Прискакав с двумя казаками в голову, мы увидели печальную картину: прямо на дороге лежало целое отделение побитых казаков. Командир этого отделения, урядник Николай Кромсков, был жив, но ему оторвало ногу, 19-летний Кромсков был любимцем всего нашего полка. Он был лучшим плясуном в полку. Высокий, стройный, гибкий, с донским волнистым чубом, всегда с веселой заразительной улыбкой, никогда не унывавший он был таким же всегда и в бою. Я знал Кромскова хорошо. Мне не раз приходилось состязаться с ним в искусстве танцев, но не смотря на то что я имел хорошую школу, полученную в свое время в ансамбле песни и пляски, мне далеко было до этого рожденного, природного плясуна.
Увидев его окровавленного, с оторванной ниже колена ногой, я невольно отвернулся… Через некоторое время он пришел в сознание и стал улыбаться и даже пробовал шутить, но вскоре опять потерял сознание.
Получив сведения, я поскакал обратно. По дороге чуть не налетел на вывернувшуюся из-за горы машину командира полка.
«Много убито казаков, сыночек?» — спросил меня Кононов.
Я доложил, что целое минометное отделение 4-й тяжелой сотни, и еще несколько казаков из первой.
«Вот теперь я вижу, что вы хорошо научились стрелять», — горько усмехнувшись и зло сверкнув глазами, сказал Кононов.
Я знал, что Батько в такие минуты бывает очень страшным и жестоким.
«Ну и всыплет же он сегодня кому-то!» — прижав коня, подумал я.
Не знаю, был ли есаул Мачулин виновен в этой беде, но он был удален из полка.
Вообще же нужно сказать, что Кононов не терпел офицеров неудачников. Особенно он не терпел командиров-трусов. За малейшую проявленную трусость, он беспощадно гнал их из наших рядов. Помнится, однажды к нам в полк был прислан один майор (фамилию его к сожалению не помню). Последний прибыл в сопровождении своего адъютанта вахмистра Лора Кипанидзе (это было во время похода в Боснию).
В виду того, что в полку не было вакантной должности, Кононов оставил майора при штабе полка, как резервного офицера. В тяжелых боях в Боснии, под гор. Пернявор, наш полк, пробиваясь между гор, натолкнулся на особенно упорно оборонявшегося противника. Кононов подозвал этого майора и приказал ему взять один взвод из резерва, обойти титовцев и выбить их из сопки, с которой они засыпали нас минометным огнем.
У майора лицо исказилось от страха. Он, побледнев, стал дрожащими губами что-то невнятное говорить.
«Вон из полка… Чтоб вашей тут ноги не было… Вон!» — свирепо сверкнув глазами приказал Кононов.
В это время молодой офицер второй сотни, хорунжий Сколенко, подскочил к Кононову.
«Батько, разреши!» — с дерзкой смелостью смотря на Кононова, с горячим порывом спросил он.
«С Богом, сынок, с Богом, родной мой!» — ответил Кононов.
Через некоторое время мы, опрокинув заслоны противника, уже двигались дальше, а Сколенко привел пять связанных титовцев, не потеряв ни одного казака из своего взвода.
Офицеры неудачники и трусы, т. е. офицеры только по званию, но никак не по содержанию, у нас долго не задерживались и выгнанные вон из полка, обиженные считали, что Кононов — человек страшно жестокий к даже несправедливый. Во время войны они конечно, должны были молчать, но после нее уцелевшие из них повели чудовищную клевету на Кононова, показав в этом отношении в самом деле свои незадачливые таланты. Об этих «героях» я еще скажу ниже. А об офицерах же коновцах скажу с уверенностью, что все они — и умудренные годами и опытом Борисов и Пащенко, и весьма образованные Сидоров, Гончаров и Орлов, и интеллигентный Гюнтер, и простоватый Давыдов, и малограмотный Чебенев и все другие — все они, без исключения, были офицерами по содержанию. Прежде всего они были беззаветно храбрыми, талантливыми и исполнительными командирами. И офицерам, не обладавшим их качествами, не было места в наших рядах. Да и такие офицеры «понюхав», чем пахнет служба у «Батько», сами спешили покинуть ряды Кононовцев.
После отбытия из полка есаула Мачулина, наш дивизион вновь принял сотник Бондаренко, через короткое время произведенный в есаулы. Кажется, через 3–4 недели после этого вернулся, перенеся долгую болезнь, старый начальник штаба дивизиона — молодой сотник Юрий Гюнтер. Временно его замещавший есаул Николай Шабанов был переведен в 1-й Донской полк. Гюнтер сын русского эмигранта, проживавшего в Югославии — будучи офицером югославской армии попал в плен к немцам, но едва только начали организовываться первые добровольческие антисоветские отряды, он немедленно вызвался в них служить.
В 1942 году, с группой таких же как и он югославских офицеров (русских до мозга костей), он был направлен в 102-й Донской казачий полк Кононова. Отличаясь прекрасными качествами офицера, будучи трезвым и весьма серьезным по натуре человеком, он был замечен Кононовым и, несмотря на его молодость, назначен на должность начальника штаба 1-го дивизиона 5-го Донского полка.
