— Так что же может быть проще, — встрепенулся Ронский, — дайте ваше письмо, и я вручу его по назначению. Я бываю у профессора.
— К сожалению, дорогой Орест Эрастович, — мягко возразил Дюков, — ваш вариант тоже не подходит. Помимо письма Ирэн Ромадье просила меня передать профессору кое-что устно.
Дюков сделал паузу и продолжал еще вкрадчивее:
— А кроме всего прочего, скажу вам по секрету, я давно уже ношусь с мыслью написать портрет Стогова. А для этого с ним, как минимум, необходимо познакомиться…
Дюков умолк и, положив руку на плечо Ронского, закончил:
— Орест Эрастович, как вы отнесетесь к такой моей идее: вы навестите Стогова и предупредите его о цели и времени моего визита. О портрете упоминать не стоит, Стогов скромен, и это может испортить все дело. Не сомневаюсь, что вашей рекомендации будет более чем достаточно, и профессор примет меня. Лучше всего, если бы наша встреча состоялась вечером в субботу, так как в воскресенье я примерно на месяц уеду из города. Если вы не против того, чтобы стать моим ходатаем, то премного меня обяжете.
Ронский, польщенный мнением Дюкова о его влиянии на профессора, охотно согласился условиться со Стоговым о свидании с Владимиром Георгиевичем.
Утром 21 июня Ронский навестил Стогова. Михаил Павлович в его присутствии предупредил Игоря, что он не поедет на дачу, а останется ночевать дома. В три часа дня Ронскому в институт позвонил Дюков. Подготовленное Ронским его свидание с профессором должно было состояться 21 июня в 10 часов вечера…
— Вот и все, — закончил свой рассказ Ронский.
Их беседа с Лобовым продолжалась уже несколько часов. Через плотную ткань штор, наглухо закрывавших окна кабинета, узкими стрелками пробивались первые солнечные лучи.
Лобов встал, подошел к окнам, с шумом распахнул полотнища штор, открыл створки. Поднимая к потолку тяжелое облако сизого табачного дыма, бликами солнечных лучей, ароматом свежеполитой листвы, гомоном птичьих стай в кабинет ворвалось погожее летнее утро — утро 26 июня.
Лобов постоял у раскрытого окна, наслаждаясь свежим бодрящим воздухом, потом вернулся, но уже не в кресло против Ронского, а на свое рабочее место за столом и, строго глядя на собеседника, сказал:
— Так то вот, Орест Эрастович, сначала погоня за деньгами, потом легкомысленная жизнь, случайные связи со случайными людьми, а теперь вы стали невольным орудием в руках врага. Ваша вина, действительно, едва ли является уголовно наказуемой, но заслуживает всяческого морального осуждения. Сегодня я буду докладывать ваше дело начальнику Управления и прокурору. Я постараюсь объективно осветить вашу роль во всем случившемся, выскажу сложившуюся у меня о вас точку зрения. Думаю, что сегодня, к полудню, вы будете знать обо всем.
— Я понял свою вину, — бледный, без кровинки на красивом лице, поднялся со своего места Ронский, — но прошу вас верить мне и доложить вашему начальству, что готов любой ценой искупить свое легкомыслие.
— В этом и я не сомневаюсь, — серьезно, в тон ему ответил Лобов, — эти три дня должны были возродить вас.
…Едва за Ронским закрылась дверь, как в кабинет вошел Щеглов с протоколом показаний управдома к Кедровске, где некогда жил Хлызов. Лобов потер ладонями виски, отгоняя многодневную усталость, и углубился в чтение принесенных Щегловым бумаг. Продолжалась незаметная для постороннего глаза трудная, кропотливая работа…
Прошло еще два часа. Лобов и Щеглов внимательно перечитали показания кедровского управдома и сообщение Ронского, обсудили полученные из этих источников сведения. Их мнение было единодушным. Человек, который в Кедровске назвал себя художником Александром Ивановичем, и художник Владимир Георгиевич Дюков, о котором упоминал Ронский, несомненно являлись одним лицом. Различие в некоторых деталях портрета: отсутствие очков и золотых зубов у Дюкова, в то время как их имел Александр Иванович, свидетельствовало только о том, что человек, выступавший под этим именем, обладал немалым опытом в заметании следов и в изменении своей внешности. Теперь нужно было найти этого Дюкова и выяснить, что он собой представляет.
