Хорошо познакомившись с сотрудниками Власова, Кононов пришел к твердому убеждению, что Освободительное Движение возглавлено достойным руководством — людьми, знающими правильный путь к победе над врагами Отечества. Об огромнейшем авторитете Власова в Красной армии говорить не приходилось. Ген. Малышкин тоже был крупным и известным советским военачальником. Ген. Трухин крупный работник Ген. штаба Красной армии и преподаватель Военной академии, был также известен и популярен в Красной армии. Ген. Жиленков был крупным советским партработником. Чем выше и ответственнее должность занимало лицо на «той» стороне, тем, естественно, оно становилось более ценным, с политической точки зрения для Освободительного Движения.
Важно было, чтобы в руководстве были люди хорошо известные «там» и способные повести за собой людей «тамошних». А такими в руководстве Освободительного Движения были все. И каждый мог повести за собой определенную группу людей в СССР. Например ген. Жиленков занимал должность секретаря Ростокинского райкома партии в Москве. В его районе проживало 400 тысяч жителей, из которых было 18 тысяч членов компартии. Его знала вся партийная верхушка среди которой он имел много верных друзей.
Погостив два дня у Власова, Кононов обнадеженный и обрадованный событиями на верхах Освободительного Движения, двинулся в обратный путь на Балканы.
Этим же летом 1944 г. Батько вновь посетил нашу сотню. В это время нашей сотне пришлось стоять на отдыхе в селе Лужани.
Кажется, около месяца нам посчастливилось как следует отдохнуть и насладиться всеми прелестями балканского лета. Время пребывания в этом живописном небольшом селе, с протекающей через него речушкой или, вернее, просто большим ручьем осталось у казаков нашей сотни самым лучшим воспоминанием из всей нашей жизни, проведенной на Балканах.
Помнится мы купались в ручье и купали там своих дорогих неразлучных друзей-коней в свежей прохладной воде.
Вечерами, после легкой службы, мы пели наши казачьи песни и танцевали с хорватскими девушками, временами забывая об ужасах войны.
В один из этих дней, комсотни, выстроив всю сотню, сказал нам, что сейчас приедет командир бригады.
«Батько заскучался за нами, хочет повидаться», — закручивая усы сказал он.
Через минуту подъехала знакомая нам легковая машина.
«Здравствуйте, мои славные сыны!» — громко поздоровался Кононов.
«Здравия желаем, господин Войсковой старшина!» ― как всегда дружно поздоровались мы.
«Вот это здорово, как это так поздравили меня, сыночки. Что же вы, славные, не видите, что Батько произведен в полковники?» — деланной обидой шутливо сказал Кононов.
Тут только мы заметили, что на погонах Батьки прибавилось еще по одной звездочке. Хотя Батько и шутил, но мы очень смутились своей оплошностью.
«Ну, ну, я шучу, сыночки. — весело улыбаясь продолжал Кононов, — тут вот сейчас у нас очень большая неприятность получилась. Подъезжаем мы это к вашему селу, а дорогу всю запрудили куры, гуси, утки, овцы, коровы и прочая тварь. Эти проклятые капиталисты развели столько разной твари, что доброму человеку и проехать негде.
Благодать у нас на Родине, — хоть шаром покати. Наш «дорогой отец народов, товарищ Сталин» со всей колхозной системой так хорошо позаботился, что черта с два хоть одну курицу на дороге встретишь. Кругом полный порядок. Везде чисто и на улицах, и в магазинах, и в желудках», — сверкая глазами к лукаво улыбаясь закончил Кононов.
«Батько, видать югославы тоже чистоту навести у себя захотели вот поэтому и поперли к товарищу Тито, чего уж на них обижаться», — так же шутя и со смехом говорили казаки.
«Ничего, сыночки, пускай чистят. Сталин их потом так подчистит, что они не только с пустыми желудками останутся, но и с голой з… Их советская власть научит, как свободу любить».
Пошутив, Кононов стал говорить с нами серьезно и представил нам приехавшего с ним офицера-пропагандиста РОА, бывшего в чине капитана. Фамилию его, к сожалению, не помню. Но хорошо помню, что все мы были очень довольны его весьма обстоятельным докладом, правдиво осветившим международную обстановку и последние события на фронтах.
В речи докладчика чувствовалась независимость от пропаганды немцев и он без всяких обиняков откровенно рассказал о печальных для немцев событиях на фронтах.
Касаясь Освободительного Движения, он неоднократно и недвусмысленно подчеркнул, что Движение преследует нежелательные для «некоторых» немцев цели, но что эти «некоторые», рано или поздно, вынуждены будут изменить свою политику по отношению к Освободительному Движению Народов России.
