Начало — конец августа 1914 года
Катерина была в смятении. Когда по всему Петербургу появился расклеенный указ царя о всеобщей мобилизации, она прибежала к Григорию и залилась слезами, отчаянно терзая свою длинную косу и повторяя:
— Что мне делать? Что делать?
Ему хотелось обнять ее, осушить губами ее слезы и пообещать всегда быть рядом. Но он не мог дать такого обещания, и к тому же — она любила не его, а брата.
Григорий уже проходил воинскую службу и числился в запасе, то есть считался подготовленным к ведению военных действий. Правда, единственное, чем с ними занимались — учились маршировать, а все остальное время строили дороги. Тем не менее он ожидал, что его призовут в первые дни мобилизации.
Это приводило его в ярость. Война была глупой и бессмысленной. В Боснии произошло убийство — и уже через месяц Россия оказалась в состоянии войны с Германией! Никто ничего не выиграет, зато с обеих сторон погибнут тысячи рабочих и крестьян. Григорий считал это очевидным доказательством того, что знать в России не в состоянии управлять такой огромной страной.
Даже если он выживет, думал Григорий, война порушит все его планы. Он ведь снова откладывал деньги на Америку. На заводе он получал достаточно, чтобы за два-три года собрать нужную сумму, но на солдатском жалованье таких денег не накопить за всю жизнь. Сколько еще лет ему страдать от несправедливости и жестокости царского режима?
Особенно он волновался за Катерину. Что делать ей, если ему придется уйти на войну? Она жила в том же доме, что и он, в комнате с тремя соседками, и работала на Путиловском заводе, укладывала в картонные коробки винтовочные патроны. После рождения ребенка ей придется на время оставить работу. Если не будет Григория — кто позаботится о ней и о ребенке? Она будет отчаянно нуждаться, а Григорий знал, чем занимаются в Петербурге деревенские девчонки, когда им грозит голод и холод. Господи, только бы ей не пришлось торговать собой!
Однако его не призвали ни в первый день, ни в первую неделю. Газеты писали, что в первый день мобилизации из запаса призвали два с половиной миллиона человек, но это, конечно, были сказки. Невозможно столько людей собрать, снабдить амуницией и отправить в поездах на фронт за один день, да хотя бы и за месяц. Так что мобилизация шла постепенно, кого-то призывали раньше, кого-то позже.
Проходили жаркие летние дни, и Григорий начал думать, что про него могли забыть. Какая это была соблазнительная мысль! В дни хаоса едва ли не самая страшная неразбериха царила в армии. И наверняка тысячи людей избежали списков призывников из-за обычной расхлябанности чиновников.
Катерина уже привыкла приходить по утрам к нему в комнату. Когда она появлялась, он готовил завтрак: для него утро наступало намного раньше. К ее приходу он всегда был умыт и одет, а она появлялась, зевая, со спутанными после сна волосами, в ночной рубашке, которая уже становилась ей мала: она прибавляла в весе. По его подсчетам выходило, что она на середине пятого месяца. Ее грудь и бедра увеличились, и живот хоть и не сильно, но округлился. Видеть ее было сладкой пыткой. Григорий старался не смотреть на это соблазнительное тело.
Тем утром она вошла, когда он стоял у плиты, делая яичницу из двух яиц: еще не рожденному ребенку брата нужно было хорошо питаться, чтобы расти сильным и здоровым. Почти всегда Григорию было чем поделиться с Катериной: то мясом, но селедкой, то ее любимой колбасой.
Катерина, как всегда, была голодна. Она села за стол, отрезала от буханки толстый ломоть хлеба и начала есть: ей не хватало терпения дождаться завтрака.
— А если солдат погибает, кто получает его жалованье? — спросила она с набитым ртом.
— В моем случае — Левка.
— Интересно, добрался он до Америки?
— Не два же месяца туда ехать.
— Хоть бы он поскорее нашел работу.
— Он не пропадет. Его везде любят… — Григорий почувствовал горечь и досаду: это Левка должен был остаться в России и заботиться о Катерине и ее будущем ребенке, — и, кстати, переживать по поводу призыва. А Григорий должен был, как планировал, начать новую жизнь. Катерина все беспокоится за него — человека, который ее бросил, — равнодушная к тому, кто остался с ней.
— Я тоже думаю, он там не пропадет, просто жаль, что он не дает о себе знать.
Григорий покрошил в яичницу сыра. Даст ли Левка о себе знать хоть когда-нибудь, подумал печально. Левка не был сентиментальным и мог вполне оставить прошлое позади, как змея сбрасывает старую кожу. Но вслух Григорий об этом не сказал, жалея Катерину.
— Как ты думаешь, тебе тоже придется воевать?
— За что воевать-то?
— Говорят, за Сербию.
Григорий разложил яичницу по тарелкам и сел за стол.
— Я думаю, сербам наплевать, чья возьмет, а уж мне тем более, — сказал он и начал есть.
— Еще говорят, что за царя.
— Я бы пошел сражаться за тебя, за Левку, за твоего ребенка… Но за царя — нет.
Катерина быстро съела яичницу и дочиста вытерла хлебом тарелку.
— Ты бы какое имя выбрал для мальчика?
— Отца моего звали Сергей, а его отец был Тихон…
— А мне нравится Михаил, — сказала она. — Как архангела.
— Многим нравится. Поэтому оно такое распространенное.
— А может, назвать его Лев? Или Григорий…
Григорий был тронут. Он вдруг понял, что ему было бы приятно, если бы племянника назвали в его честь.
— Лев — хорошее имя, — сказал он.
Раздался заводской гудок — звук разнесся над всей Нарвой, — и Григорий встал.
— Я помою посуду, — сказала Катерина. У нее рабочий день начинался на час позже, чем у Григория.
Она подставила ему щеку, и Григорий ее поцеловал. Одно короткое прикосновение, Григорий не позволял себе большего, но все равно наслаждался прикосновением к нежной коже и теплым, уютным запахом ее шеи.
Он надел картуз и вышел.
Несмотря на ранний час, на улице было сыро, но уже тепло. Григорий вспотел, пока шел к заводу.
За два месяца, прошедшие с отъезда Левки, между Григорием и Катериной установилась дружба, хоть и неловкая. Она доверяла ему, а он ей помогал — хотя каждому нужно было иное: Григорию нужна была любовь, а Катерине был нужен Левка. Но Григорий нашел для себя некоторое утешение в том, чтобы заботиться о ней. Для него это была единственная возможность выразить свою любовь. Вряд ли создавшаяся ситуация могла затянуться надолго, но сейчас вообще трудно было заглядывать далеко вперед. Григорий ведь по-прежнему собирался вырваться из России и добраться до земли обетованной, до Америки.
У заводских ворот вывесили новые списки мобилизованных, вокруг собралась толпа. Те, кто не умел читать, просили других посмотреть, нет ли их в списках. Григорий подошел и заметил рядом Исаака, капитана футбольной команды. Они были ровесниками, и оба были в запасе. Григорий пробежал глазами списки и вдруг увидел свою фамилию.
Он почему-то обманывал себя, надеялся, что этого не произойдет. Ему было двадцать пять, он был крепок и силен — обычное пушечное мясо. Его не могли не отправить на войну.
Но что будет с Катериной? И с ее ребенком?
Исаак выругался. Его фамилия тоже значилась в списке.
— Можете не волноваться, — сказал кто-то за спиной. Обернувшись, они увидели своего начальника Канина. — Я разговаривал с начальником призывного участка. Он обещал освободить от призыва тех, кого я укажу. Так что на войну отправятся только смутьяны.
У Григория сердце радостно забилось. Слишком это было хорошо, чтобы быть правдой!
— А что нам для этого делать? — спросил Исаак.
— Просто не приходите на место сбора. Все будет в порядке. Военные дают полиции список тех, кто не пришел на сборный пункт, и полиция их отлавливает. Но ваших имен в списке не будет.
Исаак недовольно хмыкнул. Григорию тоже все это не понравилось — слишком велика вероятность нарваться на неприятности. Но имея дело с государственной машиной, по-другому было нельзя. Канин, должно быть, дал взятку или что-то в этом роде. И недовольно хмыкать глупо.
— Хорошо! — сказал Григорий. — Спасибо вам!
— Не благодарите меня, — скромно ответил Канин. — Я сделал это для себя, а еще для России. Такие мастера, как вы, нужны, чтобы делать поезда, а не заслонять нас от немецких пуль, — уж на это способен и неграмотный крестьянин. Правительство это еще не поняло, но со временем поймет и еще скажет мне спасибо.
Григорий и Исаак подошли к воротам.
— Можно попробовать так и поступить, — произнес Григорий. — Что мы теряем?
Они встали в очередь: каждый входящий должен был сунуть в ящик металлический квадратный жетон с цифрами.
— Это хорошая новость, — сказал Григорий.
— Мне бы твою уверенность, — отозвался Исаак.
Они направились в колесный цех. Григорий выбросил из головы заботы: предстоял тяжелый день. Путиловский завод работал в усиленном режиме. Григория все время подгоняли, чтобы они производили больше колес.
Подворачивая рукава, он переступил порог колесного цеха. Это было небольшое помещение, от печи в нем было жарко даже зимой. Сейчас, в разгар лета, жара стояла, как в бане. Работал токарный станок, со скрежетом и визгом обтачивая металл.
Лицо Константина, стоявшего у станка, Григорию не понравилось. Друг словно предупреждал: что-то случилось. Исаак тоже это понял. Он остановился и схватил Григория за руку.
— Что… — начал он и не закончил фразы.
Из-за печи метнулась фигура в темно-зеленой форме и ударила Григория в лицо деревянной киянкой.
Григорий попытался уклониться от удара, но чуть запоздал, и хоть пригнулся, молот смазал его по скуле, и он упал. Голова взорвалась болью.
Потребовалось несколько секунд, чтобы вернулось зрение. Наконец он поднял голову и увидел приземистый силуэт околоточного Михаила Пинского.
Этого можно было ожидать. Тогда, в феврале, он слишком легко отделался. Полицейские таких вещей не прощают.
Он заметил, что Исаак дерется с помощником Пинского, Ильей Кагановичем, и еще двумя полицейскими.
Григорий не спешил вставать. Он не хотел отвечать на удары, если будет хоть малейшая возможность этого не делать. Пусть Пинский отводит душу, может, отомстит и успокоится.
Но в следующую секунду не сдержался.
Пинский вновь поднял киянку. И удар был нацелен ему в голову.
Он уклонился вправо, Пинский изменил направление удара, и тяжелый дубовый молоток попал Григорию по плечу. Он взревел от боли и ярости. Пока Пинский восстанавливал равновесие, Григорий вскочил. Левая рука не слушалась, но с правой все было в порядке, и он размахнулся, готовясь нанести удар и не думая о последствиях.
Но ударить ему не привелось. С двух сторон рядом с ним возникли фигуры в черно-зеленой форме, его схватили за руки и заломили назад. Он попытался стряхнуть их с себя, но безуспешно. Как сквозь пелену он видел, как Пинский снова замахнулся и ударил. Удар пришелся в грудь, и он почувствовал, как затрещали ребра. Следующий удар был ниже, в живот. Он скорчился от боли и его вырвало. И новый удар сбоку по голове. Он на миг потерял сознание и безвольно повис в руках полицейских, но тут же пришел в себя. Исаака двое других просто впечатали в стену.
— Ну что, успокоился? — сказал Пинский.
Григорий сплюнул кровью. Все его тело было одним комком боли, мысли путались. Что происходит? Пинский его ненавидит, но должно было что-то случиться, чтобы он решился на такую выходку. Вести себя так на заводской территории, когда вокруг столько рабочих, не имеющих никаких причин любить полицию, — было слишком вызывающе.
Пинский с задумчивым видом приподнял киянку, словно раздумывал, не ударить ли еще. Григорий сжался, но прогнал мысль попросить пощады.
— Имя, живо! — сказал Пинский.
Григорий попытался ответить — сначала ничего не получилось, лишь кровь снова пошла изо рта. Наконец он выговорил:
— Григорий Сергеевич Пешков.
Пинский снова ударил его в грудь. Григорий застонал и его вырвало кровью.
— Врешь! — сказал Пинский. — Говори настоящее! — и он вновь замахнулся.
— Господин полицейский, — сказал Константин, шагнув вперед от своего станка. — Этот человек — действительно Григорий Пешков, мы все здесь его знаем много лет!
— Не сметь мне врать! — рявкнул Пинский. — Или тоже попробуешь вот этого! — И он помахал киянкой, словно взвешивая ее в руке.
— Это чистая правда, Михаил Михайлович, — вступилась и Варя, мать Константина. — Он именно тот, за кого себя выдает, — и она сложила руки на мощной груди, словно говоря: пусть только попробует усомниться в ее словах.
— Тогда объясните мне это, — сказал Пинский, вытаскивая из кармана листок бумаги. — Григорий Сергеевич два месяца назад покинул Санкт-Петербург на «Архангеле Гаврииле».
В цех вошел Канин.
— Что здесь происходит?! — воскликнул он. — Почему никто не работает?
— Вот этот человек, — Пинский указал на Григория, — по имени Лев Пешков, брат Григория Пешкова, разыскивается за убийство полицейского!
Тут все разом закричали. Канин поднял руку, требуя тишины, и сказал:
— Господин полицейский, я прекрасно знаю и Григория и Льва Пешкова, они оба работали здесь несколько лет. Они действительно похожи, как часто бывают похожи братья, но уверяю вас, вот это — Григорий. А из-за вас стоит работа.
— Если это Григорий, — сказал Пинский с видом человека, кладущего козырную карту, — то кто тогда уехал на «Архангеле Гаврииле»?
Ответ на вопрос был очевиден. До Пинского это тоже наконец дошло, и вид у него был глупый.
— Мой билет и паспорт украли, — сказал Григорий.
— Об этом следовало заявить в полицию! — взревел Пинский.
— Какой смысл? Лев уехал из страны, и вы все равно не вернули бы ни его, ни мою собственность.
— Это называется пособничество при побеге!
— Господин полицейский, — опять вмешался Канин, — вы начали с того, что обвинили этого человека в убийстве. Очевидно, это достаточное веское основание, чтобы остановить работу колесного цеха. Но вы уже признали, что вышла ошибка. А теперь вменяете ему в вину, что он не сообщил об украденных документах. А страна между тем находится в состоянии войны, и вы задерживаете выпуск локомотивов, которые так нужны армии. Так что если вы не хотите, чтобы ваше имя попало в наш отчет руководству, я предлагаю вам закончить свои дела здесь как можно скорее.
Пинский посмотрел на Григория.
— К какому полку ты приписан?
— К Нарвскому, — не раздумывая, ответил Григорий.
— А-а! — воскликнул Пинский. — Это который сейчас призывают?
Он взглянул на Исаака.
— Ты небось тоже!
Исаак промолчал.
— Отпустите их, — велел Пинский.
Когда его перестали держать, Григорий зашатался, но ему удалось удержаться на ногах.
— Глядите, чтоб были на сборном пункте вовремя! — сказал Пинский Григорию и Исааку. — Иначе я вас из-под земли достану.
Он развернулся на каблуках и вышел, пытаясь, насколько возможно, напустить на себя важный вид. Следом вышли его подчиненные.
Григорий тяжело опустился на табурет. Голова раскалывалась, страшно болели ребра и живот. Хорошо бы сейчас свернуться калачиком где-нибудь в уголке и отключиться. Единственное, что не давало ему все это время потерять сознание, — жгучее желание уничтожить Пинского и всю систему, частью которой он был.
— Военные не будут заносить вас в список неявившихся, я договорился, — сказал Канин, — но, боюсь, с полицией я ничего поделать не смогу.
Григорий угрюмо кивнул. Этого он и опасался. Вот он, самый страшный удар Пинского, намного хуже, чем деревянным молотом: он проследит, чтобы Григорий с Исааком отправились на фронт.
— Мне будет тебя не хватать, — сказал Канин. — Ты хороший мастер.
Он был искренне огорчен, но сделать ничего не мог. Он помедлил еще, беспомощно развел руками и вышел из цеха.
Перед Григорием появилась Варя с миской воды и чистой тряпкой. Она смыла с его лица кровь. Она была грузной, но прикосновения ее больших рук были легкими и нежными.
— Пойди-ка ты в заводские бараки, — сказала она. — Найди там свободную койку да приляг на часок.
— Нет, — сказал Григорий. — Домой пойду.
Варя пожала плечами и перешла к Исааку, которому не так досталось.
Григорий с усилием поднялся. Цех закружился перед глазами, и Константин поддержал его под руку, когда Григорий пошатнулся.
Константин поднял с пола и подал ему картуз.
Сделав первый шаг, Григорий почувствовал головокружение, но от помощи отказался, и скоро уже шел обычной походкой. От движения в голове прояснилось, хотя из-за боли в ребрах двигаться приходилось осторожно. Он медленно пробрался через лабиринт верстаков, станков, печей и прессов к выходу из здания, а потом и к заводским воротам.
И там встретил только что вошедшую Катерину.
— Григорий! — воскликнула она. — Тебя призывают, я видела в списке твое имя… Ох, что это с тобой?
— Повстречался с твоим добрым знакомым, околоточным.
— С этой свиньей Пинским? У тебя кровь…
— Пустяки, заживет.
— Я помогу тебе добраться домой.
Григорий удивился. Обычно было наоборот. Никогда еще Катерина не заботилась о нем.
— Я и сам могу дойти, — сказал он.
— Все равно я пойду с тобой!
Она взяла его под руку, и они пошли по узким улочкам против течения, навстречу тысячным толпам, направляющимся к заводу. У Григория болело все тело, он чувствовал себя совсем худо, и все же идти под руку с Катериной, глядя на солнце, встающее над ветхими домишками и грязными улочками, было так хорошо!
Однако знакомый путь оказался неожиданно тяжелым, и добравшись до дома, он совсем лишился сил. Войдя в комнату, тяжело сел на кровать, а потом и лег.
— У меня припрятана бутылка водки, — сказала Катерина.
— Не надо, лучше чаю.
Самовара у него не было, Катерина вскипятила воды в кастрюльке и протянула ему кружку и кусочек сахара. Выпив чаю, он почувствовал себя немного лучше.
— Если бы не Пинский, я мог бы избежать призыва. Но он поклялся, что сделает все, чтобы отправить меня на фронт.
Она села рядом на кровать и вынула из кармана листок.
— Смотри, что мне дала одна из девчонок.
Григорий взглянул. «Помощь солдатским семьям». Очередная правительственная листовка.
— Тут написано, что солдатским женам полагается ежемесячное пособие, — сказала Катерина. — Получают все, не только бедные.
Григорий с трудом припомнил, он что-то подобное слышал. Но поскольку его это не касалось, не обратил внимания.
— Кроме того, — продолжила Катерина, — можно дешевле покупать уголь, керосин, а еще полагаются льготы на проезд в поезде и обучение ребенка.
— Ну и хорошо, — сказал Григорий. Его начало клонить в сон.
— Но это если женщина замужем за солдатом.
Григорий вдруг очнулся от дремы. Не думает же она, в самом деле…
— Зачем ты мне об этом говоришь?
— Ведь я останусь ни с чем!
Он приподнялся на локте и посмотрел на нее. Сердце бешено забилось.
— Насколько было бы лучше, если бы я вышла замуж за солдата, — и мне, и ребенку!
— Но… ты же любишь Левку.
— Да, но он в Америке… — начала она всхлипывать, — и ему даже в голову не придет хотя бы написать письмо!
— Ну… и что ты предлагаешь? — Григорий уже знал ответ, но ему нужно было его услышать.
— Я хочу выйти за тебя замуж, — сказала она.
— Чтобы получать пособие солдатской жены?
Она кивнула, и робкий огонек надежды, на миг затеплившийся в его душе, погас.
— Когда придет время рожать, — сказала она, — у меня хоть будет на что жить.
— Да, конечно, — ответил он с тяжелым сердцем.
Одновременно с ними венчались еще четыре пары. Священник провел службу довольно споро, и Григорий с неудовольствием заметил, что тот не смотрит никому в глаза.
Впрочем, какая разница. Всякий раз, проходя мимо церкви, Григорий вспоминал того священника, к которому попали они с Левкой после смерти матери. А после того как послушал лекции по атеизму в кружке Константина, его презрение к религии усилилось. Григорий с Катериной, как и остальные пары, получили разрешение на срочное венчание. Все мужчины были в форме. По причине мобилизации приходилось спешить со свадьбой, и церковь старалась соответствовать. Григорий ненавидел форму — для него она была символом рабства.
Он никому не сказал о свадьбе. Ему не хотелось праздновать. Катерина же достаточно ясно дала понять, что идет за него замуж только из соображений выгоды, ради того чтобы получить пособие. Сама по себе это была здравая мысль, и Григорий будет меньше волноваться, зная, что она не бедствует. Но все равно он не мог избавиться от ощущения, что делает что-то не то.
Катерина пригласила на венчание всех знакомых девчонок и нескольких рабочих с завода.
Потом в женской комнате устроили свадьбу с пивом и водкой, нашли даже гармониста, который за угощение играл известные песни, а гости подхватывали. Когда все порядком набрались, Григорий улизнул из-за стола и вернулся к себе. Он снял обувь и прямо в форме лег на кровать. Свечу он задул, но в комнату проникал свет с улицы, и все было видно. Тело все еще болело; левая рука двигалась с трудом, а стоило повернуться на кровати, треснувшие ребра отвечали пронзительной болью.
Утром поезд повезет его на запад. Со дня на день начнется стрельба. Ему было страшно, ведь на войне не страшно только сумасшедшему. Но он был умен, решителен и твердо решил выжить — с того самого дня, как умерла мама, он только этим и занимался.
Он еще не спал, когда вошла Катерина.
— Как ты рано ушел! — обиженно сказала она.
— Не хотел напиваться.
Она потянула вверх юбку, снимая.
Он онемел. Смотрел на ее тело, освещенное уличным фонарем, плавные линии бедер и светлые завитки волос, и чувствовал возбуждение и смятение.
— Что ты делаешь?
— Ложусь спать.
— Не здесь!
Она сбросила туфли.
— Ну что ты? Мы ведь женаты.
— Только ради того, чтобы ты получила пособие.
— Но должен же и ты что-то получить! — Она легла рядом и поцеловала его в губы. От нее пахло водкой.
Он почувствовал необоримое желание, и ему стало жарко от страсти и стыда. Но все равно, задыхаясь, он твердил: «Нет! Я не хочу! Я так не хочу!»
Она взяла его за руку и прижала ладонь к своей груди. Ладонь против его воли ласкала ее, нежно сжимая мягкое тело, пальцы сквозь ткань ощущали упругий сосок.
— Вот видишь? Хочешь! — сказала она торжествующе. Это его разозлило.
— Конечно хочу! Я люблю тебя с того дня, как увидел. Но ты предпочла моего брата.
— Ну почему ты все время думаешь о нем?
— Привык, еще с тех пор как он был маленьким и беспомощным.
— Ну так теперь он вырос, и ему самому плевать с высокого дерева и на тебя, и на меня. Взял у тебя паспорт, билет и деньги — и укатил, оставив нас на бобах да еще с ребенком!
Она была права, Левка всегда думал только о себе.
— Родственников любишь не за то, что они добры или заботливы, а просто потому, что это твоя семья.
— Ну давай, не кобенься! — сказала она с раздражением. — Ты завтра уйдешь на войну! Чтобы не жалеть перед смертью, что так и не переспал со мной, когда была такая возможность.
Искушение было велико. Хоть она и была пьяна, он чувствовал рядом ее теплое, манящее тело. Неужели он не достоин хоть одной ночи блаженства?
Она провела рукой по его бедру и положила ладонь на его набухший член.
— Ну давай, ты же на мне женился! Вот и бери то, что тебе принадлежит.
В этом-то все и дело, подумал он. Она его не любит. Она предлагает свое тело в уплату за то, что он сделал для нее, — так за деньги отдается проститутка. Он чувствовал себя до глубины души оскорбленным, и оттого, что чуть было не поддался, ему стало еще больнее.
Она начала ласкать его. Он оттолкнул ее — от ярости и страсти не рассчитав свою силу, и она слетела с кровати и взвизгнула от боли и неожиданности.
Он этого не хотел, но был слишком зол, чтобы извиняться.
Несколько долгих секунд она лежала на полу, плача и кляня его. Ему хотелось броситься ее поднимать, но он сдержался. Она встала, пошатываясь.
— Свинья ты! — сказала она. — Как у тебя рука поднялась? — Она надела юбку и разгладила на своих красивых ногах. — Хороша у меня первая брачная ночь — муж из постели выкинул!
Ее слова больно ранили Григория, но он лежал и молчал.
— Вот не думала, что у тебя такое каменное сердце! — перешла она на крик. — Ну и катись к черту! И черт с тобой! — Она схватила туфли, распахнула дверь и выскочила в коридор.
Григорий чувствовал себя несчастным. В последний день мирной жизни его угораздило поссориться с женщиной, которую он любил… Теперь, если суждено погибнуть, он погибнет несчастным. Что за паршивый мир, подумал он, что за паршивая жизнь!
Он поднялся, чтобы закрыть дверь. Дойдя до порога, услышал, как Катерина говорит с наигранной веселостью:
— Григорий так напился — и пальцем не может шевельнуть, не то что другое чего. Налей мне еще водки!
Он захлопнул дверь, разделся и упал на кровать.
Утром он проснулся рано. Умылся, надел форму и съел немного хлеба.
Заглянув в приоткрытую дверь женской комнаты, он увидел, что все еще крепко спят. На полу валялись бутылки, дышать было тяжело от запаха табака и пролитого пива. Катерина спала с открытым ртом. Долго, с минуту он смотрел на нее. И покинул дом, не зная, увидит ли еще когда-нибудь. Это меня больше не волнует, сказал он себе.
Но когда явился на сборный пункт, от суматохи и волнения, пока рапортовал о прибытии, пока получал винтовку и патроны, искал нужный поезд и знакомился с однополчанами, настроение у него поднялось. Он перестал думать о Катерине и обратился мыслями к будущему.
Они с Исааком в числе нескольких сотен призывников в серо-зеленой форме сели в поезд. Как и всем, Григорию выдали винтовку Мосина, почти в его рост, с длинным заостренным штыком. Из-за огромного синяка, который растекся на пол-лица, многие принимали его за какого-то громилу и обращались с боязливым почтением. Поезд тронулся, оставил Санкт-Петербург и на всех парах помчался в какую-то иную, страшную реальность.
Солнце почти все время было впереди и справа, значит, они ехали на юго-запад, в сторону Германии. Григорию это казалось очевидным, но когда он так сказал, многие солдаты посмотрели на него с удивлением: большинство не знали, в какой стороне находится Германия.
Григорий ехал на поезде второй раз в жизни, и ему ярко вспомнилось первое путешествие. Ему было одиннадцать, когда мама привезла их с Левкой в Петербург. Совсем недавно повесили отца, и в его детской душе царили горе и страх. Но как любого мальчишку, странствия его манили: масляный запах мощного паровоза, гигантские колеса. Товарищество крестьян в вагоне третьего класса, очарование скорости… И теперь к нему снова вернулся тот детский восторг, ощущение, что его ждут приключения, не только страшные, но может, и удивительные.
Правда, сейчас их везли в товарняке — так ехали все, кроме офицеров. В вагоне было человек сорок: рабочие — с бледной кожей и быстрыми глазами; бородатые крестьяне с медлительной речью, на все взирающие с удивлением и любопытством; и несколько темноглазых, черноволосых евреев.
Один сел рядом с Григорием и назвался Давидом. Он рассказал, что его отец изготавливал на железные ведра, а Давид ходил по деревням и продавал их. В армии много евреев, сказал он, потому что им трудно получить освобождение от военной службы.
Все они находились в подчинении у прапорщика Гаврикова. У него было беспокойное выражение лица, он резко отдавал команды и по любому поводу грязно ругался. Он делал вид, будто считает всех призывников деревенскими, и обзывал их козлодоями. По возрасту он был как Григорий, слишком молод, чтобы успеть повоевать в Японскую войну, и Григорий догадывался, что за грубостью тот прячет страх.
Каждые несколько часов поезд останавливался на станции, и все выходили. Иногда им давали суп и пиво, иногда только воду. Ехали они, сидя прямо на полу. Гавриков учил всех чистить винтовки и правильно обращаться к офицерам. Подпоручик, поручик и штабс-капитан были «ваше благородие», а вышестоящие уже именовались по-разному, от «вашего высокоблагородия» до «вашего высокопревосходительства», если это генерал или генерал-фельдмаршал.
На второй день, по расчетам Григория, они уже должны были оказаться на территории русской Польши.
Он спросил прапорщика, в состав какого подразделения они входят. Григорий знал, что они относятся к Нарвскому полку, но ему было интересно, как они вписываются в общую картину военных действий.
— Не твое собачье дело! — отрезал Гавриков. — Пойдешь, куда пошлют, и будешь делать, что скажут! — из чего Григорий сделал вывод, что он и сам этого не знал.
Через день поезд прибыл в город под названием Остроленка. Григорий о таком никогда не слышал, но видел, что рельсы здесь кончаются, и догадался, что, должно быть, близко граница с Германией. Здесь разгружались сотни железнодорожных вагонов. Люди и лошади с трудом, тяжело дыша и обливаясь потом, сгружали с поезда огромные пушки. Кругом толпились тысячи солдат, которых начальство, ругаясь на чем свет стоит, пыталось разбить по ротам и взводам. В то же время требовалось перегрузить на подводы тонны припасов: освежеванные туши, мешки с мукой, пивные бочки, ящики с патронами и снарядами, овес для лошадей.
В какой-то момент Григорий заметил ненавистное лицо — здесь был и князь Андрей. На нем был нарядный мундир — Григорий не разбирался в цветах и знаках отличия, но сидел князь на высоком гнедом коне. За ним следовал ординарец, держа в руках клетку с канарейкой. «А ведь я мог бы сейчас его застрелить, — подумал Григорий, — отомстить за отца!» Конечно, это была глупая мысль, но его рука невольно легла на винтовку, пока он провожал князя Андрея взглядом.
Погода стояла сухая и жаркая. Той ночью Григорий спал на земле, со всеми остальными солдатами из их вагона. Он понял, что они составляют взвод и в ближайшем будущем останутся вместе. На следующее утро они наконец увидели своего начальника, слишком молодого подпоручика по фамилии Томчак, и выдвинулись маршем из Остроленки по дороге на северо-восток. Подпоручик Томчак ответил на вопрос Григория, что они относятся к Тринадцатому корпусу под командованием генерала Клюева, который входит в состав Второй армии генерала Самсонова. Когда Григорий сказал об этом товарищам, всем стало не по себе из-за несчастливого числа тринадцать. А прапорщик Гавриков сказал: «Я же говорил, не твое это дело, остолоп!»
Они отошли от города совсем немного, когда мощеная дорога сменилась песчаной тропой через лес. Подводы с припасами вязли в песке, и стало ясно, что одна лошадь не в состоянии тянуть армейскую повозку Лошадей пришлось перепрячь по две, а оставшиеся повозки бросить на обочине.
Они шли целый день и снова спали под открытым небом. Каждую ночь перед сном Григорий говорил себе: «Еще один день прошел, а я жив, и Катерина с ребенком не пропадет».
Этим вечером Томчак не получил распоряжений, и все следующее утро они просидели в лесу. Григорий был рад: от вчерашнего марша ноги в новых сапогах болели. Крестьяне — те привыкли ходить целый день и посмеивались над городскими «неженками».
В полдень прибыл курьер с приказом, из которого следовало, что они должны были выступить в восемь утра, четыре часа назад.
Им было не во что брать воду, кроме стандартных личных фляжек, и приходилось пить из колодцев и ручьев, что встречались по дороге. Скоро они научились при любой возможности напиваться впрок, не забывая наполнять фляжки. Готовить же было все равно не на чем, и они получали лишь сухари, так называемый сухой паек. Через каждые несколько миль приходилось выталкивать из песка тяжелую пушку.
Они шли до темноты, а ночевали снова под деревьями.
На третий день, когда было уже за полдень, они вышли из леса и увидели впереди ладный деревенский дом. Вокруг лежали поля зреющей пшеницы и овса. Это было двухэтажное здание с крутыми скатами крыши. Во дворе был источник с водостоком, выложенным камнем. Еще там была приземистая деревянная постройка, напоминавшая свинарник, только в ней было чисто. Похоже, что здесь жил зажиточный крестьянин. Или, может, какой-нибудь младший сын знатного рода. Все было заперто, ни души.
Примерно через милю, ко всеобщему изумлению, дорога шла через целую деревню таких домов, и все они были брошены. Григорий начал догадываться, что они перешли границу и здесь, в Германии, в этих роскошных домах живут немецкие крестьяне, а теперь они сбежали, с семьями и скарбом, чтобы спастись от наступающей русской армии. Но где же лачуги бедняков? И что они делают с навозом коров и свиней? И почему нигде не видно ветхих деревянных коровников с залатанными стенами и дырами в крыше?
Солдаты ликовали.
— Они от нас разбегаются! — сказал один деревенский. — Боятся нас, русских! Мы возьмем Германию без единого выстрела!
Григорий знал из разговоров в кружке Константина, что Германия планировала сначала одержать победу во Франции, а потом уже заниматься Россией. Немцы не сдались, они просто выбирали для войны подходящее время. Но хоть бы и так, а все же было странно, что они отдали эти цветущие земли без боя.
— Ваше благородие, а как называется эта местность? — спросил он Томчака.
— Восточная Пруссия.
— Это что, самые богатые земли Германии?
— Не думаю, — сказал подпоручик. — Дворцов-то не видать.
— А в таких домах, значит, живут обычные крестьяне? Настолько они богаты?
— Должно быть, так.
Судя по всему, Томчак, выглядевший так, словно попал сюда со школьной скамьи, знал ненамного больше Григория.
Григорий шел дальше, но настроение у него было угнетенное. Он считал себя просвещенным человеком, но даже не представлял себе, что немцы живут так хорошо.
Исаак озвучил его сомнения.
— У нас уже проблемы со снабжением, хотя еще не прозвучало ни одного выстрела, — сказал он тихо. — Как же нам воевать против людей, у которых свиньи живут в каменных домах?!
Вальтера радовало развитие событий в Европе. Все указывало на то, что война будет короткой и Германия быстро одержит победу. Уже к Рождеству они с Мод, возможно, будут вместе.
Если, конечно, он не погибнет. Но если это и случится, он умрет счастливым.
При воспоминании о ночи, что они провели вместе, его сердце радостно затрепетало. Они не тратили драгоценные секунды на сон. Они занимались любовью трижды. После первой неудачи, приведшей их в отчаяние, только полней потом было их счастье. Отдыхая, они лежали бок о бок, разговаривая и лаская друг друга. Никогда еще Вальтер ни с кем так не говорил. Он мог сказать Мод все, в чем мог признаться самому себе. Никогда и ни к кому еще он не испытывал такого доверия.
На рассвете они съели все конфеты из коробки и все фрукты, что были в вазе. Потом пришла пора расставаться: Мод следовало прошмыгнуть обратно в дом Фица, делая вид, если встретит слуг, что выходила на утреннюю прогулку; Вальтеру — в свою маленькую квартирку, переодеваться, паковать вещи и оставлять слуге распоряжения, как перевозить его багаж домой, в Берлин.
В кэбе, весь короткий путь от Найтсбриджа до Мэйфэра, они крепко держались за руки и почти не говорили. Вальтер остановил извозчика за углом дома Фица. Мод еще раз поцеловала его, в отчаянном порыве страсти найдя языком его язык, и вышла, не зная, встретятся ли они когда-нибудь снова.
Война началась удачно. Стремительно шло наступление в Бельгии. На юге французы, скорее по велению сердца, чем используя какую-то продуманную стратегию, вторглись в Лотарингию, но сразу попали под огонь немецкой артиллерии и были успешно отброшены.
Япония встала на сторону Англии и Франции, что дало возможность перебросить русские войска с Дальнего Востока для участия в войне в Европе. Американцы же подтвердили нейтралитет, — к большому облегчению Вальтера. Как тесен стал мир, подумал он, от Японии на востоке до Америки на западе. В эту войну так или иначе были вовлечены все крупнейшие страны.
По данным немецкой разведки, французы прямо-таки засыпали Санкт-Петербург телеграммами, умоляя царя о немедленном наступлении, в надежде рассредоточить силы немцев. И русские стали действовать быстрее, чем кто бы то ни было мог себе представить. Их Первая армия поразила мир, перейдя границу Германии уже через двенадцать дней после того, как началась мобилизация. Между тем, Вторая армия ушла южнее, перешла границу за железнодорожным узлом Остроленкой, и должна была сомкнуться с Первой, образовав гигантские клещи, возле Танненберга. Обе армии шли, практически не встречая сопротивления.
Но нехарактерное для Германии оцепенение, в результате которого все это стало возможным, кончилось. Командующего округом генерала Притвица по прозвищу Толстяк командование благоразумно уволило, назначив вместо него двоих — один из них был Пауль фон Гинденбург, возвращенный из отставки, а второй — Эрих Людендорф, из тех немногих, кто занимал высокие военные посты, не имея перед фамилией приставки «фон». В сорок девять Людендорф был уже генералом, из самых молодых. Вальтер восхищался тем, что тот смог достичь таких высот исключительно благодаря своим талантам, и был счастлив служить связным его разведки.
В воскресенье 23 августа, на пути из Бельгии в Пруссию, они сделали короткую остановку в Берлине, где Вальтер на несколько минут смог увидеться на платформе с матерью. Ее острый носик покраснел — продуло на летнем сквозняке, сказала она.
— Ты цел! — воскликнула мать, крепко обнимая его и тряся за плечи от избытка чувств.
— Да, мама, цел и невредим.
— Я ужасно волнуюсь за Цумвальд, — сказала она. — Русские так близко!
Цумвальд — их поместье — располагалось на востоке страны.
— Я уверен, все будет в порядке.
Но успокоить ее было не так-то просто.
— Я поговорила с супругой кайзера, — сказала она. — И еще несколько дам последовали моему примеру.
— Тебе не следовало беспокоить монаршье семейство, — с упреком сказал Вальтер, — у них и без того много забот!
— Но мы не можем оставить наши поместья на произвол русской армии! — фыркнула она.
Вальтер ее понимал. Кровь закипала, когда он представлял себе, как через ухоженные пастбища и фруктовые сады фон Ульрихов течет толпа русских крестьян и их надсмотрщиков с кнутами в руках. А что будет с трудолюбивыми немецкими крестьянами, их крепкими выносливыми женами, чистенькими детишками, откормленными животными? Они заслуживали того, чтобы их защитили. Разве не для того и началась война? А когда-нибудь он собирался привезти в Цумвальд Мод, показать ей родовое поместье…
— Мама, Людендорф остановит наступление русских, — сказал Вальтер. Хотел бы он надеяться, что так и будет.
Не успела она ответить, как раздался свисток, и Вальтер, поцеловав ее, запрыгнул в вагон.
Он чувствовал груз личной ответственности за перемещения на Восточном фронте. Вальтер входил в группу аналитиков разведки, которые предсказали, что Россия не сможет начать венные действия так скоро после объявления мобилизации. И каждый раз, вспоминая об этом, сгорал от стыда. Но он подозревал, что они не так уж сильно ошиблись, просто русские посылали на фронт войска без должной подготовки и плохо обеспеченные.
Когда в то же воскресенье в свите Людендорфа он прибыл в Восточную Пруссию, это подозрение подтвердилось: Первая армия русских остановилась. Они продвинулись вглубь германской территории лишь на несколько миль, и логика войны подсказывала, что нужно стремиться прорваться как можно дальше. Чего же они ждали? Скорее всего, у них кончались запасы, догадался Вальтер.
Но южная армия продолжала двигаться вперед, и главной задачей Людендорфа было остановить ее.
На следующее утро, в понедельник двадцать четвертого августа, Вальтер принес Людендорфу бесценное донесение. Немецкая разведка перехватила две телеграммы русских.
Первая, отправленная в пять тридцать утра генералу Ренненкампфу, содержала приказ Первой русской армии двигаться дальше. И Ренненкампф наконец двинулся дальше, только вместо того чтобы повернуть на юг и сомкнуть тиски, встретившись со Второй армией, он необъяснимо устремился на запад, маршрутом, на котором ему не угрожали никакие немецкие части.
Второе сообщение было отправлено через полчаса генералом Самсоновым, командующим Второй русской армией. Он приказал 13-му и 15-му корпусам преследовать немецкий 20-й корпус, который, как ему показалось, отступал.
— Это невероятно! — сказал Людендорф. — Как к нам попали эти телеграммы? — В его взгляде мелькнуло подозрение. Вальтер чувствовал, что Людендорф ему не очень доверяет из-за того, что он из старой военной аристократии. — У нас что, есть их шифр? — спросил Людендорф.
— Они не пользуются шифром, — ответил Вальтер.
— Не шифруют телеграммы? Но почему?
— Русские солдаты не обучены работе с шифрами, — объяснил Вальтер. — Еще до войны наша разведка сообщала, что у них едва хватает людей, способных пользоваться радиопередатчиком.
— Тогда почему они не пользуются полевыми телефонами? Сообщение, переданное по телефону, перехватить нельзя.
— Я думаю, что у них мог кончиться телефонный кабель.
У Людендорфа были опущенные вниз уголки рта и выступающий вперед подбородок, и казалось, что он постоянно сердито хмурится.
— Как вы думаете, это не фальшивка?
Вальтер покачал головой.
— Это невозможно, сэр. Русские едва в состоянии обеспечивать нормальную связь. А дезинформировать противника фальшивыми сигналами — для них все равно что на Луну слетать.
Людендорф склонил лысую голову над картой, лежавшей на столе. Он работал неутомимо, но его часто мучили ужасные сомнения, и Вальтер догадывался, что генерала гложет страх поражения.
— Здесь, — сказал Людендорф, указывая пальцем на карту, — Тринадцатый и Пятнадцатый корпуса Самсонова, они формируют центр русской линии фронта. Если они двинутся вперед…
Вальтер немедленно понял, о чем думает Людендорф: русских можно заманить в западню, окружив с трех сторон.
— Справа у нас — Франсуа со своим Первым корпусом, по центру — Шольц и Двадцатый корпус, отошедший назад, но не обратившийся в бегство, что бы ни думали русские. И слева, в пятидесяти километрах к северу — Макензен с Семнадцатым корпусом. Макензен следит за северной армией русских, но если они двинулись в неверном направлении, думаю, в настоящее время их можно не принимать в расчет и переместить Макензена на юг.
— Классический маневр… — сказал Вальтер. План был прост, но пока Людендорф не показал возможность этого действия, ему самому это и в голову не приходило. Вот потому Людендорф и генерал, подумал он с восхищением.
— Но это станет возможным только если Ренненкампф с Первой армией русских будут продолжать двигаться в неверном направлении.
— Господин генерал, вы же видели перехваченные телеграммы. Распоряжения отданы.
— Что ж, понадеемся, что Ренненкампф не передумает.
У батальона Григория не было еды, зато прибыла целая телега лопат, и они принялись рыть окопы. Работали по очереди, сменяясь каждые полчаса, и закончили довольно скоро. Вышло не очень-то справно, но укрыться можно.
Несколькими часами раньше Григорий с Исааком и несколько их приятелей наткнулись на оставленные немецкие позиции, и Григорий заметил, что их окопы через равные интервалы делают зигзаг, так, чтобы просматривался ближний окоп. Подпоручик Томчак объяснил, что такой зигзаг называется траверс, но для чего он нужен, не знал, и не стал приказывать своим солдатам копать так же. Однако Григорий был уверен, что какой-то смысл в таких зигзагах есть.
Григорий еще не успел опробовать свою винтовку. Он уже слышал пальбу — винтовочные выстрелы, и пулеметные очереди, и залпы артиллерии. На территорию Германии они уже зашли довольно далеко, но до сих пор он ни в кого не стрелял, и никто не стрелял в него. Везде, куда приходил Тринадцатый корпус, они обнаруживали признаки того, что немцы только что ушли.
Это было нелогично. Он начинал ощущать, что все на этой войне происходило как-то неправильно. Никто толком не знал, где они находятся, где находится противник. Двое из взвода Григория уже пали, но не от руки врага: у одного случайно выстрелила винтовка, его ранило в бедро, и он невероятно быстро умер от потери крови; другого сбила понесшая лошадь, и он скончался не приходя в сознание.
Уже много дней они не ели горячей пищи. Неприкосновенный запас закончился, сухой паек тоже. Со вчерашнего утра во рту не было ни крошки. Вырыв окопы, они легли спать голодными. Счастье, что лето, — хотя бы не холодно.
Стрельба началась на рассвете.
Сначала Григорий слышал выстрелы слева, не очень близко, и видел облака дыма от взрывов шрапнели и фонтаны разлетающейся земли там, где падали снаряды. Он понимал, что пора бы испугаться — но страшно не было. Он хотел есть, пить, все тело болело, ему все осточертело — а вот страшно не было. Интересно, подумал он, немцы тоже так воюют?
Справа, в нескольких километрах к северу, тоже загрохотали выстрелы, а у них пока было тихо. «Как среди бури», — сказал Давид — еврей, продававший по деревням ведра.
Довольно скоро они получили приказ двигаться дальше, устало выбрались из окопов и пошли вперед.
— Я думаю, мы должны быть довольны, — сказал Григорий.
— Чем это? — спросил Исаак.
— Лучше идти, чем сражаться. Натерли мозоли, но хоть живы.
Во второй половине дня они оказались возле города, который подпоручик Томчак назвал Алленштайн. На окраине они построились и в походном порядке вошли в город.
В Алленштайне оказалось полно хорошо одетых немецких горожан, шедших по своим делам, как в любой другой четверг: немцы отправляли письма, ходили по магазинам, гуляли с колясками. Подразделение Григория остановилось у небольшого парка, и солдаты сели в тени высоких деревьев. Томчак зашел в ближайшую парикмахерскую и вышел выбритый и подстриженный. Исаак отправился купить водки, но вернувшись, сказал, что у дверей винных магазинов стоят наши посты с приказом солдат не пускать.
Наконец появилась лошадь, запряженная в телегу с бочкой воды, и солдаты встали в очередь — наполнить фляги. Стало прохладнее: приближался вечер. Появились телеги с хлебом, купленным или реквизированным в городских пекарнях. Опустилась ночь, и они устроились на ночлег под деревьями.
На рассвете завтрака не было. Оставив в городе батальон в качестве прикрытия, Тринадцатый корпус — а с ним и Григорий — вышли из Алленштайна в юго-западном направлении, по дороге на Танненберг.
Несмотря на то что военных действий они еще не видели, Григорий заметил перемену в настроениях офицеров. Они носились туда-сюда вдоль строя, то и дело собирались испуганной кучкой. Слышны были их взволнованные голоса, штабс-капитан показывал в одну сторону, а капитан в противоположную. Григорий по-прежнему слышал на севере и юге грохот пушек, но казалось, они перемещаются все восточнее, в то время как Тринадцатый корпус уходил на запад.
— Чья это артиллерия? — спрашивал прапорщик Гавриков. — Наша или их? И почему она идет на восток, если мы движемся на запад? — поскольку он не использовал при этом бранных слов, Григорий догадался, что тот не на шутку встревожен.
Отойдя от Алленштайна на несколько километров, один батальон они оставили прикрывать тыл. Григория это удивило: он полагал, что противник должен быть впереди, а не сзади. Редеют ряды Тринадцатого корпуса, мрачно подумал он.
Ближе к полудню его батальон отделили от остальных. Товарищи продолжали шагать на юго-запад, а они повернули на юго-восток и пошли по широкой тропе через лес.
И здесь наконец Григорий встретил врага.
Они устроили у ручья привал, все стали наполнять фляги. Григорий отошел за деревья по естественной надобности. Стоя у толстой сосны, он вдруг услышал слева шум и замер от неожиданности, увидев в нескольких метрах от себя немецкого офицера в полной выкладке, шлеме с заостренным верхом, на прекрасном вороном коне. Немец смотрел в бинокль на место стоянки батальона Григория. Что он там пытается высмотреть, подумал Григорий, из-за деревьев было почти ничего не видно. Может, не разобрал, чья на солдатах форма, русская или немецкая? Он сидел в седле неподвижно, как памятник на Сенатской площади, но конь не мог стоять так спокойно — он вновь переступил с ноги на ногу, и повторился звук, который и услышал раньше Григорий.
Он аккуратно застегнул брюки, поднял винтовку и попятился, стараясь идти так, чтобы толстая сосна закрывала его от немца, если тот посмотрит в его сторону.
Вдруг всадник пошевелился. У Григория душа ушла в пятки — он решил, что его заметили, — но немец просто повернул коня и, перейдя на рысь, направился на запад.
Григорий бросился к прапорщику Гаврикову.
— Я видел немца! Вон там! — крикнул он.
— Ты уверен?
— На нем была каска с шипом.
— Что он делал?
— Сидел на лошади и смотрел на нас в бинокль.
— Лазутчик! — сказал Гавриков. — Ты его убил?
Только сейчас до Григория дошло, что ему полагается убивать немецких солдат и офицеров, а не убегать от них.
— Я подумал, надо вас предупредить… — замявшись, пробормотал он.
— Олух царя небесного! На хрен тебе оружие?! — заорал Гавриков.
Григорий посмотрел на свою заряженную трехлинейку с устрашающего вида штыком. Конечно, надо было ее применить. О чем он только думал?
— Виноват! — сказал он.
— А ты его упустил, и враг узнает, что мы здесь!
Григорию стало стыдно. На занятиях о такой ситуации речь не заходила, но он мог бы и сам сообразить.
— Куда он направился? — рявкнул Гавриков.
Хоть это он мог сказать.
— На запад.
Гавриков отправился к подпоручику Томчаку, который курил, прислонившись спиной к дереву. В следующую минуту Томчак, отшвырнув папиросу, бросился к штабс-капитану Боброву, красивому офицеру постарше, с пробивающейся в волосах сединой.
Дальше все происходило быстро. Артиллерии у них не было, но пулеметы сгрузили с телег. Все шестьсот человек батальона рассредоточились с севера на юг рваной цепью длиной в тысячу метров. Несколько человек пустили вперед. Потом остальные медленно двинулись на запад, навстречу садившемуся солнцу, которое бросало сквозь листву косые лучи.
Через несколько минут упал первый снаряд. Он летел, со свистом разрезая воздух, проломился сквозь полог леса, упал наконец на землю где-то далеко за спиной Григория и взорвался с грохотом, от которого содрогнулась земля.
— Лазутчик дал им наши координаты. Они стреляют туда, где мы были. Хорошо, что мы уже оттуда ушли.
Но немцы действовали последовательно: кажется, они поняли свою ошибку, так как следующий снаряд упал чуть впереди от двигающейся цепочки русских солдат.
Солдаты вокруг Григория заволновались. Давид все посматривал вверх, словно хотел заранее увидеть приближающийся снаряд и увернуться от него. У Исаака было злое лицо, как на футбольном поле, когда стало ясно, что соперники не желают играть честно. Оказывается, если знаешь, что кто-то изо всех сил старается тебя прикончить, это угнетает, подумал Григорий. Он чувствовал себя так, словно узнал что-то очень плохое, но никак не мог вспомнить, что именно. В голову пришла глупая мысль вырыть в земле нору и спрятаться.
Интересно, что видно тем, кто по ним стреляет? Сидит ли на холме наблюдатель, изучающий весь лес с помощью мощного немецкого бинокля? Одного человека в лесу заметить невозможно, но обнаружить шестьсот человек, идущих колонной, не так уж сложно.
Кто-то у немцев решил, что прицел верный, так как через несколько секунд упало еще несколько снарядов, и некоторые попали точно в цель. С двух сторон Григорий услышал оглушительный грохот, взметнулись фонтаны земли, раздались крики, в воздухе мелькнули оторванные конечности. Григория затрясло. И ничего тут не сделаешь, защититься невозможно: либо снаряд попадет в тебя — либо пролетит мимо. Он пошел быстрее, словно это могло его спасти. Должно быть, остальные думали так же, потому что без всякого приказа перешли на бег.
Григорий схватил винтовку вспотевшими руками и постарался не паниковать. Вокруг снова стали падать снаряды, сзади и впереди, справа и слева. Он побежал быстрее.
Артобстрел набирал силу, и он уже не мог различить отдельных разрывов: все слилось в один нескончаемый гром, словно от сотни поездов. Потом батальон, видимо, вошел в зону досягаемости ружейных выстрелов, потому что снаряды падали уже позади, а скоро канонада прекратилась. И через несколько секунд Григорий понял, почему. Впереди застрочил пулемет, и он с ощущением обессиливающего страха понял, что приближается к линии обороны противника.
Пулеметные очереди рассыпались по лесу, срывая листву, расщепляя тонкие деревца. Григорий услышал рядом крик, и увидел, как упал Томчак. Бросившись рядом на колени, Григорий увидел кровь у него на лице и груди. С ужасом он понял, что пуля попала в глаз. Томчак слабо пошевелился и вскрикнул от боли.
— Что мне делать? Как вам помочь? — воскликнул Григорий. Простую рану он мог бы перевязать, но как помочь человеку, которого ранили в глаз?
Его ударили по голове, и, взглянув, он увидел бегущего Гаврикова.
— Пешков, шевелись, идиот чертов!
Он снова взглянул на Томчака. Ему показалось, что подпоручик уже не дышит. Он не был уверен, но все-таки встал и побежал дальше.
Стрельба усилилась. Страх Григория перешел в ярость. Вражеские пули приводили его в негодование. Умом он понимал, что так думать глупо, но ничего не мог с собой поделать. Ему вдруг захотелось поубивать этих подонков. На расстоянии двухсот ярдов, через поляну, он увидел серую форму и заостренные каски. Прячась за деревом, упал на колено, выглянул из-за ствола, поднял винтовку, прицелился и впервые спустил курок.
Ничего не произошло, и он вспомнил о предохранителе.
Для того чтобы снять винтовку с предохранителя, надо было отнять ее от плеча. Он опустил винтовку, сел на землю за деревом, снял ее с предохранителя и огляделся.
Его друзья уже не бежали, а как и он, спрятались в укрытии. Кто стрелял, кто перезаряжал, кто, раненый, корчился в агонии, кто уже неподвижно замер.
Григорий вновь выглянул из-за ствола, вскинул оружие и, прищурившись, посмотрел вдоль ствола. Он увидел глядящий из кустов ствол винтовки, а за ней — заостренный шлем. Сердце его зашлось ненавистью, и он быстро пять раз нажал на спусковой крючок. Винтовка, в которую он метил, поспешно спряталась, но не упала, и Григорий понял, что промазал. Он почувствовал разочарование и досаду.
Винтовка была пятизарядной. Он достал патроны и перезарядил ее. Теперь ему хотелось начать убивать немцев как можно скорее.
Вновь оглядевшись, он заметил немца, бегущего через просвет в деревьях. Он опустошил магазин, но немец продолжал бежать и скрылся за молодой порослью.
Григорий понял, что просто стрелять — без толку. Попасть во врага нелегко, и в настоящем бою гораздо сложнее, чем стрелять в мишени на занятии. Придется ему целиться поаккуратнее.
Когда опять перезаряжал винтовку, он услышал, как заработал пулемет, кроша растительность вокруг него. Он прижался спиной к дереву, поджал ноги, стараясь стать как можно меньше. На слух он определил, что пулемет, должно быть, метрах в двухстах слева.
Когда пулемет замолчал, он услышал, как Гавриков крикнул:
— Стреляйте в пулеметчиков, остолопы хреновы! Скорее, пока они перезаряжают!
Григорий выглянул из-за дерева, пытаясь найти пулеметное гнездо, и заметил треногу между двумя большими деревьями. Он прицелился — и остановился. Просто стрелять не годится, напомнил он себе. Почти не дыша, он подождал, пока тяжелый ствол замрет, и прицелился в заостренный шлем. Чуть опустил ствол, чтобы видеть грудь немца. У того была расстегнута верхняя пуговица — видать, так стрелял, что взмок.
Григорий спустил курок.
Мимо. Немец, похоже, даже не заметил, что в него стреляли. Григорий и представления не имел, куда могла деться пуля.
Он выстрелил еще, опустошил магазин — и все зря. Он был вне себя. Его пытаются убить, а он до сих пор ни в кого не попал! Может, он слишком далеко? Или просто из него стрелок никудышный?
Пулемет снова застрочил, и все замерли.
Появился штабс-капитан Бобров, — на четвереньках, прячась в подлеске.
— Внимание! — крикнул он. — Приготовиться по моей команде атаковать пулемет!
«Должно быть, он сошел с ума, — подумал Григорий. — Но я-то — нет!»
— Есть приготовиться по команде атаковать пулемет! — ответил прапорщик Гавриков.
Бобров встал и перебежал к солдатам, спрятавшимся дальше. Григорий услышал, как он повторяет приказ.
Только понапрасну воздух сотрясает, подумал Григорий. Мы что, похожи на самоубийц?
Стрекот пулемета прекратился, и штабс-капитан встал во весь рост, бесстрашно подставляясь под пули. Шапку он потерял, и седые волосы представляли собой заметную мишень.
— Вперед! — крикнул он.
— Вперед! В атаку! — закричал за ним Гавриков.
И Бобров с Гавриковым, подавая пример, бросились вперед, на пулеметное гнездо. И вдруг оказалось, что Григорий тоже бежит — ломится сквозь чашу, перепрыгивает через поваленные деревья, пригибается чуть не к самой земле, стараясь не уронить неудобную винтовку. Пулемет по-прежнему молчал, зато остальные немцы принялись палить из всего, что у них было. Бежать под огнем десятков винтовок, стреляющих одновременно, было ненамного лучше, но Григорий бежал так, словно в этом была его единственная надежда на спасение. Он видел, как пулеметный расчет перезаряжает пулемет, видел руки, нащупывающие магазин, лица, белые от страха. Кто-то из русских стрелял, но на это у Григория не хватало мужества, он просто бежал. И он был еще на расстоянии от пулемета, когда увидел трех немцев, прячущихся в кустах. Они казались совсем мальчишками и смотрели на него испуганно. Он помчался на них, держа винтовку с примкнутым штыком, как средневековое копье. Услышал чей-то крик — и понял, что кричит он сам. Трое молодых немцев бросились наутек.
Григорий погнался было за ними, но был слаб от голода, и они легко от него убежали. Через сотню метров он остановился. Повсюду вокруг немцы бежали, а русские их преследовали. Пулеметный расчет бросил свое орудие. Григорий подумал, что ему, наверное, следует стрелять, но у него уже не было сил поднять винтовку.
Вновь появился штабс-капитан Бобров.
— Вперед! — кричал он солдатам. — Не дайте им уйти! Убейте всех сегодня, или они вернутся и убьют вас завтра! Вперед!
Григорий снова пустился вялой рысью. Но тут картина изменилась. Слева началась неразбериха: стрельба, вопли, проклятия. Вдруг оттуда со всех ног побежали русские солдаты.
— Что за черт? — сказал Бобров, оказавшийся рядом с Григорием.
Григорий понял, что их атаковали сбоку.
— Не сметь бежать! — закричал Бобров. — В укрытие — и стрелять!
Но никто не слушал. Преследуемые в панике неслись по лесу, и товарищи Григория стали вливаться в это паническое бегство, поворачивая направо, на север.
— Солдаты, держать позицию! — закричал Бобров, вынимая пистолет. — Держать, я сказал! Он направил оружие на бегущую мимо толпу. — Предупреждаю, в дезертиров буду стрелять!
Раздался выстрел, и его седые волосы залила кровь. Он упал. Григорий не понял, то ли в него попала шальная немецкая пуля, то ли — застрелили свои.
Григорий повернулся и пустился бежать вместе со всеми.
Теперь выстрелы раздавались со всех сторон. Григорий не знал, кто в кого стреляет. Русские рассыпались по лесу, и постепенно ему стало казаться, что шум боя остается позади. Он бежал, пока несли ноги, но наконец повалился на ковер листвы, не в состоянии пошевелиться. Так он лежал долго, словно парализованный. Он заметил, что винтовка еще при нем, и удивился: он сам не знал, почему ее не бросил.
Наконец с трудом он поднялся на ноги. Вспомнил, что уже давно у него болит правое ухо. Он коснулся его — и вскрикнул от боли. Его пальцы были в крови. Очень осторожно стал ощупывать ухо — и убедился, что в какой-то момент пулей ему отстрелило верхнюю часть уха.
Он проверил винтовку. Магазин был пуст. Он перезарядил, хоть и не был уверен, надо ли: кажется, он просто не способен ни в кого попасть. Винтовку он поставил на предохранитель.
Русские попали в засаду, понял он. Их гнали вперед, пока они не оказались в окружении, а потом немцы захлопнули ловушку.
Но что же ему делать? Вокруг никого не было, приказов ждать не от кого. Но и на месте оставаться нельзя. Было ясно, что корпус отступил, и он решил, что надо двигаться назад. Если здесь нибудь еще остались русские войска, то, скорее всего, на востоке.
Он повернулся спиной к садящемуся солнцу и пошел. Пробираясь через лес, он шел как можно тише, не зная, где могут оказаться немцы. А вдруг вся Вторая армия разбита и бежала? Ему пришло в голову, что он может умереть от голода в этом лесу.
