В конце лета Кетиль, дочь Гэвира, младшая сестра Гэвина, вышивала однажды в гостях у Хюдор. Девушки были знакомы с детства, но издали. Были они ровесницы, Хюдор даже чуть-чуть помладше, оттого что родилась осенью, а Кетиль — в конце лета, но именно Кетиль, дочь Гэвира из дома Гэвиров, казалась младшей из них. Она была хорошенькая и шаловливая, как молодой рысенок, и Йиррин, певец из дружины Гэвина, частенько говаривал, что у этой кошечки мягкая шерстка, но очень острые коготки. И не мудрено; Йиррину от ее коготков немало доставалось. Кетиль была порывиста, капризна, насмешлива и горда, как все Гэвиры; у нее гордость эта приняла вид заносчивости, порой по-ребячески смешной, а порою жестокой.
После того как умерла старая Фамта, Кетиль осталась хозяйкой в доме и справлялась, в общем, неплохо, только бывала несправедлива со слугами и никогда не хотела в этом признаваться, а порою, загоревшись каким-нибудь делом, превращала весь дом в один большой чан с мокнущим пером из подушек или в сушильню для лекарственных трав, так что ни вздохнуть, ни повернуться, и тогда Гэвин, хохоча, спасался в своей охотничьей палатке. Кроме Кетиль, у него была еще одна сестренка, Айнин, сорванец десяти зим от роду, души не чаявший в старшем брате и разорявший все птичьи гнезда и беличьи кладовые на два дня пути вокруг.
Этой зимой, как прошел слух про Хюдор и Гэвина, Кетиль зашла посмотреть поближе на ту, что могла стать ее невесткой. Пришла, конечно, не непрошеной — перед тем, встретившись с Хюдор на вечеринке, заговорила с нею, расспрашивая, не откажется ли та поделиться рецептом одного особенного пирога с грибами; обеих девушек, конечно, смущала причина, что свела их вместе, и Кетиль напускала на себя тогда особенную надменность, однако недолго, а Хюдор была особенно молчалива, и тоже недолго. Им трудно было бы оттолкнуть друг друга: обе они любили Гэвина и желали бы, чтоб весь мир его любил; этим они отличались от маленькой разбойницы Айнин, желавшей, чтоб Гэвин принадлежал ей, и только ей одной. В это лето девушки встречались все чаще. Их сближало то, что обе они ждали. Хюдор — Гэвина и брата, а Кетиль — тоже Гэвина и еще того самого Йиррина, который прозвал ее Рысенком, Йиррина-певца.
Йиррин, сын Ранзи, был родом сдругого берега острова, за горами, из таких краев, о которых здесь слыхали разве что от купцов, плавающих у тех берегов. Купцы донесли начинавшуюся славу Гэвина и туда, и Йиррин обогнул по побережью Южный Мыс и явился в эту округу, чтоб посмотреть на капитана, о котором такое говорят, и отправиться с ним вместе за море, если он окажется не хуже, чем разговоры о нем. У Гэвина в дружине прежде не было чужаков, и Йиррин оказался первым. О происхождении его люди здесь знали не больше, чем Йиррнн сам о себе сказал, а он мог сказать только, что он сын Ранзи — имя, которое никому ничего не говорило. Был этот Ранзи простой хуторянин, из тех, у кого все богатство — два десятка овец, шесть коров да клок ячменного поля, так что, когда уродился у него сын, которому шумели в уши песни о широком свете, чудесах и подвигах по другую сторону Летнего Пути, ничего этому сыну не оставалось, кроме как пойти в кормление к предводителю какой-то местной дружины, оттого что отцу снарядить его своекоштным дружинником было бы не на что. А отец лишь плечами пожал — сыновей у него было шесть душ, и хоть одной парой рук меньше в поле, но меньше в доме и лишним ртом.
