Еще студентом биофака я как-то попал в экспедицию на Камчатку, и там на небольшой речушке мне довелось наблюдать нерест лосося. Ничего более величественного и страшного я не видел ни до, ни после этого. Мощные мускулистые рыбины яростно сражались с бурным течением, буквально продираясь сквозь каменные пороги. Они сгибались в пружину, чтобы перепрыгнуть через препятствия, раздирая бока в кровь, лишь бы добраться до заветных отмелей, где тремя годами ранее они в виде икринок появились на свет божий, где перезимовали мальками и откуда, повзрослев, уже рыбками скатились в океан, чтобы потом, достигнув полной зрелости, через три года вернуться к месту рождения для завершения своего вековечного цикла рождения и смерти.
— Возьми, — протянул мне бинокль товарищ, — посмотри, вон там, кажется, медведь ловит рыбу.
Я молча отмахнулся, думая о другом. Как именно взрослый лосось и его ближайшие “родственники” — нерка, горбуша, чавыча, кета, кижуч — находят в безбрежном океане путь в ту единственную речку своего рождения, до сих пор остается загадкой.
Но тогда меня поразила не эта таинственная способность ориентации. Меня потрясло, как великолепные рыбины, образец мощи и грации, одно из красивейших творений природы, в течение нескольких дней стремительно меняются и погибают. Уже приближаясь к заветному гравийному мелководью, чтобы выметать икру, лосось преображается с ужасающей быстротой. Казалось бы, тысячи опасностей, от рыбачьих сетей, морских хищников и медведей, для которых нерест — лукуллов пир, до сильного течения и ранящих острыми кромками камней, — все позади. Можно спокойно выметать икру, отдохнуть, понежиться в покое на мелководье, набраться сил и легко скатиться теперь уже вниз по течению снова в океан. Но нет. Жизненный цикл неудержимо завершался вместо прекрасной серебряной чешуи лосось становился отталкивающе кроваво-красным, голова — темно-зеленой, тело покрывалось язвами. Даже благородно вытянутые челюсти превращались в два уродливых крючка. Рыбины умирали на глазах. Лосось сделал свое дело — род продолжен, лосось может, вернее, должен уйти.
Воздух был влажный от пены и брызг, мне казалось, я даже слышу шорох трущихся о камень рыбьих тел. Я стоял на берегу и почти не ощущал холодного ветра, который легко забирался под куртку, — не в силах оторваться от поразившего меня зрелища.
Впервые смерть предстала передо мной не как плавный переход от жизни к небытию, а как нечто насильно навязанное природой. Время казалось противоестественно спрессованным — то, что должно было занимать годы, свершалось за часы. Я еще мог представить себе, что природа теряет интерес ко всему живому, что уже выполнило свое единственное предначертание, то есть продолжило род. Но чтобы так быстро и безжалостно расправляться с существами, которые еще совсем недавно были полны сил и энергии. А что значит расправляться? Как именно природа отдает нужную командуй? Что заставляло могучую здоровую рыбину почти мгновенно и стремительно одряхлеть и умереть? Мне кажется, что именно тогда я впервые заинтересовался проблемой долголетия
Конечно же я понимал, что далеко не первый среди людей задумался над продлением жизни. Вечная молодость оставалась заветной мечтой всех времен и народов. Древнегреческие боги любили прикладываться к амброзии — напитку богов, чтобы стать неподвластными годам. Их индийские коллеги предпочитали амриту, иранские — хаому.
Смертным же, которым напитки богов недоступны, приходилось метаться в поисках заветного эликсира молодости. Спрос рождает предложение, и недостатка в рецептах не было. Например, личный врач папы римского Бонифация VIII предлагал своему пациенту верное средство нужно всего-навсего смешать и измельчить золото, жемчуг, сапфиры, изумруды, рубины, топазы, белый и красный кораллы, слоновую кость, сандаловое дерево, сердце оленя, алоэ и амбру. То ли незадачливый врач смешал ингредиенты не в той пропорции, то ли напутал что-то, но и он, и его пациент довольно быстро отправились в мир иной.
