- Желаете? - предложил он, и Герберт взял сигарету. Он затянулся и закашлялся - сигарета была очень крепкой, он таких никогда не курил.
Ужасно нравилось чувствовать себя взрослым: он сам наливал себе вино, сам брал масло, свернутое трубочками в вазе со льдом. Этот поезд везет меня в незнакомый мир чужих повадок, в мир чужой веры в себя, там я буду пришельцем, случайным гостем.
Герберт доедал бутерброд с икрой, когда в ресторан вошла дама со страусовыми перьями на голове. Она прошла между столиками, качая бедрами. Маленькая ее головка с двумя заложенными за уши крылышками волос держалась неподвижно, взгляд ее, минуя живых, был направлен в безотчетную пустоту. Официант включил большой черный радиоприемник, из которого вырвался штраусовский вальс. Вальсы в Германии не запрещались: все "духовно безопасное", не могущее выработать дополнительную концепцию вместо имперской, поощрялось. Например, вся музыка девятнадцатого века, за исключением некоторых композиторов, была разрешена. Также нравилось власти, если ее подданные посвящали свое свободное время чтению рыцарских романов и летописей о всяких там рыцарях - это должно было развивать национальное сознание. Власть не любила импрессионизм - как свой, так и превознесенный французский; на Париж смотрели как на собрание мерзостей. Герберт снова стал наполняться алкоголем: он, казалось бы, и пил мало, а пьянел.
Из репродуктора продолжал выливаться вальс. Высокая худая женщина, сидящая напротив, как будто перестала смотреть мимо - теперь она разглядывала его. И попутчик Франц, крупный специалист по противозачаточным средствам, заметил это. Герберт старался прятать глаза, но они сами помимо его воли смотрели на хорошенькую головку в загадочных перьях. Он перестал есть и, скомкав салфетку, оглянулся по сторонам. Красный как рак попутчик пережевывал мясо. Вальсы кончились, из репродуктора раздавался приятный женский голосок, пересказывающий прогноз погоды. Официант стал вертеть колесико приемника, отыскивая музыку. Динамик издал предсмертный хрип, затем послышалось вступление, которое было невозможно спутать с чем-либо другим: "Вен ди зольдатен дурх дер штадт марширен"1.
Периодически Герберта осеняли острые мысли: судя по ним, посторонний мог бы заключить, что мальчик развит не по годам. Да только некому было сказать это - настолько все были посторонними, просто до ужаса посторонними. Он вновь оглянулся и, увидев, что проход пустой, встал и вышел из ресторана.
Он шел по вагонам против движения, найдя свой, сделал серьезное лицо и постучался к проводнику. Тот долго возился с замком, за дверью раздавалось сопение, наконец она распахнулась - тихий свет ночника озарил физиономию, испещренную морщинами разных пороков: лицо проводника напоминало карту железных дорог.
- Господин проводник, не могли бы вы дать мне на некоторое время ваш значок? - спросил Герберт.
- Какой значок? - не понял тот и поскреб взлохмаченные виски.
Герберт не знал, как лучше выразить свою мысль, и все время путался.
- Дело в том, видите ли, - он чувствовал, что краснеет, - дело в том, что у вас на френче значок. - Он показал на стул.
Сон проводника мгновенно прошел, глаза его сверкнули вниманием.
- А зачем он вам? - в свою очередь поинтересовался он.
- Я член гитлерюгенда и свой забыл дома.
- Это плохо, - сказал проводник, - такие значки нельзя забывать.
Проводник был старым фашистом, видать, с большим стажем. Может, я еще под стол ходил, думал Герберт, а он уже выбрасывал руку, приветствуя своих друзей.
- Значок я вам дам, мне даже приятно, что вы попросили его у меня, но ведь такие значки могут носить только члены партии.
- Ну, считайте меня будущим членом, - сказал Герберт и чуть улыбнулся.
Значок оказался тяжелым.
- Я сам вам его прикреплю. - Видимо, он еще не знал, как относиться к Герберту, а тот понял, что в этот момент проводник вкладывал в это занятие всю свою душу.
Обращали на себя внимание руки - это были руки человека, привыкшего к физической работе, руки с тупыми плоскими ногтями. Наверно, он и проводником работал недавно, а до этого, может быть, рыл каналы или сплетал канаты. Партия помогла ему устроиться на эту несложную работу с частыми выездами за границу.
Больше они не сказали друг другу ни слова. Должно быть, он эту свою партию очень любит, если с таким почтением относится к какому-то паршивому значку, решил Герберт.
Когда он вновь вошел в ресторан, то из приемника звучала уже совсем другая музыка. На лице его зажглась ослепительная улыбка, правое плечо инстинктивно выдвинулось вперед, - значок нес себя как плакат.
- Прошу сдавать деньги в фонд гитлерюгенда.
Это был вызов - впереди еще была граница. Ресторан оцепенел: за столами сидело много иностранцев, и они совсем не желали отдавать Гитлеру свои гульдены, фунты и франки. Однако немцы охотно полезли во внутренние карманы, видимо чувствуя в вызывающем фокусе печать судьбы.
