лунных теней нет ее собственной тени.
Тут скрипнули половицы, потом протяжно простонала входная дверь, по ступеням крыльца отдался звук шагов. Ирена обернулась — с крыльца сходила охо-диме Семиска, в длинной белой рубахе с красной вышивкой по вороту, рукавам и подолу. Странно, откуда я знаю, что вышивка красная, ведь сейчас она выглядит черной? В руках Аглая несла что-то небольшое, чашку, что ли. Глаза плотно закрыты, видно темные линии сомкнутых ресниц, а если прищуриться, можно и каждую отдельную ресничку различить. Но незачем, просто Ирена знает, — если захочет, увидит и это. Перебирая босыми ногами по мокрой от росы траве, охо-диме вышла на середину двора, подняла плошку вверх, навстречу луне, и в маленьком сосуде сам собой зародился и заплясал крошечный золотистый огонек. Тут стало ясно, что он не просто так пляшет — он подчиняется тому самому ритму, а ритм соткан из случайных звуков, вдруг слившихся в одну мелодию. Всплеск ветра по листве: шшшурх! дальний вскрик ночной птицы: аййййаа! потрескивание рассохшегося дерева где-то над ухом спящей Ирены, у самой кровати: оххххх… Шорох насекомых, топот лапок мелкого зверя в траве, снова ночная птица, но уже другая, дальний всплеск рыбы на Соле, падение яблока с дерева — или это не яблоко? — неважно, звук влился в общую гармонию. Потом появилось тихое гудение, постепенно усилилось — и оказалось, что это Аглая тянет монотонную мелодию из двух или трех нот, не разжимая губ: «ммммммммммм»… Далеко-далеко в лесу подпел волк. А затем — еще дальше, чем волк, отозвалась пастушья дудка. Ирена поднялась выше и заглянула за горизонт. Земля рванулась назад и вниз, проскользили раскачиваемые ветром верхушки елей — их вел тот же ритм, по-прежнему звучавший в ушах, — потом внизу распахнулось второе такое же небо, с круглым оком посередине, но этот глаз смотрел из-под воды, и две луны, нижняя и верхняя, скрестив взгляды, вдруг увидели Ирену и схватили ее. Не в силах двинуться, она висела над водой озера, под куполом неба, пронзенная насквозь лунным светом, а впереди все звучала дудка… только это была не дудка. Это был охотничий манок, только не на зверя и не на птицу, а на Иренину душу. Он все пел и звал, звал, звал — и она почувствовала, как лунные лучи медленно отодвигаются, отпуская ее, и вновь полетела на звук манка, все ускоряясь и ускоряясь, луны сверху и снизу погасли, — опустились веки, — снова засияли звезды, ярче прежнего, где-то сзади качался и подпрыгивал крошечный желтый огонек в масляной плошке Аглаи, а впереди появился отсвет… и это была обыкновенная лампочка без абажура, она висела на проводе, а провод был перекинут через ветвь большой одинокой ели, а под елью сидел человек, держа у губ деревянную трубочку, и разглядеть его было важнее всего на свете — и тут наступила тишина. Остановился даже ветер.
Звезды погасли. Озеро исчезло. Небо еще слабо светилось само по себе, но потом потускнело и оно. Стало непонятно, где верх, где низ, где право и лево, где зад и перед. Черное ничто.
Потом где-то в черном ничто ударил барабан, и раздалось невнятное:
Ачаи. Ачаи.
Что за «ачаи», ничего не понимаю… сами собой стали подставляться слова — смысла в них не было, одна обманка, но так было легче.
Ачаи… турум-бурум… ачаи… бурум-шурум… печали… адум-тудум… качали… тудум-бурум… вначале молчали, кричали в печали, ворчали, урчали, торчали, мурчали… ачаи… ачаи… турум-дурум… турум-дурум…
Ирена не выдержала и закричала. Темнота засвистела в ушах, барабан, ускорившись до немыслимого, так что отдельные удары слились в равномерный рык, вдруг вскрикнул и замолк, а Ирена с размаху приложилась всем телом о дощатый пол.
