Игорь все еще медлил с началом разговора, но вот он бросил в урну недокуренную сигарету и хрипло спросил, не глядя на собеседника:
— Где мой отец?
Ронский даже отпрянул назад, столь неожиданными показались ему эти слова: «Что с ним? Уж здоров ли он?» — мелькнуло в мозгу. Но, подавив тревогу, хотя и без обычной улыбки, Орест Эрастович спокойно ответил:
— Простите, Игорь Михайлович, но ваш вопрос кажется мне не совсем уместным. Если вы имеете в виду уважаемого Михаила Павловича, то вы лучше меня знаете, что в это время профессор бывает обычно в Обручевске.
Эти слова Игорь, до того решивший спокойно поговорить с Ронским, воспринял, как бессовестную ложь и откровенный цинизм. Он больше не мог владеть собой и приглушенным от ненависти голосом, заглатывая слова, плохо отдавая себе отчет в их значении, закричал:
— В Обручевске?!. Уважаемый Михаил Павлович?! Да как вы смеете так спокойно произносить это имя?! Ведь вы же знаете, что вчера утром наш городской дом сгорел, а судьба отца до сих пор неизвестна. Не пытайтесь уверять меня, будто вы тут ни при чем. Я знаю — это вы уговорили отца остаться в тот вечер в городе! Вы участник его убийства или похищения. Вы предали моего отца и вы должны сказать, где он сейчас находится!
Если бы земля начала медленно разверзаться под ногами Ронского, он и тогда бы испугался меньше, чем услышав слова Игоря о пожаре в их доме и об убийстве или похищении профессора. С каждым словом Игоря все бледнее становилось лицо Ореста Эрастовича. Нет, такого обвинения он не мог простить. Не помня себя, вскочил он с места:
— Это неслыханно! Это совершенно чудовищно! Да отдаете ли вы отчет в своих словах? Да как вы смеете?! По какому праву вы наносите такое оскорбление, самое тяжкое для советского гражданина. Я не имею ни малейшего отношения ко всему, что случилось с вашим отцом! Я только от вас, только сейчас услыхал об этом несчастье! Слышите вы или нет?! Да я буду жаловаться на вас, я вас в порошок сотру! — расходился все больше Ронский.
Последние слова Ронского, точно удар молнии подняли Игоря, пораженного таким, как ему казалось, беспримерным цинизмом собеседника. Не владея более собой, бледный, страшный в своем сыновнем гневе, рванулся он с места и с воплем: «Убью! Подлец!» — бросился на Ронского и нанес ему резкий, короткий и тяжелый удар в подбородок.
Ронский повалился назад и с размаху стукнулся головой о ребристую спинку скамьи. Превозмогая сразу сковавшую череп сильную боль, он все же нашел в себе силы, чтобы нанести Игорю стремительный удар каблуком в живот.
С глухим стоном младший Стогов рухнул на землю. Последнее, что он еще успел увидеть, был неизвестно откуда появившийся человек со свистком в руке…
Виктор Васильевич Булавин стал действительным членом Академии наук СССР сравнительно недавно. Был он еще молод для своего высокого и почетного научного звания. Далеко не всякий, кто встретил бы академика не в лаборатории или институте, догадался бы о том, что перед ним широко известный ученый. Его статной, хотя и немного грузной фигуре, казалось, было совсем неуютно и непривычно в просторном штатском костюме. Знакомые Булавина, глядя на него, подшучивали, что людям такого гвардейского роста и гвардейской выправки куда больше подходил бы в былые времена строгий военный мундир.
И лицо Булавина тоже, пожалуй, больше бы пристало какому-нибудь военачальнику. Почти сросшиеся у переносицы в одну прямую линию густые золотистые брови, чеканные грани губ и подбородка, перечеркнутый несколькими вертикальными линиями крутой, упрямый лоб, обрамленный слегка вьющимися, скрывающими седину волосами — все это свидетельствовало о сильной воле, решительности и незаурядном уме.
