- Она, папа.
- Кто она?
- Ну, Бербель, кто же еще, она протягивает мне руку через океаны воздуха.
- Что же ты собираешься делать? - спросил отец и посмотрел на черный силуэт паровоза, выпускающий из-под колес тонкие струйки пара.
- Вернусь домой, а в следующем году, вероятно, приеду к тебе снова.
Тонкие струйки прозрачного пара выскальзывали из-под красных колес паровоза. Герберт покидал Швейцарию. До отправления поезда осталось несколько минут. Отец нагнулся и поцеловал Герберта в щеку - щека была теплая, и это обрадовало его.
Герберт попробовал улыбнуться.
- Не расстраивайся, отец, зимой я приеду к тебе недели на две, обязательно приеду. - Сам он едва ли верил в то, что говорил.
Проводник стал приглашать прогуливающуюся по перрону публику в вагон. И вот паровоз дернул состав, лязгнули буфера, поезд медленно покатился. Германия ждала своих сыновей. Герберт на ходу поднялся в вагон и махнул рукой. Отец выглядел удручающе, руки его как плети висели вдоль туловища; на миг Герберту захотелось спрыгнуть, и почему-то он этого не сделал, жалкий отец становился все меньше, пока совсем не скрылся из глаз.
Герберт зашел в купе, шторки на окне едва пропускали свет. Еще один любитель темноты, поморщился Герберт, но говорить что-либо этому высокому и, видимо, желчному человеку, читающему журнал, не стал, а закрыл глаза и уселся на свой диванчик. Человек два раза смотрел на него поверх очков и оба раза ничего не сказал. Герберт вышел в коридор, вынул пачку "Честерфилда" и закурил. Пожилая пара, проходя по коридору, поглядела на него, а он демонстративно выпустил в потолок струйку дыма. Уже в самом Берлине, выпив в вагоне-ресторане чашку крепкого кофе, Герберт наблюдал, все еще сидя за столиком, как состав медленно втягивается под высокий купол вокзала, а пассажиры уже выскакивали на перрон.
Вышел он с легким чемоданчиком, в котором лежало двадцать американских джазовых пластинок и десять пачек сигарет, еще там находилось старинное китайское блюдо - подарок американцев; на блюде был нарисован многокрылый дракон с милой женской головкой. Поскольку голова женщины была выписана особенно тщательно, с изяществом, присущим просвещенной Европе восемнадцатого века, то он предположил, что тарелка могла быть сделана не обязательно в Китае. Герберт шел, раскачивая чемоданчиком, в голове его проносились стремительные мысли: кое-что о Бербель и кое-что о самой Германии, в которой ему предстояло жить. Конечно, за границей чувствуешь себя несколько спокойнее, и устаешь там меньше, и мысли прозрачные - может быть, оттого, что родина издавна проецирует на себя любовь, рожденную за границей. Выйдя из вокзального павильона, Герберт направился к стоянке такси и сел в первую машину. На Альбертштрассе он увидел выбитые витрины, на их осколках краской были нарисованы шестиугольные звезды.
- Поезжайте потише, - попросил Герберт таксиста. - Что здесь произошло?
- А разве вы не знаете?
В зеркальце машины Герберт увидел горбоносую вытянутую физиономию.
- В Германии идут еврейские погромы, - тихо сказал шофер и вздохнул.
- Вы, видимо, еврей? - догадался Герберт.
- Имею несчастье им быть. Раньше я пел в императорской опере. У меня хороший голос... Контракты, поклонницы... Я был избалованным человеком. А теперь только это такси.
- Желаю вам скорее вернуться в оперу и бросить это занятие.
Прощаясь, Герберт дал на чай двадцать марок и пожал руку, которую шофер из робости не сразу ему подал.
Открыв дверь своим ключом, Герберт прошел наверх. Там он достал пачку пластинок, подаренных Кеном в один из последних дней, сигареты, которые сразу спрятал за книги, затем подошел к радиоле, поднял деревянную крышку и поставил пластинку. Потом закурил, открыл окно. Было темно, в доме напротив ярко горела люстра. Холодный свет ее показался Герберту безжизненным. За тюлем двигались очертания неизвестных мужчин и женщин. Герберт докурил сигарету и потушил окурок. Кончилась пластинка, щелкнул звукосниматель. Он услышал, как бабушка поднимается по лестнице. Мальчик метнулся к окну, закрыл его, бросил раскрытую пачку сигарет на пол и толкнул ее под диван, затем рывком снял с полки альбом с картами наполеоновских войн и уселся в кресло.
- Мальчик мой, что же ты спрятался от меня, я из ванной услышала музыку и поняла, что ты приехал. А почему ты сидишь в темноте? Это портит глаза. Бабушка дернула выключатель торшера, и карта наполеоновских войн вспыхнула так, как будто к ней поднесли горящий факел.
До чего же старики бывают несносны - вот и бабушка, когда-то она была молоденькой и, вероятно, симпатичной, даже наверняка она была симпатичной. А теперь что осталось? Одно неистощимое внимание к окружающим. Ее жизнь, судьба и ответы самой себе - все это уже в прошлом, теперь она мало в чем нуждается, много разговаривает, много спрашивает и вовсе не чувствует себя стесненной оттого, что мешает другим. У большинства людей с возрастом исчезает такт. Доставшаяся по наследству кровь стареет, как будто ей все равно, куда и по каким жилкам бежать. Врожденная стеснительность и такт, перепутавшись с приобретенным воспитанием, за долгую жизнь изрядно утомляют человеческую психику.
- Ты меня не слушаешь?
Герберт бессмысленно смотрел на ярко освещенную карту.
- Ты не слушаешь меня? - переспросила бабушка, пытаясь заглянуть ему в глаза.
- Ой, прости, пожалуйста, я задумался.
- Ты сказал, что отец самый здоровый человек в Швейцарии.
- Когда я это сказал?
- Да только что.
- Не может быть.
- Ты так и сказал, Герберт.
- Значит, я имел в виду душевное здоровье.
- Мне кажется, Герберт, тебе совершенно все равно, что будет со мной и отцом.
- Неправда, вы мне совсем небезразличны. Просто я думаю о вас не как все.
- Как же ты думаешь обо мне?
Герберт состроил на лице мечтательное выражение и сказал:
- Хорошо.
- Не огорчай меня, Герберт.
- Ладно, не буду.
Бабушка смягчилась:
- Ужин я могу сейчас приготовить.
- Я ужинать не буду.
- Почему?
- Я уже поел.
- И где же ты поел?
- Какая разница, есть я уже не хочу.
- Может, ты выпьешь немного молока?
- Хорошо, молоко я выпью. Знаешь что, бабушка, принеси мне кусок сыра.
- Сыр ты никогда не ел, Герберт. Что с тобой случилось?