Чтобы разделаться с десятком партизан, из деревни пригнали тяжелый танк с огнеметами. К тому времени набралось порядком желающих участвовать в акции. По приказу Фюльманша прибыл Хазе - посмотреть, нет ли тут кого для допроса. Он на этот счет не обольщался, нисколько! Вот еще! Тратить на неучей умственную энергию! Можно только позлорадствовать, что этот неудавшийся тевтон Фюльманш сел со своей высокопарной речугой в лужу. То, что Фюльманш вынужден сейчас делать с оставшимся штатским сбродом, он, Хазе, сделал бы еще час назад, причем чище и дешевле. Ведь начнут теперь прикидываться умалишенными. После всех этих цирковых фокусов. Он не выносит истерики во время казней, до смерти не выносит. «Ну и черт с ним. Пусть Фюльманш сам расхлебывает, - думал Хазе. - Умфингера жалко, надежный был малый. Великолепный работник, из кого угодно котлету мог сделать». Хазе решил, что не погрешит против воли покойного, если заберет себе его коллекцию столовых приборов и монет. Надо организовать приличные похороны. Это его долг. Гибнут всегда не те.
– Что ж, сейчас мы устроим этим голубчикам зарядку, - сказал он командиру танка. - Вот выкурите их из нор, и трое-четверо достанутся на мою долю.
Услышав из деревни залпы танковых орудий, Рудат вскочил на ноги. Побежал по травянистому склону бункера, черному от пепла и почему-то похожему на волосы негра. Он упрямо карабкался по круче, срывался и снова лез, пока не очутился наконец на самом верху. Деревня лежала перед ним как на ладони. Фосфорные снаряды ударили по школе и по машинному сараю, белые струи огня полоснули по гроздьям людей, забивших окна и двери. Послышался треск пулеметов, тонкие крики, словно с далекого стадиона. А он все стоял, смотрел и слушал. Над деревней поднялось облако дыма, черное, жирное, странной формы. Надо запомнить. Облако напоминало заспиртованный разрезанный мозг. Вот на верхнюю площадку каменоломни выскочил танк и включил огнемет. Рудат слышал всхлипы пламени. Стрекот русских пулеметов и автоматов становился все тише, все реже. Потом наступила тишина. Из камней сквозь горящие кусты выползли четыре человека, сложили оружие, те, кто еще держался на ногах, сцепили ладони на затылке. Молодчики Хазе бросились на них с кулаками и погнали вниз по склону, осыпая градом ударов, пока вконец обессиленные люди не упали и не поползли на четвереньках. Внизу подоспели власовцы, с бранью стали срывать с них лохмотья, бить нагайками.
Среди партизан Рудат увидел женщину - ее били по груди, по животу. Это была Таня. Волосы у нее сгорели, вместо бровей и лица - багровый мокнущий ожог. Она спотыкалась, прикрывая руками тело и разбитую посиневшую грудь. Что-то кричала, он не мог [90] разобрать что. Однорукий партизан упал и остался лежать на спине, а власовский атаман встал ему на живот и что-то заорал. Однорукий поднял голову, точно силясь разобрать слова, открыл рот, точно для ответа, но из горла у него фонтаном хлынула кровь.
– Кончайте с этой сволочью, - распорядился Хазе. - Пора и отдохнуть. Загоните их на бункер. - Бросив туда взгляд, он заметил какого-то солдата, который неподвижно глядел перед собой, и крикнул ему - а то, может, еще решил обзавестись могильным камешком с золотой надписью: - Слезай, да поживее!
Рудат заскользил по откосу вниз, а партизан погнали наверх. Они пытались посторониться, дать ему дорогу, потому что в руках он по-прежнему сжимал пулемет и показался им еще одним эсэсовцем, свеженьким и отдохнувшим. Таня упала. Он узнал ее желтые туфли с пряжками.
Ко всеобщему удивлению, действительно подъехал бронетранспортер с двумя бочками пива. Солдаты радостно завопили, начисто забыв о трех партизанах, которые стояли там, на верху бункера, поддерживая друг друга, чтобы не упасть.
Хазе стоило большого труда назначить, команду для расстрела, так как солдаты уже наполнили котелки пивом. В самом деле настоящее пльзеньское. Хлебнув как следует, они прикрыли котелки касками, чтобы туда не попал мусор. Кто-то мечтательно сказал:
– Чтобы нам опять каждый день такое пить!
Потом они подтащили пулемет и развернули его в сторону партизан.
