Ой, Рожаницы, зачем сердечко девичье вы разбередили, зачем Ярило уж в дверях стоит?
А на следующий день Ермил виниться пришёл. Побит парень был изрядно; большой синяк под глазом красовался, но уверена девка была, что и Будимиру досталось.
— Ты в крепость к нам ходи, не бойся, — кметь на нижнюю ступеньку крыльца присел. — Тебя Будимир больше не тронет.
— А я никогда никого не боялась, — Гореслава почти внимания на него не обращала: бельё она во дворе развешивала. — Просто неохота мне на драки ваши смотреть.
— Это всё Будимир. Он ни одной косы не пропустит, парней всех задирает.
— Боишься ты его, Ермил, а сказать мне не хочешь.
— Я кметь, а не девка слезливая, никого я не боюсь.
— Послушай, я так не хочу гулять. Не спокойно мне, словно на старом снеккаре.
— О каком снеккаре баешь?
— О том, на котором по морю со свеями плавала. Да видел ты его и меня, верно, припомнишь на камышовом бережку. А снеккар — то тот, может, ты и поджигал.
Нахмурился Ермил, вспомнить что — то пытался. А Наумовна меж тем с одёжей покончила и к парню подошла.
— Ты, Гореслава, приходи сегодня к нам; я тебя от всех защитить сумею.
— Извини, Ермил, — слова сами собой вдруг нашлись, что бы всё, что хотелось, объяснить. — Не люблю я тебя, другом мне будь. Не такую любовь ищу.
— А какую — такую любовь? — взорвался кметь. — Не Будимира ли?
— Не его. Кого ищу, сама не знаю. А ты, Ермил, парень хороший, много ещё девок будут за тобой бегать. Ты уж прости меня, непутёвая я.
— Но ты всё равно ввечеру приходи, — как — то нерешительно попросил Ермил и к воротам пошёл.
Чувствовала Наумовна, что обиделся он крепко, но уж ничего не поделаешь. Не любила она его и не полюбила б никогда. И кого ждала, полесовница, чтобы листом земляничным приворожить?
7
Гореслава вскоре перестала гонять коров в поле и домостройничала в избе. Зима Ярославовна сразу приметила, что девка к ней попала сметливая, кроме того, прядёт да ткёт хорошо, поэтому достала с печи прялку и отдала Наумовне. " Когда нити наплетёшь достаточно, поставлю тебе и кросну, умелица", — сказала хозяйка в один из летних денёчков. И садилась теперь по утрам девка за прялку, с завистью посматривая на Голубу, у которой и забот — то было, что за огородом следить. Но вечерами уходила со двора Гореслава, шла в лес за травами целебными или же в крепость.
…Время было уже послеполуденное; Наумовна прясть уж закончила и по просьбе Зимы Ярославовны щи наваристые готовила. Мясные были они; славного бычка забил давеча Всеслав Стоянович, а хозяйка велела тушу в подклеть отнести.
Собака их, мохнатый Бурка, давно уж в сенях с лапы на лапу переступал, ожидая сахарной косточки.
Помешав деревянной ложкой ароматное варево, Гореслава достала из — за печки веник и подмела весь женский кут. Подумав немного, решила она подмести и мужскую половину. Было там давно не мётено: Всеслав Стоянович целых три дня не пускал туда жену, пока вместе с Олежцем сеть чинил. Пусто в мужском куту, всего несколько лавок ютилилось по углам, да грубо сколоченный стол стоял у окошка.
Чисто вымев весь сор из избы, принялась девушка за посуду. До блеска натёрла горшки и с удовольствием осмотрела свою работу. Только присела она на лавку, как послышалось в сенях чьё — то шарканье. Заворчал Бурка, но опосля смолк. Из — за льняного полотнища появилась старуха в синем платке; седые космы выбивались из — под него на плечи. Старуха окинула все куты внимательным взглядом и проворчала:
— А Зима Ярославовна куда запропастилась?
