Сигунвейн построил на берегу Нева ещё дядя Рыжебородого, изгнанный из родного края ярлами. Он поселился среди словенских, чудских и карельских племён и вместе с преданными ему людьми начал торговать и грабить. Его быстроходный корабль поглотили воды Нева, но Сигунвейн не опустел. Жители его по-прежнему занимались грабежом, торговлей и земледелием одновременно, не отдавая предпочтения ни одному из занятий.
… Дом Гаральда окружал большой двор с конюшней, и по всему было видно, что он богатый хозяин. На становике возле дома сушились горшки; полуседая женщина развешивала неподалёку бельё.
— Эдда, дома ли Гевьюн? — спросил Гаральд, проталкивая во двор Гореславу.
— Где ж ей быть, коли не дома, — ответила женщина, вешавшая бельё, даже не повернув головы.
— Позови её, Эдда.
— Зачем? Она сама идёт.
Из дома вышла стройная женщина с необыкновенно большими глазами и маленьким пятнышком над верхней губой. Она была уже не молода, но волосы, заплетённые в несколько тугих кос, не утратили ещё своего цвета.
— Эймунда сказала, что снеккар вернулся, — сказала хозяйка. — Рано вы возвратились. Не случилось ли чего?
— Море нынче неспокойно, Гевьюн, Сигурд велел пристать к берегу. Позови дочь, хозяйка, я ей помощницу привёз.
Эймунда вышла сама в киртели из моренде, навострила уши.
— О ком говоришь, Гаральд, не о той ли голубице, что за твоей спиной прячется да на лес посматривает? — спросила Гевьюн.
— О ней. Рыжебородый в Черене её нашёл, да удержать не сумел. Что ж, дочь, веди её в дом, расскажи про порядки наши. Тебе отныне служить будет.
— Да как же звать мне её?
— Герслой.
… Гореслава сидела у очага на медвежьей шкуре и отогревала руки. Эймунда в сундуках рылась, подыскивала её что — нибудь из одёжи: у девки рубашка совсем прохудилась. Сидела Наумовна у огня в чужом доме и думала, что же поделывают сейчас отец с матерью, сёстры милые, Добрынина семья, Эльга… И до боли жалко ей себя стало, невезучую, словно зверю лесному выть захотелось. На жуковинья свейкины глядучи, вспомнила она о подарке князевом, о доброй кузнечихе и заплакала. Ой, не уберегли кони — уточки, отвернулся от неё ее Бог. Позвякивали на поясе у хозяйки ключи, совсем как у Гореславы когда — то обереги звенели. А теперь молчали. Обереги, да не уберегли
— Нашла я тебе вадмалувую рубаху, штаны мои старые и материн фельдр. Эдда подберёт тебе что — нибудь на ноги и накормит. А теперь — брысь переодеваться. Эдда, проводи её.
… - Ничего, ничего, привыкнешь, плакать перестанешь, — Эдда зашивала разорванный рукав хозяйской рубахи и одновременно подливала молоко девушке в кружку. — Выпей, согрейся, я его специально для тебя подогрела.
Эдда мало походила на свейку, скорее на корелку. Она могла говорить и делать что — то одновременно. С хозяевами Эдда говорила немного насмешливо и холодно, всегда спокойно и безразлично, однако, к Гореславе она благоволила, была с ней даже ласкова.
Кроме неё в доме прислуживала глухая Норма, которая редко появлялась на кухне и выполняла всю чёрную работу.
Наумовна с удовольствием выпила ещё молока и посмотрела на огромное медное блюдо, висевшее над очагом.
— Значит, родные тебя Гореславой кликали.
Девушка кивнула и спрятала лицо в мокрых волосах.
— А хозяин Герслой назвал. Ты его пойми, имя у тебя мудрёное, не всяки произнесёт. Не обижайся.
— Я и не обижаюсь, только не будет мне здесь житья.
— Почему же? Хозяева добрые, а хозяйская дочь только с виду такая важная, а на самом деле она даже Вьяна пожалеет, если его хозяин ударит.
— А кто этот Вьян?
— Пёс наш. Стар он уже, под ногами вертится, а пользы от него нет. Ну, согрелась?
— Согрелась.
— Иди теперь в конюшню, дай лошадям сена и приходи к Гевьюн. Она скажет, что делать.
Когда Гореслава входила в конюшню, она чуть не столкнулась с коротко стриженным корелом в старом сером кафтане. Он посторонился, давая ей дорогу. " Какой молчаливый", — подумала девушка.
В конюшне пахло сеном и лошадьми, которых было пять, и все крепкие, длинногривые. Гореслава быстро отыскала сено и принялась кормить лошадей. Один жеребец, чёрно — пегий с широкими ноздрями, попытался укусить её за руку; девушка отшатнулась и рассыпала сено. Она бросилась собирать его и снова увидела корела.
— Что ж так с сеном — то поступила, — засмеялся он. — Гвен всегда кусается, когда дует сивер. Да как зовут тебя, красавица? Меня Даном кличут.
— А меня родные Гореславой назвали, а здесь Герслой кличут.
— В полон попала?
— Не уберегли Боги.
— А я у Гаральда холопом пятый год.
— И ни разу бежать не пытался?
— Пытался. Три раза убегал, три раза ловили; хозяин по спине плёткой прохаживался. А теперь привык. Лучше с лошадьми спать, в тепле и сытости, чем с собаками битым под поветью.
— А я с рабской жизнью не свыкнусь, убегу и не найдут.
— Куда убежишь? Тропинок лесных ты не знаешь, и зима в дверь стучит. Живи себе, поживай, может, на волю отпустят.
— И веришь, что так жить можно?
— Нельзя, да приходится. Гаральд к рабам и пленникам добр; у него жизнь сладкой покажется, коли у Сигурда горя хлебнёшь. Месяца четыре всего прошло, как велел он пленных новогородцев убить за то, что те товарами своими поделиться не захотели.
Дан сам дал сена Гвену и ушёл куда — то.
На пороге дома Гореслава встретила Эймунду. Она была уже в другом киртеле и с затейливым ожерельем на шее.
— Герсла, ты уже знаешь Дана?
— Знаю.
— Вели ему заседлать Рамтеру. А ты помоги Эдде. Когда вернусь, поговорю с тобой.
Гордо держала голову свейка, как хозяйка говорила со служанкой. И вскоре поняла Наумовна почему: красавицу Эймунду ждали два молодых свея на могучих конях. Быстро уехала со двора Гаральдова дочь, словно облачко под дуновением ветерка, растворилась в холодном осеннем небе.
… Весь день Гореслава хлопотала подле Эдды: помогала ей еду готовить да посуду мыть, а вечером, делами уморённая, у очага на шкуре заснула.