Именно в тот момент, когда я корчился под одеялом от унижения и бессильной злости, дверь моей комнаты резко распахнулась (в лицо мое туго толкнулась волна воздуха), и кто-то переступил порог. За годы своего аномального мировосприятия я научился почти безошибочно определять по вибрации пола и малейшим возмущениям воздуха действия окружающих – разумеется, если дело происходило в небольшом закрытом помещении. И сейчас я понял, что вошедший в мою комнатку человек стоит у меня в ногах и пристально разглядывает меня. Я буквально ощущал кожей своего лица его обжигающий взгляд.
Я сделал красноречивый жест, приглашая гостя подойти ко мне поближе, но он никак не отреагировал на это. Кто бы это мог быть? Мужчина или женщина? Палка? Едва ли… Кто-нибудь из сестер-хозяек? Или из новеньких воспитанников Дома? А может быть, это посторонний, не знающий дактилоскопии?..
Вопросы вспыхивали и гасли в голове, но утвердительные ответы на них мне почему-то не внушали доверия.
В конце концов, меня посетила странная мысль. Навеяна она была, с одной стороны, тем, что меня в последнее время слишком часто дурачили, а с другой тем, что я, наконец, уловил еле ощутимый запах пришельца.
Скажу честно, сначала я не поверил напрашивавшемуся выводу, а когда поверил – испугался. Ведь, в сущности, я в тот момент – да и вообще – был беспомощен, как грудной ребенок, и при желании со мной можно было бы сделать все, что угодно.
Однако, незнакомец, видимо, не собирался что-либо со мной делать. Он даже не захотел ничего сказать мне – хотя, безусловно, знал язык слепоглухонемых. Насмотревшись на меня всласть, он просто повернулся и вышел из комнаты…
Почему-то в глубине души я не верил в смерть Ивана Александровича. Она казалась мне неестественной, как шаблонный сюжетный выкрутас в скверной бульварной книжонке.
Очень скоро я убедился, что был прав на все сто. Потому что, едва стемнело, И.А. пришел ко мне и сел на край кровати.
Ко мне чудом пришли и слух, и дар речи, и, самое главное, зрение, и я впервые увидел своего наставника и учителя таким, каким он был на самом деле.
С детства я представлял его себе красивым, крепким мужчиной с высоким, открытым лбом – таким, как, например, Пушкин или Лев Толстой, гипсовые бюсты которых я хорошо изучил пальцами. И когда сестры-хозяйки, с которыми я тогда во всем советовался, то шуткой, а то всерьез опровергали мои предположения насчет внешности И.А., я подозревал в этом некий сознательный поклеп на своего наставника и элементарную человеческую ревность.
Теперь же я видел, что И.А. был заурядным пожилым человеком, вовсе не богатырского телосложения, с непропорциональными чертами лица и плешью на затылке. Одет он был в непримечательный дешевый костюмчик из серого сукна, а на рубашке не хватало одной пуговицы.
– Зачем мне врут, что вы умерли, Иван Александрович? – пробуя свой внезапно прорезавшийся голос, спросил я.
– Зачем или почему? – с хитрецой усмехнулся он.
– Какая разница? – возразил я.
– Одна дает, другая дразнится, – ворчливо сказал И.А. – Если ты хочешь стать настоящим ученым, приучи себя к необходимости правильно формулировать вопрос.
– "Ученым", – передразнил я его. – Где уж нам, инвалидам… Мы ведь только мины способны обезвреживать и вообще… делать всякую скучную мелочовку…
– Опять ты за свое, – поморщился он. – Я же тебе сказал, что все позади, и никто за тобой больше не придет.
– Почему вы так в этом уверены?
Он непонятно вздохнул.
– Лучше ответь мне, Артем, почему ты так уверен, что я не дал дуба?
– Палка сказала мне, что вы стали жертвой инфаркта. Якобы ваша дочка пострадала от одного из этих террористических взрывов, и ваше сердце не вынесло этого… Ну, во-первых, насчет Оли она соврала. Потому что ваша Оля своими ногами, целая и невредимая, приходила сегодня ко мне в гости. Я ведь, как вам известно, – собака, Иван Александрович, а чутье ищейку никогда не подводит…
– Ну, допустим… А во-вторых? – невозмутимо осведомился И.А.
