К началу лета 1942 года наш эскадрон, получив достаточную боевую подготовку, был отправлен на фронт. Сменив немецкую роту, мы заняли оборону на правом фланге немецкого Таганрогского фронта, упиравшегося в Таганрогский залив. В этот день, стоявшие против нас советские части, наверняка были ошеломлены: с немецкой стороны они услышали, громко распеваемые нами советские песни. Во весь голос пели мы «Катюшу», «Три танкиста» и другие советские песни. На другое же утро у самых советских окопов появились плакаты:
«Братцы, не стреляйте, напротив вас занимаем оборону мы — донские казаки. Немцы разрешили нам организоваться для борьбы против Сталина. Переходите к нам. Смерть Сталину! Да здравствует свободная Россия!»
Ночью, пробираясь сквозь густую и высокую траву к советской обороне, мы старались разместить наши листовки так, чтобы утром их можно было легко заметить из советских окопов. Утром мы наблюдали, как советские солдаты собирали найти прокламации. Мы смастерили рупор и подолгу призывали через него советских солдат и командиров подыматься на борьбу против Сталина.
Сразу же появились перебежчики и мы вскоре узнали мельчайшие подробности построения советской обороны.
Мы узнали, где находятся командные пункты, каково количество стоявших против нас советских частей, их названия и даже имена их командиров и политработников. Советское командование сосредотачивало по нам сильный артиллерийский огонь, но в то время немецкая авиация господствовала в воздухе. Немецкие двухфезеляжные разведывательные самолеты — «рамы», круглые сутки дежурили в воздухе. Как только советское командование производило какую-либо подготовку к атаке нас, сейчас-же прилетали вызванные «рамами» немецкие бомбардировщики типа «Штука» и разбивали все в пух и прах. Советская артиллерия замолкала, а мы беспрепятственно продолжали петь песни и призывать в рупор. К нам, казакам, перебежчики приходили не только с советских подразделений, находившихся перед нами, но со всех советских частей этого участка. Перебежчики рассказывали, что в их частях ходят слухи, что немцы советских военнопленных морят голодом, издеваются над ними и даже расстреливают; это заставляет советских солдат ненавидеть немцев и упорно стоять в обороне. Но недавно появился слух, что на немецкой стороне создаются русские вооруженные части для борьбы против Сталина, против советской власти, эти слухи подтвердились прибытием нашего казачьего эскадрона и этот факт приподнял настроение людей — мрачные слухи начинают постепенно рассеиваться.
«Как только немцы начнут наступление, — уверяли перебежчики, — никто не будет обороняться, все сдадутся в плен. Сексоты очень мешают, но все лишь ждут немецкого наступления, когда можно будет без сговора попасть на немецкую сторону».
Однажды ночью пришло трое перебежчиков. Они сказали нам, что их послали в «секрет» перед линией советской обороны. Оставшись одни, они перестали друг друга бояться и сразу же сговорились бежать к нам. В разговоре мы узнали от них, что в отделении, к которому они принадлежали, служит брат одного нашего казака. Разговор шел в бункере ком. эскадроном. Мне пришлось быть переводчиком. Как только командир эскадрона услышал, что на той стороне в советском бункере находится брат нашего казака, он сразу же спросил перебежчиков, когда они должны были вернуться из «секрета». Последние ответили, что на рассвете.
Волькенхаузен приказал позвать казака Николая П.
«Хочешь видеть своего брата?» — спросил он его.
«А то как же?» — ответил тот.
«Лос! Давай! — русская форма!» (Мы имели около тридцати комплектов советской формы). Через четверть часа мы уже пробирались по густой траве к советской обороне. Двенадцать человек казаков, переодетых в советскую форму, вооруженные советскими автоматами, ничем не отличались от трех других советских бойцов, которые вели нас к своему блиндажу. У самой обороны нас окликнул часовой: «Это ты, Петренко?» — послышался голос из темноты
«Да, — ответил Петренко, — тут вот разведка второй роты вернулась, сбилась с пути. Где сержант?»
«В блиндаже спит. Проходи, ребята, сюда; осторожно, здесь яма».
Мы по одному спустились в траншею и вошли в блиндаж. На железной бочке в углу светилась коптилка, на нарах спали четыре бойца и сержант. Мы быстро забрали их оружие. Казак. Н. П. разыскал своего брата и стал будить.
«Иван, братуха, вставай!»
Тот спросонья таращил на брата глаза. Узнав, бросился в объятья.
«Николай, братец, откуда ты взялся?»
«Тут недалеко служу, случайно от ребят узнал, что ты здесь находишься и пришел повидаться.»
Проснулись другие бойцы и сержант.
«Что, братуху нашел?» — спросил сержант.
«Так точно, товарищ сержант, родной брат.
Все довольно улыбались.
«А вы откуда, какой роты?» — обратился к нам сержант.
«Мы казачья сотня — воюем против Сталина», — направляя автомат на сержанта, ответил наш урядник Б. Мы все сделали то же. Тут только они обнаружили, что безоружны.