Через час он остановился попить из источника. Подумал, не промыть ли рану, но потом решил, что лучше ее оставить в покое. Напившись вволю, решил немного отдохнуть и, растянувшись на земле, закрыл глаза. Скоро должно было начать темнеть. К счастью, погода стояла сухая, и можно было спать прямо на земле.
Он уже начал задремывать, как вдруг услышал шум. Подняв голову, с ужасом увидел немецкого офицера на лошади, неторопливо едущего за деревьями метрах в десяти. Он проехал, не заметив Григория, неподвижно лежавшего у источника.
Затаив дыхание, Григорий поднял винтовку и снял с предохранителя. Встав на колено, поднял ее к плечу и как следует прицелился немцу в спину. Тот был на расстоянии пятнадцати метров, для винтовки это почти в упор.
В последний миг немец, видимо, что-то почувствовал и обернулся в седле.
Григорий спустил курок.
В тишине леса выстрел прозвучал оглушительно. Конь рванулся вперед, всадник упал, но одна нога зацепилась за стремя. Конь потащил его через подлесок, но через сотню ярдов замедлил шаг, а потом и остановился.
Григорий настороженно слушал, не привлек ли звук выстрела кого-нибудь еще. Не было слышно ничего, только легкий вечерний ветерок шелестел в кронах деревьев.
Он подошел к коню. Приближаясь, поднял винтовку и направил дуло на офицера — но это была ненужная предосторожность. Человек лежал неподвижно, лицом вверх, с широко раскрытыми глазами, рядом лежал его остроконечный шлем. У него были коротко стриженные светлые волосы и красивые зеленые глаза. Как знать, это мог оказаться тот самый немец, которого Григорий видел раньше, но точно он сказать не мог. Вот Левка бы сказал: он запомнил бы коня.
Григорий открыл седельные сумки. В одной он нашел карту и бинокль. В другой лежали колбаса и кусок черного хлеба. Григорий был страшно голоден. Он откусил колбасы. Она остро пахла перцем, травами и чесноком. От перца он почувствовал жжение, и рот наполнился слюной. Было невероятно вкусно, чуть ли не до слез. Он стоял, прислонившись к конскому боку, уплетая за обе щеки, а убитый им человек смотрел на него мертвыми зелеными глазами.
— По нашим подсчетам, потери русских составляют тридцать тысяч убитых, — сообщил Вальтер Людендорфу. Он старался не давать волю ликованию, но германские войска нанесли противнику такое сокрушительное поражение, что он просто не мог согнать с лица улыбку.
Людендорф сохранял над собой полный контроль.
— А пленные?
— По последним подсчетам, около девяноста двух тысяч, господин генерал.
Цифры ошеломляли, но Людендорф выслушал ответ по-прежнему спокойно.
— Есть ли генералы?
— Генерал Самсонов застрелился. Мы нашли его тело. Мартос, командующий Пятнадцатым корпусом, взят в плен. Мы также захватили пятьсот орудий.
— Подводя итог, — сказал Людендорф, наконец поднимая голову от своего походного стола, — можно сказать, что Вторая армия русских стерта с лица земли. Ее больше не существует.
Вальтер не мог сдержать широкой улыбки.
— Так точно, господин генерал.
Людендорф не улыбнулся в ответ.
— В свете последних событий эта новость выглядит еще более нелепой.
Он помахал листком, который только что изучал.
— Прошу прощения?
— Нам шлют подкрепление.
— Что? Прошу прощения, господин генерал… Подкрепление? — ошеломленно переспросил Вальтер.
— Я так же удивлен, как и вы. Три корпуса, да еще кавалерию.
— Откуда же?
— Из Франции, где каждый человек на счету!
Вальтер вспомнил, что Людендорф участвовал в разработке плана Шлиффена, по своему обыкновению, работал энергично и тщательно, и досконально знал, сколько требуется во Франции патронов, людей и лошадей.
— Но почему? — воскликнул Вальтер.
— Не знаю, но предположить могу, — с горечью сказал Людендорф. — Это политика. Должно быть, княжны и графини в Берлине пришли к супруге кайзера со слезными просьбами спасти родовые поместья от разорения, которому их подвергнут русские. И Генеральный штаб дрогнул под этим натиском.
Вальтер почувствовал, что краснеет. Его мать тоже была в числе просительниц, осаждавших супругу кайзера. Было понятно, что женщины молили о защите, но то, что военное командование поддалось их уговорам, рискуя изменить этим ход войны, было непростительно.
— Разве не об этом только и мечтает Антанта? — сказал он возмущенно. — Французы уговорили Россию вступить в войну как можно скорее, не подготовив армию — как раз для того, чтобы мы запаниковали и перебросили войска на Восточный фронт, ослабив таким образом наши позиции во Франции!
— Именно. Французам приходится туго: мы превосходим их в числе и технике, они вынуждены отступать. Единственная их надежда — что мы будем вынуждены воевать на два фронта. И вот — их желание исполнилось!
— Значит, несмотря на нашу грандиозную победу на Восточном фронте, — сказал Вальтер, — русские добились стратегического преимущества для своих союзников на западе!
— Да, — сказал Людендорф. — Именно так.
Сентябрь — декабрь 1914 года
Фиц проснулся от женских рыданий.
Вначале он решил, что плачет Би. Потом вспомнил, что жена в Лондоне, а сам он в Париже. Женщина рядом с ним — не двадцатитрехлетняя беременная графиня, а девятнадцатилетняя французская официантка с ангельским личиком.
Он приподнялся на локте и взглянул на нее. У француженки были красивые светлые ресницы. Когда опускала взгляд, они были похожи на сложенные крылья бабочки. Сейчас на них дрожали слезинки.
— J’ai peur, — всхлипнула она. — Я боюсь.
Он погладил ее по голове.
— Calme-toi, — сказал он. — Успокойся.
От женщин вроде Жиннет, или Жини, как все ее называли, гораздо легче учиться языку, чем с учителем, подумал Фиц. Жини, да и Жиннет, — странное имя для девушки, скорее всего, по-настоящему ее зовут как-нибудь совсем обыкновенно, положим, Франсуаза.
Утро было ясное, в открытое окно дул теплый ветерок. Фиц не слышал ни канонады, ни топота марширующих ног.
— Париж пока не пал, — пробормотал он обнадеживающе.
Зря он так сказал: она зарыдала с новой силой.
Фиц посмотрел на наручные часы. Половина девятого. Ровно в десять ему нужно быть в гостинице.
— Если немцы войдут в Париж, ты обо мне позаботишься?
— Конечно, chérie,[14] — сказал он, стараясь звучать как можно убедительнее. Конечно, он позаботится — если у него будет на это время.
— А они войдут? — тихо спросила она.
Если бы он знал! Германская армия оказалась в два раза больше, чем это предполагала французская разведка. Она стремительно прошла через северо-восток Франции, побеждая во всех боях. И эта лавина подошла с севера к Парижу, а вот насколько близко, ему предстояло узнать в ближайшие пару часов.
— Кое-кто говорит, что город защищать не будут, — сказала Жини сквозь слезы. — Это правда?
Этого Фиц тоже не знал. Если Париж окажет сопротивление, германская артиллерия его разрушит. Прекрасные здания превратятся в развалины, широкие бульвары будут изрыты воронками, от бистро и магазинов не останется камня на камне. Городу просто необходимо сдаться — чтобы всего этого избежать.
— Может, тебе будет лучше, — сказал он с напускной веселостью. — Будешь спать с толстым прусским генералом, а он станет звать тебя Liebling…[15]
— Не нужен мне прусский генерал! — Ее голос перешел на шепот. — Я люблю тебя.
Может, и любит, подумал он. А может, он для нее — средство вырваться отсюда. Все, кто мог, уезжали из города, но это было непросто сделать. Почти все личные автомобили были реквизированы. В любой момент могли отобрать под военные нужды и поезда, высадив штатских пассажиров в чистом поле. А чтобы доехать в Бордо на такси, требовалось полторы тысячи франков — столько стоил небольшой домик в провинции.
— Может, они и не войдут, — сказал Фиц. — Силы их, похоже, на исходе. Они шли сюда с боями целый месяц. А так не может продолжаться вечно!
Он и сам в какой-то мере верил в то, что говорил. Французы отступали, но ожесточенно сопротивляясь. Солдаты были измотаны, голодны и деморализованы, но почти никто не попал в плен, и потеряно было лишь несколько пушек. Невозмутимый главнокомандующий генерал Жоффр объединил войска союзников и отвел на позиции к юго-востоку от города для переформирования. Он безжалостно уволил из старшего офицерского состава французской армии всех, кто не отвечал его требованиям: двоих командующих армиями, семерых командиров корпусов и дюжину других высших офицеров безжалостно сместили с постов.
Немцы об этом не знали. Фиц видел их сверхсекретные расшифрованные донесения. Германское верховное командование, как ни удивительно, забрало часть войск из Франции и перебросило в Восточную Пруссию. Фиц подумал, что это может оказаться ошибкой. Напрасно немцы решили, что их ждет легкая победа.
В англичанах он не был так уверен. Английский экспедиционный корпус был невелик — пять с половиной дивизий. Для сравнения: у французов на поле боя их было семьдесят. Они храбро сражались под Монсом, и Фиц гордился ими; но за пять дней из ста тысяч солдат они потеряли пятнадцать тысяч и стали отступать.
«Валлийские стрелки» тоже сражались во Франции, но Фиц был не с ними. Сначала он был разочарован тем, что его послали в Париж как офицера связи: ему хотелось сражаться со своим полком. Он был уверен, что генералы считают его дилетантом, которого нужно убрать куда-нибудь подальше, туда, где он принесет меньше вреда. Но поскольку он знал Париж и говорил по-французски, то вынужден был согласиться.
Эта работа оказалась куда более важной, чем он себе представлял. Отношения между французским командованием и английскими военными были из рук вон плохими. Английским экспедиционным корпусом командовал нервный, раздражительный сэр Джон Френч,[16] что в данной ситуации было несколько некорректно. Уже в самом начале тот находил оскорбительным то, что генерал Жоффр уделял, на его взгляд, недостаточно времени согласованию совместных действий, и их общение было сведено до минимума. Фиц старался, несмотря на атмосферу враждебности, поддерживать между двумя штабами регулярный обмен информацией и данными разведок.
Все это было неприятно и несколько унизительно, и Фиц как представитель англичан страдал от плохо скрываемого презрения французских офицеров. Но неделю назад положение коренным образом изменилось — в худшую сторону. Джон Френч заявил Жоффру, что его солдатам требуется два дня передышки. На следующий день он изменил свое решение: два дня превратились в десять. Французы пришли в ужас, а Фиц сгорал от стыда.
Он пытался обсудить это решение с полковником Хервеем, помощником сэра Джона — но тот смотрел в рот начальству, а возражения Фица встречали у него возмущенный отпор. В конце концов Фиц позвонил лорду Ремарку, заместителю военного министра. Они вместе учились в Итоне, к тому же Ремарк приятельствовал с Мод и часто делился с ней сплетнями. Фиц не чувствовал себя вправе действовать таким образом, в обход начальства, но равновесие сил было столь шатким, что нельзя было сидеть сложа руки. Теперь он понимал, что быть патриотом не так-то просто.
Результат разговора с Ремарком превысил все ожидания. Премьер-министр Асквит немедленно послал в Париж нового военного министра, лорда Китченера, и позавчера сэра Джона вызвали к начальству на ковер. Фиц надеялся, что Френча отстранят от командования, а если нет — то хотя бы хорошенько встряхнут.
Чем дело кончилось, он узнает очень скоро. Фиц отвернулся от Жини и сел на кровати.
— Ты уходишь? — спросила она.
— Дела, — ответил он, вставая.
Она сбросила простыню. Фиц взглянул на ее безупречную грудь. Заметив его взгляд, она улыбнулась сквозь слезы и приглашающе раздвинула ноги. Он не поддался искушению.
— Сделай мне кофе, дорогая, — попросил он.
Она накинула светло-зеленый шелковый халатик и поставила воду. Фиц тем временем одевался. Вчера вечером он обедал у себя в посольстве, а потом сменил свой алый, бросающийся в глаза мундир на смокинг и пошел прогуляться по злачным местам.
Она подала ему кофе — очень крепкий, огромную чашку.
— Я буду ждать тебя вечером в клубе «У Альберта», — сказала она. Официально ночные клубы не работали, как театры и синематограф. Даже в варьете и кабаре «Фоли Бержер» было темно. Кафе закрывались в восемь, рестораны — в половине десятого. Но не так-то просто было остановить ночную жизнь огромного города, и ловкие хозяева вроде Альберта открыли подпольные заведения, где по немыслимым ценам продавали шампанское.
— Постараюсь к полуночи подойти, — сказал Фиц.
Кофе был горький, зато сон как рукой сняло. Он дал Жини золотой английский соверен. Это была щедрая плата, к тому же в такие времена золото ценилось намного выше бумажных денег. Прощаясь, Фиц поцеловал ее, и она к нему прильнула.
— Ты ведь придешь, правда? — спросила она.
Он почувствовал жалость. Ее мир рушился, и она не знала, что делать. Ему хотелось защитить ее, пообещать, что он о ней позаботится — но это было бы нечестно. У него беременная жена, и если Би расстроится, она может потерять ребенка. Да и вздумай он связать свою жизнь с французской проституткой — он стал бы для всех посмешищем, даже если бы и не был женат. В конце концов, таких, как Жини — миллионы. И всем, кто еще жив, страшно.
— Я очень постараюсь, — сказал он и освободился из ее объятий.
Его синий «Кадиллак» стоял на обочине. К капоту был прикреплен маленький флажок Великобритании. Личных машин на улицах было очень мало, и почти все с флажками — французским триколором или флажком Красного креста, показывающим, что машина используется для военных нужд.
Чтобы переправить сюда машину из Лондона, потребовались связи Фица и даже взятки, но он был рад, что добился своего. Каждый день ему нужно было разъезжать между английским и французским штабами, и это была большая удача, что Фицу не требовалось выпрашивать во временное пользование машину или лошадь у армий, и так находившихся в тяжелом положении.
Он завел двигатель. Машин на дорогах почти не было. Один раз пришлось остановиться, пропуская большое стадо овец, которое гнали через город, по-видимому, на Восточный вокзал, а там — поездом на фронт, кормить войска.
Его заинтересовало воззвание на стене Бурбонского дворца — должно быть, только что наклеенное, — вокруг которого собралась небольшая толпа. Он остановил машину и присоединился к читающим:
АРМИЯ ПАРИЖА!
ЖИТЕЛИ ПАРИЖА!
Фиц взглянул в самый низ и увидел, что воззвание подписано генералом Галлиени, начальником военной администрации города. Галлиени был жестким человеком, солдатом старой закалки. Его вернули из отставки. Он был знаменит тем, что не разрешал сидеть на собраниях: он считал, что стоя люди быстрее принимают решения.
Воззвание было немногословным:
Члены правительства республики оставили Париж, чтобы дать новый стимул обороне государства.
Как! Не может быть! Правительство бежало! Последние несколько дней ходили слухи, что кабинет министров будет перемещен в Бордо, но политики колебались, не желая оставлять столицу. И то, что это все же случилось, — очень плохой знак.
Фиц продолжил чтение:
Я наделен полномочиями руководить защитой Парижа от захватчиков.
Значит, сдаваться Париж не собирается. Город будет сражаться. Прекрасно! Вне всякого сомнения, это в интересах Великобритании. Если столица падет, врага заставят дорого заплатить за эту победу.
И свой долг я буду исполнять до конца.
Фиц не мог не улыбнуться. Слава богу, еще остались старые солдаты.
Люди вокруг были во власти смешанных чувств. Одни восхищались Галлиени: это воин, говорили они, он не отдаст Париж врагу. Другие смотрели на создавшееся положение более реалистично.
— Правительство нас бросило, — сказала одна женщина, — это значит, что не сегодня-завтра здесь будут немцы.
Человек с портфелем сообщил, что отправил жену с детьми к брату в деревню. Хорошо одетая женщина сказала, что у нее в кладовке припасено тридцать килограммов сушеных бобов.
Фиц понимал, что от активного участия Англии сейчас зависит очень многое.
Он поехал дальше, и его не покидало чувство нависшей угрозы.
Войдя в вестибюль своей любимой гостиницы «Риц», он направился к телефонной кабинке. Позвонил в посольство Великобритании и оставил послу сообщение о воззвании Галлиени — на тот случай, если до улицы Фобур-Сент-Оноре новости еще не дошли.
Выйдя из кабинки, чуть не столкнулся с помощником сэра Джона, полковником Хервеем. Тот взглянул на его смокинг и сказал:
— Майор Фицгерберт! Это что за вид?!
— Доброе утро, полковник, — сказал Фиц, демонстративно не отвечая на вопрос. И так было ясно, что он только что вернулся.
— Девять часов утра, к вашему сведению! Вы, верно, забыли, что мы на войне?
— Сэр, у вас для меня поручение? — невозмутимо осведомился Фиц.
Хервей был хамом и ненавидел людей, которых не мог запугать.
— Не смейте дерзить, майор! — сказал он. — У нас и так забот хватает, а тут еще проверка из Лондона, чтоб им пусто было!
— Лорд Китченер — военный министр, — заметил Фиц, приподняв бровь.
— Политики не должны указывать нам, как воевать! Но их взбаламутил кто-то наверху… — Хервей взглянул на Фица с подозрением, но не рискнул его озвучить.
— Вряд ли вас должно удивлять внимание военного министерства, — сказал Фиц. — Войска отдыхают десять дней, а враг у ворот!
— Люди измучены!
— За эти десять дней война уже могла закончиться. Зачем мы здесь, если не для защиты Парижа?
— Китченер вызвал к себе сэра Джона как раз в день решающей битвы! — взревел Хервей.
— И мне показалось, что сэр Джон не слишком торопился возвращаться к своим войскам, — парировал Фиц. — Вечером я видел его здесь, в «Рице», он обедал.
Он понимал, что ведет себя вызывающе, но не мог сдержаться.
— Прочь с дороги! — рявкнул Хервей.
Фиц повернулся на каблуках и пошел наверх.
Он вовсе не так спокойно относился к происходящему, как хотел показать. Ничто на свете не заставило бы его заискивать перед идиотами вроде Хервея, но военная карьера имела для него большое значение. Ему была невыносима мысль, что люди будут говорить: «Ему далеко до отца!» От Хервея армии было мало толку, потому что все свое время и силы он тратил на проталкивание любимчиков и устранение соперников, но именно поэтому он мог разрушить карьеру тех, у кого были другие цели, — например, победить в войне.
Пока Фиц умывался, брился и переодевался в зеленую форму майора «Валлийских стрелков», его угнетали мрачные раздумья. Зная, что до вечера поесть он не сможет, он заказал себе в номер омлет и кофе.
Ровно в десять начался его рабочий день, и он выбросил из головы мысли о злобном Хервее.
Из английского штаба прибыл молодой неглупый шотландец, лейтенант Мюррей, он принес Фицу данные утренней воздушной разведки.
Фиц быстро перевел документ на французский и переписал своим четким наклонным почерком на листок голубой бумаги «Рица». Каждое утро английские самолеты облетали германские позиции и отмечали, в каком направлении перемещаются вражеские войска. А дело Фица было как можно скорее доставить эту информацию генералу Галлиени.
Когда Фиц проходил через вестибюль, его окликнул портье: Фицу звонили по телефону.
— Фиц, это ты? — услышал он знакомый голос. Искаженный и едва слышный, но, к его изумлению, это был голос его сестры Мод.
— Как тебе это удалось?! — спросил он. Звонить из Лондона в Париж могли только члены правительства и военные.
— Я звоню из военного министерства, из кабинета Джонни Ремарка.
— Я рад тебя слышать, — сказал Фиц. — Как ты?
— Все ужасно беспокоятся, — сказала она. — Сначала газеты печатали только хорошие новости. Но те, кто знает географию, видели, что после каждой победы доблестных французских войск немцы продвигались еще на полсотни миль вглубь Франции. А в воскресенье «Таймс» напечатала специальный выпуск. Ну разве не странно? Ежедневные газеты пишут сплошное вранье, а когда решают напечатать правду, приходится делать спецвыпуск.
Она пыталась быть остроумной и язвительной, но Фиц слышал в ее голосе страх.
— И что написано в спецвыпуске?
— Там сказано: армия в беспорядке отступает. Асквит в ярости. Теперь все ждут, что Париж вот-вот падет… — Она не сдержалась и всхлипнула. — Фиц, что с тобой будет?
Соврать он не мог.
— Не знаю. Правительство переехало в Бордо. Сэра Джона Френча отчитали, но он по-прежнему здесь.
— Сэр Джон пожаловался в военное министерство, что Китченер приехал в Париж в форме фельдмаршала, а это нарушение этикета, потому что раз он министр, то, следовательно, лицо гражданское.
— Господи боже! В такое время он думает об этикете! Почему его не сняли?
— Джонни говорит — это бы выглядело признанием нашего поражения.
— А как будет выглядеть, если Париж займут немцы?
— Ах, Фиц! — Мод разрыдалась. — А как же ребенок, твое дитя, которое должно скоро появиться на свет?
— Как там Би? — спросил Фиц виновато, вспомнив, где провел ночь.
Мод шмыгнула носом и вздохнула, успокаиваясь.
— Би выглядит прекрасно. У нее уже нет этих мучительных приступов утренней тошноты.
— Скажи, что я по ней скучаю.
В телефоне затрещало, и на несколько секунд в их разговор ворвался другой голос. Это значило, что их могут разъединить в любую секунду. Потом снова заговорила Мод.
— Фиц, когда это кончится? — печально спросила она.
— В ближайшие несколько дней, — ответил он. — Так или иначе.
— Пожалуйста, будь осторожен!
Разговор прервался.
Фиц положил трубку, дал портье чаевые и вышел на Вандомскую площадь.
Он сел в автомобиль. Разговор с Мод расстроил его. Фиц был готов умереть за свою страну и надеялся, что сможет встретить смерть мужественно, но ему хотелось взглянуть на свое дитя. Он никогда еще не был отцом — и хотел увидеть своего ребенка, хотел наблюдать, как он учится и растет, помогать ему взрослеть… И ему была непереносима мысль, что его ребенок может вырасти без отца.
Он переехал через Сену к комплексу армейских зданий, который называли Дом инвалидов. Галлиени расположил свой штаб в ближайшей школе — лицее Виктора Дюруи, скрытом за деревьями. Вход бдительно охраняли часовые в ярко-синих мундирах, красных брюках и красных кепи — насколько лучше они смотрелись, чем англичане в своей грязно-зеленой форме! Французы еще не поняли, что теперь, когда появились точные современные винтовки, солдату нужно сливаться с пейзажем.
Часовые хорошо знали Фица, и он беспрепятственно вошел в здание. Когда-то здесь была школа для девочек — на стенах висели нарисованные цветы и зверушки, на классных досках, убранных в угол, еще виднелись спряжения французских глаголов. Винтовки часовых и сапоги офицеров, казалось, оскорбляли память утраченного изящества.
Фиц направился прямиком к бывшей учительской. Едва войдя, почувствовал атмосферу всеобщего волнения. На стене висела большая карта центральной Франции, на которой булавками было отмечено расположение армий. Галлиени был высок, худ и держался очень прямо, несмотря на рак простаты, из-за которого в феврале ему пришлось оставить службу. Теперь он вновь был в форме и, воинственно поблескивая пенсне, разглядывал карту.
Фиц отдал честь, потом, по французскому обычаю, пожал руку своему коллеге с французской стороны майору Дюпюи и шепотом спросил, что происходит.
— Гадаем о намерениях фон Клука, — сказал Дюпюи.
У Галлиени была эскадрилья из девяти старых самолетов, с помощью которых он следил за вражеской армией. Ближайшей к Парижу сейчас была Первая армия под командованием генерала фон Клука.
— Из чего вы исходите? — спросил Фиц.
— У нас две сводки, — Дюпюи указал на карту. — Наша военная разведка сообщает, что фон Клук направляется на юго-восток, к реке Марне.
Это подтверждало данные английской разведки. Таким образом, Первая армия должна была пройти на восток мимо Парижа. А поскольку фон Клук командовал правым крылом, это означало, что вся их армия пройдет мимо города. Неужели Париж спасется?
— И еще у нас есть данные конной разведки, которые тоже это подтверждают, — продолжал Дюпюи.
Фиц задумчиво кивнул.
— Немецкая стратегия предполагает сначала разбить неприятельскую армию, а уже потом захватывать города.
— Но неужели вы не видите?! — взволнованно воскликнул Дюпюи. — Они подставляют нам фланг!
Фиц об этом и не подумал. Все его мысли были о судьбе Парижа. Сейчас он понял, что Дюпюи прав, и как раз в этом причина всеобщего воодушевления. Если права разведка, фон Клук совершил классическую ошибку: фланг армии более уязвим, чем фронт. Удар в неприкрытый фланг — все равно что нож в спину.
Как мог фон Клук допустить подобную ошибку? Должно быть, он считает, что французы слабы и не способны на контрнаступление.
В таком случае, он ошибается.
— Ваше высокопревосходительство, я полагаю, вас это заинтересует, — обратился Фиц к генералу, подавая ему конверт. — Это данные, полученные нашей разведкой сегодня утром.
— Отлично! — радостно воскликнул Галлиени.
Фиц подошел к карте.
— Вы позволите?
Генерал кивком изъявил согласие. Англичан не жаловали, но разведчикам были рады всегда.
Сверяясь с английским оригиналом, Фиц сказал:
— Наши утверждают, что армия фон Клука здесь, — он вколол в карту новую булавку, — и движется в этом направлении.
Это подтверждало заключения французов.
В комнате стало тихо.
— Значит, так и есть, — тихо сказал Дюпюи. — Они подставляют фланг.
Глаза генерала Галлиени блеснули из-за пенсне.
— Что ж, — сказал он, — самое время ударить.
Ночью, лежа рядом с худенькой Жини, Фиц был в крайне угнетенном расположении духа. Сейчас, когда постельные игры кончились, он обнаружил, что скучает по жене. Потом он удрученно подумал, что фон Клук, разумеется, поймет свою ошибку и успеет изменить курс.
Но на следующее утро — была пятница, 4 сентября — к радости защитников Парижа, фон Клук продолжил движение на юго-восток. И генералу Жоффру этого было достаточно. Он отдал приказ Шестой французской армии на следующее утро выйти из Парижа и ударить по армии фон Клука с тыла.
А англичане продолжали бездействовать.
Когда Фиц встретился с Жини «У Альберта», он был в совершенном отчаянии.
— Это наш последний шанс, — объяснял он ей за бокалом шампанского, от которого не испытывал никакого удовольствия. — Если мы сможем задать немцам хорошую трепку — сейчас, когда они измотаны, а их коммуникации растянуты, мы остановим наступление. Но если эта контратака окажется неудачной, Париж падет.
Она слушала его, сидя на высоком барном стуле. Скрестив длинные ноги в шелестящих шелковых чулках, она спросила:
— Ну а почему ты так мрачен?
— Да потому что в такое время англичане бездействуют! Если Париж падет, мы не переживем позора.
— Тогда пусть генерал Жоффр потребует от сэра Джона, чтобы англичане вступили в бой. Поговори с Жоффром сам.
— Он не примет английского майора. К тому же он наверняка решит, что эта какая-то уловка сэра Джона. А у меня будут большие неприятности, хотя нельзя сказать, что меня это волнует.
— Тогда поговори с кем-то из его советников.
— Это сложно. Я не могу заявиться во французский штаб и сообщить, что англичане их предали.
— Но ты можешь шепнуть пару слов генералу Лурсо — так, что никто об этом и не узнает. Вон он сидит!
Фиц проследил за ее взглядом и увидел француза лет шестидесяти, в цивильном платье, сидящего за столиком с молодой женщиной в красном.
— Он очень славный, — добавила Жини.
— Ты с ним знакома?
— Да, но ему больше понравилась Лизетт.
Фиц колебался. Снова он собирался действовать в обход своего начальства. Впрочем, сейчас не время быть деликатным. Решалась судьба Парижа. Надо попытаться сделать все возможное.
— Представь меня, — попросил он.
— Подходи через минутку.
Жини изящно соскользнула со стула и пошла через комнату, чуть покачивая бедрами в ритме рэгтайма, что наигрывали на пианино, к столику, за которым сидел генерал. Она поцеловала его в губы, улыбнулась его собеседнице и села. Начался разговор, лица собеседников стали серьезными, и через несколько секунд Жини махнула Фицу рукой.
Лурсо встал, и мужчины обменялись рукопожатием.
— Для меня большая честь познакомиться с вами, — сказал Фиц.
— Не годится говорить о делах в таком месте, — сказал генерал, — но Жини уверяет, что то, о чем вы хотите говорить, очень срочно.
— Именно так, господин генерал, — подтвердил Фиц и сел.
На следующий день Фиц отправился в Мелен, город в двадцати пяти милях к юго-востоку от Парижа, и узнал, что в экспедиционных войсках ничего не изменилось.
Может быть, его информацию не передали Жоффру. Или передали, но Жоффр решил, что ничего не сможет сделать.
Фиц вошел в Во-ле-Пениль, величественный замок Людовика XV, в котором располагался штаб сэра Джона, и в вестибюле столкнулся с полковником Хервеем.
— Сэр, не будет ли мне позволено спросить, почему, когда наши союзники начинают контрнаступление, мы в нем не участвуем? — спросил Фиц со всей возможной учтивостью.
— Нет, не будет! — отрезал Хервей.
— Но французы считают, — настойчиво продолжал Фиц, сдерживая гнев, — что у них и немцев силы примерно равны, и даже небольшой перевес может очень помочь.
— Ну еще бы, конечно считают!
Хервей презрительно рассмеялся — так, словно французы не имели права требовать помощи от союзников. Фиц почувствовал, что теряет над собой контроль.
— Из-за нашей нерешительности Париж уже мог пасть!
— Как вы смеете употреблять такие выражения, майор!
— Нас послали сюда спасать Францию. Может, именно сейчас состоится решающая битва! — вскричал Фиц, уже не в силах говорить спокойно. — Если Париж падет, и вся Франция вместе с ним, то, вернувшись домой, чем мы оправдаем свое бездействие?
Не отвечая, Хервей смотрел мимо Фица. Обернувшись, Фиц увидел тяжелую, медлительную фигуру во французской форме: черный мундир, не застегнутый на широком торсе, плохо сидевшие красные брюки, тугие чулки и красная с золотом генеральская фуражка, надвинутая низко на лоб. Из-под черно-седых бровей на Фица и Хервея быстро глянули бесцветные глаза. Фиц узнал генерала Жоффра.
Когда генерал в сопровождении свиты прошел мимо, Хервей спросил:
— Это ваших рук дело?
Фицу показалось недостойным лгать.
— Возможно.
— Мы еще поговорим, — сказал Хервей и поспешил за Жоффром.
Сэр Джон принимал Жоффра в маленькой комнатке в присутствии нескольких офицеров, но Фиц в их число не попал. Он ждал в офицерской столовой, гадая, что скажет Жоффр и сможет ли он заставить сэра Джона принять участие в контрнаступлении.
Ответ он узнал через два часа от лейтенанта Мюррея.
— Говорят, Жоффр перепробовал все способы, — сказал Мюррей. — Он умолял, плакал, говорил, что англичане вовеки не смоют позора. И добился своего. Завтра выступаем на север.
Фиц улыбнулся.
Минуту спустя к нему подошел полковник Хервей. Фиц вежливо встал.
— Это переходит все границы! — сказал Хервей. — Генерал Лурсо рассказал мне, что вы сделали, — он хотел таким образом вас поощрить.
— Не стану отрицать своего участия, — ответил Фиц. — Судя по результату разговора, я поступил правильно.
— Ну так вот что я вам скажу, Фицгерберт, — сказал Хервей, понизив голос. — Вы проявили нелояльность, с этого дня ваше имя будет в черном списке, и прощения не ждите! Повышения вам не видать, даже если война будет идти год. Как были майором, так майором и останетесь до конца своих дней!
— Благодарю за откровенность, полковник, — сказал Фиц. — Но я стал военным, чтобы побеждать в битвах, а не получать звания.
Наступление сэра Джона в воскресенье было таким осторожным, что Фиц сгорал со стыда, но все же, к его облегчению, этого оказалось достаточно, чтобы вынудить фон Клука послать им навстречу войска, необходимые в другом месте. Теперь немцы сражались на два фронта — западный и южный, чего опасается любой командир.
Утром в понедельник Фиц проснулся в замке, — он спал на полу, завернувшись в одеяло. Он был полон надежд. Позавтракав в офицерской столовой, он с нетерпением ждал возвращения самолетов разведки с утреннего вылета. Война — это то бешеный натиск, то полное бездействие. Рядом с замком находилась старая церковь, говорили, что ее построили еще в 1000 году, и Фиц пошел на нее посмотреть — но он никогда не понимал, что люди находят в старых церквах.
Разведчики давали отчет о выполненном задании в величественном зале с видом на парк. В пышной обстановке XVIII века офицеры сидели на походных стульях за дешевым дощатым столом. У сэра Джона выдавались вперед подбородок и рот, так что казалось, что под длинными, как у моржа, седыми усами он постоянно прячет гримасу уязвленной гордости.
Летчики сообщили, что англичанам путь открыт, а немецкие колонны уходят на север.
Фиц ликовал. Контратака союзников была неожиданной, и немцев, похоже, удалось застать врасплох. Конечно, они скоро перегруппируются, но пока им приходится тяжко.
Он ждал, что сэр Джон прикажет форсировать наступление, но, к его разочарованию, командующий просто подтвердил поставленные ранее задачи.
Фиц перевел на французский разведданные и сел в машину. Двадцать пять миль до Парижа он мчался быстро, как только мог — все движение шло в обратную сторону. Из города шел сплошной поток грузовиков, автомобилей и телег. Битком набитые людьми и заваленные багажом, они двигались на юг, спасаясь от германских войск.
В Париже он задержался, пропуская войска темнокожих алжирцев, направлявшихся с одного вокзала на другой. Офицеры у них ехали верхом на мулах и носили ярко-красные одеяния. Парижанки протягивали солдатам цветы и угощали фруктами, а владельцы кафе выносили им прохладительные напитки.
Далее Фиц без затруднений добрался до Дома инвалидов и отнес разведданные в штаб. Английская разведка снова подтвердила то, что уже было известно французам. Некоторые германские части отступали.
— Мы должны продолжить наступление! — сказал старый генерал. — Где англичане?
Фиц подошел к карте и показал английские позиции и намеченные на сегодня цели.
— Этого мало! — сердито воскликнул Галлиени. — Вы должны продвинуться дальше! Нам необходимо, чтобы вы наступали, тогда фон Клук не сможет укрепить фланг. Когда вы перейдете Марну?
Фиц был согласен с каждым словом в язвительной речи Галлиени, но признаться в этом не мог, поэтому он просто сказал:
— Я приложу все усилия, чтобы убедить в этом сэра Джона.
Но Галлиени уже думал, как компенсировать медлительность англичан.
— Мы сегодня же укрепим армию Манури на реке Урк Седьмой дивизией Четвертого корпуса, — решительно сказал он.
— Господин генерал, — заметил Дюпюи, — мы не успеем перевезти сегодня всех, у нас недостаточно поездов.
— Перевозите на автомобилях, — сказал Галлиени.
— На автомобилях?! — ошеломленно взглянул на него Дюпюи. — Где же нам взять столько автомобилей?
— Возьмите такси!
Все в комнате замерли. Не сошел ли генерал с ума?
— Звоните начальнику полиции, — сказал Галлиени. — Пусть прикажет своим останавливать такси, высаживать пассажиров и направлять водителей сюда. Мы будем сажать в машины солдат и отправлять на передовую.
Увидев, что генерал не шутит, Фиц широко улыбнулся. Такой подход ему был по душе: делать все, что потребуется, лишь бы победить.
Пожав плечами, Дюпюи взялся за телефон.
— Соедините меня с начальником полиции, немедленно!
«На это я должен посмотреть», — подумал Фиц.
Он вышел и закурил. Долго ждать не пришлось. Через несколько минут на мосту Александра Третьего показался красный «Рено» и, объехав большую декоративную лужайку, остановился перед главным зданием. За ним прибыли еще два, потом еще несколько десятков.
Никогда еще Фиц не видел ничего подобного. Водители выходили из машин, закуривали, оживленно переговаривались. У каждого было свое предположение, почему они здесь оказались.
Наконец из здания школы вышел Дюпюи, в одной руке держа громкоговоритель, в другой — стопку путевых листков. Водители притихли.
— Коменданту Парижа необходимо послать вас отсюда в Бланьи! — крикнул он в рупор. Водители взирали на него в недоуменной тишине. — В каждую машину вы должны посадить пять солдат и отвезти в Нантей.
Нантей находился в тридцати милях к востоку и очень близко к линии фронта. Водители начали понимать, о чем речь. Они стали переглядываться, улыбаясь и кивая. Фиц догадался, что они рады поучаствовать в военных действиях, особенно столь необычным образом.
— Я прошу каждого перед отправлением заполнить вот такую форму, чтобы, вернувшись, вы могли прийти за деньгами.
Все зашумели. Им еще и заплатят!
— Когда ваши машины уедут, я дам распоряжения следующей партии. Да здравствует Париж! Да здравствует Франция!
Водители ответили одобрительными возгласами. Они столпились вокруг Дюпюи, разбирая бланки. Фиц помог ему их раздать.
Скоро такси начали разъезжаться, разворачиваясь перед главным зданием и, бодро сигналя, направились на передовую.
Чтобы пройти всего двадцать пять миль, англичанам потребовалось целых три дня. В основном их продвижение не встречало сопротивления, и если бы они двигались быстрее, то могли бы нанести решающий удар.
Тем не менее в среду 9 сентября Фиц видел, что люди Галлиени находятся в бодром настроении. Фон Клук отступал. «Немцы испугались!» — сказал полковник Дюпюи.
Фиц не поверил, что немцы испугались. Взглянув на карту, можно было подобрать более правдоподобное объяснение. Как ни медлительно и робко продвигались англичане, они вошли в брешь между Первой и Второй германскими армиями — брешь, появившуюся, когда фон Клук повернул свои войска на запад, чтобы принять удар со стороны Парижа.
— Мы нашли их слабое место и вбиваем туда клин, — сказал с надеждой Фиц, и голос его дрогнул.
Он велел себе успокоиться. До сих пор во всех сражениях побеждали германские войска. С другой стороны, их коммуникации были растянуты, люди — измучены, к тому же некоторые части были переброшены в Восточную Пруссию. Французы же получили значительное пополнение, а в вопросе поставок продовольствия волноваться было не о чем, поскольку они были на своей территории.
Но когда в пяти милях к северу от реки Марны английские войска вновь остановились, Фиц почувствовал, что его ожидания не оправдаются. Почему сэр Джон не желает воспользоваться своей удачей? Ведь его войска практически не встречают сопротивления!
Но немцы, казалось, не замечали нерешительности англичан, продолжая отступать. По мере того, как за окнами школы удлинялись тени деревьев, штабом Галлиени овладевало чувство сдерживаемого ликования. К концу дня стало известно, что немцы бегут.
Фиц с трудом мог в это поверить. На смену отчаянию прошлой недели пришла надежда. Он сидел на стульчике, слишком маленьком для него, и рассматривал висевшую на стене карту. Тогда, семь дней назад, казалось, что линия фронта станет трамплином для последней атаки; сейчас же это была стена, упершись в которую немцам пришлось повернуть назад.
Когда солнце скрылось за Эйфелевой башней, союзники еще не одержали победы, но германские войска наконец были остановлены, впервые за многие недели наступления.
Дюпюи обнял Фица и расцеловал его, и Фиц не возражал.
— Мы их остановили, — сказал Галлиени, и Фиц, к своему удивлению, увидел, как за стеклами генеральского пенсне заблестели слезы. — Мы их остановили.
Вскоре после сражения на Марне обе армии начали рыть окопы.
Сентябрьская жара сменилась тоскливыми октябрьскими дождями. Состояние безысходности с восточной части фронта распространилось на весь фронт, подобно тому, как теряет подвижность тело умирающего человека.
Решающее сражение этой осени проходило под бельгийским городком Ипром, в самой западной точке фронта, в двадцати милях от моря. Немцы бросились в решительную атаку, пытаясь обойти фланг англичан. Бои продолжались четыре недели. В отличие от всех предыдущих, это было позиционное сражение: обе армии сидели в окопах, прячась от артиллерии и лишь изредка отваживаясь на самоубийственные вылазки против вражеских пулеметов. В конце концов англичан спасло пополнение, в которое входил корпус смуглолицых индийцев, дрожавших от холода в своей тропической форме. В результате сражения погибло семьдесят пять тысяч английских солдат, и Экспедиционный корпус обескровел. Но союзники закончили оборонительные сооружения от швейцарской границы до Английского канала, и продвижение немцев было остановлено.
24 декабря Фиц был в английском штабе в городе Сент-Омер неподалеку от Па-де-Кале. На душе у него было тяжело. Он вспоминал, с какой уверенностью он и другие офицеры уверяли солдат, что Рождество все они будут встречать дома. Было очевидно, что война затянется. День за днем противоборствующие армии проводили в окопах — страдая от недоедания, дизентерии, переохлаждения и вшей, время от времени стреляя по крысам, пировавшим на усеянной телами ничейной земле между линиями окопов. Когда-то Фиц точно знал причины, сделавшие участие Великобритании в войне неизбежным, но теперь он не мог их вспомнить.
В тот день дождь прекратился. Похолодало. Сэр Джон послал по всем войскам предостережение, что под Рождество враг планирует наступление. Фиц знал, что угроза вымышленная: у разведки не было никаких оснований для подобных предостережений. Сэр Джон просто не хотел, чтобы в Рождество солдаты расслабились и потеряли бдительность; все дело было только в этом.
Каждый солдат должен был получить от принцессы Марии, семнадцатилетней дочери короля и королевы, подарок: узорчатую латунную коробочку с табаком, портретом принцессы и рождественской открыткой от короля. Для некурящих, сикхов и медсестер были подготовлены другие подарки: вместо табака — леденцы или шоколад. Фиц их развозил, и вечером, поскольку было уже поздно возвращаться в относительный комфорт Сент-Омера, остался в штабе Четвертого батальона «Валлийских стрелков» — сыром блиндаже в четверти милях от линии фронта. Он сидел с книжкой о Шерлоке Холмсе и курил маленькие, тоненькие сигарки, к которым уже привык. Они были не так хороши, как его «Панателлас», но время было такое, что он бы все равно не успевал выкурить большую сигару. Рядом сидел Мюррей, получивший после Ипра звание капитана. Фиц ничего не получил: Хервей держал свое слово.
Скоро после наступления темноты Фиц, к своему удивлению, услышал беспорядочную пальбу из винтовок. Солдаты увидели вдали огни и решили, что немцы под покровом ночи пошли в наступление. Огни оказались разноцветными фонариками, которыми немцы украшали бруствер.
Мюррей рассказал Фицу об индийских войсках, защищавших следующий сектор. «Они, бедняги, приехали в летней форме, потому что кто-то сказал им, что война кончится раньше, чем похолодает, — сказал он. — Но знаете что, Фиц? Эти цветные солдаты очень изобретательны. Помните, мы просили военное министерство дать нам окопные минометы, такие, как у немцев, что забрасывают гранаты далеко за бруствер? Так эти индийцы сделали минометы сами, из кусков чугунной трубы. Выглядит как полная дребедень, но ведь работает!»
Утром все было в инее, земля под ногами стала твердой. С первыми лучами солнца Фиц и Мюррей раздали подарки. Солдаты сгрудились у походных печурок, пытаясь согреться. Правда, они утверждали, что рады холоду: лучше мороз, чем грязь, особенно тем, у кого от сырости болели ноги. Фиц заметил, что некоторые солдаты между собой переговаривались на валлийском, хотя к офицерам обращались всегда по-английски.
Немецкие окопы, находившиеся метрах в четырехстах, было не видно из-за утренней дымки такого же цвета, как немецкая форма — бледно-серебристо-голубого, его называли «серый полевой». Фиц услышал вдали звуки музыки: немцы пели рождественские песни. У Фица не было слуха, но некоторые мелодии показались ему знакомыми.
Он вернулся в блиндаж, позавтракал с другими офицерами. Завтрак был безвкусный: консервированная ветчина с черствым хлебом. Потом он вышел наружу покурить. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким несчастным. Он представил себе, какой завтрак в эту самую минуту подают в Ти-Гуине: копченую рыбу, горячие сосиски, свежие яйца, почки ягненка, запеченные с грибами, тосты с маслом и ароматный кофе со сливками. Ему так хотелось надеть чистое белье, до хруста выглаженную сорочку, костюм из мягкой шерсти. Ему хотелось сидеть у пылающего камина и ничего не делать. Разве что полистать глупый, но смешной журнал «Панч».
Из блиндажа вышел Мюррей и сказал:
— Вас просят к телефону. Звонят из штаба.
Фиц удивился. Найти его здесь было нелегко, но кто-то постарался. Он понадеялся, что ему звонят не по поводу ссоры, произошедшей между французами и англичанами, пока он тут развозит подарки. С озабоченным видом он нырнул в блиндаж и взял трубку полевого телефона.
— Фицгерберт!
— Доброе утро, майор, — услышал он незнакомый голос. — Это капитан Дэвис. Вы меня не знаете, меня попросили позвонить вам и передать известие из дома.
Из дома? Только бы ничего плохого не случилось, подумал Фиц.
— Вы очень любезны, капитан, — сказал он. — Какое известие?
— Ваша жена родила здорового крепкого мальчика. И мать и ребенок чувствуют себя хорошо!
— Что?! — Фиц опустился на ящик. Ребенок должен был родиться позже… через неделю или две. У детей, родившихся до срока, слабое здоровье… Но он вроде чувствует себя хорошо. И Би тоже.
У Фица теперь сын, наследник.
— Майор, вы слышите меня? — звучал в трубке голос капитана Дэвиса.
— Да-да, — ответил Фиц. — Просто это так неожиданно…
— Так как сейчас Рождество, мы решили, что эта новость вас поддержит…
— Ну конечно, еще бы!
— Позвольте мне первым поздравить вас.
— Благодарю, — сказал Фицгерберт. — От всей души благодарю! — Но капитан Дэвис уже повесил трубку.
Тут Фиц заметил, что остальные офицеры в блиндаже молча смотрят на него. Наконец один спросил:
— Известие хорошее или плохое?
— Хорошее! — сказал Фиц. — Просто замечательное! Я стал отцом.
Все начали пожимать ему руки, а Мюррей, несмотря на утренний час, достал бутылку виски, и все выпили за здоровье младенца.
— Как его будут звать? — спросил Мюррей.
— Пока я жив, виконт Эйбрауэн, — сказал Фиц, и лишь потом понял, что Мюррей спрашивал про имя, а не про титул. — Джордж — в честь моего отца, и Уильям — в честь деда. А отца Би звали Петр Николаевич, так что, возможно, мы добавим и эти имена.
Мюррея, казалось, это позабавило.
— Джордж Уильям Питер Николас Фицгерберт, виконт Эйбрауэн! — произнес он. — С таким количеством имен жить можно!
— Особенно если весишь пока всего фунтов семь, — довольно кивнул Фиц.
Он весь сиял от радости и гордости.
— Схожу-ка я на передовую, — сказал он, когда они допили виски. — Отнесу ребятам сигар.
Фиц вышел из блиндажа и пошел по ходу сообщения к передовой. Он был на седьмом небе от счастья. Стрельбы не было, воздух был морозный и чистый (везде, кроме отхожего места, мимо которого Фиц прошел быстро). Но он вдруг поймал себя на том, что думает не о Би, а об Этель. Интересно, а она родила? Хорошо ли ей в том домике, который она выторговала у Фица? Тогда его ошарашил напор, с каким она торговалась, но он помнил, что это его ребенка она носит под сердцем. И надеялся, что у нее роды пройдут так же хорошо, как у Би.
Но все эти мысли вылетели у него их головы, когда он подошел к окопам для стрельбы. Завернув за угол, он остановился как вкопанный.
В окопе никого не было. Он прошел по окопу в одну ячейку, потом в другую — и никого не увидел. Как в сказке про призраков или корабль без матросов, плавающий сам по себе.
Этому должно быть объяснение. Может, было наступление, о котором Фицу не сказали?
Ему пришло в голову выглянуть из окопа.
Но беспечно высовываться нельзя. Многие гибли на фронте в первый же день лишь потому, что решили на секундочку выглянуть.
Фиц взял лопатку с короткой ручкой — ими рыли окопы — и медленно начал поднимать ее штык. Потом медленно поднял голову, прячась за лопаткой, и осторожно выглянул в узкий просвет между лопаткой и бруствером.
То, что он увидел, его потрясло.
Солдаты, свои и германские, вышли на изрытую воронками ничейную полосу. Они стояли группами и разговаривали.
Фиц не верил своим глазам. На ничейной полосе стояли сотни солдат, и справа и слева, насколько хватало глаз, англичане и немцы.
Что, черт возьми, происходит?
Он выбрался из окопа и пошел к ним по изрытой снарядами земле. Солдаты показывали друг другу фотографии жен, детей и невест, предлагали сигареты и пытались завязать разговор, говоря, например: «Я — Роберт. А ты?..»
Фиц заметил двух увлеченно беседующих сержантов, английского и немецкого. Он похлопал своего по плечу.
— Эй! — сказал он. — Это что за чертовщина здесь творится?
У сержанта был гортанный акцент кардиффских докеров.
— Сэр, честно говоря, даже не знаю, как это произошло. Несколько немцев вдруг поднялись из окопов, без оружия, и кричат: «С Рождеством!» Тогда один из наших сделал то же самое. А они начали вылезать на нейтралку, и не успел я глазом моргнуть, как там уже были все.
— Но ведь в окопах никого не осталось! — гневно воскликнул Фиц. — Неужели вам не пришло в голову, что это может быть уловка?
Сержант огляделся по сторонам.
— Нет, сэр, честно говоря, не пришло, — невозмутимо ответил он.
На самом деле Фиц и сам в это не верил. Какую выгоду враг может извлечь из того, что солдаты враждующих армий на передовой завязали дружбу?
— Сэр, это — Ганс Браун, — сказал сержант, указывая на немца. — Он работал официантом в Лондоне, в отеле «Савой». Говорит по-английски!
Немецкий сержант отдал Фицу честь.
— Рад с вами познакомиться, господин майор! — сказал он. — С Рождеством вас! — У него было более правильное произношение, чем у сержанта из Кардиффа. Он достал флягу. — Вы позволите предложить вам глоточек шнапса?
— О господи! — покачал головой Фиц и пошел прочь.
Ему больше ничего и не оставалось. Это было бы невозможно прекратить даже с помощью офицеров и сержантов. А без их помощи — тем более. Он решил сообщить о создавшемся положении вышестоящим, и пусть этим занимается кто-нибудь другой.
Но уйти он не успел: его окликнули по имени.
— Фиц! Фиц! Неужели это вы?
Голос был знакомый. Обернувшись, он увидел приближающегося немца. Когда тот подошел, Фиц его узнал.
— Фон Ульрих?! — изумленно воскликнул он.
— Он самый! — Вальтер широко улыбнулся, протягивая руку. Фиц по привычке тоже протянул руку, и Вальтер с жаром ее пожал. Вальтер похудел, светлая кожа лица обветрилась. «Наверное, я тоже изменился», — подумал Фиц.
— Это просто поразительно! Какое совпадение! — сказал Вальтер.
— Рад видеть вас живым и здоровым, — сказал Фиц.
— Взаимно!
— А с этим нам что делать? — Фиц махнул рукой в сторону братающихся солдат. — Мне это внушает беспокойство.
— Согласен. Завтра они могут не пожелать стрелять в новых друзей. Нужно активизировать боевые действия, чтобы они пришли в норму. Если утром с обеих сторон начнется артобстрел, они скоро вновь начнут ненавидеть друг друга.
— Надеюсь, вы правы.
— Но расскажите мне, как вы, мой старый друг?
Фиц вспомнил свою хорошую новость и просиял.
— Я стал отцом, — сказал он. — Би родила мальчика. Хотите сигару?
Они закурили. Вальтер рассказал, что вначале был на Восточном фронте.
— В русской армии страшный беспорядок! Офицеры продают армейские запасы на черном рынке, а пехота мерзнет и голодает. В Пруссии половина жителей ходит в купленных по дешевке армейских сапогах, а русские солдаты воюют чуть ли не босиком.
Фиц рассказал, что был в Париже.
— Твой любимый ресторан «Voisin» по-прежнему открыт, — сказал он.
Солдаты затеяли игру в футбол, англичане против немцев, в качестве штанг сложив стопками кепки.
— Мне придется поставить в известность командование, — покачал головой Фиц.
— Мне тоже, — ответил Вальтер. — Но сперва скажите мне, как там леди Мод?
— Полагаю, у нее все хорошо.
— Я бы очень хотел, чтобы вы передали ей мой нижайший поклон.
Фиц заметил, что Вальтер произнес эту обыденную фразу с особенным ударением.
— Обязательно, — сказал он. — У вас есть для этого особые причины?
Вальтер отвел взгляд.
— Перед самым отъездом из Лондона… Я танцевал с ней на балу у леди Вестхэмптон. Это было последнее светлое воспоминание из прошлой жизни, когда еще не началась эта война… — Вальтер, казалось, не мог справиться с чувствами. Его голос дрожал. Может, это Рождество так на него повлияло? — Мне бы очень хотелось, чтобы она знала, что в Рождество я думаю о ней… — Он взглянул на Фица влажно блеснувшими глазами. — Друг мой, передайте ей это обязательно!
— Передам, — сказал Фиц. — Уверен, ей будет приятно.
Февраль 1915 года
— И вот пошла я к врачу, — рассказывала женщина, сидевшая рядом с Этель, — и говорю ему: «Доктор, у меня чешется между ног».
По комнате пробежал смешок. Они сидели в комнате на верхнем этаже маленького домика в восточном Лондоне, возле Олдгейта — двадцать женщин, склонившихся над швейными машинками. Тесными рядами сидели они с двух сторон за длинным столом. Очага в комнате не было, а единственное окошко было плотно закрыто от февральских холодов. Дощатый пол был голый. С давно не беленных стен осыпалась старая штукатурка, местами просвечивала обрешетка. От дыхания двадцати женщин было душно, но при этом и ужасно холодно. Все женщины были в уличной одежде.
Рядом с Этель сидела ее сверстница и квартирантка, девчонка-кокни Милдред Перкинс. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не выступавшие передние зубы. Неприличные шутки были ее коньком.
— А врач мне, значит, отвечает, — продолжала она: — «Не говорите так, это непристойно».
Этель усмехнулась. Милдред умела хоть на несколько минут внести оживление в тяжелые двенадцатичасовые смены. Никогда прежде Этель не слышала таких разговоров. В Ти-Гуине прислуга следила за своей речью. А эти лондонские женщины могли сказать что угодно. Они были разных национальностей и всех возрастов, некоторые плохо говорили по-английски, были даже две беженки из оккупированной Бельгии. И лишь одно их объединяло: всем им отчаянно была нужна работа.
— …А я его спрашиваю: «А как же мне тогда говорить?» А он: «Ну говорите, например, что у вас чешется палец»…
Они шили форму для английских солдат, тысячи рубашек и штанов. Каждый день с фабрики, расположенной на соседней улице, в больших картонных коробках привозили рукава, спины, штанины из плотной ткани цвета хаки. Здесь работницы сшивали их и слали дальше, на другую маленькую фабрику, где пришивали пуговицы и делали петли. Платили им сдельно.
— …Потом он спрашивает: «Миссис Перкинс, а ваш палец беспокоит вас постоянно или время от времени?»
Милдред помолчала, и все замерли, ожидая развязки.
— А я отвечаю: «Нет, доктор, не постоянно, а только когда писаю!»
Женщины покатились со смеху.
В комнату вошла худенькая девочка. На плече она несла шест, на котором висели большие кружки и котелки — двадцать штук. Она осторожно поставила свою ношу на стол. В кружках был чай, горячий шоколад, бульон, водянистый кофе. Кружка у каждой была своя. Дважды в день — поздним утром и ранним вечером — они давали Элли кто пенни, кто полпенни, и она ходила с их кружками в соседнее кафе.
Женщины разбирали кружки, потягивались, распрямляли руки и ноги, терли глаза. Работа была не такая тяжелая, как в шахте, думала Этель, но утомительная: долгие часы сидишь, не разгибаясь, над машинкой, и все смотришь на строчку, чтобы шла ровно. Хозяин, Мэнни Литов, проверял каждую вещь, и если что не так — не платил за работу, хотя Этель подозревала, что бракованную форму он тоже отсылал.
Через пять минут Мэнни вошел в мастерскую, хлопнул в ладоши и сказал:
— Так, все за работу!
Они допили, что оставалось в кружках, и снова склонились над машинками.
Мэнни был суровым надсмотрщиком, но женщины говорили, что не из худших. По крайней мере он не лапал девчонок и не требовал, чтобы они с ним спали. Это был темноглазый, чернобородый человек лет тридцати. Его отец был портным, приехал из России и открыл магазин на Майл-энд-роуд — шил дешевые костюмы для служащих банков и курьеров. Мэнни научился ремеслу у отца и начал претворять в жизнь более честолюбивые планы.
Война оказалась на пользу бизнесу. С августа до Рождества миллион англичан пошли в армию добровольцами — и всем нужна была форма. Мэнни брал на работу всех встречных швей. К счастью, Этель в Ти-Гуине научилась шить на машинке.
Этель не могла не работать. Хотя за дом было уплачено, и она получала арендную плату от Милдред, но ей нужны были деньги на то время, когда появится на свет ребенок. Однако, когда начала искать работу, поняла, что даже в таком большом городе ее совсем не просто найти.
Там, где мужчина получал три-четыре фунта, женщине предлагали работать за один фунт. К тому же, соглашаясь, женщина должна была терпеть враждебное отношение и нападки. Многие пассажиры отказывались предъявлять билеты кондуктору-женщине; женщине-инженеру коллеги мужского пола могли подлить масла в ящик с инструментами, а женщин, работавших на заводе, не пускали в паб у проходной. Но что приводило Этель в ярость, так это то, что те же самые мужчины назвали бы женщину лентяйкой и плохой матерью, если бы ее дети были одеты в лохмотья.
В конце концов она с неохотой и досадой остановила выбор на исконно женской профессии — поклявшись, что всю жизнь будет бороться и обязательно изменит эту несправедливую систему.
Она потерла поясницу. Родить она должна была через неделю или две, и сейчас каждый день на работе мог стать последним. Шить с таким большим, далеко выступающим животом было неловко, но тяжелее всего оказалось справляться с наваливающейся усталостью.
Дверь открылась, и вошли еще две женщины, одна — с повязкой на руке. Швеям часто случалось повредить руку иголкой или острыми ножницами.
— Послушайте, Мэнни, — сказала Этель, — вы должны обеспечить нас аптечкой, чтобы у нас всегда были бинты, йод и кое-что из самого необходимого.
— Мне что, денег некуда девать? — отозвался он. Это был его обычный ответ, когда работницы пытались от него чего-нибудь добиться.
— Но вам же самому приходится терять в деньгах, когда кто-то из нас поранится, — стала мягко убеждать его Этель. — Вот пожалуйста, две женщины потеряли целый час. Вместо того чтобы сидеть за машинкой, им пришлось отправиться в аптеку, а потом обрабатывать рану.
— А потом мне пришлось зайти в «Гусь и пес», успокоить нервы, — сказала, усмехнувшись, женщина с повязкой.
— Вы, наверное, скажете, что я должен держать в аптечке и бутылку джина? — язвительно спросил Мэнни. Этель не обратила внимания.
— Я составлю вам список и узнаю, что сколько стоит, тогда вы и решите, ладно?
— Я ничего не обещаю, — сказал Мэнни, но он никогда ничего не обещал.
— Договорились, — и Этель вернулась к машинке.
Это она всегда просила Мэнни улучшить условия на рабочем месте, или возражала, когда он вводил перемены к худшему, например, пытался заставить их самих оплачивать заточку ножниц. Сама того не сознавая, она, кажется, взяла на себя ту роль, которую в Эйбрауэне играл ее отец.
Три последних часа рабочего дня показались Этель самыми тяжелыми. Ныла поясница, а от ярких ламп разболелась и голова.
Но когда часы пробили семь, ей не хотелось идти домой. Мысль, что придется весь вечер провести в одиночестве, ее угнетала.
Когда Этель только приехала в Лондон, на нее обратили внимание несколько молодых людей. Никто из них ей особенно не нравился, но она соглашалась пойти в кино, мюзик-холл, на концерт или провести вечер в пабе, а с одним даже целовалась, но без особого чувства. Однако когда стало заметно, что она беременна, все они потеряли к ней интерес. Одно дело — хорошенькая девчонка, и совсем другое — женщина с ребенком.
К счастью, сегодня должно было состояться собрание лейбористской партии. Вскоре после покупки дома Этель вступила в олдгейтскую ячейку Независимой партии лейбористов. Она часто думала, что бы сказал отец, если бы узнал. Может, захотел бы выгнать из партии, как выгнал из своего дома? Или был бы доволен в глубине души? Но этого она, должно быть, никогда не узнает.
