«Да и адъютант у него недурен и молод, так что… все понятно!» — выпалил, подвыпивший сотник, Ломакин. (Адъютант Кестринга — красивый 30-летний немецкий ротмистр — ни слова не понимавший по-русски — сидел за столом почти напротив своего начальника).
Все замерли, наступила гробовая тишина. Но выручил, не растерявшийся Кононов. Поднявшись со своего места, рядом с командующим, он провозгласил:
«За сына!»
Все подхватили тост Ивана Никитича и добавили к нему поздравления командующему и его жене.
Кестринг и глазом не моргнул, — сделал вид, что ничего не слышал — и стал благосклонно чокаться с офицерами.
«Вас загта? Вас загта?» (Что он сказал? Что он сказал?) — заметив замешательство, стал спрашивать Шульц.
Кто-то ему что-то перевел, конечно, не имевшее ничего общего со словами Ломакина. Все уладилось. Не теряя хорошего настроения, Кестринг продолжал рассказывать свои истории.
Около полуночи поднялись из-за стола. Прощаясь, Кестринг благодарил Кононова и его офицеров за хорошую службу и обещал твердо защищать перед «фюрером» казачьи интересы. Пожав всем руки, командующий Восточными Добровольческими Войсками, гене-рал-от-кавалерии Эрнст Кестринг, отбыл.
2-го апреля 1944 года в теплый весенний день, по случаю дня рождения Кононова, в нашем полку состоялись торжества. В этот день, часов около 10, я случайно зашел в канцелярию сотни. Сотенный писарь, Сергей Крюковцев, увидя меня на пороге, радостно воскликнул:
«Вот он! А я тебя, как раз, хотел искать! Комсотни приказал, чтобы ты немедленно летел в Лекеники, — там Батьке день рождения справляют. Приказано со всех сотен танцоров и музыкантов прислать на гуляние».
Обрадованный, взяв с собой коновода, я помчался в Лекеники.
«Как бы не опоздать, а то все без нас попьют», — шутил мой коновод, прижимая коня.
Уже в селе, осадив коней, мы увидели картину: у здания, где располагался штаб полка, гремела музыка и шумел, и толпился народ. Казаки и молодые офицеры оттанцовывали с хорватскими девушками хорватский национальный танец — «Коло». В середине стояли столы с угощениями и каждый сам подходил и пил и ел что хотел. В доме — двери были раскрыты настеж, — во главе с хозяином веселья, за столом сидели старшие офицеры, были и хорватские офицеры.
Самым почетным и дорогим гостем у Кононова в этот день был приехавший из Германии, по случаю торжества, ген. Шкуро.
Последний, в дорогой расшитой серебром черкеске и приподнятом веселом настроении, командовал «парадом».
Каждая «чарка» выпивалась только по его команде. Он, как всегда и везде, чувствовал себя хозяином и невольно заставлял всех себе повиноваться.
В самом разгаре веселья ген. Шкуро вышел на крыльцо, за ним все остальные. Рядом стояла открытая большая немецкая «генеральская» легковая машина (кажется командира 1-й или 2-й бригады). Шкуро, взобравшись на нее, потребовал, чтобы было тихо. Все умолкли, однако немецкие офицеры, не понимая что он сказал по-русски, продолжали переговариваться между собой.
«А вы можете помолчать, когда я говорю?!» — нахмурив брови, строго сказал обращаясь к немцам ген. Шкуро. Кто-то перевел, и немцы почтительно заулыбавшись, притихли.
«Господа офицеры и казаки! — начал Шкуро. — Сегодня мы празднуем День рождения одного из лучших сынов казачества! Одного из храбрейших, доблестнейших офицеров — нашего дорогого Ивана Никитича.
Двадцать пять лет, находясь заграницей вдалеке от Родины, я никогда не сомневался и всегда верил, что несмотря на то что большевикам удалось уничтожить большую часть казачества, на казачьей земле, вопреки всему и вся, народится новое казачье поколение, которое народит и своих героев достойных нас и наших доблестных казачьих предков.
И я не ошибся. Пришлось убедиться воочию и многим тем, кто в этом сомневались. Мечта большевиков затушить и уничтожить навеки на Руси очаги свободы, — не увенчалась успехом.
Большевистский террор и насилие оказались бессильными уничтожить казачий дух. Оставшееся семя, на обильно политой казачьей кровью казачьей земле, вновь как и прежде породило такое же самое гордое и свободолюбивое казачье племя. Вы, казаки из Советской России, испили наигорчайшую чашу казачьей трагедии.
Но, истекая кровью, вы не склонили свои головы перед презренным врагом и не утратили казачьего духа. Вы, как и прежде ваши славные предки, при первой же возможности поднялись на борьбу за свою исконную казачью свободу.
Быть может, вам придется погибнуть в неравной борьбе, но слава о вас никогда не умрет. А это — самое главное для казака. Это — дороже самой жизни. Была бы жива казачья слава!
Славой казачьей больше всего на свете дорожили наши славные предки и они эту славу казачью донесли и до наших дней. Ваша задача, мои герои, нести эту славу, казачью славу, дальше по всему свету и передать ее вашим детям.
Во имя славы казачьей, сегодня, лучшему из вас, вашему командиру и отцу — вашему Батьке, я дарю свой дедовский именной подарок.
Иван Никитич, подойди-ка сюда, пожалуйста», — позвал ген. Шкуро Кононова. Тот подошел и стал «смирно».
