- Ну и что с того? Смотри.
Владик снял кепочку. Левая сторона головы была обрита, заросла недельной щетиной, и под ней с трудом угадывалось полукружье белого тонкого шрама. Не знай я, когда произошло ранение, точно бы решил, что не менее года назад. Целители из моих "мелких бесов" были хоть куда.
- Зажило, как на новом русском, - криво усмехнулся Владик, - без каких-либо последствий. И, главное, чувствую себя абсолютно здоровым человеком. Домой хочу, а меня здесь еще месяц собираются держать. Исследования, наблюдение, тесты, процедуры... Комплекс, как для собаки Павлова.
Это мне было знакомо. Самого недавно пытались в подопытные кролики сосватать.
- Если все так хорошо, чего ты здесь сидишь? - спросил я. - Тебе что, выписка из истории болезни нужна или больничный лист? Есе к оплате предъявлять будешь?
- Ага, жди, он оплатит... - начал было Владик и осекся. Он с удивлением посмотрел на меня и тихо рассмеялся. - Ты, как всегда, прав. Не выпишут, сам уйду. - Он свесил ноги с койки. - Где тут мои тапочки?
В этот момент дверь отворилась, и в палату вошел интерн Матюхин. Все такой же представительный, осанистый, серьезный.
- Добрый день, - сказал он, по своей привычке держа руки в карманах халата. - Роман Анатольевич, вас хочет видеть завотделением.
- Зачем? - удивился я.
- Он вам сам объяснит. Пройдемте.
Матюхин был со мной одного роста, но создавалось впечатление, что он смотрит на меня сверху вниз. Как на опаре, росло его самомнение и чувство собственной значительности - куда там профессору Мильштейну до гонора интерна. Уйдет профессор на пенсию, этот ученик его и на порог родного отделения нейрохирургии не пустит.
Я пожал плечами и молча прошел за интерном в кабинет завотделением. Вопреки ожиданию, меня встретил не профессор Мильштейн, а хирург, ассистировавший профессору во время операции. Опять я ошибся - не та должность для профессора, скорее всего, он руководит кафедрой в мединституте.
- Василий Андреевич Артамонов, - представил Маткюхин. - Наш завотделением.
Артамонов вышел из-за стола, пожал мне руку, усадил в кресло.
- Чай, кофе? - предложил он.
- Спасибо, нет.
- А я кофейку выпью, с вашего позволения. Лев Александрович, распорядитесь, пожалуйста.
Матюхин, сообразив, что его выпроваживают, быстро ретировался. Артамонов не стал возвращаться на свое место, а сел напротив. Был он грузен, но не толст, и его фигура олицетворяла собой этакую основательную российскую кряжистость, как на картинах Васнецова. В былинные времена люди подобного физического склада ходили в доспехах на Мамая, в новейшей истории - валили в Сибири лес и теперь в основном трудились в, так сказать, "смежных" специальностях. По большей части мясниками на рынках, но некоторые, как Артамонов, и хирургами. Все-таки привычка рубить врагов мечами в капусту угнездилась в них на генетическом уровне, хотя и трансформировалась, согласно требованиям времени.
- Курите?
Артамонов придвинул по столу пачку "Chesterfield".
- Спасибо, у меня свои.
Я достал из кармана "Camel", мы закурили. Сестра-хозяйка внесла чашечку кофе, поставила на стол и тут же вышла.
- Роман Анатольевич... - Артамонов отхлебнул кофе, затянулся сигаретой. - Давайте говорить напрямую, без обиняков. Вы не родственник Владислава Ступина, но... скажем так, его друг и оказываете на него существенное влияние.
Умело обойдя щекотливую тему оплаты операции, Артамонов выжидательно уставился на меня. Внешне он ничем не напоминал следователя Серебро, и все же что-то неуловимое их сближало. Манера пытливо смотреть на собеседника неподвижным взглядом, что ли?.. Мне вдруг показалось, что я где-то видел Артамонова, встречался с ним при не совсем обычных обстоятельствах. Но где именно, хоть убей, припомнить не мог. Мешало воспоминание о его странном, царапающем взгляде, которым он одарил меня в коридоре больницы после операции.