Небезызвестный европейский шарлатан восемнадцатого века граф Сен-Жермен клялся, что принадлежит к Ордену Вечных, уверял, что жил еще во времена Иисуса Христа, и, по его словам, это мог подтвердить такой же известный проходимец, как и он, — Калиостро, который видел у него сосуд с эликсиром молодости. Правда, то ли самозванному графу вскоре надоела такая долгая жизнь, то ли в Ордене Вечных затаили на него за что-то обиду, но вечный благополучно скончался в Шлезвиге в 1784 году, прожив семьдесят семь лет. Тоже, конечно, немало, особенно по тем временам, но на вечность, безусловно, не тянет.
Редкие случаи долголетия лишь исключения. Как и во всех параметрах живого, природа не столь однообразна, как сборочный конвейер автомобилей. Скажем, при среднем росте людей 170 сантиметров известны и великаны, достигавшие 250 сантиметров, и совсем маленькие. При среднем весе 65 килограммов встречаются и двухсотпятидесятикилограммовые монстры и так далее.
Когда же я начал изучать более серьезные книжки, выяснилось, что и великих ученых, и философов мысли старения и смерти волновали всегда. Первое, пожалуй, учение о бессмертии души создал Платон, изложив идеи в книге “Федон, или О бессмертии души”. Иммануил Кант считал невозможным подыскать строгие доказательства бессмертия души, но все-таки в нее верил.
Над проблемой продления жизни бились древнегреческий врач Гален, китаец Ко Хуан и знаменитый восточный философ и врач Авиценна. Англичанин Роджер Бэкон, один из родоначальников науки, верил, что древние знали рецепт бессмертия, свидетельством чему долголетие библейских праотцов. Со временем, как он считал, рецепт долголетия утеряли, и долг науки — снова найти его. Заметим в скобках, что ни метрических свидетельств о рождении, ни свидетельств о смерти библейских долгожителей, увы, не сохранилось…
Как без труда удалось выяснить, наука насчитывает более двухсот причин старения и смерти. Одни утверждали, что во всем виноваты накапливающиеся повреждения в клетках и на молекулярном уровне, другие винили обезызвествление сосудов, третьи — шлаки и токсичные продукты обмена веществ, четвертые — свободные радикалы, пятые — ограниченную возможность деления клеток (число Хайфлика), шестые — укорочение концевых фрагментов молекул ДНК — так называемых теломер и так далее А множество объяснений — верное доказательство их отсутствия.
Знаменитый биолог Август Вейсман еще в девятнадцатом веке говорил: “Я полагаю, что жизнь имеет фактор продолжительности не потому, что по природе своей не может быть неограниченной, а потому, что неограниченное существование индивидуумов было бы роскошью без какой-либо проистекающей выгоды. Изношенные индивидуумы не только бесполезны для вида, но даже вредны, поскольку занимают место тех, кто здоров”.
В пятидесятых годах уже прошлого века американский биолог Питер Медавар раскритиковал его идею, потому что в естественных условиях большинство организмов просто не успевает состариться и гибнет раньше. Поэтому, утверждал он, в природе не существует никакого механизма, ограничивающего продолжительность жизни и имеющего значение для благополучия вида, который был отобран эволюцией. Правда, и в самых благоприятных условиях животные, которые о Медаваре и слыхом не слышали, исправно старели, дряхлели и умирали в отведенные им сроки.
Лауреат Нобелевской премии американец Лайнус Полинг уверял, что старость отступит перед обыкновенной аскорбинкой — витамином С, который он поглощал в совершенно невероятных количествах. Увы, не помогло.
У нас в пятидесятых годах профессор Богомолец сумел убедить величайшего вождя всех времен и народов, что знает, как бороться с безжалостной атакой старости. Сделать это было нетрудно. Сталину уже исполнилось семьдесят, богатырским здоровьем он не отличался. Денег институту Богомольца выделили немерено, но профессор неожиданно возьми и умри, чем вызвал вполне обоснованный гнев Иосифа Виссарионовича: обманул, мерзавец!