Выступать должна была Сильвия Панкхерст, одна из лидеров движения суфражисток. Война внесла разлад в знаменитую семью Панкхерст. Мать, Эммелин, считала, что на время воины следует прекратить борьбу за права женщин. Одна дочь, Кристабель, поддерживала мать, но другая, Сильвия, порвала с ними отношения и продолжила борьбу. Этель была на стороне Сильвии: в военное время женщин угнетали не меньше, чем в мирное, и пока у них не будет права голоса, справедливости им не добиться.
Выйдя на улицу, Этель попрощалась с остальными. В свете газовых фонарей спешили домой рабочие, забегали в магазины покупатели за едой на вечер, а любители ночной жизни отправлялись на поиски развлечений. Теплом и весельем пахнуло из открывшейся двери паба «Гусь и пес». Этель понимала женщин, проводивших вечера в таких местах. Многим в пабе было уютнее, чем в собственном доме: здесь у них была веселая компания, и горе они заливали глотком эля или чего покрепче.
Бакалейная лавка Липмана, что возле паба, была закрыта: ее разгромили хулиганы-патриоты из-за якобы немецкой фамилии хозяина, и теперь окна и двери были заколочены. На самом деле хозяином лавки был еврей из Глазго, а его сын служил в шотландской легкой пехоте.
Этель села в конку. Ехать было всего две остановки, но она слишком устала, чтобы идти пешком.
Собрание должно было состояться в доме молитвы «Голгофа», где находилась клиника Мод. Когда Этель только приехала в Лондон, она направилась в Олдгейт, потому что это был единственный район Лондона, название которого она слышала, но зато уж о нем Мод говорила много.
Зал был ярко освещен настенными газовыми светильниками, а в центре стояла угольная печка, согревая промозглый воздух. Напротив стола и кафедры были выставлены ряды дешевых складных стульев. Этель поприветствовал Берни Леквиз — трудолюбивый и аккуратный до педантичности человек с добрым сердцем. У него был встревоженный вид.
— Заявленного выступающего не будет, — сказал он.
— А что же делать? — спросила Этель и оглядела зал. — Уже полсотни человек собралось…
— Обещали прислать замену, но я даже не знаю, что эта женщина из себя представляет. Она даже не член партии.
— А как ее зовут?
— Леди Мод Фицгерберт, — сказал Берни и недовольно добавил: — Может быть, из той самой семьи, что владеет угольными шахтами.
Этель рассмеялась.
— Надо же! — сказала она. — Я у них работала.
— И как она, хороший оратор?
— Понятия не имею.
Этель стало интересно. Она не видела Мод с того памятного вторника, когда та сочеталась браком с Вальтером фон Ульрихом, а Великобритания объявила Германии войну. Платье, купленное Вальтером, Этель хранила — оно висело в шкафу, заботливо обернутое бумагой. Платье было из розового шелка, с прозрачной накидкой, и вещи прекраснее у Этель не было никогда. Конечно, сейчас она бы в него не влезла. К тому же ведь не на собрания его носить. И шляпка к нему была, а на шляпной коробке значился адрес солидного магазина на Бонд-стрит.
Она устроилась поудобнее — ждать начала собрания. После свадьбы они с красавцем Робертом фон Ульрихом, кузеном Вальтера, обедали в «Рице» — этот обед она запомнила навсегда. Когда они входили в ресторан, она поймала на себе пару-тройку пристальных взглядов, и догадалась, что несмотря на дорогое платье, в ней было что-то, выдающее ее принадлежность к низшему классу. Но ей было все равно. Роберт смешил ее язвительными замечаниями об одежде и украшениях окружающих дам, а она рассказала ему немного о жизни в валлийском шахтерском городке — это было для него едва ли не большей экзотикой, чем жизнь эскимосов.
Где они сейчас? Конечно, и Вальтер, и Роберт отправились на войну: Вальтер с немецкой армией, Роберт — с австрийской, и узнать, живы ли они, невозможно. Как и о Фице. Этель лишь предполагала, что он отправился во Францию с «Валлийскими стрелками», но даже в этом не была уверена. И все равно она внимательно просматривала в газетах списки раненых и убитых, страшась увидеть имя «Фицгерберт». Она ненавидела его за то, что он так с ней обошелся, но все равно каждый раз благодарила Бога, не найдя в списках его имени.
Она могла бы поддерживать связь с Мод, просто посещая по средам клинику, но как было объяснить свои посещения? После небольшого волнения в июле — тогда на белье появилось пятнышко крови, но доктор Гринворд уверил ее, что беспокоиться не о чем — она чувствовала себя прекрасно.
Мод за эти шесть месяцев ничуть не изменилась. Она вошла в зал, как всегда, эффектно одетая, в шляпке с большим пером, поднимавшимся из-за ленты, как мачта корабля. Этель в своем стареньком коричневом пальто вдруг почувствовала себя оборванкой.
Мод заметила ее и тут же подошла.
— Здравствуйте, Уильямс! Простите, я хотела сказать, Этель! Какая приятная неожиданность!
Этель пожала ей руку.
— Вы меня простите, если я не встану? — сказала она, коснувшись выступающего живота. — Боюсь, сейчас я бы не поднялась даже чтобы приветствовать короля.
— Конечно, и не думайте! А после собрания мы сможем поболтать несколько минут?
— Это было бы замечательно!
Мод направилась к столу, и Берни начал собрание. Берни был евреем из России, как и многие лондонцы, живущие в Ист-Энде. Здесь вообще было мало настоящих англичан, зато много валлийцев, шотландцев и ирландцев. До войны было много и немцев; сейчас появились тысячи беженцев из Бельгии. В Ист-Энде они сходили на берег, и, естественно, здесь и селились.
Несмотря на присутствие столь уважаемой гостьи, Берни настоял на том, чтобы собрание шло по заведенному порядку: извинения отсутствовавших на прошлом собрании, несколько слов о его итогах и другие скучные повседневные вопросы. Он работал в библиотеке местного совета и во всем любил порядок.
Наконец он представил Мод. Она заговорила о борьбе женщин за равноправие — уверенно, со знанием дела.
— Женщина, выполняющая такую же работу, как мужчина, должна и получать так же, — сказала она. — Но часто нам говорят, что мужчина должен содержать семью.
Несколько мужчин в зале горячо закивали: именно так они всегда и говорили.
— Но что если женщине тоже приходится содержать семью?
Раздались одобрительные женские голоса.
— На прошлой неделе в Эктоне я познакомилась с молодой женщиной, которая пытается кормить и одевать пятерых детей на два фунта в неделю, а ее муж, который сбежал, бросив ее, зарабатывает четыре фунта десять шиллингов, делая в Тоттенхейме гребные винты для кораблей, и пропивает все деньги в пабе!
— Вот именно! — сказала женщина рядом с Этель.
— Недавно в Бермондси я говорила с женщиной, у которой муж погиб на Ипре. У нее четверо детей, а ей платят мало, потому что она женщина.
— Безобразие! — раздалось несколько женских голосов.
— Если предприниматель может платить мужчине по шиллингу за изготовление какой-нибудь детали, то он может столько же платить и женщине за такую же работу.
Мужчины неловко заерзали на своих стульях.
Мод обвела слушателей твердым взглядом.
— Когда я слышу, как мужчины-социалисты возражают против равной оплаты труда, я их спрашиваю: неужели вы позволите жадным нанимателям обращаться с женщинами как с дешевой рабочей силой?
Этель подумала, что Мод при ее положении надо быть очень смелой и независимой, чтобы иметь такие взгляды. И еще она позавидовала Мод. Позавидовала ее прекрасным нарядам, свободному стилю общения. К тому же Мод была замужем за человеком, которого любила.
После выступления лейбористы-мужчины стали задавать Мод недоброжелательные вопросы.
— Как вы можете скандалить по поводу избирательного права, когда во Франции умирают наши мальчики? — сказал кассир ячейки, краснолицый шотландец по имени Джок Рейд. Его поддержал гул голосов.
— Я рада, что вы спросили меня об этом, потому что этот вопрос беспокоит многих мужчин, да и женщин тоже, — ответила Мод. Этель понравился примирительный тон ее ответа, выгодно контрастирующий с враждебностью вопроса. — Следует ли во время войны продолжать заниматься политикой? Продолжаете ли вы, лейбористы, посещать партийные собрания? Должны ли профсоюзы бороться против эксплуатации рабочих? Прекратила ли на время войны свою работу партия консерваторов? Или, может, несправедливое отношение и угнетение временно прекратилось? Я скажу вам так. Мы не должны позволять врагам прогресса наживаться на рабском труде под предлогом войны. Это не должно давать традиционалистам повод остановить нас. Как говорит мистер Ллойд Джордж, дело есть дело.
В конце собрания организовали чаепитие — конечно, женщины, — и Мод, сняв перчатки, села рядом с Этель, держа в нежных руках чашку с блюдцем голубого фаянса. Этель чувствовала, что Мод было бы тяжело узнать правду о ее беременности, и потому она рассказала ей последнюю версию своей вымышленной истории любви: «Тедди Уильямс» погиб в бою во Франции.
— Я всем говорю, что мы были женаты, — сказала она, показывая дешевое обручальное кольцо. — Хотя сейчас никого это и не интересует. Когда мужчины уходят на воину, женщинам хочется порадовать их на прощанье, неважно, поженились они или нет. А вы, — тут она понизила голос, — ничего не слышали о Вальтере?
Мод улыбнулась.
— Произошла невероятная история. Вы читали в газетах о «рождественском перемирии»?
— Да, конечно — как англичане и немцы дарили друг другу подарки и играли в футбол на нейтральной полосе. Какая жалость, что они не отказались сражаться и не продолжили перемирие!
— Еще бы! Но как раз тогда Фиц встретил Вальтера!
— Вот это и впрямь чудо!
— Конечно, Фиц не знает, что мы женаты, и Вальтер не мог сказать ему этого именно теперь. Но он просил передать, что в Рождество он думал обо мне.
Этель сжала руку Мод.
— Как хорошо, что он жив и здоров!
— Он участвовал в боях в Восточной Пруссии, а сейчас во Франции, но не был ранен.
— Слава Богу. Но вы, наверное, вряд ли услышите о нем еще. Такая удача дважды не бывает.
— Да. У меня одна надежда: его могут зачем-нибудь послать в нейтральную страну, вроде Швеции или Соединенных Штатов, откуда он сможет отправить мне письмо. Иначе мне придется ждать конца войны.
— А как граф?
— Фиц? Прекрасно. Первые недели войны он наслаждался жизнью в Париже.
«Пока я искала себе копеечную работу», — с возмущением подумала Этель.
— У графини Би родился мальчик, — продолжала рассказывать Мод.
— Фиц, должно быть, счастлив, что у него теперь есть наследник.
— И мы все этому очень рады, — ответила Мод, и Этель вспомнила, что, несмотря на свои взгляды, Мод все же аристократка.
Собрание закончилось. Мод ожидал кэб, и они попрощались. Берни Леквиз вместе с Этель сел в конку.
— Она оказалась лучше, чем я ожидал, — сказал он. — Хоть и аристократка, но говорила убедительно. И очень доброжелательная, особенно к вам. Наверное, хорошо узнаешь людей, когда работаешь у них?
«Вы даже не представляете, насколько», — подумала Этель.
Она жила на тихой улочке в маленьком домике, стареньком, но крепком, совмещенном боковыми стенками с другими такими же домами. В них жили высокооплачиваемые рабочие, искусные ремесленники, мастера. Берни проводил ее до парадной двери. Она догадалась, что ему хочется поцеловать ее на прощанье. Она на миг задумалась, не позволить ли ему это — просто из благодарности, что есть в мире хотя бы один человек, считающий ее и сейчас привлекательной. Но здравый смысл возобладал: она не хотела давать ему пустую надежду.
— Спокойной ночи — и спасибо! — сказала она и ушла в дом.
Сверху не доносилось ни звука, света тоже не было: Милдред и ее дети уже спали. Этель разделась и легла в постель. Она устала, но мозг продолжал работать, и заснуть она не могла. Полежав так, встала и поставила чайник.
Она решила написать брату письмо. Этель открыла блокнот с писчей бумагой и начала:
Здравствуй, милая сестренка Либби!
В их детском шифре считалось каждое третье слово, а еще можно было переставлять буквы в словах, так что начало письма следовало читать «Здравствуй, Билли!». Сначала надо было написать письмо, а потом шифровать его. Она написала:
Я сижу одна, мне тоскливо.
Потом сразу зашифровала:
Там, где я работаю, я сижу уже не одна, и теперь мне не так тоскливо.
В детстве ей очень нравилась эта игра: придумывать вымышленное послание, чтобы зашифровать настоящее. Чтобы было легче, они с Билли придумали кое-какие приемы: вычеркнутые слова считались, а подчеркнутые — нет.
Она решила сначала написать все письмо, а шифровать уже потом.
В Лондоне жизнь не сахар, во всяком случае в Олдгейте.
Она собиралась написать бодрое письмо, рассказывать о своих проблемах непринужденно. А потом подумала: «Наплевать, уж брату я могу сказать правду!»
Мне казалось, что я особенная — не спрашивай, почему. Обо мне говорили: «Она думает, что слишком хороша для Эйбрауэна», и были правы.
Ей пришлось оторваться от письма и вытереть слезы, когда она вспомнила те дни: накрахмаленная форменная одежда, сытные обеды в безупречно прибранной столовой для слуг, а главное — стройное, прекрасное тело, которым она когда-то обладала.
А что я сейчас? Я работаю по двенадцать часов в день в мастерской Мэнни Литова. Каждый вечер болит голова, иногда и спина. Родится ребенок — он будет никому не нужен. Я тоже никому не нужна, кроме зануды библиотекаря.
Она погрызла конец карандаша и после долгого раздумья приписала:
Может, лучше было бы умереть.
Каждый месяц, во второе воскресенье, из самого Кардиффа приезжал приглашаемый для русских священник. Он прибывал в Эйбрауэн на поезде с саквояжем бережно упакованных икон и подсвечников — служить Божественную литургию.
Левка Пешков ненавидел попов, но службу посещал всегда — чтобы потом бесплатно поесть. Служба проходила в читальном зале публичной библиотеки. Библиотека носила имя Карнеги и была построена на пожертвования американского филантропа — так было написано на мемориальной доске, висевшей в вестибюле. Левка умел читать, но совершенно не понимал людей, получающих от этого удовольствие. Газеты здесь были прикреплены к массивным деревянным стойкам, чтобы не украли, и повсюду стояли таблички с просьбой соблюдать тишину. Ну что хорошего может быть в таком месте?
Левке вообще мало что нравилось в Эйбрауэне.
Лошади были везде одинаковы, но он ненавидел работать под землей: там вечно стояла полутьма и толстым слоем все покрывала угольная пыль, от которой он постоянно кашлял. А снаружи непрерывно шел дождь. Никогда он не видел, чтобы дождь шел столько дней подряд. Не грозы, не случайные скопления туч, за которыми можно ожидать передышки — ясного неба и сухой погоды. Нет, дождь был мелкий, моросящий, он сыпался с неба целый день, иногда — целую неделю, и противная сырость поднималась вверх по штанинам и заползала за шиворот.
В августе, вскоре после начала войны, бастующие выдохлись и вернулись на работу. Многих приняли назад и вернули им дома — исключение составили те, кого начальство заклеймило как смутьянов, и почти все они ушли с «Валлийскими стрелками» на войну. Выселенные вдовы как-то устроились. Новеньких больше не бойкотировали: местные пришли к выводу, что эти иностранцы — просто пешки, которыми манипулирует капиталистическая система.
Но Левка сбежал из Петербурга не для того, чтобы здесь сидеть. Конечно, в Англии лучше, чем в России: здесь разрешены профсоюзы, полиция более-менее держится в рамках, даже евреи чувствуют себя посвободнее. Но он не собирался всю жизнь просидеть в этом шахтерском городишке у черта на куличках. Не о том мечтали они с Григорием. Здесь не Америка.
Даже если бы ему и захотелось остаться, он должен был ехать дальше — ради Григория. Он понимал, что поступил с братом по-свински, но он ведь поклялся выслать ему денег на билет! Левка за свою короткую жизнь легко нарушил множество обещаний, но это собирался выполнить.
Ему уже почти хватало на билет от Кардиффа до Нью-Йорка. Деньги он прятал в тайнике под большим кирпичом на кухне своего дома на Веллингтон-роу, вместе с пистолетом и паспортом брата. Конечно, сбережения у него были не от шахтерского заработка: тех денег едва хватало на пиво и курево. Деньги на билет он откладывал, играя каждую неделю в карты.
Спиря уже не был его соседом: через несколько дней после приезда в Эйбрауэн он вернулся в Кардифф искать работу полегче. Но найти жадного человека можно везде, и Левка завел дружбу с помощником начальника шахты по имени Рис Прайс. Левка обеспечивал Прайсу постоянный выигрыш, а потом они делили выручку. Важно было не переборщить: иногда следовало дать выиграть и другим. Если бы шахтеры поняли, что происходит, для Левки это обернулось бы гибелью не только прибыльного дела, но и его собственной: скорее всего, его просто убили бы. Так что его богатство росло медленно, и Левка не мог себе позволить отказываться от бесплатных обедов.
Священника всегда встречала на станции машина графа. Его везли в Ти-Гуин, где угощали хересом с бисквитами. Если графиня была дома, она вместе с ним шла в библиотеку и заходила за несколько секунд до него — так ей не приходилось долго ждать в одном помещении с чернью.
И сегодня, через несколько минут после того как большие часы на стене в читальном зале пробили одиннадцать, она вошла в библиотеку в белой меховой шубке и шляпке — стоял февраль, и было холодно. Левка содрогнулся: видя ее, он всегда снова чувствовал тот всепоглощающий ужас шестилетнего мальчика, у которого на глазах казнили отца.
Следом за ней вошел священник в белом одеянии. В этот день впервые он явился в сопровождении другого человека в рясе — и Левка с ужасом узнал своего прежнего подельника Спирю.
Пока священник резал пять хлебов и смешивал воду с вином, Левка лихорадочно думал. Может ли такое быть, чтобы Спиря обратился к Богу и исправился? Или его одежда священника — лишь новый способ воровать и обманывать?
Началась главная часть литургии. «Аминь!» — отозвался священнику хор, созданный несколькими прихожанами из числа глубоко верующих (создание этого хора сердечно обрадовало соседей-валлийцев). Левка крестился, когда крестились остальные, но мысли его крутились вокруг Спири. Если бы тот вздумал выболтать правду и разрушить Левкины планы, это было бы вполне в стиле попов. Прощайте тогда карты, прощай билет до Америки и мечта вытащить туда Григория…
Левка вспомнил последний день на «Архангеле Гаврииле», когда он пригрозил Спире выбросить его за борт, едва тот спросил, что бы Левка делал, если бы Спиря его обманул. Теперь он вполне мог это припомнить. Левка пожалел, что тогда не сдержался.
Всю службу он смотрел на Спирю, пытаясь по лицу определить, чего от него ждать. Когда он подошел причаститься, то попытался поймать взгляд недавнего приятеля, но Спиря не подал вида, что узнал его: он как будто был всецело поглощен службой.
Потом священник и его служка уехал вместе с графиней на машине, и около тридцати прихожан последовали за ними пешком. Левка подумал, что, может, Спиря заговорит с ним в Ти-Гуине, и со страхом попытался себе представить, что он скажет. Сделает вид, что никогда не занимался с Левкой карточным жульничеством? Или все расскажет шахтерам и направит их гнев на Левку? Или потребует денег за молчание?
Искушение бежать из города немедленно было велико. Поезда на Кардифф шли каждый час или два. Было бы у него побольше денег — он бы сделал ноги не раздумывая. Но ему не хватало на билет, поэтому он брел по дороге, ведущей на холм к особняку графа, за бесплатным обедом.
Их кормили в помещениях для прислуги, на нижнем этаже. Кормили сытно: тушеная баранина и вволю хлеба, да эль, чтобы все это запить. К ним приходила Нина, русская служанка графини, женщина средних лет, которая была за переводчика. Левка ходил у нее в любимчиках, и она всегда следила, чтобы ему перепадала лишняя кружка эля.
Священник ел вместе с графиней, но Спиря вошел в столовую для слуг и сел рядом с Левкой. Левка изобразил самую обаятельную дружескую улыбку.
— Мой старый друг, какой сюрприз! — сказал он по-русски.
Но Спиря не клюнул.
— Скажи-ка мне, ты по-прежнему играешь в карты? — спросил он.
— Если ты будешь об этом помалкивать, я тоже никому ничего не скажу, — тихо произнес Левка, все так же улыбаясь. — Справедливо?
— Мы поговорим об этом после обеда.
У Левки упало сердце. Чем, интересно, кончится этот разговор — проповедью или шантажом?
Когда после обеда Спиря пошел к черному ходу, Левка двинулся за ним. Ничего не говоря Спиря повел его к белой беседке-ротонде, напоминающей греческий храм в миниатюре. Если бы к ним кто-то направился, они заметили бы его издали. Шел дождь, и по мраморным колоннам стекали крошечные ручейки. Левка стряхнул с кепки воду и снова надел.
— Ты помнишь наш разговор на корабле, когда я спросил тебя, что ты будешь делать, если я не отдам тебе твою долю? — произнес Спиря.
Левка тогда едва не вытолкнул Спирю за ограждение, держал его над морем и угрожал свернуть шею и бросить за борт.
— Нет, не помню, — солгал он.
— Не имеет значения, — сказал Спиря. — Я просто хотел сказать, что прощаю тебя.
«Значит, будет проповедь», — подумал Левка с облегчением.
— То, что мы делали — грех, — продолжал Спиря, — я покаялся и получил отпущение.
— Тогда я не буду звать твоего попа сыграть со мной.
— Не шути так.
Левке захотелось схватить Спирю за горло, как тогда на корабле, но похоже, его теперь было не запугать. Как ни странно, ряса сделала его мужчиной.
— Я должен открыть глаза на твои преступления тем, кого ты ограбил.
— Они тебе спасибо не скажут. Могут отомстить не только мне, но и тебе.
— Я в своих грехах покаялся.
Левка покачал головой.
— Большинство тех, кого мы облапошили, — бедные евреи. Для них проповедь веры в Христа — чуть ли не преступление. Они могут забить тебя до смерти, а в подряснике — с особым удовольствием.
Мальчишеское лицо Спири на миг исказила злоба, но он тут же улыбнулся.
— Я больше беспокоюсь за тебя. Мне бы не хотелось подвергать тебя опасности.
Когда Левка слышал даже завуалированную угрозу, он понимал, что это угроза.
— Что ты собираешься делать?
— Вопрос в том, что собираешься делать ты.
— Если я перестану играть, ты будешь молчать?
— Если ты признаешь свою вину, чистосердечно раскаешься и прекратишь грешить — Господь простит тебя, а значит, и я не буду предавать тебя наказанию.
«А потом уберешься», — подумал Левка.
— Хорошо, я согласен, — сказал он. И тут же понял, что сделал это слишком быстро. И последовавшие слова Спири показали, что его не так-то просто одурачить.
— Я проверю, — сказал он. — И если узнаю, что ты нарушил обещание, я расскажу твоим жертвам о твоих проступках.
— И они меня убьют. Хорошо придумано!
— Насколько я понимаю, в создавшейся ситуации это было бы наилучшим выходом. И мой духовный наставник со мной согласен. Так что решай.
— У меня нет выбора.
— Благослови тебя Господь.
И Левка ушел. Он вышел за ворота Ти-Гуина и направился под дождем к Эйбрауэну, кипя от ярости. Как это похоже на попов: подумал он, лишить человека единственной возможности исправиться! Сам Спиря теперь живет на всем готовом, ему обеспечена еда, одежда и крыша над головой — благодаря церкви и бедным прихожанам, которые отдают попам последнее… Спиря теперь всю жизнь ничего не будет делать, только служить свои службы да тискать мальчишек-алтарников.
А что делать Левке? Если откажется от карт, он никогда не уедет в Америку. Он будет обречен на долгие годы работы в конюшне шахты, в полумиле от поверхности. И никогда не оправдается перед Григорием, не вытащит его в Америку…
Он так и не решил, как поступить.
Левка направился в паб «Две короны». В Уэльсе соблюдали субботу и не разрешали в воскресенье открывать пабы, но в Эйбрауэне на это редко обращали внимание. В городе был лишь один полицейский, и как большинство жителей, в воскресенье он отдыхал. А в пабе «Две короны» для приличия запирали парадную дверь, завсегдатаи заходили через кухню, и все было как всегда.
В баре сидели братья Понти, Джой и Джонни. Они пили виски, что было странно. Обычно шахтеры пьют пиво. Виски — напиток богатых людей, и в «Двух коронах» начатая на Рождество бутылка вполне могла дотянуть до следующего Рождества.
Левка заказал кружку пива.
— Привет, Джой! — окликнул он старшего из братьев.
— Привет-привет, Григорий! — отозвался тот. Левка так и представлялся, на всякий случай.
— Решили себя побаловать, а?
— Да мы с братишкой ездили вчера в Кардифф на бокс.
Братья и сами похожи на боксеров, подумал Левка. Оба широкоплечие, с крепкой шеей и короткими руками.
— И как, хороший был матч?
— Черный Дженкинс дрался с Тони Романо. Мы поставили на Тони, потому что он тоже итальянец, как и мы. Ставки были тринадцать к одному, и он свалил Дженкинса в третьем раунде.
У Левки иногда еще случались проблемы из-за незнания английского языка, но что такое «тринадцать к одному», он понял очень хорошо.
— Тогда надо попробовать и в карты сыграть, — сказал он. — У вас… — Он замялся, подыскивая нужное слово. — У вас полоса везения!
— Ну нет, не хочется мне расстаться с деньгами, едва их получил! — сказал Джой.
Однако когда через полчаса к соседнему сараю, где они собирались, подтянулись остальные игроки, Джой и Джонни тоже сели за стол. Половина игроков были русские, половина — валлийцы.
Они играли в местную разновидность покера, которая называлась трехкарточный брэг. Левке игра нравилась. После начальной раздачи по три карты остальные карты не добирали и не меняли, и игра шла быстро. Если игрок поднимал ставку, сидящий за ним по кругу должен был тоже немедленно поднимать, остаться в игре с прежней было нельзя, и сумма на столе быстро росла. Ставки продолжали поднимать до тех пор, пока в игре не оставалось лишь двое игроков. В этот момент один из них мог удвоить предыдущую ставку, что вынуждало соперника открыть карты. Лучший расклад был — три карты одного достоинства, тройка, а из них старшей комбинацией была тройка троек.
Левка интуитивно чувствовал, насколько велики шансы противника на победу, и вполне мог бы играть честно, но так было бы слишком медленно. Сдавали все по очереди, и к Левке колода попадала только раз за круг. Однако у него была тысяча способов повлиять на ход игры. Он разработал простую систему знаков, чтобы Рис мог показать, когда у него на руках хорошие карты. Тогда Левка оставался в игре независимо от того, какие карты были у него, чтобы вынуждать игроков поднимать ставки и увеличивать сумму на кону. В большинстве случаев все остальные выходили из игры, а Левка проигрывал Рису.
Еще на первой раздаче Левка решил, что это его последняя игра. Если удастся дочиста обыграть братьев Понти, ему, наверное, хватит на билет. В следующее воскресенье, когда Спиря поинтересуется, продолжает Левка играть или нет, — он будет уже в море, на пути в Америку.
В течение следующих двух часов Левка смотрел, как растет выигрыш Риса, и говорил себе, что с каждым пенни Америка становится к нему все ближе. Обычно он не обирал игроков, потому что хотел, чтобы они вернулись через неделю. Но сегодня был особый день: он играл ва-банк.
Когда стало темнеть, пришел его черед сдавать. Джою Понти он сдал трех тузов, а Рису три тройки. В этой игре тройки были старше тузов. Себе, чтобы оправдаться, почему остается в игре, он взял двух королей. И продолжал поднимать ставки, пока у Джоя почти все деньги не оказалось на кону — а играть в долг он не хотел. Последние Джой поставил, чтобы увидеть карты Риса. И когда Рис продемонстрировал тройку троек, Джой, казалось, не знал, плакать или смеяться.
Рис сгреб деньги. Левка встал и сказал:
— Мне больше не на что.
Игра закончилась, и все вернулись в бар. Чтобы утешить проигравших, Рис объявил, что угощает. Братья Понти снова перешли на пиво, и Джой сказал:
— Ну что же, как деньги пришли, так и ушли.
Через некоторое время Левка направился к задней двери, следом за ним вышел и Рис. В «Двух коронах» туалета не было, так что все просто выходили на дорогу с тыльной стороны заведения, где и стоял сарай, в котором они играли. Сюда едва доходил далекий свет уличных фонарей, другого освещения не было. Рис быстро вручил Левке его половину выигрыша — частично монетами, частично новенькими цветными купюрами: зелеными — достоинством в фунт, и коричневыми — в десять шиллингов.
Сколько ему причитается, Левка знал точно. Арифметика давалась ему так же легко, как определение шансов в картах. Позже он пересчитает деньги, но он был уверен, что Рис его не обманет. Однажды он уже попытался. Левка обнаружил, что его доля на пять шиллингов меньше, чем он рассчитывал. Невнимательный человек вполне мог не заметить разницы. Левка пришел к Рису домой, сунул дуло пистолета ему в рот и взвел курок. Рис от страха обделался. После этого он делил выигрыш с точностью до полпенни.
Левка сунул деньги в карман, и они вернулись в бар.
Войдя, Левка увидел Спирю.
Тот уже снял подрясник и был в той одежде, что и на корабле. Он стоял посреди бара и не пил, а что-то говорил кучке русских рабочих, среди которых были и недавние игроки.
Подняв голову, он встретился взглядом с Левкой.
Левка круто развернулся и вышел.
Он быстро шел прочь, направляясь к Веллингтон-роу. Он уже не сомневался, что Спиря его сдаст. Возможно, он как раз объяснял им, как Левке удавалось мухлевать и при этом еще считаться проигравшим. Все придут в ярость, а братья Понти захотят отнять свои деньги.
Подходя к дому, он увидел, что навстречу идет человек с дорожным мешком — в свете уличного фонаря он узнал соседского парнишку, которого звали Билли-с-Богом.
— Привет, Билли! — окликнул он.
— Привет, Григорий!
— Едешь куда?
— В Лондон. Шестичасовым, через Кардифф.
В Кардиффе пассажирам приходилось пересаживаться на другой поезд.
— Ну что ж, счастливо! — сказал Левка и вошел в дом. Он сядет на этот же поезд, решил он.
Он включил в кухне свет и поднял кирпич. Достал сбережения, паспорт, коробку патронов и «Наган М 1895», выигранный в карты у одного раззявы. Он проверил, все ли патроны целы: отстрелянные гильзы автоматически не удалялись, их нужно было вытаскивать при перезарядке. Потом разложил деньги, паспорт и пистолет по карманам.
Достав чемоданчик Григория с дыркой от пули, он уложил в него патроны, рубашку и две колоды карт.
С улицы раздались мужские голоса.
Драка сейчас ему была не нужна. Он силен, но и шахтеры тоже не слабаки. И даже если бы он вышел победителем, поезд уже ушел бы. Конечно, у него оружие, но здесь полиция к поимке убийц подходила вполне ответственно, даже если их жертвы ничего собой не представляли. Они могли как минимум начать проверять пассажиров в порту и осложнить ему покупку билета. В любом случае лучше убраться из города, не прибегая к насилию.
Он вышел через заднюю дверь и быстро зашагал по дороге, стараясь ступать в своих тяжелых сапогах как можно тише. К счастью, земля под ногами — как почти всегда в Уэльсе — была влажной, и у него получалось идти почти беззвучно.
С дороги он свернул в переулочек и вышел под свет уличных фонарей. Если кто-нибудь поджидает его у крыльца, они его уже не увидят. Он поспешил прочь.
Только миновав два переулка, он сообразил, что его путь лежал мимо «Двух корон». Он приостановился и задумался. Расположение улиц он хорошо представлял, но чтобы пройти другим путем, ему пришлось бы вернуться к дому, где его могли караулить те, чьи голоса он слышал из дома.
Он решил рискнуть — пройти мимо «Двух корон». Свернув в переулок, пошел по дороге, проходившей с тыльной стороны паба.
Он услышал голоса и в тусклом свете увидел смутные тени. Он уже опаздывал, но все равно решил переждать, пока они не зайдут. Чтобы его не заметили, он остановился у высокого деревянного забора.
Они, казалось, застряли на целую вечность. «Ну, давайте же! — шептал он. — Вам что, не хочется назад, в тепло?» Мелкий дождь не прекращался, вода капала с картуза, стекала за шиворот.
Наконец они вернулись в паб, и Левка оторвался от забора и быстро пошел вперед. Мимо сарая он прошел без проблем, но уже оставив его позади, снова услышал голоса. Левка выругался. Посетители пили пиво с полудня, и к этому часу им уже то и дело требовалось выйти. Он услыхал, как кто-то окликнул его: «Эй, приятель!» Значит, его не узнали.
Притворившись, что не слышит, он шел дальше.
За спиной он услышал приглушенный разговор. Большинство слов было не разобрать, но ему показалось, что один сказал: «Похоже, русский». Одеждой русские отличались от англичан, и Левка подумал, что в свете фонарей, к которым он приближался, можно различить очертания его фигуры. Однако, когда люди выходят из паба, естественные потребности обычно для них важнее остального, и Левка надеялся, что его не начнут преследовать, пока не облегчатся.
Он повернул в следующий переулок. Спиря, конечно, все рассказал, и сейчас кто-нибудь сообразит, что это за человек в русской одежде идет к центру города с чемоданчиком в руке.
Он обязательно должен сесть на тот поезд.
Он перешел на бег.
Дорога к станции шла все время вниз. Левка бежал легко, большими шагами. Он видел поверх крыш станционные огни, а подбежав ближе — и дым из паровозной трубы стоящего у платформы поезда.
Он пересек площадь и вбежал в кассовый зал. Стрелки больших часов показывали без одной минуты шесть. Он бросился к окошку кассы и достал из кармана деньги.
— Один билет, пожалуйста.
— Куда бы вы хотели поехать? — вежливо осведомился кассир.
Левка отчаянно ткнул пальцем в сторону платформы:
— Билет на тот поезд!
— Тот поезд делает остановки в Эбердере, Понтипридде…
— До Кардиффа! — Левка взглянул на часы и увидел, как минутная стрелка перескочила еще на одно деление и остановилась, подрагивая, строго вертикально.
— Туда и обратно, или в один конец? — неторопливо спросил кассир.
— В один, скорее!
Левка услышал свисток. В отчаянии он из горсти монет выудил нужные (цену он знал, пару раз бывал в Кардиффе) и положил на стойку.
Поезд тронулся.
Кассир протянул ему билет.
Левка схватил его и двинулся прочь.
— Не забудьте сдачу! — сказал кассир.
Левка уже был у барьера, отгораживающего кассовый зал от платформы.
— Ваш билет, пожалуйста, — сказал контролер, хотя только что видел, как Левка его покупал.
Глядя за барьер, Левка увидел, что поезд набирает скорость.
Контролер пробил билет и сказал:
— Вам что, сдача не нужна?
Дверь кассового зала распахнулась, и ворвались братья Понти.
— А, вот ты где! — закричал Джой и бросился к Левке.
Левка неожиданно шагнул ему навстречу и ударил в лицо. Джой ошарашено остановился. Сзади на него налетел Джонни, и оба упали.
Левка выхватил у контролера свой билет и бросился на платформу. Поезд уже шел довольно быстро. Секунду-другую он бежал рядом. Вдруг открылась дверь, и он увидел сочувственное лицо Билли-с-Богом.
— Прыгай! — крикнул Билли.
Левка прыгнул и оказался одной ногой на ступеньке. Билли схватил его за руку. Какое-то время они балансировали, потом Билли дернул его и втащил внутрь.
Левка блаженно упал на сиденье.
Билли захлопнул дверь и сел напротив.
— Ты едва успел, — заметил Билли.
— Но все-таки успел, — сказал Левка, счастливо улыбаясь. — Это главное.
На следующее утро Билли стоял на Паддингтонском вокзале, пытаясь выяснить, как добраться до Олдгейта. Доброжелательный лондонец объяснял очень длинно, но каждое его слово оказывалось для Билли недоступным пониманию. Он поблагодарил лондонца и пошел к выходу.
Он никогда прежде не был в Лондоне, но знал, что Паддингтонский вокзал находится в западной его части, а бедняки живут в восточной, и пошел навстречу поднимающемуся солнцу. Город был еще огромней, чем он себе представлял, еще более деловой и ошеломляющий, чем Кардифф, но все это приводило Билли в восторг: этот шум, эти мчащиеся машины, эти толпы, и особенно — магазины. Он себе и представить не мог, что их может быть столько. Интересно, подумал он, сколько денег люди тратят каждый день в лондонских магазинах? Должно быть, сотни фунтов… а может, и тысячи.
От ощущения свободы у него закружилась голова. Здесь его никто не знал. В Эйбрауэне, да и во время поездок в Кардифф он все время был в поле зрения кого-то из друзей или родственников. А в Лондоне он мог идти по улице за руку с хорошенькой девчонкой — и его родители никогда об этом не узнали бы. Не то чтобы ему хотелось, но само чувство, что это возможно — а вокруг было так много хорошеньких и красиво одетых девчонок — просто пьянило его.
Через некоторое время он увидел автобус с надписью «Олдгейт» и вскочил в него. Этель в письме писала про Олдгейт.
Расшифровав письмо, он испугался. И он не мог рассказать о нем родителям. Он дождался, пока они уйдут на вечернюю службу в Вифезду — куда сам больше не ходил — и написал записку:
Милая мама!
Я волнуюсь за нашу Эт и поеду ее искать. Извини, что тайком — не хочу скандала.
Твой любящий сын
Так как было воскресенье, он уже вымылся, побрился и переоделся в лучшую одежду. Костюм у него был поношенный, перешедший к нему от отца, зато на нем была чистая белая рубашка. В Кардиффе в зале ожидания он вздремнул и успел на первый, «молочный» поезд, идущий ранним утром.
Кондуктор сообщил, что они приехали, и Билли сошел. Дома вокруг стояли бедные, много развалюх, в уличных ларьках продавалась поношенная одежда, в гулких лестничных колодцах играли босоногие дети. Он не знал, где жила Этель, — на письме не было обратного адреса. Единственной зацепкой была фраза: «Я работаю по двенадцать часов в день в мастерской Мэнни Литова».
Как ему хотелось поскорей рассказать Этель эйбрауэнские новости. Что забастовка закончилась ничем она могла узнать и из газет… Стоило ему вспомнить об этом, как его охватывало негодование. Начальство могло себе позволить все что угодно, ведь у них на руках все карты. Они владеют шахтами и домами — и ведут себя так, будто им принадлежат и люди. Из-за имущественного ценза большинство шахтеров не имели права голоса, член парламента от Эйбрауэна был консерватором и, без сомнения, поддерживал «Кельтские минералы». Отец Томми Гриффита, помнится, говорил, что ничего не изменить без революции — такой, как была во Франции. А отец Билли говорил, что нужно, чтобы к власти пришло правительство лейбористов. Билли не знал, кто из них прав.
Он подошел к дружелюбному на вид молодому человеку и спросил:
— Вы не знаете, как мне пройти к мастерской Мэнни Литова?
Тот ответил на языке, похожем на русский.
Билли попробовал спросить другого, на этот раз его выбор пал на англоговорящего, но тот никогда не слышал про Мэнни Литова. Олдгейт был совсем не похож на Эйбрауэн, где любой встречный знал дорогу в любое место в городе. Неужели он заехал в такую даль — и потратил столько денег — лишь для того, чтобы вернуться ни с чем?
Но он не собирался сдаваться. Он стал осматривать оживленную улицу, выискивая англичан, которые шли по какому-то делу, неся инструменты или толкая тележку. Еще пятерых он спросил безрезультатно, а потом ему попался мойщик окон с лестницей.
— Мэнни Лиова? — спросил мойщик. Он ухитрился произнести «Литова», проглотив букву «т», хотя обычно при произнесении этой буквы во рту словно происходит маленький взрыв. — Пшиф тежды?
— Прошу прощения, — вежливо произнес Билли. — Что вы сейчас сказали?
— Пшиф тежды. Брюк, рубах…
— Ну… Да, наверное… — сказал Билли, приходя в отчаяние.
Мойщик окон кивнул.
— Ща прям, четь мили, томаправ.
— Прямо? — уточнил Билли. — Четверть мили?
— Ну да, инправ.
— Направо?
— Нарк рав рад.
— На Арк Рав-роуд?
— Мим не п-дешь.
В итоге название улицы оказалось Оук Гроув-роуд.[18] Правда, там не только дубов, а никаких вообще деревьев и в помине не было. Это была узкая извилистая улочка с кирпичными домиками-развалюхами, запруженная людьми, лошадьми и ручными тележками. После новых расспросов Билли оказался у дома, зажатого между пабом «Гусь и пес» и заколоченным магазином с вывеской «Липман». Дверь была распахнута настежь. Билли поднялся по лестнице на верхний этаж и очутился в комнате, где два десятка женщин шили униформу для британских солдат.
Все они жали на педали машинок и, казалось, не замечали его, пока наконец одна не сказала:
— Входи, красавчик, мы тебя не съедим! Хотя, если подумать, может, я бы и согласилась попробовать…
Все покатились со смеху.
— Я ищу Этель Уильямс, — сказал он.
— Ее нет, — ответила одна женщина.
— А почему? — спросил он испуганно. — Она что, заболела?
— А тебе что за дело? — Женщина оторвалась от машинки. — Меня зовут Милдред. А ты кто такой?
Билли смотрел на нее. Она была симпатичной, несмотря на выступающие передние зубы. На губах ярко-красная помада, из-под чепца выбиваются светлые кудри. Она куталась во что-то серое и бесформенное, но когда направилась к нему, он заметил, как она покачивает бедрами. Он так засмотрелся, что не смог сразу ответить.
— Ты ведь не тот ублюдок, который ее обрюхатил и смотался, а? — поинтересовалась она.
Тут к Билли вернулся дар речи.
— Я ее брат! — сказал он.
— Да?! — воскликнула она. — Ебеныть, так ты Билли?
У Билли отвалилась челюсть. Он еще не слышал, чтобы женщина произносила такие слова.
Она рассматривала его без всякого стеснения.
— Да, вижу, ты действительно ее брат, хотя выглядишь старше шестнадцати, — сказала она уже мягче, и у него потеплело внутри. — У тебя такие же темные глаза и волнистые волосы.
— Где мне ее найти? — спросил он.
Она смерила его вызывающим взглядом.
— Мне известно, что ей не хочется, чтобы ее родственники знали, где она живет.
— Она не хочет, чтобы знал отец, — сказал Билли, — а мне она написала письмо. Я стал волноваться, сел на поезд и приехал.
— Что, прямо специально приехал из этой чертовой дыры, из Уэльса… или откуда там?
— Никакая это не дыра! — возмутился Билли. Потом пожал плечами и добавил: — Хотя, может, и так.
— Мне нравится, как ты говоришь, — сказала Милдред. — Словно песню поешь.
— Вы знаете, где она живет?
— А мастерскую ты как нашел?
— Она написала, что работает у Мэнни Литова в Олдгейте.
— Ну ничего себе, прямо Шерлок Холмс какой-то! — сказала она с невольным восхищением.
— Если вы не скажете, как ее найти, скажет кто-нибудь другой, — произнес он уверенно, хотя вовсе так не думал. — Я не уеду, не повидавшись с ней.
— Убьет она меня, ну да ладно, — сказала Милдред. — Натли-стрит двадцать три.
Билли попросил объяснить, как туда добраться. И при этом говорить медленно. Когда же он стал ее благодарить, собираясь идти, она ответила:
— Не благодари, лучше защити, если Этель захочет меня убить.
— Ладно, — сказал Билли, думая, как прекрасно было бы действительно защитить Милдред от чего бы то ни было. Когда он выходил, остальные женщины загомонили, прощаясь и посылая воздушные поцелуи, что его страшно смутило.
Натли-стрит оказалась островком покоя. Вид здешних примыкающих друг к другу домиков уже показался Билли привычным, хоть он и провел в Лондоне всего один день. Они были намного больше, чем шахтерские, и парадное крыльцо выходило не на улицу, а в маленький палисадник. Эффект упорядоченности создавали одинаковые многостворчатые окна в двенадцать стекол каждое, идущие по всему ряду домов.
Билли постучал в дверь дома двадцать три, но никто не ответил.
Билли заволновался. Почему она не пошла на работу? Заболела? Если нет, почему ее нет дома?
Он заглянул в щель для почты и увидел прихожую со сверкающими половицами и вешалку-стойку со старым коричневым пальто, которое было ему так знакомо. День был холодный, и Этель не могла уйти без него.
Он подошел поближе к окну и попытался заглянуть внутрь, но сквозь занавеску ничего не увидел.
Он вернулся к двери и снова посмотрел в щель. Внутри ничего не изменилось, но на этот раз он услышал звук. Низкий, мучительный стон. Он крикнул в щель:
— Эт! Ты здесь? Это Билли!
Долго не было слышно ни звука, потом стон повторился.
— Что за черт! — сказал он.
На двери был врезной замок. Это значит, что скоба, скорее всего, крепится к дверному косяку двумя гвоздями. Он ударил по двери ладонью. Дверь показалась ему не особенно крепкой, и он решил, что делали ее из дешевой сосны, много лет назад. Он отступил назад, поднял правую ногу и ударил в дверь каблуком тяжелого шахтерского башмака. Послышался треск. Он ударил еще несколько раз, но дверь не открылась.
Жаль, нет молотка.
Он взглянул на дорогу, в обе стороны, надеясь увидеть какого-нибудь мастерового с инструментами, но не было никого, кроме двух мальчишек, с интересом за ним наблюдавших.
Он спустился в палисадник и дошел по дорожке до самой калитки, развернулся и с разбегу ударил в дверь правым плечом. Дверь распахнулась, и он ввалился внутрь.
Билли поднялся, потирая ушибленное плечо, и прикрыл взломанную дверь. Из дома, казалось, не доносилось ни звука.
— Эт! — позвал он. — Ты где?
Снова повторился стон, и он пошел на звук в ближайшую комнату на первом этаже. Это оказалась женская спальня — с китайскими узорами на камине и цветами на занавесках. Этель лежала на кровати в бесформенном сером платье и стонала.
— Что с тобой, Эт? — вскричал Билли в ужасе.
— Началось, — переведя дух, ответила она.
— Ах, черт! Так я побегу за доктором?
— Поздно. Господи, как больно!
— Ты так стонешь… А вдруг ты умрешь?
— Да нет, Билли, так всегда бывает при родах. Иди сюда, дай руку.
Билли опустился на колени и протянул Этель руку. Она тут же ее сжала и вновь застонала. Стон был длинней и мучительней, чем прежде, и она так стиснула его ладонь, что он подумал, не сломается ли там что-нибудь. Стон перешел в пронзительный вопль, после которого она долго пыталась отдышаться, словно пробежала милю.
Спустя минуту она сказала:
— Билли… прости, но тебе придется заглянуть мне под юбку.
— Что? — испугался он. — Да, конечно!
Он не вполне понимал, что от него требуется, и решил просто делать что сказано. И поднял подол платья.
— О господи! — Постель под ней вся пропиталась кровью. И посредине лежал маленький розовый комочек, покрытый слизью. Билли различил большую круглую голову с закрытыми глазами, две крошечные ручки и две ножки.
— Ребенок! — сказал Билли.
— Возьми его, — сказала Этель.
— Что, я? Да, сейчас.
Он наклонился над кроватью. Одну руку подсунул под голову младенца, вторую — под крошечную попку. Это мальчик, скользкий и липкий, но Билли удалось его поднять. От него к Этель тянулся шнурок.
— Взял?
— Да, — сказал Билли. — Вот он. Мальчик.
— Дышит?
— Не знаю… Как тут поймешь? — Билли попытался справиться с паникой. — Нет, не дышит… кажется…
— Шлепни его по попе, только не очень сильно.
Билли перевернул младенца, легко удерживая на одной руке, и звонко шлепнул по попке. Ребенок немедленно открыл рот, сделал вдох и возмущенно завопил. Билли пришел в восторг.
— Ты слышала?
— Подержи его еще чуть-чуть, пока я перевернусь.
Этель перевернулась в полусидячее положение и расправила платье.
— Давай его мне.
Билли осторожно передал ей младенца. Этель устроила малыша на согнутой руке и вытерла ему лицо рукавом.
— Какой красивый! — сказала она.
Билли не был в этом уверен.
Шнур, тянущийся к пупку младенца, раньше был голубым и упругим, а сейчас обмяк и побледнел.
— Открой вон тот ящик и достань мне нитки и ножницы.
Этель перевязала пуповину в двух местах и посередине перерезала.
— Ну вот, — сказала она. — Потяни за эту штуку, только несильно. Сейчас выйдет детское место. — Потом стала расстегивать платье на груди. — Думаю, после всего, что ты сегодня уже видел, это тебя не смутит, — сказала она, и, оголив грудь, поднесла сосок ко рту ребенка. Тот начал сосать.
Она была права, смущения Билли не чувствовал. Час назад он был бы готов провалиться на месте от вида голой женской груди, но сейчас все это казалось в порядке вещей. Он чувствовал лишь огромное облегчение от того, что с малышом все хорошо. Он наблюдал за тем, как тот сосет, с изумлением разглядывал крошечные пальчики. На его глазах произошло чудо! Заметив, что лицо у него мокрое от слез, он удивился: он не мог вспомнить, когда вообще плакал.
Скоро ребенок заснул. Этель застегнулась.
— Вымоем его чуть позже, — сказала она и закрыла глаза. — О господи, я и не думала, что будет так больно.
— Эт… А кто его отец? — спросил Билли.
— Граф Фицвильям, — сказала словно в полусне. И тут же открыла глаза. — Черт, я не хотела никому говорить!
— Ах он скотина! — сказал Билли. — Я его убью.
Июнь — сентябрь 1915 года
Когда корабль входил в гавань Нью-Йорка, Левке Пешкову пришло в голову, что Америка может оказаться не такой чудесной, как рассказывал ему Григорий. Он собрался с духом, готовясь к ужасному разочарованию — и напрасно. Ведь все, что он надеялся найти, в Америке было: работа, деньги, впечатления и свобода.
Три месяца спустя, в жаркий июньский полдень, он работал в конюшне при гостинице в Буффало, ухаживая за лошадьми постояльцев. Гостиница принадлежала Джозефу Вялову: он водрузил на старую таверну «Центральную» луковичный купол и переименовал ее в гостиницу «Санкт-Петербург» — возможно, из ностальгии по городу, из которого уехал еще ребенком.
Левка, как и многие другие русские иммигранты в Буффало, работал на Вялова, но никогда его не видел. А если бы они и встретились — он бы не знал, что сказать. Русские Вяловы обманули Левку, высадив его в Кардиффе, и это продолжало его терзать. С другой стороны, с документами, полученными через петербургских Вяловых, Левка прошел иммиграционный контроль без сучка и задоринки. И при упоминании имени Вялова в баре на Кэнал-стрит работу он получил немедленно.
Уже год, с высадки в Кардиффе, он каждый день говорил по-английски, и речь его постепенно стала более беглой. Американцы утверждали, что у него британский акцент, а некоторые фразы, выученные им в Эйбрауэне, были им незнакомы. Но он уже почти всегда мог сказать все, что ему требовалось, и девушки, слыша непривычные валлийские ласковые слова, расцветали.
Без нескольких минут шесть, когда он почти закончил дневную работу, на конюшню зашел его приятель Ник с сигаретой в зубах.
— Марка «Фатима», — сказал он, выдыхая дым с преувеличенным удовольствием. — Турецкий табак, просто прекрасный.
Полное имя Ника было Николай Давидович Фомек, но здесь его называли Ник Форман. Иногда в Левкиных карточных махинациях он играл роль, которую раньше выполняли Спиря и Рис Прайс, но в основном воровал.
— Почем? — спросил Левка.
— В магазинах жестянка с сотней сигарет идет по пятьдесят центов. Я тебе отдам по десять. Легко продашь по четвертаку.
Левка знал, что «Фатима» — популярная марка. Ее несложно продать за полцены. Он оглядел конюшню. Старшего конюха видно не было.
— Идет.
— Сколько возьмешь? У меня целый грузовик.
В кармане у Левки лежал доллар.
— Давай двадцать, — сказал он. — Один доллар сейчас, второй — после.
— Я в долг не даю.
Левка улыбнулся и положил руку Нику на плечо.
— Ладно тебе, мне-то ты можешь доверять! Мы же друзья, нет?
— Хорошо, двадцать. Сейчас принесу.
Левка нашел в углу старый мешок для корма. Ник вернулся с двадцатью высокими жестяными банками, на крышке которых была изображена женщина в парандже. Левка убрал сигареты в мешок и отдал доллар Нику.
— Всегда приятно протянуть руку помощи приятелю из России, — сказал Ник и неторопливо пошел прочь.
Левка почистил и убрал щетку и нож для копыт. В пять минут седьмого попрощался со старшим конюхом и пошел к Ферст Уорд. Он чувствовал, что выглядит подозрительно — с мешком из-под овса на людной улице, и задумался, что сказать, если его остановит коп и спросит, что в мешке. Но это его не очень беспокоило: обычно ему легко удавалось выкрутиться.
Он направился в большой паб «Ирландский бродяга». Протолкался через толпу, взял кружку пива и половину жадно выпил. Потом сел рядом с компанией рабочих, говоривших на смеси польского и английского. Немного погодя спросил:
— Тут кто-нибудь курит «Фатиму»?
Лысый здоровяк в кожаном фартуке сказал:
— Ну, я курю «Фатиму» время от времени.
— Хочешь купить коробку за полцены? За сотню сигарет — двадцать пять центов.
— А что с ними не так?
— Просто кто-то их потерял, а кто-то другой нашел.
— Звучит сомнительно.
— А знаешь что? Давай так: клади деньги на стол. Я их не возьму, пока ты не скажешь.
Все вокруг заинтересовались. Лысый порылся в кармане и достал четвертак. Левка достал и протянул ему банку с сигаретами. Лысый открыл ее. Он вынул маленький сложенный прямоугольничек и развернул: это была фотография.
— Ух ты, даже карточка бейсболиста есть! — сказал он. Он сунул одну сигарету в рот и зажег. — Ладно, забирай свой четвертак, — сказал он Левке.
— И почем? — спросил сосед. Левка сказал, и тот купил две банки.
Левка был доволен: и часа не прошло, как два доллара превратились в пять. На работе, чтобы получить три доллара, надо было вкалывать полтора дня. Может, завтра стоит купить у Ника еще ворованных сигарет…
Он заказал еще пива, выпил и вышел из паба, оставив пустой мешок на полу. Выйдя на улицу, повернул к району Лавджой, где жили русские, а также много итальянцев и поляков. Можно по дороге купить бифштекс и дома пожарить с картошкой. Или приударить за Марго и пойти с ней на танцы. Или купить новый костюм.
Нужно отложить эти деньги на билет Григорию, мелькнула мысль, но он вдруг понял, что не сделает этого. Три доллара — капля в море. Ему нужно много денег. Тогда он пошлет Григорию сразу всю сумму, прежде чем возникнет искушение эти деньги потратить.
Левка очнулся от своих размышлений, когда его похлопали по плечу.
Сердце екнуло в предчувствии расплаты. Он обернулся, почти не сомневаясь, что сейчас увидит полицейского. Но остановил его не коп. Перед ним стоял парень крепкого сложения, в комбинезоне, с перебитым носом и угрюмым взглядом. Левка подобрался: такой человек мог подойти лишь с одной целью.
— Тебя кто послал торговать куревом в «Ирландского бродягу»? — сказал парень.
— Да я просто хотел выручить пару баксов, — сказал Левка, примирительно улыбнувшись. — Надеюсь, я никого не обидел?
— Тебя послал Ники Форман? Я слыхал, он взял грузовик сигарет?
Левка не собирался делиться такой информацией с незнакомцем.
— Никакого Формана я не знаю, — сказал он все так же дружелюбно.
— А что «Ирландский бродяга» принадлежит мистеру В., ты тоже не знаешь?
Левка начал закипать. «Мистер В.» — это Джозеф Вялов. Оставив примирительный тон, он отрезал:
— Таблички вешайте!
— В его пабах нельзя ничего продавать без его разрешения!
— Ну не знал я… — пожал плечами Левка.
— Теперь знаешь. А это — чтобы лучше запомнил! — сказал парень, замахиваясь.
Левка был готов к удару и резко отступил. Рука бандита ушла в пустоту, и он качнулся, потеряв равновесие. Левка шагнул вперед и ударил его по голени. Кулак вообще не самое лучшее оружие, ему не сравниться в ногой в тяжелом сапоге. Левка ударил изо всех сил, но сломать ногу не получилось. Бандит взревел от ярости, снова махнул кулаком — и снова мимо.
Метить в лицо такому противнику было бессмысленно: наверняка оно уже потеряло всякую чувствительность. Левка ударил в пах. Тот обеими руками потянулся к ушибленному месту, и, наклонившись вперед, стал хватать ртом воздух. Левка ударил его под дых. Парень, не в состоянии вдохнуть, открыл и закрыл рот, как рыба на берегу. Левка шагнул вбок и сделал подсечку — бандит упал на спину. Левка точным, хорошо рассчитанным движением ударил его ногой по коленной чашечке, чтобы тот, когда встанет, не смог двигаться быстро.
Тяжело дыша, сказал:
— Передай мистеру В., что надо быть повежливей.
И пошел прочь.
За спиной он услышал:
— Эй, Илья, что у тебя тут за хрень?
Через два поворота отдышался. «Черт с ним, с Вяловым, — подумал он. — Этот гад меня обманул. И он меня не запугает».
Никто в «Ирландском бродяге» Левку не знал. Может быть, Вялов и разозлится, но сделать-то все равно ничего не сможет.
Левка приободрился. «Я уложил такого бугая, а на мне ни царапины!» — подумал он.
И еще у него был полный карман денег. По дороге домой он купил два бифштекса и бутылку джина.
Он жил на улице кирпичных развалюх с крошечными квартирками. Соседка, Марго, сидела на своем крыльце и подпиливала ногти. Это была красивая черноволосая русская девчонка лет девятнадцати, с чувственной улыбкой. Она работала официанткой, но мечтала когда-нибудь стать певицей. Пару раз он угощал ее в пабе и один раз поцеловал — и она охотно ответила.
— Привет, детка!
— Это кто здесь детка?
— А что ты делаешь сегодня вечером?
— Иду на свидание.
Левка не очень-то поверил. Будь ей и нечего делать вечером — все равно она никогда бы в том не призналась.
— Бросай своего дружка, — сказал он. — У него наверняка воняет изо рта.
Она улыбнулась.
— Ты даже не знаешь, с кем у меня свидание!
— Иди лучше ко мне! — Он помахал свертком. — Я буду жарить бифштексы.
— Я подумаю.
— Лед захвати! — сказал он и вошел домой.
По американским стандартам у него была дешевая квартирка, но Левке она казалась просторной и роскошной. Она состояла из комнаты, одновременно спальни и гостиной, и кухни, с водопроводом и электрическим освещением, и все это в его личном распоряжении! В Петербурге в такой квартире жили бы человек десять, а то и больше.
Он снял куртку, засучил рукава и вымыл руки и лицо в раковине на кухне. Он надеялся, что Марго все же придет. Ему нравились такие, всегда готовые веселиться, развлекаться — и не особенно задумываться о будущем. Он почистил и нарезал на тонкие ломтики несколько картофелин, потом поставил на конфорку сковороду и бросил на нее кусок сала. Пока жарилась картошка, пришла Марго с кувшином колотого льда. Она занялась приготовлением напитков: налила джин, добавила сахар.
Левка взял свой стакан, отпил и легонько поцеловал ее в губы.
— Как вкусно! — сказал он.
— Какой ты прыткий! — сказала она, но не всерьез. Он начал подумывать, не получится ли уже сегодня затащить ее в постель.
Когда он начал жарить бифштексы, Марго сказала:
— Мало кто из парней умеет готовить.
— Моего отца не стало, когда мне было шесть, а матери — когда мне было одиннадцать, — сказал Левка. — Мы жили вдвоем с братом и привыкли делать все сами. Хотя, конечно, бифштексов в России мы не видели.
Она стала расспрашивать его о брате, и пока они ели, он рассказал ей свою жизнь. На большинство девчонок эта история двух сирот, оставшихся без мамы, работавших на металлургическом заводе, чтобы выжить, и спавших посменно в бараке, производила сильное впечатление. О такой детали, как брошенная им беременная подружка, он, конечно, умолчал.
По второму стакану джина они выпили уже в комнате. Когда начали третий, за окнами темнело, а Марго сидела у Левки на коленях. В паузе между глотками он ее поцеловал. Она раскрыла губы навстречу его языку, и он положил руку ей на грудь.
В этот миг дверь распахнулась.
Марго завизжала.
