— И по нему тоже.
— Бросил, — напрямик спросил Хват. — Да ты не хнычь, ты девка красивая, ладная, любой тебя взять будет рад. Утри слёзы.
— Горюшко — то нескоро забывается, да быстро в ворота стучит.
Добрынич её по голове погладил; Гореслава ему к его плечу головушку склонила. И надо же было случиться, чтобы зашёл во двор Изяслав и увидал косу её у Хвата на плече. Быстрее зверя лесного бросился он к хозяйскому сыну и с бревна его на землю сшиб.
— Знаешь ведь, парень, что невеста она мне, — грозно сверкнули очи у кметя.
— Ложь баешь, не невеста я тебе. Говорила я, что не люб ты мне, и ещё раз повторю.
— Его, знать, любишь? Убью я его, моей только будешь.
— Ударишь друга моего, уйду из Черена. Есть в печище моём парень один, он в обиду меня не даст.
— Кто ж со мной, кметем, справится, — гордо Изяслав говорил, в силе своей не сомневался.
— Его сам князь с собой звал. Не хочу я видеть тебя больше, Изяслав, гуляй с Найдёной.
Гореслава встала и в дом вошла. Видела она, как парни во дворе силушкой мерились, но остановить не желала. На сердце кровоточинка появилась, которую заячьей кривцей не залечишь.
9
Миланья зерно в дальнем куту перебирала и с участием смотрела на Гореславу. Та у оконца сидела и рубахи свои нарядные заново перекладывала. Блеснуло меж ними колечко дарёное; повертела его в руках Наумовна и в тряпицу чистую завернула.
— Что грустите, девица красная, — чернавка работу в сторону отложила и к окну подошла. — Али день не хорош, али беда в двери постучала?
— Одна я, Миланьюшка, осталась.
— С женихом своим разошлись? А пригожий был кметь, волос светлый да густой, сила медвежья…
— Он, как кот, каждый день о другой мурлычет.
Тяжело вздохнула Наумовна и пожитки свои в сундук убрала и во двор вышла. У ворот Хват стоял; заприметив девку, он на улицу вышел. Крепко ему от Изяслава досталось, не хотелось парню ещё раз с ним встретиться. Гореслава снова вздохнула. " Вот, друга потеряла", — подумала она и тоже за ворота пошла. Долго бродила она по Черену, пока не очутилась на берегу Тёмной. День был холодный, солнце в облаках затерялось. На то и хмурень, чтобы хмуриться. Ребятишки на берегу первые опавшие листья подбирали, совсем Наумовну не замечали, а ей это и нужно было. Просидела она долго на пригорке у реки в льняной рубахе с платком ею связанным на плечах. Сивер слегка колол лицо, напоминал о скорой зиме.
— Гореславушка, идём скорее! Эльге плохо совсем; сёстры — лихорадки в полон взяли.
Наумовна обернулась и увидела Зарницу. На ней лица не было.
— Что случилось с Эльгой?
— Захворала. На море ходила с матерью, лодку взяла у отца, отплыла от города и венки из ягод лесных в море бросала. Совсем из ума выжила. Вот батюшка ветер и застудил её. Лежит теперь на печке и что — то на языке урманском шепчет. А с час назад тебя позвала. Иди, раз подруга звала.
В доме старосты никого не было, кроме больной и матери её. Всезвана тряпицу в воде холодной мочила да на лоб дочери прикладывала. Эльга лежала на печи, губы плотно сжав, и в ближний кут смотрела.
— Огнея мою кровиночку схватила, — словно оправдывалась хозяйка. — А у меня скотина во дворе не поина, а вернётся Слава…
— Я с Эльгой посижу, — сказала Зарница.
Всезвана кивнула, вышла в сени, вернулась с какой — то крынкой и поставила её на стол перед Гореславой.
— Попотчуй гостью дорогую, краса моя, — попросила, взяла рубаху мужскую с родоплёкой и во двор вышла.
Красивая была Всезвана Первяковна, несмотря на годы. Очи её, тёмно — серые, печальные, суетливо по избе бегали и нигде не находили покоя; она постоянно поправляла выбивавшиеся из — под кики светлые пряди. Эльга на неё была очень похожа, только вот кровь урманская у ней голубизной в очах разлилась.
Гореслава вспомнила слова подруги о том, что у Всезваны ум мешается. Странная она была, сквозь людей смотрела. Слышала Наумовна, как напевала хозяйка долгую проголосную песню:
… Во грудень, во студёный
Выйду я к морю синему,
Разожгу у воды огонь,
Принесу тебе, ладо, брашнину.
А вечор злая вьяница
Замела мне пути — дороженьки,
Спрятала в море твой драккар.
Ой, подружки, мои подруженьки,
Кому на талан свой забеседовать?
Сивера тарок унёс дролю моего,
А на сердце моём — холодный ледень…
" Вот в кого Эльга песенница такая", — подумала Наумовна и к печи подошла.
— Фрейер, зачем погубил его, — шептала Эльга. — Верни его нам, Хель, не твой он.
— Всезвана Первяковна велела её липовым отваром отпаивать, — сказала Зарница. — Сейчас я его из печи выну, дай ей, авось полегчает.
— Гореславушка, краса заморская, спой мне, — больная руку с печи свесила. — Грустно мне что — то стало.
— Спою, спою. Тепло ли тебе?
— Тепло, матушка жарко печь натопила. Забирайся ко мне; ты с улицы пришла, а день студён.
Наумовна посмотрела на Бравовну, та головой кивнула. Залезла Гореслава на печь; тепло тут было, она даже платок сняла и запела песню весёлую, что вместе с другими девками по весне пела. Зарница подала певице крынку с целебным отваром; Наумовна, петь не переставая, напоила им подругу.
Бравовна посудину с липовым отваром обратно в печь убрала, прибралась на столе, мятль под бок сестре подоткнула и села за ткацкий стан полотно доканчивать.
— Ладно у меня прясть да ткать выходит, — сказала она. — Вот, тятеньке новая рубаха будет.