Я готов ответить: «В Канаде» У себя в сознании, я заменяю небеса Канады на что-нибудь поближе:
— Мы жили в Бостоне, прежде чем они вернулись домой в Канаду, когда началась война, — что было правдой о моем дядюшке Луи. Он никогда не принимал гражданство и вернулся в Канаду, когда я попал в армию.
Я вижу вопрос в ее глазах и быстро нахожу ответ:
— Я служил с одним парнем из Френчтауна, с Норманом Рочелом. Он много рассказывал мне об этом месте и убедил меня, что здесь очень хорошо.
Вспышка сомнения появляется в ее глазах, и я делаю быстрое дополнение к моей истории.
— Родители ждут меня в Канаде, но Форт Дельта на какое-то время отправил меня подлечиться.
И меня пугает, насколько легко дается мне ложь.
— Parlez vous fracais? — спрашивает она.
Отрицательно качаю головой. Я понимаю по-французски благодаря Сестрам Святого Джуда, в течение восьми лет преподавшим нам этот язык и остальные предметы, но никогда не был способен правильно на нем говорить.
Она тяжело вздыхает, долго изучая мой шарф и бандаж, а затем снова бормочет: «Бедный мальчик…», и направляется к двери.
Квартира на мансарде обогревается лишь печью на кухне, выложенной черным кирпичом и работающей от стеклянного кувшина, который каждые день или два я должен буду заполнять керосином, который нужно будет приносить от большого металлического бака на заднем дворе. Печь может обогреть лишь только маленькую часть кухни, в остальной части квартиры сыро и холодно, даже, несмотря на то, что зима уже закончилась.
Я завариваю себе чашку какао, задерживаюсь, чтобы позже лечь спать, несмотря на то, что холодно. На часах в форме банджо, висящих на стене, всего лишь двадцать пять минут двенадцатого, и это значит, что впереди длинная ночь. Я хочу спать, мои глаза становятся влажными и горят, но знаю, что усну сразу, как их закрою, и тогда начнутся сновидения.
В ванной на щеки накладываю жирный слой вазелина.
Наконец, я в кровати. Госпожа Беландер дала мне еще несколько одеял, и укрываюсь ими до подбородка. Подкладываю под голову две подушки, чтобы из моего горла не вытекала мокрота, от которой начинается удушливый кашель.
Я не могу уследить момент, когда, наконец, стирается линия между бессонницей и забвением. В ожидании сна тихо перечисляю фамилии парней из моего взвода: Ричардс, Эйзенберг, Чемберс и, конечно, Смит… их имена или клички — Эдди и Эрвин, Блинки и Джек… и фамилии: Джонсон, Орланди, Рейли, О-Брайн… и их имена: Генри, Санни, Спакс, Билли… а теперь названия звезд: на сей раз, перечисляя их в алфавитном порядке и продолжая ожидать пришествие сна.
Мне не хочется о них думать — обо всех, кто служил со мной во взводе, и перечислять их имена. Мне хочется забыть все, что было там, во Франции, но каждую ночь начинаю считать, словно молюсь, перебираю их имена, словно бусинки на четках. Закрываю глаза, и вижу, как мы продвигаемся, разбившись на маленькие группы, через заброшенную деревню, через разрушенные дома и улицы, заваленные кирпичным боем и сгоревшими машинами — через полный хаос, наши винтовки и автоматы наготове. Вечернее солнце низко висит над горизонтом. Длинные тени от руин и растянутые пятна света от дверных проемов и окон в уцелевших стенах переулка. Мы все напряженны, возбуждены и испуганы, потому что предыдущая деревня казалась мирной и свободной, пока внезапный огонь снайперов из таких окон и дверей не уложил развед-патруль, идущий впереди, почти во главе нашего взвода. Теперь я могу слышать рваное дыхание Генри Джонсона и свист между зубами Блинки Чемберса. В деревне слишком спокойно и тихо. «Иисус…» бормочет Санни Орланди. «Иисус» — это значит «мне страшно», и так каждый. В руках крепко сжато оружие, тихие проклятия, наполняющие воздух, ворчание, шип и пердение. Все это совсем не напоминает кино про войну в «Плимуте». Ни у кого ни героизма, ни бравады. Возможно, это наш последний путь, проходимый собственными ногами, и он пролегает через эту деревню, название которой мы даже и не знаем, и еще нас ожидает другая такая же деревня и третья, и Эдди Ричардс спрашивает неизвестно кого: «Какого черта мы здесь, и что мы тут делаем, в конце концов?», — а затем хватается за живот, потому что уже третий день у него диарея, от него воняет, и все стараются держаться от него подальше. Вдобавок, прорыв орудийного огня, все рвется вокруг нас и взлетает на воздух, и неизвестно, чьи это снаряды — их или наши? Мы бежим в укрытие, пробираясь и суетясь, падая лицом в грязь, пытаясь стать частью домов, вместо того, чтобы на самом деле спрятаться.