Во многих словах докладчика слышалась явная вражда и насмешка над сугубо глупой политикой гитлеровцев.
Мы знали, что за такие слова немцы раньше непременно бы расстреляли любого сказавшего их, и мы радовались, что наступило время, когда у нацистов руки становятся коротки. И мы, с радостью понимали, что за смело сказанными словами капитана РОА, стоит русский великан — генерал Власов.
С большой и сердечной благодарностью провожали мы офицера-пропагандиста РОА и просили его передать Андрею Андреевичу наш пламенный казачий привет.
Прощаясь с нами Батько сказал, что мы должны хорошо подумать обо всем услышанном от офицера РОА.
Поздней мы слушали не раз речи других приезжавших к нам пропагандистов-власовцев и всегда восхищались их смелыми словами, явно направленными против Гитлера.
Мы узнали, что школа пропагандистов РОА находится где-то в Германии, в каком-то, ставшим поэтому знаменитым, Дабендорфе, — школа ставшая колыбелью организованного Освободительного Движения.
Вот что пишет об этой колыбели непосредственный участник и свидетель всех происходивших событий в центре Организованного Освободительного Движения, один из приближенных людей Власова — Александр Степанович Казанцев:
«По возвращении из России так трудно было погружаться в атмосферу ожидания, в которой проходила наша берлинская жизнь. За мое отсутствие не произошло ничего нового и не наметилось никаких сдвигов в нашем русском деле. Власов все еще жил в Далеме и все еще в полу-заключении. Мне удавалось попадать к нему только изредка и то всякий раз под видом какого-нибудь дела, или к нему или к кому-нибудь из его окружения. Это было не так трудно. Наши отношения известны были моему начальству и это облегчало мне возможность навещать узника. Поговорить по душам удавалось редко. Часто приезжали какие-то немцы, иногда присутствовали мне незнакомые русские.
Не было никакого движения а сторону дальнейшего разворота дела в целом, и кроме «Зари», работала полным ходом только школа пропагандистов и подготовки офицерского состава в Дабендорфе. Я изредка ездил туда, чаще с тех пор, как начальником школы был назначен генерал Федор Иванович Трухин. Поехал я туда через два дня по возвращении из России. Кстати, Старший просил передать Трухину, чтобы он приехал в ближайшее воскресенье в город на совещание Исполнительного Бюро, куда генерал Трухин был кооптирован недавно четвертым членом.
Дабендорф километрах в тридцати южнее Берлина. Ехать нужно с пересадкой в Рангсдорфе. Времени занимает это много и я не мог ездить часто только потому, что каждая поездка отнимала, по крайней мере, полдня.
Километрах в трех от станции железной дороги, за селом, на опушке леса, окруженные колючей проволокой несколько бараков. Перед входом мачта, — на которой андреевский флаг — голубой косой крест на белом фоне, он был принят недавно как флаг Русского Освободительного Движения. У входа стоит часовой немец. Нужно записаться в книге посетителей. Охрана здесь постоянная и так как они знают, что я приезжаю к начальнику лагеря и часто меня видят с ним, формальности с пропуском занимают мало времени.
Я рассказываю Трухину о впечатлениях своей поездки, о встрече с друзьями. Тех из них, которые бывали на несколько дней в Берлине и тех, кто был с ними в лагере Вустрау, он знает лично.
Мы с ним выходим из его небольшой комнаты и по чистой, усыпанной песком дорожке идем вдоль бараков, ему нужно за чем-то зайти в комендатуру. Комендант и весь административный аппарат лагеря — немцы.
Федор Иванович от высоченного своего роста, он почти так же высок как и Власов, немножко сутулится на ходу. Когда идешь с ним рядом, его голос всегда слышен справа сверху. И голос его и выправка такие, какие даются несколькими десятилетиями военной службы. Но и голос и выправка, и какая-то особенная корректная отчетливость и небезразличие к своему внешнему виду, — одет ли он в штатское платье или в генеральский мундир — все это характеризует не службиста-строевика, а офицера крупных штабов. Он и был долгие годы близким сотрудником маршала Шапошникова, начальника Генерального Штаба Краской армии, а потом лектором Академии Генерального Штаба, так что большинство теперешних советских маршалов были когда-то его учениками. К началу войны он был начальником Штаба армии, стоявшей в Прибалтике. В плен попал после разгрома этих армий еще летом 1941 года.
«Видели наш новый зал занятий», — спрашивает он меня.
