До позднего вечера я пытался осмыслить прочитанное, все больше и больше склоняясь к мнению, что какая-то доля реальности во всем этом все-таки есть. Как ни странно, но основное влияние на возникновение такого мнения оказал тот факт, что мне дали ознакомиться не со всем делом, а лишь с выдержками, и только то, чего я знать не мог (криминальную составляющую), предоставили в полном объеме. Вероятно, рассчитывали, что невразумительные обрывки событий, которые я знал, но забыл, помогут мне восстановить картину целиком и оживить память, подобно тому, как воображение дополняет мозаичную картину, когда в ней недостает части глазурованных плиток.
Память не восстановилась, ничего я не вспомнил, к тому же некоторые вещи в деле основательно смущали меня. Во-первых, не хотелось верить Вальдштейну, что два месяца я ходил с подсаженным в тело чужим сознанием, подавляющим мое эго и отводящим ему незавидную роль безропотного наблюдателя. Слишком унизительным представлялось такое положение моему человеческому естеству, чтобы с ним согласиться - никто не хочет быть марионеткой, которую дергают за ниточки. Во-вторых, откуда, спрашивается, у российских спецслужб такие чуть ли не беспредельные финансовые возможности, которые позволили установить" за мной широкомасштабное наблюдение (судя по многим фотографиям, даже из космоса) и проводить комплекс весьма дорогостоящих исследований, в том числе и в области ядерной физики (при упоминании "кратера Циолковского" речь скорее всего шла о кодовом названии секретной лаборатории)? Затраты на это если уж и не близки, то по крайней мере сопоставимы с теми суммами, которые вращались вокруг краденых произведений искусства. А это уже нонсенс для нищего государства, весьма прагматично относящегося к подобным исследованиям - гроша ломаного у правительства не выпросишь, если не предусмотрен возврат вложенных средств, и непременно с прибылью. А какая, спрашивается, с меня может быть прибыль? Сплошные убытки. Наконец, ни в какие ворота не лезло то, что я одним махом, точнее, несколькими телефонными разговорами, порвал со всеми знакомыми и друзьями. Допускаю, что с шефом из-за сгоревшего компьютера мы могли разругаться насмерть, но чтобы я точно так же поступил с Володей Арутюняном, Севой Рубиным, Славкой Мещеряковым, с которыми по бочке пива вместе выпили, это в голове не укладывалось. Не детский сад все-таки: "Подавись своей куклой и не писай в мой горшок". Тут, ребята группы "Кси", вы что-то перемудрили...
Мысли на эту тему назойливо вертелись в голове, но ответа на вопросы я не находил. Точнее, ответ был в отчете Вальдштейна, но я отказывался его принимать.
В сумерках, после ужина, которым меня накормила молчаливая медсестра, ко мне неожиданно пожаловал Артамонов.
- Добрый вечер, - поздоровался он от дверей, пересек комнату, включил в углу торшер. - Удивляетесь, почему появился в неурочное время? Нет-нет, осматривать вас не буду, просто так заглянул. - Он прошелся по комнате, остановился у окна. В его порывистых движениях угадывалась сдерживаемая нервозность. - Воскресенье сегодня, выходной... А у меня дача на том берегу озера, вот и решил вас проведать.
Артамонов раздернул шторы и уставился в окно долгим взглядом. В сереющей полумгле над горизонтом блистали частые зарницы надвигающейся грозы.
- Непогода разгулялась, никогда такой не было! - заявил Артамонов нарочито приподнятым тоном. - Что ни день, то гроза. Гидрометеоцентр удивляется - по всем прогнозам такого не должно быть, аномалия какая-то. Будто над Алычевском образовалась воронка сверхнизкого давления...
Он вдруг резко повернулся и посмотрел мне в глаза.
- Между прочим, во время грозы вчерашней ночью молния попала в виллу Популенковых и подожгла ее.
Что-то ухнуло в груди, морозные иглы впились в сердце. Сбылось дикое желание, о котором я думал неделю назад, глядя со своего берега на элитный дачный поселок. Неужели все, что я прочитал в деле, все, о чем рассказывал мне Серебро, - правда?! Но как тогда расценивать ночное происшествие с виллой Популенкова - предвидение ли это или исполнение желания?
- Еще два раза во время пожара молния била в дом, - медленно, с расстановкой говорил Артамонов, не отводя от моего лица внимательного взгляда. - Пожарные не отважились тушить, и там сейчас одни головешки.