Пробираясь через завал, я оказываюсь в узком переулке, и передо мной возникают два немецких солдата в серой униформе словно мрачные призраки. Я нажимаю на курок, и автомат быстро делает свою работу. Голова одного из них взрывается, словно зрелый помидор, а другой кричит: «Мама!», когда очередь разрезает его надвое, обе его половины кувырком летят на землю.
Мой сон взрывается и улетучивается вместе с залпами артиллерии. Внезапно открыв глаза, я задыхаюсь. На этот раз уже не холод в квартире госпожи Беландер, а теплый пот на моем теле, который через минуту превращается в лед. В тот день я столкнулся в переулке с немецкими солдатами, правильно, но очередь моего автомата уложила их сразу, никакая голова не взрывалась, и никого не перерезало надвое, хотя один из них, падая, крикнул «Мама!». И когда наступило одно из тех жутких затиший, что бывает во время атаки, что еще страшнее, чем разрывы снарядов у тебя под ногами, я взглянул на них и увидел, какими юными они были, мальчиками со щеками, похожими на зрелые яблоки, слишком детскими, чтобы их брить. Как у меня.
— Эй, Френсис, уходим, — вопит Эдди Ричардс, и поспешными перебежками я догоняю его в лесу. Жуткий запах диареи выдает его местонахождение, и мы натыкаемся друг на друга. Вокруг дремучий лес. В нем настолько темно, что мы не видим друг друга. Перекличка проясняет, что остается от нашего взвода, и уже известно, что Джек Смит и Билли О'Браен мертвы, а Генри Джонсон ранен, его грудь разорвана шрапнелью, его несут где-то сзади, и мы больше никогда его не увидим.
На следующий день, граната навсегда лишит меня лица.
Утреннее солнце хлещет меня по векам, и я жмурюсь от яркого дневного света, льющегося через окно. Я пережил еще одну ночь, еще один сон и еще одно воспоминание, хотя больше уже и не знаю, что является сном, а что воспоминанием.
Руки и ноги онемели, и отсыревшее от пота тело начинает гореть, но я вскакиваю с кровати и кашляю, в горле накопилась мокрота.
«Ни на что не обращай внимания», — говорю себе. — «И считай, что это твое благословение. Ты вернулся назад, во Френчтаун, и твое тело функционирует. Тебе есть, где остановиться и исполнить свою миссию. Возможно, в этот день Лэрри ЛаСейл появится на улицах Френчтауна, и ты сможешь свершить то, что намереваешься».
Я говорю себе, что не пойду во Врик-Центр, мне незачем туда идти, как и не было смысла ходить к дому Николь на Шестую Стрит, что только вернуло мне одиночество и сожаление.
И даже если я осознаю тщетность таких визитов, то все равно иду к Врик-Центру в дальний конец Третьей Стрит, согнувшись навстречу бесконечному мартовскому ветру.
И вдруг чья-то рука хватает меня за плечо, останавливает, и у меня в ухе шепчет голос:
— Пуп Земли?
Оборачиваюсь, поднимаю глаза вместе с козырьком кепки «Ред Сокс» и вижу Артура Ривьера, с любопытством разглядывающего меня. Его любопытство смягчается сочувствием.
Я качаю головой, не заслуживая его сочувствия.
— Граната? — спросил он.