Случилось так, что, покуда Йиррин добывал себе за морем имя, родной хутор его разорили в одном из тех набегов, что бывают между соседними округами. Говорят, в тех краях есть песня о том, как Йиррин, сын Ранзи, отомстил за свою родню; но не Йиррин сложил эту песню, и никто никогда не слышал, чтобы он вспоминал о ней. Что бы ни было у него за спиной, он остался веселым певцом, только задумывался иногда в начале зимы, когда от первых морозов трещит лед, но ненадолго, на минуту-другую, и никто этого не замечал. Свою главную славу он добыл здесь, в дружине у Гэвина; но и прежде был известен в родных краях, и мог бы разбогатеть со своей доли в добыче и подарков за песни от своих капитанов, если бы только не был легок на траты, как певцу и положено: когда он сюда явился, только и были у него, что конь, на котором он приехал (правда, недурной), меч, арфа и прочее такое, что можно унести на своих плечах, хотя, надобно сказать, одет он был тогда богато, и в кошельке сколько-то звякало. Певец он был очень хороший и дружинник неплохой — а ведь с Гэвином плавали лучшие воины, было с кем сравнивать, — и шутки у Йиррина не отсыревали ни от соленой воды в самом трудном походе, ни от браги в самом долгом пиру, а это большая подмога и в пиру, и в походе. Очень немного времени спустя Йиррин стал для Гэвина не просто певцом, а побратимом. Такой уж был Гэвин — он многое себе позволял не как у других. Если Йиррина он этим так и не испортил и тот не стал лезть вперед сыновей именитых домов там, где ему бы полагалось стоять позади, заслуга тут Йирринова, а не его.
И со свадьбою Кетиль было вот точно так же. Ведь Йиррин только в шутку стал воспевать Кетиль, дочь Гэвира, появившись здесь; была она тогда совсем девочкой, как и сейчас, — шаловливой и хорошенькой, рыжекудрым рысенком с зелено-прозрачными глазами, и начинала уже строить из себя взрослую, требуя эти песни, как дань, — певцу так именно и положено воспевать женщин из дома своего вождя, конечно, ежели талант его годится для песен о женской красоте. Йиррин выход нашел легко: его песни были такие, как надо, а все-таки с улыбкой — он и подыгрывал капризной девчушке-подростку, и посмеивался над ней, да и над собой заодно. И это именно Гэвин, правда тоже в шутку, стал заговаривать о том, что для такого друга, как Йиррин, мол, ему ничего не жалко, даже собственной сестры в жены. Словно он проверял, сколько еще люди ему спустят. А люди спускали: Йиррин был славный парень, а Гэвин был Гэвин, и к тому же никто по-настоящему не мог поверить, что когда-нибудь Гэвин это скажет всерьез.
Йиррин тоже в это не верил. Он-то всегда помнил, что он здесь чужак и даже дома, куда можно ввести жену, у него нет, и слишком легкий был человек, чтоб об этом горевать. Но Кетиль росла; и Йиррин попался в сеть своих собственных песен, как с певцами это случается. В его поэтических ухаживаниях игры становилось все меньше, а в словах Гэвина насчет свадьбы доля шутки все убывала, а доля решения росла. Этою весной его слова звучали уже почти всерьез. А вот Йиррин, правда, никогда не переставал подшучивать и над собою, и над Кетиль тоже. Одно время она поэтому даже полагала, что сын Ранзи в ней все еще продолжает видеть лишь ребенка, и заставила его за это поплатиться с той жестокостью, которая в ней была. Тогда-то Йиррин и сложил о ней песню «Три сойки», где рассказано, как спорят сойки между собою и две насмехаются над Кетиль, а третья восхваляет ее, и выходит из этого драка, в которой худо приходится сойке-восхвалительнице, и, ощипанной и ободранной, едва удается ей удрать, а в конце рассказчик относит ее судьбу к своей: мол,
Песни-споры здесь сочиняли с давних пор, а вот соединить в одну песню хвалебную — скойлту — и насмешливую — кялгью - еще никто не пробовал, и с тех пор такие вот песни зовут йирриновыми. По сравнению с Гэвином, Йиррин почти во всем поступал так, как положено и как все, — почти во всем, кроме песен. Кое-кто пытался подражать его манере, да выходило это большей частью неуклюже, а уж так играть размерами и созвучиями внутри строки, как он, никто не мог. Жаль только, в переводе сделать это уж совсем не выходит.