Рудат глянул вверх: полураздетые, обожженные, избитые, партизаны стояли, тесно прижавшись друг к другу. Посередине Таня. Все трое были обуты, и один нагнулся завязать шнурок, распустившийся по дороге. Рудату как-то вдруг отчетливо вспомнился отец: худая шея, бритая шишковатая голова. Они ждали словно в некотором замешательстве, потому что эсэсовцы уронили пулемет в грязь и довольно долго возились с затвором. Наконец им удалось вставить новую ленту. Истерзанные фигуры на минуту выпрямились и подняли вверх сжатые кулаки. Словно тронутый временем памятник. Партизаны запели. И Рудат вспомнил родной городок, духовой оркестр из рабочих, за которым бегал мальчишкой. Они пропели несколько строчек, громко, не в лад, о том, что «с Интернационалом воспрянет род людской», но тут застрочил пулемет, и первая же очередь скосила всех троих.
– Хочешь пива? Ты же еще не пробовал, - сказал кто-то Рудату и налил ему полный котелок. Рудат выпил. Внутри все словно умерло, осталась только пустота и апатия. «Ты ведь должен что-то чувствовать, - думал он, - хоть что-нибудь должно в тебе происходить, черт побери, что-нибудь решительное, что-нибудь… что-нибудь… что-нибудь…» И чувствовал, как холодное пиво стекает по пищеводу в желудок. Выпустил из рук котелок и застыл, не в состоянии решить, идти ему, или сесть, или вытереть рот? Попробовал шевельнуть рукой, но импульс увял, еще не став движением. Попробовал слушать, чувствовать, думать, но мысли стирались, не успев оформиться. Он искал точку опоры и не мог найти ее, не знал, что ищет. Он словно очутился под колпаком, опустошенный, отрезанный от мира. Казалось, будто некий сложный кабель обрубили топором, а потом спаяли снова, только неправильно. Будто некая электронная система, обезумев, посылает беспорядочный поток сигналов, которые забивают друг друга, блокируют, и смысл ускользает. Он хотел закурить, достал из кармана пачку сигарет и, внезапно забыв, что собирался делать, выронил ее. Спросил себя, отчего это пачка упала, да так и застрял на этом вопросе, неотрывно и тупо глядя прямо перед собой, пока не подскочил от страха: ему вдруг почудилось, что ноги стали огромными [91] и бесформенными и больше не помещаются в сапогах и что легкие разбухают и вот-вот разорвут грудную клетку, так что он задохнется. Он провел ладонью по шее и удивился: как же так, зачем это рука трогает шею и почему она черная и в крови.
– Рудат, слышь, тебя ротный требует! Ищет тебя как ненормальный! Из-под земли, говорит, достаньте!
Окликнул Рудата не кто иной, как Эрнст Муле. Подъехав на мотоцикле, он втащил старшего рядового в коляску и повез к ротному. Судя по всему, Муле изрядно поддал, он был навеселе и неслыханно дружелюбен. Мотоцикл мчался по ухабистым песчаным дорогам, Муле без умолку тараторил, а Рудат, точно окаменев, безучастно сидел в коляске.
– Ну, Рудат! Ну, старик! Кто бы мог подумать, а? Герой Требловки! Вот это номер! Вдвоем - вдвоем! - накрыть партизанский бункер. Пусть-ка эти умники так попробуют! Можешь не говорить, что там было, сам вижу, без словаря понятно. Пёттер был отличный мужик, ей-богу, отличный. Судьба есть судьба, и ведь сколько я, к примеру, знаю всяких там подонков, так нет же - этих пуля не берет! Честно! Ладно, старик, не вешай носа, друзья тебя в беде не оставили и не оставят, будь спок! Даже когда ты… Ну, вообще-то я не должен тебе этого говорить. Ротный готовит тебе сюрприз, ты не представляешь, но я просто не могу молчать: ты получишь Германский крест в золоте, станешь взводным и примешь командование группой управления. Ну и отпуск, естественно, и все такое. А? Вот это я понимаю! Да за такую новость просто необходимо тяпнуть со стариком Муле по глоточку настоящего ямайского рома! Поздравляю! Если кто и рад, так это Эрнст Муле, настоящий, надежный друг!
Он затормозил и протянул Рудату фляжку. В ней был ямайский ром, который он вчера получил от Цимера за сообщение о том, что он, Муле, видел интендантовы пуховики в Короленко на квартире Пёттера и Рудата.
