Так сон это был или не сон? Я вдруг испугался, что начисто забыл комбинацию, которая мне приснилась. Конечно, я знал, что порой ученые, долго и безуспешно работавшие над какой-то проблемой, наталкивались на решение во сне. Взять хотя бы хрестоматийные примеры с периодической таблицей Менделеева или бензольным кольцом химика Кекуле.
Но мало ли что человеку может присниться?! Сновидения — столь же таинственная материя, как и душа. С доктором Фрейдом, который не очень убедительно пытался нащупать их закономерности, или без него. И все-таки, все-таки почему-то я был уверен, что в моих руках был долгожданный код.
Я не мог терпеть. Какой-то дьявольский зуд погнал меня в институт, и уже через час я вытащил за хвост первую мышку из клетки и начал работать, в точности следуя коду, помечая каждую обработанную мышку мазком пикриновой кислоты на спинке и двумя вырезами на ушках.
Самое страшное было то, что теперь мне предстояло набраться терпения и ждать. Дело в том, что лабораторная мышка вовсе не какая-нибудь дрозофила с ее эфемерным веком — живет все-таки целых два года. Если проделанные мною операции бессмысленны, через два года, а то и раньше, мышки, как им и положено, состарятся и умрут. А если не умрут через два года, а будут продолжать копошиться в своих клетках, это будет значить, что код бессмертия взломан и что я, шестидесятидвухлетний кандидат биологических наук Александр Владимирович Сапрыгин, сделал, возможно, самое выдающееся открытие в истории человечества. Именно так. Не более и не менее. Почему у меня не было сомнений? Не знаю. Три с половиной года я прожил словно в каком-то трансе: делал все, как обычно, вставал, плелся в институт, машинально ел, когда раз, когда два в день, работал. Вернее, делал вид, что работаю, а в основном наблюдал за своими мышками. Смотрел на них часами, вытаскивал за хвостики и только что не целовал их. Мне казалось, что одна из мышек, я назвал ее Борисом Николаевичем (именем многолетнего недруга — замдиректора института), даже начала узнавать меня. Когда в комнате никого не было, я начинал день с приветствия: “Здравствуйте, Борис Николаевич, — говорил я вежливо и почему-то всегда на “вы”, — как вы себя чувствуете?”
Нужно было ждать, хотя нетерпение буквально сжигало меня. Я проклинал часы и календари, которые словно издевались надо мной и тормозили течение времени с дьявольским упорством.
Лиза все чаще бросала на меня странные взгляды, и я догадывался, что она должна была думать: старик, похоже, не совсем в себе. Может быть, даже переживала из-за меня, моя бедная Лиза. А может, и не переживала, а наоборот, испытывала некоторое удовлетворение. Человек, который отверг счастье, предложенное ею, другого, надо думать, и не заслуживает.
И вот настал второй решающий день в моей жизни. И опять с большой буквы: Второй Решающий. Я остался один в лаборатории. Прошло три года и пять с половиной месяцев с момента операции. Конечно, уже год как я видел, что опыт блестяще удался. Все мышки одного помета, которым операцию я не делал, давно уже умерли одна за другой. Бессмертные же, — как я их мысленно называл, — остались живы, веселы и полны сил.
Строго говоря, сам факт, что после трех с половиной лет мышки остались живы и здоровы, очевиден, очевиден был и годом ранее, но с маниакальным мазохистским упорством я все заставлял себя ждать и ждать, чтобы исчезли последние сомнения. А может, подсознательно я страшился того, что сделал, и оттягивал момент истины. Подсознание ведь ох как хитро и к логике интеллекта относится довольно презрительно.
В тот день я решил вскрыть одну из мышек и самым внимательнейшим образом осмотрел внутренности трупика ей можно было дать от силы полгода, в переводе на человеческую жизнь лет восемнадцать. А ей, также в переводе на человеческую жизнь, исполнилось лет сто тридцать.