– А во-вторых, от первого инфаркта никто не умирает. Это, как вы скажете, не научно… Роковым инфаркт бывает во второй или в третий раз…
– Шапо ба! – восхитился по-французски И.А.
Он помолчал многозначительно и с притворной скромностью, словно гордясь этим, обронил:
– Но все-таки ты ошибаешься, потому что я на самом деле умер… Не от инфаркта, конечно, но сути дела это не меняет. Тем более, что это близко к истине…
– Не интригуйте, Иван Александрович, – взмолился я.
Он опять помолчал. Потом с заметным усилием произнес:
– Хорошо. Я открою тебе всю правду, но с одним условием. Обещай мне, что никаких, так сказать, оргвыводов для себя ты из всей этой истории не сделаешь. Я имею в виду – скоропалительных и неумных оргвыводов… Обещаешь?
– Обещаю, – торопливо сказал я.
– Но позволь мне для начала сделать несколько отступлений, не имеющих прямого отношения к теме нашей беседы… Ты поступил в наш Дом, когда тебе было уже почти три года. С момента своего рождения ты упрямо молчал, и очень быстро выяснилось, что ты не слышишь, не видишь и не обладаешь даром речи, из-за чего матушка твоя естественным образом отказалась от тебя… В Доме малютки в течение трех лет тщетно пытались вернуть тебе хотя бы один орган восприятия, но ни одна из операций не принесла успеха. Тогда они плюнули на это дело и сбагрили тебя нам со спокойной душой. Конечно, ты не можешь знать этого, но в те годы существовала одна научная теория, согласно которой ребенок, до двух лет обреченный существовать в изоляции от общества, никогда уже не станет полноценным человеком… Все известные на тот момент наглядные примеры успешной ресоциализации слепоглухонемых – я имею в виду американку Келлер, наших Скороходову, Сироткина, Суворова и других – были слепы, глухи и немы лишь с определенного возраста, но не с момента рождения, как ты… Однако, поверь, что не жажда научной сенсации двигала мной, когда я приступил к твоему обучению, вовсе нет. Я просто-напросто обозлился на все научные закономерности и причинно-следственные связи – то бишь, на судьбу, выражаясь обывательским языком. Я подумал: "Будь прокляты все так называемые объективные законы, которые мешают человеку стать человеком!"… Или что-то в этом роде. Во всяком случае, именно эта злость на законы эволюции помогала мне не опустить руки в течение долгих пяти лет, когда у нас с тобой ничего не получалось. Я почти полностью переключился на тебя, предоставив других детей – кстати, тоже слепых или немых от рождения – заботам других воспитателей. И я никогда не забуду тот момент, когда ты впервые откликнулся на мой дактилоскопический вопрос: "Что ты хочешь?", ответив робко, еще непослушными пальчиками: "Пи-пи"! .. в смысле – сходить по-маленькому!.. В тот день я впервые напился вдрызг, как самый последний работяга в день получки !..
И.А. вскочил и стал нервно расхаживать по комнате.