Вошли трое. Марго вскочила с Левкиных колен, все еще крича.
— Заткни хлебало, сучка! — сказал один из вошедших и ударил ее по губам тыльной стороной руки. Прижав ладони к окровавленным губам, она бросилась к двери. Ее отпустили.
Левка вскочил на ноги и бросился на того, кто ударил Марго. Он успел нанести один хороший удар и попал в глаз. Но остальные его скрутили. Они были сильны, и вырваться ему не удалось. Двое держали, а первый — похоже, он был главный — ударил его по зубам, а потом стал бить под ребра. Изо рта у Левки потекла кровь, и его стошнило.
Когда он ослабел так, что еле держался на ногах, его потащили вниз по лестнице и выволокли из дома. На обочине стоял синий «Гудзон» с работающим двигателем. Левку бросили на пол, и двое, сев на заднее сиденье, поставили на него ноги. Третий сел за руль, и машина тронулась.
Ему было слишком плохо, чтобы думать, куда его везут. Видимо, это люди Вялова, но как они его нашли? И что с ним теперь сделают?
Через несколько минут машина остановилась, и его вытащили. Они приехали к какому-то складу. На улице было пусто и темно. Он почувствовал запах воды и понял, что близко берег. Удобное место, чтобы убить, понял он с мрачной покорностью. Тело сунут в мешок — с несколькими кирпичами, чтобы наверняка пошло на дно — и бросят в озеро Эри. И никаких свидетелей.
Он попытался собраться с силами. В худшей переделке он еще не бывал. И на этот раз ему вряд ли удастся выкрутиться. «И зачем я только в это полез?» — подумал он.
Склад был весь заставлен новыми шинами, штабелями по пятнадцать — двадцать штук. Его протащили через весь склад и остановились перед дверью, которую охранял крепко сбитый парень, который поднял руку, останавливая.
Никто не произнес ни слова.
Дверь открылась, и появился Ник Форман. Верхняя губа у него распухла, один глаз не открывался. Увидев Левку, он сказал:
— Мне ничего другого не оставалось. А то бы меня убили.
Из кабинета вышел худощавый человек в очках. Это не мог быть Вялов, понял Левка, — слишком хлипкий.
— Тео, давай его, — сказал очкарик.
— Слушаюсь, мистер Найэл, — сказал главный громила.
Когда Левка попал в кабинет, ему вспомнился дом, где он родился: было так же душно и дымно. В углу он увидел иконы.
За металлическим столом сидел мужчина средних лет, на редкость широкоплечий. На нем был дорогой костюм и галстук, а на руке, державшей сигарету, два кольца.
— Что это за вонь? — спросил он.
— Блевотина, извиняюсь, — сказал Тео. — Буянить начал, нам пришлось его малость усмирить — ну он и блеванул.
— Отпустите его.
Громилы освободили Левке руки, но держались рядом.
Вялов смерил Левку взглядом.
— Мне передали твое послание. Что я должен быть повежливей.
Левка собрался с духом. Он не умрет на коленях.
— Так значит, вы Джозеф Вялов? — спросил он.
— Ей-богу, ты не трус, — сказал Вялов. — Спрашивать меня, кто я такой!
— Я искал вас!
— Ты искал меня?
— Петербургские Вяловы продали мне билет из Петербурга до Нью-Йорка, а довезли только Кардиффа, — сказал Левка.
— Ну и что?
— Я хочу получить назад свои деньги.
Вялов смотрел на него несколько долгих секунд, потом расхохотался.
— Ну что ты будешь делать! Какой наглец!
Левка затаил дыхание. Значит ли это, что Вялов его не убьет?
— Работаешь где? — спросил Вялов.
— У вас.
— Где у меня?
— В гостинице «Санкт-Петербург», на конюшне.
Вялов кивнул.
— Думаю, мы подыщем тебе что-нибудь получше, — сказал он.
В июне 1915 года Америка сделала еще шаг к войне.
Гас Дьюар негодовал. Он считал, что Соединенным Штатам не следует ввязываться в европейскую войну. Так же считал народ Америки и сам президент Вудро Вильсон. Но тем не менее опасность почему-то все приближалась.
Переломный момент наступил в мае, когда немецкая подводная лодка торпедировала «Лузитанию», английское судно, перевозившее 173 тонны винтовок, патронов и снарядов со шрапнелью. Кроме оружия, на нем было две тысячи пассажиров, включая 128 граждан Америки.
Американцы были потрясены, газеты устроили настоящую истерику.
— Народ хочет от вас невозможного! — возмущенно сказал президенту Гас в Овальном кабинете. — Требует жесткой политики по отношению к Германии — но без риска начать войну.
Вильсон кивнул, соглашаясь. Подняв голову от машинки, он сказал:
— Нет такого закона, согласно которому общественное мнение должно отличаться последовательностью.
Гасу нравилось его спокойствие, но был расстроен.
— И как же вы будете выходить из положения?
Вильсон улыбнулся, показав плохие зубы.
— Гас, с чего вы взяли, что заниматься политикой легко?
Вильсон послал правительству Германии ультиматум, требуя, чтобы нападения на корабли прекратились. И он и его советники — в число которых входил и Гас — надеялись, что немцы пойдут на компромисс. Если же они будут упорствовать — Гас не представлял, как избежать обострения отношений. Это была опасная игра, и Гас чувствовал, что не может относиться к угрозе так спокойно и отстраненно, как, казалось, к ней относился Вильсон.
Пока через Атлантический океан летели телеграммы, Вильсон отправился в свою летнюю резиденцию, а Гас поехал в Буффало, в родительский дом на Делавэр-авеню. У родителей был дом и в Вашингтоне, но там Гас жил отдельно, а приезжая в Буффало, наслаждался укладом жизни, установленным матерью: серебряная ваза с розами на прикроватном столике; горячие булочки на завтрак; на столе белая накрахмаленная льняная скатерть, костюм в шкафу каждое утро вычищен и выглажен, хотя Гас никогда не замечал, когда его вынимали из шкафа.
Дом был обставлен в нарочито простом стиле — так мать Гаса выражала свое отношение к моде поколения ее родителей, любивших украшения. Мебель большей частью была в стиле бидермейер — практичный немецкий стиль, переживавший сейчас возрождение. В столовой на каждой из четырех стен висело по одной хорошей картине, на столе стоял канделябр на три свечи.
В первый день за ланчем мать сказала:
— Ты что же, собираешься в трущобы — смотреть, как дерутся за деньги?
— В боксе нет ничего плохого, — сказал Гас. Он относился к боксу с большим интересом. Даже пробовал сам, когда ему было восемнадцать. Благодаря большим рукам пару раз побеждал, но у него был не бойцовский характер.
— Это ведь… canaille,[19] — презрительно сказала она. Это словечко снобов она подцепила в Европе и пользовалась, говоря о низшем классе.
— Мне бы хотелось отвлечься от международной политики, если получится.
— В «Олбрайте» сегодня лекция о Тициане, будет «волшебный фонарь», — сказала она. Картинная галерея «Олбрайт», располагавшаяся в белом классическом здании в парке Делавэр, была одним из главных культурных центров города.
Гас вырос, окруженный картинами ренессанса, и особенно ему нравились портреты Тициана, но на лекцию идти не хотелось. Однако такие культурные события часто посещали молодые люди из высшего общества, и здесь ему могла представиться возможность возобновить старые дружеские отношения.
«Олбрайт» был совсем рядом с Делавэр-авеню. Гас вошел в зал с колоннами и сел. Как и предполагал, среди присутствующих он увидел несколько старых приятелей. А рядом с ним сидела необычайно красивая девушка, лицо которой показалось ему знакомым.
Он неуверенно улыбнулся, и она, улыбаясь в ответ, спросила:
— Вы меня, наверное, не помните, мистер Дьюар?
Он почувствовал себя неловко.
— Ну… меня довольно долго не было в городе.
— Я Ольга Вялова, — сказала она, протягивая ему руку в белой перчатке.
— Ну конечно! — вспомнил он. Ее отец иммигрировал из России, и его первая найденная здесь работа заключалась в том, чтобы выставлять пьяных из бара на Кэнал-стрит. А сейчас вся Кэнал-стрит принадлежала ему. Он был членом городского совета и главной опорой русской православной общины. Гас несколько раз видел Ольгу, хотя не замечал, что она так очаровательна. Возможно, она просто повзрослела… Он дал бы ей лет двадцать, у нее было бледное лицо и голубые глаза. На ней был розовый жакет со стоячим воротником и шляпка-колокольчик с розовыми шелковыми цветами.
— Я слышала, вы работаете в Белом доме, — сказала она. — И как вам господин Вильсон?
— Он вызывает у меня глубокое восхищение. Он много лет в политике, но не изменил своим убеждениям.
— Как это, должно быть, интересно — находиться рядом с самыми могущественными людьми…
— Это очень интересно, но, как ни странно, там не чувствуешь этого могущества. Ведь при демократии президент подчинен избирателям.
— Но не может же быть, чтобы он просто исполнял все, чего желают избиратели!
— Ну в общем да. Президент Вильсон говорит, что лидер должен относиться к общественному мнению, как моряк к ветру, направляя корабль то в одну, то в другую сторону, но никогда не пытаясь двигаться наперекор стихии.
— Как бы мне хотелось изучать такие вещи… — Она вздохнула. — Но отец не пускает меня в колледж.
Гас улыбнулся.
— Он, наверное, думает, что вас там научат курить и пить джин.
— Ну да, и чему похуже, — ответила она. Для незамужней женщины это была рискованная реплика, и, должно быть, у Гаса на лице отразилось удивление, потому что она добавила: — Простите, вы, должно быть, шокированы…
— Нисколько.
На самом деле он был очарован. Чтобы продолжить разговор, он спросил:
— А что вы изучали бы, если бы могли учиться в колледже?
— Историю, наверное.
— Я люблю историю. Какой-нибудь конкретный период?
— Мне хотелось бы понять наше прошлое. Почему отец был вынужден уехать из России? Чем Америка лучше? Для этого должны быть причины…
— Согласен! — Гас пришел в восторг оттого, что такую чудесную девушку интересует то же, что и его. И вдруг ему представилось, что они женаты, и после приема, готовясь к сну, говорят в ее будуаре о событиях в мире — он сидит в пижаме и смотрит, как она неторопливо снимает украшения, выскальзывает из одежды… Он встретился с ней взглядом, и ему показалось, что она догадалась, о чем он думает. Ему стало неловко, и он внезапно онемел.
Тут пришел лектор, и разговоры в зале стихли.
Лекция оказалась интереснее, чем он ожидал. У лектора были цветные диапозитивы, которые он с помощью «волшебного фонаря» проецировал на большой белый экран.
Когда лекция закончилась, он хотел продолжить разговор с Ольгой, но ему помешали. К ним подошел Чак Диксон, которого Гас знал еще со школы. Чак всегда держался непринужденно, и Гас ему завидовал. Они были ровесники — обоим по двадцать пять, — но рядом с Чаком Гас чувствовал себя неуклюжим мальчишкой.
— Ольга, я хочу познакомить вас с моим двоюродным братом, — сказал Чак оживленно. — Он смотрел на вас всю лекцию.
Гасу Чак дружески улыбнулся.
— Дьюар, простите, что лишаю вас столь обворожительной собеседницы, но вы же понимаете: столько времени наслаждаться ее обществом в одиночку вам не дадут! — Он протянул Ольге руку, и они ушли.
Гас почувствовал себя обойденным. У них так хорошо складывался разговор… Обычно первый разговор с девушкой был для него самым трудным, но говорить с Ольгой оказалось легко. А этот Диксон, который в школе всегда был в числе последних, увел ее так легко, словно взял с поданного лакеем подноса бокал вина.
Гас стал оглядывать зал в надежде увидеть еще кого-нибудь из старых знакомых, и к нему подошла девушка, у которой не было одного глаза.
Когда он впервые увидел Розу Хеллмэн — на благотворительном обеде в пользу симфонического оркестра Буффало, где играл ее брат, — ему показалось, что она ему подмигивает. На самом деле один глаз у нее был постоянно закрыт. У нее было красивое лицо, отчего ее изъян еще больше бросался в глаза. При этом она всегда одевалась очень стильно, словно бросая вызов. Сегодня она была в соломенной шляпке, лихо заломленной набок, отчего ей даже удавалось выглядеть хорошенькой.
Когда он ее видел в последний раз, она работала редактором малотиражки с названием «Буффальский анархист», и Гас спросил:
— Неужели анархистов интересует искусство?
— Я сейчас работаю в «Вечерней рекламе», — сказала она.
Гас удивился.
— А редактор знает о ваших политических взглядах?
— Мои взгляды несколько изменились за это время, но где я работала, он знает.
— Наверное, он решил, что если уж вы добились успеха в газете у анархистов, то должны быть профессионалом высокого класса.
— Когда брал меня на работу, он сказал, что готов за меня отдать любых двоих парней из своего отдела, потому что у меня стальные яйца.
Гас знал, что она любит эпатировать, но все равно застыл с открытым ртом. Роза рассмеялась.
— А сам посылает меня в основном на выставки и показы мод… Ну и как вам работается в Белом доме? — перевела она разговор.
Гас понимал, что все, что он скажет, может появиться в ее газете.
— Просто потрясающе! — сказал он. — Я считаю, что Вильсон — великий президент, может быть, даже величайший.
— Как вы можете так говорить! Ведь он вот-вот втянет нас в европейскую войну!
Многие американцы немецкого происхождения относились к происходящему так же, как Роза, — для них было естественно смотреть на ситуацию со стороны немцев. Их позицию разделяли и левые, мечтавшие увидеть гибель русского царя. Однако к ним присоединялись и многие, не имевшие отношения ни к немцам, ни к левым. Гас, подбирая слова, сказал:
— Когда немецкие подводные лодки уничтожают американских граждан, президент не может… смотреть на это сквозь пальцы. — Он чуть было не сказал: «закрывать на это глаза», но взглянув на ее закрытый глаз, замялся и покраснел.
Она, казалось, не заметила его неловкости.
— Но англичане блокируют немецкие порты — нарушая международные законы, — в результате чего немецкие женщины и дети голодают. А война во Франции зашла в тупик, за шесть месяцев ни та ни другая сторона не продвинулась больше, чем на несколько ярдов. Немцы вынуждены топить английские корабли, или они проиграют войну.
Она легко разбиралась в запутанных нюансах, поэтому Гасу было приятно с ней говорить.
— Я изучал международное право, — сказал он, — и, строго говоря, действия англичан неправомерны. Морские блокады были запрещены Лондонской декларацией 1909 года, но ее так и не ратифицировали.
Однако ее было не так легко сбить с толку.
— Да наплевать на правомерность! Немцы предупредили американцев, чтобы они не садились на английские корабли. Об этом писали в газетах. Что еще они могли сделать? Вот представьте, если бы мы вели войну с Мексикой, а «Лузитания» была мексиканским судном и везла оружие, предназначенное для того, чтобы убивать американских солдат. Неужели мы его пропустили бы?
Вопрос был непростой, и обоснованного ответа у Гаса не нашлось.
— Ну, госсекретарь Брайан с вами бы согласился, — сказал он. После ультиматума Вудро Вильсона Брайан ушел в отставку. — Он считал, что этой меры — предупредить американцев не пользоваться судами противоборствующих стран — вполне достаточно.
Но она не желала упускать его с крючка.
— Брайан понимает, что Вильсон рискует, — сказала она. — Если Германия не пойдет на уступки, войны нам не избежать.
Гас не стал признаваться журналистке, что разделяет ее опасения. Вильсон потребовал, чтобы германское правительство отказалось от нападении на торговые суда, предоставило компенсацию и предотвратило подобные случаи в дальнейшем — иными словами, предоставило английским судам свободу перемещения по морю, в то время как ее собственные корабли были заперты в портах. Странно было ожидать, что Германия примет такие требования.
— Но общественное мнение одобряет действия президента.
— Общественное мнение может заблуждаться.
— Однако президент обязан считаться с ним. Послушайте, Вильсон ходит по краю. Он пытается удержать нас от вступления в эту войну и при этом не хочет, чтобы в международной дипломатии Америка показалась слабой. На данный момент именно такое поведение мне кажется наиболее верным.
— А в будущем?
Это был больной вопрос.
— Никто не способен предвидеть будущее, — сказал Гас. — Даже Вудро Вильсон.
Она рассмеялась.
— Вот это ответ настоящего политика! Вы далеко пойдете…
С ней заговорили, и она отвернулась от Гаса. Он отошел, чувствуя себя, словно боксер после матча, окончившегося вничью.
Кое-кого из присутствующих пригласили на чаепитие с лектором. Среди приглашенных оказался и Гас, ведь его мать входила в число попечителей музея. Он направился в комнату для приемов. Войдя, рад был увидеть Ольгу. Наверняка ее отец тоже поддерживал музей материально.
Гас взял чашку и подошел к ней.
— Если окажетесь в Нью-Йорке, я буду рад устроить вам экскурсию по Белому дому, — сказал он.
— Да что вы! А вы могли бы представить меня президенту?
Ему хотелось сказать: «Конечно, все что угодно!» Но он побоялся обещать то, что может оказаться не в состоянии выполнить.
— Возможно, — сказал он. — Это зависит от того, насколько президент будет занят. Когда он садится за машинку и начитает строчить речь или сообщение для прессы, никому не разрешается его беспокоить.
— Мне было так жаль, когда скончалась его супруга, — сказала Ольга. Элен Вильсон умерла почти год назад, вскоре после начала войны в Европе.
Гас кивнул.
— Он очень тяжело переживал ее смерть.
— Но я слышала, что он уже ухаживает за богатой вдовой.
Гас смутился. В Вашингтоне ни для кого не было секретом, что всего через восемь месяцев после кончины супруги Вильсон страстно, по-мальчишески влюбился в чувственную красавицу Эдит Голт. Президенту было пятьдесят восемь, его возлюбленной — сорок один. Сейчас они были в Нью-Хэмпшире. Гас относился к тем немногим, что знал, что месяц назад Вильсон сделал предложение, однако миссис Голт пока не дала ему ответа.
— Кто вам сказал? — спросил он Ольгу.
— Это правда?
Ему отчаянно хотелось произвести на нее впечатление своей осведомленностью, но он справился с искушением.
— Я не могу обсуждать такие вещи, — через силу ответил он.
— Ах, как обидно! А я надеялась услышать сплетни из первых рук…
— Извините, что разочаровал вас.
— Ну что вы, ерунда! — она коснулась его руки, и электрический разряд пробежал по его телу. — Завтра днем у меня собирается компания играть в теннис. Вы играете?
У Гаса были длинные руки и ноги, и играл он довольно прилично.
— Играю. И очень люблю эту игру.
Левка научился водить за один день. Обучение второму основному навыку шофера — менять проколотые шины — заняло у него часа два. К концу недели он мог залить в бак бензин, поменять масло, отладить тормоза. Если автомобиль не заводился, он мог проверить, не разряжена ли батарея и не перекрыта ли подача бензина.
Как сказал Джозеф Вялов, гужевой транспорт уходил в прошлое. На конюшне платили мало, а рабочих рук было предостаточно. Шоферов же не хватало, и зарабатывали они хорошо.
К тому же Вялов хотел, чтобы шофер у него был крепкий и при необходимости мог выступать в роли телохранителя.
Вялов ездил в новехоньком восьмиместном лимузине «Паккард Твин Сикс». Другие водители смотрели на машину с восхищением. Эта модель была запущена в производство всего несколько недель назад, и ее двенадцатицилиндровому двигателю завидовали даже те, кто ездил на «Кадиллаке V-8».
Суперсовременный особняк Вялова нравился Левке гораздо меньше. На его взгляд, это был просто огромнейший хлев: длинный, низкий, с широкой нависающей крышей. Старший садовник сказал, что это называется «стиль прерий», последний крик моды.
— Если бы у меня был большой дом, я бы хотел, чтобы он напоминал дворец, — сказал Левка.
Он подумывал о том, чтобы написать Григорию и рассказать о жизни в Буффало, о работе, о машине — но все оттягивал. Ему хотелось написать, что у него уже лежит часть денег на билет — но на самом деле он все еще ничего не отложил. Как только у него появится задел — он сразу напишет, поклялся он себе.
Семья Вялова состояла из трех человек: самого Джозефа, его неразговорчивой жены Лены и хорошенькой дочери Ольги, с дерзким взглядом, примерно одного с Левкой возраста. Джозеф был внимателен и вежлив с женой, хоть и проводил почти все вечера с дружками. С дочерью он был нежен, но строг. Он часто заезжал домой в середине дня, чтобы провести ланч с Леной и Ольгой. После ланча они с женой уходили вздремнуть. А Левка, дожидаясь Джозефа, иногда разговаривал с Ольгой.
Она любила курить — это было строго запрещено ее отцом, который настаивал на том, чтобы она была благовоспитанной юной леди и вышла замуж за представителя элиты. На территории особняка было несколько мест, куда Джозеф никогда не заходил, и одним из них был гараж, так что Ольга ходила курить туда. Она садилась в своем шелковом платье на новое кожаное заднее сиденье «Паккарда», а Левка стоял, облокотившись на дверцу, ногой на подножке, и болтал с ней.
Он знал, что форменная одежда шофера ему идет, и носил кепку лихо сдвинутой назад. Скоро он обнаружил, что Ольге нравится, когда он говорит о ней как о даме из высшего общества. Ей было приятно слышать, что она ходит как принцесса, говорит как жена президента, а одевается как парижская светская львица. Снобизм она унаследовала от отца: большую часть своей жизни Джозеф был громилой и головорезом, но Левка замечал, каким воспитанным, чуть ли не почтительным тот становился, когда говорил с людьми, занимавшими высокое положение, — президентом банка или конгрессменом.
У Левки была хорошо развита интуиция, и Ольгу он «раскусил» быстро. Это была чрезмерно опекаемая дочка богатых родителей, не имевшая возможности реализовать свои романтические и сексуальные влечения. В отличие от девчонок, которых Левка встречал в трущобах Санкт-Петербурга, Ольга не могла в сумерках сбежать из дома на встречу с мальчишкой и обниматься с ним в каком-нибудь темном уголке. В свои двадцать лет она была девственницей. А может, и нецелованной.
Левка издали следил за теннисным матчем, поедая взглядом Ольгино сильное, стройное тело, наблюдая, как она летает по корту и как колышется при этом ее грудь под легким хлопком платья. Она играла с очень высоким парнем в белых фланелевых брюках. Левке почудилось в его внешности что-то знакомое. Рассматривая долговязого парня, он наконец вспомнил, где видел его раньше. Это было на Путиловском заводе. Левка выманил у него доллар, а Григорий спрашивал, действительно ли Джозеф Вялов в Буффало большой человек. Как же его звали? Еще виски так называется… Дьюар, точно. Гас Дьюар.
За игрой следили с полдюжины молодых людей: девчонки в ярких летних платьях, парни в соломенных канотье. Из-под своего зонтика с довольной улыбкой посматривала на игравших миссис Вялова. Служанка в форменном платье предлагала гостям лимонад.
Сильным ударом мяч полетел в Левкину сторону. Он поднял его и, вместо того чтобы бросить обратно, отнес на корт и отдал одному из игроков. Он взглянул на Ольгу. Она о чем-то оживленно разговаривала с Дьюаром и кокетливо улыбалась, совсем как Левке в гараже. Он почувствовал укол ревности, и ему захотелось дать долговязому в зубы. Тут он заметил, что Ольга смотрит в его сторону, и послал ей самую обаятельную улыбку, но она отвернулась, вряд ли это заметив. Другие его вообще не обратили на него внимания.
Все именно так, как и должно быть, сказал он себе: девчонка может мило беседовать с шофером, пока курит в гараже, а когда она с друзьями — относиться к нему как к предмету мебели. И все равно его самолюбие было уязвлено.
Он пошел прочь — и увидел, что по гравиевой дорожке к теннисному корту идет Ольгин отец. Вялов был в костюме с жилетом, который надевал для повседневных деловых встреч. Левка догадался, что перед отъездом в офис тот решил зайти на корт и поздороваться с гостями дочери.
В любую секунду он мог увидеть, что Ольга курит, и тогда разверзнется ад.
И тут Левку осенило. В два прыжка он оказался рядом с Ольгой и быстро выхватил зажженную сигарету у нее из руки.
— Эй! — возмущенно воскликнула она.
— Вы что, с ума сошли?! — нахмурился Гас Дьюар.
Левка отвернулся и сунул сигарету в рот. В следующий миг его заметил Вялов.
— А ты что тут делаешь?! — сказал он сердито. — Выводи машину!
— Слушаюсь, сэр, — ответил Левка.
— И убери эту чертову сигарету, когда со мной разговариваешь!
Левка выдавил уголек и сунул окурок в карман.
— Прошу прощенья, господин Вялов, я был неправ.
— Чтоб это было в последний раз!
— Да, сэр.
— А теперь убирайся!
Левка быстро пошел к гаражу, но по дороге оглянулся. Молодые люди повскакивали с мест, и Вялов радостно пожимал им руки. Ольга с виноватым видом представляла своих друзей. Встретившись глазами с Левкой, она послала ему благодарный взгляд.
Он подмигнул ей и пошел к машине.
В гостиной Урсулы Дьюар было несколько украшений поистине бесценных: мраморная голова работы Эли Надельмана, первое издание Женевской Библии, роза в хрустальной вазе и фотография в рамке — дед миссис Дьюар, открывший один из первых в Америке супермаркетов. Когда Гас вошел в комнату в шесть вечера, она сидела в вечернем шелковом платье и читала новый роман под названием «Хороший солдат».
— Как тебе книга? — спросил он.
— Чрезвычайно хороша, хотя, как ни странно, я слышала, что автор — невероятный хам.
Он смешал ей коктейль — виски с горькой настойкой, но без сахара. Ему было не по себе. «В моем возрасте уже не следует бояться матери», — подумал он. Но она могла быть очень резкой. Он подал ей коктейль.
— Спасибо, — сказала она. — Тебе нравится, как у тебя проходит отпуск?
— Очень.
— Я боялась, что тебе уже не терпится вернуться назад, в суету Вашингтона и Белого дома.
Гас тоже думал, что его потянет назад, но отпуск преподнес приятные неожиданности.
— Я вернусь туда, как только вернется президент, но пока прекрасно себя чувствую здесь.
— Как ты думаешь, Вудро объявит войну Германии?
— Надеюсь, что нет. Немцы бы и рады пойти на попятный, но они хотят заставить Америку прекратить продажу оружия войскам союзников.
— А мы прекратим?
Урсула по происхождению была немкой, как и половина населения Буффало, но когда говорила «мы», она имела в виду Америку.
— Разумеется нет. Ведь наши фабрики получают за английские заказы столько денег!
— Так что же, это тупик?
— Пока что мы обхаживаем друг друга. А сейчас, словно для того, чтобы напомнить нам о значении нейтральных стран, в союз вступила Италия.
— Это меняет ситуацию?
— Не особенно…
Гас глубоко вздохнул.
— Сегодня я играл в теннис у Вяловых.
У него не получилось сказать это небрежно.
— И как, милый? Ты выиграл?
— Да. У них дом в стиле прерий, просто шикарный!
— Такие дома строят нувориши.
— Но мы тоже когда-то были нуворишами, разве нет? Когда дедушка открыл свой бизнес.
— Терпеть не могу, когда ты говоришь как социалист. Ты становишься грубым занудой, хоть я и знаю, что ты не хочешь меня обидеть… — сказала она, потягивая коктейль. — М-м, хорошо получилось.
Он снова вздохнул.
— Мама, можно тебя кое о чем попросить?
— Конечно, все что угодно.
— Но тебе это не понравится.
— Что именно?
— Я бы хотел, чтобы ты пригласила на чай миссис Вялову.
Медленно и аккуратно мать поставила бокал на столик.
— Понятно, — сказала она.
— Не спросишь, зачем?
— Причина может быть только одна. Я видела их очаровательную дочку.
— Тебе не на что сердиться. Вялов первый человек в городе, и очень богат. А Ольга — просто ангел.
— Ну, может, и не ангел, но хотя бы христианка.
— Вяловы принадлежат к Русской православной церкви, — сказал Гас. Может, стоит все худшее выложить сразу, подумал он. — Они ходят в церковь Петра и Павла на Айдиэл-стрит.
Дьюары принадлежали к епископальной церкви.
— Слава богу хоть не евреи! — Мать когда-то боялась, что Гас захочет жениться на Рэчел Абрамс, которая хоть и нравилась немцу — но он ее не любил. — К тому же мы должны радоваться, что Ольга не охотится за богатым мужем.
— Это точно. Мне кажется, Вялов богаче, чем мой отец.
— Ну, мне об этом ничего не известно! — Женщинам вроде Урсулы не полагалось думать о деньгах. Гас подозревал, что, изображая полное неведение, они досконально знали, сколько денег у их мужей.
Однако этот разговор не вызвал у нее особого недовольства.
— Так ты пригласишь миссис Вялову? — спросил он с замиранием сердца.
— Конечно. Сейчас пошлю приглашение.
— Только не зови своих высокомерных приятельниц, рядом с которыми миссис Вялова будет чувствовать себя не в своей тарелке.
— Высокомерных приятельниц у меня нет.
Это нелепое заявление даже не имело смысла обсуждать.
— Пригласи миссис Фишер, она милая. И тетю Гертруду.
— Хорошо.
— Спасибо, мама! — У Гаса стало легко на душе, словно закончилась пытка. — Я понимаю, что ты сама не выбрала бы мне такую невесту, как Ольга, но мне кажется, что очень скоро ты ее полюбишь.
— Мой милый сын, тебе уже почти двадцать шесть. Пять лет назад я бы еще постаралась тебя отговорить жениться на дочери этого подозрительного дельца. Но в последнее время я стала бояться, что вообще останусь без внуков. Так что даже если бы ты объявил, что намерен жениться на разведенной польской официантке, боюсь, первой моей мыслью было бы — достаточно ли она молода, чтобы рожать.
— Не забегай вперед, Ольга еще не дала согласия выйти за меня замуж. Я еще и не делал предложения.
— Да как она сможет тебе отказать? — Мать поднялась и поцеловала Гаса. — Сделай-ка мне еще коктейль.
— Вы спасли мне жизнь! — сказала Левке Ольга. — Отец бы меня прибил.
Он улыбнулся.
— Я увидел, что он идет, и надо было действовать быстро.
— Я вам так благодарна! — сказала Ольга и поцеловала его в губы.
Это его ошеломило. Она отпрянула раньше, чем он успел отреагировать, но он уже почувствовал себя с ней накоротке. Он опасливо окинул взглядом гараж, но они были одни.
Она вынула из пачки сигарету, и он поднес ей огонь, как накануне Гас Дьюар. Этот провоцирующий жест заставлял женщину наклонить голову, давая мужчине возможность рассматривать ее губы. Это было романтично.
Она откинулась на сиденье «Паккарда» и выдохнула дым. Левка сел рядом. Она не стала возражать. Он тоже закурил. Они сидели в полутьме, дым их сигарет смешивался с запахом бензина, кожаных сидений и цветочного аромата Ольгиных духов.
Чтобы нарушить молчание, Левка сказал:
— Надеюсь, вам понравилась игра?
Она вздохнула.
— Все мальчишки в городе боятся моего отца, — сказала она. — Каждый думает, что если он меня поцелует, отец его застрелит.
— А он застрелит?
— Наверное, — со смехом сказала она.
— Я его не боюсь.
Это была почти правда. Не то чтобы Левка совсем не боялся, но просто не обращал внимания на страхи, надеясь, что ему удастся выкрутиться.
Но она не поверила.
— Правда?
— Потому-то он и взял меня на работу. — Это тоже была почти правда. — Спросите его сами.
— Может и спрошу.
— Вы очень нравитесь Гасу Дьюару.
— Отец мечтает нас поженить. Он богат, из старинного рода Буффало, а его отец — сенатор.
— И вы всегда делаете то, чего хочет ваш папочка?
Она задумчиво затянулась сигаретой.
— Да, — сказала она и выдохнула дым.
— Мне нравится смотреть на ваши губы, когда вы курите, — сказал Левка.
Она ничего не ответила, но испытующе взглянула на него. Более ясного приглашения Левке не требовалось, и он ее поцеловал.
Она издала протестующий звук и попыталась его оттолкнуть, но ни то ни другое действие не было решительным. Он выбросил сигарету и положил руку ей на грудь. Она схватила его за руку, словно хотела сбросить, но вместо этого только сильнее прижала.
Левка коснулся языком ее сжатых губ. Она отшатнулась назад и испуганно взглянула на него. Он понял, что она не умеет так целоваться. У нее явно не было никакого опыта.
— Все в порядке, — сказал он, — не бойтесь!
Она выбросила сигарету, обняла его, закрыла глаза и, открыв рот, ответила на его поцелуй.
Потом все происходило очень быстро. Ее желание отчаянно требовало удовлетворения. У Левки уже было немало женщин, и он считал, что лучше позволить им самим задавать темп. Робкую женщину нельзя торопить, а нетерпеливую нельзя сдерживать. Когда он проник под ее белье и погладил мягкий бугорок, это ее так возбудило, что она стала задыхаться от страсти. Если она действительно дожила до двадцати лет, не получив от робких буффальских мальчиков ни единого поцелуя, то ей, должно быть, пришлось пережить немало разочарований, догадался он. Когда он стал снимать ее трусики, она с готовностью приподнялась. Он поцеловал ее между ног, и у нее вырвался крик потрясения и восторга. Было очевидно, что она девственница, но он уже был слишком распален, чтобы это могло его остановить.
Она откинулась назад, уперевшись одной ногой в пол, а вторую подняв на сиденье, задрав юбку до живота, выжидательно раздвинув бедра. Она тяжело дышала и, широко раскрыв глаза, смотрела, как он расстегивает брюки. Он вошел осторожно, зная, как легко причинить девушке боль, но она обхватила его бедра и нетерпеливо притянула к себе, словно опасаясь, что в последний миг ее обманут и она не получит желаемого. Он почувствовал сопротивление девственной плевы, тут же исчезнувшее — Ольга только тихо застонала, как от легкого всполоха боли, прошедшей так же быстро, как и появилась. Она сама стала двигаться, и снова он позволил ей задать темп, чувствуя, что она отвечает на зов своего тела и отказать ей в этом невозможно.
Его это завело больше, чем все обычные любовные игры, что были прежде. Одни девчонки были опытны, другие — невинны, но все они хотели, чтобы ему было с ними хорошо; они стремились удовлетворить его, не думая о себе. Но такого откровенного желания он прежде не встречал, и это распалило его безмерно.
Однако он сдерживался. Ольга громко закричала, и он прикрыл ей рот рукой, чтобы ее не услышали. Она забилась, как пони, потом спрятала лицо у него на груди. Со сдавленным криком она кончила, а через секунду — и он.
Потом он скатился с нее и сел на пол. Она лежала неподвижно, тяжело дыша. С минуту оба молчали. Наконец она села.
— О господи, — сказала она. — Вот не знала, что это будет так…
— Обычно это не так, — ответил он.
Она надолго замолчала, думая, а потом уже тише сказала;
— Что я наделала…
Он не ответил.
Она подняла свои трусики и надела. Посидела еще немного, тяжело дыша, и вышла из машины.
Левка смотрел на нее, гадая, что она скажет, но она ничего не сказала. Она прошла к задней двери, открыла ее и вышла.
Но на следующий день снова пришла в гараж.
29 июня Эдит Голт приняла предложение Вильсона. В июле президент на некоторое время вернулся в Белый дом.
— Мне придется на несколько дней съездить в Вашингтон, — сказал Гас Ольге, идя с ней по буффальскому зоопарку.
— А на сколько?
— На столько, сколько понадобится моему президенту.
— Как это чудесно!
— У меня лучшая работа на свете, — кивнул Гас. — Но при этом я себе не принадлежу. Если отношения с Германией будут обостряться, возможно, я вернусь в Буффало не скоро.
— Нам будет вас не хватать.
— А мне будет не хватать вас, Ольга. Мы с вами так сдружились за то время, что я здесь… — Они катались на лодке по озеру в парке Делавэр, купались на Кристал Бич, плавали на пароходе вверх по реке к Ниагарскому водопаду и через озеро на канадскую сторону, играли в теннис почти каждый день — всегда в компании молодых людей и под присмотром как минимум одной чьей-нибудь бдительной мамы. Сегодня их сопровождала госпожа Вялова — она шла немного позади, беседуя с Чаком Диксоном.
— Вы даже не представляете, как мне будет вас не хватать, — сказал Гас. Ольга улыбнулась, но ничего не ответила.
— Это лето — самое счастливое в моей жизни! — сказал Гас.
— И в моей, — ответила она, вертя в руках зонтик в бело-красный горошек.
Это привело Гаса в восторг, хоть он и не был уверен, что именно благодаря его обществу это лето стало для нее столь счастливым. Он по-прежнему ее не понимал. Казалось, она всегда была рада его видеть, ей было приятно беседовать с ним часами. Но он не видел ни намека на то, что ее отношение к нему может быть не просто дружеским. Конечно, ни одна уважающая себя девушка не должна позволять молодому человеку заметить свои чувства — во всяком случае, до обручения, — но Гасу было неспокойно. Может быть, потому она и казалась ему столь притягательной.
Он вспомнил, с какой недвусмысленной ясностью говорила с ним о своих желаниях Кэролайн Вигмор. Он много думал о Кэролайн — в его жизни это была единственная женщина, которую он любил до Ольги. Но Кэролайн была замужней женщиной, а Ольга — невинной девушкой, которую всю жизнь ограждали от дурных влияний.
Гас остановился перед медвежьей клеткой, и, взглянув через стальные прутья, они увидели сидящего на корточках и глядящего на них маленького коричневого медвежонка.
— Интересно, могла бы вся наша жизнь быть такой же счастливой? — сказал Гас.
— Почему бы и нет? — отозвалась Ольга.
Понимать ли это как поощрение? Он взглянул на нее. Она не ответила на его взгляд, наблюдая за медвежонком. Гас всмотрелся в ее голубые глаза, мягкую линию розовой щеки, нежную шею.
— Если бы я был Тицианом, я бы нарисовал вас, — сказал он.
Мимо прошли ее мать и Чак — и пошли дальше, оставив Гаса с Ольгой позади. Большего уединения у них не будет.
Она наконец посмотрела на него, и ему показалось, что в ее глазах он увидел что-то похожее на нежность. Это его обнадежило. «Если это смог сделать президент, овдовевший меньше года назад, я тем более смогу!» — подумал он.
— Ольга, я люблю вас, — сказал он.
Она ничего не ответила, но продолжала смотреть на него.
Он почувствовал ком в горле. Опять он не мог понять, о чем она думает.
— Есть ли у меня надежда… — сказал он. — Могу ли я надеяться, что вы когда-нибудь тоже полюбите меня?
Затаив дыхание, он умоляюще смотрел ей в лицо. Сейчас его жизнь была в ее руках.
Наступило долгое молчание. О чем она думает? Оценивает, годится ли он в мужья? Или просто не может сразу принять решение, которое изменит всю ее жизнь?
Наконец она улыбнулась и сказала:
— Да.
Он едва мог поверить в это.
— Правда?
Она радостно рассмеялась.
— Правда.
Он взял ее за руку.
— Вы любите меня?
Она кивнула.
— Мне нужно это услышать.
— Да, Гас, я люблю вас.
Он поцеловал ее руку.
— Прежде чем ехать в Вашингтон, я поговорю с вашим отцом.
— Кажется, я знаю, что он вам ответит.
Утром Гас явился в офис Джозефа Вялова и официально попросил руки его дочери. Вялов объявил, что счастлив это слышать. И несмотря на то, что Гас не ждал иного ответа, он почувствовал неописуемую радость.
Гас уже отправлялся в Вашингтон, и ему нужно было спешить на вокзал, на поезд, так что отпраздновать помолвку договорились сразу после его возвращения. К тому же Гас был рад предоставить подготовку к свадьбе своей матери и миссис Вяловой.
Войдя стремительным шагом на центральный вокзал, он столкнулся с выходившей на улицу Розой Хеллмэн. На ней была красная шляпка, в руке — небольшой саквояж.
— Здравствуйте, — сказал он. — Вы позволите вам помочь?
— Благодарю, не нужно, он легкий, — сказала она. — Я уезжала всего на пару дней. Ездила на собеседование в одно информационное агентство.
— Насчет работы репортера? — спросил он, подняв бровь.
— Да, и меня взяли.
— Поздравляю! Простите мое удивление — я не думал, что эти агентства берут репортеров-женщин.
— Это хоть и не часто, но бывает. «Нью-Йорк таймс» впервые приняла на работу репортера-женщину в 1869 году. Ее звали Мария Морган.
— Что вы будете делать?
— Помогать их вашингтонскому корреспонденту. Дело в том, что из-за личной жизни президента они решили, что в Вашингтоне нужна женщина. От мужчин вряд ли дождешься романтических историй.
Интересно, подумал Гас, сказала ли она им о своем знакомстве с одним из приближенных Вильсона. Наверняка: скрытностью репортеры не отличались. Без сомнения, это и помогло ей получить работу.
— А я возвращаюсь, — сказал он. — Думаю, мы еще увидимся.
— Надеюсь.
— А у меня тоже хорошие новости, — радостно сообщил он. — Я сделал предложение Ольге Вяловой — и она его приняла. Скоро мы поженимся.
Она смерила его долгим взглядом и сказала:
— Ну и дурак!
Даже если бы она дала ему пощечину вряд ли это потрясло бы его больше. Он замер.
— Да вы просто идиот! — сказала она и пошла прочь.
Еще двое американцев погибли девятнадцатого августа, когда немцы торпедировали еще один большой английский корабль, «Арабик».
Гасу было жаль погибших, но еще больше его ужасало то, что Америку неотвратимо затягивало в европейский конфликт. Он чувствовал, что президент на грани. Гас хотел, чтобы его свадьба состоялась в мире счастливом и спокойном; будущее, оскверненное хаосом, жестокостью и разрухой войны, его страшило.
Следуя указаниям Вильсона, Гас сообщил нескольким репортерам — не для печати, — что президент готов порвать дипломатические отношения с Германией. В то же время новый госсекретарь пытался договориться до чего-нибудь с германским послом, графом Иоганном фон Берншторффом.
Все может обернуться очень плохо, думал Гас. Германия может понять, что Вильсон блефует, и бросить ему вызов. И что он будет делать? Вильсон сказал Гасу, что разрыв дипломатических отношений вовсе не обязательно должен привести к войне. У Гаса же было ужасное чувство, что положение стало критическим и его невозможно контролировать.
Но кайзер не хотел воевать с Америкой и, к огромному облегчению Гаса, расчет Вильсона оказался верным. В конце августа Германия обещала не атаковать без предупреждения пассажирские корабли. Этого было мало, но все же достаточно, чтобы ситуация вышла из тупика.
Американские газеты, не вдаваясь в подробности, устроили восторженную шумиху. Второго сентября Гас торжествующе зачитал Вильсону отрывок из хвалебной статьи в нью-йоркской газете «Ивнинг пост»:
— «Не мобилизуя войск, не снаряжая флот, а одной лишь непоколебимой настойчивостью в защите правого дела он вынудил сдаться самую гордую, надменную и лучше всех вооруженную армию».
— Ну, они еще не сдались, — сказал президент.
Однажды вечером в конце сентября Левку схватили, притащили на склад, сорвали одежду и связали руки за спиной. Потом из своего кабинета вышел Вялов.
— Ах ты пес! — сказал он. — Пес поганый!
— Что я сделал? — умоляюще воскликнул Левка.
— Ты знаешь, что ты сделал, кобель бешеный!
Левка пришел в ужас. Ему не выкрутиться, если Вялов не станет его слушать.
Вялов снял пиджак и закатал рукава сорочки.
— Неси, — сказал он. Норман Найэл, худосочный бухгалтер, ушел в кабинет и вернулся с бичом.
Левка уставился на бич. Обычный бич, каким в России секли преступников. Длинная деревянная рукоятка, три кожаных хвоста, у каждого на конце — свинцовый шарик. Левку никогда не секли, но он видел, как пороли за мелкие кражи или за блуд — в деревнях это было распространенное наказание. В Санкт-Петербурге эту меру применяли и против политических преступников. Двадцать ударов могли оставить человека калекой, сто — убить.
Вялов, все еще в жилете с золотой цепочкой для часов, поднял бич. Найэл хихикнул. Илья и Тео смотрели с интересом.
Левка съежился, хлыст взмыл в воздух со страшным свистом, рассек шею и плечи, и он закричал от боли.
Вялов снова взмахнул хлыстом. На этот раз было еще больнее.
Левка сам не мог поверить, что оказался таким дураком. Лишить девственности дочь такого могущественного и жестокого человека! О чем он думал? Почему он никогда не может справиться с похотью?
Вялов снова поднял бич. На этот раз Левка рванулся, пытаясь избежать удара. Его коснулись лишь концы хвостов, но тоже причинили мучительную боль, впившись в тело, и он снова закричал.
Бич в руке Вялова вновь поднялся и пошел вниз, остановился на полпути, когда Левка дернулся, и ударил по ногам. Левка увидел текущую из порезов кровь. Когда Вялов хлестнул опять, Левка отчаянно рванулся, но тут же снова упал. Лежа навзничь, он чувствовал, как силы его оставляют. Вялов снова хлестнул его — теперь по животу и бедрам. Левка перекатился на живот — от боли и ужаса он не мог подняться на ноги, но бич продолжал движение. Он собрался с силами, чтобы ползти, но поскользнулся в собственной крови, и на него снова обрушился хлыст. Он уже не кричал: воздуха не хватало. Он подумал, что Вялов решил запороть его до смерти. Как ему хотелось потерять сознание!
Но Вялов ему этого не позволил. Тяжело дыша, он бросил бич.
— Следовало бы тебя убить, — сказал он, отдышавшись, — но нельзя.
Этого Левка не понял. Он лежал в собственной крови, ошеломленно глядя на своего мучителя.
— Она беременна, — сказал Вялов.
Мысли путались от боли и страха, но Левка попытался вспомнить. Они же пользовались презервативами. В Америке в больших городах купить их было легко, и Левка всегда надевал презерватив — конечно, кроме того, первого раза, когда все случилось неожиданно. И еще однажды она позвала его в дом, когда никого не было, и они барахтались на широкой кровати в комнате для гостей. И еще один раз — в саду, когда стемнело…
Хотя на самом деле — не один раз, понял он.
— Она должна была выйти замуж за сына сенатора Дьюара, — сказал Вялов, и Левка услышал в его хриплом голосе не только ярость, но и горечь. — Мой внук мог бы стать президентом…
Левке было тяжело сейчас думать, но он понял, что свадьба не состоится. Как бы он ее ни любил, Гас Дьюар никогда не женится на женщине, у которой будет чужой ребенок. Если только…
— Ребенка может и не быть… — с трудом прохрипел Левка. — Есть же доктора в городе…
Вялов схватился за бич, и Левка сжался в комок.
— Даже не думай! — заорал Вялов. — Это против воли Божьей!
Это Левку поразило. Каждое воскресенье он возил Вялова с семьей в церковь, но считал его религиозность напускной. Вялов жил по законам преступного мира, где правит жестокость. И при этом слышать не мог об абортах! Левке захотелось спросить, неужели церковь разрешает избивать людей и давать взятки.
— Ты хоть понимаешь, какое унижение меня ждет из-за тебя? — сказал Вялов. — Все газеты в городе уже сообщили о свадьбе! — Его лицо покраснело и голос перешел в рев. — Что я скажу сенатору Дьюару? Я уже назначил день свадьбы! Договорился с поставщиками! Приглашения напечатаны и лежат в типографии! Представляю, как посмеется надо мной эта надменная старая грымза миссис Дьюар! И все из-за какого-то вонючего придурка!
Он вновь замахнулся кнутом, но в ярости отбросил его прочь.
— Нельзя тебя убивать… — Он повернулся к Тео. — Тащите это дерьмо к врачу. Пусть подлатает. Это будущий муж моей дочери.
Июнь 1916 года
— Сынок, мы можем поговорить? — спросил отец.
Билли ушам не поверил. Уже почти два года, с тех самых пор, как Билли перестал ходить в «Вифезду», они практически не разговаривали. В маленьком домике на Веллингтон-роу всегда чувствовалось напряжение. Билли уже забыл, как это бывает, когда на кухне звучат тихие голоса, ведущие спокойную беседу. Да хоть бы и громкие, повышенные в жарком споре, как часто случалось. В немалой мере именно из-за этой тяжелой атмосферы Билли и пошел в армию.
Отец говорил почти робко. Билли внимательно глянул на него. Лицо отца выражало то же: не раздражение, не вызов, лишь мольбу.
Но Билли не собирался идти у него на поводу.
— Зачем? — сказал он.
Отец уже открыл рот, чтобы бросить в ответ резкость, но сдержался.
— Я поддался гордыне, — сказал он. — Это грех. Возможно, ты тоже поддался гордыне, но это дело твое и Господа, и для меня не оправдание.
— Чтобы это понять, тебе понадобилось два года.
— Мне понадобилось бы еще больше, если бы ты не уходил на войну.
Билли и Томми записались в армию в прошлом году, прибавив себе лет. Их взяли в Восьмой батальон «Валлийских стрелков», который назвали Эйбрауэнским землячеством. Батальон земляков — нечто новое. Люди из одного города оставались вместе, обучались военному делу и потом воевали бок о бок с теми, с кем вместе росли. Это должно было поднять воинский дух.
Отделение Билли обучали год, — в основном в новом лагере под Кардиффом. Билли занятия нравились. Легче, чем добывать уголь, и намного безопасней. Конечно, было скучновато — «заниматься» часто означало просто ждать чего-то — но кроме этого были занятия спортом, игры и товарищеские отношения парней, привыкающих к новому образу жизни. Как-то, когда ему долго было нечем заняться, он взял случайно подвернувшуюся книжку — это оказался Шекспировский «Макбет» — и, к своему удивлению, обнаружил, что стихи на удивление хорошие, а сюжет захватывающий. Человеку, проведшему так много часов за изучением протестантской Библии семнадцатого века, язык Шекспира не казался сложным. Потом он прочел полное собрание сочинений, перечитывая некоторые пьесы по нескольку раз.
Теперь подготовка окончена, и «землякам» перед отъездом во Францию дали двухдневный отпуск. Отец, понимая, что может никогда больше Билли не увидеть, впервые за это время с ним заговорил.
Билли посмотрел на часы. Он заглянул домой попрощаться с мамой. Эти два дня он собирался провести в Лондоне с Этель и ее квартиранткой. Милое личико Милдред с розовыми губками и заячьими зубками запало ему в душу, хотя ее: «Ебеныть, так ты Билли?» — и поразили его. На полу у двери стоял ранец, собранный и готовый к отъезду.
— Мне бы успеть на поезд, — сказал он.
— Поедешь на следующем, — сказал отец. — Сядь, Билли. Прошу тебя.
Билли чувствовал себя неловко, когда отец был в таком настроении. Отец мог метать громы и молнии, говорить презрительно или едко — но все это были проявления силы. Билли не хотел видеть его в минуты слабости.
Дед, как обычно, сидел на своем стуле и слушал.
— Не торопись, Билли, — сказал он. — Дай отцу поговорить с тобой.
— Ну ладно, — сказал Билли и сел за стол.
С кухни пришла мать.
Несколько секунд все молчали. Билли подумал, что может никогда больше не вернуться в этот дом. Теперь, после лагеря, он впервые заметил, что домик у них маленький, а комнаты темные. От угольной пыли и кухонных запахов дышать было тяжело. Но самое главное — после лагеря он вдруг понял, именно из-за того, что в родительском доме его держали в строгости, он слишком многого не знал и не понимал. И все же ему было грустно уезжать. Он расставался не только с местом, но и с жизнью, которую вел. Здесь все было просто. Он верил в Бога, слушался отца, доверял приятелям в шахте. Владельцы шахты были злыми, профсоюз защищал шахтеров, а социализм обещал светлое будущее. Но жизнь не так проста. Возможно, он еще вернется на Веллингтон-роу, но ему никогда уже не стать прежним мальчишкой.
Отец молитвенно сложил руки, закрыл глаза и сказал:
— Господи, помоги рабу твоему быть смиренным и кротким, как Иисус! — Потом, открыв глаза, он спросил: — Билли, зачем ты это сделал? Зачем пошел в армию?
— Потому что мы ведем войну, — сказал Билли. — Хочешь не хочешь — сражаться кому-то надо.
— Но разве ты не понимаешь… — Отец замолчал и примирительно поднял ладони. — Давай начнем с начала. Ты же не веришь тому, что читаешь в газетах, что немцы — злодеи, насилующие монашек, ведь нет?
— Нет, — сказал Билли. — Все, что газеты писали про шахтеров, было ложью, так что и написанное про немцев — вряд ли правда.
— Мне представляется, что это война капиталистов, к рабочему классу не имеющая отношения, — сказал отец. — Но ты можешь со мной не согласиться.
Усилия отца быть терпимым произвели впечатление на Билли. Никогда еще он не слышал от отца: «Ты можешь со мной не согласиться».
— Я знаю о капитализме немного, но, думаю, ты прав. Только все равно Германию нужно остановить. Они думают, что должны править миром!
— Мы — жители Британской империи, — сказал отец. — Под ее властью четыре миллиона человек. Вряд ли кто-нибудь из них имеет право голосовать. Они не могут управлять собственными странами. А спроси обычного британца, почему — и он ответит, что это наша судьба — править низшими народами! — Отец развел руки жестом, означающим: «Неужели ты еще не понял?». — Билли, мальчик мой, это не Германия считает, что должна править миром, а мы!
Билли вздохнул. Со всем этим он был согласен.
— Но на нас напали. Может быть, причины для войны другие, но все равно мы должны драться.
— Сколько уже погибло за эти два года? — сказал отец. — Миллионы! — Его голос сорвался, но не от гнева, а от отчаяния. — И пока молодежь согласна убивать друг друга, говоря «все равно мы должны драться», — это будет продолжаться.
— Я думаю, это будет продолжаться, пока кто-нибудь не победит.
— А мне кажется, — сказала мама, — ты боишься, что люди подумают, будто ты струсил.
— Нет! — сказал он, но она была права. Все его разумные объяснения, зачем он пошел в армию — это было еще не все. Как обычно, мама видела его насквозь. Почти два года он слышал и читал, что если молодые здоровые ребята вроде него не идут воевать — значит, они трусы. Об этом писали во всех газетах, говорили в магазинах и пабах, в Кардиффе девчонки вручали белое перо всем парням не в военной униформе, а набирающие пополнение сержанты отпускали язвительные шуточки вслед таким, как Билли. Билли знал, что это пропаганда, но все равно она действовала. Трудно было смириться с мыслью, что люди могут счесть его трусом.
Он придумывал объяснения — тем девчонкам с белыми перьями, — что добывать уголь намного опасней, чем воевать. Если солдат не на передовой, вероятность погибнуть у него намного меньше, чем у шахтера. А уголь Британии необходим. Половина кораблей ходит на угле. Правительство практически заявило, что шахтерам в армию идти не следует. Но все это было неважно. Как только он надел колючую зеленую рубашку и брюки, новые башмаки и каску, ему стало легче.
— Говорят, в конце месяца будет большое наступление, — сказал отец. Билли кивнул.
— Офицеры словно воды в рот набрали, но все остальные только об этом и говорят. Я думаю, потому они и торопятся завербовать побольше людей.
— В газетах пишут, что это может оказаться переломная битва — начало конца.
— Как бы там ни оказалось, мы можем на это надеяться.
— Патронов у вас сейчас должно быть достаточно, благодаря Ллойд Джорджу.
— Да уж.
В прошлом году боеприпасов не хватало. В результате шумихи, устроенной газетами вокруг скандала с производством снарядов, премьер-министр Асквит едва не был отправлен в отставку. Он сформировал коалиционное правительство, создал пост военного министра и отдал его самому популярному в кабинете министров человеку, Дэвиду Ллойд Джорджу. С тех пор производство стремительно возросло.
— Постарайся быть поосторожнее, — сказал отец.
— Не геройствуй там, — сказала мама. — Предоставь это тем, кто войну начал, — аристократам, консерваторам, офицерам. Делай что приказано — и не больше.
— Война есть война, — сказал дед. — Безопасного способа воевать не существует.
Билли понял, что наступило время прощаться. Он почувствовал желание заплакать и сердито подавил его.
— Ну что… — сказал он, вставая.
Дед пожал ему руку. Мама поцеловала. Отец крепко сжал его ладонь, а потом, не сдержавшись, обнял. Билли не мог вспомнить, когда отец последний раз его обнимал.
— Спаси и сохрани тебя Господь, Билли, — сказал отец. В глазах у него стояли слезы.
Билли едва удавалось держать себя в руках.
— Ну что, пока, — сказал он. Поднял свой ранец. И услышал, как мама всхлипнула.
Не оглядываясь, он вышел, закрыл за собой дверь и глубоко вздохнул, взяв себя в руки. И пошел по круто спускающейся улочке вниз, к станции.
Река Сомма, изгибаясь, текла с востока на запад, стремясь к морю. Линия фронта, направленная с севера на юг, проходила по реке неподалеку от Амьена. К югу от него французские войска удерживали фронт союзников до самой Швейцарии. К северу в основном стояли английские и объединенные войска.
Отсюда на двадцать миль на северо-запад простиралась цепь холмов. Склоны холмов в этом районе были изрыты немецкими траншеями. Из одной такой траншеи Вальтер фон Ульрих рассматривал позиции англичан в мощный цейсовский бинокль.
День был солнечный, начиналось лето, и слышалось пение птиц. В ближайшем саду, до сих пор избегавшем бомбардировок, вызывающе цвели яблоневые деревья. Люди — единственные животные, миллионами уничтожающие себе подобных, — превратили окружающую местность в пустошь, где не было ничего, кроме воронок от снарядов и заграждений из колючей проволоки. Возможно, человеческая раса полностью себя истребит, и этот мир останется в распоряжении птиц и деревьев, подумал Вальтер. В голову лезли мысли о конце света. Может, так было бы лучше.
У их позиции много преимуществ, подумал он, возвращаясь к насущным делам. Англичанам придется идти в атаку вверх по склону. И еще полезней была получаемая немцами возможность видеть сверху, что делают англичане. А сейчас Вальтер был уверен, что те готовятся к большому наступлению.
Такую подготовку вряд ли можно скрыть. На протяжении месяцев англичане многозначительно ремонтировали автомобильные и железные дороги в этом прежде тихом уголке Франции. Теперь они перевозили сотни тяжелых пушек, тысячи лошадей, сотни тысяч людей. За линией фронта прибывали непрекращающимися потоками и разгружались грузовики и поезда с ящиками боеприпасов, бочками питьевой воды и тюками сена. Наведя бинокль на ходы сообщения, он изучал подробности: вон копают узкую траншею, разматывают огромный рулон — несомненно, телефонный кабель.
Должно быть, у них серьезные планы на этом участке, бесстрастно подумал он. Столь огромное вложение средств, сил и человеческих ресурсов может быть оправдано только если отсюда должно начаться решительное наступление, которое повлияет на ход войны. Вальтер надеялся, что так и будет, и ход войны так или иначе изменится.
И все время, рассматривая вражескую территорию, он думал о Мод. В бумажнике он носил ее фотографию, вырезанную из журнала «Татлер» — в отеле «Савой», одетую в вызывающе простое бальное платье, с подписью: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде». Сейчас она вряд ли часто посещает балы. Возможно, нашла себе место среди тех, кто помогает армии в тылу, как сестра Вальтера Грета в Берлине, принося раненым солдатам в армейских госпиталях маленькие приятные мелочи. Или уехала из города, как мать Вальтера, и сажает на цветочных клумбах картофель из-за нехватки продуктов.
Как у англичан с продовольствием, он не знал. Английские войска не выпускали немецкий флот из порта, и почти два года морем товары не ввозили. Но англичане продолжали получать поставки из Америки. Немецкие подводные лодки время от времени атаковали атлантические корабли, но верховное командование воздерживалось от решительных действий — неограниченной подводной войны — опасаясь, что в войну вступит Америка. Значит, предполагал Вальтер, Мод не испытывает такого голода, как он. Ему, конечно, было лучше, чем штатским немцам. В некоторых городах жители устраивали забастовки и демонстрации из-за нехватки продуктов.
Он ей не писал, как и она ему. Между Германией и Великобританией не было почтового сообщения. Единственная возможность отправить письмо могла представиться, если бы кто-то из них оказался в нейтральной стране — в Америке или Швеции — и оттуда послал письмо. Но пока что как ему, так, вероятно, и ей такая возможность не представлялась.