Генный аппарат человека и мыши процентов на девяносто девять совпадает. Природа — довольно скупая и рачительная хозяйка и однажды найденными и успешно работающими механизмами не разбрасывается. К тому же три с лишним года назад я проделал операцию по изменению своего генетического кода. За это время прибавилось выносливости, и одышка куда-то исчезла, и даже давно забытые эротические сны стали иногда посещать меня.
Так что, уважаемый Александр Владимирович, сказал я себе, никуда вам от этого не деться — вы перевернули мир. Только и всего.
Я снова с предельной четкостью увидел мысленно человека в шляпе, который тремя с половиной годами раньше явился мне в сквере на Второй Песчаной и дал мне код бессмертия. Кем он все-таки был, странным фантомом, порожденным моим спящим усталым умом, или… Или кем? Ангелом? Скорее уж в таком случае дьяволом Сатаной, Вельзевулом или как там его зовут. Потому что я уже смутно чувствовал всю чудовищную взрывоопасность взломанного кода.
Нужно привести мысли и чувства хоть в какой-нибудь порядок, попытаться обдумать, чем грозит людям этот джинн, который рвался из бутылки — точнее, моей головы.
Я лег на диван и стал думать. А почему, собственно, я решил, что бессмертие или, на худой конец, основательное продление жизни столь опасно? Люди смогут жить вечно, если, конечно, не попадут под машины, не уничтожат друг друга в войнах или не решат, что с них довольно. Что изменится?
Ну, прежде всего, само мироощущение, которое мне сейчас даже трудно представить. Наш духовный склад создавался миллионы лет, с тех пор, как в наших далеких косматых пращурах вспыхнули первые проблески самосознания. И всегда в нем присутствовала мысль о неизбежном конце. Можно было думать о смерти или не думать, все равно она всегда была рядом и всегда терпеливо поджидала своего часа, когда подходила, чтобы коротко взмахнуть косой и перерезать тоненькую ниточку бытия. Смерть была так же неизбежна, как восход и заход солнца. Как же я могу, валяясь на своем продавленном диване в давно нуждающейся в ремонте двухкомнатной квартирке на Второй Песчаной улице, ответить на вопрос: каким станет человек бессмертный? Это каким же нелепым самомнением нужно обладать! Бессмертие уравнивает нас со Всевышним, а мы к этой роли просто не готовы.
Зато я знал другое Бессмертие всегда оставалось недостижимой мечтой. И вдруг оказывается, что оно есть. Всем ли это будет доступно? Или избранным? И если только избранным, кто будет решать, кто именно избранный? Самые богатые? Самые могущественные? Самые мудрые? Которые, естественно, тут же постараются сделать так, чтобы простые люди остались простыми смертными, потому что избранные потому и избранные, что не походят на остальных. И потому что на всех места на нашей маленькой планете все равно не хватит. И человечество разделится тогда на две расы вечных и смертных. Не нужно обладать большой фантазией, чтобы представить себе войны и революции, которые начнут сотрясать мир, пока не расколют его.
И правители, и правящие элиты, приобщившись к вечности, не захотят освобождать свои места для других, которые принесут новые идеи. Прогресс остановится, а остановка его равносильна регрессу в лучшем случае, а то и кровавым войнам и революциям. Нет, сказал я себе, лучше подумать о чем-то более конкретном. Уже сейчас в развитых странах процент пенсионеров неуклонно растет, а стало быть, увеличивается нагрузка на тех, кто работает. С ростом продолжительности жизни нагрузка начнет расти еще больше, пока общество не столкнется с неразрешимой дилеммой как прокормить армию иждивенцев, не снижая уровня жизни работающих. И эта ситуация чревата самыми серьезными социальными потрясениями и катаклизмами.
Конечно, сказал я себе, это всего лишь мрачная шутка, но можно легко представить себе, что кто-то в мире бессмертных получит когда-нибудь Нобелевскую премию за нахождение эффективного метода ограничения и сокращения продолжительности жизни. Что вполне логично.
Если для индивидуума бессмертие может представляться благом, то для общества это трагедия. Может быть, даже роковая.