Когда Лобов направился к начальнику Управления, чтобы уточнить план дальнейших действий и окончательно решить судьбу Ронского, утро занялось уже в полную силу и через раскрытые окна в кабинет широкой рекой лился многозвучный шум центральной городской площади.
К удивлению Лобова, Ларин, обыкновенно спозаранку появлявшийся в Управлении, сегодня еще не приходил. В то утро Алексею Петровичу пришлось долго ожидать своего начальника.
В это время Ларин сидел в глубоком кожаном кресле в кабинете первого секретаря Крутогорского областного комитета партии Александра Александровича Брянцева.
Брянцев, сильный угловатый человек с массивным наголо обритым черепом, крупным, словно рубленым лицом, размашисто ходил по ковровой дорожке кабинета и то и дело останавливаясь перед сидевшим напротив Ларина редактором областной газеты «Коммунист Крутогорска» Петром Кирилловичем Роговым, говорил, заполняя всю комнату звуками своего богатырского голоса:
— Да пойми ты, Кириллыч, прав же Ларин, ему это, знаешь, как сейчас надо. Раз… и у врага замешательство, самоуспокоенность. Это Андрей Савельевич, — Брянцев кивнул в сторону Ларина, — очень дельно предлагает. Ты вдумайся только.
— Да понимаю я, все понимаю, Александр Александрович, — взмолился редактор, — но и ты пойми мое положение. Ведь это га-зе-та, — по слогам отчеканил он последнее слово. — Газета! Ее сколько людей читают! Сотни тысяч, может, миллионы! А то, что вы с Лариным предлагаете, называется фальсификацией и противоречит всем традициям нашей печати. Легко сказать, дать такой материал!
— А твоя позиция, товарищ Рогов, — взорвался Брянцев, — называется догматизмом! Нашел чем меня пугать, всякие страшные слова говоришь: «фальсификация», «противоречит традициям»! А похищать крупнейших ученых, готовить уничтожение целой области — это никаким традициям не противоречит?! Ты пойми, Кириллыч, в городе враг, страшный, беспощадный. Промедление наше здесь — смерти подобно. Я думаю, что лучшей нашей большевистской традицией, которая одна только применима сейчас, является — бить немедленно, беспощадно, любыми, подчеркиваю, любыми средствами!
Брянцев помолчал, несколько раз быстро прошелся по кабинету и закончил неожиданно мирным и полушутливым тоном:
— Ты, Кириллыч, относительно фальсификации и прочего не тревожься. Поймут нас люди, наши советские люди умные, поймут. Враг дал нам в руки это оружие, мы обязаны им воспользоваться. А кончится операция — на первой полосе опровержение дадим. Робеешь сам этот номер подписать — давай я подпишу или вон Андрей Савельевич. Как, Андрей, подпишешь?
— Подпишу, конечно, — засмеялся Ларин и, сразу посерьезнев, заговорил, обращаясь к редактору: — В самом деле, Петр Кириллович, это в наших руках пока единственная возможность усыпить настороженность врага. А потом с помощью еще некоторых средств мы его одурачим и накроем. Мне мое чутье подсказывает, что на все это потребуется самое большое еще с неделю. А ведь мы имеем дело не с рядовой, не с обычной, так сказать, диверсией. Если бы она осуществилась, нашей стране был бы, по-моему, нанесен самый страшный удар со времени второй мировой войны. Мы обязаны отсечь вражескую руку, и мы сделаем это, но ты должен нам помочь.
— Ладно, уговорили, — усмехнулся Рогов, — непривычно все это, но, видно, надо. Давай тексты, Андрей Савельевич. Через пару часов получишь оттиски.
— Вот так бы и сразу, — одобрил Брянцев.
Все еще ворча, Рогов ушел. Хотел попрощаться и Ларин, но Брянцев жестом удержал его.
— Товарищ Ларин, — медленно и негромко говорил Брянцев, — передайте товарищам из Управления, что областной комитет партии верит в силы, разум и политическую зрелость вашего коллектива. Мы придаем огромное значение проводимой вами сейчас операции, мы верим в то, что чекисты Крутогорска с честью выдержат этот трудный экзамен.
…- Областной комитет партии выражает уверенность, что наш коллектив с честью выдержит труднейший экзамен, — час спустя говорил Ларин собравшимся в его кабинете людям. — Мы обязаны оправдать это доверие партии.
После совещания Ларин попросил Лобова:
— Алексей Петрович, — повторите мне, пожалуйста, еще раз все, что вам удалось выяснить об этом Дюкове.