…В тот жаркий июньский полдень академик Булавин, одетый в легкие парусиновые брюки и вышитую украинским орнаментом белую рубаху с закатанными выше локтей рукавами, сидел за письменным столом на веранде своей подмосковной дачи. Этот день, свободный от многочисленных хлопот по институту, Виктор Васильевич решил посвятить работе над начатой совместно со Стоговым рукописью монографии «Некоторые проблемы термоядерной энергетики».
Не в первый раз лежала на рабочем столе академика стопа отпечатанных на пишущей машинке листков, заключенных в светло-желтую папку, но не было еще случая, чтобы вновь и вновь не перечитывал Булавин написанное темпераментным и образным стоговским языком вступление:
«Все вокруг нас — все, что окружает человека, — читал Булавин почти наизусть затверженные слова, — все, чем пользуется человек для утверждения своего господства над природой — есть не что иное, как аккумулированная на протяжении миллиардов лет существования Земли солнечная энергия».
«До сих пор, — писал далее Стогов, — люди более или менее интенсивно потребляли то, что было создано до них и без их участия теми всего лишь двумя миллиардными долями колоссального излучения солнечной энергии, которые достигают нашей планеты. Ныне же человечество достигло в своем развитии такого этапа, когда оно в состоянии помочь Солнцу. Уровень развития науки и техники, особенно в Советском Союзе, позволяет нам в любом уголке нашей планеты зажечь свое, Земное, созданное человеческими руками Солнце. И нет сомнения, что множество этих немеркнущих солнц, каждое мощностью в сотни миллионов, а возможно, и в миллиарды киловатт, в скором времени засияют во всех уголках Земли.
Невозможно переоценить значение этого величайшего научного достижения».
Поглощенный чтением, академик не сразу услышал негромкий, но нетерпеливый голос:
— Товарищ Булавин?
Булавин чуть удивленно и вместе с тем встревоженно поднял взгляд от рукописи. В доме академика существовал раз и навсегда заведенный порядок, по которому никто и ничто не вправе были отрывать Виктора Васильевича от его занятий. Этому несколько деспотичному принципу безропотно подчинялись домочадцы Булавина, этому правилу обязан был свято следовать всякий, кто входил в его дом.
Академик совсем было уже собрался резко отчитать святотатца, но, вглядевшись в посетителя, изменил свое намерение.
В нескольких шагах от стола, почтительно вытянувшись, стоял человек в полувоенном костюме. В его руке академик заметил запечатанный пятью сургучными печатями голубой пакет.
«Должно быть, действительно срочно, — подумал Виктор Васильевич, — иначе бы не послали фельдъегеря на дом». Поэтому Булавин проговорил без обычной в такие минуты ворчливости:
— Вы не ошиблись. Я действительно академик Булавин. Чем могу быть полезен?
— Предъявите, пожалуйста, удостоверение личности — вежливо, но настойчиво попросил курьер
Академик недоумевающе, теперь уже откровенно сердито хмыкнул, но все же открыл ящик стола, пошуршал в нем бумагами и протянул требуемый документ
Внимательно посмотрев врученный ему паспорт, пристально взглянув на все более хмурившегося академика, как бы сопоставляя черты его лица с изображением на фотографии, курьер протянул Булавину пакет:
— Распишитесь, пожалуйста, на конверте в получении. Не забудьте проставить часы.
Булавин молча указал рукой на свободный стул, приглашая садиться, и нетерпеливо взломал хрустящие кружки печатей. Первые же слова письма заставили его вздрогнуть:
«Глубокоуважаемый, Виктор Васильевич! — читал Булавин. — С чувством глубокой скорби сообщаю Вам, что вчера ночью неизвестные пока злоумышленники похитили, а возможно, даже и умертвили профессора Михаила Павловича Стогова и сожгли его дом.
Как мне стало известно от компетентных в этих вопросах товарищей, это преступление — не что иное, как первый шаг проникшей в Крутогорск диверсионной группы, действующей по заданию частной разведки одной из западных монополий.