Похоже, у меня начинался грипп или простуда от озноба не помогали одеяла и старый плед, с помощью которых я тщетно пытался согреться. Я то впадал в сон, то просыпался, кошмары преследовали меня. С поразительно болезненной четкостью я видел озверевшие толпы демонстрантов с плакатами “Смерть бессмертным!”, которые с кровожадными криками рвали на части каких-то людей. Кто-то схватил меня и крикнул: “Может, ты тоже с ними, тоже с этими бессмертными, которые хотят отнять у нас все? Чего ты так пялишься? Не понимаешь, что ли, о чем я? Или, может, ты будешь защищать их? Да, да, убийц детей, моих детей, потому что это они запретили нам иметь детей. И так нас слишком много, — вопят они, — на всех места не хватает. Это нас много? Это их чересчур много, этих проклятых бессмертных!”
Сделав усилие, я все-таки выбрался из кошмара, но тут же засомневался, так ли это, потому что ощутил: в комнате кто-то есть, хотя в темноте не мог разобрать, кто именно. “Какая разница, — как-то странно безразлично подумал я, — все равно у меня нет сил защищаться. Не было сил даже испугаться”.
— Господин Сапрыгин, — послышался голос, — мы, бессмертные, хотим поздравить вас, потому что вы принесли в мир слепого хаоса строгий порядок. Мы не торопимся, потому что быстро создать гармонию нельзя и потому что у нас в запасе вечность. Да, эта гармония требует жертв, но всякий порядок требует жертв. Пусть умрут миллиарды жалких двуногих животных, детей слепой природы, в новом совершенном мире останутся лишь бессмертные, которым некуда будет спешить в создании гармонии…
— Кто вы? — крикнул я и открыл глаза, разбуженный своим хриплым возгласом. Мне никто не ответил, и я понял, что один в комнате. Болезненный кошмар отступил в темь ночи, и я снова мог думать. Что же делать? Правильнее всего, наверное, забыть о коде и дать человечеству развиваться естественным путем. Люди не должны вмешиваться в прерогативы богов. Все так. Но отказаться от кода, за которым я охотился всю жизнь, — тоже выше моих сил. Дело даже не в Нобелевской премии, которая вдруг оказалась в шаге от меня. Дело, наверное, в том, что нужно разом перечеркнуть всю свою жизнь, все тяжкие годы лишений и одиночества. И даже, скорее всего, уйти из жизни, потому что — я уже ясно это видел — я просто не смогу жить, поставив на коде крест.
Именно в тот день, лежа на своем продавленном диване и обливаясь потом, я впервые всерьез задумался над уходом из жизни. Конечно, все мое человеческое естество восставало против этой мысли. Как, мое такое привычное тело превратится в прах? Исчезнут грустные, но такие знакомые глаза, которые я вижу в зеркале каждое утро, когда бреюсь, сгинут мысли, мои мысли, к которым я так привык. Куда-то исчезнут воспоминания. Может ли все это вообще исчезнуть бесследно? Или объявится где-нибудь в какой-нибудь черной дыре, которыми кишит Вселенная?
Нет, я еще не готов лишить себя жизни. А может, плюнуть на человечество? Тебе-то какое до него дело! Тоже нашелся радетель за судьбы цивилизации! Где человечество и где я? Зачем я взваливаю на себя такой чудовищно-непосильный груз? Чисто российская черта — лезть туда, куда тебя не зовут и куда лезть не следует. Своим делом заниматься надо, а не переустраивать историю. Хватит с нас Владимира Ильича, который хотел до основанья, а затем… Хватит терзать себя, уважаемый Александр Владимирович. Лучше плюнуть на все эти прогнозы и вынырнуть из своей безрадостной унылой жизни, из мучительного самоедства к свету славы, почета, признания, богатства. Почему, в конце концов, я должен думать за всех? За меня никто никогда не думал. Пусть другие думают, чем им грозит взломанный код. Соблазнительно, соблазнительно. Заявку на патенты оформить, и садись за коротенькую статью в “Нейчур”. И все. Триумф. Мое лицо на всех телевизионных экранах мира, на первых полосах всех газет и обложках всех журналов. Александр Владимирович, что вы думаете об этом? И о том? О пятом и десятом? Александр Владимирович, от имени и по поручению позвольте предложить вам…
Температура спала, я это ощущал и, повернувшись на бок, почувствовал под собой вылезшую лет десять назад пружину дивана… Сейчас и она казалась мне родной и даже приятной. Измученный лавиной обуревавших меня мыслей и лихорадкой, мозг просто отказывался работать.