Было уже светло, со двора слышался голос Аглаи, — кажется, она созывала кур, — на столе ждала миска сырников, накрытая белоснежным полотенцем, и плошки со сметаной и медом. В сенях раздался нарочито громкий топот ног, потом дверь приоткрылась, и голос Ерки спросил:
— Ирена, ты проснулась, да? Пора к заведующий и ехать. Далеко ехать, да. Вставай.
--
Серые мутноватые воды Солы катились к востоку. Моторка шла по течению, бойко тарахтел двигатель. По реке расходился клином волновой след, где-то далеко за спиной он захватывал всю ширину реки, и волна ударяла в берега, всплескивала, вымывала глину из-под корней травы. Солнце, наверное, стояло высоко, — уже второй час дня, — но видно этого не было: к полудню небо затянула серая хмарь, намекая, что возможен и дождь. Ерка, правда, уверенно заявил: до вечера не закапает. Пока погода была с ним согласна.
Мальчишка сидел рядом с Иреной на деревянной скамейке… нет, на банке, в лодке это так называется. На самом носу были сложены их вещи — Иренин рюкзак и здоровенная Еркина сумка. Бока ее раздувались, распертые изнутри свертками и пакетами. Раз уж парень поехал в город, заодно пусть привезет и того, и этого: вот дядька Лаус просил курева купить, а у тетки Мильды кончается чайная заварка, а Велке будет рада дешевым конфетам и подсолнечному маслу, в Тауркане его взять неоткуда, а Кунте нужно непременно привезти пряников, и хорошо бы забрать с почты посылку — нет сил дожидаться, пока почтари доставят ее сами. И Аглая же еще дала с собой гостинцев… Ерка еле дотащил сумку до причала.
Визит к "заведующий район", чиновнику, олицетворявшему здесь управление образованием и культурой, оказался бестолковым. Он вежливо поздоровался с Иреной, вручил ей кассовый бланк, по которому, как и было оговорено, ей действительно вернули деньги за поезд и автобус, но с лица его не сходило несколько обескураженное выражение, как будто он совершенно не ожидал появления в своем кабинете этого столичного птенца, не нюхавшего деревенской жизни. Он даже попытался отговорить Ирену от Тауркана и библиотеки, и намекнул, что — если она вдруг сейчас передумает, никто не обидится. Вторым слоем за его словами так и маячило: да передумай ты, в самом деле, пока не поздно, и катись обратно в цивилизацию по добру по здорову. Но когда девушка выразила вслух недоумение и поинтересовалась, зачем же ей тогда написали: приезжай, будем рады, — и кто именно это написал? — "заведующий район" ответил: "Моя, моя подпись, все верно. Приступайте. Документы мы сами оформим, вот тут распишитесь и можете ехать в свой Тауркан". Ирена вышла от него со странным чувством. Сами звали, никто за язык не тянул, а теперь нате вам. Как будто где-то за кулисами проворачивается какая-то интрига, о которой ей никто не сообщил, а ты изволь играть тут в пьесе, Ирена Звалич, и гадать, что происходит на самом деле. Можно подумать — местная администрация проделала некие телодвижения, полагая их пустой формальностью, и неожиданно для себя вызвала материальный эффект, на который вовсе не рассчитывала.
Ну и ладно. Вот она я, материальный эффект, и я так далеко забралась, что и не подумаю теперь, когда я почти у цели, поворачивать назад. Едем.
На корме возле мотора сидел хозяин лодки, хмурый бородатый мужик, краснолицый, русый и голубоглазый, нисколько не похожий на большинство местных, и излучал раздражение. Взялся довезти и принял в уплату жирного зайца — пришлось выходить на реку, а погода противная, и переть теперь до самого Ингеролу, и неохота, и надо, раз обещал… Да тем более оннегирам. Ну их, еще накличут пакость какую на голову… Загорелось им, вишь, библиотекаря, да немедленно. Два года у них в библиотеке работать некому, а тут прикатила пигалица из несусветной дали, аж из столицы, и вези ее вот прям щас, не дожидаясь погоды. Ладно бы дождь, оно противно, конечно, но терпимо, а если поднимется ветер? Тьфу-тьфу, не накликать бы. Все знают, какие ветры дуют на оннегирских озерах.