Ничего о ней не знать было мучительно. Его терзал страх, что она может заболеть там, в госпитале, а он и не узнает. Как он ждал конца войны, когда сможет быть с ней! Конечно, он отчаянно хотел, чтобы Германия победила, но временами ему казалось, что он бы согласился и на поражение, лишь бы с Мод все было в порядке. Ему снились кошмары, что все кончилось и он поехал к ней в Лондон — а там узнал, что она умерла…
Вальтер отогнал страшную мысль. Он опустил бинокль, настроил его так, чтобы видеть передний край, и осмотрел заграждения из колючей проволоки, отделявшие немецкие позиции от нейтральной полосы. Колючая проволока шла в два ряда, с интервалом пятнадцать футов. Проволока была прочно прикреплена к земле железными скобами, снять которые было бы нелегко. Заграждение казалось внушающим доверие. Он слез с бруствера и спустился по длинной лестнице в глубокую землянку. Их траншеи на склоне холма были слишком заметны для вражеской артиллерии, так что землянки в этом секторе уходили в известковую почву достаточно глубоко, чтобы защитить от обстрела, кроме, разумеется, прямого попадания снаряда самого крупного калибра. Места в землянках было достаточно для того, чтобы здесь могли пережидать артобстрел все солдаты до единого. Между некоторыми землянками — на случай, если главный ход будет разрушен — были прорыты запасные проходы.
Вальтер сел на деревянную скамейку и достал блокнот. Несколько минут он вкратце записывал все, что увидел. Его отчет должен был подтвердить сведения из других источников. Разведка предупреждала, что именно здесь англичане собираются идти на прорыв.
Через лабиринт окопов он пробрался в тыл. Немцы оборудовали три линии укреплений, в двух-трех километрах одна от другой, чтобы, если выбьют с первой линии, задержаться на второй, а если это не получится, то на третьей. Как бы ни обернулось, подумал он с удовольствием, на легкую победу англичанам рассчитывать не приходится.
Вальтер нашел своего коня и вернулся в штаб Второй армии как раз к обеду. Среди сидевших за столом офицеров он с удивлением заметил отца. Тот был в генеральских чинах, и теперь его перебрасывали с одного поля боя на другое, совсем как раньше, в мирное время, из одной европейской столицы в другую.
Отто постарел и исхудал — все немцы сейчас выглядели исхудавшими. Его монашеская челка была острижена так коротко, что он казался лысым. Но он был бодр и весел. Военное время его вполне устраивало: ему нравилось, что нужно спешить, все время быть в напряжении, быстро принимать решения, нравилось чувство постоянной опасности.
О Мод они никогда не говорили.
— Ну, что видел? — спросил отец.
— В ближайшие недели в этом районе начнется крупное наступление, — сказал Вальтер.
Отец с сомнением покачал головой.
— Сектор Соммы — наилучшим образом укрепленный район на нашей линии фронта. У нас выгодное положение, три линии укреплений. На войне наносят удар по слабому месту противника, а не по самому сильному, даже англичанам это известно.
Вальтер рассказал о грузовиках, поездах и прокладке телефонного кабеля.
— Я думаю, это блеф, — сказал Отто. — Если бы здесь собирались перейти в наступление, они бы старались скрыть подготовку. Это просто уловка, настоящее наступление начнется севернее, во Фландрии.
— А что об этом думает фон Фалькенхайн? — спросил Вальтер. Эрик фон Фалькенхайн уже почти два года был начальником генерального штаба.
Отец улыбнулся.
— Он думает то, что я ему скажу.
Когда в конце ланча подали кофе, леди Мод спросила леди Гермию:
— Тетя, при необходимости вы сможете связаться с адвокатом Фица?
Тетя Гермия была шокирована.
— Дорогая моя, какая у меня может быть необходимость в адвокате?
— Мало ли что… — Мод взглянула на дворецкого, который ставил кофейник на серебряную подставку. — Граут, будьте так любезны, принесите мне листок бумаги и карандаш.
Граут вышел и возвратился с письменными принадлежностями. Мод написала имя и адрес семейного адвоката.
— Зачем мне это? — сказала тетя Гермия.
— Меня сегодня могут арестовать, — бодро сказала Мод. — Если это случится, попросите его поехать и вытащить меня из тюрьмы.
— Да ты что, шутишь?! — воскликнула тетя Гермия.
— Нет, я уверена, что этого не произойдет, — сказала Мод. — Но просто на всякий случай…
Она поцеловала тетю и вышла из комнаты.
Ее страшно раздражало отношение тети Гермии к этому вопросу, но так же думали многие женщины. Даме не подобало даже знать имя собственного адвоката, не то что разбираться в своих законных правах. Неудивительно, что женщин безжалостно эксплуатировали.
Мод надела шляпку, перчатки и легкий летний плащ, вышла из дома и села на автобус, идущий в Олдгейт.
Она ехала одна. С началом войны правила смягчились. Уже не было ничего зазорного в том, чтобы дама ходила днем без сопровождения. Тетя Гермия была недовольна этой переменой, но не могла же она запереть Мод в комнате! Воззвать к Фицу она тоже не могла: он был во Франции. Поэтому ей пришлось принять новые правила, хотя и с кислой миной.
Мод была редактором малотиражной газеты «Жена солдата». Один член Парламента, консерватор, назвал газету «вечная заноза для правительства», и с тех пор журнал поместил эту цитату под шапку. Надежду Мод победить в предстоящей схватке подогревало возмущение положением женщин и ее собственный ужас перед бессмысленной бойней. Мод субсидировала газету из собственных средств. Самой ей эти деньги вряд ли понадобились бы: все, что ей было нужно, оплачивал Фиц.
Этель Уильямс заведовала редакцией. Она была рада уйти из мастерской на более высокий оклад и ответственную должность. Этель разделяла настроения Мод, но умения у нее были другие. Мод разбиралась в политике в высших сферах. Выходя в свет, она встречалась с членами кабинета министров и обсуждала с ними злободневные вопросы. Этель же знала другой политический мир: Национальный союз работников швейной промышленности, Независимую партию лейбористов, забастовки, локауты и уличные демонстрации.
Как было условлено, Мод встретилась с Этель через дорогу от олдгейтского отделения Ассоциации семей солдат и моряков.
Перед войной это благотворительное общество, действуя из лучших побуждений, позволило обеспеченным дамам оказывать помощь и давать советы женам солдат, попавшим в стесненные обстоятельства. Теперь у них была другая роль. Правительство выплачивало женам находящихся на войне солдат, имевшим двоих детей, пособие размером в один фунт и один шиллинг. Это было немного — в два раза меньше, чем получал шахтер, — но достаточно, чтобы вывести из состояния крайней нищеты миллионы женщин и детей. Ассоциация семей солдат и матросов контролировала распределение пособий.
Но пособия следовало выдавать лишь при «надлежащем поведении», и дамы из благотворительного общества иногда не выплачивали государственные деньги женщинам, которые отвергали их советы по поводу воспитания детей и ведения хозяйства, а также были замечены в предосудительных вещах: посещении мюзик-холла и употреблении спиртного.
Мод считала, что женщинам лучше обходиться без джина, но тем не менее это не дает никому права ввергать их в бедность. Жившие в довольстве особы среднего класса, осуждавшие солдатских жен и лишавшие средств к существованию, приводили ее в бешенство. Парламент никогда бы не позволил так оскорблять женщин, думала она, если бы женщины имели право голоса.
С Этель пришло около дюжины женщин-работниц и один мужчина — Берни Леквиз, секретарь олдгейтской ячейки Независимой партии лейбористов. Партия одобряла газету Мод и поддерживала ее деятельность.
Когда Мод подошла к группе, собравшейся на тротуаре, Этель разговаривала с парнем, державшим блокнот.
— Пособие — это не подаяние, — говорила она. — Жены солдат получают его по праву. Вам разве приходится подтверждать, что вы вели себя «благопристойно», когда вы получаете деньги за работу журналиста? А когда мистер Асквит получает свою зарплату как член парламента, разве его кто-нибудь спрашивает, сколько мадеры он пьет? Эти женщины имеют такое же право на пособия, как если бы это была их зарплата.
Хорошо стала Этель говорить, подумала Мод, просто и выразительно. Возможно, этот талант перешел к ней от отца-проповедника.
Журналист смотрел на Этель с восхищением: кажется, он в нее почти влюбился. Извиняющимся тоном он сказал:
— Ваши противники утверждают, что женщина не должна получать пособие, если не хранит верность мужу, находящемуся на войне.
— А за мужьями кто-нибудь следит?! — возмутилась Этель. — Я уверена, что и во Франции, и в Месопотамии, и повсюду, куда посылают наших солдат, есть публичные дома. Что, командиры будут составлять списки женатых мужчин, посещающих такие заведения, и удерживать с них деньги? Измена — грех, но не повод ввергнуть согрешившую в нищету и позволить ее детям голодать.
Этель держала на руках своего ребенка, Ллойда. Ему было уже шестнадцать месяцев, и он мог ходить, хоть и нетвердо. У него были густые темные волосы, зеленые глаза и хорошенькое, как у матери, личико. Мод протянула руки, чтобы взять его, и он радостно к ней потянулся. Она почувствовала зависть: теперь она почти жалела, что не забеременела в ту единственную ночь с Вальтером, несмотря на все проблемы, которые это могло вызвать.
С того Рождества она ничего о нем не слышала, даже не знала, жив ли он. Может, она уже вдова? Она старалась не поддаваться унынию, но иногда ужасные мысли заставали ее врасплох, и ей приходилось изо всех сил сдерживаться, чтобы не заплакать.
Этель закончила беседу с журналистом и представила Мод женщину с двумя детьми, которые держались за ее юбку.
— Это Джейн Маккалли, о которой я рассказывала, — сказала она.
У Джейн было милое лицо и решительный вид.
Мод пожала ей руку.
— Надеюсь, сегодня мы поможем вам добиться справедливости, миссис Маккалли, — сказала она.
— Благодарю вас, госпожа, вы очень добры.
Привычное почтение неохотно сдавало позиции даже там, где люди боролись за равноправие.
— Ну что, мы готовы? — спросила Этель.
Мод вернула Ллойда Этель, и все вместе они перешли дорогу и вошли в здание ассоциации. В приемной за столом сидела женщина средних лет. Похоже, она испугалась, увидев такую толпу.
— Вам не о чем беспокоиться, — сказала ей Мод. — Мы с миссис Уильямс хотели бы видеть вашу управляющую, миссис Харгривз.
Секретарша встала.
— Я посмотрю, на месте ли она, — произнесла она нервно.
— Я знаю, что она на месте, — сказала Этель, — полчаса назад я видела, как она вошла.
Секретарша выскочила за дверь.
Женщина, с которой она вернулась, была не столь робкой. Это была дородная особа за сорок, во французском пиджаке, юбке и в модной шляпке. Но на ее тучной фигуре ансамбль утратил свой континентальный шик, ехидно подумала Мод. У женщины был заносчивый вид, какой имеют лишь те, у кого есть деньги. И еще длинный нос.
— Ну чего? — невежливо сказала она.
Мод в очередной раз отметила, что, отстаивая права женщин, приходится бороться не только с мужчинами, но и с другими женщинами.
— Я пришла побеседовать с вами по поводу того, как вы обошлись с миссис Маккалли.
Больше всего миссис Харгривз удивила речь Мод, выдающая аристократическое происхождение. Она внимательно оглядела Мод, должно быть, оценивая одежду — не менее дорогую, чем ее собственная. И когда вновь заговорила, спеси у нее поубавилось.
— К сожалению, я не имею права обсуждать личные дела.
— Но меня попросила об этом сама миссис Маккалли. Она тоже пришла, чтобы подтвердить это.
— Разве вы меня не узнаете, миссис Харгривз? — спросила Джейн Маккалли.
— Вообще-то узнаю. Вы мне так нагрубили…
— Я сказала, пусть дает советы кому-то еще, а в мои дела нос не сует, — сказала Джейн, обращаясь к Мод.
Услышав про нос, женщины захихикали, а миссис Харгривз вспыхнула.
— Вы не имеете права отказывать обратившейся за пособием лишь на том основании, что она вам нагрубила, — сказала Мод. Она сдерживала гнев и старалась говорить с холодным неодобрением. — Вам, разумеется, это известно?
Миссис Харгривз воинственно выставила подбородок.
— Миссис Маккалли видели в пабе «Гусь и пес», а также в мюзик-холле Степни, и оба раза с молодым человеком. Это пособие для женщин, ведущих добропорядочный образ жизни. Правительство не поощряет нескромное поведение!
Мод захотелось ее придушить.
— Отказывать в выплате по подозрению в нескромном поведении не входит в вашу компетенцию.
Миссис Харгривс выглядела уже не столь уверенной.
— Я полагаю, мистер Харгривз находится дома, в безопасности? — вставила Этель.
— Отнюдь! — быстро ответила миссис Харгривз. — Он в Египте.
— А! — сказала Этель. — Значит, вы тоже получаете пособие.
— Это к делу не относится.
— Миссис Харгривз, к вам домой приходит кто-нибудь, чтобы удостовериться в вашем добропорядочном поведении? Кто-нибудь отмечает уровень хереса у вас в буфете? Спрашивает, в каких отношениях вы находитесь с посыльным, который доставляет вам продукты?
— Да как вы смеете?!
— Ваше возмущение понятно, — сказала Мод. — Но может быть, теперь и вам стало ясно, почему миссис Маккалли так отреагировала на ваши расспросы.
— Какое тут может быть сравнение! — взвизгнула миссис Харгривз.
— Какое сравнение?! — вскричала Мод. — Ее муж, как и ваш, рискует жизнью ради своей страны. И вы и она имеете право на пособие для солдатских жен. Но вы считаете себя вправе оценивать ее поведение и отказывать ей в деньгах, а вас судить никто не смеет. Но почему? Ведь и жены офицеров порой слишком много пьют.
— И изменяют, — сказала Этель.
— Хватит! — заорала миссис Харгривз. — Оскорблений я не потерплю!
— Джейн Маккалли тоже не желает их терпеть, — сказала Этель.
— Человек, которого видели рядом с миссис Маккалли, — ее брат, — сказала Мод. — Он приехал из Франции на побывку. У него было всего два дня, и ей хотелось, чтобы он немного развеялся, прежде чем вернется в окопы. Вот она и повела его в паб и мюзик-холл.
Миссис Харгривз была обескуражена, но выглядела непреклонной.
— Она должна была мне объяснить, когда я спросила. А сейчас прошу вас покинуть помещение.
— Теперь, когда вы знаете, как было на самом деле, я полагаю, вы подпишете заявку миссис Маккалли.
— Посмотрим.
— Мы не уйдем, пока вы этого не сделаете.
— Я вызову полицию.
— Вызывайте.
Миссис Харгривз ушла.
Этель повернулась к журналисту.
— Где ваш фотограф?
— Ждет снаружи.
Через несколько минут вошел полицейский — крепкий мужчина средних лет.
— Так-так, дамы, — сказал он. — Давайте-ка без неприятностей. Расходитесь по-хорошему.
Мод шагнула вперед.
— Я никуда не уйду! — сказала она. — А на остальных не обращайте внимания.
— А вы, мадам, кто такая будете?
— Я — леди Мод Фицгерберт, и если хотите, чтобы меня здесь не было, вам придется меня отсюда вынести.
— Ну, если вы настаиваете… — сказал полицейский и поднял ее.
На выходе из здания их запечатлел фотограф.
— Тебе не страшно? — спросила Милдред.
— Ну… есть немного, — сознался Билли.
Говорить с Милдред ему было легко. Казалось, она и так все про него знает. Она два года жила у его сестры, и женщины все всегда друг другу рассказывали. Но было в Милдред еще что-то, отчего он чувствовал себя с ней спокойно. Эйбрауэнские девчонки старались произвести на мальчишек впечатление, рисовались, смотрелись в зеркало, — Милдред же всегда оставалась собой. Иногда она говорила непристойности, и Билли не мог удержаться от смеха. Он чувствовал, что может говорить с ней о чем угодно.
Ее красота его ошеломляла. Но не светлые кудри и голубые глаза очаровывали его больше всего, а бесшабашное отношение к жизни. И еще — разница в возрасте. Ей было двадцать четыре, а ему еще и восемнадцати не было. Она казалась очень умной, знающей жизнь и интересовалась им искренне, что ему очень льстило. Он с обожанием смотрел на нее, надеясь, что им удастся поговорить наедине, и гадая, хватит ли ему смелости взять ее за руку, обнять, поцеловать.
Они сидели за квадратным столом на кухне Этель: Билли, Томми, Этель и Милдред. Вечер был теплый, и задняя дверь в сад открыта. На каменном полу играли Ллойд и две маленькие дочки Милдред, Энид и Лилиан. Одной было три, а другой — четыре года, но Билли еще не научился их различать. Из-за детей женщины решили никуда не идти, и Билли с Томми принесли из паба несколько бутылок пива.
— Все будет хорошо, — сказала Милдред. — Вы же прошли подготовку.
— Ну да… — Подготовка не давала Билли уверенности. В лагере они только и делали, что маршировали, учились приветствовать старших по званию и колоть штыком. Билли казалось, то, чему его научили, не поможет ему выжить.
— Если окажется, что все немцы — чучела набитые, привязанные к шесту, — сказал Томми, — тогда мы сможем заколоть их штыками.
— Но вы же умеете и стрелять из ружей, правда? — спросила Милдред.
Некоторое время они учились обращаться со ржавыми, поломанными винтовками, отмеченными буквой «У», что означало «учебные», но стрелять из этих винтовок нельзя было ни при каких обстоятельствах. Потом наконец им выдали винтовки Ли Энфилда с продольно-скользящим затвором и магазином на десять патронов. Выяснилось, что стреляет Билли хорошо, он мог опустошить магазин меньше чем за минуту и при этом попасть в цель размером с человека с расстояния в триста ярдов. Новобранцам сказали, что винтовка Ли Энфилд отличается высокой скорострельностью и мировой рекорд из нее — тридцать восемь выстрелов в минуту.
— Снаряжение — ладно, — сказал Билли, — меня больше беспокоят офицеры. Пока я не встретил ни одного, кому в шахте можно было бы доверять в случае опасности.
— Должно быть, все стоящие офицеры уже во Франции, — сказала Милдред ободряюще. — А раздолбаев оставили дома учить новичков.
Билли засмеялся над ее словами. Для Милдред не существовало запретов.
— Надеюсь, так оно и есть.
Чего Билли на самом деле боялся — не бросится ли он наутек, когда по нему начнут палить немцы. Вот это пугало его больше всего. Лучше пусть его ранят, чем такой позор, думал он. Иногда это опасение так мучило его, что хотелось, чтобы ужасный миг скорее наступил и он узнал, как оно будет на самом деле.
— Все равно я рада, что вы будете стрелять в этих мерзких немцев, — сказала Милдред. — Все они насильники.
— Я бы не стал верить тому, что пишут в «Дейли мейл», — сказал Томми. — Они и профсоюзников изображают предателями, а это не так: большинство членов моей профсоюзной ячейки пошли добровольцами в армию. Так что, может, и немцы не такие плохие, как нас пытаются заставить думать.
— Должно быть, ты прав, — сказала Милдред и снова повернулась к Билли. — Ты смотрел «Бродягу»?
— Да, обожаю Чарли Чаплина.
Этель подняла сына с пола.
— Скажи дяде Билли «Спокойной ночи!».
Малыш попытался выскользнуть у нее из рук, не желая отправляться в постель.
Билли вспомнилось, каким он был, когда только родился, как сделал первый вдох и закричал. Каким большим и крепким он стал с тех пор!
— Спокойной ночи, Ллойд, — сказал он.
Этель назвала его в честь Ллойда Джорджа. Один Билли знал, что в полное имя мальчика входит еще одно: Фицгерберт. Так было записано в свидетельстве о рождении, но Этель никому об этом не говорила.
Как хотелось Билли взглянуть на графа Фицгерберта через прицел винтовки!
— Он похож на нашего деда, правда? — сказала Этель.
Билли сходства не увидел.
— Вот вырастут у него усы — тогда скажу.
Милдред пошла укладывать дочек. Потом женщины объявили, что хотят ужинать. Этель с Томми решили пойти за устрицами, оставив Билли и Милдред одних.
Как только они ушли, Билли сказал:
— Милдред, ты мне очень нравишься.
— Ты мне тоже нравишься, — сказала она. Тогда он придвинул свой стул и поцеловал ее. Она горячо ответила.
Ему и раньше приходилось целоваться. Несколько раз он целовался с девушками в кино «Маджестик», на Кум-стрит, сидя в последнем ряду. Они сразу начинали целоваться открытым ртом, и он тоже решил последовать их примеру.
Милдред легонько его оттолкнула.
— Не спеши, — сказала она. — Давай так, — и она поцеловала его одними губами, провела ими по щеке, поцеловала в глаза, перешла на шею, потом поцеловала в губы. Странные ощущения, но ему понравилось. — Теперь ты меня так целуй.
Он послушался.
— А теперь так, — и он почувствовал, как кончик ее языка легко коснулся его губ. Он повторил. Потом она показала ему новый способ — покусывая, стала целовать его шею и мочки ушей. Ему хотелось, чтобы это продолжалось вечно.
Когда они остановились, чтобы отдышаться, она погладила его по щеке и сказала:
— Ты быстро учишься.
— Ты чудесная, — сказал он.
Он снова поцеловал ее и потянулся к ее груди. Она позволила ему ласкать ее грудь, но когда он начал тяжело дышать, убрала его руку.
— Не заводись, — сказала она. — Они могут вернуться в любую минуту.
В следующий миг он услышал, как хлопнула входная дверь.
— Ах, черт! — сказал он.
— Потерпи, — прошептала она.
— Потерпеть? Я завтра уезжаю…
— Но ведь еще не завтра, правда?
Билли все еще раздумывал над ее словами, когда в комнату вошли Этель и Томми.
Они поужинали и допили пиво. Этель рассказала про Джейн Маккалли и как полицейский вынес леди Мод из здания Ассоциации на руках. Она рассказывала весело, но Билли сиял от гордости за сестру. Как она боролась за права бедных женщин! Кроме того, она теперь завредакцией и подруга леди Мод. Он был уверен, что когда-нибудь сам тоже будет защищать простых людей. Именно этим восхищал его отец. Он был упрям, подвержен предрассудкам, но всю свою жизнь боролся за права рабочего человека.
Стемнело, и Этель объявила, что пора спать. Она устроила Билли и Томми постели на кухне. И все разошлись.
Билли лежал без сна, размышляя, что означали слова Милдред «еще не завтра». Может, она просто хотела сказать, что еще поцелует его утром, перед тем как он отправится на вокзал, чтобы сесть на свой саутгемптонский поезд? Но было похоже, она имела в виду нечто большее. Могло ли быть, что они еще увидятся ночью?
Мысль пойти к ней в комнату так его взволновала, что он не мог заснуть. На ней будет ночная сорочка, подумал он, а тело под простыней такое теплое… Он представил себе ее лицо на подушке и позавидовал наволочке, касающейся ее щеки.
Когда дыхание Томми показалось ему ровным, Билли выскользнул из постели.
— Ты куда? — оказывается, Томми спал не так крепко, как думал Билли.
— В туалет, — прошептал Билли. — Столько пива выпили…
Томми что-то промычал и перевернулся на другой бок.
Билли, в нижнем белье, на цыпочках поднялся по лестнице. На втором этаже было три двери. Он заколебался. А что если он неправильно понял Милдред? Вдруг она, увидев его, поднимет крик? Вот стыдно будет…
Нет, подумал он, она не поднимет крик, она не из таких.
Он открыл самую ближнюю дверь. С улицы проникал слабый свет, и он смог разглядеть узкую кровать, а на подушке — белокурые головы двух маленьких дочек Милдред. Он тихо закрыл дверь. Он чувствовал себя преступником.
Он приоткрыл следующую дверь. В этой комнате горела свеча, и ему потребовалось несколько мгновений, чтобы привыкнуть к мерцающему свету. Он увидел кровать побольше и одну голову на подушке. Милдред лежала лицом к нему, но спала она или нет — ему было не видно. Он подождал, не возмутится ли она, но не услышал ни звука.
Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь.
Потом заколебался и прошептал:
— Милдред!
— Билли, сколько можно тебя ждать! Иди в постель, живо! — сказала она спокойно.
Он скользнул под простыню и обнял ее. Ночной сорочки, что он себе представлял, на ней не было. На самом деле, понял он с волнением и даже паникой, на ней не было ничего.
Ему стало не по себе.
— Я никогда еще… — начал он.
— Я знаю, — сказала она. — Ты у меня будешь первым девственником.
В июне 1916 года майор Фицгерберт получил назначение в Восьмой батальон «Валлийских стрелков», и ему под начало дали роту «Б», в которую входило сто двадцать восемь солдат и четыре лейтенанта. Никогда еще он не командовал людьми в ходе боевых действий, и его мучило беспокойство.
Он был во Франции, а батальон все еще оставался в Англии. Это были новобранцы, едва закончившие подготовку. Командир бригады обещал Фицу разбавить их горсткой ветеранов. Той профессиональной армии, которую отправляли во Францию в 1914 году, уже не существовало, погибло больше половины солдат, и сейчас сражалась Новая армия Китченера. Рота, которой должен был командовать Фиц, называлась Эйбрауэнское землячество. «Наверняка вы там знаете почти всех», — сказал командир бригады, словно не понимая, какая пропасть отделяет графа от простых шахтеров.
Фиц получил назначение одновременно с несколькими другими офицерами, и они обмывали его в офицерской столовой. Фиц заказал приятелям выпивку, и капитан, получивший под начало роту «А», поднял стакан и сказал:
— Ваша фамилия Фицгерберт? Должно быть, вы тот самый Фицгерберт, владелец шахты. А я Гвин Эванс, торговец. Все простыни и полотенца вы наверняка покупаете у меня.
Сейчас в армии было полно таких самодовольных дельцов. И этот тип имел обыкновение разговаривать с Фицем так, будто они ровня, просто делают одно дело на разных участках. Однако Фиц знал, что организаторские способности коммерсантов в армии очень ценятся. Говоря о себе как о простом торговце, капитан рисовался: имя Гвена Эванса красовалось на универсальных магазинах во всех крупных городах Южного Уэльса. Списки его работников были намного длиннее, чем список роты «А». Сам Фиц никогда не организовывал ничего сложнее команды для игры в крикет, и устрашающая сложность военной машины заставляла его остро чувствовать свою неопытность.
— Я полагаю, это будет то самое наступление, о котором договаривались в Шантийи, — сказал Эванс.
Фиц его понял. Еще в декабре сэра Джона Френча наконец-то сняли, на должность главнокомандующего английскими войсками во Франции назначили сэра Дугласа Хэйга, и через несколько дней Фиц — все еще офицер связи — попал на совещание в Шантийи. Французы предложили провести в 1916 году широкомасштабное наступление на Западном фронте, а русские согласились одновременно ударить с востока.
— Тогда я слышал, — продолжал Эванс, — что у французов для этого наступления было сорок дивизий да наши двадцать пять. Но теперь-то все не так.
Этот пораженческий разговор Фицу не нравился, — у него и самого было неспокойно на душе, — но, к несчастью, Эванс был прав.
— Если бы не Верден… — сказал Фиц. После декабрьского соглашения французы потеряли четверть миллиона солдат, защищая крепость Верден, и на Сомму теперь могли перебросить недостаточно сил.
— Каковы бы ни были причины, — сказал Эванс, — союзники нас бросили на произвол судьбы.
— Не думаю, что для нас это имеет большое значение, — сказал Фиц с деланным спокойствием. — Мы будем наступать по всему своему фронту, что бы ни предпринимали другие.
— Я не согласен, — сказал Эванс с уверенностью, для которой у него вполне могли быть основания. — В результате отказа французов наступать у немцев освободятся серьезные силы. И их могут направить в качестве подкрепления на наш сектор.
— Я полагаю, мы будем двигаться достаточно быстро.
— Вы действительно так считаете, сэр? — холодно спросил Эванс. Он сдерживался, стараясь не выказать презрение к легковесным высказываниям собеседника. — Если мы и преодолеем первую полосу проволочных заграждений, нам еще придется пробиваться через вторую и третью.
Эванс начинал Фица раздражать. Для воинского духа такие разговоры не полезны.
— С проволочными заграждениями справится артиллерия, — сказал он.
— Мой личный опыт показывает, что колючая проволока ей не по зубам. При взрыве шрапнельного снаряда стальные шарики разлетаются во все стороны…
— Спасибо, мне известно, что такое шрапнель.
— …поэтому снаряд должен взорваться немного впереди и выше цели, — не обращая внимания на реплику Фица, продолжал Эванс. — Иначе пользы от него никакой. И точность у них невысока. А осколочный снаряд взрывается, когда ударится о землю. Так что даже при прямом попадании проволоку иногда лишь подкидывает вверх, и она так и остается невредимой.
— Вы недооцениваете силу огня нашей артиллерии! — От ноющего предчувствия, что Эванс может оказаться прав, раздражение Фица лишь возросло. Что еще хуже, от этого усилилось и беспокойство. — После него ничего не останется! Траншеи немцев будут разрушены.
— Надеюсь, вы правы. Ведь если они переждут бомбардировку в блиндажах, а потом выскочат со своими пулеметами, то просто покосят всех наших ребят.
— Вы, видимо, не поняли, — рассердился Фиц. — На этот раз будет бомбардировка, какой еще не видел мир. У нас по одному орудию на каждые двадцать ярдов по всей линии фронта. Будет выпущено более миллиона снарядов! Там не останется камня на камне.
— Ну, как бы то ни было, в одном мы с вами сходимся, — сказал капитан Эванс. — Такого еще не бывало. А значит, никто из нас не может с уверенностью сказать, что из этого выйдет.
Леди Мод явилась в суд олдгейтского магистрата в большой красной шляпе с лентами и страусовыми перьями и за нарушение спокойствия была оштрафована на одну гинею.
— Надеюсь, об этом станет известно премьер-министру Асквиту, — сказала она Этель, выходя из зала суда.
Этель не разделяла ее оптимизма.
— У нас нет возможности заставить его что-то сделать, — сказала она с досадой, — пока мы не получим право голоса. — Суфражистки собирались сделать этот вопрос главной темой на всеобщих выборах 1915 года, но из-за войны парламент выборы отложил. — Возможно, теперь придется ждать до конца войны.
— Не обязательно, — сказала Мод. На лестнице магистрата они остановились, позируя фотографу, и направились в редакцию «Жены солдата». — Асквит пытается удержать либерально-консервативную коалицию от распада. Если она распадется, выборы все равно состоятся. И это даст нам шанс. У правительства проблема. По закону солдаты, проходящие воинскую службу, голосовать не могут, потому что солдат не является хозяином дома. До войны, когда в армии было всего сто тысяч человек, это не имело значения. Но сейчас численность армии — больше миллиона. Правительство не посмеет проводить выборы без них, ведь они отдают жизни за свою страну. Иначе начнется бунт.
— А если будут менять закон, то смогут ли обойти вопрос о праве голоса для женщин?
— Именно это наш бесхребетный Асквит и собирается сделать.
— Но так нельзя! Женщины трудятся ради победы наравне с мужчинами: они изготавливают снаряжение на военных заводах, ухаживают за ранеными во Франции, работают везде, где раньше работали одни мужчины.
— Однако Асквит надеется увильнуть от обсуждения этой темы.
— Значит, мы должны постараться, чтобы у него это не вышло.
Мод улыбнулась.
— Вот именно, — сказала она. — Этому и будет посвящена кампания, которую мы начинаем.
— Я-то пошел добровольцем, чтобы выбраться из Борсталя, — заявил Джордж Барроу, облокотившись на перила, когда корабль выходил из Саутгемптона. В Борстале находилась колония для несовершеннолетних преступников. — Меня посадили на три года за кражу со взломом, мне было тогда шестнадцать. Через год мне надоело сосать у начальника колонии и я сказал, что хочу на войну. Он отконвоировал меня на сборный пункт — и дело с концом.
У него был сломан нос, ухо изуродовано и шрам на лбу. Он был похож на бывшего боксера.
— Сколько тебе сейчас? — спросил Билли.
— Семнадцать.
Мальчишек до восемнадцати лет в армию не брали, а выезжать из страны официально разрешалось с девятнадцати. Но армия постоянно нарушала оба закона. Набиравшим рекрутов сержантам и офицерам медицинской службы за каждого новобранца платили полкроны, и они редко уточняли возраст мальчишек, готовый пойти на войну. В батальоне был Оуэн Бевин — на вид ему было пятнадцать, не больше.
— Мы сейчас что, мимо острова плыли? — спросил Джордж.
— Ну да, — сказал Билли. — Остров Уайт.
— А-а, — сказал Джордж, — а я думал, уже Франция…
Во Францию они приплыли на следующее утро, очень рано, и высадились в Гавре. Билли впервые в жизни ступил на иностранную землю. Сказать по правде, это была не земля, а булыжники, по которым в его грубых башмаках идти оказалось тяжело. Они прошли через город — под безучастными взглядами местного населения. Билли слыхал, что к приезжающим англичанам бросаются с благодарными объятиями хорошенькие французские девочки, но видел только равнодушных женщин Средних лет, с убранными под платок волосами.
Они дошли до лагеря и переночевали. На следующее утро их посадили в поезд. За границей оказалось вовсе не так интересно, как ожидал Билли. Все было вроде по-другому — но не так чтобы очень. Как и в Англии, во Франции он видел в основном поля и деревни, шоссе и железные дороги. Заборов было больше, чем изгородей, а дома казались просторней и крепче, но и только. Билли был разочарован. Вечером они прибыли на место — в большой лагерь со множеством сбитых на скорую руку бараков.
Билли назначили капралом, и у него под началом оказалось восемь человек, в числе которых были Томми, юный Оуэн Бевин и тот мальчишка из колонии — Джордж Барроу. К ним присоединился загадочный Робин Мортимер, бывший рядовым, несмотря на то что выглядел на все тридцать. Когда они пришли в огромное помещение, где сидело, наверное, с тысячу человек, пить чай с хлебом и джемом, Билли сказал:
— Ну что, Робин, мы все новички, а ты, похоже, здесь не первый день. Расскажешь о себе?
Мортимер говорил почти без акцента, как валлиец, получивший хорошее образование, но ругался как шахтер.
— Не суй свой поганый нос в мои дела, тэффи! — сказал он и отсел от компании.
Билли пожал плечами. «Тэффи» означало «валлиец», и это было не особенно обидное слово, тем более когда ты слышишь его от другого валлийца.
Четыре отделения составляли взвод. Сержантом у них был Илайджа Джонс, двадцатилетний сын Джона Джонса Лавки. Его считали закаленным ветераном, ведь он пробыл на фронте год. Джонс тоже ходил в «Вифезду», и Билли знал его со школы, где за ветхозаветное имя его окрестили Пророком.
Пророк услыхал разговор Билли с Мортимером.
— Билли, я поговорю с ним, — сказал он. — Он парень крутой… но все равно не годится так разговаривать с капралом.
— А чего он такой злой?
— Он был майором. Уж не знаю, что натворил, но его судили военным судом и лишили офицерского звания. А так как он подходит по возрасту для военной службы, его тут же призвали рядовым. Вот оно как бывает с офицерами, если они сделают что-нибудь не так.
После чая их вызвал к себе командир взвода, младший лейтенант Джеймс Карлтон-Смит, парень одних лет с Билли. Он был неловок и стеснителен и казался слишком молодым, чтобы командовать кем бы то ни было.
— Солдаты! — заговорил он (с придыханием, характерным для аристократов). — Вести вас в бой — честь для меня, и я знаю, что в предстоящей битве вы будете сражаться, как львы.
— Малек чертов, — пробормотал Мортимер.
Билли знал, что младших лейтенантов называли «мальками» — но только офицеры.
Затем Карлтон-Смит представил командира роты «Б», майора, графа Фицгерберта.
— Это надо же! — сказал Билли. Он ошарашенно смотрел, как человек, которого он ненавидел больше всех на свете, поднимался, чтобы обратиться к роте. На нем была хорошо пошитая форма цвета хаки, в руке — ясеневая трость, какие так любили некоторые офицеры. Говорил он с таким же придыханием, как Карлтон-Смит, и выражал такую же уверенность. Билли не мог поверить своим глазам. Ну надо же такое невезенье! Что делать здесь Фицгерберту, заделывать детей французским горничным? С мыслью, что этот безнадежный прожигатель жизни будет его командиром, Билли было трудно смириться.
Когда офицеры ушли, Пророк тихо сказал Билли и Мортимеру:
— Еще года не прошло, как Карлтон-Смит вышел из Итона.
Итон — самый престижный военный колледж. Фицгерберт тоже там учился.
— Так чего же он стал офицером? — сказал Билли.
— В Итоне он был старостой.
— Ну, здорово! — насмешливо сказал Билли. — Теперь с нами точно ничего не случится.
— О войне он знает немного, но ему хотя бы хватает ума не лезть на рожон, и пока мы будем за ним присматривать, все будет в порядке. Если вы заметите, что он собирается сделать какую-нибудь глупость, скажите мне.
Он пристально взглянул на Мортимера.
— Ну, вы поняли, правда?
Мортимер хмуро кивнул.
— Так я на вас рассчитываю.
Через несколько минут дали отбой. Коек не было, просто соломенные тюфяки лежали в ряд на полу. Прежде чем заснуть, Билли вспомнил, как Пророк говорил с Мортимером, и восхитился: подчиненного, с которым трудно иметь дело, он превратил в союзника. Именно так поступил бы и отец с шахтером, от которого ждал неприятностей.
Но Пророк говорил одновременно с Мортимером и Билли. Интересно, Билли он тоже считал смутьяном? Он вспомнил, что Пророк был в церкви, когда Билли читал из Евангелия про женщину, осужденную за прелюбодеяние. «Вполне справедливо, — подумал Билли. — Смутьян и есть».
Билли и спать вроде не хотелось, и снаружи было еще светло, но заснул он немедленно.
Разбудил его страшный грохот. Он подскочил. Неяркий утренний свет шел через окна, полосатые от дождя, но грозы не было.
Все остальные тоже были перепуганы.
— Господи Боже, что это? — воскликнул Томми.
Мортимер закурил.
— Артобстрел, — сообщил он. — Это наши пушки. Добро пожаловать во Францию, тэффи!
Билли не слушал. Он смотрел на Оуэна Бевина, сидевшего на тюфяке напротив. Оуэн сидел, сунув в рот уголок простыни, и плакал.
Мод приснилось, что Ллойд Джордж полез к ней под юбку. Она сказала ему, что замужем за немцем, а он сообщил в полицию, и теперь они пришли ее арестовать и колотили в окно ее спальни.
В смятении она села на постели. В следующую секунду до нее дошло, что как бы ни хотелось полицейским ее арестовать, вряд ли они стали бы стучать в окно ее спальни, находящейся на втором этаже. Она окончательно проснулась, но шум продолжался. Она слышала глубокий низкий рокот, словно где-то далеко шел поезд.
Она зажгла лампу у кровати. Серебряные часы в стиле ар нуво на камине показывали четыре утра. Может, землетрясение? Или взрыв на военном заводе? Или крушение поезда? Она откинула одеяло в вышитом пододеяльнике и встала.
Раздвинув тяжелые шторы в сине-зеленую полоску, Мод выглянула в окно — на улицу Мэйфэр. Рассветало. Она увидела молодую женщину в красном платье — наверняка идущую домой проститутку, — та сердито ответила что-то молочнику, погонявшему запряженную в тележку лошадь. Больше никого не было. Оконное стекло Мод продолжало подрагивать без видимой причины.
Она накинула поверх ночной рубашки халатик из муарового шелка и взглянула на себя в зеркало. Волосы растрепались, но в целом вполне приличный вид. Она вышла в коридор.
Там уже была тетя Гермия в ночном чепце, а рядом Сандерсон, горничная Мод, с белым от страха лицом. Потом на лестнице появился Граут.
— Доброе утро, леди Мод; доброе утро, леди Гермия, — с неизменной учтивостью обратился он к ним. — Волноваться не о чем. Это пушки.
— Какие пушки?! — воскликнула Мод.
— Во Франции, — пояснил дворецкий.
Английская артиллерия вела обстрел неделю.
Сначала предполагалось, что бомбардировка будет продолжаться пять дней, но, к ужасу Фица, хорошая погода была только в первый день. Несмотря на то что стояло лето, низкие облака сеяли дождь, и целиться было трудно. Это также означало, что самолеты-разведчики не могли видеть результат стрельбы и корректировать огонь. Особенно трудно пришлось тем, у кого стояла задача уничтожить вражескую артиллерию, так как немцы благоразумно перемещали орудия, и английские снаряды безрезультатно падали на опустевшее место.
Фиц сидел в сыром блиндаже, где располагался штаб батальона, курил сигары и пытался не слушать непрекращающийся гул. В отсутствие фотосъемки с воздуха он и другие командиры рот предпринимали вылазки во вражеские траншеи. Это хотя бы давало возможность воочию увидеть противника. Однако это было рискованно, и те, кто задерживался, не возвращались. Так что приходилось поспешно осматривать небольшой участок и со всех ног нестись назад.
К большой досаде Фица, сообщения разведчиков противоречили друг другу. Одни немецкие окопы были разрушены, другие остались неповрежденными. Заграждения из колючей проволоки местами были сметены — но далеко не везде. Больше всего беспокоило то, что иногда разведчиков загонял назад огонь противника. Если немцы еще могли стрелять, было понятно, что артиллерия не выполнила своей задачи — стереть позиции противника с лица земли.
Фицу было точно известно, что за время бомбардировки Четвертая армия взяла в плен двенадцать немцев. Всех допросили, но сообщенные ими сведения были противоречивы. Одни говорили, что их блиндажи разрушены, другие — что немцы сидят в подземных укрытиях целые и невредимые, а англичане тратят свои снаряды впустую.
У англичан и без того не было уверенности в эффективности бомбардировки, так что Хэйг отложил наступление, назначенное на двадцать девятое июня. Но погода все не улучшалась.
— Наступление придется отменить, — сказал за завтраком капитан Эванс утром 30 июня.
— Сомневаюсь, — ответил Фиц.
— Мы не пойдем в наступление, не получив подтверждение, что оборона врага уничтожена. Это аксиома позиционной войны.
Фицу было известно, что вначале командование планировало следовать этому принципу, но потом от него отказалось.
— Смотрите на вещи реально, — сказал он Эвансу. — Мы готовились к этому наступлению шесть месяцев. Это главное событие 1916 года. На это направлены все наши усилия. Как можно его отменять? Хэйгу пришлось бы уйти в отставку — а может, и всему правительству Асквита.
Этот довод здорово разозлил Эванса. Его щеки вспыхнули.
— Да пусть лучше правительство уйдет в отставку, чем мы пошлем своих солдат под огонь пулеметов! — вскричал он срывающимся голосом.
Фиц покачал головой.
— Ну подумайте: мы переправили сюда миллионы тонн снарядов, построили шоссе и железные дороги, чтобы их доставить. А сотни тысяч солдат, которых мы обучили, вооружили и привезли сюда со всех концов Великобритании, — что нам с ними делать? Домой отправить?
Эванс долго молчал, потом наконец сказал:
— Вы, конечно, правы, майор… — Слова выражали согласие, но по голосу было слышно, что он еле сдерживает ярость. — Домой мы их не пошлем, — сказал он сквозь зубы. — Здесь похороним.
В полдень дождь прекратился, и вышло солнце. Вскоре из штаба было получено подтверждение: завтра наступаем.
1 июля 1916 года
Вальтер фон Ульрих был в аду.
Англичане продолжали бомбардировку семь дней и ночей. Все, кто пережил эту неделю в немецких окопах, постарели на десять лет. Они ютились в укрытиях — рукотворных пещерах глубоко под землей, вырытых за окопами, но шум все равно стоял оглушительный, а земля у них под ногами все время дрожала. И что хуже всего — они знали, что прямое попадание из главного калибра может разрушить самое надежное убежище.
Когда огонь прекращался, они выбирались в окопы, готовясь отражать то самое наступление, которого давно ждали. Убедившись, что англичане еще не наступают, осматривали повреждения. Разрушенные окопы, заваленные землей входы в блиндажи. В один далеко не прекрасный день снаряд угодил в кухню, оставив от нее одни черепки и лужи джема и жидкого мыла. Они уныло выгребли землю, залатали стены и заказали еще продовольствия.
Но заказанные продукты не пришли. На передовую привозили очень немногое: из-за бомбежки ездить к линии фронта было слишком опасно. Солдаты страдали от голода и жажды. Не раз Вальтер был рад напиться дождевой воды из воронки от снаряда.
В промежутках между обстрелами оставаться в укрытии было нельзя: солдаты должны были находиться в окопах, чтобы встретить англичан. Постоянно дежурили часовые. Остальные сидели у входа в убежище или поблизости, чтобы сбежать по ступенькам и спрятаться под землей, если заговорят большие орудия, или броситься к брустверу и защищать свои позиции, если англичане пойдут в атаку. Пулеметы каждый раз приходилось брать с собой под землю, а потом вытаскивать назад и вновь устанавливать на место.
Между бомбежками англичане обстреливали немецкие окопы из минометов. Хотя шуму от этих небольших снарядов при стрельбе было немного, но мощности достаточно, чтобы пробивать деревянные накаты. Однако, пока они описывали неторопливую дугу над полосой отчуждения, их можно было заметить и спрятаться. Вальтеру тоже пришлось уворачиваться от одной, и он успел отбежать на безопасное расстояние, но весь его обед оказался засыпан землей, и ему пришлось выбросить целую миску отличного свиного рагу. Это был последний раз, когда он ел горячую пищу и если бы это случилось сейчас, подумал он, то он бы его съел. Вместе с грязью.
Но снаряды — еще не все. На этом участке фронта применили газ. У солдат были противогазы, но на дне окопов остались трупики крыс, мышей и прочей мелкой живности, погибшей от хлорциана. А на стволах винтовок появились черно-зеленые разводы.
На седьмые сутки бомбардировки, вскоре после полуночи, когда канонада стала стихать, Вальтер решил пойти в разведку. Он надел шерстяную шапку и вымазал лицо грязью для маскировки. Достал пистолет — стандартный девятимиллиметровый «Люгер», какие выдавали немецким офицерам. Вынул обойму и проверил наличие патронов. Все на месте.
Вальтер поднялся по лестнице и вылез на парапет — самоубийственное действие днем, относительно безопасное ночью. Пригнувшись, побежал по пологому склону к заграждению из колючей проволоки. Там был просвет, расположенный — специально — как раз напротив пулеметного гнезда. Он пролез в этот лаз на четвереньках.
Это напомнило ему приключенческие книжки, которые он читал в детстве. Обычно там действовали немецкие парни с квадратным подбородком, которым угрожали краснокожие индейцы, пигмеи с трубкой и отравленными стрелами или хитрые английские шпионы, и парням вечно приходилось скрываться в каком-нибудь подлеске, джунглях или в прериях.
Здесь никакого подлеска не было. После восемнадцати месяцев войны здесь, на пустынных землях, среди грязи и воронок, осталось всего несколько зеленых клочков травы и кустиков, да изредка попадалось низкорослое деревце.
Так что укрыться негде. Луна этой ночью не вышла, но время от времени все вокруг освещалось вспышкой взрыва или пронзительно-яркой осветительной ракетой. Тогда Вальтеру оставалось падать на землю и замирать. Если попадалась воронка, вероятность, что заметят была невелика. Если же спрятаться было некуда, оставалось лишь надеяться, что противник его не заприметил.
На земле лежало множество неразорвавшихся английских снарядов. По подсчетам Вальтера выходило, что примерно треть снарядов англичан были бракованные. Он знал, что за военное производство теперь отвечает Ллойд Джордж, видимо, этот демагог, стремящийся угождать толпе, требует количества в ущерб качеству. Немцы никогда бы не допустили такой ошибки!
Он добрался до английской проволоки, пополз вдоль нее, пока не нашел лазейку, и проник за ограждение.
Английские укрепления вырисовывались на фоне сереющего неба, как мазок черной кистью по серому фону, и он пополз на животе, стараясь двигаться как можно тише. Ему надо было подобраться ближе, смысл был именно в этом. Он хотел послушать, о чем говорят в окопах.
Обе стороны каждую ночь посылали солдат в разведку. Вальтер обычно отправлял пару сообразительных парней из тех, кому было скучно и кому приключение, хоть и опасное, должно было доставить удовольствие. Но иногда и сам ходил — отчасти чтобы показать, что готов рисковать собственной жизнью, отчасти — потому что его наблюдения были более подробными и толковыми.
Он прислушался, пытаясь расслышать кашель, обрывок фразы, может быть, ветры или вздох. Но, видимо, перед ним был пустой окоп. Он повернул налево, прополз пятьдесят ярдов и остановился. Теперь он услышал незнакомый шум, немного похожий на гудение какого-то механизма.
Он пополз дальше, стараясь не потерять ориентацию. В темноте человеку легко потерять ориентацию. Однажды ночью, вот так, долго проползав, он оказался у заграждения из колючей проволоки, мимо которого проползал полчаса назад, и понял, что сделал круг.
Он услышал, как тихий голос произнес:
— Вон туда.
Он замер. В поле зрения появились затемненные фонари, словно светлячки. В слабом свете он различил троих солдат в английских шлемах тридцатилетней давности. У него возникло искушение откатиться в сторону, но он решил, что движение скорее выдаст его. Он вытащил пистолет: если прямо теперь умирать, он заберет кого-нибудь с собой. Предохранитель прямо над рукояткой, слева. Он сдвинул его вверх и вперед. Раздался щелчок, показавшийся ему раскатом грома, но английские солдаты, кажется, его не услышали.
Двое несли моток колючей проволоки. Вальтер догадался, что они будут чинить секцию, которую днем разрушили немецкие пушки.
Он вернул предохранитель на место, убрал пистолет и пополз к английским окопам.
Шум стал громче. Вальтер полежал неподвижно, стараясь сосредоточиться, и понял, что это гул толпы. Они старались не шуметь, но множество людей всегда можно услышать. Это был шум, состоящий из шарканья ног и гула голосов. Иногда раздавался тихий начальственный голос, отдававший команды.
Больше всего заинтересовало Вальтера то, что толпа была велика. В последнее время англичане рыли новые, широкие траншеи, словно для хранения больших запасов снаряжения или очень больших пушек. Но может быть, и для большего количества людей.
Вальтеру необходимо было самому на это посмотреть.
Он пополз вперед. Шум становился громче. Нужно было заглянуть в траншею, но как это сделать, чтобы его не увидели?
Он услышал голос позади, и у него замерло сердце.
Обернувшись, увидел знакомые лампы-светлячки. Возвращалась команда, чинившая заграждение. Он распластался, вжимаясь в грязь, и вынул пистолет.
Они спешили, не стараясь идти тихо, радуясь, что выполнили задание и торопясь вернуться в окоп. Они были уже близко, но не смотрели на Вальтера.
Когда они пробежали мимо, ему в голову пришла мысль, и он вскочил.
Сейчас, если кто-нибудь увидит его при вспышке ракеты, он покажется частью группы.
Он побежал за ними. Вряд ли они услышали бы его шаги, а если бы и услышали, то приняли бы за собственные. Никто не обернулся.
Он посмотрел туда, откуда шел шум. Сначала смог различить лишь несколько источников света — наверное, фонари. Постепенно его глаза привыкли, и наконец он разглядел происходящее в траншеях, и это его потрясло.
Перед ним были тысячи людей.
Он остановился. Теперь назначение широкой траншеи, неясное прежде, стало понятно: здесь англичане собирали войско для массированного удара. Люди стояли и ждали, переминаясь с ноги на ногу, свет офицерских фонарей поблескивал на штыках и стальных касках; они стояли плотными рядами. Вальтер попытался посчитать: десять рядов по десять человек — сотня, еще столько же — двести, а это будет — четыреста, а с этими — восемьсот… В его поле зрения было более полутора тысяч человек, остальных скрывала тьма.
Наступление должно было начаться с минуты на минуту.
Надо было как можно скорее сообщить командованию. Если бы немецкая артиллерия открыла сейчас огонь, они бы убили тысячи вражеских солдат прямо на месте, за линией окопов, еще до начала наступления. Это была удача, посланная небом, — ну или, может, чертом, который играет в орлянку, решая, кому повезет на этот раз. Как только Вальтер доберется до своих, сейчас же позвонит в штаб.
Взметнулась осветительная ракета. В ее свете он увидел английского часового, глядящего на него из-за бруствера с винтовкой наизготовку.
Вальтер упал на землю и зарылся лицом в грязь.
Прозвучал выстрел. Тут один из натягивавших проволоку закричал:
— Не стреляй, псих, это же мы! — выговор у него был как у слуг в валлийском поместье Фицгерберта, подумал Вальтер, и решил, что, наверное, здесь стоит полк из Уэльса.
Ракета погасла. Вальтер вскочил на ноги и побежал в обратном направлении. Несколько мгновений часовой не сможет видеть после ракеты. Вальтер бежал так, как еще не бегал ни разу в жизни, ожидая каждую секунду выстрела в спину. Через полминуты он добежал до английской проволоки, упал на колени и быстро прополз через лаз. Взлетела еще одна ракета. Он все еще был в пределах выстрела, но его было уже не так легко заметить. Ракета была прямо над ним. Опасный кусок горящего магния упал в метре от его руки, но выстрелов больше не было.
Когда ракета догорела, он поднялся и побежал — и так бежал до самых немецких окопов.
В два часа ночи в паре миль от линии фронта с английской стороны Фиц обеспокоенно наблюдал за построением Восьмого батальона. Он боялся, что только что обученные новички его опозорят, но этого не произошло. Настроение у них было подавленное, но приказы они выполняли старательно.
Командующий, сидя в седле, обратился к солдатам с краткой речью. Его освещал снизу луч сержантского фонаря, и он был похож на какого-то сказочного злодея.
— Наша артиллерия стерла с лица земли линию обороны противника, — говорил он. — Когда туда попадете, вы не увидите ничего, кроме мертвых немцев.
Где-то рядом сказали с валлийским акцентом:
— Удивительно, как эти мертвые немцы умудряются отстреливаться!
Фиц стал осматривать ряды, пытаясь понять, кто это сказал, но было слишком темно.
— Вы должны занять и удерживать их позиции, — продолжал командующий. — А потом приедет полевая кухня и вас накормят горячим обедом.
Рота «Б» под командованием сержантов направилась на передовую. Шли полями, оставляя дорогу свободной для транспорта. Тронувшись с места, они запели «Веди меня, Господь». Их голоса еще несколько минут звучали, когда они уже исчезли во мраке.
Фиц вернулся в штаб батальона. На передовую офицеров должен был доставить открытый грузовик. Фиц сел рядом с лейтенантом Роландом Морганом, сыном эйбрауэнского управляющего шахтой.
Фиц старался пресекать пораженческие разговоры, но и сам ни в чем не был уверен. Еще ни одна армия не предпринимала такого наступления, и никто не мог сказать с уверенностью, чем оно обернется. За семь дней бомбардировки противник не был разбит: немцы действительно продолжали отстреливаться, как саркастически заметил голос из строя. Фиц написал об этом в рапорте командованию, и полковник Хервей при встрече гнусно намекнул, что Фиц просто боится.
Фиц не боялся, он тревожился. Когда командование закрывает глаза на плохие известия, солдаты гибнут сотнями и тысячами.
Словно подтверждая его правоту, позади на дороге разорвался снаряд. Обернувшись, Фиц увидел в воздухе куски разлетающегося на части грузовика — такого же, как тот, на котором они ехали. Следовавшую за ним машину повело в кювет, а в нее, в свою очередь, врезался еще один грузовик. Картина была ужасная.
Новые снаряды стали падать справа и слева в поле. Немцы целили в дороги, идущие к линии фронта, а не в сами укрепления. Должно быть, они догадались, что вот-вот начнется большое наступление, — такие массовые перемещения людей сделать незаметными невозможно, — и с фатальной точностью убивали солдат еще до того, как те попадут в окопы. Фиц прогнал подступающую панику, но на душе было неспокойно. Его рога могла просто не добраться до передовой.
Они достигли района сосредоточения войск без новых неприятностей. Там было уже несколько тысяч человек. Они стояли, опираясь на винтовки, кое-кто тихо разговаривал. Фиц узнал, что некоторые соединения сильно пострадали от обстрела. Он ждал, мрачно гадая, существует ли еще его рота. Но «Эйбрауэнское землячество» прибыло в целости и сохранности, выстроилось, и последние несколько сот ярдов к месту построения он вел их сам.
Им оставалось только ждать приказа выступать. В траншее стояла вода, и у Фица скоро промокли ноги. Петь не разрешалось: могли услышать во вражеских окопах. Курить тоже было запрещено. Некоторые молились. Высокий парень вынул свою расчетную книжку и начал заполнять страницу «Завещание и распоряжения на случай смерти» в узком луче фонарика, которым ему светил сержант Илайджа Джонс. Он писал левой рукой, и Фиц узнал Моррисона, бывшего слугу из Ти-Гуина и бэттера команды по крикету.
Рассвело рано — самый длинный день в году был всего несколько дней назад. Некоторые достали из нагрудных карманов фотокарточки — смотрели, целовали. Это выглядело сентиментально, и Фиц заколебался было, но потом тоже вынул фотографию. У него была карточка сына, Джорджа, которого дома звали Малыш. Ему было уже полтора года, но фотографию сделали, когда ему исполнился год. Судя по драпировке, на фоне которой его сняли — аляповатой полянке с цветами, — Би, видимо, ездила с ним в студию. Он не очень-то был похож на мальчика, одетый в какое-то длинное белое одеяние и чепчик, но он был здоров и крепок, и если Фиц сегодня умрет, он унаследует графство.
Би и Малыш сейчас наверняка в Лондоне, подумал Фиц. Был июль, и балы продолжались, хоть и не такие пышные: девушкам нужно было выходить в свет, иначе как найти подходящую партию?
Скоро встало солнце. Засияли стальные шлемы «Эйбрауэнского землячества» и засверкали штыки, отражая солнце нового дня. Большинство солдат никогда еще не воевали. Чем обернется для них это боевое крещение, победой или поражением?
Англичане начали грандиозную канонаду. Батареи старались изо всех сил. Может, этот обстрел наконец разрушит немецкие позиции. Для генерала Хэйга это сейчас важнее всего.
«Эйбрауэнское землячество» должно было идти не в числе первых, и Фиц пошел посмотреть, как все происходит. Он протолкался к крайней траншее, поднялся по пожарной лестнице и выглянул через бойницу в укрепленном мешками с песком бруствере.
Утренний туман рассеивался, преследуемый лучами восходящего солнца. Голубое небо было покрыто кляксами черного дыма от взрывов. Хорошая будет погода, подумал Фиц, для Франции просто прекрасный летний день.
Назначенное время приближалось, и он остался в первой траншее. Он хотел посмотреть на первую волну наступления. Может быть, извлечет для себя какие-то уроки. Он был во Франции уже два года, но сейчас ему впервые предстояло вести людей в бой, и это волновало его больше, чем возможность погибнуть самому.
Раздали положенный ром. Несмотря на тепло от алкоголя, Фиц чувствовал, как растет внутри напряжение. Наступление было назначено на семь тридцать. После семи народ притих.
В семь двадцать английские орудия замолчали.
Фиц был в смятении. Прекращение огня даст немцам понять, что сейчас начнется атака. В эти минуты они, должно быть, высыпали из укрытий, выволакивают пулеметы и занимают места в окопах. Наши батареи дали врагу десять минут форы! Надо было продолжать огонь до последнего, до семи двадцати девяти! Интересно, сколько солдат погибнет только из-за этого просчета?
Сержанты выкрикивали команды, и солдаты полезли по штурмовым лестницам и через бруствер. Они выстроились по эту сторону проволочного ограждения. До немецких окопов было около четверти мили, но оттуда пока не стреляли. К изумлению Фица, сержанты стали командовать: «На первый-второй рассчитайсь! Второй номер — шаг вперед!» Солдаты выстроились в две шеренги, как на плацу, тщательно соблюдая дистанцию, словно кегли в боулинге. В семь тридцать раздался свисток, сигнальщики выбросили флаги — и первая шеренга двинулась вперед.
Тяжело нагруженные снаряжением: запас патронов, плащ-накидка, еда и вода, у каждого — по две ручные гранаты Милса весом почти по два фунта, — они затрусили рысью, шлепая по лужам, образовавшимся на месте взрывов, и пролезли в проходы в заграждениях английской стороны. Потом поступил приказ перестроиться в шеренги и идти вперед плечом к плечу по нейтральной полосе.
Когда они прошли полпути, застрочили немецкие пулеметы.
Фиц увидел как солдаты начали падать на секунду раньше, чем услышал знакомый стрекот. Вот упал один, потом дюжина, потом — двадцать, и еще, еще…
Одни, встретив выстрел, вскидывали вверх руки, другие кричали или корчились, третьи просто, бессильно обмякнув, падали, как брошенный на землю вещмешок.
Почти все попадали, не успев добежать до немецких заграждений.
Но тут прозвучал свисток, и вперед выдвинулась вторая шеренга.
Рядовой Робин Мортимер был зол.
— Ну что за идиотизм! — сказал он, когда раздался стрекот пулеметов. — Надо было начинать в темноте. Невозможно пересечь эту клятую нейтралку при свете дня! Даже дымовую завесу не поставили!
Падение боевого духа среди солдат «Эйбрауэнского землячества» беспокоило Билли. По дороге от казарм к передовой они пережили первый в своей жизни артобстрел. Прямого попадания им посчастливилось избежать, но они видели, как гибли солдаты в соседних ротах. Они встретили на пути несколько свежих ям глубиной футов шесть, не больше. Это были братские могилы для тех, кто погибнет сегодня.
