Семен Липкин
Собственная жизнь - это клад
В послеперестроечные годы, которые нам даровали одну только радость свободу слова, стала довольно широко известна фраза Сталина: "Смерть решает все проблемы. Нет человека - нет проблемы".
Действительно, все то (или почти все), что мы называем сталинизмом, заключено в этой краткой и колоссально дьявольской фразе вождя. Но, оказывается, не Сталин сказал эти слова. Они принадлежат Анатолию Рыбакову. В этом признается автор книги "Роман-воспоминание".
Сталин и Гитлер - самые знаковые имена последнего трагического века нашего тысячелетия. Таких злодеев не ведало человечество от времен Ирода и Понтия Пилата до испанской инквизиции, я бы сказал, даже до Муссолини. Те убивали тысячи, десятки тысяч. Сталин и Гитлер уничтожали миллионы. Для Гитлера смерть была связана только с одной проблемой: окончательное решение истребления ненавистного ему племени и, конечно, неприятеля во время войны. Для Сталина смерть решала не одну, а все, именно все проблемы, потому-то он уничтожал прежде всего своих соотечественников, десятки миллионов, несравненно больше, чем вражеских солдат. Сталин всем своим существом понимал, что он, как глава государства рабов, не может существовать, если не будет убивать.
О Сталине писали и пишут много, нередко умно и талантливо. Но никто никто! - не изобразил эту нечистую силу так, как Рыбаков. Вспоминал Каверин, которому Рыбаков (как и другим своим друзьям) читал главы еще неизданных, незаконченных "Детей Арбата": "Провели вечер со Сталиным. Сталиным был Рыбаков".
Анатолий Наумович не сразу ощутил, что главное в его романе - фигура Сталина. Когда, в начале шестидесятых, писатель предложил в Малеевке нам, своим приятелям, прочесть рукопись "Детей Арбата", мы были, что называется, потрясены правдой жизни, очарованы письмом, глубиной постижения персонажей, особенно женщин (что удается не всем), но Сталин, при всей портретной живописи, еще не был главной темой романа. Каким должен быть Сталин, автор понял в процессе работы.
Художник-труженик бальзаковской породы, он, точности ради, поехал туда, где родился его персонаж, - в Грузию. Можно себе представить, как, после ликвидации культа личности, обрадовались видные деятели республики тому, что известный русский писатель решил посетить Гори, маленький городок на границе с Южной Осетией, где жена сапожника зачала того, чьим именем были названы многие большие города бывшей русской империи. Побывал Рыбаков и в Баиловской тюрьме в Баку, где сидел будущий вождь. В книге, о которой идет речь, есть такое замечание автора: "Рассказчик должен быть участником событий или хотя бы свидетелем". Читая "Роман-воспоминание", мы видим, как автор напрягает все свои духовные (и даже физические) силы, чтобы его формула стала художественной явью.
Воспоминания, естественно, начинаются с детства. Автор родился на Украине в довольно зажиточной еврейской семье: отец управлял винокуренными заводами. Уже с первой страницы начинается первая боль: всегда испуганное лицо матери, искривленные в злой насмешке губы отца, который не любил своего сына, будущего писателя, и свою дочь, а дети тоже не любили и боялись его. В этих тяжелых, на редкость откровенных словах обнажается зачин тех бед, которые обрушились на юного автора.
Своих близких он изображает отлично. Вот дед со стороны матери: "У него было поразительной белизны широкоскулое лицо, оттененное черной цыганской бородой, и раскосые японские глаза с синими белками".
Дед был противником революции, а его сын Миша, дядя автора, - блестящий красный командир в папахе, длинной кавалерийской шинели, перетянутой ремнями, с шашкой и пистолетом на боку, со звенящими шпорами на сапогах. Весь город им гордился, - герой гражданской войны, кавалер ордена Красного Знамени. Война кончилась. В Чернигове арестовали нескольких людей за спекуляцию. Им грозил расстрел. Миша, командир расквартированной в городе части, явился со взводом солдат в тюрьму и освободил самовольно этих мелких спекулянтов. Трибунал приговорил его к расстрелу. Останавливаюсь на этом событии, потому что оно и объясняет, и разрушает мысль автора: "Революция вошла в мое сознание, когда она утверждала принципы свободы и справедливости". Увы: утверждала, но ни одного дня не придерживалась этих принципов.
Раннее детство закрепилось в памяти писателя мягкими украинскими красками, огнем гражданской войны, мелодией и вековой печалью еврейских молитв. А воспитываться он стал по ленинской формуле: "Нравственность подчинена интересам классовой борьбы пролетариата". Он считает, что Сталин исказил эту формулу, превратил ее в "нечто жестокое и бесчеловечное". Рыбаков ошибается: Сталин, среди прочих большевиков, самый верный продолжатель дела Ленина. Я еще к этому вернусь.