- Я вас слушаю, - уходя от прямого ответа, прервал я затянувшееся молчание.
Артамонов снисходительно улыбнулся и продолжал:
- Ваш друг категорически настаивает на своей немедленной выписке. Я его прекрасно понимаю - больница не лучшее место для приятного времяпрепровождения, но и вы должны понимать, что травма черепа это не царапина, не ушиб, и хирургическое вмешательство здесь посерьезнее, чем при резекции желудка. Период реабилитации после подобных операций затягивается иногда на долгие месяцы, а то и годы...
Я протестующе выпрямился в кресле. Артамонов, похоже, собирался прочитать пространную лекцию, но я очень не люблю, когда меня принимают за полного профана.
- Минуточку, Василий Андреевич, - вклинился я в монолог хирурга. - При чем здесь реабилитация? Давайте рассматривать конкретный случай. Насколько я знаю, у Ступина не наблюдаются какие-либо посттравматические отклонения. Ни в психике, ни в мозговой деятельности, ни в координации движений. Или у вас другие данные?
Артамонов тяжело вздохнул.
- У меня нет полных данных о его здоровье, - с нажимом сказал он. Комплекс исследования мозговой деятельности рассчитан как минимум на месяц, поэтому ни положительного, ни отрицательного заключения на данном этапе я дать не могу.
- Пусть так. Но отрицательных отклонений вы пока не выявили?
- Пока нет. Даже наоборот, если говорить о чисто внешней восстановительной симптоматике. Заживление раны, регенерация тканей, образование костного нароста прошли так быстро, как не бывает даже у беспозвоночных. Это настолько уникальный случай, что...
Артамонов запнулся.
- Продолжайте, продолжайте, - с усмешкой подбодрил я.
- Не в этом дело, - отмахнулся Артамонов и затушил окурок в пепельнице. - Сейчас речь идет об установлении окончательного диагноза, без которого я не имею права выписать пациента.
- Нет уж, давайте все-таки продолжим предыдущую мысль, - не согласился я с переменой темы. - Буду тоже говорить прямо, без обиняков. С точки зрения медицины столь уникальный случай быстрого выздоровления заслуживает детального изучения, долговременного наблюдения в стационаре, научных исследований. На нем можно защитить не только кандидатскую диссертацию, но и докторскую. Однако вам, Василий Андреевич, не приходит на ум, что между пациентом и подопытным животным существует громадная разница?
Лицо Артамонова пошло пятнами, но он сдержался.
- Я практикующий хирург, для которого прежде всего существуют врачебная этика и врачебный долг, - натянуто сказал он. - Именно поэтому не имею права выписать вашего друга. Случись с ним что-нибудь дома - например, кровоизлияние в мозг, - и меня отдадут под суд.
- Только вот этого не надо, - поморщился я. - В подобных случаях пациент подписывает заявление, что снимает с вас всякую ответственность за любые рецидивы. И все.
Артамонов порывисто встал, обошел стол, сел за него, пододвинул к себе какие-то бумаги.
- Делайте как хотите, - раздраженно пробурчал он, не поднимая головы.
- Вот и договорились.
Я тоже встал, еще раз окинул фигуру Артамонова взглядом и направился к выходу. Определенно мы с ним где-то встречались, и память об этой загадочной встрече меня неприятно беспокоила.
Владик сидел в палате один. Койка была аккуратно застелена, с тумбочки исчезли личные предметы - будильник, электробритва, зеркальце и прочая мелочь. Независимо от результатов моих переговоров, Владик не собирался оставаться в больнице.
- Зайди к завотделением, - сказал я, - подпиши бумаги, что ты снимаешь с них ответственность за свое здоровье. И - свободен.
- Давно бы так, - обрадовался Владик, подхватился со стула и поспешил к Артамонову.
Я взял полиэтиленовый пакет с вещами и вышел вслед за ним из палаты. Любопытно, куда это подевались Люся со Светой? Не успел я о них подумать, как сестры появились в коридоре отделения с лестничной площадки. Обе несли в руках по огромному букету белых и красных роз.
- Как дела? - издали поинтересовалась Люся.