Оцепенев, я застыл в инвалидном кресле, надеясь только на то, что смятение полупарализованного человека нелегко распознать.
Щека Артамонова дернулась, он отвел взгляд, тяжело вздохнул, нервно прошелся по комнате. Было неясно, сумел ли он что-либо понять по выражению моего лица. Рассеянным взглядом Артамонов обвел комнату и увидел на кровати папку с моим делом.
- Уже прочитали? И что вы обо всем этом думаете?
Заторможенным движением я положил на пюпитр чистый лист бумаги, взял карандаш. Было очень много вопросов и к Серебро, и к Артамонову, но внезапно я понял, какой именно вопрос надо задать нейрохирургу, чтобы разрешить все сомнения. И начал старательно выводить на бумаге печатные буквы.
Артамонов принял от меня лист, повернул его к свету торшера, прочитал. И отпрянул от бумаги. На некоторое время он застыл, второй, третий раз перечитывая написанное, и вдруг его громадная фигура начала оплывать, будто в течение нескольких секунд мелькали годы и его тело старилось на глазах. Артамонов ссутулился, безвольно опустил руки. Куда подавалось его нервное напряжение - передо мной стоял опустошенный, неуверенный в себе человек, чью тайну разгадал бессловесный калека.
- Лишний раз убеждаюсь, - с кривой улыбкой сказал он в сторону, - что парализованные мыслят гораздо четче и видят проблемы глубже, чем нормальные, здоровые люди. Понятно - мозг не обременен мирскими заботами...
Он стрельнул в меня виноватым взглядом и снова отвел глаза в сторону. Вымученная улыбка сползла с лица, оно окаменело.
- Двенадцать лет, - глухо ответил он на мой вопрос.
"Двенадцать лет..." - эхом откликнулось в моем сознании. Господи, целых двенадцать лет! Боже, но я-то каким образом очутился в их компании?! И зачем, господи, в чем я провинился?!. Не верил я в бога, но в моем положении не к кому было обратиться. Кто услышит парализованного калеку, кто его поймет, кто посочувствует?
Артамонов что-то говорил, частя словами, оправдывался, доказывал свою правоту, но я его почти не слышал и практически не видел. Комнату заволокло туманом, стены растворились в мерцающем мареве, открыв взору зияющую беспредельную пустоту. "Боже, - спрашивал я в эту пустоту того, кого нет, - как мне теперь жить?" Но заранее знал, что ответа не будет.
Артамонов понял мое состояние, положил лист бумаги на пюпитр и тихонько вышел из комнаты, аккуратно прикрыв дверь.
Медленно, очень медленно я опустил взгляд на лежащий передо мной лист. Корявые буквы расплывались, и я больше по памяти, чем зрением, прочитал свой вопрос:
КАК ДАВНО ВЫ РАБОТАЕТЕ НА ИНОПЛАНЕТЯН?
Глава 20
Ночь расставила акценты в оправдательной речи Артамонова. В одиннадцать часов мне ввели снотворное, и во сне сознание воспроизвело монолог нейрохирурга с магнитофонной точностью. Говорил Артамонов с горечью, но без тени покаяния в голосе.
- Я прекрасно понимаю, о чем вы думаете, - говорил он. - Только давайте не путать работу на иностранную разведку с моей деятельностью. Не нужны пришельцам наши секреты - их цивилизация на порядок выше земной. И ни о какой экспансии они не помышляют. Скорее речь идет о нашей защите, причем в большей степени от нас самих. Что касается моей вербовки... Подумайте сами, кто кого предает, когда ученые вынуждены эмигрировать за рубеж, - они свою страну, или государство отечественную интеллектуальную элиту? Впрочем, это все частности, дело не только в нашей стране. На протяжении всей истории человечества людей с такими способностями, как те, что появились у вас после удара шаровой молнии, распинали на крестах, сжигали на кострах, четвертовали, линчевали... Жанну д'Арк сожгли на костре; Калиостро умер в заточении; Нострадамус всю жизнь провел в лишениях... Судьба выдающихся ученых, мыслителей, писателей, музыкантов, художников ничуть не лучше. Архимед погиб от меча наемника; Сократа заставили выпить цикуту; Улугбека убил родной сын, чтобы завладеть троном; покрыта тайной кончина Шекспира; Моцарт и Ван Гог умерли в нищете... Скорбный список можно продолжать до бесконечности. И что вы можете на это возразить? Артамонов посмотрел на меня и запнулся. - Извините, забылся. Вам, вижу, сейчас не до дискуссий. Пойду распоряжусь, чтобы вам Дали снотворное. Отдыхайте.