Про трех соек сложилось у него так складно и весело, что даже Кетиль смеялась. И, кстати сказать, как бы ни досадовала она на Йиррина, как бы ни насмехалась над ним, а с тех пор, как услышала его впервые, вздумай кто-нибудь сказать при ней, что певец ее брата не лучший из всех четырех округ, от Кетиль ему было б несдобровать.
В нынешнюю зиму все уже заметили, что она любого пария могла бросить посреди разговора ради удовольствия обменяться с Йиррином лишнею задорной перебранкой, в которых так отточила свой язычок, что Йиррин совсем ее зауважал и говаривал, что, мол, этой девушке впору самой сочинять песни. А на слова Гэвина насчет свадьбы она лишь смеялась, а ведь прежде, еще год назад, фыркала: мол, не твое дело, братец, за кого меня выдавать. (Дело и вправду было не его: раз Кетиль оказалась старшей женщиной в доме, она сама себе была хозяйка.) И нынче весной, когда уходил Йиррин, сын Ранзи, в поход, она уже откровенно гордилась своею такой замечательной собственностью.
Трудно понять, что чувствует девушка, у которой такой, как у Кетиль, ветер в голове; она и сама наверняка не понимала; но сейчас, в разговорах с Хюдор, от которой уже почти не таилась, все чаще проговаривалась: мой Йиррин. И ждала, ждала все нетерпеливее, и женщина впервые просыпалась в ней этим летом ожидания. Нынешней зимой Кетиль тоже вступила в возраст невесты — восемнадцать зим.
Девушки сидели у Хюдор в ее светлице. Как водится в здешних краях, была то единственная постройка в два этажа на всем хуторе; первый, сложенный из камней, пустует от одного приезда гостей до другого, и обыкновенно там попросту хранится одежда, а на втором этаже, деревянном, куда ход по наружной лестнице, спят хозяйские дочки. У Борна и жены его, Магрун, была и еще одна дочь, старше Хюдор, но она вышла уже замуж и жила в доме мужа. Оттого-то в девичьей светлице на хуторе у Борна спала теперь одна Хюдор, и, как всегда бывает, комната сделалась похожа на свою хозяйку — чистая, светлая от струганых сосновых балок и стен, неяркая и тоже словно притихшая в ожидании.
На полу здесь все еще лежала душистая осока, которой посыпают жилье в Летний Солнцеворот; над окном и под низкими балками развешаны связки трав и кореньев (Хюдор добрая была травница), а еще висели там восемь связок беличьих шкурок, и девятая связка, неполная. Хюдор очень жалела, что не успела подстрелить еще четырех белок, тогда был бы уже полный набор на шубу — в тамошних краях считается очень хорошо, если невеста припасет к свадьбе шубу или накидку, или, самое малое, куртку, построенную собственными руками. И прочее все тут было, как у любой девушки: длинная кровать, похожая на ладью, и точно так же с резною мордой диковинного зверя в головах (эти звери — защитники — обороняют от всего недоброго, что любит подкрадываться к человеку во сне), корзинки с рукодельем Хюдор — с шерстью, с золотым шитьем, с вязанием; резная шкатулка-ларь с уборами, что стояла сейчас на стеганом, с вышитыми лосями, покрывале на кровати. Кетиль, когда приходила, всегда вытаскивала ее — порыться в уборах Хюдор и полюбоваться, особенно лишний раз теми нарукавьями, Гэвиновым подарком.
Над кроватью повешено было зеркало — для счастья и для добрых снов. Это зеркало в скромной светлице у Хюдор было одною из немногих заморских вещей, лишь на юге умеют делать такие; его не надо было смачивать водой, чтобы оно отражало, и всегда, точно в колодце, стояла в нем колдовская светлая глубина. Вот и сейчас, попадая на него, солнце бросало в угол комнаты золотое, яркое пятно.
Время было уже послеполуденное. Затянутые бычьим пузырем рамы из оконниц по-летнему были вынуты; в резные низкие окна залетал порой ветерок; от тепла, от сушеных трав, от запаха разогретых солнцем смолистых ярко-желтых стен, от горячего света на полу в светлице было томно, лениво и хорошо, покой стоял вокруг, и долетала издалека песня работников на току. С того места, где Хюдор сидела, было видно, как пляшут пылинки в луче, что бросало солнце, отражаясь от зеркальной глубины; если засмотреться, можно придумать, что это кружатся в воздухе снежинки — первые снежинки, что будут кружиться в воздухе осенью, когда вернутся корабли.
