— Тут. Вон, с краешка стоит, глаза поднять боится. Стыд — то какой, чуть не со свадьбы бежала! Сватов ведь к ней давно присылали, а родители согласие дали.
Посмотрела Наумовна на девку бедную: невысокая она была, стройная, как тростинка, лицом бела, чёрноволосая, совсем ребёнок. Младше была Игнатьевна её годами, неразумная ещё. Такая, как она, убежала бы с кем угодно, если б приглянулся он ей. И поймала себя девка на мысли, что жаль ей Матрёну. Видно, не по своей воле замуж бы пошла… Плакала девчонка, слёзы рукавом утирала и всхлипывала тихонечко при каждом ударе Уварко. Сильнее кметь был Угрюма.
Ой, не спасти молодца, вихрастого Первяковича, сосновыми шишками, горькой полынью да дубовой корой, тризну по нему отцу с матерью справлять, ведь не помилует, не сжалится над ним удалой кметь. А винить — то в том Матрёну станут; позор на голову её до конца дней.
Захотелось Гореславе уйти, не видеть слёз девичьих, ведь червь и её сердце точил. Поняла она, кого ждала. Кому сердечко девичье навек отдала, чьё лицо во снах разглядеть не могла. Не поможет земляничный лист, не ему косу её обрезать. Видно, скорей нужно в печище родное уезжать.
Слышала Наумовна, как охали бабы, плакали дети малые, которых матери забыли по дворам развести, и понять не могла, зачем пришла она и все они на смертоубийство смотреть.
… А князя в тот день в Градце не было: уехал он с частью гридни своей в леса поохотиться, грусть — тоску развеять. Поэтому — то без боязни затеял Угрюм поле.
Меж тем оба противника всё ещё на ногах стояли, утирали кровь с белого тела. Стойким оказался сын купеческий, может, любовь девичья силу ему давала. Дрались они не на мечах, а на кулаках, чтоб никому слепой случай подыграть не смог.
И вот, когда в последний, видно, раз разошлись бойцы, в последний раз на солнышко взглянули, дух перевели, пронеслось по толпе:
— Расступитесь, князь едет.
Быстро, шибко скакал к Соловке вершник на сером в яблоках коне, а за ним ещё с десяток добрых молодцов. Народ, конечно, тут же расступился перед князем и его кметями. Стрелой, из лука пущенной, метнулся между противников серый конь, бегом разгорячённый, на дыбы поднялся, пыл молодецкий остудил.
— Что затеяли вы тут, добры молодцы? — грозно молвил Светозар; молнии глаза его метали. — Почто жизнь друг дружке губите?
— На то причина есть, князь, — сквозь зубы ответил Уварко. — Поссорились мы крепко, только боги рассудят.
— Из — за чего ссора — то такая вышла?
Молчали оба; только выкрикнул кто — то из толпы: " Из — за девки смазливой". Глянул на него исподлобья князь: опустил глаза говоривший.
— Наказать велю обоих примерно. Тебе, Уварко, снова отроком быть: не место таким, как ты, за нашим столом, заслужи право это снова.
— В чём же вина моя, князь?
— Ослушался ты меня, ведь велел я тебе вниз по Соловке вслед за Славой ехать, ворогов наших погонять.
Не испугался кметь гнева княжеского, сказал:
— Моя вина, князь. Любое наказание приму.
— Ну, а тебе, Угрюм Первякович, не совестно ли? У отца с матушкой единственная ты отрада. Не видать тебе торговых ладьей, не плавать по Неву — морю.
Выбежала тут пред княжеские очи Матрёна, бросилась в ноги его коню.
— Не серчай ты на них, князь, одна я виновата, меня и наказывай. Из — за меня дрались, — говорила скороговоркой девка, а на глазах — слёзы. Ну, как тут не смилостивиться.
— Ступайте по домам, но впредь чтоб такого в Градце не было, — сказал так и к крепости поехал.
А Матрёна — то не к жениху бросилась, а к дроле своему, обвила шею его руками, зарыдала у него на плече. Недобро глянул на них Уварко, но промолчал, только кулаки сжал.
Разошёлся народ, девку неразумную осуждая, родным её сочувствуя.
8
Гореслава сидела на лесном берегу Соловки и бросала мелкие камушки, что отыскивала в песке, в воду; такие же они были, как бечета и ногат у Радости в жуковиньях. Сама не своя весь день была девка; что в руки ни брала — всё бросала. И пришла сюда, чтобы реке поплакаться. Так бы и повыдёргивала все волосья из её чёрной косы за очи тёмные, что ладо её прельстили! Но не посмела она, а потом подумала: зачем, не давал ведь он ей слова и не любит вовсе.