— В поле к коровам пошла, — ответила Наумовна, быстро на ноги вскочив. Очевидно, стояла перед ней бабушка Белёна, о которой Заря сказывала.
— А ты — то кто, девица? — старуха в глаза ей глянула.
— Живу я здесь с хозяйского дозволения.
— Откуда ж ты такая шустрая взялась? И на язык — то востра. Сирота?
— Отчего же, — больно слова бабкины кольнули. — Есть у меня и отец, и матушка, и сёстры с братьями — семья большая.
— А чего ж ты не с ними? Каждый должен знать своё место, а девкино место у отеческого очага.
— Уж вы не пужайтесь, не долго я у родичей ваших жить буду: в липене в родное печище уеду.
— Так не из Градца ты… То — то я смотрю, что говоришь не по — нашему.
Бабка Белёна села на лавку и спросила воды; Гореслава поднесла ей.
— Ты, что ли, щи варишь? — старуха поморщилась — На мясо поскупилась, варево овощное приготовила. Такое только собаке вылить.
— Ошибаетесь, я пол телячьей ноги в горшок положила.
— Не спорь со мной, мала ещё. Слушала бы старших.
Наумовна губу прикусила: не хотела Белёне перечить. Хотела старуха ещё в чём — то упрекнуть её, да случай помешал: хлопнула дверь в сенях, вбежала в избу запыхавшаяся Голуба, а за ней и Любава. Девчушка сразу к бабке бросилась, на коленки к ней взобралась.
— У, глуздница моя, егоза, — бабка Белёна подобрела. — Какая ты у нас красавица, краше солнышка. Ну, слезай, Голубушка, тяжела ты стала.
Девчушка присела рядышком на лавке, отыскала куклу свою, принялась с ней играть.
Любава меж тем Гореславу к себе поманила.
— Идём скорей: там, на берегу Соловки, парни дерутся; я тебе дорогою всё объясню. — Она к бабке своей подошла, попросила: — Пригляди ты за домом, бабушка Белёна, пока не вернёмся мы.
— Летите уж, птички перелётные, — пробурчала старуха ласково. — Ваше дело молодое, погулять хочется.
Всеславовна Наумовну почти за руку волокла к месту поля. Бежали они шибко; косы по спинам больно хлестали
— Понимаешь, — задыхаясь, рассказывала Любава, — шла я с пастбища (матушка по делам к старшей сестре послала), и встретила Олежца. Вижу: у братца глаза молодецким огнём горят — ну, и выпытала у него всё. Угрюм Первякович, сын одного из гостей наших, спор решил полем завершить свой с кметем княжеским Уварко. И всё из — за девки смазливой, Матрёны Игнатьевны.
… Дрались у моста через Соловку. Плотная толпа окружала бойцов; были здесь и мужики, и бабы с малыми детьми. Всеславовна протиснулась сквозь толпу к женщине в дорогой кике; возле неё стоял чёрненький паренёк, малый ещё годами.
— Здравствуй, Весёла, — защебетала Любава. — Да что ж ты тут делаешь со своим Васильком?
— Как же могла я не придти, сестрица, коли дерётся тут братан мужа моего. Говорил ему Любим: " Не сватай ты, Уварко, девку эту, беду только накличешь"; не послушал он. Жила бы эта Матрёна Игнатьевна у себя на выселках да и замуж пошла бы за сына купеческого.
Весёла Всеславовна прижала к себе ребятёнка, чтоб не видел более, чем положено ему, а сестрица её снова на ухо Гореславе шептала продолжение истории, о которой дорогой говорить начала:
— Просватана была Матрёна эта за славного кметя Уварко, да по сердцу был другой ей. Угрюм, купеческий сын, голову вскружил, сердечко девичье похитил. И ночкой тёмную решилась бежать девка с ним против воли родительской. Ожидал он её у двора с лошадьми, да люди добрые о побеге узнали, бежать помешали. Вот и дерутся теперь добры молодцы не на жизнь, а на смерть за косу девичью.