Семья переехала в Москву, когда будущему писателю исполнилось восемь лет. Поселились не где-нибудь, а на самой московской из улиц - на Арбате. Будущая "военно-грузинская" дорога, по которой Сталин ездил из Кремля на дачу, Арбат уже в те ранние годы был улицей необычной. В школах в Кривоарбатском и Обыденском переулках вместе с детьми портных, сапожников, дворников учились дети из интеллигентных, чисто арбатских семейств - братья Келдыши, сын Е. Ф. Никитиной, хозяйки известных литературных "Никитинских субботников", и рядом, близко - Кремль, и улица Грановского с 5-м Домом советов, и вот в школе - сын Дзержинского Ян, дочь наркома А. П. Розенгольца, в общем - советская знать. К ученикам приезжали важные деятели, например, Бухарин, беседовали со школьниками, которые видели и Зиновьева, Каменева... Особенно запомнился автору Троцкий: "Копна черных с проседью волос, бородка клинышком, нервное, подвижное, выразительное лицо, острый взгляд голубых глаз из-под стекол очков... Голос неожиданно молодой и звонкий"... Хорошо рисует!
Разноклассовость улицы, школы, порожденная ранними большевистскими годами совокупность детей демоса и детей элиты - все это стало основанием того памятника, который получил название "Дети Арбата".
Школьник Толя принадлежал не элите, а демосу, но верхушке демоса. Его дом не знал бедности, был рояль "Беккер", приходили преподавательницы музыки и французского языка.
Окончив школу, пионер, потом комсомолец, еще не достигнув полных восемнадцати лет, пошел работать на Дорогомиловский химический завод: не имея производственного стажа, не мог поступить в вуз, получить стипендию. Был разнорабочим, грузчиком, потом шофером. Работа тяжелая, ломовая, а химическое производство - вредное, я сам в этом мог убедиться, когда был студентом химфака инженерно-экономического института, часть практики проходил на Дорхимзаводе. Рыбаков заслужил нелегкое право сказать: "Я узнал свой народ, неся его ношу".
Заработав производственный стаж, наш автор осенью тридцатого года стал студентом автодорожного факультета транспортно-экономического института. Здесь подстерегала его беда.
На последнем курсе студенты-комсомольцы избрали его членом редколлегии стенной газеты. Газета была тусклая, помещались портреты отличников с однообразными, нудными характеристиками: морально устойчив, ударник учебы и прочее. Чтобы несколько оживить газету, новый член редколлегии предложил на каждого отличника писать шутливые эпиграммы в стихах, выпускать стенгазету без передовицы, поскольку таковая печатается в институтской многотиражке. Руководство института восприняло это новшество как "вылазку врага". Оно, руководство, выяснило, что студент Рыбаков учился в средней школе вместе с детьми многих "врагов народа". Рыбакова исключили из института и вскоре арестовали.
Его дело вел следователь Шарок, ставший под своим именем прообразом одного из главных персонажей "Детей Арбата". Его характер - на мой взгляд - удача автора и всей литературы наших лет.
Что и говорить, трехлетняя ссылка не лагерь, но и не сахар, а после нее скитания, паспорт "меченый", право жить - только в "нережимных" городах, ведь статья знаменитая: "58-10".
Был шофером, слесарем, жил в бараках, где можно было не прописываться, работал и перевозчиком на моторке, преподавал западноевропейские танцы, нанимался в разные экспедиции, в такие, где документы особенно не спрашиваются, мог бы продолжить горьковские "Мои университеты". Эти трудные годы, однако, подарили Рыбакову слова русского языка в его советском пошибе.
В 1941 году скитаниям пришел конец: удалось попасть в сражающуюся с немцами армию.
Я заметил, что оставшиеся в живых жертвы большевизма, прежде всего лагерники, но и ссыльные, гораздо толковее нас, счастливчиков, в понимании людей в разных ситуациях, они быстрее разумом и проницательней, смелее в поступках. Таким был в армии Рыбаков, старший лейтенант, капитан, майор с нехорошим, весьма нехорошим политическим прошлым. За годы скитаний с "минусом" он привык "шкурой" ощущать, что означает любой брошенный на него взгляд: подозрительность, сочувствие или просто любопытство.
Последний год войны. Рыбаков уже начальник автомобильной службы гвардейского корпуса. Командиру корпуса генералу Глазунову (нарисованному замечательно) предстоит форсировать реку. С автомобильным транспортом дело обстоит плохо. Рыбаков уже об этом рапортовал своему непосредственному начальству. Но генерал недоволен рапортом. Вызванный Рыбаков говорит разгневанному генералу: "Никакие заявки в автоотдел армии не помогут." - "Куда же обращаться?" - "В автоуправление фронта." - "У тебя там, что, знакомые есть?" - "Да." - "По Москве, по институту?"