«Цией плетью мий батько меня по ж… стягав, — сказал Шкуро по-украински, показывая всем казачью плеть дорогой кавказской работы, с позолоченным черенком, — А теперь я ее дарю, как родному сыну — Ивану Никитичу Кононову. Бери плеть, казак! У тебя — моя закваска. Ты достоин этого подарка».
Один из адъютантов Шкуро подал ему круглый картон и он, вынув из него донскую фуражку (вероятно сделанную специально для подарка — на заказ), одел ее на Кононова.
Командир 2-го дивизиона, есаул Борисов, мигнул глазом, толпившимся казакам и офицерам и те, поняв знак, подбежали и подхватили ген. Шкуро и Кононова на руки и начали «качать».
«Що вы робитэ бисовы диты?!» — упираясь и смеясь говорил подбрасываемый высоко в воздух генерал Шкуро.
Грянувшая музыка — «Скину кужель» — словно толкнула плясунов. И началась залихватская бешеная пляска, та, которая и по сей день часто демонстрируется казаками на больших и малых сценах во всех столицах и городах земного шара, та, которая на Руси называется «казачком», та, которая ярко отражает характер, нрав и быт вольнолюбивого казачьего народа.
Уже стемнело, когда я со своим коноводом возвращался домой. Чувствуя приближение к дому, кони просили повода.
Генерал Шкуро приехал к Кононову не только для того, чтобы участвовать в торжествах последнего, отнюдь — нет.
Он, прежде всего, приехал поделиться радостными вестями, с которыми он «летел», а не ехал. Вечером на квартире у Кононова, наедине с ним, он с восторгом и радостью рассказывал о встрече с Власовым, у которого он смог побывать, и с которым много и долго говорил.
Шкуро сказал, что Власов пребывает в полной уверенности, что политика Гитлера бесповоротно ведет Германию к неизбежной катастрофе, и что немцы в поисках своего спасения вынуждены будут дать возможность развернуть Освободительное Движение Народов России — и в большом размахе. Нужно только быть готовыми к этому моменту; нужно только сколотить вооруженные силы, достаточные хотя бы только, для первого массивного удара.
Рассказывал он и о окружении Власова: о генералах Трухине, Малышкине, Жиленкове и других, с которыми познакомился, — как о твердых волей и весьма умных талантливых людях.
Говорил Шкуро и о том, что делу уже дан ход и уже существует школа власовских пропагандистов, что уже куются офицерские кадры Русской Освободительной армии; что Власов передает пламенный привет Кононову и просит его не падать духом и быть на чеку.
Ген. Шкуро, как всегда, с характерной ему темпераментностью и резкостью, рассказывал Кононову о впечатлении произведенном на него Власовым:
«Это великан, русский богатырь, против которого не устоит никакой противник» — с уверенностью заявил ген. Шкуро.
Он сказал также, что в Германии ходят зловещие слухи — будто бы ген. Краснов недоброжелательно относится к Власову и не склонен быть в подчинении «большевистского генерала», но он этому не верит и будет стараться встретиться с ген. Красновым и выяснить точку зрения последнего.
Шкуро сказал еще, что Донской атаман ген. Татаркин тоже взволнован этими слухами, но и он, если эти слухи соответствую действительности, приложит все усилия, чтобы направить «деда» на правильный путь.
«Немцев нужно изжить из казачьих рядов, вырвать из их рук казаков во что бы то ни стало!» — нервно ходя по комнате, говорил Андрей Григорьевич.
«Иван, я знаю, ты не приостановишься ни перед чем и, когда придет время, выполнишь эту задачу, Николай Лазаревич (полковник Кулаков) тебе в этом первый помощник. Действуй, надейся и жди!» — сказал ген. Шкуро.
Обнадежив Кононова, он «полетел» снова в Германию к Краснову, в Толмецо — к Доманову и к другим деятелям Освободительной борьбы.
В апреле 1944 года группа под-офицеров нашего полка была направлена в гор. Костайница на курсы инструкторов Химической службы. Я был назначен старшим этой группы. Около трех недель мы слушали лекции и смотрели фильмы, демонстрирующие правила химической защиты. Вернувшись в полк, все мы были назначены на должности инструкторов химической службы в своих сотнях и должны были проводить занятия по хим. защите. Мне пришлось всего несколько раз провести такие занятия. Казаки абсолютно не интересовались «какой-то химией» и слушая меня, пользовались случаем отдохнуть от боевой страды и засыпали. Сотня без конца вела разведку и участвовала в боевых операциях, и уж какая там «химия» могла лезть в головы смертельно уставших людей. В один из дней, проведя занятие с 1-м взводом, я пришел к Пащенко и доложил ему о проведенном занятии.
«Бросай, ты, эту химию к ядренной бабушке и принимай отделение управления сотни, нет времени у нас для болтовни! Воевать нужно!» — положив руки мне на плечи, сказал он и громко и беспечно, как это он часто делал, расхохотался.
И, действительно, занятия эти были, как и мне казалось, ни к чему, да и мне они порядком надоели. С радостью я поспешил исполнить приказание Пащенко.
30 мая 1944 г. наш командир дивизиона, майор П., назначенный командиром 9 каз. ген. Бакланова полка, сдал дивизион и отбыл. Дивизион принял, присланный из 5-го Терского полка, есаул Мачулин. Однако он не долго был на этой должности.