– Это – отступление от нашей темы номер один, – сумрачно сказал он. – Таких отступлений можно было бы сделать очень много, но я их сделаю еще только два. Почему – именно этих, не спрашивай, я и сам не знаю… Когда тебе исполнилось десять лет, ты впервые понял, что такое новогодняя елка и для чего она нужна. Тогда я впервые встретил Новый год со слезами на глазах. Я ушел с общего праздника к себе в кабинет, заперся там наглухо и, глядя в окно на хоровод воспитанников в саду, рыдал, как крокодил, крупными слезами… А еще в моей памяти застряло занозой, как ты в тринадцать лет впервые понял, что люди могут говорить неправду, но не для того, чтобы обмануть, а чтобы развеселить себя и других – ради шутки. Коля Мещеряков, слепой мальчик, старше тебя на три года, просигналил тебе какую-то шутливую подначку – уж и не помню, что именно, – а ты взял, да и рассмеялся, вместо того, чтобы обидеться…
И.А. вновь уселся на мою постель и, глядя сосредоточенно в пол, будто там для него был написан текст доклада, продолжал:
– Теперь ты поймешь, почему я послал подальше Нила Степановича, когда он в первый раз заявился ко мне, как он выразился, "по важному государственному делу". Было это три года назад. Он долго ходил вокруг да около, ни разу не упомянув о тебе, а потом, когда я напрямую спросил его, чем, собственно, вызван его визит, поведал о том, что где-то за океаном изобрели некое страшное оружие. Будто бы научно-технический прогресс породил в виде нездоровой отрыжки такие мины, которые нельзя обезвредить. Будто бы эти мины реагируют на две вещи: на свет и на человеческий страх. Мне смутно припомнилось, что когда-то я уже читал один фантастический рассказ о том, как маньяк-изобретатель построил такой супертанк, который уничтожал всех, кто испытывал страх перед ним, но вступать в диспут на эту тему с необычным посетителем не стал. Вместо этого я полюбопытствовал с нехорошим предчувствием в душе, какое отношение это имеет к нашему заведению. Самое прямое, поспешил меня заверить Нил Степанович, самое прямое… Где гарантия, что подобные мины не окажутся в один прекрасный день в руках каких-нибудь безответственных террористов? И кто может поручиться, что в другой, не менее прекрасный денек, они не попадут в руки негодяев нашего, российского розлива? "Для этого вы и существуете, чтобы не допустить подобного", сказал я. "Конечно, конечно, – согласился Н.С. – Ну, а если все-таки?..". Игра словами мне начала надоедать. "Чего вы от меня хотите?", спросил я. Н.С. услужливо сообщил, что в недрах его ведомства родилась следующая идея: использовать против таких мин человека, который бы, с одной стороны, не знал, чем он занимается, и, соответственно, не испугался бы смерти, а с другой – мог бы прекрасно ориентироваться в условиях кромешной тьмы. И, по мнению Нила Степановича – а, главным образом, его руководства – лучше всего на эту роль подходил слепоглухонемой, причем начинать готовить его к подобной работе было бы целесообразно прямо сейчас… Может быть, как говорится, Бог милует, и такой человек вообще никогда не пригодится, но лучше все-таки заранее постелить соломку… И вот тут-то он наконец упомянул тебя. Он сообщил, что "его ведомство" внимательно изучило те немногие научные статьи в журналах по психологии, которые я опубликовал после того, как дело с тобой, Артем, сдвинулось с мертвой точки, и сочло, что именно "этот удивительный подросток" – кандидат номер один для выполнения "важного государственного задания"…
Вот тут я, признаться, взбесился и послал Нила Степановича вместе со всем его ведомством ко всем чертям. Я выдал возмущенную тираду, причислив Н.С. и компанию к тем чиновникам, которые не видят в несчастных детях, лишенных слуха и зрения, людей и которые считают весь труд воспитателей Дома бессмысленной тратой денег… Н.С. слушал меня внимательно, кивал головой и даже что-то конспектировал в пухлой записной книжечке. Это конспектирование стало последней каплей, и я выпроводил Н.С. самым беспардонным образом.
Однако, расстались мы, как оказалось, не окончательно. Когда в стране началась странная, умом не постижимая катавасия, когда передрались разнообразные политические течения, ручьи и лужи, когда на юге страны началась война с вакхабистами, и газеты стали все чаще и чаще сообщать о попытках шантажа правительства угрозами массового террора – тогда-то я вспомнил о предложении Нила Степановича. Он был легок на помине. Он заявился ко мне в компании худосочной особы женского пола, которую отрекомендовал как Марию Павловну Палкину, предназначенную для замещения вакантной должности сестры-хозяйки в нашем Доме, и я понял, что пресловутый "прекрасный день" настал… К тому времени ты стал уже почти полностью самостоятельным, Артем, и пора было подумать о твоем будущем. Помнишь, как я пытался устроить тебя то на фабрику инвалидов, где клеили картонные коробки, то на курсы машинописи слепым методом? Я знал, что, рано или поздно, тебе самому придется зарабатывать на кусок хлеба, но ни один из предложенных мною способов заработка тебе не понравился. Я уже начинал бояться, что неправильно воспитал тебя, Артемка. Ведь самое главное и самое трудное, как я считал, заключалось в том, чтобы исключить твою, пусть даже невольную, подспудную, но все-таки зависимость от других людей и чтобы ты сам понял и поверил в это… К моменту повторного визита Нила Степановича мне стало казаться, что я, жестоко просчитавшись, перегнул палку и не заметил того момента, когда ощущение свободы в твоей душе перешло в элементарный эгоизм… Неужели, думал я, мой мальчик, вместо того, чтобы ощущать свою неполноценность, ударился в другую крайность и возомнил себя уникальной, драгоценной личностью?