«Не бойтесь, вам ничего не угрожает, следуйте за нами», — приказал урядник Б. Пропуская вперед пленных, мы вышли из блиндажа. Два казака, обезоружившие часового, уже поджидали нас. В темноте, в густой траве нас ждали шесть казаков с двумя ручными пулеметами, готовые в любой момент прикрыть наш отход.
Помню, однажды утром, как только рассвело, мы увидали вблизи нашей обороны, махавшего белым платочком, перебежчика. Мы ему стали кричать, чтобы он подымался и шел к нам. Перебежчик оказался старшим лейтенантом. Волькенхаузен, пригласив его к себе в бункер, стал угощать завтраком. Мне пришлось уже в который раз, наблюдать благородство этого удивительного немца.
Для нас, казаков, он был командиром, которого мы любили и уважали, но пришедший старший лейтенант Красной армии был русский командир, с которым нас невидимыми нитями связывало национальное чувство. Как бы читая наши мысли, Волькенхаузен всячески старался показать, чту он не намерен ущемлять достоинство русского офицера. Он покрикивал на своего денщика, торопил его, приказывая, то поскорее принести воды, чтобы русский командир мог помыться, то еще что-либо. Многозначительно поглядывая на нас, давая нам понять, что мы должны быть предупредительны в отношении к русскому офицеру. И этим он еще больше вызывал в нас уважение к себе и солдатскую любовь.
«Вот они какие немцы», — вырвалось у старшего лейтенанта в разговоре с нами.
К великому сожалению он глубоко тогда ошибался, так же как ошибались и мы все. Таких немцев, как Волькенхаузен, были единицы. Да и собственно не в немцах было дело, а в гитлеровской бредовой политике нацизма. Последнее нам стало понятно гораздо позднее.
Летнее наступление немцев в конце июля 1942 г. далеко отбросило Таганрогский фронт в направлении куда-то к Сталинграду. Десятки тысяч советских военнопленных двигались по дорогам от Ростова к Таганрогу. Простояв еще две недели под Таганрогом наш эскадрон двинулся вперед.
Крупной рысью вошла наша сотня в родную станицу — Синявскую. Печальная картина ожидала нас. Тревожные мысли оправдались; станица были, пуста и разрушена. В уцелевших кое-где хатах были люди. Но все они были или глубокие старики-калеки или дети. От них мы узнали, что после отступления казаков с немцами, в станицу пришли советские части, а за ними явились и нквдисты. Последние зверски расправились со всеми родственниками казаков-повстанцев. Осиротевшие казаки с острой болью в душе переживали эту трагедию, трагедию, которая была результатом действий сталинской власти, толкнувшей казаков на борьбу против такой власти, а затем наказавшей казаков, зверски уничтожив их родственников.
«С такой властью нужно бороться не на жизнь, а на смерть», — вспомнились мне слова, сказанные старым казаком еще в Таганроге, при моем вступлении в сотню. И действительно — компромисса с такой властью у нас не могло быть. Ненависть к советской власти у нас в то время достигла своей высшей степени.
«Хоть с чертом, лишь бы против Сталина», — говорили казаки.
Южнее Харькова, в августе, немцами была окружена и разгромлена советская группировка маршала Тимошенко. К немцам попало в плен огромное количество советской кавалерии.
Один наш взвод был командирован в район Харькова для подбора лучших лошадей для нашей сотни. Взвод вернулся с прекрасным конским составам, выбранным из бесконечного множества трофейных лошадей. Среди приведенных особенно отличался одни конь игреньевой масти с белой золотистой гривой и хвостам. Это был конь-красавец в полном смысле этого слова. Бывший с казаками в командировке помощник командира сотни немецкий старший вахмистр Ганс Пфайль, взял этого коня себе. «Донец» — назвал он его. Этот старый немецкий кавалерист, казалось готов был Богу молиться на «Донца» и заставлял казаков ухаживать за ним как за ребенком.
Однажды Пфайля по каким-то делам командир сотни послал я Таганрог, где все еще находился штаб нашего полка. Чтобы повидаться с родными, я попросил Пфайля взять меня с собой ординарцем. Он охотно согласился. На другой день мы должны были вернуться в сотню — в станицу Синявскую. Но случалось так, что ночью какая-то лошадь крепко засекла «Донца». Взбесившийся Пфайль готов рыл перестрелять всех лошадей. Но делать было нечего. Пришлось хромавшего «Донца» оставить в Таганроге. Строго, на строго приказав ветеринарному санитару лечить коня, он оставил меня в Таганроге, двадцать раз повторив, чтобы я не жалел овса для «Донца».
Две недели пришлось мне пробыть в Таганроге и вот тогда я увидел огромную разницу, произошедшую в отношениях населения города к немцам со времени занятия ими Таганрога. Мнения о том, что немцы пришли помочь в борьбе против советской власти и в помине уже не было. Всем было ясно, как Божий день, что пришел жестокий и надменный враг с целью порабощения народов СССР.
Из тех же людей, которые встречали немцев хлебом-солью и цветами, уже находились, такие, которые говорили, что лучше свой поработитель чем чужой.