Зазвонил телефон, и сотрудник лаборатории долголетия Елизавета Григорьевна Семенова подняла трубку.
— Лаборатория.
— Елизавета Григорьевна? — спросил незнакомый мужской голос. — Поскольку мы не знакомы, позвольте представиться: Василий Иванович Степаненко.
— Добрый вечер, — пробормотала Лиза. Голос в трубке был довольно приятный, низкий и уверенный
— Елизавета Григорьевна, мне очень хотелось бы встретиться с вами, чтобы обсудить важный, как мне кажется, вопрос.
— Какой вопрос? — спросила недоуменно Лиза.
— Вопрос о вашей работе. Я имею в виду работу вашей лаборатории. Уверяю вас…
— Тогда вам нужно поговорить с заведующим лабораторией Александром Владимировичем Сапрыгиным. Я лишь лаборант и не могу…
— Я знаю, что вы лаборант, и знаю, кто заведующий. И тем не менее я бы хотел встретиться именно с вами.
— Василий Иванович, вы что, свидание мне назначаете? — улыбнулась Лиза.
— А почему бы и нет, особенно если это свидание совместить с деловым разговором, который, я уверен, наверняка заинтересует вас.
— Чувствую, вы человек настойчивый…
— Я бизнесмен, Елизавета Григорьевна, и не быть настойчивым просто не могу по определению. Ненастойчивые бизнесмены быстро превращаются в бывших бизнесменов. Сейчас без пяти минут пять. Если у вас нет других срочных дел и шеф вас не задерживает, вы бы могли через полчаса выйти из института? Если ответ “да”, то вам нужно будет повернуть после проходной направо, пройти метров сто. Вас будет ждать машина. Внедорожник “порше кайен”. Цвет серебристый. Запишите номер, — Василий Иванович продиктовал номер. — Водитель будет стоять рядом с машиной.
…Серебристый “порше”, водитель, гм. Положительно этот Василий Иванович начинал Лизе нравиться. Знала бы с утра, надела бы что-нибудь другое… Если, конечно, это не чей-то дурацкий розыгрыш.
Она просидела полчаса как на иголках, поглядывая на часы каждые несколько минут. Боже, как, оказывается, медленно на самом деле тянется время, даже не тянется, а просто стоит на месте. И что, интересно, могут быть за предложения у этого бизнесмена? И почему он предпочитает поговорить именно с ней, а не с шефом? Она опять взглянула на часы у себя на руке. Кажется, пора.
Она торопливо подкрасила губы, заперла лабораторию и помчалась к проходной, мельком взглянув в зеркало, стоявшее в вестибюле. Не фотомодель, конечно, но и не дурнушка. А может, вдруг испугалась она, это все-таки чей-то дурацкий розыгрыш?
Стараясь не перейти на трусцу, она пошла по тротуару, вглядываясь в стоящие машины.
— Елизавета Григорьевна? — услышала она голос. Широкоплечий молодой человек с короткой стрижкой смотрел на нее.
— Я, — кивнула Лиза и перевела взгляд с молодого человека на серебристую машину.
— Меня зовут Валерий. Можно просто Валера. Садитесь, шеф не любит, когда опаздывают, а пробки сейчас такие, что хоть на вертолет пересаживайся. Вам как удобнее рядом со мной или назад?
Она села рядом с водителем Боже правый, какая роскошь! Бежевая мягкая кожа просто ласкала, мигали какие-то огоньки, негромкая музыка обволакивала. Машина мягко тронулась с места и легко набрала скорость.
— А куда мы едем? — уточнила Лиза и подумала, что нужно было спросить об этом с самого начала.
— В ресторан, — ответил Валера. — Василий Иванович уже там и ждет вас.