Профессор Александр Болонкин, уехавший в свое время из СССР и работающий ныне в американском аэрокосмическом агентстве, считает, что мы уже в двух шагах от копирования нашего “я” мощными суперкомпьютерами. И что воспроизведенная запись будет, в сущности, нами же. Правда, если и представить себе, что все наши десять миллиардов нейронов головного мозга можно скопировать вместе с их бесчисленными сочленениями-синапсами, захочет ли электронная мозаика зарядов считать себя живым существом, осознающим себя? Я в этом более чем сомневаюсь, хотя идея мгновенной пересылки себя в любую точку земного шара обыкновенной электронной почтой вместо хлопотных поездок довольно привлекательна.
Чем больше я плавал в этом безбрежном море фантазий, мечтаний, догадок, теорий и рецептов, тем более я укреплялся в мысли, что подобно тому, как компьютер работает по встроенной в него программе, так и все живое живет столько, сколько определила ему своей программой матушка-природа. Чем еще можно объяснить разницу в средней продолжительности жизни у разных видов? Почему лошадь, например, живет 40 лет, а корова только 22 года? Почему верблюд может дотянуть до 50 годков, а заяц должен сказать спасибо, если допрыгает до 10 лет? Почему человек в среднем живет около 70 лет, а галапагосская черепаха и в 150 — черепаха вполне среднего возраста, потому что многие ее сородичи живут почти двести лет? Не говоря уже об амебе, которая, делясь и делясь, живет себе и живет. Правда, определить, та ли это самая амеба, которая была вначале, и помнит ли она свою первую любовь, представляется несколько затруднительным, поскольку она, амеба, не слишком склонна к беседам и воспоминаниям о молодости.
Некоторые исследователи утверждают, что продолжительность жизни зависит от скорости метаболизма — чем интенсивнее обмен веществ, тем короче жизненный цикл. Их любимый пример — Мафусаилово дерево в национальном парке Калифорнии. Ученые установили, что ему ни много ни мало 4781 год, причем оно все еще дает семена.
Разумеется, мысль о запрограммированности продолжительности жизни пришла мне в голову далеко не первому… Академик Скулачев неоднократно повторял, что старость — программа, которую можно отменить. И что это будет когда-нибудь в недалеком будущем обязательно сделано.
А если считать, что продолжительность жизни запрограммирована природой, то программа должна быть закодирована в генах. Если еще совсем недавно один американский биолог потратил около десяти лет, чтобы найти ген, отвечающий за выработку адреналина, то теперь, после завершения в начале двадцать первого века невероятной по масштабу многонациональной программы Геном Человека, эту операцию можно провести за минуты. Если раньше биологи, изучавшие функции гена, бродили вслепую по темному лесу, то теперь у нас в руках подробные карты. Эти карты буквально вскружили головы генетикам, и многие бросились в патентные бюро патентовать тот или иной ген. Пик патентной лихорадки пришелся на самое начало нового тысячелетия Больше всего сейчас патентов у Калифорнийского университета — чуть более тысячи.
Вся наука — это, как правило, цепь надежд и разочарований. Определили, например, генетики, что ген АроЕ у человека действительно влияет на продолжительность жизни, как тут же им померещилось, что еще один шаг — и они поймают за хвост жар-птицу бессмертия. Или, на худой конец, долголетия. Уже, казалось, чувствовали руками перышки хвоста. И действительно, разновидность этого гена е4 в несколько раз повышает риск заболевания типичными старческими недугами, в то время как другая его разновидность — е2 опасность эту, наоборот, снижает. Не знаю, сколько генетиков начало присматриваться в Интернете к прейскурантам готовых фраков в предвкушении своих Нобелевских премий, но не оправдал проклятый ген ожиданий. То так, то эдак крутится, а решающих результатов не дает.