Вот почему у меня не хватило духа, Артем, повторить свой решительный отказ Нилу Степановичу и его братии. Вместо этого я порекомендовал спросить тебя – но с соблюдением мер секретности, поспешил вставить Н.С. – устраивает ли тебя предлагаемая "работа"…
И.А. поднялся и, тяжело ступая, словно у него подкашивались ноги, подошел к окну. Он долго вглядывался в ночную тьму, словно надеялся что-то разглядеть там, а потом, не поворачиваясь ко мне, сказал:
– Остальное ты уже знаешь…
– Знаю, – эхом отозвался я.
– И что ты думаешь обо всем этом?
– Я-то думал, что вы меня понимаете, как отец понимает сына, а оказалось, что это не так, – с трудом произнес искусанными в кровь губами я. – То, что вы приняли за мой эгоизм, на самом деле было болью… Не за себя – за вас, Иван Александрович! Я много передумал за время, прошедшее с нашего последнего спора, но не смог понять: каким образом человек, отдавший мне столько времени и сил, был способен допустить, чтобы результат его многолетнего труда канул втуне?!.. Ведь если бы я погиб, получается, что вы бы потеряли напрасно пятнадцать лет напряженной, самоотверженной работы! Что, не так?..
– Нет, – глухо сказал И.А. и наконец-таки повернулся ко мне лицом, но лица его в этот момент мне почему-то не было видно. – Ты ошибаешься, ты опять ошибаешься, Артем… Ты упускаешь из вида один фактор, который очень важен, который, наверное, важнее всего на свете. Если бы… если бы с тобой что-то случилось, я бы, естественно, проклял все на свете и себя в том числе, но в то же время меня бы утешало сознание, что ты погиб ради людей… В конце концов, от этих мин, будь они неладны, страдали в первую очередь не нилы степановичи, а самые обыкновенные люди, наши с тобой сограждане, чьи-то матери, дети, отцы и внуки!.. И не ради ведомства Н.С. ты рисковал собой, а ради людей, Артем! Пойми же, что это единственное – ради чего можно еще жертвовать собой в этом отвратительном, жестоком мире!..
– А Палка? – спросил я. – Какова истинная роль Палки в этой истории?
– Что – Палка? – махнул рукой И.А. – Она была подсунута нам Нилом Степановичем для того, чтобы обеспечивать, во-первых, режим секретности твоей "работы", а во-вторых – я так подозреваю – чтобы как-то контролировать меня, да и тебя, кстати, тоже… Наверное, по этой причине, я считаю, ей и понадобилась "утка" о причинах моей смерти. Неужели ты не понял, что они еще не отказались от намерений использовать тебя в качестве сапера? Они психологически прекрасно все рассчитали, Артем: они опять внушают тебе мысль о том, что я умер из-за тебя. Поверь, это не так… Только я повторяю, Артем, не делай поспешных выводов из данной ситуации.
– А из-за чего вы умерли? – с отчаянием крикнул я. – Ответьте!..
Но Иван Александрович ничего не ответил. Он просто исчез. А я проснулся. Совершенно некстати вспомнил строчку из стихотворения Владимира Цыбина: "Ночью к слепому приходят его глаза"… Только осознав, что разговаривал с И.А. во сне, я странным образом приобрел уверенность в том, что он все-таки умер. И в том, чту мне следовало сделать не откладывая.
Убедившись, что рядом со моей постелью никого нет, я откинул одеяло и неуверенно поднялся. Нащупав на стуле халат, накинул его на себя и двинулся к двери. Но на полпути был вынужден остановиться и схватиться за шкаф, чтобы не упасть. Когда приступ слабости прошел, я осторожно открыл дверь и шагнул в коридор.