При такой ситуации не исключены любые провокации и даже диверсии на строительстве, особенно при пуске станции. Как Вам известно, последствия такой диверсии могут оказаться поистине катастрофическими, трагичными для многих миллионов людей в прилегающих районах.
Здесь существует твердое убеждение, что в столь напряженный и своеобразный предпусковой период Ваш, Виктор Васильевич, приезд в Крутогорск является совершенно необходимым. В связи с отсутствием Михаила Павловича, только Вы один в состоянии довести до конца начатое совместно с ним дело. Вопрос о Вашем экстренном выезде в Крутогорск уже согласован с президентом Академии.
Итак, глубокоуважаемый Виктор Васильевич, до скорой встречи в Крутогорске, где я надеюсь обрадовать Вас добрыми вестями о Михаиле Павловиче.
С глубочайшим почтением
Снова и снова перечитывал Булавин сразу вдруг потускневшие и расплывшиеся строки потрясшего его письма.
Курьер, которому, судя по его поведению, было известно содержание врученного академику пакета, с легким нетерпением взглянул на часы, вежливо, но настойчиво сказал:
— Товарищ академик, через час отправляется специальный самолет. Через два часа вы будете в Крутогорске.
Но академик не слышал этих слов. В эту тяжелую минуту в его памяти с почти физической зримостью возник образ Стогова, каким он его видел в последний раз всего два месяца назад.
Тогда Стогов приехал в Москву, чтобы проинформировать Булавина о результатах первых опытов.
ТЯРБС-1 — термоядерный реактор Булавина-Стогова работал отлично. На поверхности земли еще не сошел снег, и его потемневшие сугробы, растекавшиеся в полдень грязноватыми лужицами, к ночи вновь покрывались ледяной коркой. Свирепый ветер скрипел ветвями голых деревьев, сбивал на землю хрупкую перемерзшую хвою.
А в недрах Кряжа Подлунного, в огромной пещере, куда через толщи горных пород никогда не проникал солнечный луч, зеленели сосны и дрожали от легкого ветерка страусовые перья пальмовых листьев. Там, навсегда победив первозданную мглу, сияло созданное человеческими руками Солнце.
Стогов информировал академика о ходе опытов, но это не был сухой и лаконический научный отчет. Образно и увлеченно рассказывал Михаил Павлович о чудесах испытательной секции № 1. Слушая друга, академик живо представлял себе грандиозный купол из фатонита, заменивший в подземелье небо и отделивший нежные теплолюбивые растения от холодного камня. Этот купол являлся в то же время конденсатором и регулятором тепла и света, излучаемых реактором.
Как никто другой, понимал академик величие научного подвига коллектива химиков, создавших пластмассовое небо и с помощью чудодейственных бактерий превративших мертвый камень в жирную, обильную питательными веществами почву. На искусственной почве, под искусственным, никогда не темневшим небом, под ласковыми лучами искусственного Солнца в подземелье шумели пальмовые и бамбуковые рощи.
Рассказывая об этом, Стогов не скрывал своего неподдельного восторга. Взволнованно вышагивая по кабинету Булавина, он говорил, энергично жестикулируя в такт словам:
— Нет, это надо видеть, Виктор Васильевич! Пальмы в подземелье! Да еще где?! В Северной Сибири! И ведь растут, и как растут! Честное слово, лучше, чем под естественным черноморским солнцем.
Стогов умолк и вдруг, уже весь во власти новой, может быть, только что родившейся идеи, заговорил еще более горячо и взволнованно:
— Растут, Виктор Васильевич, столь быстро, что у меня даже возникла мысль, а не расширить ли нам состав нашего научного коллектива, не включить ли в него дополнительно группу биологов, главным образом, биофизиков. Нужно также кроме ботаников и почвоведов привлечь зоологов, а, возможно, и физиологов. Мне хочется поставить серию опытов по регулированию радиации, светового и теплового излучения реактора, чтобы выяснить непосредственное влияние этих процессов на жизнедеятельность растительного и животного мира и попытаться найти наиболее оптимальный режим.