Мое молчание служит ему ответом, а он бормочет:
— Хорошо тебя…
Его глаза полны усталости и налиты кровью, и по ним видно, что он меня не узнал — то, чему я так благодарен.
Прежде, чем поступить на военную службу, Артур Ривьер был первой звездой бейсбола у «Френчтаунских Тигров». Он поразительно быстро бегал вокруг базы на соревнованиях, проводимых на поле «Карирс Филд». Помню, когда вместе с другими военнослужащими он приехал в отпуск в униформе цвета хаки с нашивками капрала домой на побывку. Мне хотелось быть таким же, как и они — героем, сражающимся с японцами или немцами, идти в бой на суше или на море, и не мог дождаться возраста, когда смог бы стать с ними в один ряд и идти в тот большой Крестовый Поход за свободу.
Артур Ривьер направляется в «Сент-Джуд-Клаб» и говорит: — Пошли, чем-нибудь тебя угощу…
В этом клубе собирается молодежь Френчтауна, чтобы поиграть в покер или в бильярд, выпить пива или вина, и субботним вечером придти на танцы со своей подружкой после длинной рабочей недели где-нибудь в «Монумент-Комб-Шоп». По правилам вход разрешен только для тех, кто достиг возраста двадцать один год, и каждый френчтаунский парень с нетерпением ожидает этого дня рождения.
Я в колебаниях, а Артур говорит:
— Ты заслуживаешь того, чтобы чего-нибудь выпить…
Внутри клуба многолюдно и накурено, друг о друга щелкают бильярдные шары, и все разговаривают, пока не взрывается музыка из музыкального автомата: «Не садись под яблоню с кем-либо еще, а садись под яблоню только лишь со мной…» — песня, которую я слышал по радио еще в английском госпитале.
Ко мне поворачиваются знакомые лица: Биг-Бой-Бюргерон, Арманд Тельер, Джо ЛаФонтейн и кто-то еще. Все они ветераны, вернувшиеся с войны, бейсболисты и торговые агенты, когда-то одевшиеся в униформу и ставшие бойцами.
— Пиво, — отвечаю я, стараясь перекричать толпу, когда Артур предлагает мне на выбор выпивку. Я впервые попробовал пиво в английском госпитале, когда Энрико дал взятку медсестре, последний раз упрашивая, чтобы она принесла нам несколько бутылок. Пиво было теплым, но, по крайней мере, вкуснее, чем любое из лекарств, из тех, что я должен был глотать изо дня в день.
Приподняв шарф, я глотаю пиво большими глотками. В это время Артур вступает в дискуссию с Биг-Бой-Бюргероном о том, кем теперь лучше быть: полицейским или пожарником, когда война уже закончена.
Перед уходом на армейскую службу Биг-Бой весил приблизительно три сотни фунтов, теперь он хорошо сложен и на нем ни жиринки. Он говорит, что лучше быть пожарным, потому что там, в отличие от полицейских, не нужно так много ходить пешком.
— С моим везением, в полиции я исходился бы, а я не могу ходить, в пехоте окончательно испортил себе ноги…
— А я бы так и не смог подняться по пожарной лестнице, — говорит Арманд Тельер неизвестно кому, прицелившись кием в шар. — Кроме того, говорят, что сейчас полицейские патрулируют на машинах. Ходить или ездить, я не заработаю этим больше, чем на заводе…
— Мне нужно в колледж, — объявляет Джо ЛаФонтейн, подняв вверх стакан с пивом и рассматривая его на свет и постукивая по нему. — Законопроект о ветеранах. Правительство оплачивает учебу всем желающим, так что я иду…
— Ты даже не окончил среднюю школу, — говорит Артур Ривьер, но он шутит и смеется. Вслед за ним и другие — по-дружески. Они вместе, и я хочу быть среди них.
— Я могу подтянуться, — отвечает Джо ЛаФонтейн. — Они все готовы сделать для ветеранов, — он быстро проглатывает пиво. — Я поступаю в институт, — объявляет он, говоря так, чтобы каждый услышал. — Я собираюсь стать преподавателем.
— Сестра Марта, должно быть, в трауре, — замечает Арманд Тельер.