Когда утром меня разбудила медсестра и начались утомительные процедуры, я попытался проанализировать монолог Артамонова, но ничего путного не получилось. Слишком обрывочная информация, чтобы иметь представление о миссии пришельцев на Земле и о том, каким таким образом они собираются спасать нас от нас же самих. Если то, как эти незваные благодетели обходятся со мной, и есть акция спасения, тогда их "человеколюбию" воистину нет границ. Ни заточение на базе ФСБ, ни перемещение в какой-нибудь межзвездный паноптикум меня не прельщало. Чем это лучше сожжения на костре?
Медсестра заканчивала процедуры, когда дверь отворилась, и в комнату вместо ожидаемого массажиста вошли Артамонов и Серебро.
- Доброе утро, - поздоровался нейрохирург и направился к диагностической аппаратуре.
Серебро никак не приветствовал меня, подошел к койке, остановился у изголовья и мрачно вперился в мое лицо сквозь зеркальные стекла очков.
- Ознакомились со своим делом? - поинтересовался он. Я мигнул.
- Вот и хорошо. Я в курсе вашего вечернего разговора с Василием Андреевичем. Карты раскрыты, и, хотите вы или не хотите, мы будем с вами работать. Приступайте, - кивнул Серебро Артамонову, отошел в сторону и сел на стул.
Кусочками пластыря Артамонов начал приклеивать к моему телу датчики. Тягостное молчание, повисшее в комнате, наводило на мысль, что сегодня будет не так, как всегда. Впечатление необычности обследования усиливалось надвигающейся грозой: за окном быстро темнело, раскаты грома накатывали со стремительностью стучащего на стыках экспресса. Блеснула молния, порыв ветра рванул легкую штору, вскинув ее под потолок.
Медсестра подошла к окну, захлопнула форточку, щелкнула шпингалетом. Шум грозы стал глуше, и я ощутил странный толчок в мозг - этакое мгновенное болезненное сотрясение, будто хлопок форточки ударом скальпеля отсек невидимую пуповину, связывающую меня с внешним миром. Стало душно и тоскливо, опять накатило тревожное чувство клаустрофобии.
- Да, - сказал из-за моей головы Артамонов, - зафиксировано.
- Хорошо, - кивнул Серебро. - Вы готовы?
- Да, - повторил Артамонов.
- Приглашайте реципиента, - сказал Серебро медсестре. Медсестра вышла и через минуту вернулась в сопровождении рослого парня в джинсах, кроссовках, голого по пояс. Рельефную мускулатуру парня покрывала цветная татуировка змеи, обвившейся вокруг торса и рук.
"Художник Александр Куцейко", - узнал я его по фотографиям из своего личного дела.
Куцейко остановился у дверей, осмотрелся. Задержавшись взглядом на моем теле, опутанном проводами, он всмотрелся в лицо и тоже узнал меня.
- Роман! - обрадованно воскликнул он и шагнул к койке. - Привет! Вот уж не ожидал...
Куцейко наткнулся на преградившую дорогу медсестру, и мне показалось, что наткнулся он не на худенькую женщину, а на бетонную стену. Куцейко пошатнулся от столкновения, медсестра же не сдвинулась ни на йоту, противореча сразу трем законам Ньютона.
- Назад! - гаркнул Серебро, не поднимаясь со стула, и стремительно сунул руку в карман брюк.
- Да я только... - растерялся Куцейко, - с Романом поздороваться...
Он сделал попытку обойти медсестру, но она вдруг молниеносным движением схватила его за запястье, крутанула руку и заломила ее за спину с такой силой, что послышался треск сухожилий.
- An... - непроизвольно выдохнул Куцейко, согнувшись в три погибели.
- В угол его, на стул, - распорядился Серебро. Медсестра сопроводила Куцейко в дальний угол, усадила на стул и только здесь отпустила. Проделала она это с необычайной легкостью и выражением полного бесстрастия на лице. Отнюдь не случайно с первых минут знакомства я сравнил ее с манекеном.
- Зачем же так... - выпрямившись на стуле, пробормотал Куцейко, болезненно морщась и разминая плечо. Он с удивлением и недоверием окинул взглядом фигуру застывшей рядом женщины.