Пробовали мы отключать и другие гены, благо технически сделать это теперь не столь уж трудно, а бессмертие словно смеялось над нами не дается в руки — и все тут.
Умные и практичные ученые говорили зачем нам в высшей степени гипотетический журавль бессмертия в небе, когда у нас есть вполне реальная синичка хотя бы небольшого продления жизни в руках? Зачем ковыряться с неверными генами, когда можно лабораторную мышку слегка подморить голодом, ограничить калорийность ее диеты процентов на 40, и она четко ответит увеличением продолжительности жизни вдвое. А это уже, что ни говори, результат, и грант приличный получить можно. Правда, голодная мышка становится пассивной и соображает хуже, но ведь живет-то дольше, каналья!
Снова и снова я вспоминал ту камчатскую речушку и умирающих на глазах лососей. Ну не мог, просто не мог я приказать своему мозгу поверить, что это не заложенная в них программа мгновенно превращает прекрасных рыбин в расцвете сил в дряхлых умирающих уродцев, а нечто другое. Я верил в программу и мечтал взломать ее код.
Но силы человека не беспредельны. Мои полностью уходили на бесчисленные и, увы, неизменно безрезультатные опыты. Я чувствовал, что становлюсь раздражительным, злым, нетерпимым. Я видел, что становлюсь невыносимым. Понимал, но ничего поделать с собой не мог. Какая-то дьявольская гордыня заставляла меня снова и снова кидаться на крепость, подле которой лежало уже столько трупов побежденных, которые тоже шли на ее штурм с такими надеждами…
Я любил свою жену, любил маленького Мишу и чувствовал, что начинаю терять их. Жена моя, должен сказать, человек неординарный. Все у нее горело в руках, и, если не получалось одно, она бралась за другое. Однажды она тактично попробовала образумить меня, а потом, через несколько недель, объявила, что твердо решила эмигрировать (она еврейка) и была бы рада, если бы я поехал с ней. По глазам ее я видел, что она все знала фанатики не сворачивают со своего пути.
— Ты поедешь без меня?
Она помолчала, внимательно посмотрела на меня и кивнула: “Да”. “Наверное, ты права, — выдавил я из себя жалкую улыбку, — тебе вообще давно бы следовало бросить меня…”
Она обняла меня за шею, потом откинула голову и посмотрела с печальной улыбкой:
— Глупый, я просто любила тебя. И поверь, всегда буду молиться за тебя…
Так я остался один, без жены, сына и даже без найденного гена бессмертия. Один на один со своей гордыней и своим фанатизмом. Жена несколько раз звала меня в Штаты, говорила, что может подыскать работу, но я отказывался. Ехать за границу уже немолодым ученым без каких бы то ни было научных достижений и стать иждивенцем жены (она, насколько я слышал, довольно быстро преуспела в торговле недвижимостью) было просто невыносимо. Я отказался.
Это случилось четыре года назад. Мельчайшие события того дня запечатлелись в моей памяти так четко, словно кто-то выгравировал их тончайшей иглой на металле.
Последняя серия опытов закончилась очередной неудачей. Конечно, уже много лет я охотился за геном бессмертия, много раз мне казалось, что вот-вот я выйду на его след, но каждый раз оказывалось, что преследовал лишь мираж. Не раз мне приходили на память слова великого Эйнштейна, который говорил, что Бог не злонамерен, имея в виду, что он ничего специально не прячет от исследователя. Но мне начинало казаться, что именно надо мной он просто издевается.
