- Я выйду минут через пять. Подождите меня здесь.
Она ушла, а Перекурин вдруг совершенно успокоился. Да и чего ему было волноваться? Он знал; что будет дальше.
Он подождал ее на углу. Она была в серой юбке и голубой теплой кофте. С утра-то ведь было холодно. А сейчас тучки расходились и слегка парило. И ей, наверное, было жарко в этой кофте. Ее черные туфельки спокойно отстукивали по асфальту.
Они перешли через улицу и нашли на сквере свободную скамейку.
- Так о чем вы хотели поговорить со мной? - спросила Мира.
- Ни о чем. Я хотел не поговорить с вами. Я хотел говорить с вами. Понимаете, просто говорить. Видеть вас. Слушать...
- Так говорите, просто говорите...
- Почему мне все время хочется расцеловать вас? Ведь я вас совсем не знаю.
Она кивнула, не глядя на него:
- Я это чувствую...
Он вдруг замолчал, смутился.
- Простите, Мира.
- Ничего. Говорите, говорите.
- О чем говорить? Голова пуста. Только одно и осталось: видеть вас.
- Это ничего. Это пройдет... Расскажите, какой вы были в детстве.
- В детстве? - удивился Перекурин. - О чем же тут рассказывать? Был как все. На лыжах бегал, на коньках. Мы тогда на валенки коньки привязывали. Да и стадионов-то не было.
- Я тоже любила кататься на коньках. Я даже в секции фигурного катания занималась. Мне так нравилось на льду, особенно ночью, когда тепло и снег. Снег весь звездочками, мягкий и ласковый. А вот на лыжах я не любила бегать. Просто ходить по лесу, не спеша - хорошо.
- А у вас есть лыжи? Вы ходите теперь зимой в лес?
- Нет. Но нынче собираюсь начать. Уже и Ирочку можно учить ходить на лыжах.
- А мы с Леной давно ходим. И Андрюшка пыхтит как паровоз. Пыхтит, а в гору лезет. Вывозится весь в снегу, на сосульку похож. А из лесу не уведешь. Это в воскресенье. А по субботам я хожу один. Побегать хочется. С гор покататься. Чтобы ветер свистел, и чтобы слезы из глаз, и чтобы дух захватывало.
Они проговорили с полчаса. Перекурин и не заметил, как пролетело время. И говорить было легко, и слушать, и вспоминать. И лицо ее, Миры, в полупрофиль, рядом-рядом, с чуть широковатыми скулами, с большими карими внимательными глазами, черными ресницами. Скажет она несколько слов и чему-то улыбнется, сама не замечая этого.
- Так значит, это вы тогда не уступили моему мужу такси? - сказала она, не изменив интонации.
- Такси? Да, да. Я тоже был там. Прошло, кажется, четыре года?
- Да, четыре года. Пошел пятый...
Она тогда сидела у подъезда. Кто-то догадался вынести табуретку. И какая-то старушка уговаривала, успокаивала ее. А у нее рот разрывался от крика. И жара, душно. Боль! Пыль кругом. Это начинались ее первые роды. А машины все нет...
- Я не знал, что это были вы, - тихо сказал Перекурин.
- Да, вы тогда этого не знали.
Перекурин отчетливо помнил тот день. Четыре семьи с ребятишками собрались в лес с ночевкой. Сколько у них было с собой рюкзаков, сеток, палаток, теплых одеял! До лесу не дойти. Автобусы тоже не ходят. Один выход - ловить такси. Раз с ночевкой, значит нужно подальше, чтобы и лес был покрасивее, и вода рядом, и порыбачить утром. А таксисты, как назло, отказываются ехать. Обратно-то ведь везти будет некого. Да и такси-то нужно два, если не три. Бегали больше часа, нервничать уже начали. Поймали одно такси. Уговорили все-таки. Тут, на счастье, и второе подошло. Побросали рюкзаки и палатки в машины, и вдруг из-за угла дома выбегает Серегин, глаза большие, на лице улыбка, не то от радости, не то от растерянности. Кричит:
- Дайте такси! Жену в роддом отвезти надо.
- Садись! Чего ждем! - кричит с другой стороны Гордецов.
- Да вот тут такси просят...
- Какое еще такси?! Полтора часа бегаем! Поехали!
- Женщину надо в роддом отвезти.
- Так ведь на это есть "Скорая помощь". "Скорую помощь" надо вызвать. Чего стоишь? Дуй, звони из автомата!
- Да, да, я, вообще, звонил уже... Жена у меня...
А женщины переглянулись и ничего не сказали. Ребятишки уже хнычут, раскисли от жары. Духотища, пыль. Поймать еще одно такси, чтобы уехать в лес, безнадежная затея.
- Да и не повезет таксист. Очень ему нужно. "Скорая" на это есть, объясняет Гордецов, но так, чтобы таксист не слышал.
Раз в год ведь собрались в лес.
Серегин повернулся и молча побежал за дом.
Перекурин стоял, и ему было стыдно. Да и остальным неловко. А тут еще ребятишки стонут.
- Не в лесу живем. Поехали, чего там, - сказал Гордецов. - Ей-богу, на "Скорой" ее быстрее увезут.
- Он тогда вызывал "Скорую помощь". Но она почему-то не приехала, сказала Мира. - И такси ему не досталось. Какой-то мужчина ехал на своей машине. Так вот он и довез меня. Семью высадил, а нас посадил.
Перекурин закрыл лицо ладонью, потом медленно потер лоб. Минуты две они молчали. Вспоминал ведь Перекурин эту историю и раньше и не чувствовал за собой особой вины. Надо было, конечно, уступить такси. Надо было... Пусть хоть одну минуту мучилась она из-за него. Хоть мгновение. Ведь больно же ей было! Ему и не представить эту боль. А она еще сидит рядом с ним, разговаривает.
- Мира, простите. Все плохо, все... Я уйду.
Но он не ушел, а она сказала:
- Ирочка у меня родилась маленькая, худенькая. Я ей долго не решалась имя дать. Мне нравилось совсем другое. Красивое. А потом думаю: вдруг она вырастет некрасивой. Мучилась, мучилась, все "доченька" да "доченька", а потом назвала просто Ирой. Тоже ведь хорошее имя, правда?
- Правда, Мира, правда. - Перекурин боялся посмотреть в ее сторону.
- А у вас дочь такая большая, высокая, ноги полные.
У Перекурина полегчало на душе. Нет, не сердится она на него. Он даже осмелился взглянуть ей в лицо, в глаза. Ничего. Чуть поджала губы и опять улыбается. Да что же это делается! Безоружный он перед ней, безоружный. Хоть бы одно слово злое, насмешливое, чтобы самому внутренне озлиться, чтобы увидеть, что она не такая уж и добрая. Нет, именно такая она и есть. И гордая и добрая.