Концы пожертвованных банкнот выглядывали из нагрудного кармана Герберта как пожухлые листья. Ему вдруг стало очень понятно выражение "стричь купоны".
Собрав деньги, он уселся за стол и стал их считать. Всего было семьсот семьдесят пять марок, сумма большая, - такой он еще никогда и в руках не держал. На губах его играла довольная полуулыбка - все доверчиво расставались со своими деньгами, и никто не потребовал от него каких-либо подтверждений. Худая красавица, отдавшая двадцать марок, смотрела на него иронически.
- Здорово у тебя это получается, - сказал Франц и толкнул его локтем.
- Я старался, - ответил Герберт, усмехнувшись.
- Шампанского, - прохрипел попутчик и, искоса посмотрев на мальчика, заговорщицки ему подмигнул.
- Я сейчас ничего заказывать не буду, мы еще в Рейхе, у всех ума хватит, чтобы понять, что я разгулялся на те деньги, которые насобирал.
Франц хлопнул его по плечу и стал есть бифштекс. Одно опьянение переходило в другое. За окном проносилась чернота ночи с редкими огоньками, которые выстраивались в струнку, исчезали, появлялись вновь, а светящийся поезд тоже в свою очередь подмигивал им, как будто огоньки передавали друг другу какие-то важные известия.
Ресторан пустел, плафоны погасли, поезд совершал подъем.
- Сейчас самое время брать шампанское - все, кто сдавал деньги на партию, уже ушли, - прошептал Герберт.
В ресторане была еще одна пара, но ее можно было не опасаться - они пришли после сбора. Франц почему-то шепотом подозвал долговязого официанта и долго объяснял ему, как и что поднести и во что это лучше заворачивать.
Назад они шли по коридорам, держа в руках пакеты с шампанским, апельсинами и шоколадом. Женщина с маленькой головкой стояла и курила в коридоре. Когда они поравнялись с ней, она сделала жест рукой, приглашая их в купе:
- Прошу ко мне - отпраздновать удачный сбор средств в фонд партии национал-социалистов.
Герберт и Франц переглянулись. Женщина предупредительно открыла перед ними дверь, и они молча вошли к ней. Ее купе оказалось куда более просторным, чем то, в котором ехали они. По-немецки женщина говорила с акцентом, когда же она села, то стало заметно, как она косоглаза. Франц и Герберт раскачивались на двух миниатюрных креслицах. Под тяжелым попутчиком кресло скрипело так, словно готовилось испустить дух.
- Меня зовут Хельга, - сказала она и протянула длинную сухую руку сначала Францу, а потом Герберту.
В какое-то мгновение Герберту показалось, что он пожимает не руку, а длинную хищную змейку, но вот змейка выскользнула у него из ладони и превратилась в изящную женскую руку. Мысли уносили его в заоблачные дали - туда, где красноватое отчаяние сомкнуло над любимым городом яйцевидный купол. Город этот назывался Берлином. В этом городе жила светловолосая девушка Бербель. Оглупленное выпивкой сознание то возвращало его к реальности, то вновь опускало в мир воспоминаний.
- Давайте споем песню, - неожиданно предложила женщина и, не спрашивая их согласия, стала тихонько напевать "Майн либер Августин", слова она произносила особо - проглатывая окончания. Вдруг она замолчала и, оторвав взгляд от бронзового светильника, словно очнувшись, огляделась. - Я шведка, мой муж дипломат, сказала она, вставляя в мундштук сигарету, взгляд ее был затуманен.
Попутчик Франц сразу определил в ней опытную развратницу.
- Кстати, какую жатву вы собрали с испуганных и нацистов? - спросил он у Герберта.
- Я тоже кое-что дала. - Она подвинулась к юноше, тем самым смутив его. Может быть, я еще что-нибудь спою вам?
- Давайте лучше откроем шампанское, - предложил пьяный попутчик, в голосе которого едва угадывалось человеческое достоинство.
Герберт лихим жестом гусара вытащил бутылку и стал открывать ее. Глухо стукнула пробка, розовая пена ударила из бутылки и брызнула на значок Герберта, приколотый к куртке, - пузырьки мягкой шапкой ложились на белую рубашку и быстро лопались.
- Кровь, - произнесла Хельга, показывая на рубашку, по которой растеклось большое пятно.
- Да ну что вы, это всего лишь вино, - успокаивал Франц впечатлительную шведку.
А она вдруг перешла на родной язык, слова булькали у нее в горле, словно пытаясь освободиться.
Непонятное состояние женщины передавалось, как магнитное поле. Перед Гербертом возник портрет девушки, занимавшей его воображение, краски его были смазаны, одурманенное выпивкой сознание растворяло себя в безотчетных глубинах внутреннего "я". После шведского приступа Хельга наклонила голову и как бы забылась. Пьяный Франц встал, посмотрел вокруг ничего не видящими глазами, толкнул дверь и вышел в коридор. Оставшись со шведкой, Герберт почувствовал себя неуютно. Она смотрела ему в глаза, а он отводил их в сторону.