Узнав, что я зала не видел и на занятиях не присутствовал, он берет меня за руку и подводит к дверям одного из бараков — «Идемте, послушаем, как наши преподаватели вправляют мозги курсантам-фронтовикам. Сейчас, как раз, доклад о государстве»…
Осторожно переступаю порог и тихо закрываю за собой дверь. В зале мертвая тишина, как бывает только в помещении, где очень много народа сидящего без движения и шороха на одном месте. На трибуне докладчик. Невысокого роста, смуглый, с характерным русским лицом, в штатском костюме. Я его знаю уже давно — это старший преподаватель Зайцев. Он один из первых вступил в ряды организации еще в лагере Вустрау. Доклад, по-видимому, подходит к концу. Мы стоим около дверей и рассматриваем аудиторию — человек триста солдат и офицеров внимательно ловят каждое слово. До нас доносится спокойный ровный голос «…Свобода слова и печати это одна из основ правового государства. Она дает возможность общественного контроля над всем, что происходит в стране. Она является гарантией, что никакие темные деяния, будь то властей или частных лиц, не останутся без порицания или наказания. При действительной свободе слова и печати немыслимо существование тоталитарных режимов, при которых к власти пробираются всякие проходимцы с заднего крыльца, а во главе государства оказываются какой-нибудь недоучившийся семинарист или неудачный ефрейтор…»
Дальше я не могу разобрать ни одного слова — зал дружно покатывается со смеху. Докладчик стоит и ждет пока восстановится тишина.
Выйдя на свежий воздух, я, потрясенный слышанным и виденным, спрашиваю Трухина:
«Скажите, Федор Иванович, это что же, наш дорогой Александр Николаевич оговорился о ефрейторе или я ослышался?»
«Нет, нет, почему же. У него в каждом докладе есть что-нибудь такое. Знаете, люди лучше воспринимают изложение, когда немного посмеются и отдохнут…»
«Но Федор Иванович, здесь, под Берлином, в тридцати километрах от Потсдамской площади, где ефрейтор и сейчас, наверное, сидит и перестраивает свои планы о завоевании мира…»
«Ах, вы думаете об этом — это ничего. Немцы занятий теперь совсем не посещают, надоело им, да и не интересно. В начале лезли, а теперь отстали. Комендант у нас покладистый, в учебную часть не путается, просит только, чтобы не выпивали в бараках, да не уходили без отпускных записок в город».
«Мне все-таки это кажется больше, чем неосторожным», — говорю я.
«Ну, конечно, бывают неприятности, — продолжает он, ответив на приветствие проходившего мимо офицера, — не так давно крупный скандал с этим же Александром Николаевичем был. Помните, немцы очень шумели о том, что какой-то их отряд водрузил государственный флаг Германии на Эльбрусе. Ну он в докладе как-то и ввернул, что этот подвиг гораздо значительнее в области альпинизма, чем в военной стратегии. А никто, понимаете, не заметил, что на докладе присутствовало несколько немецких офицеров-фронтовиков. Скандал был громкий. Нашего коменданта капитана Керковиус сняли отсюда в двадцать четыре часа. Хотели арестовать и преподавателей и даже всю школу закрыть, но как-то обошлось. Кто-то там наверху за нас заступается все-таки…»
Все слышанное и виденное мне показалось бы невероятным, если б мне рассказал об этом кто-нибудь другой, а не видел я своими глазами.
Курсы рассчитаны на триста человек. Продолжительность занятий — две недели. Состав учащихся — откомандированные из русских батальонов солдаты и офицеры. По возвращении в свои части они становятся пропагандистами в них и в среде гражданского населения в месте стоянки их батальонов. Каждые две недели из Дабендорфа разъезжаются по воинским частям триста человек, а на их место приезжают триста новых. Каждый из уезжающих увозит с собой в мыслях и в сердце непоколебимую уверенность, что Адольф Гитлер такой же непримиримый враг русского народа, как и Иосиф Сталин и что нужно сейчас всем русским людям не лезть в драку, а ждать, когда один из этих врагов пожрет другого, чтобы потом русскими силами ударить по победителю. Оказалась и еще одна, неизвестная мне пикантная деталь — каждый из уезжающих курсантов увозит в своем рюкзаке несколько номеров журнала «Унтерменш».
В Берлине среди своих друзей я часто слышал разговоры об этом журнале. Часто говорилось о том, что его сейчас очень трудно достать, потом, почему-то, становилось легче, кто-нибудь рассказывал, что купил целую партию, несколько десятков экземпляров. Другой жаловался, что только на окраине города успел захватить последние пять штук. Как-то даже и я сам принимал участие в охоте за этим произведением немецкой пропаганды, но не знал, что оно в таких количествах отправляется и в Дабендорф, и в другие лагери, и в занятые области России. Доктор Геббельс, если он интересовался цифрой распространения своего любимого детища, был, вероятно, очень доволен. Журнал раскупался неплохо.