- Добрый вечер, - сказал он и наклонил голову.
Паровоз уже был пристегнут к составу, над трубой его развевался бледный, как туман, дым. Разнообразные запахи начинающегося путешествия еще не сумели до конца овладеть его душой - они только подбирались к тайникам его сознания. Бербель надвинула на глаза шляпку, и та закрыла от него искрящийся взгляд юной особы. Крадущееся напряжение отъезда динамичной судорогой опутало вокзал. Из-под вагонов на щиколотки поддувало теплым ветерком. Платформа была низкая, и Герберт видел промасленные четырехугольники букс, электрические черные ящики под вагонами и выкрашенные темно-синей краской углубления в блестящих колесах. До отхода поезда оставалось пятнадцать минут. Впереди состава красивый черный, сверкающий медными деталями паровоз легонько и хрипловато посвистывал. Углубления в его огромных колесах были выкрашены в красный цвет. Из окна выглядывало усатое лицо машиниста в австрийской кепочке с козырьком. Паровоз был таким огромным, таким красивым и могучим, что Герберт и Бербель невольно им залюбовались. Машинист, видя, что на его детище обращают такое явное внимание, ухмыльнулся, потянул за кольцо, и из-под колес выскочило облако, - белый пар имел запах подгоревшего асфальта. Когда Бербель и Герберт вышли из плена опутывающих их облаков, они увидели на торце продолговатого паровозного цилиндра расползшийся на четыре стороны света знак. Через мгновение прозвенел звонок: поезд готовился к отправлению, чемодан Герберта был уже поставлен в купе. Ярко горели номера вагонов. Считанные минуты оставались до отхода. Бербель протянула руку, ухватилась за поручень и очутилась на площадке, он поднялся за ней. Пройдя в купе, она потрогала красный шелк обивки, затем взяла стакан и наполнила его водой из графина, который стоял на столике. Отпив глоток, она осмотрелась.
- Уютно, - сказала Бербель и поморщилась - можно подумать, что в стакане было настоящее виски, а не обычная вода. - Ужасно, что ты едешь, а я остаюсь.
- Ничего ужасного в этом нет, я же вернусь назад.
- Конечно, вернешься, но мне бы хотелось поехать с тобой.
- Правда?
- Правда, Герберт, здесь вокруг все до боли известно.
Свисток паровоза заставил его вздрогнуть и посмотреть на часы. До отправления оставались секунды. Бербель замешкалась, тронула его за плечо и заспешила к выходу; только она сошла на перрон, как поезд тронулся. Хорошо, что он не поцеловал меня, думала она, испытывая легкое сожаление оттого, что он все-таки этого не сделал. Бербель стояла на перроне и смотрела на убегающий состав. Паровоз набирал скорость, проводники складывали лесенки подножек. Герберт снова взглянул в окно - она все еще стояла на перроне вокзала, еще поезд не вышел из-под купола, и фонари еще освещали ее соломенную шляпку, заброшенную на затылок, и развевающиеся светло-рыжие волосы. Перрон кончился, началось железнодорожное полотно, состав как бы с трудом нащупывал нужную колею.
Поезд переходил из одних скрещений в другие, тихонько стучали на стыках колеса, и так же тихонько хлюпали буфера - какофония путешествия разворачивала свои сугубо транспортные миры. Механическое существо, управляемое железной рукой машиниста, бежало вперед, на встречу с полосатыми столбиками границы. Купол вокзала был уже еле виден, а Герберту казалось, что перед ним стоит Бербель и смотрит на хвост исчезающего состава. В купе было душно, и Герберт открыл окно; он сел на диванчик и уставился на ромбовидный графин с водой, стоящий на столике. Но сосредоточенность его разрушили голоса, идущие из коридора. Дверь распахнулась, и на пороге показалось существо в светлой рубашке с закатанными рукавами и в широченных штанах с лампасами. Существо имело красную физиономию, очень добродушную и немного обиженную.
- Вы представляете, сел не в тот вагон, - говорило существо, смеясь.
Он заполнил собою все купе, и Герберту пришлось спрятать колени под стол. Человек этот легко забросил багаж на глубокую антресоль, выглянул в окно и, обдуваемый ветром, загудел: "У-у-у". Он явно радовался путешествию. Герберт улыбнулся. Он видел, что это подражание несколько наигранно и, может, предназначается для него одного, однако большой человек был так безобиден, что все параллельные мысли отступали на второй план.
- Ну, давайте знакомиться, - сказал попутчик и протянул Герберту широкую ладонь. - Меня зовут Франц. - В произношении его было что-то непривычное. - Я очень рад, что еду домой. - Он подмигнул и покосился на полуоткрытую дверь. - Вы тоже боитесь? - спросил он полушепотом.
Герберт кивнул, еще не зная, кого ему предстоит бояться, однако веселая тревога, сквозящая в глазах незнакомца, наталкивала на мысль о необязательности разговора сейчас, в эту минуту, в этом купе.