Хюдор сидела у окна за своею прялкой, в глубине комнаты на неподъемном дубовом ларе с одеждой Хюдор устроилась ее гостья с вышиванием, которое она принесла с собой. Жужжала прялка, а Кетиль полуприпевала, полуприговаривала негромко «Песню об Охоте на Сребророгого Оленя», сложенную Йиррином, — и хотя с губ ее слетали слова о горьких делах, с которых началась десять зим назад распря Гэвиров и Локхиров, горечи не было ни в ее думах, ни на губах. Бессознательно она повторяла интонации, которые слышала от Йиррина, и порою голос ее улыбался — ибо сын Ранзи был веселый человек и даже в эту повесть сумел вставить — туда, где возможно, — немного задорного своего света; а мысли ее были совсем о другом, и в задумчивости она то обрывала песню на полуслове, то начинала опять, хоть с середины, хоть с самого начала.
Она поклялась выйти замуж за того, кто принесет ей рога Сребророгого Оленя — прекраснее этого зверя не было на свете, и Хозяйка Леса любила его и уж, конечно, не простила бы тому, кто б его убил; так что Ивелорн надеялась, что никто не отважится на такое, и к тому же даже найти быстроногого Оленя было трудно, а не то что догнать. Из всех искателей ее руки лишь Гэвир, сын Гэвира, и Локхир, сын Локхира, отправились на эту охоту, и Гэвир убил Сребророгого, а Хозяйка Леса сделала так, что Локхир вышел на то место минутой позже и, увидев, что опоздал, убил Гэвира своим охотничьим копьем. Много черных дел вышло из-за этого. Оленя жеХозяйка унесла с собой, и рога никому не достались; она не смогла спасти своего любимца, оттого что судьба Гэвира оказалась сильней, но, может быть, она все-таки надеялась его оживить, кто знает?
пела Кетиль.
— Никогда я не могла ее понять, — добавила Кетиль. — А ты, Хюдор?
— И я не могла, — сказала та, качнув головой.
— Была она гордой — что ж? Можно быть гордой и не оставаться всю жизнь одной, как скала на острове Ивелорн! Ведь верно?
Остров Ивелорн — так называли теперь тот прибрежный остров, где был когда-то хутор Арверна.
— Такая была ее филгья, — сказала Хюдор. — Она родилась на свет только для того, чтоб из-за нее был убит Олень и Гэвиры с Локхирами начали распри. Она сделала свое дело и исчезла. У нее вправду был свой порядок — без свадебного пира и дочерей.
Кетиль запела-заговорила опять, теперь уже с того места, где остановилась.
— А еще говорят, — фыркнула она, — от женщин все зло! Кто попускал Ивелорн — мать ее разве? Будь ее мать жива — разве б такое было? А Локхир с моим братом? Разве Ивелорн гнала их на охоту? Она-то как раз была бы рада, если б не нашлось парня, что для нее готов на в с е, — вот я отчего ее не понимаю!
— Она могла хотя бы жалеть о том, что из-за нее случилось, — сказала Хюдор. — Но она, говорят, даже и не жалела. Вот Арверн — он и вправду считал себя во всем виноватым, для него, должно, облегчением были те пираты… А Ивелорн было все равно. Как если б она была скала. Или филгья.
— Скала! — сказала Кетиль. — О! Вот оттого-то и потонула та пиратская «змея», что ее увозила, — какой же корабль не потонет, если целый неприступный утес на него нагрузить!
Вот в такие минуты Хюдор особенно ее любила — когда, неожиданно для нее самой, вырывались у Кетиль неожиданные, как проблеск молнии, словечки. И она смеялась, ласково глядя на Кетиль, встряхивающую гордо кудрями, а когда та, задохнувшись, перестала хохотать, добавила:
— А я слышала — океанские девы потопили тот корабль. Оттого что приревновали к ее красоте и не могли простить, что море увидело большую красавицу, чем они.
— Когда она жила здесь, — сказала Кетиль, — солнце задерживалось дольше над нашей округой, чтоб глядеть на нее. Будь мы с тобой хоть вполовину так красивы, как она, — из-за нас весь мир бы лежал в развалинах, Хюдор!