— Для дымовой завесы ветер неподходящий, — негромко сказал Пророк Джонс. — Потому и газ не применили.
— Идиоты чертовы, — пробормотал Мортимер.
— Командирам лучше знать, — жизнерадостно сказал Джордж Барроу. — Их всю жизнь учили, вот и пусть командуют, я так думаю.
Томми Гриффитс не мог с ним согласиться.
— Как ты можешь так говорить, ведь они отправили тебя в колонию!
— Таких, как я, сажать надо, — убежденно сказал Джордж. — Иначе все начнут воровать. Не ровен час, меня и самого ограбят!
Все засмеялись, только Мортимер остался мрачен.
Вернулся майор Фицгерберт, тоже угрюмый, с ромом. Лейтенант налил каждому в протянутую кружку положенную порцию. Билли выпил свою без удовольствия. Обжигающий ром подбодрил, но ненадолго.
Так, как сегодня, Билли чувствовал себя лишь однажды — в свой первый день в шахте, когда Рис Прайс оставил его одного и у него погасла лампа. Тогда ему помогло видение. Но тогда ему, мальчишке с пылким воображением, было ниспослано видение. Теперешнему практичному, здравомыслящему человеку, каким он стал, на это рассчитывать не приходилось. Так что Билли остался один на один с предстоящим испытанием.
Сохранит ли он мужество? Если он упадет на землю, сжавшись в комок и закрыв глаза, или разревется, или бросится наутек — ему будет стыдно до конца своих дней. «Лучше смерть, — подумал он. — Но что я запою, когда начнется стрельба?»
Все сделали несколько шагов вперед.
Билли достал бумажник. Милдред была на ней в пальто и шляпке. Он предпочел бы вновь увидеть ее такой, как в тот вечер, точнее в ту ночь.
Интересно, что она сейчас делает? Сегодня суббота, наверное, она в мастерской, шьет форму. В это время у них обычно перерыв на завтрак. Наверное, Милдред рассказывает им что-нибудь смешное…
Он думал о ней все время. Их ночь была продолжением урока поцелуев. Она все время останавливала его, когда он вел себя, как слон в посудной лавке, и учила медленным, нежным ласкам, таким, каких он даже не мог себе представить. Она целовала его перец и потом просила его целовать ее там. Подсказывала, что нужно делать, чтобы она кричала от удовольствия. А потом вытащила из прикроватной тумбочки презерватив. Он никогда их не видел, хотя мальчишки о них и говорили, называя «резиновыми Джонни». Она сама надела ему презерватив, и даже это было восхитительно.
Все было похоже на сон, и ему приходилось повторять себе, что это с ним происходило на самом деле. Он не мог вообразить, что возможно такое легкое, радостное отношение к сексу, как у Милдред, и это стало для него открытием. Его родители и большинство жителей Эйбрауэна назвали бы Милдред «непутевой» — с ее двумя детьми, при том, что замужем она ни разу не побывала. Но Билли не возражал бы и против шестерых детей: она открыла ему путь в мир блаженства, и теперь он хотел лишь одного: попасть туда опять. Он должен был сегодня выжить, чтобы снова увидеть Милдред и снова провести с ней хотя бы ночь.
Пока «Землячество» постепенно двигалось вперед, приближаясь к крайней траншее, Билли заметил, что вспотел.
Оуэн Бевин вдруг заплакал.
— Рядовой Бевин, ну-ка, соберись! — грубовато сказал Билли. — Слезы здесь не помогут, верно?
— Я хочу домой, — сказал мальчишка.
— Я тоже, приятель. Я тоже.
— Я даже не представлял себе, как все будет.
— Сколько тебе лет на самом деле?
— Шестнадцать.
— Вот черт… — сказал Билли. — Как же тебя взяли?
— Я сказал доктору, сколько мне лет, а он ответил: «Иди домой, а завтра утром придешь снова. Ты достаточно рослый для своих лет, завтра тебе может быть и восемнадцать». И подмигнул. Чтобы я понял, что надо соврать.
— Какая сволочь… — сказал Билли.
На поле боя от мальчишки проку не будет. Он весь дрожал и всхлипывал.
Билли подошел к лейтенанту Карлтон-Смиту.
— Сэр! Рядовому Бевину всего шестнадцать, сэр. Мы должны отослать его домой. Это наш долг, сэр.
— Ну, я не знаю… — промямлил Карлтон-Смит.
Билли вспомнил, как говорил Пророк Джонс с Мортимером, чтобы заручиться его поддержкой. Из Пророка вышел бы хороший командир — он думал на несколько ходов вперед, а когда нужно было предотвратить неприятности, не колебался, а действовал. Карлтон-Смит, напротив, не обладал авторитетом, зато был их командиром. Вот что такое классовая система, как сказал бы отец Билли.
Карлтон-Смит, с минуту подумав, подошел к Фицу и что-то ему тихо сказал. Майор отрицательно покачал головой, и Карлтон-Смит беспомощно пожал плечами.
— Теперь уже поздно об этом, — сказал Фицгерберт.
Фицгерберт его, конечно, не узнал. Билли был одним из сотен шахтеров, работавших на угольной шахте графа. Фицгерберт не знал, что он — брат Этель. Но этот небрежный отказ разозлил Билли.
— Это незаконно! — в нарушение устава возразил Билли. В других обстоятельствах Фицгерберт первым бы начал разглагольствовать об уважении к закону.
— Судить об этом мне, — раздраженно сказал Фиц. — Здесь командую я.
У Билли вскипела кровь. Фицгерберт и Карлтон-Смит стояли в ладной офицерской форме, смотрели на Билли в его колючем солдатском хаки и думали, что могут делать что угодно.
— Закон есть закон, — сказал Билли.
— Я вижу, вы сегодня забыли свою трость, майор Фицгерберт, — тихо сказал Пророк. — Может, я пошлю Бевина, пусть он принесет?
Вот это компромисс, который позволит Фицгерберту сохранить лицо. Молодец, Пророк! Но Фицгерберт не клюнул.
— Не говорите ерунды! — сказал он.
Вдруг Бевин метнулся прочь. Он нырнул в толпу солдат, стоявших за «Землячеством» и в одно мгновение скрылся с глаз. Это было так чудно, что кое-кто засмеялся.
— Далеко не уйдет, — сказал Фицгерберт. — А когда его поймают, будет уже не смешно.
— Но это же ребенок! — вскричал Билли. Фицгерберт пристально взглянул на него.
— Как ваше имя? — сказал он.
— Уильямс, сэр.
Ему показалось, что Фицгерберт вздрогнул — но тут же пришел в себя.
— На фронте сотни Уильямсов, — сказал он. — Как ваше полное имя?
— Уильям Уильямс, сэр. По прозвищу Дважды Билли.
Фицгерберт продолжал сверлить его взглядом.
Он знает, подумал Билли. Он знает, что у Этель был брат по имени Билли. Он смотрел майору прямо в глаза.
— Еще одно слово, Уильям Уильямс, — сказал Фицгерберт, — и вы пойдете под трибунал.
Над головой что-то просвистело. Билли пригнулся и услышал за спиной оглушительный грохот. Все вокруг смело взрывной волной: мимо несло комья земли и обломки брустверов. Он услышал вопли. Вдруг оказалось, что он распростерт на земле, и он не знал, то ли его швырнуло взрывом, то ли сам он бросился на землю. Что-то тяжелое ударило его по голове, и он выругался. Потом на землю рядом с его лицом упал сапог. В сапоге была нога.
Билли вскочил. Его не задело. Он огляделся в поисках своих ребят: Томми, Джордж Барроу, Мортимер… Они поднимались с земли. Все вдруг бросились вперед, увидев свое спасение в атаке.
— Солдаты! Занять позиции! — закричал майор Фицгерберт.
— Отставить бежать! — скомандовал Пророк Джонс.
Стихийное движение вперед прекратилось. Билли попробовал очистить форму от грязи. Упал еще снаряд, на этот раз дальше от них, но это было не так важно. Снова грохот, взрывная волна, дождь обломков и фрагменты человеческих тел. Из крайней траншеи солдаты стали выбираться, и Билли со своим отделением вошли в траншею. Фицгерберт, Карлтон-Смит и Роланд Морган кричали, чтобы все оставались на месте, но их никто не слушал.
Они побежали, пытаясь убраться на безопасное расстояние от того места, где падали снаряды. Приблизившись к английским заграждениям, они замедлили движение и остановились на краю нейтральной полосы, осознав, что впереди их ждет опасность не меньше той, от которой они бежали.
Здесь их догнали офицеры.
— В шеренгу становись! — скомандовал Фицгерберт.
Билли взглянул на Пророка. Сержант заколебался, но решил не противоречить.
— Становись! Становись! — подхватил он.
— Глянь-ка туда, — сказал Томми.
— Куда? — не понял Билли.
— За проволоку.
Билли посмотрел.
— Тела, — сказал Томми.
И Билли увидел. Земля за проволокой была вся покрыта телами в зеленой солдатской форме. Одни были ужасно изуродованы, другие похожи на мирно спящих, иногда тела сплетались, словно в любовных объятиях.
Их были тысячи.
— Господи, спаси! — прошептал Билли.
Что же это за мир? Какая может быть у Бога цель, если он позволяет такому происходить?
Рота «А» построилась, за ней стала строиться рота «Б», и Билли со своим отделением занял свое место.
Ужас Билли перешел в ярость. Это все придумали граф Фицгерберт и прочие такие же. Они командиры, и это они виноваты в этой бойне. Всех их следует уничтожить, подумал он с ненавистью, всех до единого!
Лейтенант Морган засвистел в свисток, и рота «А» бросилась бежать, как форварды рэгби. Затем засвистел в свисток Карлтон-Смит, и Билли тоже побежал.
Тут начали строчить немецкие пулеметы.
Солдаты роты «А» стали падать, и первым упал Морган. Они не стреляли. Это не бой, а избиение. Билли оглянулся на других солдат. Он не желал покоряться. Офицеры сели в лужу. Теперь каждый должен решать сам за себя. Плевать на приказы!
— К чертям! — крикнул он. — Прячьтесь! — и бросился в воронку от снаряда.
На дне — вонючая жижа, но когда над головой засвистели пули, он постарался глубже вжаться в глинистую землю. В следующий миг рядом с ним свалился Томми, потом и остальные ребята его отделения. Солдаты других отделений тоже последовали примеру Билли.
Мимо их воронки пробежал Фицгерберт.
— Солдаты, вперед! — прокричал он и тут же попал под огонь пулемета. По щеке потекла кровь, нога подвернулась. Он упал.
Офицеры в такой же опасности, как и солдаты, понял Билли. Он больше не злился. Ему стало стыдно за английскую армию. Как это могло произойти? После всех усилий великое наступление обернулось неудачей. Какой позор!
Билли огляделся. Фиц лежал неподвижно — он был без сознания. Ни лейтенанта Карлтон-Смита, ни сержанта Джонса видно не было. Остальные ребята отделения смотрели на Билли. Он был всего лишь капрал, но они ждали, что он им скажет.
Он повернулся к Мортимеру, который был когда-то офицером.
— Как ты думаешь… — начал он.
— Отвали, тэффи, — огрызнулся Мортимер. — Ты здесь капрал!
Билли понял, что решать ему. Идти назад вести он даже не думал.
Это бы означало, что те, что остались лежать на нейтральной полосе, погибли ни за что. Мы должны чего-то добиться, подумал он. Чтобы у нас было хоть какое-то оправдание.
Но и лезть под ураганный огонь он не собирался.
Первое, что необходимо сделать, — оглядеться.
Он снял свою стальную каску и поднял ее на штыке над воронкой — на всякий случай, вдруг какой-нибудь немец держит их воронку под прицелом. Но ничего не случилось.
Он высунул из воронки голову, каждый миг ожидая пули. Но остался жив.
Посмотрел через нейтральную полосу, на холм, немецкие проволочные заграждения и за ними линию окопов, вырытых на склоне. Ему были видны дула винтовок, торчавшие в бойницах бруствера.
— Откуда бьет этот чертов пулемет? — спросил он Томми.
— Кто ж его знает…
Мимо пробежала рота «С». Кое-кто спрятался в укрытие, остальные двигались шеренгой. Пулемет застрочил опять, ломая шеренгу. Люди падали, как кегли. Но Билли уже не ужасался. Он искал место, откуда летят пули.
— Вижу, — сказал Томми.
— Где?
— Вон, кусты напротив нас! На вершине холма. Смотри по этой линии дальше на немецкие окопы.
— Ну?
— А потом возьми немного вправо.
— А… Вижу!
Прямо напротив и немного вправо над бруствером торчало нечто, похожее на защитный железный щиток, а над ним выступало дуло пулемета.
Должно быть, они бьют по проходу в английских заграждениях, подумал Билли. Когда через проход устремлялась новая группа, они открывают огонь. Если бы его отделение смогло пробраться через нейтралку наискосок, можно было бы подойти к пулеметчикам с левого фланга, пока они смотрят вправо.
Он наметил путь через три больших воронки, третья — как раз за сплющенным участком немецкой колючей проволоки.
Он не имел ни малейшего представления, насколько хорош его план с точки зрения военной стратегии. Но правильная стратегия сегодня утром уже угробила тысячи людей, так что ну ее к чертям.
Он снова спрятался и оглядел окружавших его ребят. У Джорджа Барроу, несмотря на молодость, была твердая рука.
— В следующий раз, как только он откроет огонь, будь готов стрелять. Как только он остановится, начинай ты. Если повезет, они спрячутся. А я перебегу к той воронке вон там. Стреляй все время, выпусти весь магазин. У тебя в магазине десять патронов — растяни их на полминуты. К тому времени как немцы поднимут головы, я должен быть уже в следующей воронке… — Он взглянул на остальных. — Дождитесь следующей паузы и тоже бегите, пока Томми будет вас прикрывать. В третий раз я прикрою, и Томми сможет перебежать.
На нейтральную полосу выбежала рота «Д». Пулемет застрочил. Одновременно стреляли винтовки и окопные минометы. Но жертв было меньше, потому что солдаты прятались в воронки, а не бежали вперед под град пуль.
Вот сейчас, подумал Билли. Теперь, когда он рассказал ребятам, что собирается делать, пойти на попятный было бы стыдно. Он стиснул зубы. Лучше умереть, чем струсить, повторял он себе.
Пулемет замолчал.
В следующий миг Билли вскочил. Теперь он представлял собой прекрасную мишень. Пригнувшись, он бросился вперед.
Сзади он услышал выстрел Барроу. Теперь его жизнь была в руках семнадцатилетнего мальчишки из Борсталя. Джордж стрелял на «раз-два-три»: выстрел — пауза, выстрел — пауза, как и было приказано.
Билли бросился бежать через поле, как был, с тяжелым вещмешком. Ноги увязали в грязи, грудь болела, он дышал с трудом, в голове не осталось ничего, кроме единственного желания — бежать быстрее. Никогда еще он не был так близок к смерти.
Оказавшись в паре ярдов от воронки, он бросил туда винтовку и сам нырнул следом, как регбист, перехватывающий мяч у противника. Приземлившись на краю воронки, скатился в грязь, сам едва веря, что еще жив.
Билли услышал нестройный хор голосов. Отделение радовалось его удачной перебежке. Он удивился, что они могут веселиться в этой мясорубке. Все-таки странные существа — люди.
Отдышавшись, он осторожно выглянул. Ему удалось преодолеть около сотни ярдов. Не самый прямой путь, но любой другой вариант был бы самоубийством. Снова застучал пулемет. Когда он остановился, начал стрелять Томми. Он стрелял через паузы, следуя примеру Джорджа. Быстро мы учимся, когда наша жизнь в опасности, подумал Билли. Когда из десятизарядной винтовки Томми был сделан десятый, последний, выстрел, в воронку к Билли свалилось все остальные.
— Давайте на эту сторону! — крикнул он, показывая на ближнюю к противнику сторону воронки. Немецкие позиции были на холме, и Билли боялся, что часть воронки может быть видна врагам.
Он выставил винтовку и прицелился в пулемет. Немцы снова открыли огонь. Когда они замолчали, стал стрелять Билли. Только бы Томми бежал быстрее, думал он, чувствуя, что волнуется за Томми больше, чем за всех остальных. Он установил винтовку понадежнее и начал стрелять через промежутки в пять секунд. Неважно, попадет он в кого-нибудь или нет, главное — чтобы, пока бежит Томми, немцы не высовывались.
Винтовка вместо выстрела щелкнула впустую, но тут на землю рядом с ним шлепнулся Томми.
— Ни черта себе! — сказал Томми. — И сколько нам еще таких пробежек?
— Наверное, две, — сказал Билли, перезаряжая. — Тогда мы окажемся достаточно близко, чтобы бросить гранату… если раньше не подохнем.
— Билли, будь добр, не выражайся так! — сделав постное лицо, сказал Томми. — Ты ведь знаешь, так вести себя не подобает!
Билли засмеялся. И тут же сам удивился: надо же, и его смех разбирает в двух шагах от немцев, под пулеметным обстрелом!
Таким же образом они перебрались в следующую воронку, но она была подальше, и на этот раз они потеряли человека. В Джоя Понти попала пуля. Джордж Барроу подхватил его и дотащил — но он был уже мертв, с кровавой раной в голове. «Интересно, где его младший брат? — подумал Билли. Последний раз он видел его в траншее. — Сказать ему про Джоя придется мне». Джонни обожал старшего брата.
В этой воронке были мертвые английские солдаты. В грязной воде плавало три трупа. Наверное, из тех, кто первым шел в атаку. «Интересно, как им удалось пройти так далеко?» — удивился Билли. Должно быть, по чистой случайности. Наверное, сначала по некоторым все-таки промахивались, и достреливали уже потом.
К немецкой линии обороны приближались новые солдаты. Они пользовались той же тактикой, что и группа Билли. Немцы перестали быть хозяевами положения. Когда в них тоже стали стрелять, они уже не могли поддерживать такую интенсивность огня. Может, поэтому группа Билли смогла перебраться в следующую воронку без новых потерь.
На самом деле они даже получили еще одного человека. Рядом с Билли вдруг оказался совершенно незнакомый парень.
— Ты откуда? — удивился Билли.
— Мои все погибли. А вы, похоже, знаете, что делать, я решил пойти с вами.
Судя по акценту, подумал Билли, парень — канадец.
— Гранаты бросаешь хорошо?
— Играл в университетской бейсбольной команде.
— Ладно. Попробуй забросить гранату вон туда, где пулемет.
Билли велел бросить гранаты в пулеметное гнездо еще Левеллину-Кляксе и Элану Притчарду, остальное отделение должно было прикрывать их огнем. И снова они ждали, пока не замолчал пулемет.
— Огонь! — крикнул Билли, вскакивая. Из немецкого окопа раздалось несколько винтовочных выстрелов. Клякса и Элан, напуганные стрельбой, швырнули гранаты изо всех сил. Ни одна не долетела до окопа, находившегося ярдах в пятидесяти, обе упали неподалеку и взрывы не причинили никому вреда. Билли выругался: пулемет остался невредим, и, конечно, снова начал стрелять, и в следующий миг Клякса забился в агонии — в его тело ударил град пуль.
Билли вдруг почувствовал странное спокойствие. Ему понадобилось не больше секунды, чтобы сосредоточиться на цели и отвести назад руку. Он прикинул расстояние, словно бросал мяч, играя в регби. Краем сознания он заметил, что канадец, стоящий рядом, так же спокоен. Пулемет стучал, плевался огнем и поворачивался к ним.
Они бросили гранаты одновременно.
Гранаты угодили в окоп возле пулемета. Раздался двойной взрыв. Билли увидел, как дуло пулемета взлетело в воздух, и издал торжествующий возглас. Он выдернул чеку из второй гранаты и бросился вверх по склону с криком: «Вперед!»
Радость играла в крови как наркотик. Ему и в голову не приходило, что он может погибнуть. Он не представлял себе, сколько немцев может сейчас направлять на него из окопа свои винтовки. За ним побежали остальные. Он бросил гранату, и они последовали его примеру. Несколько пролетело мимо, остальные попали в окоп и взорвались.
Билли добежал до окопа. Тут только он сообразил, что его винтовка висит на плече. Немцы уже сто раз могли его убить, пока он ее перехватывал бы.
Но в окопе не было живых немцев.
Гранаты вызвали страшные разрушения. На дне окопа лежали мертвые, некоторых разорвало на части. Если кто-нибудь из немцев выжил в этой мясорубке, они отступили. Билли спрыгнул в окоп и — наконец! — взял в руки винтовку и привел в боевое положение.
Томми спрыгнул в окон рядом с ним.
— Нам удалось! — в восторге крикнул он. — Мы заняли немецкий окоп!
Билли почувствовал дикую радость. Враги пытались его убить, но в конце концов он сам их убил. Никогда еще он не испытывал ничего подобного.
— Да… — сказал он. — Удалось!
Качество немецких укреплений было удивительное. У Билли был наметанный глаз шахтера, и он видел, как надежно они построены. Стены были дощатые, траверсы квадратные, блиндажи на удивление глубокие — на двадцать, а где и на тридцать футов в глубину, с аккуратными дверными проемами и деревянными ступенями. Это объясняло, почему так много немцев остались живы после недели жестокой бомбежки.
По всей вероятности, от передовой можно было пройти по ходам сообщения в тыл, к складам и баракам. Нужно убедиться, что их не ждет засада, подумал Билли. Он провел разведку, велев держать винтовки наготове, но они никого не нашли.
Коммуникационный ход кончался на вершине холма. Там Билли решил осмотреться. Слева от их позиции был участок, изрытый снарядами, за ним английские солдаты занимали другой сектор. Справа траншеи заканчивались, дальше шла неглубокая лощина с бегущим по дну ручьем.
Билли посмотрел на восток, туда, где была вражеская территория. Он знал, что через милю-другую шла еще система укреплений, вторая линия обороны. Он был готов вести дальше свое отделение, но не решался: он не видел наступающих поблизости английских войск, а его ребята наверняка уже израсходовали большую часть боеприпасов. Возможно, с минуты на минуту появится виляющий между воронками грузовик с боеприпасами и им скажут, что делать дальше.
Билли взглянул на небо. Был полдень. Ели они в прошлый раз вечером.
— Давайте-ка глянем, не осталось ли у немцев какой еды, — сказал Билли. Он поставил Хьюитта-Пудинга нести дозор на холме — на случай, если немцы решат контратаковать.
Съестного нашли немного. Похоже, ели немцы не досыта. Обнаружилось немного черствого черного хлеба и кусок твердой копченой колбасы.
Командующий говорил, что за идущими в атаку войсками вскоре последуют полевые кухни, однако, сколько Билли ни всматривался, ничего похожего не наблюдал.
Они устроились перекусить и достали паек — галеты и консервы.
Билли сообразил, что надо послать кого-то с донесением. Но прежде чем они это сделали, немцы изменили тактику. Сначала их артиллерия била по тылам, теперь же она сосредоточилась на нейтральной полосе. Между английскими и немецкими укреплениями загремели взрывы, взметая фонтаны земли. Бомбежка была такая сильная, что никто бы не пробрался живым.
К счастью, собственные передовые окопы артиллерия не трогала. Возможно, немцам не было известно, какие участки заняты англичанами, а какие остались за ними.
Отделение Билли застряло. Они не могли двигаться дальше без патронов, а идти назад было невозможно из-за бомбежки. Но, казалось, никого, кроме Билли, их положение не волнует. Остальные начали осматриваться в поисках трофеев. Они брали себе каски с заостренным верхом, кокарды, карманные ножи. Джордж Барроу обыскал убитых немцев, сняв с них часы и кольца. Томми взял себе офицерский девятимиллиметровый «Люгер» с патронами.
Их начинало клонить в сон, и не удивительно: они же не спали всю ночь. Билли выставил двух часовых, остальным позволил подремать. Он был разочарован. Это был его первый бой, он одержал пусть маленькую, но победу, и ему не терпелось об этом доложить.
Вечером бомбежка прекратилась. Билли подумал, не вернуться ли, но побоялся обвинений в том, что он дезертировал, оказавшись лицом к лицу с противником. Кто их знает, этих офицеров, чего от них ждать…
Однако за него решили немцы. Хьюит-Пудинг, дежуривший на гребне холма, заметил, как они подходят с востока. Билли увидел, как по долине к их укреплению бегут превосходящие силы противника — человек пятьдесят или даже сто. А его отделение не могло защищать занятую позицию без нового запаса патронов.
Он подозвал ребят.
— Вот что, парни, — сказал он. — Стреляйте сколько есть патронов, потом, когда кончатся, — отступаем.
Он расстрелял оставшиеся патроны в немцев, до которых винтовки еще не добивали, повернулся и побежал. Остальные последовали его примеру.
Они пробрались через немецкие укрепления, а потом через нейтралку, в сторону садящегося солнца, перепрыгивая через тела и обходя подальше санитаров с носилками, подбиравших раненых. Никто в них не стрелял.
Добравшись до английской стороны, Билли спрыгнул в траншею. Было очень много и мертвых, и раненых, и измученных солдат, которым удалось выжить. Он заметил лежащего на носилках майора Фицгерберта. Его лицо было в крови, но глаза открыты, он был жив и дышал. Вот кого не жаль было бы потерять, подумал Билли. Множество людей просто сидели или лежали в грязи, уставившись в пространство, ошеломленные, потрясенные, парализованные усталостью. Офицеры пытались организовать перевозку раненых и убитых в тыл. Никакого чувства победы не было, никто не собирался выступать, офицеры и не смотрели в сторону передовой. Грандиозное наступление провалилось.
Вслед за Билли в траншее оказались остальные солдаты его отделения.
Через неделю Оуэн Бевин был отдан под трибунал за дезертирство.
На суде ему разрешили пользоваться услугами адвоката, и роль его должен был выполнять назначенный офицер, но Бевин отказался. За это преступление полагалась смертная казнь, но обвиняемый не произнес ни слова в свою защиту. Судебное заседание заняло меньше часа. Бевин был признан виновным.
И приговорен к смерти.
Его дело было передано на утверждение в Генеральный штаб. Верховный главнокомандующий утвердил смертный приговор. Через две недели во Франции, на грязном, затоптанном коровами лугу, Бевин на рассвете предстал с завязанными глазами перед расстрельным взводом.
Должно быть, кое-кто из стрелявших целил мимо, потому что после залпа он был все еще жив, хоть и истекал кровью. Командир расстрельного взвода подошел к нему, вынул пистолет и в упор выстрелил мальчику в лоб.
И тогда наконец Оуэн Бевин умер.
Конец июля 1916 года
Этель много думала о жизни и смерти. Она понимала, что может никогда больше не увидеть брата. И была рада, что он потерял девственность с Милдред.
— Я позволила твоему братишке со мной поразвлечься, — небрежно сказала Милдред, когда он уехал. — Славный мальчик. У тебя дома в Уэльсе больше таких не осталось?
Но Этель подозревала, что чувства Милдред вовсе не таковы, как она хочет показать: теперь в вечерних молитвах Энид и Лилиан просили Бога присмотреть за дядей Билли, чтобы он живым и невредимым вернулся домой.
Через несколько дней Ллойд подцепил какую-то инфекцию. Он задыхался, и Этель не спускала его с рук, пытаясь облегчить страдания. Она страшно боялась, что он может умереть, жалея, что его так и не увидели бабушка с дедушкой. И когда он стал поправляться, она решила свозить его в Эйбрауэн.
Этель вернулась в родной город ровно через два года. Шел дождь.
Городок не сильно изменился, но все здесь показалось ей гнетущим. Она прожила здесь двадцать один год и не чувствовала этого так остро, но теперь, после Лондона, заметила, что Эйбрауэн весь — одного цвета. Все здесь было серое: дома, улицы, горы шлака и низкие дождевые тучи, уныло плывущие над холмами.
Когда Этель сошла с поезда на станции, было далеко за полдень, и она чувствовала усталость. Целый день на колесах с полуторагодовалым ребенком — это нелегко. Ллойд был послушный мальчик и сразу очаровал соседей белозубой улыбкой. Но все равно его надо было кормить в тряском вагоне, переодевать в зловонном туалете и убаюкивать, когда он от усталости раскапризничался, — а ведь это непросто, когда на тебя смотрят столько незнакомых людей.
Прижимая к себе Ллойда, с маленьким чемоданчиком она пошла через станционную площадь, а потом по Клайв-стрит, идущей вверх по склону. Скоро она стала задыхаться. От крутых подъемов она тоже отвыкла. Лондон стоял на ровном месте, а в Эйбрауэне, куда бы ты ни направился, приходилось идти вверх или вниз по крутому склону.
С тех пор как уехала, она ничего не знала о здешней жизни. Билли рассказывал ей новости, но ведь мужчины не знают толк в сплетнях. Вне сомнения, долгое время главной темой пересудов была она сама. Однако должны же были с тех пор разразиться и новые скандалы.
Она шла, и на нее, не скрываясь, пялились несколько женщин. Она знала, что они о ней думают. Как высоко себя ставила эта Этель Уильямс, а теперь вернулась в старом коричневом платье, с ребенком на руках — и без мужа. Высоко летать — больно падать, скажут они, пряча за показным сочувствием злорадство.
Она шла на Веллингтон-роу, но не в родительский дом. Отец ведь сказал, чтобы она не возвращалась. Она написала матери Томми Гриффитса по прозвищу миссис Гриффитс Социалистка. (На этой же улице жила другая, миссис Гриффитс Богомолка.) Гриффитсы в церковь не ходили и не одобряли чрезмерной принципиальности отца Этель. Томми останавливался у Этель в Лондоне, и миссис Гриффитс была рада оказать ей ответную услугу. Томми был единственным ребенком, и пока он воевал, кровать его была свободна.
Отец и мама Этель не знали, что она приедет.
Миссис Гриффитс тепло приняла Этель и заворковала над Ллойдом. У нее когда-то была дочь одного возраста с Этель, которая умерла от коклюша. Этель едва помнила ту светловолосую девочку по имени Гвенни.
Этель покормила и переодела Ллойда, затем присела на кухне выпить чашку чаю. Миссис Гриффитс заметила у нее обручальное кольцо.
— Ты замужем? — спросила она.
— Вдова, — сказала Этель. — Он погиб под Ипром.
— Как жаль.
— Он был тоже Уильямс, так что мне не пришлось менять фамилию.
Теперь эта новость разойдется по всему городку. Наверняка многие усомнятся в существовании этого мистера Уильямса и в том, что он действительно женился на Этель. Но совершенно не важно, поверят ей или нет. Женщину, говорящую, что она была замужем, в обществе принимали, а мать-одиночку считали шлюхой. У жителей Эйбрауна были свои принципы.
— Когда ты собираешься повидаться с мамой?
Этель не знала, как родители воспримут ее появление. Может, снова выгонят вон, а может — простят. Или, осуждая ее грех, все-таки не прогонят.
— Не знаю, — сказала она. — Я боюсь.
— Ну да, — сказала миссис Гриффитс, глядя на нее с сочувствием. — Твой отец порой — настоящий деспот. Хотя он тебя любит.
— Люди всегда так думают. «Отец тебя очень любит», — говорят они. Но если он выгнал меня из дома, как тут говорить о любви?
— Люди часто ведут себя необдуманно, когда уязвлена их гордость, — примиряющее сказала миссис Гриффитс. — Особенно мужчины.
— Ну что ж, — сказала Этель, — наверное, нет смысла откладывать. — Она подняла Ллойда. — Пойдем, милый. Пришло тебе время узнать, что у тебя есть бабушка и дедушка.
— Удачи, — сказала миссис Гриффитс.
Уильямсы жили всего через несколько домов. Этель надеялась, что отца не будет дома. Тогда она посидела бы немного с мамой, которая приняла известие о ее беременности намного спокойнее, чем отец.
Перед дверью она подумала, не постучать ли, но решила, что это совсем уже смешно, и вошла.
Она прошла прямиком на кухню, где провела столько дней. Ни отца, ни матери здесь не было, но на своем стуле дремал дед. Он открыл глаза, посмотрел в замешательстве и радостно воскликнул:
— Да ведь это наша Эт!
— Здравствуй, дедушка.
Он стал слабее: чтобы пройти по маленькой кухоньке, ему приходилось опираться на стол. Он поцеловал ее в щеку и повернулся к ребенку.
— Ну, а это кто ж такой? — сказал он. — Неужели это мой первый правнук?
— Это Ллойд, — сказала Этель.
— Какое хорошее имя!
Ллойд уткнулся лицом Этель в плечо.
— Он стесняется, — сказала она.
— Ну да, какой-то чужой старик… Но он ко мне привыкнет. Ну, садись, милая, рассказывай.
— А где мама?
— Ушла в кооператив за джемом.
Ближайший магазин был кооперативным, то есть прибыль делили с покупателями. Таких было много в Южном Уэльсе, хотя никто толком не знал, как это слово произносится: кто говорил «коуператив», кто вообще «опертиф».
— Сейчас уж вернется, с минуты на минуту.
Этель поставила Ллойда на ножки. Тот начал изучать комнату, нетвердо перебираясь от одной опоры к другой, немного похоже на то, как ходил теперь дед. Этель рассказывала о своей работе в редакции «Жены солдата» — о работе с печатником, распространении газет, сборе нераспроданных, о поиске заказов на рекламу… Дед удивлялся, откуда ей было знать, как все это делается, и она призналась, что они с Мод узнавали у других или сами придумывали. С печатником ей было трудно: ему не нравилось, что им командует женщина. Но зато она прекрасно справлялась с продажей рекламного места… Пока они говорили, дед вынул карманные часы и стал, не глядя на Ллойда, покачивать цепочкой. Малыш засмотрелся на сияющую вещицу и потом потянулся к ней. Дед дал ему ухватить цепочку, и скоро Ллойд уже исследовал часы, держась для устойчивости за его колени.
Этель чувствовала себя в родном доме странно. Она ждала, что все будет казаться уютным и привычным, как старые туфли, принявшие форму ноги за годы носки. А вышло так, что она чувствовала неловкость, словно пришла к давним знакомым. Она смотрела на выцветшие вышивки с цитатами из Библии и думала, почему мама не поменяла их за столько лет. Она не чувствовала себя здесь дома.
— Вы слыхали что-нибудь о нашем Билли? — спросила она деда.
— Нет. А ты?
— Только то, что он уехал воевать.
— Наверное, он попал в ту битву на Сомме.
— Надеюсь, что нет. Говорят, там дела плохи.
Единственным источником информации были слухи, так как газетные репортажи были бодрыми, но невнятными. Однако в английские госпиталя вернулось много раненых, и их рассказы про некомпетентных командиров и кровавую бойню, от которых в жилах стыла кровь, передавали из уст в уста.
Вошла мама.
— Стоят себе в магазине, языками чешут, словно дел у них нет!.. О господи! — и замерла на месте. — Боже ты мой, это что, наша Эт? — Она залилась слезами.
Этель обняла ее. Дед сказал:
— Смотри, Кара, а это твой внук Ллойд.
Мама вытерла глаза и взяла малыша на руки.
— Ну разве не красавец? — сказала она. — Какие кудрявые волосы! Он похож на Билли в детстве.
Ллойд посмотрел на нее долгим испуганным взглядом и заревел. Этель взяла его у мамы.
— В последнее время он стал таким маменькиным сынком, — сказала она виновато.
— Как и все они в этом возрасте, — отозвалась мама. — Радуйся, пока он рядом, скоро это пройдет.
— А где отец? — спросила Этель, стараясь не выказывать волнение.
— Поехал в Кайрфилли на профсоюзное собрание. — Мать взглянула на часы. — Должен вернуться к чаю, если на поезд не опоздал…
Этель показалось, что маме хотелось бы, чтобы он опоздал. Ей тоже этого хотелось. Мама приготовила чай и поставила на стол тарелку сахарного валлийского печенья. Этель сразу взяла одно.
— Два года их не ела, — сказала она. — Как вкусно!
— Хорошо-то как! — сказал дед, сияя. — Наконец я вижу в одной комнате и дочку, и внучку, и правнука! Чего еще можно хотеть от жизни? — и тоже взял печенье.
Этель подумала, что многие посчитали бы жизнь, которую вел ее дед, — сидя целый день в закопченной кухне в единственном пиджаке, — не самой счастливой. Но он был доволен судьбой, а сегодня его сделала счастливым она.
И тут пришел отец.
— У меня однажды была возможность поехать в Лондон, — как раз говорила мама. — Но твой дедушка сказал… — открылась дверь, и она не закончила фразы. Все смотрели на вошедшего с улицы отца — в костюме для собраний и плоской шахтерской кепке. От крутого подъема он вспотел. Отец вошел в комнату и молча остановился.
— Смотри, кто у нас тут! — воскликнула мама с вымученной веселостью. — Этель и твой внук! — Ее лицо побледнело от волнения.
Он ничего не сказал. Даже кепку не снял.
— Здравствуй, папа. Это Ллойд, — сказала Этель.
Он и не взглянул на нее.
— Дэй, сынок, — заговорил дед, — малыш-то на тебя похож. Смотри, рот совсем как у тебя, правда?
Ллойд почувствовал в комнате напряженность и заплакал.
Отец все молчал. Этель поняла, что было ошибкой сваливаться ему на голову. Она не хотела дать ему возможность запретить ей приехать. Но теперь видела, что от неожиданности он ушел в оборону. У него был вид загнанного в угол зверя. Она вспомнила, что припереть отца к стенке хоть и можно, но ни к чему хорошему это никогда не приводило.
Он взглянул на жену и сказал:
— У меня нет внука.
— Да ладно тебе! — воскликнула мама умоляюще.
Он стоял неподвижно, глядя на маму, и молчал. Ждал чего-то. И Этель поняла, что он не двинется с места, пока она не уйдет. И заплакала.
— Ну что за черт… — сказал дед.
Этель подняла Ллойда.
— Прости, мама, — произнесла она сквозь рыдания. — Я-то думала, может… — захлебнувшись, она не смогла договорить. Держа на руках Ллойда, протиснулась мимо отца.
Он на нее даже не взглянул.
По утрам, когда мужчины уходили на работу в шахту, а дети в школу, женщины занимались хозяйственными делами. Они прибирались на улице возле дома, драили лестницу или мыли окна. Иногда отправлялись в магазин. Им нужно было посмотреть на мир, находящийся за пределами своих маленьких, кое-как сложенных домиков, думала Этель, напомнить себе, что жизнь не ограничивается четырьмя стенами.
Она стояла у дома миссис Гриффитс Социалистки, прислонившись к стене. По всей улице, глянь хоть вверх, хоть вниз, женщины находили предлог для того, чтобы побыть на солнышке. Ллойд играл с мячиком. Он видел, как другие дети бросали мяч, и пытался делать так же, но у него не получалось. Этель понимала теперь, какое это сложное действие — бросок, в нем принимают участие плечо, рука, кисть и пальцы, Пальцы должны ослабить захват как раз перед тем, как рука удалится на максимальное расстояние от тела. Этому Ллойд еще не научился и то отпускал мячик слишком рано, роняя назад, за спину, а иногда — поздно, когда рука уже остановилась, так что у мячика не было силы лететь. Но он продолжал бросать. В конце концов у него получится, подумала Этель, и он уже не разучится. Пока не появится собственный ребенок, ты и представления не имеешь, сколь многому детям приходится учиться.
Она не понимала: как отец мог отвергнуть этого малыша? Ведь сам Ллойд ничего плохого не сделал. Это Этель согрешила, — как и многие, многие другие… И Господь прощал им грехи, а отец — кто он такой, чтобы осуждать? Это причиняло боль и злило одновременно.
На улице на своем пони появился мальчик-рассыльный и привязал его возле туалетов. Мальчика звали Джерэнт Джонс. Он занимался тем, что разносил посылки и телеграммы, но сегодня, похоже, никаких посылок у него не было. Этель вдруг стало зябко, словно туча заслонила солнце. На Веллингтон-роу телеграммы приходили редко, и ничего хорошего ждать от них не приходилось.
Джерэнт пошел вниз по улице, удаляясь от Этель. Она почувствовала облегчение: известие было не для ее семьи.
Ей вспомнилось письмо, полученное от леди Мод. Этель, Мод и другие женщины развернули кампанию за то, чтобы наравне с реформой права голоса для солдат был вынесен на обсуждение и вопрос о праве голоса для женщин. И им уже удалось добиться достаточной огласки, чтобы премьер-министр Асквит не мог положить этот вопрос под сукно.
Мод писала, что он не оправдал их надежд, перепоручив принятие решения особому комитету. Но это к лучшему, считала Мод. Будет спокойное обсуждение вместо театральных дебатов в палате общин. Возможно, здравый смысл победит. И все же она всеми правдами и неправдами пыталась выяснить, кого Асквит назначит в этот комитет.
Через несколько домов вверх по улице из дома Уильямсов вышел дед, сел на низенький подоконник и закурил первую за утро трубку. Он заметил Этель, улыбнулся и помахал ей.
В другом конце улицы появилась Минни Понти, мама Джоя и Джонни, и начала выбивать палкой половик, поднимая пыль и кашляя.
Появилась и миссис Гриффитс с совком золы из кухни и вытряхнула в сточную канаву.
— Могу я что-нибудь сделать? — спросила Этель. — Я могла бы пойти в кооператив за покупками.
Она уже застелила кровати и вымыла посуду после завтрака.
— Ну что ж, — сказала миссис Гриффитс. — Сейчас напишу список.
Тяжело дыша, прислонилась к стене. Женщина она была тучная, и после каждого усилия ей требовалось отдышаться. Внимание Этель привлек какой-то шум в дальнем конце улицы. Она услышала громкие голоса, а затем — крик.
Они с миссис Гриффитс посмотрели друг на друга, Этель подхватила Ллойда и они отправились выяснять, что происходит.
Прежде всего Этель увидела небольшую группку женщин, столпившихся вокруг причитающей в голос миссис Притчард. Другие пытались ее успокоить. Но не одна она нуждалась в утешении. Одноногий Пью, бывший шахтер, потерявший ногу при обрушении свода, сидел посреди дороги, словно сбитый ударом, по бокам его поддерживали два соседа. На другой стороне улицы, с листком в руках, стояла у дверей своего дома миссис Джонс и рыдала.
Этель увидела рассыльного Джерэнта: лицо у него было белое и сам он едва не плакал. Он перешел дорогу и постучался в следующий дом.
— Телеграммы из военного министерства… Боже, помоги! — сказала миссис Гриффитс.
— Битва на Сомме! — ахнула Этель. — Должно быть, «Эйбрауэнское землячество» тоже там сражалось!
— Должно быть, Элан Притчард погиб, и Клайв Пью, и Пророк Джонс… Он был сержант, родители так им гордились…
— Бедная миссис Джонс, второй-то ее сын погиб в шахте при взрыве…
— Господи, только бы с Томми все было в порядке… — молилась миссис Гриффитс, хоть ее муж и был известным атеистом. — Господи, спаси моего Томми!
— И Билли, — сказала Этель, а потом шепнула Ллойду в маленькое ушко: — И твоего папу…
У Джерэнта через плечо висела полотняная сумка. Сколько же еще в ней телеграмм, подумала Этель со страхом. Мальчик вновь перешел на другую сторону улицы, ангел смерти в кепке почтальона.
К тому времени как он миновал туалеты и дошел до верхней половины улицы, все уже высыпали из домов. Женщины побросали свою работу и замерли в ожидании. Вышли и родители Этель. Они стояли рядом с дедом, молча.
Джерэнт приблизился к миссис Левеллин. Должно быть, ее сын Артур погиб. Его прозвали Клякса, вспомнила Этель. Бедный мальчик, теперь ему больше не надо беспокоиться о том, как он выглядит.
Миссис Левеллин вскинула руки, точно пытаясь защититься от Джерэнта.
— Нет! — вскричала она. — Пожалуйста, не надо!
Он протянул ей телеграмму.
— Ничего не могу поделать, миссис Левеллин, — сказал он. Ему было от силы лет семнадцать. — Тут стоит ваш адрес, видите?
Но она не желала брать конверт.
— Нет! — сказала она, отвернувшись и закрыв лицо руками.
У мальчика задрожали губы.
— Пожалуйста, примите, — сказал он. — Мне же еще остальные разносить. А знаете, сколько еще на почте — сотни! Сейчас десять утра, а я не знаю, как мне все доставить до полуночи. Ну пожалуйста!
— Давай, я приму, — подошла соседка, миссис Роли Хьюз. — У меня нет сыновей.
— Большое вам спасибо, миссис Хьюз, — сказал Джерэнт и двинулся дальше.
Он вынул из сумки новую телеграмму, посмотрел на адрес и прошел мимо дома Гриффитсов.
— Слава тебе, Господи! — сказала миссис Гриффитс. — Мой Томми жив, слава тебе, Господи! — и разрыдалась. Этель одной рукой обхватила Ллойда, другой обняла ее.
Рассыльный подошел к Минни Понти. Она не вскрикнула, но по ее лицу заструились слезы.
— Который? — сказала она хрипло. — Джой или Джонни?
— Не знаю, миссис Понти, — сказал Джерэнт. — Надо прочитать, это написано внутри.
Она разорвала конверт.
— Я ничего не вижу! — воскликнула она. Миссис Понти вытерла глаза, пытаясь осушить их от слез, и снова посмотрела. — Джузеппе Мой маленький Джой погиб. Бедный мой мальчик!
Миссис Понти жила почти в самом конце улицы. С колотящимся сердцем Этель ждала, пойдет ли Джерэнт к дому Уильямсов. Жив Билли или нет?
Мальчик отвернулся от плачущей миссис Понти, поднял голову и увидел стоявших через дорогу отца, маму и деда Этель. Они смотрели в напряженном ожидании. Он заглянул в сумку.
— По Веллингтон-роу все, — сказал он.
Этель едва не лишилась чувств. Билли жив.
Она взглянула на родителей. Мама плакала. Дед пытался раскурить свою трубку, руки у него дрожали.
Отец смотрел на нее. С каким чувством — она понять не могла лишь понимала, что он взволнован.
Он шагнул к ней.
Не много, но ей было достаточно. С Ллойдом на руках она бросилась к отцу.
Он обнял обоих.
— Билли жив, — сказал он. — И вы тоже…
— Пап, — проговорила она, — прости меня, что я так подвела тебя…
— Ничего, — сказал он, — ничего… — Он погладил ее по спине, как в детстве, когда ей случалось упасть и разбить коленку. — Ну, все, все… Уже все хорошо.
Этель знала, что межконфессиональная служба была в Эйбрауэне редким явлением. Для валлийцев религиозные расхождения никогда не были незначительной темой. Одна конфессия отказывалась отмечать Рождество — на том основании, что в Библии отсутствует указание на дату рождения Христа. Другие запрещали своей пастве голосовать на выборах, потому что апостол Павел писал: «Наше же жительство — на небесах». И никто не хотел молиться вместе с людьми, которые с ними не согласны.
Однако после «дня телеграмм» эти различия стали казаться совсем незначительными.
Эйбрауэнский пастор, преподобный Томас Эллис-Томас предложил устроить совместную панихиду Когда все телеграммы были доставлены, выяснилось, что погибли двести одиннадцать человек, а так как сражение продолжалось, теперь каждый день приходило одно-два печальных известия. На каждой улице была хотя бы одна семья, потерявшая близкого. В тесных рядах шахтерских лачуг на каждые несколько ярдов приходилось одно горе.
С предложением англиканского священника согласились и методисты, и баптисты, и католики. Меньшие группы, возможно, предпочли бы держаться особняком: баптисты, свидетели Иеговы, адвентисты Седьмого Дня и церковь Вифезда. Этель видела, что отца терзают сомнения. Но никому не хотелось остаться в стороне от того, что обещало быть самым ярким религиозным событием в истории городка, и в конце концов согласились участвовать все. В Эйбрауэне не было синагоги, но в числе погибших был юный Джонатан Голдман, и горстка иудеев решила тоже прийти, хотя в отношении их религии никаких знаков вежливости делать не собирались.
Службу назначили на половину третьего в воскресенье. Она должна была состояться в городском парке. По распоряжению городского совета построили помост, на котором должны были стоять духовные лица. Был ясный солнечный день, и пришло около трех тысяч человек.
Этель всматривалась в толпу. Вон Персиваль Джонс в цилиндре. Теперь он был не только мэром города, но еще и членом парламента. Он значился почетным командиром «Эйбрауэнского землячества» и стоял во главе призывной комиссии. С ним было еще несколько директоров «Кельтских минералов». Как будто они имеют хоть какое-то отношение к погибшим, горько подумала Этель. Появился Малдвин Морган с женой, но они-то имели на это право, ведь их сын Роланд погиб.
А потом она увидела Фица.
Сначала она его не узнала. Она заметила графиню Би — в черном платье и шляпке, за ней следовала нянька, несшая в корзинке юного виконта Эйбрауэнского, ребенка одного с Ллойдом возраста. Рядом с Би шел человек на костылях. Его левая нога была в гипсе, голова замотана бинтами, закрывавшими левый глаз. Этель задержала на нем взгляд — и вдруг поняла, что это Фиц, и потрясенно вскрикнула.
— Что случилось? — спросила мама.
— Взгляни на графа!
— А разве это он?.. Ах, и правда! Бедняга…
Этель не могла оторвать от него глаз. Она больше его не любила, слишком жестоко он с ней поступил. Но не могла смотреть на него равнодушно. Она целовала когда-то это лицо под бинтами, гладила стройное, сильное тело, теперь так ужасно искалеченное. Он был тщеславным человеком, — и это самая простительная из его слабостей, — и она понимала, что намного больше, чем от ран, он страдает от стыда при каждом взгляде в зеркало.
— Почему же, интересно, он не остался дома? — удивилась мама. — Никто бы его не осудил.
— Он слишком гордый, — покачала головой Этель. — Это же он вел их на смерть. Он не мог не прийти.
— Ты хорошо его знаешь, — сказала мама, взглянув на Этель так, что той пришло в голову: уж не догадывается ли она, как было на самом деле? — Но я думаю, он хочет показать людям, что аристократы тоже пострадали.
Этель кивнула. Мама была права. Фиц был надменным и властным, но как ни странно, он страстно желал, чтобы простой народ его уважал.
К Этель подошел сын мясника, Дэй Окорочок. Это был невысокий человечек в ладном костюме.
— Как здорово, что ты вернулась в Эйбрауэн, — сказал он.
— Как твои дела, Дэй? — спросила она.
— Спасибо, прекрасно. Завтра в кино новый фильм с Чарли Чаплиным. Тебе нравится Чарли Чаплин?
— У меня нет времени ходить в кино.
— А то, может, оставишь малыша с мамой завтра вечером и сходишь со мной?
Когда-то они ходили в кинотеатр «Пэлас синема» в Кардиффе, и он залезал ей под юбку. Это было давно, но, судя по его взгляду, он не забыл.
— Нет, Дэй, спасибо, — твердо ответила она.
Он не собирался так легко сдаваться.
— Сейчас я в шахте, — сказал он, — но когда отец уйдет на покой, буду работать вместо него.
— Я уверена, ты прекрасно справишься.
— Некоторые и не взглянули бы на женщину с ребенком, — сказал он, — но я не такой.
Это прозвучало несколько снисходительно, но Этель решила не обижаться.
— До свидания, Дэй. Мне было очень приятно, что ты меня пригласил.
Он печально улыбнулся.
— Ты по-прежнему самая красивая девчонка, какую я только видел.
Он коснулся пальцами шляпы и отошел.
— Чем он тебе не нравится? — возмутилась мама. — Тебе нужен муж, а это — просто находка!
Так чем же он ей не нравился? Низковат, правда, зато обаятелен. У него обеспеченное будущее, и он готов заботиться о чужом ребенке. Этель сама не знала, почему так уверена, что ей незачем идти с ним в кино. Неужели в глубине души она до сих пор думает, что слишком хороша для Эйбрауэна?
Впереди стоял ряд стульев для самых важных гостей. Фиц и Би заняли свои места рядом с Персивалем Джонсом и Малдвином Морганом, и служба началась.
Этель в общих чертах принимала христианскую религию. Она считала, что Бог существует, но верила, что он обладает большим здравомыслием, чем полагает ее отец. Его категорическое неприятие утвержденных конфессий трансформировалось у нее в нелюбовь к статуям, фимиаму и латыни. В Лондоне она от случая к случаю ходила по воскресеньям на утреннюю службу в дом молитвы «Голгофа» — главным образом потому, что пастор был убежденным социалистом и предоставил помещения своей церкви для клиники Мод и собраний партии лейбористов.
Органа в парке, конечно, не было, пуританам нечем было возмущаться. Этель от отца знала, что все спорили, чей будет хор — это имело большое значение, в этом городе даже большее, чем вопрос, кто будет проводить службу. В конце концов предпочтение было отдано мужскому хору Эйбрауэна, руководитель которого не проявил себя ярым приверженцем какой-либо определенной церкви.
Начали с «Не shall feed His flock like a shepherd» («Как пастырь Он будет пасти стадо Свое») Генделя — это был один из любимых псалмов прихожан, со сложной мелодией, которую молящиеся выводили безукоризненно. Слушая, как звенят над парком слова «агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей»,[20] выпеваемые сотнями голосов, Этель почувствовала, как не хватало ей этой волнующей музыки в Лондоне.
Католический священник прочел на латыни 129-й псалом, De Profundis. Он кричал изо всех сил, но последние ряды его едва слышали. Англиканский пастор прочел заупокойную службу. Дилис Джонс, юноша из методистов, спел гимн Чарльза Уэсли. Баптистский пастор прочел пятнадцатую главу из 1-го Послания коринфянам с двадцатой строфы до конца.
Все независимые общины должен был представлять один священник, и выбор пал на отца Этель. Он начал с того, что прочел одну строфу из «Послания к римлянам»: «Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас». У отца был сильный голос, и он далеко разносился по парку.
Этель гордилась им. Его нынешняя роль признавала за отцом положение одного из самых влиятельных людей в городе, духовного и политического лидера. И выглядел он отлично: Мама купила ему новый черный галстук — шелковый, в магазине Гуина Эванса в Мертире.
Он говорил о воскресении и жизни после смерти, и внимание Этель стало рассеиваться: все это она много раз уже слышала. Она предполагала, что жизнь после смерти есть, но до конца уверена не была. Как бы там ни было, она выяснит это достаточно скоро.
Заметив в толпе оживление, она подумала, что отец, должно быть, отошел от обычного круга тем.
— Когда наша страна принимала решение вступить в войну, — услышала она, — я надеюсь, каждый член парламента прислушался к голосу своей совести — и искренне, с молитвой в душе, обратился к Господу, чтобы Он наставил его на путь истинный. Но кто избрал этих людей в парламент?
«Значит, папа сейчас перейдет на политику, — подумала Этель. — Теперь у англиканского пастора будет не такой самодовольный вид».
— Каждый в этой стране может быть призван на военную службу. Но далеко не каждый имеет право участвовать в принятии решения, воевать стране или нет.
В толпе раздались одобрительные возгласы.
— Закон не дает права голосовать половине мужчин этой страны!
— И никому из женщин! — громко сказала Этель.
— А ну-ка тише! — одернула ее мама. — Выступает отец, а не ты!
— Первого июля на берегах Соммы погибло более двухсот жителей Эйбрауэна. И мне сказали, что общее число пострадавших граждан Великобритании перевалило за пятьдесят тысяч!
Толпа в ужасе ахнула. Немногим была известна эта информация. Отец узнал ее от Этель. А Мод сказали друзья в военном министерстве.
— Пятьдесят тысяч, из которых двадцать тысяч погибли, — продолжал отец. — А бои продолжаются. День за днем все новые мальчишки отправляются на бойню. — В толпе раздались протестующие голоса, заглушенные криками согласия. Отец поднял руку, ожидая тишины. — Я не предлагаю искать виноватых. Я говорю лишь, что если людям отказано в праве решать, быть войне или нет, то такая бойня — это неправильно!
Пастор шагнул вперед, пытаясь остановить отца. На помост безуспешно попытался вскарабкаться Персиваль Джонс.
Но отец уже почти закончил.
Рядом с отцом сейчас стояли несколько человек. Они спорили, но отец говорил, заглушая все остальные голоса.
— Мы никогда больше не станем вести войну по воле меньшинства! — гремел он. — Никогда! Никогда! Никогда!
Июль — октябрь 1916
Ковель был небольшим пересадочным пунктом на западе России, в бывшей Польше, у старой границы с Австро-Венгрией. Сборный пункт русской армии находился в двадцати километрах к востоку от города, на берегах реки Стоход. Вокруг простирались сплошь болота, сотни миль болот с петляющими между ними тропками. Григорий нашел клочок земли посуше и отдал своему отделению приказ ставить лагерь. Палаток не было: три месяца назад в Пинске майор Азов продал все до единой на швейную фабрику. Он сказал, что летом палатки не нужны, а к зиме они все равно погибнут.
Каким-то чудом Григорий был все еще жив. Он стал сержантом, а его друг Исаак — капралом. Несколько человек призыва 1914 года, что остались в живых, почти все стали унтер-офицерами. Батальон Григория переформировали, прислали пополнение — и снова от него осталась десятая часть. Их отправляли то на один участок, то на другой — куда угодно, только не домой.
За последние два года Григорию не раз доводилось убивать: из винтовки, штыком или ручной гранатой, и часто люди были так близко, что он хорошо видел, как они умирают. Некоторым из его солдат убитые ими снились в кошмарах — но только не Григорию. Он родился в деревне, мир был к нему жесток, а оставшись сиротой, он выжил на улицах Санкт-Петербурга… Нет, ему не снились кошмары об убитых.
Что его бесило — это глупость, бессердечие и корыстолюбие офицеров. Теперь, когда ему пришлось жить и сражаться рядом с представителями высшего класса, он стал революционером. И вместе с Исааком вступил в партию большевиков.
Ему нужно было выжить. Кроме него, заботиться о Катерине больше некому.
Он писал ей регулярно; случалось, и от нее получал письма, написанные четким почерком школьницы, со множеством ошибок и помарок. Он хранил их все до единого в своем вещмешке, связав в аккуратную стопку, а когда письма долго не приходили, перечитывал старые.
В самом первом она написала о рождении мальчика, которого назвала Владимиром… Как мечтал Григорий его увидеть! Брата в младенчестве он помнил отлично. Интересно, унаследовал ли Вовка обаятельную улыбку маленького Левки? Но сейчас-то он уже подрос, наверняка уже ходит и произносит первые слова. Григорию хотелось, чтобы малыш поскорее научился говорить «дядя Гриша».
Он часто вспоминал ту ночь, когда Катерина пришла к нему в постель. В мечтах он иногда не прогонял ее, а заключал в объятия, целовал большой красивый рот, любил ее. Но на самом-то деле даже в мечтах не забывал, что ее сердце отдано брату.
О Левке, уехавшем более двух лет назад, Григорий ничего не знал. Он боялся, не случилось ли с тем в Америке какого несчастья. Левка и в России часто попадал в передряги, но ему всякий раз удавалось выйти сухим из воды. Проблема коренилась в воспитании: они жили впроголодь, и при этом Григорий был неважной заменой родителям, он не мог держать брата в узде. Сейчас Григорий жалел, что не был с братом построже, но ведь он и сам тогда нуждался в чьей-то опеке.
Кроме Григория, о Катерине и ее ребенке позаботиться было некому. И он твердо решил остаться в живых — несмотря на хаос и бессилие русской армии, — чтобы когда-нибудь вернуться к Катерине и Вовке.
Командовал войсками здесь генерал Брусилов — в отличие от большинства генералов-придворных, это был настоящий солдат. Под его командованием русские войска значительно продвинулись в июне, заставив австрийцев в беспорядке отступить. В тех случаях, когда приказы командования имели смысл, Григорий и его ребята сражались отважно. В остальных они вели себя осторожно, не желая глупо погибать. Григорий в этом поднаторел, и наградой ему была преданность его отделения.
В июле продвижение русских войск замедлилось: как всегда, его тормозила нехватка припасов. В качестве пополнения сейчас прислали гвардию. Это была элита, самые высокие и бравые солдаты. В отличие от остальной армии, у них была прекрасная форма — темно-зеленая с золотым галуном — и новые сапоги. Но командир у них никуда не годился — этот тоже был из придворных, генерал Безобразов. Григорий чувствовал, что, несмотря на свое доблестное войско Безобразов Ковель не возьмет.
На рассвете явился майор Азов с приказом. Это был высокий дородный человек в тесно сидящей форме, и его глаза, несмотря на раннее утро, были привычно красны. Его сопровождал лейтенант Кириллов. Лейтенант собрал сержантов и отдал приказ, перейдя реку вброд, идти тропами через болото на запад. Австрийцы расположились на болоте, но без окопов: местность была слишком топкой.
Григорий почувствовал, что их ждет беда. Австрийцы будут лежать в засаде, в хороших укрытиях — у них была возможность подготовиться. А русские, сосредоточенные на узкой тропе, не смогут быстро двигаться по болоту. Их перебьют.
В довершение всего, было мало патронов.
— Ваша честь, — сказал Григорий, — нам бы пополнить запас патронов.
Азов двигался очень живо для такого здоровяка. Он неожиданно съездил Григорию по зубам. Вспышка боли обожгла рот, и Григорий упал.
— Это тебе урок, чтобы держал язык за зубами! — сказал Азов. — Патроны получите, когда командир распорядится. — И повернулся к остальным. — Цепью — стройсь! По сигналу — вперед!