Рыбакову становится ясна истинная причина вызова к самому командиру корпуса: начальник отдела кадров (т.е. гепеушник) ознакомил генерала с личным делом Рыбакова. Генерал: "Поезжай в штаб фронта. В Москве где жил?" - "На Арбате." - "Знакомая улица."
Машины Рыбаков раздобыл. Читая этот эпизод, начинаешь понимать, почему Рыбакову удавалось впоследствии вести то открытую, то хитрую борьбу за "Детей Арбата" с руководством Союза писателей, с редакторами, с ответственными, могущественными работниками ЦК КПСС. Мне вспомнилось, как бессильны были в подобных обстоятельствах мои друзья Гроссман и Платонов. И дело не только в том, что они были гораздо дальше от советской структуры, чем Рыбаков: у них не было за плечами опыта статьи "58-10".
Рыбаков много, обстоятельно и, видимо, со знанием дела пишет о военных операциях, о расположении наших и вражеских войск. Признаюсь, что я, участник войны, всем этим мало интересовался. Серьезным знатоком этого дела был писатель Симонов. А я уже заранее томился, тосковал, если мой начальник-редактор приказывал мне интервьюировать начальника штаба или самого члена Военного Совета. Милы мне были беседы в кубриках или в землянках с матросами или с солдатами - и не на военные темы. Вот почему я, читатель, оживился, когда Рыбаков прервал военные информации рассказом о своей первой жене Асе, матери его рано скончавшегося старшего сына.
Война для Рыбакова кончилась в маленьком Райхенбахе. Наш майор на собственной машине "опель-капитан", обладатель репарационной пишущей машинки и солидной пачки оккупационных марок, въезжает в разрушенный Берлин. Среди развалин - здание американской комендатуры. О чем думает русский офицер? "Войти, представиться, сказать, что я в прошлом судим по политической статье "58-10", отбыл ссылку и сейчас опасаюсь новых репрессий. Прошу политического убежища".
Я не помню советского писателя (а Рыбаков был писателем советским), который писал бы о себе с такой непривлекательной, даже очень жестокой для своего образа откровенностью. Мне вспомнилась беспощадность "Исповеди" Руссо. В своих воспоминаниях Рыбаков не хочет нравиться. Он хочет правды. И мы верим его торжественным и таким простым словам: "Я люблю Россию, в ней родился и вырос, за нее воевал... я включил мотор, нажал педаль сцепления, перевел рычаг скоростей и поехал на восток. Домой".
С него в армии, за храбрость, снята судимость, но в родном доме ему жить нельзя: Арбат - режимная улица. Инвалид войны, получавший жалкую пенсию, поселился в подмосковной деревне. Начал писать повесть: "Писать не умел, но упорства хватало". Повесть о детстве называлась "Кортик". В 1948 году ее напечатали. Успех, критика хвалит, дети читают запоем. Но хочется быть писателем и для взрослых. Следует рассказ о первом романе "Водители".
Роман в "Октябре" напечатал Панферов. Знаменитый слуга государства, влиятельный редактор тогда мерзкого журнала, пьет и закусывает с новым автором, дает Рыбакову понять, что введет его в состав редколлегии, представит на соискание Сталинской премии, выхлопочет для него квартиру, дачу в Переделкине, обещает высшую гонорарную "лауреатскую" ставку и просит собеседника - просит не кто-нибудь, а он, Панферов, любимец режима - прочесть первую книгу своего нового романа. Следует диалог. Хочу передать его в сокращенном виде - не могу отказать в удовольствии себе и читателю. Начинает Панферов:
- Читал мой роман?
- Читал.
- И как?
- Первая книга... Надо бы до конца дочитать.
- Ишь ты какой, - он недобро усмехнулся. - Твой роман я тоже не до конца дочитал, договор подписывал, оценил тебя. А ты, видишь ли, конца дожидаешься.
- Вещь читается, роман, думаю, получится...
- Ах, значит, романа еще нет, еще "думаю, получится"... Что же тебя там не устраивает? Говори прямо, по-писательски.
- Один сюжетный ход неубедительный... В романе написано: в Прикаспии гибнут овцы, положение в области отчаянное, туда срочно посылают нового секретаря обкома. Казалось бы, он должен вылететь первым самолетом, а он садится в Химках на теплоход и спокойно плывет по Волге две недели... а овцы тем временем гибнут. Читатель этому секретарю не поверит.
Панферов сидел, набычившись, потом с горечью сказал:
- Да, вам этого не понять.
- Кому вам?
- Вам не понять... В этой поездке я показываю Волгу. Нашу Волгу, великую русскую реку, дорогую каждому русскому человеку... А вам, конечно, не понять.
- Кому это нам?
- Вам, инородцам.
- Ах так... Мало того, что ты графоман, ты еще и антисемит. Значит, правду о тебе говорят.
Панферов разорвал и бросил в корзину договор:
- Со шпионами договоров не заключаю.
- Что, что?