С Гюнтером я познакомился во время операции нашего полка в Славонии, куда мы вернулись после проведенных операций в Боснии. Во время привала он, подойдя к нашей сотне, завел с нами дружеский разговор. Он принял меня за эмигранта из Югославии и был очень удивлен когда я сказал, что родился и вырос в Советском Союзе. Не только Гюнтер, но почти все эмигранты почему-то привыкли считать людей из СССР какими-то хамами, дикарями, невоспитанными и, если им встречался человек «оттуда» с более или менее интеллигентной внешностью, они, как правило, принимали его за «своего» — эмигранта.
Впоследствии по долгу службы мне приходилось довольно часто встречаться и говорить с Гюнтером. Не могу утверждать, что он был более образованным, нежели другие средние офицеры нашего полка, но по воспитанию и поведению он стоял несомненно выше многих из них.
«Умница», — часто отзывался о нем Кононов.
Во время боев в Славонии Пащенко был ранен и сотню временно принял хорунжий Василии Сидак, ранее переведенный из 4-й тяжелой сотни. С ним я познакомился и сдружился в Млаве, когда он был еще урядником.
Став его непосредственным подчиненным, находясь все время при нем, я почерпнул от него немало необходимых военных знаний. Он всегда с большой охотой делился со мной своими военными знаниями. Несмотря на то, что я был его подчиненным, дружбу мы не прекращали, и вне службы были просто друзьями и на «ты».
Сидак, — в прошлом старший лейтенант Красной армии, артиллерист-кадровик. Он прекрасно знал свое дело. Его манера говорить и держаться — военная.
Он грубоват и резок, но честен и откровенен. С виду у него нет и тени того лоска, которым обладало большинство офицерства дореволюционной России. Он был типичным советским офицером-интеллигентом получившим соответствующее среднему командиру Красной армии образование, но сохранившим унаследованный от его безграмотных и мало цивилизованных родителей простоватый облик и, в некоторых случаях, такие же манеры.
Сидак был очень начитанным. Особенно хорошо он знал историю не только России но, до малейших подробностей, и других стран. Вечерами, после службы, мы с ним часто полемизировали. Говорили о политике, говорили о России старой, о советской, о будущей новой, какую мы стремимся построить. Сидак в одинаковой мере со страшной ненавистью относился и к сталинизму и к царизму. Он категорически отвергал всякий абсолютизм, под каким бы то ни было названием. Однажды, при таком разговоре я сказал, что последний русский царь Николай II был очень добрым и сердечным человеком, о чем можно услышать от многих старых людей. При одном только упоминании о царе Сидак сразу же начинает злиться. Лицо его становится красным и на нем ярко выделяется большой шрам. Сидак говорит, что царь не может быть добрым. Однако, я не соглашаюсь и утверждаю, что царь Николай II был все-таки хорошим царем. Сидак крайне возмущен моим непониманием.
«Дурак ты, дурак! — кричит он. — Ты не знаешь истории своей собственной Родины и не понимаешь, что из себя представляет самодержавие вообще. Существование какого бы то ни было самодержца немыслимо без террора и насилия. Самодержец должен душить свободу во всех ее проявлениях.
Русские цари этим и занимались на протяжении веков. Они гноили в Сибири лучших сынов отечества, предавали анафеме лучших русских писателей, поэтов и других ценных для России людей. Эти высокообразованные люди понимали пороки самодержавия, рассказывали о них народу и требовали устранения самодержавия, видя в нем тормоз к развитию и цивилизации России, видя в этом причину отсталости и унижения русского народа.
Ты же читал Пушкина, Лермонтова, Некрасова? Почему эти великие русские поэты критиковали самодержавие? Почему они высмеивали всех держиморд царской власти? Потому что были глупыми или желали зла для русского народа, а?! Почему, отвечай?!»
В душе соглашаюсь с Сидаком, но оскорбленный его резким тоном, насупясь молчу. Сидак нервно ходит по комнате и продолжает перечислять грехи русских царей-самодержцев.
«М-гу… добрый… хороший… царь… чу-дак, ты, человек! — остановившись передо мной, нараспев говорит он — Разве можно быть царю добрым? Вот именно в этом-то и заключалась главная несостоятельность Николая II, как самодержца, что он был очень мягким и добрым человеком. Вместо того, чтобы перевешать не только Ленина и его друзей-сподвижников, но и вообще всякого рода социалистов, демократов и пресечь этим развал своего государства, он с ними нянчился и этим давал только повод к их размножению.
Наполеон правильно ответил своему брату, который оказался очень добрым. Ты знаешь, что сказал император Наполеон о добрых королях?»
«Не знаю», — заинтересовавшись отозвался я.
«Так вот слушай! Наполеон назначил своего родного брата королем в завоеванной Испании к через некоторое время послал приказ о его смещении. Тот обиделся к написал письмо Наполеону, в котором писал, что он его напрасно смещает, так как народ говорит, что он очень добрый король.
