— Это меня обижает! Чего ты смеешься?
— Рокшанек, я не смеюсь. Улыбаюсь: твой человек, твой мужчина — он, Македонский!
— Все-таки он? Я не знаю его…
— Неважно. Но все-таки он! Он покоряет чужие страны, потому, что так хочет. Но получит тебя, потому, что так нужно тебе.
— Согласна. О чем ты грустишь?
— Мой сын попал в плен. Будь он свободен, он бы тебе показал полмира.
— Он молод? Красив?
— Да, он красив и молод.
— Но он же — не Македонский…
— Али! — Спитамен поднялся. Грохнула куча металла на теле: меч римский, короткий, скифский — заточенный с двух сторон… Он весь был в оружии, все гремело.
— Али, — сказал скиф, — боль моя: ты увидишь сына. А мне б не хотелось, чтоб ты могла видеть сынишку
— Ты не хочешь меня. И не хочешь, чтоб я могла видеть сына. Ты оскорбляешь меня, Спитамен!
Спитамен промолчал. Он смотрел на восток. Туда же, сейчас, несомненно, смотрел Македонский.
— Как твой сын попал в плен?
Спитамен обернулся. Он смотрел на Рокшанек глазами доброго и терпеливого человека:
— Хотел спасти мою маму.
Усмешка слетела с ее губ скорее, чем она ее попыталась спрятать:
— Такую… — сказала Рокшанек и замолчала.
— Ты права, ее бы не взяли в плен. Не берут некрасивых женщин. Ее могли просто убить.
— Но, — Рокшанек думала вслух, — твой сын способен мне показать полмира?
— Способен!
— Но он же в плену, а я не могу долго ждать.
— Не жди!
Он уходил. Воитель, великий воин, он еще был живым. Он проиграл свой мир Македонскому. Он потерял любимую, он ничего уже в этом мире не значил. Никакого страха: он хотел, и не боялся смерти. Хотел одного — чтобы смерть бы имела смысл.
Пыль оседала. Всадник долго осматривал мир. По плечам пробежала тень одиноко парящей птицы. Он глянул вслед и выскользнул из седла. Сын Спитамена: отец это чувствовал остро, — рвался на волю. Спитамен был готов прямо здесь лечь в траву, сказать: «Прощай мир!», глянуть в небо и умереть — он боялся за сына. «Откуда, — хотел спросить он, — откуда такая тоска?» Мир хранил тишину, Спитамену никто не мог ничего сказать…
Детаферн опустил мешок на пол, вынул оттуда персидский башлык, затем, опустив в мешок обе ладони, вынул голову. Держа за волнистые волосы, развернул ее лицом к Александру.
Это была голова молодого скифа. Полуприкрытые веки, печать задумчивости, застывшая в неподвижных чертах молодого лица — по-своему было лицо прекрасным. Легкий, темный пушок на губах — свидетельствовал о его, ставшей вечной, юности. А грустный изгиб рта, создавал впечатление искренности и правдивости.
— Кто это? — спросил Александр.
— Сын Спитамена!
— Нравится голова, но жаль, я не смогу ее долго возить как трофей, как щит Дария… Лисипп!
— Я здесь, — отозвался великий ваятель.
— Ты сможешь вылить из бронзы такую же точно? Он был в числе самых смелых врагов.
— Ходили слухи, что сын Спитамена в рабстве…
— Сбежал он, Роксана. И сумел стать виднейшим в числе моих личных врагов. Лисипп! — повторил Александр.
— Я сделаю точно такую!* — ответил великий ваятель.
— Он тебе не грозит?: — спросила Роксана.
— Кто? — уточнил Александр.
— Сын Спитамена.
— Как? — рассмеялся Великий, — Без головы?
«Полмира!...» — подумала женщина. Позавчера еще, это была Али Рокшанек, теперь — Роксана. Мог тот, юный витязь, чью голову увековечит царь, показать полмира. Она поняла Спитамена, и пожалела о том, что это теперь не имеет смысла…
— Я завоевал пол-мира, отец, — сказал Александр, когда царь Филипп, давно умерший, явился во сне.
— Нет, — возразил он сыну, — ты завоевал весь мир!
— Отец, — покачал головой Александр, и склонился ниц, — мы не вправе так говорить. Завоевано много, мне годы нужны, чтобы объехать царство, посещая в нем каждый город. Не хватит отдельного города, всех его зданий, вместилищ, чтобы собрать богатства моих земель в одном месте. Все так. Но мы даже не знаем карты мира. Может быть, там еще столько земель, что на них мое царство — жалкий клочок?
— Так может быть, сын мой, — ответил Филипп, — мир бесконечен. Но я тебя старше, и я это знаю: ты покорил в этом мире главное. А остальное — уже не имеет значения. Мир за пределами царства, которым ты правишь, — второстепенен. Он не имеет значения, и не стоит завоеваний.
— Не стоит?
— Да. Так же, как в женщине. Покоришь ее сердце — получишь все. Хотя ведь не все в ней тебе, в самом деле, нужно. Но ты же получишь, когда покоришь ее сердце.
— Завоевал сердце мира…
— Да, но думал ли ты, чего может стоить сердце грозного полководца, когда в нем разочаруется женщина?
— Женщина? Ты говоришь мне о постороннем, отец!