– Ваше здоровье, господин унтер-офицер! - сказал Муле. Рудат выпил. Муле трещал, что этот старый болван Цимер теперь тише воды ниже травы, так что Рудат может раздавить его, как вошь, ротный-то, мол, смекнул, что он за птица, после того подлого доноса гестаповскому шефу Хазе. В общем, Рудат теперь от Вилле что угодно получит, правда-правда. Стоит ему захотеть, и обер-лейтенант его даже на офицерские курсы пошлет. Плохо ли? Три месяца дома, в Германии, бабы, кино! Эрнст Муле худого не присоветует.
Он громко трещал, хлопал Рудата по плечу, на лбу у него выступили мелкие капли пота. Вспотел он от страха за свое денщицкое место. «И как я только мог связаться с этой вестфальской деревенщиной? Ведь знал же, что ротный глаз положил на мальца. Теперь уж что говорить, вся эта история Вилле ох как на руку. «Герой Требловки», «украшение роты»… и в кинохронику заснимут, и нос начнет драть. Да, этак и без отпуска недолго остаться. Неужто наш хитрюга обер-лейтенант и впрямь педик? Разве нормальный мужик что поймет по его непроницаемой харе?»
У Муле было такое ощущение, будто он говорит со стенкой, будто Рудата все это нисколько не интересует, будто он не слушает, думая о чем-то своем. Даже как-то не по себе стало. Ни слова, ни движения, глаза пустые. Только ром выхлестал - и все.
– Давай-ка еще по маленькой, - предложил Муле. - Все-таки здорово ты!.
Они уже ехали по Требловке. Кругом тишина. Солдаты сваливали в грузовики чемоданы и узлы. Машины переезжали от одного пустого дома к другому. Возле площади Муле пришлось сделать крюк, потому что школа и машинный сарай еще дымились и танки загораживали подъездные пути. Резко воняло соляркой. [92]
Рудату вдруг стало страшно холодно, а вместе с холодом пришла некоторая ясность. Мысли ворочались еще туго и медленно, часто застревая на мелочах («При чем тут осколки стекла?»), то и дело путаясь, но все же он сумел кое-как разобраться в истории, которая началась совсем не в подвале и завершилась тоже не в забитом трупами выжженном бункере. История была омерзительная, и он понимал, что непременно должен довести ее до конца - любого конца. Хотя все было ему до тошноты безразлично, чуждо и происходило будто вовсе не с ним. Он сам себе казался выпотрошенным трупом, разобранной боевой машиной, за которой оставили кое-какие функции: например, она могла двигать конечностями и по-прежнему крепко сжимала заряженный пулемет, обладала памятью и способностью протестовать, протестовать каждым исстрадавшимся мускулом, каждым измученным нервом, каждой истерзанной клеткой мозга. Они въехали в гору, цвел дрок - точно желтая сыпь на изрытом лике земли.
Рота Вилле, наспех собранная из остатков разбитых под Хабровкой подразделений, расположилась лагерем на чуть возвышенном лугу под большими деревьями. Жарили гусей (один гусь на четверых), и было вдоволь пива, чтобы поднять настроение. Солдаты уже меньше бранили и эсэсовцев, которых всегда снабжают лучше, и войну вообще. Многим было весьма не по нутру, что пришлось участвовать в карательной экспедиции. Кто-то пустил слух, что дивизию перебросят, скорее всего, в Италию. Некоторые расписывали все в подробностях. Поговаривали и об отпусках. Вилле приказал два часа отдыхать. Солдаты спали, били вшей, гоняли в футбол, вместо мяча - свиной пузырь. Обер-лейтенант благодушествовал и даже постоял в воротах. Геройский поступок Пёттера и Рудата неожиданно представил его перед Фюльманшем в выгодном свете. Ведь Фюльманш полагал, что оба действовали по приказу Вилле. И теперь Вилле радовался, что может наградить именно Рудата, действительно радовался. Что ни говори, только в таких оригиналах и есть изюминка. Он подозвал нескольких солдат и намекнул, что надо бы встретить Рудата посердечнее.
Цимеру даже пиво казалось безвкусным. Считая, что его обошли, он ломал голову, как бы вывернуться из неудачной ситуации, и в конце концов решил извиниться перед Рудатом сразу после того, как Вилле прицепит ему эту штуковину. Тяжко, но ничего не поделаешь.