— Так уж и мир, — отозвалась та.
— Не меньше, чем мир, — засмеялась Кетиль. — На меньшее я не согласна.
И запела-заговорила опять, прямо из середины:
— А вот теперь об этом сочиняют песни, — добавила, сжимая кулачки, Кетиль. — А обо мне? Обо мне будут вспоминать только то, что я сестра Гэвина!..
— И еще, что из-за тебя Йиррин сочинил «йиррин-эзалт» — «песни Йиррина», — сказала Хюдор. — Ни у одной девушки на свете такого нет. И, по-моему, это лучше, чем если бы из-за тебя лежал в развалинах хоть даже целый мир…
Кетиль задумалась, закусив розовую пухлую губку. Потом подобрала иголку, повисшую на длинной алой нитке с вышиванья, воткнула ее в ткань, опять задумалась.
— Ты права, — проговорила она. — Ты права, Хюдор, — а все-таки хотелось бы мне чего-нибудь еще…
— Так скажи Йиррину, - засмеялась Хюдор, — пусть сложит песню о том, как из-за девушки по имени Кетиль перессорились четыре округи сразу! Уж его-то песня не потеряется; и, пока не уйдут под море острова, будут верить, что так оно и было, — люди ведь певцам только верят, а не тому, что было на самом деле!
А когда Кетиль устала смеяться, то сказала:
— Только он этого не сделает. Он говорит: «Если слова певцов будут врать — чему ж тогда можно будет верить на свете?..» А для Ивелорн сделал бы небось! — добавила она вдруг негодующе.
— Не сделал бы, сама знаешь, Кетиль. Йиррин такого ни для кого не сделал бы, даже для Гэвина…
— Даже!!! — возмутилась пуще Кетиль. — Даже — и вот всегда так; всегда мы у них на втором месте!.. Всегда! А те, кому у них первые места, — слава, истина и все такое, — они ли рожают им сыновей? Они ли пекут им хлеб и поят их брагой? Услаждают их ночи и закрывают глаза им, когда они умрут? Нет, правда, Хюдор! Тебе никогда не хотелось, чтобы вот Гэвин поступился своим именем ради тебя? Хоть в чем-нибудь. Чтоб ты знала, что ты ему важней, чем то, что певцы о нем говорят!
— Но ведь и мне… — Хюдор остановила пряжу, чтоб сменить наполненное веретено, и в комнате легла тишина. — Ведь и мне тоже его имя важнее даже того, будем ли мы с ним вместе… — В языке, каким говорят на этих островах, слава, честь, имя — для всего этого слово было одно.
— А он и не поступится, — сказала, вздохнув, Кетиль. — Да, что ж. Мы, Гэвиры, — мы такие. — Совсем высокомерно бы это вышло, не проговори этого Кетиль так просто. И прибавила: — А все-таки мне б хотелось, чтоб они хоть что-нибудь сделали ради нас такого, за что певцы их бы не похвалили. Вот так вот сделали бы — и все.
Потом Хюдор запустила опять свою прялку, и Кетиль запела - теперь уже по-настоящему запела — старую-старую песню на мелодию, которую знают здесь все девушки, и немного это даже не песня, а заговор. «Плывут корабли, — пела она, — плывут корабли по морю, тяжело сидят в воде их борта, и путь их становится все длиннее и длиннее, а до дома все ближе и ближе. Планширы их изрублены топорами, море жевало их ребра, да не разжевало, верен был их путь, и все рифы остались в стороне, золотом и серебром полны корабли, и полны они славой. Плывите, корабли, плывите, плывите скорее, возвращайтесь домой с добычей, но когда вы вернетесь, самая драгоценная добыча будет ждать вас на берегу».
— Ты ходила уже к источнику, Хюдор? — спросила она.
— Нет еще. Я пойду сегодня.
— А к какому? К тому, что у Трех Сестер? (Хюдор кивнула.) Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Голосок ее был легок, и Хюдор только посмотрела на нее. — Я пойду с тобою нынче, Хюдор. — Тут, вспомнив вдруг о вежливости, она засмеялась: — Можно, Хюдор, мне пойти с тобой?