Наполеон ему ответил — Дорогой брат, если народ говорит, что король ты добрый, это значит, что царствование тебе не удалось и, как монарх, ты никуда не годишься… сматывайся!»
Мне рассказ очень понравился и я, вместе с Сидаком, рассмеялся, восхищаясь мудрыми словами Наполеона.
«А император Александр II еще лучше понимал значение самодержавия, — продолжал Сидак, — когда к нему всякие гуманисты стали приставать со всякими конституциями, он им сказал: «Даю слово, что сейчас на этом столе я готов подписать какую угодно конституцию, если бы я был убежден, что это полезно для России. Но я знаю, что сделай я это сегодня, и завтра Россия распадется на куски». И, конечно, он был прав в этом. Чтобы держаться у власти, необходимо было не допускать никаких конституций, никаких реформ. Необходимо было, чтобы мужицкая масса была темной и верила, что царь, действительно, — Божий помазанник, молилась ему и боялась его, как Бога на земле.
Понятно? Чудак ты, братец?!
Цари всегда спекулировали именем Христа, — целыми веками. Цари допускали величайший грех, творя свои, не всегда честные, а иногда и просто преступные, человеческие дела именем Бога. К сожалению в этом грехе принимала участие и Церковь. И не зря Бог, если он есть, так жестоко покарал царей и тысячи священников, замученных и убитых чекистами.
Что скажешь, — не правда?!
Иоська Сталин не может использовать религию, ему, брат, просто не с руки, не те времена, а то бы и секунды не задумался. А в «религии» Маркса он же сам своим террором помог народу разувериться. Ему теперь только и остается давить и давить до конца своей жизни, иначе народ выскочит и растопчет его. Система самодержавия требует этого. Нет, не нужно нам никаких царей! Будь они белые или красные. Ясно?! Или повторить урок?»
Конечно, мне все это было совершенно ясно, также как и Сидаку и каждому человеку в Советском Союзе — от простого колхозника. Всем нам, учившимся в советских школах, уже в начальной школе на уроках обществоведения старательно разъясняли причины несостоятельности царского государственного строя, рассказывали о всех его грехах, приучали ненавидеть его. В царях, князьях великих, малых и всяких других учили видеть спекулянтов именем Христа, кутил, дармоедов и развратников ведущих паразитический образ жизни за счет трудового народа. И, конечно, все это учение было не без всякого основания. Но это учение также приводило к тому, что мы начинали понимать и делать вывод — красный царь Сталин и его опричники-чекисты много хуже всех тех, к которым так настойчиво и назойливо приучали нас питать презрение и ненависть.
Что касается последнего русского царя Николая II, то я все же скажу, что сравнивать его, как человека, с другими русскими царями, как, например, Петр I или Николай I, не следует и даже грешно. Черта бы два эти цари няньчились со всякими социалистами и щадили их жизни. Они понимали необходимость уничтожения социалистов, и они это делали. Глупо было бы утверждать, что Николай II этого не понимал или не имел достаточной силы для нужных мероприятий. Однако он их не делал. А если и делал то в совершенно недостаточной мере. Во всяком случае, ни Ленин, ни Сталин, ни тысячи всякого рода социалистов не были уничтожены. А сколько их было помиловано?! А сколько вообще не было тронуто и продолжало расшатывать власть Николая II? Человечность, врожденная доброта, мягкость его души и глубокая вера в Бога заставляли его сознательно отказываться от мер, которые могли бы сохранить ему власть. Нельзя также забывать, что при императоре Николае II уже была Государственная Дума, были намечены новые земельные реформы, начинала развиваться тяжелая промышленность и вся страна стала определенно клониться в сторону демократического образа государственного строя. И только вспыхнувшая первая мировая война помешала провести в жизнь намеченный план. Враги России много потрудились и много потратили золота на устройство революции в России, но основную роль в этом сыграл все-таки сам правящий, аристократический класс России разложенный своим положением потомственного дворянства, страдавший беспечностью, чрезмерными прихотями и развратом. Почва для революции была подготовлена именно этими господами яростно противостоявшими всяким реформам в государстве. В окружении Государя были только единицы, которые старались вынести на себе тяжелое бремя ведения страны к прогрессу. Большинство же, не исключая и высших сановников, пользуясь мягкосердечностью и добротой императора, вели себя непристойно, безнаказанно обманывали его, бесшабашно кутили и, конечно, толкали этим народ на революцию.
О поведении этих людей много написано большими учеными того времени, например, проф. Н. Н. Головиным или протопросфитером русской армии и флота о. Георгием Шавельским.
Не смотря на все это, подавляющее большинство русских эмигрантов — особенно из аристократических кругов — категорически отрицало какие бы то ни было грехи правящего класса царской России.
Помнится, мне пришлось побывать с группой казаков несколько дней в Белграде, где мы посещали «Русский Дом» и познакомились с многими русскими эмигрантами. Полемика с ними привела к тому, что один из них заявил нам:
«Откровенно говоря, не понимаю вас, господа! Вы воюете против большевиков, а сами-то вы какие-то, извините, ну, так сказать, полу-большевики».