Едва мотоцикл Муле выскочил на луг, рота и футбол бросила, и про вшей забыла. С криками «гип-гип ура!», как приказывал Вилле, полдюжины солдат кинулись к коляске и на плечах понесли Рудата к условленному месту, где уже собрались остальные. Два шутника изображали оркестр, еще несколько затянули под их музыку песню старой роты, которая на страх врагу не знает поражений или что-то вроде того. Потом кто-то крикнул «смирно!», и песня смолкла. Появился Вилле. Медленно подошел ближе и наконец остановился перед Рудатом, на которого опять нахлынуло прежнее беспокойство, ощущение оторванности от мира и необъяснимый страх. Вилле дал команду «вольно» и начал заготовленную речь, глядя на Рудата, грязного, неподвижного, измученного, но не выпускающего из рук пулемет. Растроганный этим зрелищем, Вилле преисполнился симпатии к Рудату и решил говорить без бумажки. Вообще-то обер-лейтенант собирался произнести остроумную и понятную речь, но вдруг заговорил о новом человеке, которого рождает наш век, о солдате-фронтовике, прошедшем сквозь огонь сражений и изведавшем глубины страдания, закаленном и неколебимом, поднявшемся над моралью и взявшем в свои крепкие руки будущее, сиречь творящем историю. Нужно [93] только научиться распознавать этого нового человека, сущность его раскрывается в тысячах неприметных героических поступков безвестных германских воинов, и в лице Рудата он, Вилле, воздает должное не просто всей роте, но и многим тысячам безымянных, серых и грязных солдат, которым не пели песен и деяния которых суть новая сага и новая одиссея. Солдаты скучали и украдкой поглядывали на часы. Вилле говорил тихо и проникновенно, круглыми фразами расписывая Рудатов характер и заслуги, пытаясь установить с ним чисто человеческий контакт. Не забыл он и Пёттера и, прежде чем продолжить речь, снял фуражку.
Рудат смотрел на Вилле: как хитро он зачесывает свои светлые, прямые волосы, прикрывая зачатки лысины. Отметил, что обер-лейтенант надел чистое белье, и даже как будто почувствовал запах духов. Смотрел, как Вилле продолжает говорить, переступает с ноги на ногу, принимает изящные позы, как он улыбается, щеря ровные мелкие зубы. Потом скользнул взглядом в сторону и задержался на взводном Цимере, который, вытянувшись в струнку, стоял чуть позади. А дальше за Цимером - Требловка и дымящиеся развалины школы и машинного сарая. Резкий, как у кастрата, голос Вилле проникал ему в мозг - так вонзается в уши неумолчный собачий лай или уличный шум, - и голос этот возглашал, что за геройское поведение в Требловке старший рядовой Рудат произведен в унтер-офицеры и награжден золотым Германским крестом. Вилле щелкнул пальцами. К нему подскочил Муле с унтер-офицерскими погонами и коробочкой с орденом, а шутники грянули туш. Рудат смотрел, как Вилле открывает футляр и растроганно улыбается ему, Рудату, и Муле тоже ухмыляется своими тусклыми рыбьими глазами, и Цимер, чуть склонив набок багровую физиономию, шевелит толстыми губами, точно заучивает устав. И только в эту минуту он осознал, что это не бред и не шутка, что он, Рудат, в самом деле их герой и что чествуют они его заслуженно. Он шевельнулся, словно желая убедиться в истинности невероятного, и глаза его - единственное живое пятно на застывшем лице - наполнились ужасом. Тех троих это как будто даже развеселило и еще усилило их симпатии: ведь скромный храбрец, судя по всему, никак не мог постичь, какая великая честь выпала на его долю. Рудат смотрел, как их улыбки становятся все шире, как Вилле торжественно шагает к нему на фоне голубого неба… Но вот их лица стерлись, а перед глазами возникли лица партизан на сожженном бункере, распухшие и неузнаваемые, в середине Таня… окровавленные губы шевелятся… тарахтит пулемет… Пулемет, который был в его руках. Палец лежал на гашетке. Рудат слегка откинулся назад, чтобы погасить отдачу, ствол пулемета молотил по ребрам. Он видел, как посерело изумленное лицо альбиноса Вилле, как Вилле рухнул, как следом за ним упал Цимер, потом очередь прошила отскочившего в сторону Муле, а он все стрелял, пока не кончилась лента.
Вечером шестого мая 1943 года в помещение для ареста при дивизионном военно-полевом суде в С. был доставлен молодой солдат. Арестованный находился в состоянии, напоминающем ступор, он неподвижно лежал на носилках и ни на что не реагировал. Глаза были открыты, но он не говорил, и все попытки вступить с ним в контакт закончились неудачей.
Этот солдат, удостоенный за беспримерную храбрость Германского креста в золоте, застрелил при вручении награды командира роты, взводного и одного из рядовых. Поскольку достоверные мотивы поступка не выяснены, дивизионный врач до начала судебного разбирательства направил подследственного в К. в отделение военной психиатрии для установления его вменяемости.