— Конечно, — улыбнулась та.
— Тогда встретимся у Трех Сестер, перед закатом. Хорошо?
Порою она вот так себя вела — по-командирски; и со стороны мог бы кто-нибудь решить, что Кетиль из них двоих верховодила, — а ведь во всех важных вещах не она, а молчаливая Хюдор была главной в их дружбе. И между собою они это знали; у Кетиль давно не было старшей сестры, и сейчас она чувствовала себя так, точно нашла ее. Вот ведь — она сказала про источник, и умница Хюдор не спросила у нее ничего…
— Звезды летят, — заговорила Кетиль тихо. — Звезды летят уж третью ночь, они летят для всех, а я отчего не невеста? Чем я хуже других? Верно?
— Еще бы нет, Кетиль-Рысенок, Кетиль, у которой рыжее солнце запуталось в кудрях… — И, говоря это, Хюдор особенно захотелось подойти к ней и взъерошить эти кудри, и она почти что так и сделала — взглядом, а Кетиль закрутила головой, как встряхивается птица, и принялась счастливо мурлыкать какую-то песенку. Ведь в это лето они все больше открывались друг другу; и, когда оставались одни, бывали совсем не такими, какими люди привыкли их видеть: Кетиль задумывалась, a Хюдор шутила.
Потом они поговорили о пчелах — о том, на какую рогулину приманить молодой рой, чтобы, отроившись, тот не ушел в лес, какого дерна должна быть та рогулина, какими снадобьями ее натереть, какие слова проговорить над ней. У Гэвиров пасека была немаленькая (сколько именно колод — вслух не говорят, пчелы счет не любят), а домашними пчелами занимаются в тех краях женщины. На одной из колод пчелы грызли уже леток изнутри, и Кетиль ожидала от них молодой рой. Говорили обстоятельно, Кетиль, как всегда, заспорила, потом сказала, вздохнув: «Ох! Хюдор, ну почему ты всегда все знаешь!»; спросила, не делает ли Хюдор послепослезавтра чего-нибудь особенного.
— Нет, — отвечала та. — Послепослезавтра? Хлеб работникам мы завтра печем; нет, ничего.
— А я послепослезавтра сыр варить буду. (Это тот сыр, который заготавливают для долгого хранения, твердый и с травами.) Последний уж раз в нынешнее лето. Приходи помогать, Хюдор, я и тебе сколько-нибудь головок сыра отдам.
— Да ведь ты и сама хорошо сваришь, — успокаивающе молвила Хюдор. — Ты все знаешь, и закваски, и слова, и руку ты почти уже набила.
(Кетиль, с ее горячностью, тонкое дело изготовления твердого сыра не слишком давалось).
— Все одно, — отозвалась Кетиль. — Все одно приходи. Ты счастливица, Хюдор. Одолжи мне твой удачи. — Немного помедлив, она добавила: — И целый день наш.
— Приду, — обещала Хюдор.
— Жалко, так жалко, что редко к тебе получается выбраться, Хюдор. Ах, жалко; все у меня дела, и тут дела, и там дела, а посидеть вот так… Хорошо так с тобой вместе сидеть, — простодушно сказала Кетиль. — Вот поселишься у нас, — пригрозила тут же в шутку, — и будешь разбираться по хозяйству одна, а я — и не вздумаю!
Солнце стояло уже над Маревым Логом, свет его стал медвяно-золотым. Кетиль взглянула в окно, вздохнула: «Пойду уж!» — и засобиралась — у нее вечером еще были дела и по току (урожай высок уже в скирдах — дни были ясные — и теперь его молотили), и по дому, прежде чем пойти к источнику.
— Так у Трех Сестер, перед закатом, — повторила она Хюдор на пороге.
— Я помню, — откликнулась та. Она подождала в дверях, покуда Кетиль спускалась по лесенке, потом ушла в светлицу, оттуда уж увидела из окна подругу и, невольно улыбаясь, смотрела, как невысокая ладная фигурка, неся на руке корзинку, пересекает двор и мимо рыбной кладовой выходит в ворота. На фоне темных бревен построек Кетиль была такой яркой в темно-зеленом платье и с рыжей своей косой. «Как улыбка мира». Так где-то сказал о ней Йиррин.