Григорий поднялся. Во рту он чувствовал кровь. Осторожно потрогав лицо, он понял, что лишился переднего зуба. Он проклял свою беспечность: он стоял слишком близко к командиру, а ведь всем известно, что они распускают руки по малейшему поводу. Ему еще повезло, что в руках у Азова не было ружья, а то получил бы по зубам прикладом.
Он созвал своих и построил в неровную шеренгу. Азов послал его отделение вперед, и они должны были идти в первых рядах.
Сойдя с берега, он принялся вброд переходить реку, и все тридцать пять солдат последовали за ним. Вода была холодная, но погода стояла солнечная и теплая. Григорий шел медленно, его солдаты — тоже, держась за ним и ожидая, что он будет делать.
Река Стоход была широкая и мелкая, и они перешли на другой берег, намокнув лишь по пояс. Григорий удовлетворенно заметил, что их догоняют другие солдаты.
Идя по болоту узкой тропой, отделению Григория приходилось соблюдать общий темп, и Григорий начал волноваться. Он не хотел, чтобы, когда австрийцы откроют огонь, на линии огня сразу оказались его ребята.
Когда прошли с милю, тропа стала уже и пришлось замедлить ход, так как впереди шли уже цепочкой по одному. И тут Григорий понял, что надо делать. Якобы осерчав на заминку, он сошел с тропы в грязную воду. Отделение последовало его примеру. Взвод сомкнулся.
Вода здесь была Григорию по грудь, к ногам липла грязь. Шли они медленно, и, как и ожидал Григорий, остальные их обогнали.
— Эй, вы там! Немедленно вернуться на тропу! — сердито закричал лейтенант Кириллов, увидев, что происходит.
— Слушаюсь, ваша честь! — отозвался Григорий, но повел своих еще дальше, словно пытаясь выйти на более твердую почву.
Лейтенант выругался и больше ничего не сказал.
Григорий осматривал местность впереди в поисках места, где можно было бы укрыться на случай шквального огня.
Гвардейцы так гордятся собой — вот пусть они и дерутся, думал он.
Григорий прислушался к грохоту и треску впереди. Похоже, перестрелка завязалась примерно в миле от них.
Солнце вдруг разогнало облачка, и Григорий увидел летящие в миле впереди немецкие самолеты. Судя по звуку, они расстреливали из пулеметов войска на земле. Должно быть, гвардейцы, вплотную идущие по тропе или шагающие через грязь, представляют собой легкую цель.
После полудня русских погнали назад. Григорий был готов отдать команду отступать — но пока было рано. Не спешить при отступлении было почти так же важно, как не спешить при наступлении.
Он увидел беспорядочно бегущих людей справа и слева — они шлепали через болото назад, к реке. Отступление началось, но еще не вся армия бежала.
Где-то неподалеку он услышал лошадиное ржание. Он огляделся и увидел майора Азова, скачущего через грязь на большом сером коне. С наганом в руке тот кричал на солдат, требуя, чтобы они прекратили бегство. Те нехотя послушались. Тогда Азов убрал пистолет и поскакал к позиции Григория.
— А вы, дурни, чем тут занимаетесь?
Григорий перезарядил винтовку.
— Ваше благородие, там вражеская огневая точка вон в тех деревьях впереди, — наобум указал он. — Лучше бы вам спешиться, они же вас видят…
Азов остался на коне.
— А что вы здесь делаете — прячетесь от них?
— Его благородие лейтенант Кириллов велели нам с ними покончить. Я послал ребят зайти сбоку, а мы их прикрываем.
Но Азов был не дурак.
— Почему же они не отстреливаются? Либо они сбежали, — покачал головой Азов, — либо там вообще никого не было.
— Вот только что в нас палили, ваше благородие.
— Никого там нет, — сказал Азов и крикнул солдатам: — Прекратить огонь!
Все смотрели на майора.
— По моей команде — в атаку! — сказал Азов и вытащил пистолет.
Григорий не знал, что делать. Бой, как он и предвидел, был проигран. И теперь он не хотел понапрасну рисковать жизнью своей и своих ребят. Но за открытое неповиновение офицеру можно было пойти под трибунал.
В этот миг в том самом месте, куда показывал Григорий, делая вид, будто там враги, появились, проламываясь сквозь чащу, несколько человек. Однако это были не австрийцы: это были отступающие русские.
Но Азов не передумал.
— Это трусливые дезертиры! Стреляйте! — вскричал он и выстрелил в приближающегося солдата.
Отделение заволновалось. Офицеры часто грозились расстреливать тех, кто попытается избежать участия в бою, но никогда еще солдатам Григория не приказывали стрелять в своих. Они смотрели на Григория, ожидая указаний.
— Стреляйте! — крикнул Азов, направляя пистолет на Григория. — Убейте предателей!
Григорий принял решение.
— Ладно, ребята! — крикнул он, поднимаясь на ноги. Он повернулся спиной к приближающимся русским солдатам, посмотрел налево, направо — и поднял винтовку. — Вы слышали, что сказал майор! — он качнул винтовкой, словно начиная разворот — и направил ее на Азова.
Если уж стрелять в своих, лучше он убьет не солдата, а офицера.
Долгое мгновение Азов смотрел на него — и Григорий спустил курок.
Первый выстрел попал в коня, и это спасло Григорию жизнь, так как Азов тоже выстрелил. Конь шарахнулся в сторону, и от этого внезапного движения выстрел пуля прошла мимо. Не задумываясь, Григорий передернул затвор и выстрелил снова.
И промахнулся. Григорий выругался. Теперь его жизнь висела на волоске. Как и жизнь майора.
Азов пытался усмирить коня, но не мог. Григорий следил за его движениями через прицел винтовки. Он выстрелил в третий раз и попал Азову в грудь. Увидел, как майор медленно падает с лошади. Когда тяжелое тело с плеском свалилось в грязную лужу, он мрачно подумал, что так тому и быть.
Конь неверной поступью пошел прочь, а потом вдруг по-собачьи сел на землю.
Григорий подошел к Азову. Майор лежал в грязи на спине, глядя вверх, неподвижный, но еще живой, из раны струилась кровь. Григорий огляделся. Отступавшие солдаты были слишком далеко, чтобы ясно видеть происходящее. Своим же он мог доверять: много раз он спасал им жизнь. Он приставил дуло винтовки ко лбу Азова.
— Это за всех хороших солдат, которых ты убил, бешеный пес, — сказал он. Потом поморщился и приподнял верхнюю губу. — И за мой выбитый зуб, — и спустил курок.
Майор обмяк и перестал дышать.
Григорий глянул на солдат.
— В майора попала случайная пуля противника, — сказал он. — Отходим! — и подошел к лошади. Животное попыталось подняться, но Григорий увидел, что у него сломана нога. Он приложил винтовку к лошадиному уху и выпустил последний заряд. Конь завалился на бок и замер.
После окончания Брусиловского наступления, Григорий был переведен в столицу, которая теперь называлась «Петроград», потому что «Санкт-Петербург» звучало слишком по-немецки. По всей видимости, проверенные в бою войска нужны были в столице, чтобы защищать царя, его семью и его министров от гнева толпы. Остатки батальона слили с элитным Первым пулеметным полком, и Григорий поселился в казармах на Большом Сампсониевском проспекте, на Выборгской стороне, в рабочем районе заводов и трущоб. Первый пулеметный полк имел хорошее жилье и питание: защищая ненавистный режим, солдаты не должны были ни в чем нуждаться.
Григорий был счастлив, что возвращается, но перспектива встречи с Катериной вызывала у него опасения. Он жаждал видеть ее, слышать ее голос, мечтал подержать на руках ее ребенка, своего племянника. Но его тревожила собственная страсть. Катерина была его женой только на бумаге. Григорий не имел права ее любить.
Он даже не хотел сообщать ей о своем приезде. В городе, где живет больше двух миллионов человек, они могли никогда и не встретиться… Но это было бы слишком.
В день приезда выходить из казарм не разрешили. Невозможность пойти к Катерине привела его в отчаяние. Вместо этого они с Исааком встретились с другими большевиками, жившими в казармах. Григорий согласился посещать занятия в кружке.
На следующее утро отделение Григория было присоединено ко взводу, назначенному охранять дом князя Андрея, хозяина земли, на которой стояла родная деревня Григория. Князь жил во дворце на Английской набережной, над Невой. В полдень солдаты выстроились на ступенях. В городе было сумрачно от низких дождевых облаков, но изо всех окон дворца лился свет. За стеклом, обрамленным бархатными портьерами, словно занавес в театре, сновали туда-сюда слуги в вычищенных ливреях — носили бутылки вина, тарелки с деликатесами, серебряные подносы с фруктами. В вестибюле играл маленький оркестр, и звуки музыки были слышны на улице. У входа останавливались большие сверкающие автомобили, лакеи спешили распахнуть дверцы, и появлялись гости — мужчины в черных костюмах и женщины, закутанные в меха. Через дорогу на них жадно смотрела небольшая толпа.
Все было как обычно — и все же немного иначе: каждый раз, когда кто-то выходил из машины, в толпе раздавались смешки и улюлюканье. В старое время полиция в одну минуту разогнала бы толпу дубинками. Но сейчас здесь не было полиции, и гости как можно быстрее поднимались по ступенькам между двух рядов солдат и поспешно исчезали за дверью.
Григорий считал, что прохожие правы, когда смеются над знатью, которая так оскандалилась с этой войной. И если начнутся беспорядки, он был настроен принять сторону толпы. А уж стрелять в нее он точно не собирался, и ему казалось, что многие солдаты думают так же.
Как могли аристократы в такое время устраивать подобные мероприятия? Пол-России голодало, и даже у солдат на фронте паек был довольно скудный. «Если я увижу этого князя Андрея, — думал Григорий, — мне придется сдерживаться, чтобы не убить его, как майора Азова».
Наконец толпе надоело, и она разбрелась. Всю вторую половину дня Григорий провел, внимательно вглядываясь в лица проходивших мимо женщин, горячо и безрассудно надеясь увидеть Катерину. К тому времени как гости начали разъезжаться, на улице стемнело и стало холодно, так что ни у кого не было охоты поблизости вокруг.
После бала солдат пригласили зайти через черный ход — доесть то, что осталось после слуг: мясо и рыбу, холодные овощи, недоеденный хлеб, яблоки и груши. Все это вывалили на разделочный стол вперемешку: ломтики мясной нарезки — с рыбным паштетом, фрукты — в мясной подливке, ломти хлеба в пепле от сигар. Но в окопах приходилось питаться и похуже, а с завтрака — утром давали кашу и соленую треску — прошло уже очень много времени, так что они уписывали за обе щеки.
Ненавистного князя Григорий так и не увидел. Что ж, может, и к лучшему.
Когда они строем вернулись в казармы и им возвратили оружие, всех отпустили в увольнение. Григорий был счастлив: наконец-то он сможет увидеть Катерину! Он зашел на кухню с черного хода и попросил хлеба и мяса, чтобы отнести Катерине: сержант пользовался кое-какими привилегиями. Потом начистил до блеска сапоги и пошел.
Выборгская сторона, где стояли казармы, была на северо-востоке, а Катерина жила на юго-западе, в районе Нарвской заставы (если, конечно, она по-прежнему оставалась в его старой комнате неподалеку от Путиловского завода).
Он пошел по Большому Сампсониевскому проспекту, а потом через Литейный мост в центр. Несколько дорогих магазинчиков все еще работали, в витринах горел яркий электрический свет, но многие были закрыты. В магазинах попроще мало что можно было купить. В витрине хлебной лавки стоял одинокий пирог и лежала написанная от руки записка: «До завтра хлеба не будет!»
Выйдя на широкий Невский проспект, он вспомнил, как шел здесь с матерью в тот роковой день 1905 года, когда на его глазах ее убили царские солдаты. А теперь сам он был в числе царских солдат. Но он не станет стрелять в женщин и детей. Если бы произошло что-то подобное сейчас, вряд ли нашлось бы достаточно солдат, чтобы справиться с толпой.
Григорий увидел человек десять — двенадцать молодых людей в черных пальто и черных шапках: они несли портрет Николая Второго в юности, с еще не редеющими волосами и пышной рыжеватой бородкой. Один из них крикнул: «Да здравствует царь!» — и они остановились, стали махать шапками и провозглашать славу царю. Несколько прохожих приподняли шляпы.
Григорий встречал таких и раньше. Их называли «черносотенцами», они входили в «Союз русского народа» — правую организацию, мечтавшую вернуть золотой век, когда царя называли царем-батюшкой, а в России не было ни либералов, ни социалистов, ни евреев. По сведениям большевиков, их деятельность финансировало правительство.
Григорий прошел было мимо, но его окликнули.
— Эй, ты! Почему шапку не снимаешь? — сказал один из парней.
Григорий, не отвечая, пошел дальше, но другой парень схватил его за руку:
— Ты что, не слышал? Шапку долой!
Григорий тихо ответил:
— Только тронь меня еще раз — я тебе голову оторву, горлопан, мальчишка!
Парень отпрянул, но тут же протянул Григорию брошюрку.
— На, приятель, прочти, — сказал он. — Тут рассказывается, как вас, солдат, предают евреи.
— Уйди с дороги, или я эту дурацкую бумажку тебе в задницу засуну! — сказал Григорий.
Парень оглянулся на приятелей в ожидании поддержки, но те разговаривали с мужчиной средних лет в меховой шапке. Григорий пошел прочь.
Когда он проходил мимо заколоченного магазина, его окликнула женщина.
— Эй, солдат! Подь сюда, за рубль отдамся.
Это была стандартная фраза проституток, но Григория удивил голос: женщина говорила как образованная. Он обернулся. На ней было длинное пальто, и когда Григорий посмотрел, она его распахнула, показывая, что, несмотря на холод, под ним ничего нет. Ей было за тридцать, у нее была большая грудь и округлый живот.
Он вдруг почувствовал острое желание. Он не был с женщиной уже очень давно. Проститутки, доступные солдатам, были грязные и недужные. А эту женщину хотя бы можно было обнять без отвращения.
Она запахнулась.
— Да или нет?
— У меня нет денег.
— А что несешь? — Она кивнула на его вещмешок.
— Еды немного.
— Обслужу и за буханку хлеба. У меня дети голодают.
Григорий вспомнил ее налитую грудь.
— А где?
— Здесь, в подсобке.
«В конце концов, — подумал Григорий, — не буду сходить с ума от желания, увидев Катерину».
— Хорошо.
Она впустила его и заперла дверь. Они прошли через пустой магазин в подсобку. При тусклом свете с улицы Григорий увидел на полу матрас, накрытый одеялом.
Женщина обернулась к нему, снова распахнув пальто. Его взгляд приковал треугольник темных волос на лобке.
Она протянула руку:
— Прошу тебя, хлеб вперед!
Он достал из вещмешка буханку черного хлеба и отдал ей.
— Я сейчас, — сказала она.
Она взбежала по лестнице и открыла дверь. Григорий услышал детский голос. Потом закашлялся мужчина — сухим, свистящим кашлем, идущим из глубины грудной клетки. Несколько секунд слышались приглушенные голоса и звуки движения. Потом снова скрипнула дверь, и она сошла по лестнице.
Она сняла пальто, легла на матрас и раздвинула ноги. Григорий лег рядом и обнял ее. У нее было красивое, интеллигентное лицо, осунувшееся от усталости.
— А ты сильный, — сказала она.
Он погладил ее нежную кожу, но желание оставило его. Как-то слишком жалко все это выглядело: пустой магазин, больной муж, голодные дети и это фальшивое кокетство.
Она расстегнула его брюки, погладила безвольный член.
— Может, хочешь в рот?
— Нет, — он резко сел и протянул ей пальто. — Надень.
— Хлеб не отдам! — сказала она испуганно. — Половину уже съели.
Он покачал головой.
— Что у вас случилось?
Она надела пальто и застегнула пуговицы.
— Покурить есть?
Он дал ей папироску и закурил сам.
Она затянулась.
— У нас был обувной магазин: высокое качество, разумные цены, для среднего класса. Мой муж знает толк в торговле, и жили мы хорошо. Но вот уже два года, — в ее голосе послышалось отчаяние, — никто, кроме богатых, не покупает обувь!
— А вы не пробовали заняться чем-нибудь другим?
— Мы не стали сидеть сложа руки! Мой муж нашел способ поставлять армии сапоги вдвое дешевле, чем она за них собиралась платить. Всем маленьким фабрикам, с которыми муж работал, заказы были нужны отчаянно. Он пошел в Комитет военной промышленности…
— Это что такое?
— Вы, видно, давно не были в столице, да, сержант? Сейчас всем, что работает, руководят независимые комитеты: правительство самоустранилось. Снабжением армии занимается Комитет военной промышленности… вернее, занимался, пока военным министром был Поливанов.
— И что произошло?
— Мы получили заказ, муж вложил в дело все наши сбережения, а вскоре царь снял Поливанова. Тот позволил ввести в комитет выбранных народом представителей, и царица решила, что он может быть революционером. Как бы то ни было, от прежнего заказа отказались — и мы были разорены… Мы еще многое пробовали. Мой муж был готов на любую работу, хоть официантом, хоть извозчиком, да только никто его не брал, а потом от беспокойства и голода он занемог.
— И теперь вы работаете — вот так.
— Но у меня не получается. Иногда попадаются добрые люди, вроде вас. А иногда… — Она поежилась и отвернулась.
Григорий встал.
— Прощайте. Как вас зовут, не спрашиваю…
Она поднялась.
— Моя семья все еще жива благодаря вам… — Ее голос дрогнул. — До завтра мне не придется выходить на улицу.
Она встала на цыпочки и легонько поцеловала его в губы.
— Спасибо тебе.
Похолодало. Он быстро шел по улицам к Нарвскому району. Чем дальше он уходил от хозяйки обувного магазина, тем сильнее чувствовал возвращающееся желание, и с сожалением вспоминал ее нежное тело.
Ему пришло в голову, что и Катерина может испытывать потребность в физической близости. Два года — долгий срок, чтобы без этого обходиться. Особенно для молодой женщины (Катерине ведь всего двадцать три). У нее не было особых причин хранить верность что Левке, что Григорию. Чтобы отпугнуть большинство мужчин, вполне достаточно и одного ребенка, но с другой стороны, она так хороша — по крайней мере два года назад. Может, она и не одна сегодня вечером. О, это было бы ужасно…
Он шел к своей прежней квартире у железной дороги. Улица выглядела так, словно за время его отсутствия ничего на ней не белили и не ремонтировали. Похоже, ее даже не подметали. На углу, у булочной, он увидел очередь, хотя та была закрыта.
Ключ у него остался, и он вошел.
Поднимаясь по лестнице, почувствовал страх. Он не желал застать ее с мужчиной. Но предупреждать о своем появлении, чтобы она ждала его и никого в этот вечер не приглашала, ему тоже не хотелось.
Он постучал.
— Кто там?
От звука ее голоса у него на глаза не навернулись слезы.
— Свои, — сказал он хрипло и открыл дверь.
Она стояла у плиты с кастрюлькой в руке. Увидев его, выронила кастрюльку — молоко разлилось, — и закрыв рот руками, тихо вскрикнула.
— Это же я, — сказал Григорий.
На полу у ее ног сидел маленький мальчик с оловянной ложкой в руке. По-видимому, он только что стучал ложкой по пустой жестянке. Он посмотрел на Григория долгим испуганным взглядом — и расплакался.
Катерина подхватила его на руки.
— Ну не плачь, Вова, — сказала она, качая его. — Не бойся. Это твой папа.
Григорию не хотелось, чтобы Вовка считал его папой, но сейчас было не лучшее время, чтобы спорить. Он затворил за собой дверь, обнял их и поцеловал: сначала малыша, потом Катерину — в лоб.
Потом отступил на шаг и внимательно на них посмотрел. Она уже не была той круглолицей девочкой, которую он спас от внимания околоточного Пинского. Она похудела, и у нее был усталый, напряженный взгляд.
Как ни странно, ребенок был не очень похож на Левку. Не было у него Левкиной красоты, его обаятельной улыбки. Если уж говорить о сходстве, то Григорий видел такой же внимательный взгляд, когда смотрелся в зеркало.
— Какой красавец! — сказал Григорий, улыбаясь.
— Что у тебя с ухом? — воскликнула Катерина.
Григорий коснулся того, что осталось от правого уха.
— Потерял в сражении под Танненбергом.
— А зуб?
— Вызвал неудовольствие старшего офицера. Но его уже нет в живых, так что в конце концов я остался в выигрыше.
— Теперь ты не так красив.
Никогда раньше она не называла его красивым.
— Да это мелочи. Мне повезло, что жив остался.
Григорий оглядел свою старую комнату. В ней что-то неуловимо изменилось. На полке, где они с Левкой хранили табак и спички, Катерина поместила цветок в горшке, куклу и фотографию Мэри Пикфорд. На окне была занавеска. Она была сшита из обрезков, но у Григория прежде вообще занавески не было. И еще он заметил запах — вернее, его отсутствие — и понял, что обычно в комнате сильно пахло табаком, вареной капустой и мужским потом. Сейчас воздух был свежим.
Катерина вытерла пролитое молоко.
— Теперь Вовка без ужина, — сказала она. — Не представляю, чем его накормить. У меня нет молока.
— Не волнуйся, — Григорий достал из вещмешка колбасу, капусту и банку варенья. Катерина смотрела, не веря своим глазам. — С солдатской кухни, — объяснил он.
Она открыла варенье и дала немного Вовке на ложечке. Он съел и сказал:
— Еще!
Катерина тоже съела ложку и дала еще варенья ребенку.
— Как в сказке, — сказала она. — Столько еды! Сегодня не придется ночевать у булочной.
— Что это значит? — нахмурился Григорий.
— Хлеба всегда не хватает. Как только булочная утром открывается — вскоре все уже продано. Единственный способ купить хлеба — занять очередь с ночи. Если не встанешь в очередь до полуночи — хлеб кончится раньше, чем подойдет твоя очередь.
— О господи… — думать о том, что она спит, сидя на тротуаре, было невыносимо. — А как же Вовка?
— Одна из девчонок-соседок слушает, не проснется ли он, пока меня нет. Но он сейчас спит крепко всю ночь.
Неудивительно, что хозяйка обувного магазина согласилась переспать с ним за хлеб. Пожалуй, он переплатил…
— Тебе удается сводить концы с концами?
— Я на заводе получаю двенадцать рублей в неделю.
Он опешил.
— Но это в два раза больше, чем когда я уезжал!
— Вот только за комнату раньше приходилось платить четыре рубля в неделю, а теперь — восемь. И на все остальное у меня остается четыре рубля. А мешок картошки, который раньше стоил рубль, теперь стоит семь!
— Семь рублей за мешок картошки?! — воскликнул Григорий. — Как же люди живут?
— Голодают. Дети и старики болеют и умирают. С каждым днем становится все хуже, и никто ничего не может поделать.
У Григория заныло сердце. В армии он утешал себя мыслью, что Катерина с ребенком живут получше — у них есть теплый ночлег и достаточно денег на еду. Но оказалось, он обманывал себя. Мысль о том, что она оставляла Вовку одного, а сама сидела ночью у булочной, приводила его в бешенство.
Они сели за стол, Григорий своим ножом порезал колбасу.
— Чайку бы сейчас, — сказал он.
Катерина улыбнулась.
— Я уже с год не пила чаю…
— Я принесу из столовой.
Катерина ела колбасу, и Григорий видел, что ей стоит немалых усилий не набрасываться на нее. Он взял на руки Вовку и дал ему еще немножко варенья. Колбасу такому маленькому давать еще не стоило.
Григорий почувствовал легкость и покой. На фронте эта картина представлялась ему в мечтах: маленькая комнатка, еда на столе, малыш, Катерина. И все сбылось.
— Не так уж трудно этого добиться, — сказал он задумчиво.
— Ты о чем?
— Мы с тобой оба сильные, здоровые, работящие. И мне нужно только вот это: комната, какая-нибудь еда, отдых после рабочего дня. Уж это у нас должно получиться — чтобы так было каждый день!
— Нас предали сторонники Германии при дворе.
— Да ну? Как это?
— Ну, ты же знаешь, что царица — немка?
— Да… — Царь был женат на немецкой принцессе Алисе Гессенской.
— А Штюрмер уж точно немец.
Григорий пожал плечами. У многих русских были немецкие имена, и наоборот: жители обеих стран на протяжении веков постоянно пересекали границы то в одну сторону, то в другую.
— И Распутин тоже стремится к победе Германии.
— Разве? — Григорий подозревал, что этот «старец» в основном стремится очаровывать придворных дам и расширять свое влияние и власть.
— Они там все заодно. Штюрмеру немцы заплатили, чтобы он заморил крестьян. Царь звонит кайзеру Вильгельму — а ведь это его двоюродный брат — и сообщает, куда направятся наши войска. Распутин хочет, чтобы мы капитулировали. А царица со своей фрейлиной Анной Вырубовой — обе они спят с Распутиным одновременно…
Большинство этих сплетен Григорий слышал. Он не верил, что при дворе желают победы Германии. Но многие солдаты таким слухам верили, и судя по Катерине — штатские тоже. А объяснить настоящие причины, почему русские проигрывают войну и умирают от голода, было делом большевиков.
Но сегодня об этом говорить не стоило. Вовка зевнул, и Григорий поднялся на ноги и стал его укачивать, носить взад-вперед по комнате, а Катерина говорила. Она рассказывала ему про заводскую жизнь, про других квартирантов и прочих людей, которых он знал. Околоточный Пинский был теперь сотрудником секретной полиции и выискивал опасных революционеров. Тысячи осиротевших детей жили на улице, занимались воровством или проституцией — и умирали от голода и холода. Константин, лучший друг Григория на Путиловском заводе, был сейчас членом Петроградского комитета большевиков. Только семейство Вяловых продолжало богатеть: как бы ни было плохо с продовольствием, у них всегда можно было купить и водку, и икру, и сигареты, и шоколад. Катерина рассказывала, а Григорий смотрел на ее большой красиво очерченный рот. Какое счастье — любоваться ею, когда она говорит. У нее решительный подбородок и смелые голубые глаза, но ему она всегда казалась такой беззащитной…
Вовка наконец заснул. Григорий аккуратно уложил его в постель, которую Катерина соорудила в углу. Это был просто мешок тряпья, накрытый одеялом, но малыш уютно свернулся на нем калачиком и сунул в рот большой палец.
Вдалеке часы пробили девять.
— К которому часу тебе надо вернуться? — спросила Катерина.
— К десяти, — сказал Григорий. — Пожалуй, я пойду.
— Побудь еще немного! — Она обняла его за шею и поцеловала.
Это был сладкий миг. Ее губы прикоснулись к его губам нежно и страстно. Он закрыл глаза и вдохнул аромат ее тела. И отстранился.
— Так нельзя, — сказал он.
— Не говори глупости!
— Ты же любишь Левку.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Я была двадцатилетней деревенской девчонкой, только что попала в город. Мне нравилось, как он одевается, нравилось пить с ним водку и курить сигареты, нравилось, что он легко расстается с деньгами. Он был такой обаятельный, красивый, веселый… Но сейчас мне двадцать три, у меня ребенок на руках, и где этот Левка?
— Ну, мало ли… — пожал плечами Григорий.
— А ты — здесь. — Она погладила его по щеке. Он понимал, что надо убрать ее руку, но не мог. — Ты даешь мне деньги, приносишь еду моему ребенку. Неужели ты думаешь, я не понимаю, какой дурой была, когда влюбилась в Левку, а не в тебя? Неужели не видишь, что я поумнела? Неужели не понимаешь, что я люблю тебя?
Григорий смотрел на нее и не мог поверить услышанному. Ее голубые глаза смотрели на него честно и прямо.
— Да, — сказала она. — Я люблю тебя.
Он со стоном закрыл глаза, обнял ее и сдался.
Ноябрь — декабрь 1916 года
Этель Уильямс взволнованно читала в газете список раненых и убитых. Уильямсов было несколько, но капрала Уильяма Уильямса из «Валлийских стрелков» среди них не было. Произнеся про себя благодарственную молитву, она сложила газету, отдала ее Берни Леквизу и поставила чайник — варить какао.
Она не могла быть уверена, что Билли жив. Его могли убить в последние дни или часы. Ее преследовали ужасные воспоминания о «дне телеграмм» в Эйбрауэне, она не могла забыть женские лица, искаженные страхом и горем, лица, на которых навсегда останется жестокая отметина страшной вести, полученной в тот день. Ей было за себя стыдно — оттого, что она радовалась, что среди погибших не значился Билли.
Телеграммы в Эйбрауэн все приходили. Битва на Сомме в тот первый день не закончилась. Весь июль, август, сентябрь и октябрь английская армия бросала своих молодых солдат через нейтральную полосу — и их косил огонь пулеметов. Газеты вопили о победе, а телеграммы извещали совсем о другом.
В этот вечер, как почти всегда, на кухне у Этель сидел Берни. Малыш Ллойд дядю Берни обожал. Обычно он устраивался у Берни на коленях, и тот читал ему газеты. Малыш плохо понимал, что означали все эти слова, но сам процесс ему явно нравился. Однако сегодня Берни почему-то был на взводе и Ллойду внимания не уделял.
Со второго этажа спустилась Милдред с заварочным чайником в руке.
— Эт, одолжи ложку заварки, — попросила она.
— Бери, ты же знаешь, где. Не хочешь какао?
— Нет, спасибо, от какао меня пучит. Привет, Берни, когда революция?
Берни поднял голову от газеты и улыбнулся. Милдред ему нравилась. Она всем нравилась.
— Революция ненадолго откладывается, — сказал он.
Милдред насыпала в чайник заварки.
— От Билли письма не было?
— Давно уже, — сказала Этель. — А тебе он писал?
— Последнее пришло недели две назад.
Этель часто видела в почте письма от Билли, адресованные Милдред. Она догадывалась, что брат любит Милдред: иначе с какой стати он стал бы писать квартирантке своей сестры? И по всей видимости, чувства были взаимны: Милдред постоянно спрашивала, нет ли от него новостей, тщетно пытаясь за деланной небрежностью скрыть беспокойство.
Этель хорошо относилась к Милдред, но не знала, готов ли Билли в свои восемнадцать жениться на двадцатитрехлетней женщине с двумя детьми. Хотя, конечно, Билли всегда был не по годам взрослым и ответственным. А к тому времени как война кончится, он еще повзрослеет… Как бы то ни было, единственное, чего хотела Этель, — чтобы он вернулся живым. Остальное было не так уж важно.
— Слава богу, в сегодняшней газете его нет в списке раненых и убитых, — сказала Этель.
— Интересно, когда его отпустят на побывку?
— Но он ушел всего пять месяцев назад!
Милдред поставила чайник.
— Этель, можно тебя попросить кое о чем?
— Конечно.
— Я подумываю уйти из мастерской и работать швеей самостоятельно.
Этель удивилась. Милдред была старшей у Литова и зарабатывала больше других.
— У меня есть знакомая, — продолжала Милдред, — она предложила мне обшивать шляпы: пришивать вуали, ленты, перья и бусины. Работа требует мастерства и оплачивается намного лучше, чем пошив солдатской униформы.
— Звучит многообещающе.
— Вот только работать мне придется дома, во всяком случае поначалу. А потом я надеюсь взять в дело еще девочек и устроить небольшую мастерскую.
— Уже планируешь вперед?
— Но ведь так и надо, правда? Когда война закончится, форма будет не нужна… Ты не станешь возражать, если в комнатах, которые я занимаю, некоторое время будет еще и мастерская?
— Конечно нет! Удачи тебе!
— Спасибо! — Она порывисто поцеловала Этель в щеку, взяла чайник и вышла.
Ллойд зевнул и стал тереть глаза. Этель подняла его с пола и уложила спать в соседней комнате. Минуту-другую она ласково наблюдала, как он засыпает. Как всегда, от его беззащитности у нее защемило сердце. «Когда ты вырастешь, Ллойд, мир будет лучше, — пообещала она про себя. — Мы об этом позаботимся».
Вернувшись на кухню, Этель попыталась вывести Берни из задумчивости.
— Надо, чтобы было больше книг для детей, — сказала она.
Он кивнул.
— Хорошо бы, чтобы в любой библиотеке был отдел детской литературы, — сказал он, не поднимая глаз от газеты.
— Может, если вы, библиотекари, создадите у себя такие отделы, это побудит издателей больше такой литературы печатать?
— Остается только надеяться.
Этель подбросила угля в огонь и налила в чашки какао. Странно, что Берни так задумчив. Обычно эти уютные вечера доставляли ей удовольствие. И он, и она были изгоями — валлийская девчонка и еврей. И не то чтобы в Лондоне было мало валлийцев или евреев, но он стал ей близким другом, как Милдред и Мод.
Она догадывалась, о чем он думает. Прошлым вечером у них в ячейке партии лейбористов с темой «Послевоенный социализм» выступал молодой талантливый лектор из Фабианского общества. Этель начала с ним спорить — и скоро стало заметно, что он ею очарован. Он флиртовал с ней после собрания — хотя все знали, что он женат, а ей его внимание было приятно, хотя она не принимала его всерьез. Однако Берни мог приревновать.
Она решила, если уж он так хочет, оставить Берни в покое, села за кухонный стол и открыла большой конверт с письмами. Женщины слали ей в редакцию «Жены солдата» письма своих мужей: за каждое опубликованное письмо она платила по шиллингу. Эти письма давали более правдивую картину жизни на фронте, чем любая популярная газета. Большую часть материалов в номер писала Мод, а печатать письма была идея Этель, и эту страницу, ставшую изюминкой газеты, она готовила сама.
Ей предлагали перейти с полной занятостью на более оплачиваемую работу в Государственный союз работников швейной промышленности, но она отказалась, ей хотелось работать с Мод.
Она прочла уже полдюжины писем, вздохнула и посмотрела на Берни.
— Казалось бы, люди должны выступать против войны, — сказала она.
— Должны, но не выступают, — сказал он. — Взять хоть результаты выборов.
В прошлом месяце в Эршире были довыборы — голосование проходило в одном округе из-за смерти члена парламента. Кандидату от консерваторов, генерал-лейтенанту Хантер-Вестону, участвовавшему в битве на Сомме, противостоял кандидат от сторонников мира, преподобный Чалмерс. Военный победил с огромным отрывом: 7149 голосов против 1300.
— Это все из-за газет, — с досадой сказала Этель. — Чем может помочь делу мира наша маленькая газетка, когда за войну выступают все газеты этого чертова Нортклиффа? — Ярый милитарист Нортклифф был владельцем «Таймс» и «Дейли мейл».
— Дело не только в газетах, — сказал Берни. — Дело в деньгах.
Берни внимательно следил за тем, на что правительство направляет средства, — странный интерес для человека, у которого в кармане никогда не бывало больше нескольких шиллингов. Этель подумала, что разговор на эту тему может вывести его из задумчивости, и спросила:
— Что ты имеешь в виду?
— Перед войной наше правительство тратило на все в день около полумиллиона: на армию, суд, тюрьмы, образование, пенсии, колонии — ну, на все.
— Надо же! — Она тепло улыбнулась. — Моего отца тоже всегда интересовали такие данные.
Он отпил какао и сказал:
— Угадай, сколько мы тратим сейчас.
— В два раза больше? Миллион в день? Хотя это кажется невероятным…
— Не угадала. Война стоит нам пять миллионов фунтов в день. Это в десять раз больше обычных расходов на управление страной.
Это потрясло Этель.
— Но откуда эти деньги берутся?
— В том-то и дело. Мы их занимаем.
— Но война идет уже больше двух лет. Значит, мы уже должны… почти четыре миллиарда фунтов!
— Что-то вроде того. При мирной жизни мы бы их израсходовали за двадцать пять лет.
— Но как мы сможем их отдать?
— Никак. Если правительство попытается ввести налоги, которые обеспечат возвращение этого долга, это вызовет революцию.
— А что же будет?
— Если мы проиграем войну, наши кредиторы — в основном американцы — разорятся. А если победим, мы заставим платить Германию. Это называется «репарации».
— А как же они смогут их выплатить?
— Будут голодать. Но никого не волнует, что произойдет с побежденными. Во всяком случае, Германия в 1871 году поступила с французами именно так… — Берни встал и поставил чашку в кухонную раковину. — Вот потому мы и не можем пойти на мировую с Германией. Кто тогда будет платить?
Этель пришла в ужас.
— И поэтому мы продолжаем посылать наших мальчиков в окопы! Потому что не можем отдать долг! Бедный Билли… В каком страшном мире мы живем.
— Но мы это изменим.
«Надеюсь», — подумала Этель. Берни считал, что необходима революция. Этель читала о французской революции и знала, что результат не всегда получается таким, к какому люди стремятся. Но все равно она была намерена сделать все возможное, чтобы Ллойду жить было лучше.
Они помолчали. Через некоторое время Берни поднялся. Он пошел к двери, словно собираясь уходить, но передумал и снова сел.
— Интересный был вчера лектор, — сказал он.
— Да, — ответила Этель.
— И умный.
— Да, в самом деле.
— Этель… Два года назад ты мне сказала, что тебе не нужен любимый человек, тебе нужен друг.
— Прости, что я тебя обидела…
— Ты меня не обидела. Дружба с тобой — лучшее, что есть в моей жизни.
— Я тоже очень рада, что ты у меня есть.
— Ты сказала тогда, что я скоро забуду всю эту любовь-морковь, и мы просто останемся хорошими друзьями. Но ты ошиблась… — Он подался вперед. — Чем лучше я узнаю тебя, тем больше люблю.
Этель увидела горячую преданность в его глазах, и ей стало отчаянно горько, что она не может ответить на его чувство.
— Я тебя тоже очень люблю! — сказала она. — Только… не так.
— Но какой тебе смысл быть одной? Мы хорошо друг к другу относимся. Мы понимаем друг друга. У нас общие идеалы, цели в жизни, взгляды… мы можем быть вместе!
— Для брака нужно большее.
— Я знаю. Я так хочу обнять тебя… — Он протянул к ней руку, но она отодвинулась. Его обычно доброжелательное лицо исказила горькая усмешка. — Я понимаю, что я не самый красивый человек на свете. Но уверен, никто никогда не любил тебя так, как я.
В этом он прав, подумала она печально. Многим она нравилась, один ее соблазнил, но никто не относился к ней с таким терпеливым обожанием, как Берни. И она могла быть уверенной, что так будет всегда. А где-то в глубине души она этого и желала.
Видя ее смятение, Берни сказал:
— Этель, будь моей женой! Я люблю тебя. Я всю жизнь положу, чтобы ты была счастлива. Мне больше ничего не надо.
А нужен ли ей вообще мужчина? Ей и так неплохо… Постоянным источником радости был Ллойд — его неуверенные шаги, его детский лепет, безграничное любопытство. Этого для нее достаточно.
— Малышу Ллойду нужен отец, — сказал Берни.
Ей стало стыдно. Берни уже в какой-то мере заменил Ллойду отца. Выйти замуж за Берни ради Ллойда?
Но это значит расстаться с остатками призрачной надежды вновь испытать всепоглощающую страсть, пережитую с Фицем. Когда она вспоминала о нем, внутри все сжималось от тоски. Она пыталась, вопреки чувствам, думать объективно. Что ей дала эта любовь? Лишь разочарование. Ее отвергла собственная семья. И ей пришлось покинуть родные края. Зачем ей стремиться к такому?
Но как ни уговаривала себя, принять предложение Берни она не могла.
— Позволь я подумаю, — сказала она.
Он просиял. Он не смел надеяться даже на такой ответ.
— Думай сколько пожелаешь, — сказал он. — Я буду ждать.
Она открыла дверь.
— Спокойной ночи, Берни.
— Спокойной ночи, Этель.
Он наклонился к ней, и она подставила щеку для поцелуя. Его губы чуть задержались на ее щеке. Она немедленно отклонилась. Он поймал ее за руку.
— Этель…
— До завтра, Берни.
Поколебавшись, он кивнул:
— До завтра.
В ночь после выборов в ноябре 1916 года Гас Дьюар подумал, что его карьера в политике подошла к концу.
Он сидел в Белом доме и отвечал на звонки, передавая президенту Вильсону сообщения, — тот со своей второй женой Эдит был в новой летней резиденции Шедоу Лоун в Нью-Джерси. Газеты из Вашингтона слали туда почтой каждый день, но некоторые известия президенту требовалось доставить быстрее.
К девяти часам вечера стало ясно, что в четырех колеблющихся штатах — Нью-Йорк, Индиана, Коннектикут и Нью-Джерси — победил республиканец, судья Верховного суда Чарльз Эванс Хьюз.
Но Гас понял, что это действительно так, лишь когда курьер принес ему утренние газеты и он прочел заголовки: «Побеждает Хьюз».
Это его потрясло. Он думал, что победит Вудро Вильсон. Ведь избиратели не могли забыть, как искусно Вильсон справился с кризисом, связанным с «Лузитанией»: ему удалось выдержать с Германией суровый тон и при этом остаться нейтральным. Лозунг избирательной кампании Вильсона был: «Он хранит нас от войны».
Хьюз обвинял Вильсона в том, что тот не подготовил Америку к войне, но это привело к противоположному результату. После того как Англия жестоко подавила Пасхальное восстание в Дублине, американцам менее чем когда-либо хотелось ей помогать. Отношение Англии к ирландцам было ничуть не лучше, чем отношение Германии к бельгийцам, так почему же Америка должна становиться на чью-либо сторону?
Просмотрев газеты, Гас ослабил галстук и задремал на диване в комнате рядом с Овальным кабинетом. Мысль о том, что ему придется оставить Белый дом, вывела его из равновесия, ведь работа у Вильсона стала основой его жизни.
Он переживал не только за себя. Вильсон надеялся поучаствовать в создании международного порядка, при котором войн можно будет избегать. Как соседи больше не решали споры о границе участков с помощью шестизарядного револьвера, так и страны должны со временем научиться отказываться от войн и обращаться по спорным вопросам к независимому суду Министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей в письме к Вильсону назвал эту систему «Лигой наций», и название президенту понравилось. Гас готов был сделать все возможное, чтобы воплотить эту идею в жизнь.
Но теперь, похоже, мечте не суждено сбыться, подумал он, погружаясь в беспокойный сон.
Ранним утром его разбудила телеграмма, в которой говорилось, что Вильсон победил в Огайо — в «штате голубых воротников», где его любили за введение восьмичасового рабочего дня, — и еще в Канзасе. Борьба продолжалась. Чуть позже он победил в Миннесоте с перевесом в тысячу голосов.
Гас понял, что еще далеко не конец, и воспрянул духом.
К вечеру среды Вильсон набрал 264 голоса, а Хьюз — 254. Но еще один штат, Калифорния, еще не объявил результатов голосования, а у них было 13 избирательных голосов. За кого проголосует Калифорния, тот и станет президентом.
Телефон Гаса молчал. Делать ему было уже нечего. Подсчет в Лос-Анджелесе шел медленно. Каждую запечатанную урну сопровождали демократы с оружием — они считали, что в 1876 году их лишили победы на выборах с помощью подкупа избирательных комиссий.
Результаты были все еще неизвестны, когда Гасу позвонили из вестибюля с сообщением, что к нему пришел посетитель. К его удивлению, это была Роза Хеллмэн. Гас обрадовался: с Розой всегда было интересно побеседовать. Он вспомнил, что в 1901 году в Буффало от руки анархиста погиб президент Маккинли. А Роза, между прочим, прежде работала в газете «Буффальский анархист». Однако президент Вильсон был далеко, в Нью-Джерси, так что Гас без опасений пригласил Розу наверх и предложил кофе.
Она была в красном пальто. Когда склонился к ней, помогая раздеться, он почувствовал легкий цветочный аромат.
— Когда мы в последний раз встречались, вы назвали меня идиотом за то, что я собирался жениться на Ольге Вяловой, — сказал он, вешая ее пальто.
Похоже, ей стало неловко.
— Я прошу извинить меня за мои слова, — сказала она.
— Однако вы были правы, — сказал он и тут же сменил тему. — Значит, вы работаете в телеграфном агентстве?
— Да.
— В качестве вашингтонского корреспондента?
— Нет, я его одноглазая ассистентка.
Никогда прежде она не говорила о своем уродстве. Гас, помедлив, все же сказал:
— Я удивлялся, почему вы не носите повязку. Но на самом деле так лучше. Вы красавица, а все остальное не должно вас беспокоить.
— Спасибо. Вы очень добры. А что входит в круг ваших обязанностей у президента?
— Помимо того что отвечаю на телефонные звонки, я читаю сладкоречивые доклады из Госдепартамента, а потом рассказываю Вильсону, как все обстоит на самом деле.
— Например?
— Наши послы в Европе заявляют, что в результате наступления мы достигли некоторых, хотя и не всех целей, с большими потерями с обеих сторон. Опровергнуть такое высказывание почти невозможно — но президенту оно ничего не дает. А я ему говорю, что Сомма — катастрофа для англичан… — Он пожал плечами. — Точнее говорил… Моя работа может подойти к концу… — Гас не хотел демонстрировать свои истинные чувства. Мысль о том, что Вильсон может проиграть, была ужасна.
Она кивнула.
— В Калифорнии снова пересчитывают голоса. Проголосовало около миллиона человек, разница около пяти тысяч.
— Как много зависит от кучки плохо образованных людей!
— Это и есть демократия.
Гас улыбнулся.
— Ужасный способ руководить страной, но любой другой еще хуже.
— Если Вильсон победит, какую цель он поставит себе в первую очередь?
— Обещаете не публиковать?
— Конечно.
— Мир в Европе, — не колеблясь ответил он. — Ему никогда не нравился лозунг «Он хранит нас от войны». Ведь от него не все зависит. Нас ведь могут втянуть в войну, хотим мы того или нет.
— А что может он?
— Побуждать обе стороны искать компромисс.
— А ему удастся?
— Не знаю.
— Но не будут же они все время устраивать такую бойню, как теперь…
— Кто знает… Расскажите мне новости из Буффало, — снова сменил он тему.
— Вы хотите узнать про Ольгу? — спросила она, глядя прямо на него. — Или вам это неприятно?
Гас отвел взгляд. Сначала он получил от Ольги письмо, в котором та расторгла помолвку. Никаких объяснений она ему не дала. Гас не пожелал смириться с этим и написал ответ, в котором настаивал на личной встрече. Он предполагал, что кто-то заставил ее это сделать. Но в этот же день его мать выяснила через своих сплетниц-подружек, что Ольга выходит замуж за шофера своего отца.
«Но почему?!» — воскликнул Гас в отчаянии.
«Милый мой мальчик, — ответила мать, — есть только одна причина, по которой девушка может выйти замуж за шофера… — Он смотрел на нее, не понимая, и мать наконец произнесла: — Должно быть, она беременна».
Никогда в жизни Гас не испытывал такого унижения. Даже через год он морщился от боли каждый раз, когда вспоминал об этом.
Роза заметила, как изменилось его лицо.
— Простите, я не должна была говорить о ней.
Гас подумал, что ему вообще-то следует знать то, что известно всем остальным.
— Спасибо за прямоту, — сказал он, коснувшись ее руки. — Мне так легче. И — да, мне хотелось бы знать, как она.
— Они обвенчались в Русской православной церкви на Айдиэл-стрит и устроили прием в гостинице «Статлер». Было шестьсот человек гостей, Джозеф Вялов снял бальный и обеденный залы и угощал всех по-царски. За всю историю Буффало не было свадьбы богаче.
— А что из себя представляет ее муж?
— Лев Пешков красив, обаятелен, но не производит впечатления человека, которому можно доверять. Едва взглянув на него, понимаешь, что это негодяй. А теперь он — зять одного из самых богатых людей в Буффало.
— А ребенок?
— В марте у них родилась девочка, Дарья. Но обычно ее зовут Дейзи. А Лев, конечно, уже не шофер. Кажется, Вялов сделал его директором одного из своих ночных клубов.
Они проговорили около часа, потом Гас проводил ее вниз и подозвал кэб.
На следующий день рано утром Гас получил телеграмму с результатами выборов в Калифорнии. Вильсон победил с перевесом в 3777 голосов.
Гас был счастлив. Еще четыре года на достижение всего того, к чему они стремились. А за четыре года можно изменить мир!
Он еще смотрел на телеграмму, когда зазвонил телефон.
Взяв трубку, он услышал, как оператор сказал:
— Мистер Дьюар, на проводе Шэдоу Лоун. С вами хочет говорить президент. — И в следующую секунду услышал знакомый голос Вудро Вильсона: — Доброе утро, Гас.
— Поздравляю вас, господин президент!
— Спасибо. Собирай вещи. Мне нужно, чтобы ты отправился в Берлин.
Когда Вальтер фон Ульрих приехал домой на побывку, его мама устроила прием.
В Берлине теперь не часто устраивали приемы. Еду купить было трудно даже богатой даме с влиятельным мужем. Сюзанна фон Ульрих была нездорова: она исхудала и постоянно кашляла. Однако ей хотелось сделать для сына что-нибудь приятное.
У Отто в подвале хранилось хорошее вино, купленное перед войной. Сюзанна решила пригласить гостей днем, чтобы не нужно было заботиться об обеде. Она велела приготовить треугольные бутерброды с копченой рыбой и сыром, а недостаток еды компенсировала огромным количеством шампанского.
Вальтер был благодарен за заботу, но приема ему не хотелось. На жизнь вдали от поля боя у него было две недели, и ему нужна была лишь мягкая постель, сухая одежда и возможность целый день не выходить из элегантной гостиной родительского загородного особняка, глядя в окно и думая о Мод, или сидя за «Стейнвеем» и наигрывая шубертовскую «Веру в весну»: «Теперь все, все измениться должно». Как легкомысленно они с Мод говорили тогда, в августе 1914-го, что вновь будут вместе к Рождеству! С тех пор как в последний раз он видел ее прекрасное лицо, прошло больше двух лет. А чтобы победить в войне, Германии наверняка потребуется еще не менее двух лет. Он очень надеялся, что наступление русских захлебнется и у Германии появится возможность сосредоточить на западном фронте силы для решающего удара.
Порой Вальтер с трудом вспоминал лицо Мод, и ему приходилось доставать потрепанную и выцветшую журнальную вырезку, которую он возил с собой: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде».
Дом выглядел уныло. Чтобы наводить прежний лоск, не хватало слуг: мужчины воевали, женщины пошли работать трамвайными кондукторами или почтальонами, и за чистотой следили лишь старики, стараясь, по мере иссякнувших сил, поддерживать чистоту.
В доме было не только уныло, но и холодно. Угля было недостаточно, и мать распорядилась поставить в вестибюле, столовой и гостиной переносные печки, но для промозглой погоды этого было мало.
Однако когда холодные комнаты заполнили молодые люди, а в вестибюле заиграл небольшой оркестрик, Вальтер приободрился. Его младшая сестра Грета позвала всех своих друзей. Вальтер понял, что соскучился по светскому общению. Ему было приятно смотреть на девушек в бальных платьях, на молодых людей в безукоризненных костюмах. Ему нравилось шутить, флиртовать, перемывать косточки. Он обожал свою работу дипломата — такая жизнь была для него. Ему было легко вести беседу и очаровывать собеседников.
У фон Ульрихов не было бального зала, танцы устроили в вестибюле. Вальтер танцевал несколько раз с лучшей подругой Греты, Моникой фон дер Хельбард — высокой тонкой девушкой с длинными рыжими волосами, напомнившей ему полотна английских художников, которые называли себя прерафаэлитами.
Он принес ей бокал шампанского и сел рядом. Она расспрашивала, как там, в окопах, — его все об этом расспрашивали. Обычно он отвечал, что приходится трудно, но они не теряют бодрости духа и победа близка. Однако Монике почему-то сказал правду.
— Самое худшее — что все это бессмысленно. Мы все на тех же позициях, где чуть вперед продвинулись, где отошли, и это за два года. Я не знаю, как действия верховного командования могут это изменить, и даже не представляю, что вообще можно сделать. Мы страдаем от голода и холода, у нас болят ноги от сырости, нас мучает кашель и рези в желудке, нам до слез скучно — и все зря!
— А в газетах мы читаем совсем другое, — сказала она. — Какой ужас! — и сочувственно сжала его руку. Ее прикосновение подействовало на него словно легкий удар тока. Уже два года к нему не прикасалась посторонняя женщина. Он вдруг подумал, как чудесно было бы обнять Монику, прижать к себе ее мягкое тело и поцеловать в губы. Она взглянула на него янтарными глазами, и он увидел, что она прочитала его мысли. Он замечал, что женщины часто чувствуют, о чем думают мужчины. Ему стало неловко, но, увидев, что ей это не неприятно, он еще сильнее загорелся.
К ним подошел человек, и Вальтер взглянул на него с раздражением, думая, что кто-то хочет пригласить Монику на танец. Но тут он увидел знакомое лицо.
На ум пришло и имя, — память на имена у него, как у всех дипломатов, была отличная.
— Неужели Гас Дьюар? — спросил он по-английски.
— Именно так, — по-немецки ответил Гас. — Но мы можем разговаривать по-немецки. Как вы поживаете?
Вальтер встал и пожал ему руку.
— Позвольте вам представить фройляйн Монику фон дер Хельбард. А это Гас Дьюар, советник президента Вудро Вильсона.
— Я очень рада знакомству, господин Дьюар, — сказала она. — Не буду вам мешать, господа.
Вальтер проводил ее взглядом со смешанным чувством сожаления и вины. С ней он забыл на миг, что женат.
Он посмотрел на Гаса. Американец при встрече в Ти-Гуине ему сразу понравился. Вид у Гаса был странноватый: большая голова на длинном худом теле, — но он был очень умен. Тогда, только закончив Гарвард, Гас держался с обаятельной застенчивостью, но два года работы в Белом доме дали ему некоторую уверенность в себе. В элегантно-небрежном клубном костюме, какие носят американцы, он выглядел просто отлично.
— Рад вас видеть, — сказал Вальтер. — Не так уж много людей приезжает сейчас сюда на отдых.
— Я приехал не отдыхать, — сказал Гас.
Вальтер подождал, думая, что Гас продолжит, но когда этого не случилось, решил спросить:
— А для чего?
— Скорее — сунуть палец в воду и определить, достаточно ли она теплая, чтобы в нее мог войти господин президент.
Значит, это официальный визит.
— Понятно.
— Переходя к делу… — Гас снова замолчал. Вальтер терпеливо ждал. Наконец Гас, понизив голос, произнес:
— Президент Вильсон хочет предложить Германии и союзникам провести мирные переговоры.
У Вальтера сильно забилось сердце, но он скептически приподнял бровь:
— И он послал вас, чтобы вы сказали это мне?
— Вы же знаете, как делаются такие вещи. Президент не может рисковать получить официальный отказ, это ослабит его влияние. Конечно, он мог бы сказать своему послу, чтобы тот поговорил с вашим министром иностранных дел. Но в таком случае раньше или позже все будет предано огласке. Поэтому он попросил своего самого младшего советника — меня — отправиться в Берлин и задействовать свои связи.
Вальтер кивнул. В мире дипломатии многое делалось именно так.
— Если мы вам откажем, никому это не интересно.
— И даже если информация выйдет наружу — речь будет идти всего лишь о личной инициативе молодых людей в невысоких чинах.
Вальтер воспрянул духом.
— Чего же именно хочет господин Вильсон?
Гас глубоко вздохнул.
— Если бы кайзер предложил мирные переговоры, президент Вильсон публично поддержал бы его предложение.
Вальтер подавил ликование. Неужели можно положить конец этому кошмару? И он сможет увидеть Мод не через годы, а через месяцы? Он приказал себе не слишком воспарять в мечтах. Обычно такие неофициальные агенты-дипломаты ничего не добивались. Но отказаться от надежды он не мог.
— Гас, это великолепно! — сказал он. — А вы уверены, что Вильсон действительно это сделает?
— Абсолютно! Это было первое, о чем он сказал мне, когда победил на выборах.
— А зачем ему это?
— Он не хочет, чтобы Америка вступила в войну. Но существует опасность, что нас в нее втянут. Он хочет мира. А еще хочет создать новую международную систему, которая сделает новую такую войну невозможной.
— Я тоже этого хочу, — сказал Вальтер. — Что я должен делать?
— Поговорите с отцом.
— Ему ваше предложение может не понравиться.
— Постарайтесь его убедить.
— Сделаю все, что в моих силах. Можно мне будет прийти к вам в посольство?
— Это частный визит. Я остановился в гостинице «Адлон».
— А, конечно! — сказал Вальтер, улыбаясь. «Адлон» был лучшим отелем в городе, а когда-то считался лучшим в мире. Вальтер почувствовал тоску по последним годам мирной жизни.
— Доведется ли нам когда-нибудь снова почувствовать себя молодыми людьми, с единственной заботой — привлечь внимание официанта, чтобы тот принес еще бутылку шампанского?
Гас воспринял вопрос серьезно.
— Не думаю, что такое время когда-нибудь вернется. Во всяком случае, не при нашей жизни.
Появилась сестра Вальтера Грета. У нее были светлые вьющиеся волосы, и когда она поворачивала голову, локоны соблазнительно покачивались.
— Молодые люди, почему это вы такие грустные? — спросила она жизнерадостно. — Господин Дьюар! Пойдемте танцевать!
— Охотно! — ответил Гас, и она увлекла его прочь.
Вальтер вернулся к гостям, но его мысли все время возвращались к предложению Гаса. Когда он будет рассказывать о нем отцу, надо постараться говорить не слишком горячо. Отец может оказаться против. Вальтер должен сыграть роль незаинтересованного посредника.
Когда гости разошлись, мать задержала его в гостиной. Гостиная была оформлена в стиле рококо — любящие старину немцы все еще отдавали ему предпочтение. Зеркала в узорчатых рамах, столы с ножками в завитках, большая люстра.
— Какая милая эта Моника Хельбард, — сказала мать.
— Совершенно очаровательная, — согласился Вальтер.
Мать украшений не носила. Она была председателем комитета по сбору золота и все свои безделушки отдала на продажу. У нее осталось лишь обручальное кольцо.
— Надо ее пригласить еще, с родителями. Ее отец — Маркграф фон дер Хельбард.
— Да, я знаю.
— Очень хорошая семья. Они относятся к старинному немецкому роду.
Вальтер направился к двери.
— Когда должен вернуться отец?
— Скоро. Вальтер, присядь, пожалуйста. Давай поговорим.
Вальтер понял, что его стремление уйти слишком очевидно. По отношению к матери это было невежливо, и он решил загладить свою вину.
— С удовольствием, мама, — сказал он и выдвинул стул, чтобы она села. — Я думал, что, может быть, хочешь отдохнуть, но если нет, я с удовольствием поговорю с тобой… — и сел напротив. — Какой был чудесный прием. Огромное спасибо, что ты его устроила.
Она кивнула, принимая благодарность, но сменила тему разговора.
— Твой кузен Роберт пропал без вести, — сказала она. — Во время Брусиловского прорыва.
— Я знаю. Должно быть, он в плену у русских.
— А может, погиб. А твоему отцу уже шестьдесят. Скоро ты можешь стать графом фон Ульрихом.
Вальтера не привлекала такая возможность. Аристократические титулы значили в современном мире все меньше. Может, титул и стал бы для него предметом гордости, но после войны это могло оказаться и недостатком.
Как бы там ни было, он пока что графом не был.
— Подтверждения смерти Роберта мы не получили.
— Конечно. Но ты должен к этому подготовиться.
— Каким образом?
— Тебе надо жениться. — Это можно было предвидеть, подумал он. — Тебе нужен наследник, к которому перейдет титул после твоей смерти. А смерть может тебя постигнуть скоро, хотя я молюсь… — Ее голос прервался. Она на миг закрыла глаза, чтобы взять себя в руки. — Я молюсь каждый день, чтобы Господь защитил тебя. Было бы прекрасно, если бы у тебя как можно скорее родился сын.
Она боялась его потерять, но он точно так же боялся потерять ее. Он с любовью посмотрел на мать. Она белокура и красива, как Грета, и, может быть, когда-то была такой же жизнерадостной. Сейчас, после приема и выпитого шампанского, у нее оживленно горели глаза и пылали щеки. Однако, поднявшись по лестнице, она дышала с трудом. Ей требовался отдых, много хорошей еды, спокойная жизнь. Из-за войны ничего этого у нее не было. Вальтер с беспокойством вспомнил, что умирают не только солдаты на войне.
— Пожалуйста, подумай о Монике, — сказала мать.
Ему ужасно захотелось рассказать ей про Мод.
— Мама, Моника восхитительная девушка, но я ее не люблю. Я ее едва знаю.
— На это нет времени! В войну условностями можно пренебречь. Тебе надо снова с ней встретиться. У тебя еще десять дней отпуска. Встречайся с ней каждый день. А в последний сможешь сделать ей предложение.
— А о ее чувствах ты не думаешь? Может, она и не захочет выйти за меня замуж.
— Ты ей нравишься. — Мать отвела взгляд. — И потом, она поступит так, как скажут родители.
Вальтер не знал, сердиться или смеяться.
— То есть, мамы уже обо всем договорились, я правильно понял?
— Времена сейчас тяжелые. Ты сможешь жениться уже через три месяца. Отец устроит тебе отпуск — на свадьбу и медовый месяц.
