В избе все суетились, даже малая Голуба спешила поспеть в клеть до того, как туда прибежит Заря. Зима Ярославовна достала из подклети остатки телячьей туши и трудилась над густой кашей, которую собиралась сдобрить мясом.
— Вернулась? — бросила через плечо вошедшей хозяйка. — Посиди, отдохни маленько и подои корову.
— Я уж подоила, — зазвенел голос Зари из дальнего кута. — Пускай Гореслава поспит немножечко, ведь столько ночей глаз она не смыкала, устала очень.
И правда: лишь только присела Наумовна на лавку, как рука сама собой к голове потянулась, а голова — к лавке. И заснула девка, словно в омут тёмный окунулась. Проснулась она около полудня. В избе никого не было; угли в печке слабо тлели. Гореслава отыскала остатки каши в горшке, поела и, сладко потянувшись, вышла в сени. Там пахло сеном, конской сбруей и зерном (Зима Ярославовна хранила там мешки с овсом и рожью) — этот запах надолго запомнился девушке и стал для неё запахом домашнего очага; почти так же пахло в родной клети. Гореслава вдохнула аромат сена и толкнула дверь.
Заря сидела на крыльце и лущила овёс. Она вздрогнула от скрипа и чуть не уронила миску с зерном.
— Напугала ты меня, Гореслава. Хорошо ли спала?
— Да не жалуюсь.
— А к тебе приходили уж.
— Кто же?
— Кметь твой, Ермил. Говорил, что сказать ему что — то треба.
— Хорошо, потом переговорю с ним.
— Любава с Голубой в лес по ягоды пошли; взяла бы и ты лукошко да догнала их. Ушли они только что, а ягоду у Зелёной Горки собирать будут.
— А ты почему с ними не пошла?
— Брата жду. Уеду я обратно в лес на наше подворье: коров сюда нам перегнать треба.
— А что так?
— Людей лихих в лесу много стало, сама знаешь.
…Ах, погожие денёчки летние, век бы под солнышком тёплым гулять, травами дышать, на небо любоваться! Не спеша шла Гореслава лесными тропинками с лукошком к Зелёной Горке, останавливаясь через шаг, чтобы наклониться, цветок лесной понюхать, былинку с земли поднять. Шла она босиком, чтобы всё тепло да ласку земли — матушки почувствовать, силой её напитаться. И как сердечко радовалась, когда взлетала у неё из — под ног бабочка — радуга, или же заводила песенку свою птичка певчая. А ягод в лесу видимо — невидимо! Земляника, сочная, червлёная, выглядывала из — под каждого листочка, к себе манила. Уж и полное лукошко набрала Наумовна, а ягода всё не пропадала. Присела девка на бугорок, огляделась вокруг: совсем рядом была Зелёная Горка. " Если бы всю ягоду эту лесную собрать да киселя и варенья из неё наварить, то на всё печище бы хватило", — подумала Гореслава и посмотрела на своё лукошко.
Вдруг затрещали веточки мелкие, раздались голоса девичьи с соседней полянки:
— Ой, не могу я ягоду эту есть больше, Любава, уж и во рту — то сладко.
— Ты бы лучше не в рот, а в лукошко ягоду клала.
— Я клала, а она сама в рот прыгает.
Рассмеялась Любава. Тут — то и увидела Наумовна Голубу: смешная была девчонка, вся в травинках лесных, а рот красный от земляники.
— Славно батюшка Леший вас одарил. Отблагодарили ли его за угощение?
— Отблагодарили, — ответствовала старшая Всеславовна. — А ты — то что тут делаешь, Гореслава?
— Сказала мне Заря, что вы по ягоду к Зелёной Горке пошли, вот и решила тоже лукошко Зиме Ярославовне принести.
— Быстро же ты управилась. А мы — вот больше ягоды съели, чем в лукошко положили.
Вдоволь набрав и наевшись ягоды лесной, девушки пошли к Соловке. Вода в ней потеплела немного, но искупаться они не решились, лишь прошлись по мелководью и отмыли Голубу.
Бодрые, весёлые, довольные, с полными лукошками возвращались девки домой. У ворот натолкнулась Гореслава на Ермила. Кметь помялся немного, а потом протянул ей камешек чудесный на кожаном шнурочке.
— Это Громовое Яйцо жалует тебе князь за заботу.
Камешек большой был — с кулачок детский, и узор по нему голубоватыми кругами да прожилками от центра разбегался.
Велела поблагодарить Светозара Наумовна, хотела уйти, но видит: парень с ноги на ногу мнётся, не уходит.
— Чего тебе ещё, Ермил?
— Радость Твёрдовна велела передать, чтоб пришла ты на закате к Перунову дубу.
— И давно ж ты у ней на побегушках?
— Да поймала она за рукав, долго упрашивала. Почему ж просьбу девичью не уважить, — обиделся кметь, в сторону смотрел, а потом важно сказал: — Пойду я, в крепости у гридня дел много поважнее, чем с девками беседовать.
… Незадолго до заката сняла Гореслава одинцы и колечко дарёное — мало ли, что случится может — прикрепила к поясу конёк — оберег, Эриков подарок, вздохнула тяжко и пошла со двора. Знала она, зачем позвала её супротивница: за внимание княжеское пенять будет.
Перунов дуб рос на самой вершине Зелёной Горки, у крутого песчаного обрыва над Соловкой. Закат окрасил листву в червлёные краски, бликами играл на морщинистой коре. Дубу этому было больше ста зим, и ствол его на высоте двух саженей от земли разветвлялся на пять толстых ветвей, казалось, подпиравших небо.
Наумовна побоялась прислониться к морщинистому стволу и присела возле выступавшего из земли корня.
Радость Твёрдовна пришла вскорости. Чёрные глаза, словно каменья заморские, блестели; коса цвета вороного крыла змеёй вилась по спине. Была она ростом чуть поменьше Гореславы, но из — за худощавости казалась выше. " И в кого она пошла, такая чёрная, большеглазая?" — подумала девушка.
Радость немного постояла, разглядывая Наумовну, а потом смело подошла к Перунову дубу.
— Ты, что ли, Гореслава, Наумова дочь? — с усмешкой спросила чёрноволосая, и глаза у неё сверкнули, словно угли печные.
— Я. А ты, кажись, Радостью Твёрдовной зовешься, — не испугалась девка, так же бойко отвечала.
— А знаешь ли ты, что князь наш Светозар мне мил?
— Весь Градец знает это.
— Тогда почто ты у меня отбить хочешь?
— Никого я у тебя не отбивала.
— Лжёшь, знаю всё: и то, как ты вкруг него вилась и как зельем ведьмачим опоила. Совсем забыл меня. Прихожу я в крепость, а он велит передать, чтоб уходила. И всё из- за тебя.
— Если он тебя бросил — не моя в том вина.
— Врёшь, травами своими его опоила, голову вскружила моему соколу.