Уезжает он сегодня, князь светлый, людей лихих по лесам искать, а Радость — то эта Твёрдовна ждать его будет, на забрало по утрам выходить, вздыхать прилюдно. А ей, Наумовне, только здесь и выплакать своё горе можно.
Обвила девка руками коленки, прижала к ним головушку. За что, боги справедливые, так зло пошутили; мало ли ей смерти матушкиной, полона свейского? Вода, прохладная ещё, у ног плескалась; где — то недалече девки градские плескались, смеялись, и Заря с ними была, загорелая, стройная. Не понять ей, хохотушке, горя девичьего, любовного, ведь гуляет Власовна со статным чёрнобровым, и глядит он на неё так жарко да ласково…
Кто — то ехал берегом. Гореслава на ноги поднялась, слёзы утёрла.
Вершник, что её потревожил, оказался Ермилом. Остановил он коня супротив девки, спросил:
— О чём кручинишься, Гореслава?
— О доле своей девичьей; пустое всё. Скажи, Ермил, — сердечко в груди упало, — правда ли, что Светозар, князь наш, покинуть Градец сбирается?
— Правда. Сегодня ввечеру уедет. Весь Градец провожать будет.
— И она провожать придёт, — подумалось Наумовне.
Подойдёт Радость Твёрдовна к его коню серому, оберег князю свой отдаст, а Светозар её за то поцелует. Ох, не выдержит сердце девичье, не скрыть тогда думы тайной будет!
— И ты поедешь с ним, Ермил?
— Поеду, — с гордостью ответил парень. — Ждать будешь?
— Буду. Возвратиться вам всем живым.
Понял кметь, что не хочет девка дольше говорить с ним, повернул коня да и поехал своей дорогой.
…Весь день Гореслава вечера ждала, за окошко поглядывала: скоро ли солнышко зайдёт. За час где — то до заката отпросилась она пойти на улицу погулять, бросилась со всех ног к броду через Соловку. Сердечко бедное из груди выпрыгивало, но не от бега быстрого, а от предчувствия недоброго. Вернётся ли Светозар живым и невредимым — этого она не ведала. Нет, последней не Радости его повидать, а ей, Гореславе.
Притаилась Наумовна за ольховой порослей, до боли в очах в серую ленту дороги вглядывалась. И вот увидела: едет впереди прочих он, меч червлёный из — за мятля поблёскивает. А кметей — то с собой мало взял, на силу свою понадеялся: всего — то с дюжину с ним добрых молодцев. И зашептали сами собой уста девичьи поговорку — заговорку, которой бабы из их печища мужей своих на медвежью охоту провожали, только слова позабылись, да новые сложились:
— Ой, Перун, Небесная гроза, не гневися ты на ладо моего, не пускай в него стрелочки свои, а пусти в меня, неразумную. Ой ты, конь борзой, ты не спотыкнися дороженькой да вынеси ладу моего от ворогов. А ты, меч вострой, не затупися; ты, щит, не разломися. Возвратись ко мне, мой миленький, не покинь ты меня. Пусть стрелы мимо тебя пролетят, пусть ворогов твоих конь твой борзый потопчет, а меч верный порубит. А коли смерть за тобой придёт, то приманю я её к себе, лишь бы ты, мой ладо, жил да поживал, деток да славы наживал, не со мной, так с другой. Охрани тебя леший да водяной от людей и зверей; не оставь в милости его Свет — Солнышко.
Не услышал князь её шёпота, мимо проехал. А девка взглядом его долгим проводила и прошла вслед за ним несколько шагов, пока не затих в лесу стук копыт.
… Случилось так, что в конце хлебороста заболел Олежец. Поехал он к Неву — морю порыбачить; уехал здоровым, а возвратился хворым: вода холодная в море была, а тарок ветра лодку перевернул. Понадеялся на крепкое здоровье свой парень, одёжу мокрую не сменил — ну, и Огнея его и поймала… Зима Ярославовна уж и не знала, что делать, водила и к Банной матушке, да всё напрасно. Тут — то ей на помощь и пришла Гореслава. Сбегала девка в лес за берёзовыми почками, отыскала на пригорках душистую ромашку, заварила зерна овса и начала всё это парить да настаивать.
Голуба до того любопытна стала, что от печки не отходила, глазами большими следила за ловкими пальцами Наумовны.
И вылечила — таки девка парня, через неполную седмицу на ноги поставила. С тех пор стали звать её к тяжелобольным. Дивилась этому Гореслава: неужто в Градце нет старух — знахарок, которым леший открыл часть своих секретов потаённых?
— Уж не Лесная Девка ли ты? — как — то спросила Зима Ярославовна у Наумовны, когда та травы свои целебные в клети развешивала.
— Нет, — улыбнулась она, — просто с детства я полесовничаю. Люблю я лес, и он тоже меня любит. Но вы не пужайтесь: скоро уж уйду от вас.