- Вы швейцарец? - любопытствовал сосед.
- Нет, эльзасец, - отвечал Герберт.
Голова попутчика была окутана красным шелком, шелк наползал на переносицу и почти закрывал глаза.
- Все-таки эльзасцем быть лучше, чем немцем. - При этом красный шелк на голове толстяка сверкнул, как красная тряпка корриды. - Кстати, меня зовут Франц, - повторил он и протянул пухлую руку с короткими пальцами. - Я каждый год в течение двадцати последних лет езжу в эту страну. На торговле с Германией я сколотил себе состояние, однако никогда не было так тяжело, как теперь.
- А что же теперь? - поинтересовался Герберт.
- Теперь я ликвидировал филиал.
- А позвольте спросить, что же производил этот ваш филиал?
- Презервативы, разные противозачаточные средства. Германия хочет погружаться в первобытное состояние, она будет калечить судьбы и души своих подданных, ей нужны солдаты для будущих войн и девушки, способные рожать этих солдат, - сказал Франц.
В это мгновение Герберт подумал о Бербель - в его сознании она и была той самой девушкой, которая способна родить солдата. А в словах толстяка чувствовалось раздражение: события явно развивались не в его пользу - свернутое производство тяжелым камнем лежало у него на душе.
- А еще в каких странах у вас филиалы?
- Да в разных. В Дании, например. Во Франции. В Америке у меня ничего нет, потому как у них и так мощнейшее производство всех этих штуковин. У чехов нет никаких филиалов, но они покупают у меня сорок тысяч штук в год.
- Чего сорок тысяч? - Герберт состроил вопрошающее лицо.
- Презервативов, конечно.
- И покупают? - Герберт наклонился над маленьким столиком, внимательно вглядываясь в собеседника.
- Покупают, - ответил Франц.
Герберту нравилось мягкое произношение толстяка и легкое его отношение к такой странной профессии. Как зарождаются дети, Герберт приблизительно представлял.
- Хотите, образчик покажу? - предложил толстяк.
И хотя Герберт замахал руками от неожиданности, тем не менее владелец противозачаточной фирмы уже ринулся к антресолям, на которых покоился его огромный кожаный саквояж.
- Как хорошо, что я не успел сдать его в багаж, - говорил он, снимая саквояж с антресолей.
Проворные толстые пальцы швейцарца скользили по желтым ремням, а Герберт думал о том, что всякая профессия должна иметь аргументы, защищающие ее. Тем временем швейцарец раскладывал на маленьком столике разные сверкающие и отливающие матовым предметы. Горка презервативов в разноцветных упаковках с целомудренным красным крестиком была, пожалуй, самой безобидной из того, что находилось в саквояже швейцарца: какие-то хромированные ящички неправильной изогнутой формы, резиновые трубки, воронки разной величины, самая маленькая из которых не больше наперстка. Наряду с железом и резиной швейцарец выставил на стол множество коробочек с латинскими надписями.
- Здесь все, что нужно для здоровой половой жизни: препараты против воспалений, против разных грибков и даже против самого сифилиса. - Говоря это, он поднял в воздух указательный палец; лицо его отливало мечтательностью. Затем он вытащил из саквояжа два шприца разной величины: один очень маленький - с женский мизинчик, а другой - очень большой, рассчитанный чуть ли не на слона. - Есть у меня средство от импотенции. - Последнее слово он произнес по слогам.
На внешней стороне коробки был нарисован улыбающийся мужчина в ковбойской рубашке и стетсоновской шляпе, лицо его выражало восторг, он смотрел на свое причинное место, которое, хотя на коробке изображено не было, представлялось крайне отчетливо. Нагромоздив гору чудовищных приспособлений, Франц как бы перевел дух.
- И вот последнее, - промолвил он с чувством глубокой удовлетворенности от всего происходящего. Из саквояжа выплыла плоская бутылочка с коньяком, кусок сыра, ножик и два красных яблока. - Угощайтесь, - предложил он и подвинул к Герберту яблоко и маленький консервный ножик. - Я вам сейчас коньяку налью.
В своей жизни Герберт несколько раз пил вино, но коньяк он не пробовал никогда. Толстый попутчик долил оба стакана до самых краев. Коньяк был очень мягким и растекался по гортани щекочущим огненным эликсиром. Герберт вспомнил о своем обещании не пить вина, но ведь - совсем немножко, только чуть-чуть. Герберт выпил полстакана, и ему стало хорошо, он не был пьян, но тревога уходила из его сердца, комната купе виделась сквозь прозрачно-матовую занавесь покоя.
- В Цюрихе у меня есть дочь, - говорил Франц, надкусывая яблоко, - она вдвое старше вас, и у нее уже двое детей. - Франц поправил ворот рубашки.
Они стали смотреть на звезды, сопровождающие состав. Из черного пространства окна на них глядела всегда великая ночь, недопитый коньяк плавно раскачивался в стаканах.