Проходя мимо немецкой местной комендатуры я увидел очередь из жителей города, пришедших с разными нуждами к коменданту города. В это время подъехала автомашина и какой-то немец в форме зонден-фюрера, выскочил из нее, быстро зашагал к входу в комендатуру. Один из просителей — старый человек — невольно оказался на пути немца. Сильно ударив стэком по голове несчастного старика так, что тот чуть было не упал, немец продолжал свой путь. Как нагайкой по голому телу стеганула меня эта сцена по моему национальному чувству. В первый раз во мне в высшей степени загорелось оскорбленное национальное чувство. Просители, понурив головы, молча продолжали стоять жалкой серой очередью. Это была такая-же очередь, которую мне не раз приходилось видеть у здания НКВД, желавшая узнать судьбу своих арестованных родственников. Разительное сходство сталинских опричников с гитлеровскими разбойниками было на-лицо. Разница была только в одном: сталинцы били за стенками НКВД, гитлеровцы прямо по улице.
Гуляя по городу я наблюдал подавленное состояние жителей города, — мрачные, невеселые лица, изможденные голодом и безнадежным положением. Всех, приютившихся у местные жителей города советских военнопленных, немцы уже давно собрали и отправили в лагеря военнопленных. Молодежь бесцеремонно, насильно отправляли на работы в Германию.
Везде и всюду наблюдалось хамское обращение с местным населением немцев и их напыщенное самомнение.
С болью в душе я покидал родной город. С трудом сдерживая застоявшегося «Донца», я медленно двигался по главной улице Таганрога — Ленинской. Следом за мной шла моя мать. Распрощавшись со мной, она все еще не хотела расставаться и шла за мной, стараясь не отстать от горячившегося подо мной коня.
Проходившее мимо немецкие солдаты и офицеры, останавливаясь, провожали глазами «Донца», дивясь красоте донской лошади. Уставшая мать уже далеко отстала от меня, но все еще шла. Оглянувшись в последней раз на свою мать, я пустил «Донца» рысью. Быстро промелькнули окраины города и я выехал и степь. Бесконечно родным запахом степных цветов повеяло на меня. Золотым, безграничным морем волновался донской ковыль. Справа поблескивало Азовское море. Выскочив на курган, сдержав на секунду «Донца», оглянувшись на родимый город, я отдал повод. Прижавшись к золотистой гриве стелившегося намётом «Донца», забыл обо всем, опечалившем меня, а городе. Гулом гудела подо мною родная казачья степь. Вспомнились слова М. Шолохова: «Донская, казачьей нержавеющей кровью политая степь».
И, действительно, думалось мне, сколько крови было пролито казаками в борьбе за свободу этой степи… Какой ценой отстаивалась ими эта свобода!
Царская власть, спекулируя именем Христа, не раз водила на Дон против «воров» и «антихристов» обманутую темную мужицкую Русь подавлять очаг свободы. Не раз скрещивались казачьи шашки с царско-боярскими войсками. Много было пролито казачьей Крови; за то не знало казачество позорного крепостного права; за то полной грудью дышали казаки, поливая своею кровью родную степь.
Красный царь, Сталин прикрывается идеей Маркса думал я, в революцию 1917 г. большевики спекулируя этой идеей бросили против казачества миллионные армии вновь обманутых рабов. Смяли и подавили казачество. И вот уже 25 лет пытками к расстрелами выкорчевывают дух казачий. Поредели ряды казачьи, но дух у нас не угас. И выявился он при первом же случае. Поднялись и взялись за оружие казаки. Дон отдает своих последних сынов на борьбу за свободу родных степей; на борьбу в ужасных обстоятельствах — в союзе с не менее жестоким врагом. Но замахнувшись на одного врага, думалось мне, нужно рубить до конца, а потом посмотрим…
В конце сентября наша сотня двинулась вслед за немецкими войсками. Сотню вел старый немецкий ротмистр — Шеллер, сменивший старшего лейтенанта барона фон Волькенхаузе, отозванного куда-то командованием.
В Ростове, перейдя на правую сторону Дона, мы двинулись черед Кубань на Кавказ. В это время немецкие войска достигли Северного Кавказа и бои шли где-то под перевалами у Красной Поляны и под Туапсе. Немцы прошли через Кубань по главным дорогам и многие казачьи станицы и иногородние села, отдаленные от главных дорог, и в глаза не видали немцев.
Наша сотня не спеша продвигалась параллельно главной дороге и заходила во многие глухие станицы. Жители Кубани, после бегства советских властей, растащили колхозное имущество и устраивали свое хозяйство как кто хотел — по своему. В больших станицах, где останавливались немцы, уже успели организоваться вооруженные казачьи отряды, которые несли полицейскую службу по охране станиц. Немецкие фронтовые части хорошо относились к кубанцам и поощряли их организацию. Кубанцы особенно приветливо встречали нашу сотню. Слух о нас далеко уходил вперед, причем страшно преувеличивалось наше количество. «Донцы идут, старший брат на подмогу идет, — разобьем, станичники, большевиков», — восторженно говорили кубанцы.