— Мы навели справки. В местном отделении Союза художников, действительно состоит на учете художник Владимир Георгиевич Дюков. У нас он появился месяца четыре назад, написал несколько пейзажей. В воскресенье, 22 июня, Дюков действительно должен был вылететь в творческую командировку, но не в район, как он сказал Ронскому, а в Москву. Мы поинтересовались списками пассажиров, среди них Дюкова нет.
— Что же вы полагаете?
— Дюков, безусловно, никуда не выезжал. Он и привлеченный им бывший бандит Хлызов были главными исполнителями преступления в доме Стогова. Дюков намеревался сразу же скрыться, но кто-то старше его не позволил этого. И это меня очень радует.
— Почему?
— Силенок мало у Януса. Каждый человек на учете.
— Ну, и как же вы думаете искать Дюкова? — поинтересовался Ларин. — В Крутогорске почти четыреста тысяч жителей. Найти среди них одного, только одного, интересующего нас, нелегко. А надо. И не позднее, чем завтра.
— С моей точки зрения, — начал Лобов, как всегда в таких случаях медленно, точно с трудом подбирая слова, — для этого есть два пути, два средства. Первое, это наблюдение за домом часовщика. Не случайно же Прохоров вдруг удвоил свой дневной рацион. В его домике есть кто-то второй. И, скорее всего, этот второй — интересующий нас Дюков. Похитив Стогова, и передав его в надежные руки, но вынужденный остаться в Крутогорске, он сам тоже постарался укрыться в надежном месте. Что может быть для этого лучше дома часовщика, который, судя по всему, в похищении профессора не участвовал и, с их точки зрения, не может внушать нам никаких подозрений.
— Логично, Алексей Петрович, — одобрил Ларин, — но все же некоторые пункты вашей версии нуждаются в уточнении.
— А именно? — усмехнулся Алексей, предчувствуя трудный экзамен.
— Именно? — задумчиво повторил Ларин. — Например, почему, как вы выражаетесь, сдав Стогова в надежное место, сам Дюков не остался там, предпочтя ему, безусловно, менее надежный домик часовщика?
— Не остался или не позволили, Андрей Савельевич? — быстро вопросом на вопрос ответил Лобов. — Скорее всего, думается мне, все-таки последнее: не позволили. Этот Янус потому и авантюрист международного масштаба, что не заваливается на мелочах. Он же отлично отдает себе отчет в наших возможностях и не может не знать основного принципа криминалистики — нет преступления, которое не оставило бы никаких следов. Поэтому он понимает, что рано или поздно мы все равно докопаемся до этого Дюкова. Докопаемся, начнем искать и обнаружим, а этим самым обнаружим и Януса и его жертву. А раз так, то с позиции Януса совершенно логично поставить под наш удар одного или даже двух своих агентов, но уцелеть самому и выиграть время для совершения диверсии на стройке ТЯЭС. Вот он и приказал Дюкову находиться на почтительном расстоянии от него. К тому же домик часовщика, по их представлению, совершенно безопасен.
С губ Ларина уже готова была сорваться невольная похвала, но он сдержался и суховато отметил:
— Вы, Алексей Петрович, все же несколько противоречите себе. С одной стороны разделяете точку зрения, что нет преступлений, не оставляющих следов, а с другой — невольно идеализируете Януса, делаете его непогрешимым, учитывающим все и вся. Это, батенька, вы тоже зря. Я против оглупления врага, для нас это непростительно. Но и не следует считать, что враг не ошибается. Наша задача помочь ему почаще ошибаться и ловить, обращать в свою пользу каждую его ошибку. А ошибок этих уже и сейчас он допустил немало.
— Безусловно, — согласился Лобов. — Ошибкой, хотя и легко объяснимой: иным средством замести следы они не располагали, был поджог дома Стогова. Это сразу привлекло наше внимание. Здесь помимо прочего сказалась склонность Януса к световым и шумовым аффектам. Этим пожаром он и оставил нам свою визитную карточку. На подготовке к еще большему эффекту мы его и поймаем. Ошибся Янус и отдалив от себя часовщика и Дюкова. Этим он дал нам понять, что Стогова и его самого надо искать в другом месте. То есть, выдвинув ложный след, сам же его и уничтожил.
— А кстати, — встрепенулся Ларин, — где все-таки, по-вашему, вероятнее всего находится профессор и этот двуликий человек-зверь?