Был теплый июньский день. Я сидел на скамейке в скверике недалеко от моего дома и смотрел на тугие струи воды, выбрасываемой фонтаном. Легчайшая водяная пыль оседала на лбу. Как когда-то там, на Камчатке, когда проклятый лосось раз и навсегда исковеркал мою жизнь, сделав пленником химеры, фанатиком, старым неудачником. А ведь можно было бы прожить жизнь по-другому, нормально. Я был бы наверняка доктором, скорее всего, и профессором. А может быть, и член-корром. И жена бы не уехала. И у меня была бы семья. Сколько сейчас лет сыну? Тридцать два. Розовый комочек, который я когда-то с опаской держал в руках, помогая жене купать его, стал чужим взрослым человеком. Раз в месяц, а то и два он посылал мне “е-мейлы” или звонил, и год от года голос его приобретал все более английский акцент. Несколько ничего не значащих слов. И все. Он стал химиком, работал в какой-то крупной корпорации, названия которой я никак не мог запомнить, кажется, там было слово “сан” — солнце. И Мишей он давно уже перестал быть. “Привет, отец, это Майкл. Как ты там?” — “Спасибо, все по-старому, а ты?”
На соседней скамейке сидела компания, которую я видел не первый раз. Наверное, жили здесь где-то по соседству. Двое старичков и старушка. По виду — из тех, кто копается в помойках. В руках у каждого — по бутылке пива, и все трое, в отличие от меня, казались вполне довольными жизнью. Еще через две скамейки юноша и девушка слились в страстных объятиях. Боже, неужели и у меня когда-то гормоны бушевали с таким же пылом? Я не был монахом, изредка проводил ночь с Лизой, моей единственной лаборанткой, — лет на тридцать моложе меня, замуж почему-то не вышла, хотя выглядела довольно привлекательно и была, судя по всему, не против превратить наши редкие свидания в нормальную семейную жизнь. Она даже как-то раз спросила меня утром с неуверенной улыбкой: “Александр Владимирович (она всегда обращалась ко мне по имени-отчеству, даже в самые интимные минуты), может, я оставлю у вас свой халат и ночную рубашку?”
Мне показалось, что губы ее при этом испуганно дрогнули. На мгновенье я испытал острое желание обнять ее, прижать к себе и сказать: “Ну, конечно, о чем ты говоришь”, но что-то удержало меня. Не знаю, что именно, но удержало. Я лишь вздохнул и ничего не ответил. Глаза ее предательски блеснули, но она тут же молча отвернулась.
Я задремал, согретый послеполуденным солнышком. И мне приснился сон. Не просто сон, а Сон с большой буквы. Тот самый, что перевернул мою жизнь, что вознес меня на вершины счастья и дал мгновения не сравнимой ни с чем гордости и одновременно швырнул в пучину ужаса. Я понимаю, что слова мои звучат чересчур выспренно, но все произошло именно так.
С поразительной ясностью мне привиделось, как на скамейку подсел незнакомый человек, насмешливо, как мне показалось, посмотрел на меня и со старомодной галантностью приподнял в приветствии соломенную шляпу. Сон мой, очевидно, не лишен был каких-то литературных ассоциаций, потому что во сне же я подумал о Воланде из “Мастера и Маргариты”.
— Ну что, — слегка насмешливо спросил человек и вопросительно посмотрел мне в глаза, — все охотитесь?
— В каком смысле? — спросил я.
— За своим геном бессмертия.
— Позвольте, — изумился я, — как вы…
— Знаете, Александр Владимирович, мне вас жаль. Потому что вы столько лет ходите вокруг да около, как слепой кутенок, тыкаетесь носом то в один, то в другой ген, а результатов все нет и нет.
— Не стану с вами спорить, смешно утверждать обратное. Но что делать? Каждому свое…
— Да ничего подобного. Просто послушайте, что я вам скажу, и отправляйтесь в свою лабораторию.
И тут он, продолжая ехидно улыбаться, выдал комбинацию генов, причем — самое удивительное — в комбинации присутствовали и два так называемых спящих гена. Комбинация, которая, возможно, пряталась в глубинах подсознания, и я никак не мог ее извлечь.
— Не бойтесь, что забудете комбинацию. Уверяю, вы запомнили ее на всю жизнь. А уж как распорядитесь моим маленьким подарком, как оцените его возможные последствия — это, Александр Владимирович, ваше дело. Честь имею. — Человек со все той же старомодной вежливостью снова приподнял свою шляпу и исчез.