- Вот альфа Центавра, вот Водолей, вот Близнецы, - говорил коммерсант, перечисляя созвездия; некоторых звезд они не видели, так как они находились по другую сторону вагона.
Францу было совершенно безразлично, о чем говорить, главное, чтобы он был заметен, чтобы на него обращали внимание, - он старался изо всех сил. Иногда он называл Герберта на "ты", а иногда и на "вы". Скажем, когда интересы обоих замыкались на звездах, Франц говорил ему "ты", если же он рассуждал о противозачаточных средствах и других препаратах, то обращался к нему на "вы". В последнем случае сказывался нешуточный упор на серьезное отношение к собственному занятию: хорошие мягкие вагоны, четырехзвездочные отели - все это было в его распоряжении.
Франц снова налил коньяку, Герберт выпил его и совершенно потерял контроль над собой. Пелена звуков и запахов окутала его. Герберт почувствовал, как становится стеклянным, как не слушаются его руки, как стакан, ударяясь о графин с водой, издает глухие звуки, и вся комната, словно сделанная из красного стекла с вкрапленным в ее интерьер стеклянным попутчиком, тихонько раскачивается, и кажется, что вместе с ней раскачиваются тысячи стеклянных подвесок, спрятанных где-то внутри вагона. Герберт почти не слушал разошедшегося коммерсанта, так легко перескакивающего с разговора о различных медицинских препаратах на разговор о звездах и семье. Тем не менее какая-то часть сознания, еще не затуманенная алкоголем, оставалась открытой, и брошенные попутчиком слова с язвительной настойчивостью продолжали ввинчиваться в сознание Герберта. И само движение уже не имело возможности оторвать его от сфер заоблачных. Он видел себя в голубом вагоне, легко скользящем под облаками; вагон был крылатым, он летел над уставшей от страдания землей, и яркое солнце отражалось в его перламутровых окнах; вагон рвался к воздушной границе, за которой начинался свободный эфир. Нервы Герберта отдыхали. В опьяненном воображении девушка Бербель помолодела - она обрела образ ангела. Ангел сидел на туче, хлопал длинными ресницами и смотрел синими глазами на голубой вагон, летящий по небу. И, в сущности, не был Герберт уж так чудовищно пьян, чтобы смешалось у него в сознании все, - он только приближался к тому особенному состоянию, когда реальность и нереальность не имеют явно обозначенных границ.
Всматриваясь в попутчика, Герберт понимал, что не в силах концентрировать свое внимание на резиновых шлангах и блестящих воронках, на плоском алюминиевом насосе, который должен помогать откачивать плод на ранней стадии беременности. Рокочущий голос попутчика напоминал океанский прилив, сил подняться у Герберта не было, и он, как кролик, тупо смотрел перед собой, стараясь уловить ход событий, которые почему-то продолжали стоять на месте. Наконец вагон качнулся, и Герберт плавно, словно тряпичная кукла, коснулся медной чашечки рефлектора. Холод попал в мозг и как бы разбежался по членам.
С большим трудом Герберт оторвался от диванчика купе и вышел в коридор. К горлу подкрадывалась тошнота, вагон плавно подрагивал; он выглянул в открытое окно коридора. Звезды по-прежнему вели свой ночной хоровод, бежали вперед красные огоньки паровоза, и сильный прожектор резал темноту, как рыцарский меч - сарацина. Герберт посмотрел в зеркало и будто не себя увидел в нем. Неужели я так быстро напиваюсь? Пошел подъем, поезд замедлил ход, почувствовалась отчетливость движения. В коридоре он увидел проводника с фашистским значком.
- Где у вас ресторан? - спросил Герберт и получил ответ, что ресторан - дальше.
По дороге он встретил даму в страусовых перьях - она была тонкая, как игла, в ушах у нее висели бриллиантовые змейки, на длинной шее тоже что-то сверкало, ноги были в черных чулках и серебряных туфельках на высоких каблуках; это странное существо курило черную сигарету через белый мундштук. И Герберт решил, что мундштук у нее из слоновой кости. Вагон, в котором ехала дама, состоял всего из двух купе. Затем Герберт увидел толстого генерала, который без посторонней помощи вряд ли смог бы протиснуться в дверь. Генерал имел маленькие бегемотовые глазки и толстый нос, напоминающий какой-то овощ; грудь у него была так густо завешана орденами, что, попади в нее пуля, он не был бы убит. Перед входом в ресторан висели темно-красные шторы, Герберт отогнул их и попал в полумрак. Настенные плафоны были зелеными, а лампочки в них - красными, отчего по потолку плыл розовато-зеленый туман.
Постепенно Герберт приходил в себя. Он пил холодную воду со льдом, когда в ресторан вошел попутчик Франц; за то время, пока Герберт был один, лицо попутчика еще больше покраснело - видимо, он допил коньяк до конца.
- Вот вы где, - сказал он и не спрашивая сел за стол. - Можно, я угощу вас?
- Можно, можно. - Герберт слегка улыбнулся.