— Он так и сказал? — Отец был яростным противником привилегий для военных со связями.
— Он понимает, как тебе нужен сын, чтобы унаследовать титул.
Значит, отца уговорили. Интересно, долго уговаривали? Он не из тех, кто легко сдается.
Вальтер постарался не выказывать своих чувств. Поскольку он женат на Мод, ему нельзя было даже сделать вид, будто его интересует перспектива брака с Моникой, однако объяснить, почему он об этом даже слышать не хочет, он не мог.
— Мама, мне жаль тебя разочаровывать, но я не стану делать предложение Монике фон дер Хельбард.
— Но почему же?! — воскликнула она.
— Могу сказать только одно: мне очень жаль, что я не могу тебя порадовать.
Она внимательно посмотрела на него.
— Твой кузен Роберт так и не женился. Но при его… склонностях это никого не удивляло. Надеюсь, у тебя нет проблем такого характера?
— Мама, я тебя умоляю! — Вальтеру стало неловко от этого разговора. — Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, и в этом отношении я не такой, как он, можешь не волноваться.
— Прости, мне не следовало говорить об этом. Но тогда в чем же дело? Ведь тебе тридцать лет!
— Трудно найти подходящую девушку.
— Но не настолько трудно!
— Я ищу похожую на тебя.
— Вот сейчас ты надо мной смеешься! — сердито сказала она.
Вальтер услышал за дверью голос отца, и в следующую минуту тот вошел. Очень вовремя. Отец был в форме и растирал озябшие руки.
— Пойдет снег, — сказал он. Поцеловал супругу и кивнул Вальтеру. — Хорошо прошел прием? Я никак не мог приехать раньше — целый день встречи.
— Просто великолепно, — сказал Вальтер. — Мама создавала вкусные закуски буквально из ничего, и «Перрье Жуэ» было превосходно.
— Какой год выбрали?
— Тысяча восемьсот девяносто девятый.
— Надо было взять девяносто второй.
— Его осталось не так много.
— Понятно.
— У меня был крайне интересный разговор с Гасом Дьюаром.
— Да, помню, это тот американец, у которого отец близко знаком с президентом Вильсоном.
— Сын теперь еще ближе. Гас работает в Белом доме.
— И о чем же вы говорили?
Мама встала. Отец и сын тоже поднялись со своих мест.
— Ну что ж, я оставляю вас беседовать о делах, — сказала она. — Вальтер, дорогой, все же подумай о моих словах!
Вошел дворецкий, держа в руках поднос, на котором стоял бокал со щедрой порцией золотисто-коричневого бренди. Отто взял бокал.
— Не желаешь? — спросил он Вальтера.
— Нет, спасибо, мне достаточно шампанского.
Отто отпил бренди и вытянул ноги по направлению к огню.
— Итак, Дьюар-младший появился с каким-то посланием?
— Только это полная тайна.
— Само собой.
Вальтер не чувствовал к отцу особой привязанности. Их расхождения во мнениях были слишком непримиримы, а отец при этом непоколебим, как скала. У него были устаревшие взгляды, множество предрассудков, он был глух к голосу разума и цеплялся за эти недостатки с азартным упрямством, которое Вальтеру казалось отвратительным. Последствием его глупости — и глупости его поколения во всех европейских странах — стала бойня на Сомме. Этого Вальтер простить не мог.
Но все равно он заговорил с отцом негромко и дружелюбно. Он хотел провести этот разговор как можно мягче, опираясь на разумные доводы.
— Американский президент не хочет быть втянутым в войну, — сказал он.
— Прекрасно.
— Фактически он хочет, чтобы мы заключили мир.
— Ха! — издевательски произнес отец. — Победить нас без затрат! Каков наглец!
Вальтера обескуражило такое откровенное презрение, но он продолжил, тщательно подбирая слова.
— Наши враги заявляют, что эта война вызвана германским милитаризмом и агрессией, — хоть это, конечно, и не так.
— Конечно, не так, — ответил Отто. — Нам угрожали. Россия проводила мобилизацию на восточной границе, Франция — на западной. План Шлиффена был единственно возможным выходом… — как обычно, он говорил так, словно Вальтеру было двенадцать лет.
— Именно, — ответил кротко Вальтер. — Я помню, что ты называл эту войну оборонительной, ответом на недопустимую угрозу. Мы должны были защищаться.
Если Отто и удивился тому, что Вальтер повторяет газетные лозунги, он не подал вида.
— Правильно, — сказал он.
— И мы сделали это, — сказал Вальтер, разыгрывая свой козырь. — Мы достигли своей цели.
— Что ты хочешь сказать? — озадаченно спросил отец.
— Нам больше никто не угрожает. Русская армия разбита, царский режим на краю гибели. Мы покорили Бельгию, заняли Францию, добились того, что французы и их британские союзники прекратили военные действия. Мы сделали все, что собирались сделать. Мы защитили Германию!
— Блистательно.
— Так что же еще нам нужно?
— Полная победа!
— Для чего? — Вальтер подался вперед, внимательно глядя на отца.
— Наши враги должны заплатить за вторжение! Должны быть репарации, пересмотр границ, лишение колоний…
— Но изначально мы стремились не к этому… или к этому?
— Нет, но теперь, когда мы потратили столько усилий… и денег, когда погибло столько прекрасных немецких юношей, мы должны получить что-то взамен!
Это был слабый довод, но Вальтеру хватило такта не пытаться переубедить отца. Он сменил курс.
— А ты уверен, что полная победа достижима?
— Да!
— Тогда, в феврале, мы развернули полномасштабное наступление на французскую крепость Верден. Но так ее и не взяли. С востока нас атаковали русские, англичане бросили все силы в это наступление на Сомме… И несмотря на огромные усилия, ни одна из сторон не смогла вывести ситуацию из тупика.
— Пока — да, — ворчливо ответил Отто.
— С августа, когда Фалькенхайн был уволен и во главе генштаба встал Людендорф, наша тактика перешла от наступления к глубокой защите. Как, по твоему мнению, глубокая защита может привести к победе?
— Благодаря неограниченной подводной войне! — сказал Отто. — Наши противники получают продовольствие из Америки, в то время как наши порты заблокированы английскими кораблями. Мы должны перерезать эту артерию — и они сдадутся.
Вальтер не хотел вести этот разговор, но теперь, раз уж начал, следовало продолжать. Стиснув зубы, он сказал как можно мягче:
— Но тогда Америка наверняка вступит в войну.
— Ты знаешь, сколько людей в армии Соединенных Штатов?
— Всего около ста тысяч, но…
— Вот именно. Они даже не могут восстановить порядок в Мексике. Для нас они угрозы не представляют.
Отто никогда не был в Америке. Мало кто из людей его поколения там бывал. Они просто не представляли себе, о чем говорят.
— Соединенные Штаты — большая страна, очень богатая, — сказал Вальтер, закипая от разочарования, но стараясь говорить спокойно, чтобы сохранить видимость дружеского обсуждения. — Они могут мобилизовать большую армию.
— Им потребуется как минимум год. К тому времени Англия и Франция уже сдадутся.
Вальтер кивнул.
— Отец, — сказал он примирительно, — мы уже обсуждали это. Есть аргументы и за и против.
Это было трудно отрицать, и Отто лишь неодобрительно заворчал.
— Как бы то ни было, — сказал Вальтер, — но не мне решать, что должна ответить Германия на это неофициальное обращение из Вашингтона.
Отто намек понял.
— Ну и не мне, конечно.
— Вильсон говорит, если Германия официально предложит мирные переговоры, он публично поддержит это предложение. Я считаю, передать это сообщение наверх — наш долг.
— Разумеется, — ответил Отто. — Решать будет кайзер.
Вальтер написал Мод письмо на листке простой писчей бумаги.
«Бесценная моя возлюбленная!
Зима в Германии и у меня в душе».
Он писал по-английски. Он не стал писать свои имя и адрес, и ее по имени не назвал.
«Я не в силах выразить, как люблю тебя и как мне тебя не хватает».
Письмо мог прочесть любопытный полицейский, и следовало писать так, чтобы нельзя было угадать ни адресата, ни отправителя.
«Я один из миллиона тех, кто вынужден жить в разлуке с любимой, и по нашим опустевшим душам гуляет северный ветер».
Он хотел написать так, чтобы это могло быть письмо любого солдата, разлученного с близкими из-за войны.
«Мир кажется мне холодным и тоскливым — как, должно быть, и тебе, но тяжелее всех тягот войны — разлука с тобой».
Ему так хотелось рассказать ей о своей службе в военно-полевой разведке, о том, как мама пыталась женить его на Монике, о том, что в Берлине плохо с продуктами, наконец, о книге, которую он читает, — саге семьи Будденброков. Но он боялся, что любые подробности навлекут на него или на нее опасность.
«Я не могу писать много, но мне хочется, чтобы ты знала: я верен нашей любви…»
Он остановился, вспомнил с чувством вины о внезапном желании поцеловать Монику. Но ведь он не поддался!
«Я помню священные клятвы, которые мы дали друг другу, когда виделись в последний раз…»
Более конкретно он написать не мог. Ему не хотелось рисковать: кто-нибудь у нее дома мог прочесть письмо и узнать правду.
«Каждый день я думаю о том мгновении, когда мы снова встретимся, посмотрим друг другу в глаза и скажем: „Здравствуй, моя любовь!“
А до тех пор — помни меня».
Подписи он не поставил.
Он вложил письмо в конверт и сунул во внутренний карман пиджака.
Между Германией и Англией не было почтового сообщения.
Он вышел из комнаты, спустился по лестнице на первый этаж, надел шапку и теплое пальто с меховым воротником — и вышел на продрогшие улицы Берлина.
Он встретился с Гасом Дьюаром в баре отеля «Адлон». Отель выглядел достойно, как в довоенные годы — с официантами во фраках и струнным квартетом, но привозного спиртного не было — ни скотча, ни бренди, ни английского джина — и они заказали шнапс.
— Ну? — взволнованно спросил Гас. — Как было встречено мое предложение?
Вальтер уже парил в мечтах, но понимал, что оснований к этому немного, и старался не очень надеяться. Он принес Гасу положительный ответ, но и только.
— Кайзер пишет письмо вашему президенту.
— Отлично! Что в нем будет?
— Я видел черновик. Боюсь, тон письма не самый миролюбивый.
— Что это значит?
Вальтер закрыл глаза, вспоминая, и процитировал:
— «Вот уже два с половиной года в мире идет самая страшная в истории война. В этом конфликте Германия и ее союзники подтвердили свою несокрушимую мощь. Наши непоколебимые линии обороны выдерживают бесконечные атаки. Недавние события показали, что продолжение войны не сможет сломить силу нашего сопротивления…» И далее в том же духе.
— Теперь я понимаю, почему вы сказали, что тон письма не самый миролюбивый.
— Но потом наконец он переходит к сути… — Вальтер продолжил цитировать наизусть: — «Осознавая нашу военную и экономическую мощь и будучи готовыми, если придется, в навязанном нам противостоянии идти до конца, мы в то же время желаем прекратить эти потоки крови и ужасы войны…» И здесь начинается главное. «Даже сейчас мы предлагаем начать мирные переговоры».
— Это великолепно! Он согласился! — пришел в восторг Гас.
— Пожалуйста, тише! — Вальтер беспокойно оглянулся, но никто, похоже, ничего не заметил. Их разговор заглушала игра струнного квартета.
— Прошу прощения, — сказал Гас.
— Но вы правы, — сказал Вальтер, чуть выдавая улыбкой свою радость. — Тон у письма надменный, воинственный, презрительный — но кайзер предлагает мирные переговоры.
— Не могу выразить, как я вам признателен!
Вальтер предупреждающе поднял руку.
— Позвольте мне сказать вам кое-что откровенно. Это предложение цинично поддержали и те люди рядом с кайзером, кто не стремится к миру. Просто чтобы хорошо выглядеть в глазах вашего президента. Они уверены, что Антанта все равно откажется от этого предложения.
— Будем надеяться, что они ошибаются.
— Дай бог.
— Когда будет отправлено письмо?
— Еще идут споры о формулировках. Когда с этим будет покончено, письмо вручат послу Соединенных Штатов в Берлине с просьбой, чтобы он передал его правительствам Антанты. — Эта дипломатическая игра с передачей письма была необходима, поскольку официальных средств коммуникации между враждующими сторонами не существовало.
— Мне, пожалуй, лучше отправиться в Лондон, — сказал Гас. — Может, удастся сделать что-нибудь для более благожелательного приема этого послания.
— Я так и думал. И у меня к вам просьба.
— После того что вы для меня сделали — все что угодно!
— Только это очень личное.
— На этот счет не беспокойтесь.
— Мне придется посвятить вас в одну тайну.
— Как интригующе! — улыбнулся Гас.
— Я бы хотел, чтобы вы передали мое письмо леди Мод Фицгерберт.
— А-а, — задумчиво сказал Гас. Ему было ясно, что Вальтер мог тайком писать леди Мод только в одном случае. — Понимаю. Но можете не волноваться.
— Если ваши вещи на выезде из Германии или при въезде в Англию подвергнутся досмотру, вам придется сказать, что это письмо американского гражданина, живущего в Германии, к невесте, живущей в Лондоне. Ни имен, ни адресов в письме нет.
— Хорошо.
— Благодарю вас! — с чувством сказал Вальтер. — Я не могу выразить, как это для меня важно!
Второго декабря, в субботу, в Ти-Гуине устроили охоту. Граф Фицгерберт и графиня Би были вынуждены задержаться в Лондоне, и в роли хозяина выступал друг Фица Бинг Вестхэмптон.
До войны Мод любила охоту Конечно, женщины не стреляли, но ей нравилось, что в доме полно народу, нравились обеды на природе, в которых женщины тоже участвовали, нравилось вечером возвращаться вместе со всеми домой к пылающим каминам и сытному ужину. Но оказалось, что она не может радоваться всему этому, думая о мученьях солдат в окопах. Она убеждала себя, что нельзя все время горевать, даже когда идет война, — но у нее не получалось. Она улыбалась самой ослепительной улыбкой, предлагая гостям щедрое угощенье, но при звуке ружейных выстрелов могла думать только о полях сражений. Еда оставалась нетронутой на ее тарелке, не прикасалась она и к бокалам с бесценными винами Фица.
В эти дни она возненавидела сидеть без дела, потому что тогда она думала лишь о Вальтере. Жив он или нет? Сражение на Сомме наконец завершилось. Фиц сказал, немцы потеряли полмиллиона человек. Был ли в их числе Вальтер? Или, искалеченный, он лежит сейчас в каком-нибудь госпитале?
А может, он праздновал победу? Газетам не удалось умолчать о том, что в результате главного события 1916 года английским войскам удалось продвинуться на какие-то несколько жалких миль. Немцы были вправе торжествовать. Даже Фиц теперь говорил, шепотом и в разговорах с глазу на глаз, что у Англии теперь вся надежда на то, что в войну вступит Америка. А может, Вальтер развлекается в берлинском борделе, держа в одной руке бутылку шнапса, а другой обнимая хорошенькую белокурую фройляйн? Лучше пусть он будет ранен, подумала она, но ей тут же стало стыдно.
Среди приехавших в Ти-Гуин гостей оказался и Гас Дьюар. Он разыскал Мод во время чая. Все мужчины были в твидовых брюках-гольф с застежкой под коленом, и американец выглядел в них особенно нелепо. Небрежно держа в одной руке чашку с чаем, через всю заполненную людьми гостиную он шел к тому месту, где сидела она.
Мод подавила вздох. Обычно когда к ней приближался неженатый молодой человек, у него на уме был флирт, и ей приходилось давать понять, что ничего не выйдет, не упоминая при этом о своем браке, — что порой бывало нелегко. Так много достойных неженатых молодых людей погибло на войне, что с ней решались заигрывать самые непривлекательные: сыновья обанкротившихся баронов, одетые в черное священники, у которых пахло изо рта, и даже гомосексуалисты, которым нужна была жена для прикрытия.
Конечно, Гас Дьюар — не такой уж плохой вариант. Он некрасив, не обладает непринужденным изяществом Вальтера и Фица, но у него острый ум и высокие идеалы, и, как и Мод, его глубоко интересует все, что происходит в мире. А его некоторая неловкость — социальная и физическая — в сочетании с честностью, доходящей до грубости, придает ему обаяние. Если бы ее сердце было свободно, у него, возможно, был бы шанс.
Он сел рядом, заложив ногу за ногу, на желтый шелковый диван.
— Я так рад снова побывать в Ти-Гуине, — сказал он.
— Вы приезжали к нам незадолго до начала войны, — вспомнила Мод. Она на всю жизнь запомнила те дни в январе 1914 года, когда их удостоил визита король и случилось то страшное несчастье на эйбрауэнской шахте. Но лучше всего она помнила, хоть и стыдилась этого, как целовалась с Вальтером. Если бы можно было его поцеловать сейчас… Глупо было ограничиваться тогда одними поцелуями! Она жалела теперь, что они не занимались любовью, что она не забеременела, — тогда бы им пришлось пожениться с недостойной поспешностью, и услали бы их жить в вечной немилости в какую-нибудь ужасную Родезию или Бенгалию… Все соображения, которые тогда их останавливали — родители, общество, карьера — казались теперь такими незначительными по сравнению с ужасной мыслью, что Вальтер может погибнуть и она может никогда его больше не увидеть.
— Отчего мужчины такие дураки, что соглашаются воевать? — сказала она Гасу. — И продолжают сражаться, даже когда за любую вероятную в результате войны выгоду заплачено таким количеством жизней, что она ничего не стоит…
— Президент Вильсон считает, — сказал Гас, — что воюющие стороны должны рассмотреть возможность примирения без определения победителя.
Она обрадовалась тому, что он не стал говорить ей про ее красивые глаза и прочую подобную чушь.
— Я согласна с вашим президентом, — сказала она. — Английская армия уже потеряла миллион человек. Одна только Сомма стоила нам четыреста тысяч жизней.
— А что думают обычные англичане?
Мод помолчала, размышляя.
— Большинство газет все еще делают вид, что на Сомме мы одержали великую победу. Любая попытка взглянуть более трезво объявляется непатриотичной. Я уверена, что лорд Нортклифф предпочел бы военную диктатуру. Но большинство англичан поняли, что мы не побеждаем в этой войне.
— Возможно, Германия соберется предложить мирные переговоры.
— О, как бы мне хотелось, чтобы вы оказались правы!
— Я думаю, скоро можно ждать официального заявления.
Мод взглянула ему в лицо.
— Простите меня, — сказала она. — Я думала, вы просто хотите завязать светскую беседу… Оказывается, нет… — Она была взволнована. — Мирные переговоры! Неужели правда?
— Нет, это не светская беседа, — сказал Гас. — Я знаю, у вас есть друзья в либеральном правительстве.
— Только теперь это не либеральное правительство, — сказала она. — Это коалиция, и в кабинете министров несколько консерваторов.
— Прошу прощения, я неправильно выразился. Но все равно премьер-министром остается Асквит, а он либерал. И мне известно, что вы хорошо знакомы со многими лидерами либералов.
— Да.
— Я пришел спросить вас: как, по-вашему, может быть принято предложение немцев?
Она задумалась. Она знала, кого Гас представляет. Этот вопрос ей задавал в его лице президент Соединенных Штатов. Ей лучше быть точной.
— Десять дней назад в кабинете министров обсуждали письмо лорда Лансдауна, он был министром иностранных дел в прежнем правительстве консерваторов. В письме говорится, что победить в этой войне мы не сможем.
— Правда? — оживился Гас. — Я этого не знал.
— Конечно, это держали в тайне. Но слухи ходят, а Нортклифф негодует по поводу, как он говорит, пораженческих разговоров о достижении мира переговорами.
— И как приняли это письмо Лансдауна? — с жаром спросил Гас.
— Я бы сказала, что четыре человека склонны с ним согласиться: министр иностранных дел сэр Эдвард Грей, министр финансов Маккенна, министр торговли Рансиман — и сам премьер-министр.
Гас улыбнулся.
— Мощная фракция!
— Особенно теперь, без этого задиристого Черчилля. Он так и не оправился после провала Дарданелльской операции, это же был его проект.
— А кто в кабинете министров настроен против Лансдауна?
— Дэвид Ллойд Джордж, военный министр и самый популярный политик в стране. Лорд Роберт Сесил, министр по блокаде. Артур Хендерсон, главный казначей, он же — лидер партии лейбористов. И Артур Бальфур, Первый лорд Адмиралтейства.
— Я видел в газетах интервью Ллойда Джорджа. Он сказал, что хочет довести бой до нокаута.
— К сожалению, большинство с ним согласны. Конечно, другую точку зрения было бы мало шансов услышать. Те, кто выступает против войны, — такие, как философ Бертран Расселл — постоянно подвергаются нападкам правительства.
— И к какому же заключению пришел кабинет министров?
— Ни к какому. У Асквита так заканчиваются многие заседания. Его нерешительность у многих вызывает недовольство.
— Жаль. Но тем не менее, мне кажется, предложение о мирных переговорах, упадет на благодатную почву.
Как же приятно, подумала Мод, беседовать с человеком, который относится к тебе со всей серьезностью. Даже у умных собеседников при разговоре с ней в голосе проскальзывали снисходительные нотки. И только один человек говорил с ней как с равной — Вальтер.
В эту минуту в комнату вошел Фиц. На нем был черно-серый костюм, пошитый в Лондоне, и было видно, что он только что с поезда. На глазу у него была повязка, при ходьбе он опирался на трость.
— Прошу прощения, что обманул ваши ожидания, — сказал он. — Мне пришлось остаться в городе еще на день. Весь Лондон взбудоражен развитием последних политических событий.
— О чем вы говорите? — спросил Гас. — Мы еще не видели сегодняшних газет.
— Вчера Ллойд Джордж написал Асквиту с требованием сменить курс ведения войны. Он хочет, чтобы все решения принимал облеченный полномочиями военный совет, состоящий из трех министров.
— Асквит на это пойдет? — спросил Гас.
— Разумеется нет. Он ответил, что если бы создали такой совет, председателем пришлось бы стать премьер-министру.
Ехидный друг Фица Бинг Уэстхэмптон сидел на диване у окна.
— Ну тогда и смысла нет, — сказал он. — Любой совет, во главе которого встанет Асквит, будет столь же слабым и нерешительным, как кабинет министров… — Он виновато взглянул на окружающих. — Прошу прощения у присутствующих министров.
— Однако вы правы, — сказал Фиц. — Это письмо — вызов Асквиту, особенно после того, как Макс Эйткен рассказал обо всем газетчикам. Сейчас уже нет возможности пойти на компромисс. Это война до победного конца, как сказал бы Ллойд Джордж. Если не получится так, как он хочет — ему придется выйти из кабинета министров. А если получится — уйдет Асквит, и нам придется выбирать нового премьер-министра.
Мод встретилась глазами с Гасом. Она поняла, что они думают об одном и том же. Если на Даунинг-стрит будет Асквит, это даст шанс мирной инициативе. Если в поединке победит Ллойд Джордж, все будет по-другому.
В холле прозвучал гонг, объявляя гостям, что настало время переодеваться в вечерние наряды. Чаепитие закончилось. Мод ушла в свою комнату.
Все, что она наденет, было подготовлено. Это вечернее платье было куплено в Париже для лондонских балов еще в 1914 году… С тех пор она почти не покупала нарядов. Она сняла платье, в котором выходила на чаепитие, и надела шелковый халатик. Звонить горничной пока не стала: ей хотелось несколько минут побыть одной. Она присела к туалетному столику и посмотрела на себя в зеркало. Ей двадцать шесть, и это уже заметно. Она никогда не была красавицей, но симпатичной ее называли. С наступлением сурового военного времени черты утратили мягкость и стали более резкими. Что подумает Вальтер, когда увидит ее — если им суждено когда-нибудь встретиться? Она коснулась рукой груди. В конце концов хотя бы грудь все еще упругая. Ему понравится… От мыслей о нем соски напряглись. Она подумала, не успеет ли…
В дверь постучали, и она с виноватым видом опустила руки.
— Кто там? — спросила она.
В комнату вошел Гас Дьюар.
Мод встала, запахивая халатик, и сказала как можно решительнее:
— Господин Дьюар, будьте добры немедленно выйти!
— Не волнуйтесь, — сказал он. — Мне нужно было увидеться с вами наедине.
— Я не могу себе представить ни единой причины…
— В Берлине я видел Вальтера.
Мод потрясенно замолчала, глядя на Гаса. Откуда он мог знать?..
— Он передал для вас письмо, — сказал Гас. Он сунул руку в твидовый пиджак и вынул конверт.
Мод взяла конверт дрожащей рукой.
— Он сказал, что не упоминал в письме ни своего имени, ни вашего, опасаясь, что письмо могут прочесть на границе, — но мой багаж не проверяли.
Мод держала письмо в руке и боялась открыть. Ей так хотелось узнать, как он там, — но вдруг она испугалась, что в письме что-то плохое. Вальтер мог завести любовницу и в письме просить, чтобы она его поняла. Он мог даже жениться на немецкой девушке и предлагать ее сохранить их брак в тайне. И что хуже всего — он мог предложить ей развод.
Она вскрыла конверт.
И прочла:
Бесценная моя возлюбленная!
Зима в Германии и у меня в душе. Я не в силах выразить, как я люблю тебя и как мне тебя не хватает.
Ее глаза наполнились слезами.
— Господин Дьюар… — сказала она. — Я вам так благодарна, что вы его привезли!
Он неуверенно шагнул к ней.
— Ну что вы… — сказал он и погладил ее по руке.
Она попыталась читать дальше, но из-за слез плохо видела, что написано в письме.
— Я так счастлива! — сказала она и всхлипнула, уткнувшись головой Гасу в плечо. Он обнял ее.
— Ну не надо, все хорошо, — сказал он.
Мод дала волю чувствам и разрыдалась.
Декабрь 1916 года
Фиц работал на улице Уайтхолл, в Адмиралтействе. Не та это была работа, о какой можно мечтать. Будь его воля, он бы вернулся к «Валлийским стрелкам» во Францию. Как ни ненавидел он грязь и окопы, хорошо чувствовать себя, оставаясь в безопасности Лондона, в то время, как другие рискуют жизнью, он не мог. Он с ужасом думал, что его могут счесть трусом. Однако врачи заявляли, что нога еще недостаточно окрепла, и в армию ему возвращаться нельзя.
Так как Фиц говорил по-немецки, Смит-Каннинг из Бюро секретных служб дал ему рекомендацию в морскую разведку, и его временно направили работать в отдел, который называли «Комната 40». Меньше всего на свете ему хотелось заниматься офисной работой, но, к своему удивлению, он обнаружил, что для победы в войне эта работа очень важна.
В первый же день войны почтовое судно «CS Alert» вышло в Северное море, нашло немецкие сверхмощные телефонные кабели, проложенные по морскому дну, и повредило их. Этим коварным ударом англичане заставили врага для большинства сообщений пользоваться беспроводной связью. А беспроводные сообщения можно перехватить. Немцы были не дураки и все сообщения шифровали. И как раз «Комната 40» занималась дешифровкой.
Фиц работал со многими людьми — некоторые были очень странными, а большинство и на военных не очень походили, — пытавшимися расшифровать тарабарщину, которую ловили береговые станции перехвата. В таком головоломном занятии, как дешифровка, от Фица толку не было. Но зато он мог перевести расшифрованный текст на английский и что важнее, благодаря своему полевому опыту мог судить, какие сообщения действительно важны.
В конце 1916-го западный фронт фактически оставался на тех же позициях, что и в начале года, несмотря на огромные усилия обеих сторон: жестокий штурм Вердена немцами и еще более кровопролитное наступление англичан на Сомме. Антанте отчаянно требовалась помощь. Если бы в войну вступили Соединенные Штаты, они смогли бы склонить равновесие сил на свою сторону, но пока признаков подобных намерений не было.
Во всех армиях командиры отдавали приказы поздно ночью или рано утром, так что Фиц начинал очень рано и напряженно работал до полудня. В следующую после охоты среду он вышел из Адмиралтейства в половине первого и взял до дома такси. Хоть идти от улицы Уайтхолл до Мэйфэр было близко, зато в гору, и для него сейчас это было чересчур.
Домашние — Би, Мод и тетушка Гермия — как раз садились за ланч. Фиц отдал трость и форменную фуражку Грауту и присоединился к дамам. После практичной обстановки кабинета находиться дома было особенно приятно: роскошная мебель, тихо ступающие слуги, французский фарфор на белоснежной скатерти.
Он спросил у Мод о политических новостях. Асквит и Ллойд Джордж вели яростную борьбу. Накануне Асквит встал в позу и заявил об уходе с поста премьер-министра. Фиц был обеспокоен: он не принадлежал к поклонникам либерала Асквита, но что если его преемника соблазнят эти обманчивые разговоры о легко достижимом мире?
— Король встречался с Бонаром Лоу, — сказала Мод.
Эндрю Бонар Лоу был лидером консерваторов. Последней привилегией монаршей власти в политике было право монарха назначать премьер-министра — хотя выбранный им кандидат еще должен был получить одобрение парламента.
— И что же? — спросил Фиц.
— Бонар Лоу отказался от поста премьер-министра.
— Да как он мог отказать королю! — взвился Фиц. Он свято верил, что подданный непременно должен повиноваться своему монарху, в особенности консерватор.
— Бонар Лоу считает, что премьер-министром должен быть Ллойд Джордж. А король не хочет его ставить.
— Надеюсь, что и не поставит, — ввернула Би. — Этот Ллойд Джордж ненамного лучше социалиста.
— Это правда, — сказал Фиц, — но воинственности в нем больше, чем во всех остальных вместе взятых. В конце концов, его приход вдохнет немного жизни в наши боевые действия.
— Боюсь, если и представится возможность заключить мир, он не воспользуется ею.
— Заключить мир?! — воскликнул Фиц. — Не думаю, что тебе стоит всерьез беспокоиться об этом. — Он старался не раздражаться, но когда начинались пораженческие разговоры о мире, вспоминал обо всех, кто отдал свои жизни: на ум приходил и бедный юный лейтенант Карлтон-Смит, и жители Эйбрауэна, и даже этот несчастный Оуэн Бевин, расстрелянный по приговору трибунала. Неужели принесенная ими жертва напрасна? Эта мысль казалась ему кощунством. Заставляя себя говорить непринужденно, он произнес: — Мира не будет, пока одна или другая сторона не победит.
Глаза Мод гневно вспыхнули, но она тоже сдержалась.
— Однако мы могли бы воспользоваться лучшими качествами каждого из них: от Ллойда Джорджа как председателя военного совета следует ожидать энергичного ведения войны, а премьер-министр, достойный государственный деятель, такой, как Артур Бальфур, мог бы вести переговоры о мире, если мы решим, что они нам нужны.
— Гм… — Фицу эта идея не понравилась, но Мод умела так формулировать, что с ней трудно было спорить. — Какие у вас на сегодня планы? — сменил он тему.
— Мы с тетей Гермией едем в Ист-Энд. Мы основали Клуб солдатских жен. Угощаем их чаем с пирогами — за это платишь ты, Фиц, большое тебе спасибо! — и стараемся им помочь решить свои проблемы.
— Какие же?
— Обычно требуется найти приличное жилье и няню, достойную доверия, — ответила тетя Гермия.
— Тетушка, вы меня удивляете, — с улыбкой сказал Фиц. — Вы же не одобряли приключений Мод в Ист-Энде.
— Но сейчас война! — возмущенно сказала тетя Гермия. — И каждый должен делать что может!
Повинуясь внезапному побуждению, Фиц сказал:
— Я мог бы поехать с вами. Пусть они увидят, что в графов пули попадают так же легко, как в простых рабочих.
Казалось, Мод растерялась, но тут же ответила:
— Ну конечно поедем, если хочешь.
Однако он видел, что она не очень этому рада. Наверняка там, в клубе, ведутся всякие либеральные разговоры: женское избирательное право и прочая ерунда. Но она не могла ему отказать, ведь клуб существовал на его деньги.
Ланч закончился, и они пошли собираться. Фиц зашел в будуар к жене. Седовласая Нина помогала Би снять платье, в котором она была на ланче. Би бормотала что-то по-русски, Нина отвечала на этом же языке, что было Фицу неприятно: казалось, это делается специально, чтобы он ничего не понял. Он тоже заговорил по-русски, надеясь, что они решат, что все сказанное ими раньше было им понято.
— Пожалуйста, оставьте нас одних, — велел он Нине. Она сделала реверанс и вышла.
— Я сегодня не видел сына, — сказал Фиц. — Хочу зайти в детскую, прежде чем его уведут на прогулку.
— Он не ходит на прогулки, — нервно ответила Би. — Он покашливает.
— Но ему нужен свежий воздух! — нахмурился Фиц.
Вдруг, к своему удивлению, он увидел, что вид у нее испуганный.
— Я боюсь за него, — сказала она. — И ты, и Андрей — вы оба на войне рискуете жизнью, и может случиться, что у меня останется только он.
Ее брат Андрей был женат, но детей у него не было.
— Но ему не пойдет на пользу твоя мерихлюндия.
— Я не знаю такого слова, — ответила она обиженно.
— Думаю, ты меня поняла.
Би сняла нижнюю юбку. Ее тело стало еще более пышным, чем раньше. Фиц смотрел, как она развязывает ленты на чулках. Вспомнил, как прихватывал зубами нежную кожу ее бедра…
Она заметила его взгляд.
— Я устала, — сказала она. — Мне нужно поспать.
— Я мог бы поспать с тобой…
— Я думала, ты едешь с сестрой в трущобы.
— Это не обязательно.
— Мне действительно нужно отдохнуть.
Он встал и собрался идти, но передумал. Он чувствовал себя отвергнутым и злился.
— Давно ты не ложилась со мной в постель!
— Я дни не считала.
— А я считал. И счет уже не на дни, а на недели.
— Прости, но я так беспокоюсь из-за всего этого… — Она была готова снова заплакать.
Фиц знал, что она боится за брата, чувствовал ее беспомощное отчаяние и жалел ее, но через эти муки проходили миллионы женщин, а те из них, кто принадлежит к аристократии, должны быть сильными духом.
— Я слышал, пока я был во Франции, ты посещала службы в посольстве России.
В Лондоне не было прихода Русской православной церкви, но у русского посольства была часовня, где проходили богослужения.
— Кто тебе сказал?
— Неважно. Когда делал тебе предложение, я просил тебя перейти в англиканство, и ты согласилась.
Она отвела взгляд.
— Я подумала, ничего плохого, если я схожу на службу-другую… — сказала она тихо. — Прости, что вызвала твое недовольство.
К иностранному духовенству Фиц относился с подозрением.
— Может, это православный священник утверждает, что ложиться с мужем в постель и получать от этого удовольствие — грех?
— Да ничего подобного! Но когда тебя нет, мне одиноко, а когда слышу знакомые русские псалмы и молитвы, это так утешает…
Фицу стало жаль ее. Должно быть, это тяжело. Себя он не мог представить постоянно живущим в чужой стране. А из бесед с другими женатыми мужчинами ему было известно, что после рождения ребенка жены нередко отказывались от исполнения супружеского долга.
— Думаю, я выполнил свои обязательства по отношению к тебе, — сказал он. — Когда мы поженились, я отдал долги твоей семьи. Я пригласил экспертов, русских и английских, чтобы спланировать реорганизацию поместья. — Андрею было предложено осушить болота, чтобы стало больше пахотных земель, а кроме того — добывать уголь и другие ископаемые, но он ничего этого не сделал. — Не моя вина, что Андрей не воспользовался ни одной возможностью.
— Да, Фиц, — сказала она. — Ты сделал все, что обещал.
— И тебя я прошу тоже выполнять свои обязательства. Мы с тобой должны произвести на свет наследников. Если Андрей умрет, не оставив потомства, наш сын унаследует два огромных состояния. Он станет одним из самых крупных землевладельцев в мире. У нас должны быть еще сыновья, на случай, если — храни Господь! — с нашим первенцем что-то случится.
— Я помню о своих обязательствах, — ответила она, не поднимая глаз.
Фиц почувствовал себя лгуном. Он говорил о наследнике — и все, что он говорил, было правдой, — но он не сказал ей, что жаждал увидеть ее нежное тело распростертым перед собой на простынях, белое на белом, с рассыпанными по подушке локонами. Он прогнал видение.
— А если знаешь, прошу, выполняй их. Надеюсь, в следующий раз, когда я войду в твою комнату, ты встретишь меня как любящего мужа, которым я и являюсь.
— Да, Фиц.
Он ушел. Он был рад, что настоял на своем, но у него осталось неприятное чувство, будто он сделал что-то не то. Странно: он указал Би на ее неправильное поведение, и она стерпела его упрек. Так и должно быть между мужем и женой. Но удовлетворения он не ощущал.
Встретившись в вестибюле с Мод и тетей Гермией, он выбросил Би из головы. Он надел форменную фуражку и, взглянув на себя в зеркало, тут же отвернулся. В последнее время он старался поменьше думать о своей внешности. На левой стороне лица пуля задела мышцы, и глаз едва открывался. Повреждение небольшое, но его тщеславие было уязвлено. Надо радоваться, что глаз цел, решил он.
Его синий кадиллак все еще оставался во Франции, но ему удалось достать себе другой. Шофер дорогу знал: наверняка уже возил в Ист-Энд Мод. Через полчаса они остановились у дома молитвы «Голгофа» — маленькой неказистой часовни с жестяной крышей. Ее словно перенесли сюда из Эйбрауэна. Интересно, может, тут и пастор — валлиец, подумал Фиц.
Чаепитие было уже в разгаре, и в комнате было полно женщин с детьми. Запах стоял хуже, чем в казармах, и Фицу пришлось бороться с искушением закрыть нос платком.
Мод и тетя Гермия немедленно принялись за работу: Мод принимала женщин в своем кабинете, а тетя Гермия их вводила. Фиц хромал от столика к столику и расспрашивал женщин, где служат их мужья и каков у них срок службы. Дети возились на полу. Молодые женщины, когда Фиц с ними заговаривал, отвечали на расспросы словоохотливо и смешливо, этих смутить было нелегко. Они спрашивали его, в каких войсках он служил и где получил свои ранения.
Так он прошел полкомнаты, когда увидел Этель.
Еще прежде он заметил в дальнем конце комнаты две двери: одна — в кабинет Мод, а кто сидит во втором? — мелькнула у него мимолетная мысль. И, случайно подняв голову, увидел, как вторая дверь открылась и вышла Этель.
Он не видел ее два года, но она почти не изменилась. Она шла, и ее темные кудри подрагивали, а улыбка освещала лицо, словно луч солнца. Платье было блеклое и поношенное, как у всех здесь, кроме Мод и Гермии, но фигура такая же изящная, и он не смог удержаться от воспоминаний о ее миниатюрном теле. Даже не взглянув на него, она уже его околдовала. Он чувствовал себя так, словно не было этих двух лет, словно еще вчера они кувыркались на кровати в Жасминовой спальне, смеясь и целуясь.
В комнате находился, кроме Фица, лишь один мужчина — сутулый силуэт в темно-сером повседневном костюме из какой-то грубой ткани. Он сидел за столом, склонившись над гроссбухом. Он был в толстых очках, но и через них Фицу было заметно, с каким обожанием смотрел этот человек на Этель, когда она остановилась рядом и заговорила с ним. Она обращалась к нему так ласково и непринужденно, что Фиц подумал, уж не женаты ли они.
Обернувшись, Этель встретилась глазами с Фицем. Ее брови взметнулись вверх, рот изумленно приоткрылся. Она шагнула назад, словно испугавшись, и наткнулась на стул. Сидевшая на стуле женщина повернулась к ней с раздраженным видом.
— Извините, — произнесла Этель, даже не взглянув на нее.
Фиц поднялся с места, что было с его покалеченной ногой нелегко, ни на миг не отрывая от Этель горящего взгляда. Было видно, что она колеблется, не зная, подойти к нему или убежать в безопасность своего кабинета.
— Здравствуйте, Этель, — сказал он. Вряд ли она услышала его слова в другом конце большой шумной комнаты, но наверняка видела движение губ и поняла, что он сказал.
Она решилась и пошла.
— Как поживаете, господин граф? — поздоровалась она, и от ее напевной валлийской манеры говорить обычная фраза зазвучала, как музыка. Она протянула ему руку для рукопожатия — кожа была шершавая.
— А вы как поживаете, миссис Уильямс? — спросил он, приняв предложенную ею форму общения.
Она выдвинула стул и села. Опускаясь на соседний стул, он подумал, что она ловко поставила себя с ним наравне, только вот близкими эти новые отношения нельзя было назвать.
— Я видела вас на службе в парке, — сказала она. — Мне очень жаль… — Ее голос задрожал. Она опустила взгляд и начала сначала: — Мне жаль, что вас ранило. Надеюсь, вы идете на поправку?
— Медленно. — Он видел, что она говорит искренне. Кажется, несмотря на все произошедшее, она не стала его ненавидеть. Это его тронуло.
— А как это случилось?
Он рассказывал об этом так часто, что ему надоело.
— Это случилось в первый день битвы на Сомме, так что самой битвы я не видел. Мы выбрались из траншеи, вышли за наши заграждения и побежали через нейтральную полосу. А следующее, что я помню, — меня уже несут на носилках, и боль адская.
— Мой брат видел, как вы упали.
Фиц вспомнил упрямого капрала Уильяма Уильямса.
— Правда? А с ним что?
— Его отделение заняло немецкий окоп, а потом, когда у них кончились патроны, им пришлось вернуться.
— Он получил медаль? — поинтересовался Фиц.
— Нет. Полковник сказал ему, что надо было стоять насмерть, защищая позицию. Билли сказал: «Что, как вы?» — и на него наложили взыскание.
Фиц не удивился. С Уильямсом все время что-то происходило.
— Ясно… А что вы делаете здесь?
— Работаю у вашей сестры.
— Она мне не рассказывала.
— Вряд ли она могла подумать, что вас заинтересуют новости, касающиеся бывших слуг.
— Чем же вы занимаетесь? — спросил он, не обращая внимания на насмешку.
— Работаю в газете «Жена солдата» старшим редактором. Занимаюсь печатью и распространением и редактирую страницу писем. И распределением средств тоже занимаюсь я.
Это произвело на него впечатление. По сравнению с должностью экономки это был большой шаг вперед. Но она всегда выделялась исключительными организаторскими способностями.
— Видимо, моих средств?
— Не думаю. Мод щепетильна. Она знает, что вы не возражаете против того, чтобы платить за чай и выпечку или лечение солдатских детей, но использовать ваши деньги для антивоенной пропаганды она бы не стала.
— А что, эта газета занимается антивоенной пропагандой? — спросил он просто чтобы поддержать разговор, ради удовольствия смотреть на ее лицо.
— Мы обсуждаем открыто то, о чем вы говорите втайне: возможности прекращения войны.
Она была права. Фиц знал, что политики, имеющие наибольший вес, говорили о мире, и это приводило его в ярость. Но спорить с Этель ему не хотелось.
— Ваш герой Ллойд Джордж считает, что в войну нужно вкладывать больше сил.
— Как вы думаете, станет он премьер-министром?
— Король против. Но вполне может оказаться, что это единственный кандидат, способный объединить парламент.
— Боюсь, с ним война протянется дольше.
Из своего кабинета вышла Мод, и Фиц заметил, что чаепитие уже закончилось, а женщины уносят посуду и разбирают своих детей. С изумлением он увидел тетю Гермию со стопкой грязных тарелок в руках. Как меняет людей война!
Он снова посмотрел на Этель. Она по-прежнему была женщиной, красивее которой он никогда не встречал. Он поддался порыву и тихо сказал:
— Давайте встретимся завтра!
Похоже, предложение ее ошеломило.
— Зачем? — спросила она тихо.
— Да или нет?
— Где?
— На вокзале Виктория. В час. У выхода на третью платформу.
Она не успела ответить — подошел тот человек в толстых очках, и Этель представила его.
— Господин граф, позвольте вас познакомить с председателем олдгейтской ячейки партии лейбористов господином Берни Леквизом.
Фиц пожал ему руку. На вид Леквизу еще и тридцати не было, и Фиц догадался, что в армию его не взяли из-за плохого зрения.
— Мне очень жаль, что вы были ранены, господин Фицгерберт, — сказал Леквиз, который, как оказалось, говорил как кокни.
— Там пострадали тысячи, счастье, что я остался жив.
— Оглядываясь назад, можно ли было на Сомме сделать что-то иначе, чтобы исход наступления был другим?
Фиц задумался. Чертовски хороший вопрос.
Пока он думал, Леквиз сказал:
— Что нам было нужно — больше людей и боеприпасов, как заявляют военные? Или более гибкая тактика и хорошая связь, как говорят политики?
— Все это, конечно, помогло бы, — задумчиво сказал Фиц. — Но не думаю, что обеспечило бы нам победу. Это наступление было обречено с самого начала. Однако заранее мы этого знать не могли. Надо было попробовать.
Леквиз кивнул, как если бы Фиц поддержал его собственное мнение.
— Спасибо за откровенность, — сказал он, словно Фиц сделал признание.
Они вышли из часовни. Фиц помог тете Гермии и Мод сесть в ожидающий автомобиль и сел сам. Машина тронулась с места.
Фиц заметил, что тяжело дышит. Он испытал потрясение. Три года назад Этель пересчитывала наволочки в Ти-Гуине. А сегодня она старший редактор в газете, которую министры считают «занозой в теле правительства».
В каких, интересно, отношениях Этель с этим на удивление умным Берни Леквизом?
— А что это был за парень — Леквиз? — спросил Фиц у Мод.
— Хороший политик местного масштаба.
— Это муж Уильямс?
— Нет, хотя все считают, что давно пора. Очень умный, с такими же убеждениями, и обожает ее сына. Не знаю, почему за столько лет Этель так и не вышла за него!
— Может, при виде него у нее не замирает сердце…
Мод удивленно подняла брови, и Фиц понял, что сказал лишнее.
— Ведь она, похоже, относится к типу женщин, которым нужна романтика, нет? Она скорее выйдет за ветерана войны, чем за библиотекаря.
— Нет, она не относится ни к этому типу женщин и ни к какому другому Она совершенно исключительная. Всю жизнь проживи, второй такой не встретишь.
Фиц отвел взгляд. Он знал, что это правда.
Ему было интересно посмотреть на сына. Должно быть, он видел его среди тех чумазых малышей, игравших на полу часовни. Смотрел на собственного сына и не знал этого… От этой мысли он пришел в странное волнение. Почему-то хотелось плакать.
Автомобиль проезжал по Трафальгарской площади. Он велел шоферу остановиться.
— Я, пожалуй, зайду в офис, — пояснил он Мод.
Хромая, вошел в старое здание Адмиралтейства и поднялся по лестнице. Его стол стоял в дипломатическом отделе, занимавшем кабинет 45. Младший лейтенант Карвер, помогавший с расшифровкой немецких сообщений — студент Кембриджа, изучавший латынь и греческий, — сообщил, что во второй половине дня, как обычно, перехваченных сообщений было мало, и ничего такого, что бы требовало внимания Фица, не имелось. Однако политические новости кое-какие были.
— Вы слышали? — сказал Карвер. — Король вызвал к себе Ллойда Джорджа.
Все следующее утро Этель твердила себе, что не собирается идти на встречу с Фицем. Как только он посмел ей это предложить? Больше двух лет она ничего о нем не слышала. А когда они встретились, он даже не спросил про Ллойда — своего собственного ребенка! Каким он был — эгоистичным, равнодушным обманщиком — таким и остался.
И все же ее закружило в водовороте чувств. Фиц смотрел на нее горящими зелеными глазами, спрашивал о ее жизни — и от этого ей почудилось, вопреки очевидному, что она для него что-то значит. Он больше не был тем похожим на греческого бога идеальным человеком, каким она его считала: прекрасное лицо портил полузакрытый глаз, и при ходьбе он сутулился, опираясь на палку. Но видя его слабым, ей лишь хотелось заботиться о нем. Она говорила себе, что это глупо. Все, что можно купить за деньги, у него есть. Она не поедет с ним встречаться.
В двенадцать она вышла из редакции «Жены солдата» — это были две маленькие комнатки над типографией, которые они занимали на пару с Независимой партией лейбористов — и села в автобус. Мод сегодня не было, что избавило Этель от необходимости придумывать предлог для ухода.
Ехать от Олдгейта до вокзала Виктории было долго, сначала на автобусе, потом на метро, и Этель добралась до места встречи без нескольких минут час. Может, Фицу надоело ждать и он уехал? От этой мысли у нее подкосились ноги. Но он ждал ее. На нем был твидовый костюм, словно он собрался за город, и ей сразу стало лучше.
Он улыбнулся.
— Я боялся, что вы не придете, — сказал он.
— Сама не знаю, зачем я пришла, — ответила она. — Зачем вы меня позвали?
— Хочу показать вам кое-что, — сказал он, взяв ее за руку.
Они вышли из здания вокзала. Этель было приятно идти с ним под руку, хоть она и понимала, что это глупо. Его смелость ее удивляла. Его было легко узнать даже издали. Что если навстречу попадется кто-нибудь из его друзей? Наверное, они сделают вид, что не заметили друг друга. У представителей класса, к которому относился Фиц, ожидать верности от человека, который женат уже несколько лет, было не принято.
Они проехали несколько остановок на автобусе и вышли в скандально известном пригороде Челси. В этом районе недорогого съемного жилья селились художники и писатели. Что же, интересно, хотел он ей показать? — подумала Этель. Они пошли по улице вдоль маленьких коттеджей.
— Вы видели когда-нибудь парламентские дебаты? — спросил Фиц.
— Нет, — ответила Этель. — Но очень бы хотела.
— Для этого нужно получить приглашение от члена парламента или пэра. Хотите, я устрою?
— Да, хочу!
Казалось, он обрадовался, что она согласилась.
— Я узнаю, когда будет происходить что-нибудь интересное. Может, вы захотите послушать выступление Ллойда Джорджа?
— Да!
— Сегодня он собирает правительство. Думаю, вечером он присягнет королю в качестве премьер-министра.
Этель задумчиво смотрела по сторонам. Местами Челси напоминал деревню, которой был сотню лет назад: оставалось много старых деревенских домиков, приземистых, с большими садами и огородами. В декабре мало что зеленело, но все равно пейзаж — приятный, почти сельский — радовал глаз.
— Забавная штука политика, — сказала она. — С тех самых пор как начала читать газеты, я хотела, чтобы Ллойд Джордж стал премьер-министром, но теперь, когда так и случилось, меня это огорчает.
— Почему?
— Он самый ярый сторонник войны в правительстве. Его назначение может уничтожить всякую надежду на мирные переговоры. Но с другой стороны…
Фиц, похоже, заинтересовался.
— Что же?
— Он — единственный, кого, если он все-таки начнет мирные переговоры, не станут за это распинать кровожадные газетчики Нортклиффа.
— В этом-то все и дело! — взволнованно сказал Фиц. — Сделай это кто угодно другой — и все газеты завопили бы: «В отставку Асквита! — или Бальфура, или Бонара Лоу, — и ставьте Ллойда Джорджа». Но уж если они начнут нападать на Ллойда Джорджа — вообще никого не останется.
— Значит, может, и есть надежда на мир.
— А почему бы вам не надеяться на победу, а не на мир? — сказал он, не скрывая раздражения.
— Потому что именно надеясь на победу мы и заварили эту кашу, — спокойно сказала она. — Что вы хотели мне показать?
— Вот что, — сказал он, останавливаясь у калитки. Он отпер ее и распахнул перед Этель. Они вошли в сад, окружавший уединенно стоящий двухэтажный дом — таким домом вполне мог бы владеть известный музыкант, подумала Этель, или знаменитый актер. Фиц вынул из кармана ключ и отпер дверь. Они вошли, он закрыл дверь и поцеловал ее.
Она поддалась. Ее так давно не целовали, и она чувствовала себя как умирающий от жажды в пустыне путник. Она обвила руками его шею и прижалась к нему. Этель чувствовала, что он желает ее так же отчаянно, как она его. Но еще не потеряв контроль над собой, она успела его оттолкнуть.
— Не надо, — сказала она, задыхаясь, — перестаньте!
— Почему?
— В прошлый раз это кончилось тем, что мне пришлось разговаривать с вашим чертовым законником, — сказала она, отстраняясь. — Я уже не так наивна, как раньше.
— Теперь все будет по-другому, — сказал он, тяжело дыша. — Теперь я понимаю, каким дураком был, что расстался с тобой. Я был молод и глуп.
Чтобы успокоиться, она заглянула в комнаты. Там было полно неуклюжей старой мебели.
— А чей это дом? — спросила она.
— Если захочешь — твой.
— Что это значит?
— Ты с ребенком могла бы жить здесь, — объяснил он. — Здесь много лет жила наша бывшая экономка, работавшая еще при моем отце. Несколько месяцев назад она умерла. Ты можешь обставить дом по-своему, купить новую мебель.
— Жить здесь? — сказала она. — В каком качестве?
Он не мог заставить себя сказать это.
— В качестве вашей любовницы? — сказала она.
— Здесь у тебя будет няня для ребенка, пара служанок, садовник. Даже автомобиль с шофером, если пожелаешь.
Она желала, чтобы здесь был он, вот что было главное.
Он неправильно истолковал ее задумчивость.
— Может, хочешь дом побольше? Или лучше в Кенсингтоне? Хочешь экономку, дворецкого? Я дам тебе все что угодно, неужели ты не понимаешь? Моя жизнь без тебя пуста.
Она видела, что он говорит правду. Во всяком случае, прямо сейчас это было правдой — когда он хотел ее и жаждал удовлетворить свое желание. Но по собственному горькому опыту она знала, как быстро все может измениться.
Беда в том, что она хотела этого так же сильно.
Должно быть, он это понял — и снова обнял ее. Она запрокинула лицо, чтобы он ее целовал. «Да, я хочу еще!» — думала она.
И снова оторвалась от него — прежде чем потеряет контроль над собой.
— Ну как? — сказал он.
Пока он ее целовал, она была не в состоянии принять разумное решение.
— Мне нужно побыть одной, — сказала она. И заставила себя отойти от него, пока не стало слишком поздно. — Я иду домой, — сказала она. Открыла дверь. — Мне нужно время. Я должна подумать.
— Думай сколько пожелаешь, — сказал он. — Я буду ждать.
Она закрыла за собой дверь и побежала.
Гас Дьюар находился в Государственной галерее на Трафальгарской площади. Он стоял перед картиной Рембрандта «Автопортрет в возрасте 63 лет».
— Невероятный урод, — сказала стоявшая рядом женщина.
Он обернулся и узнал Мод Фицгерберт.
— Я — или Рембрандт? — спросил он, и она засмеялась.
Они пошли по галерее вместе.
— Какое удивительное совпадение! — сказал он. — Я так рад встретить вас здесь!
— Честно говоря, я вас заметила и вошла следом, — сказала Мод. — Я хотела вас спросить, — продолжала она, понизив голос, — почему немцы до сих пор не сделали того предложения, о котором вы мне говорили?
Ответа он не знал.
— Может, они передумали, — сказал он мрачно. — Ведь там — как здесь, одна фракция стремится к миру, а другая — к войне. Возможно, военная фракция победила, и им удалось заставить кайзера изменить решение.
— Но должны же они понимать, что битвы уже ничего не решают! — сказала она гневно. — Вы читали в утренних газетах, что немцы взяли Бухарест?
Гас кивнул. Румыния вступила в войну в августе, и некоторое время англичане надеялись, что их новый союзник нанесет мощный удар, но в сентябре немцы пересекли границу Румынии, и сейчас ее столица пала.
— Фактически Германия оказалась в выигрыше, ведь теперь они получили румынскую нефть.
— Вот именно, — сказала Мод. — Один и тот же старый прием: шаг вперед — шаг назад. Когда мы уже перестанем попадать впросак?
— То, что Ллойда Джорджа назначили премьер-министром, выглядит не очень многообещающе, — сказал Гас.
— Да? Вот тут вы, возможно, ошибаетесь.
— Но он построил свою политическую репутацию на том, что был агрессивнее всех остальных. После этого ему может оказаться нелегко договариваться о мире.
— Не стоит быть таким уверенным. Ллойд Джордж непредсказуем. Он может повернуть на сто восемьдесят градусов, и этому удивятся только те, кто наивно полагал, что он говорил искренне.
— Ну что же, это внушает надежду.
— И все равно, как бы мне хотелось, чтобы премьер-министром у нас была женщина.
Гас не очень-то верил в такую вероятность хоть когда-нибудь, но вслух этого не сказал.
— Я хотела с вами поговорить еще кое о чем, — сказала она и остановилась.
Гас повернулся к ней. Может быть, благодаря картинам у него обострилось восприятие, но он поймал себя на том, что любуется ее лицом. Он отметил острые линии носа и подбородка, высокие скулы, изящную шею. Угловатость ее черт смягчали полные губы и большие зеленые глаза.
— Пожалуйста, о чем вам угодно, — сказал он.
— Что вам сказал Вальтер?
Гас вспомнил тот странный разговор в баре отеля «Адлон».
— Он сказал, что ему придется посвятить меня в одну тайну. Но так и не открыл мне эту тайну.
— Решил, что вы догадаетесь сами.
— Я догадался, что он, должно быть, любит вас. А по вашей реакции, когда я отдал вам письмо в Ти-Гуине, я понял, что любовь взаимна. И если вы позволите, — Гас улыбнулся, — я бы сказал, что он — счастливец.
Она кивнула, как Гасу показалось — с облегчением. Гас подумал, что, должно быть, догадался не обо всем; потому-то она и спросила, что именно он знает. Интересно, подумал он, что еще они скрывают? Возможно, они помолвлены?
Они пошли дальше. «Я понимаю, почему он вас любит, — подумал Гас. — Я тоже мог бы потерять голову».
Она вновь удивила его внезапным вопросом:
— Господин Дьюар, а вы когда-нибудь любили?
Это был нескромный вопрос, но он ответил.
— Да, любил. Дважды.
— Но это осталось в прошлом?
Ему вдруг захотелось ей рассказать.
— В тот год, когда началась война, мне хватило наглости влюбиться в женщину, которая была замужем.
— А она вас любила?
— Да.
— И что же?
— Я просил ее оставить мужа. Мне не следовало так поступать, и я знаю, что это вас шокирует. Но она была лучше, чем я, и она отказалась от моего безнравственного предложения.
— Меня не так легко шокировать. А второй раз?
— В прошлом году у меня была помолвка в родном городе, Буффало. Но она вышла за другого.
— Простите. Мне, наверное, не следовало заводить об этом речь Я напомнила вам о событиях, о которых больно вспоминать!
— Да, это так.
— Вы простите мне признание, что мне стало легче? Оттого, что вы знаете, какую боль может причинить любовь.
— Да, знаю.
— Но, может, скоро наступит мир, и моя боль пройдет.
— Я очень на это надеюсь, леди Мод.
Этель целыми днями мучительно думала о предложении Фица. Стоя на заднем дворе, на холодном ветру, она выкручивала выстиранное белье и представляла себе жизнь в том чудном доме в Челси, представляла Ллойда, бегающего по саду под присмотром заботливой няни. «Я дам тебе все что угодно», — сказал он, и она знала, что это правда. Он оформит дом на нее. Он свозит ее в Швейцарию и на юг Франции. Если бы поставила себе такую цель, то могла бы добиться от него пожизненного содержания и получать деньги до самой своей смерти, даже если надоест ему, — хотя она знала, что если захочет, то не надоест никогда.
Это стыдно и отвратительно, говорила она себе сурово. Она станет женщиной, которой платят за секс, а что, как не это, означает слово «проститутка»? Она никогда не могла бы пригласить в свое жилище родителей, они сразу бы поняли, что все это значит.
Неужели это для нее так важно? Может, и нет, но это еще не все. Она хотела от жизни большего, чем просто удобства. Став любовницей миллионера, она вряд ли могла бы продолжать борьбу за простых женщин. С политикой ей пришлось бы покончить. Она перестала бы видеться с Милдред и Берни, и даже общаться с Мод ей было бы неловко.
Но кто она такая, чтобы ждать от жизни столь многого? Она — Этель Уильямс, родившаяся в доме шахтера! Как можно воротить нос от легкой жизни? «И на том скажи спасибо», — повторяла она себе одну из любимых фразочек Берни.
А кроме того, нужно подумать о Ллойде. У него будет гувернантка, а потом Фиц даст денег, чтобы отправить его в школу для детей аристократов. Он вырастет среди элиты и займет привилегированное положение в обществе. Имеет ли Этель право лишить его этого?
Она так ничего и не решила для себя, когда в кабинете редакции, где сидела вдвоем с Мод, раскрыла газеты и узнала о другом судьбоносном предложении. Двенадцатого декабря немецкий канцлер, Теобальд фон Бетман-Гольвег, предложил Антанте мирные переговоры.
Этель была в восторге. Мир! Неужели это возможно? И Билли сможет вернуться?
Французский премьер немедленно назвал предложение коварной уловкой, а русский министр иностранных дел осудил немецкие «лживые предложения», но Этель верила, что имеет значение только реакция англичан.
Ллойд Джордж не стал выступать с публичной речью, сославшись на больное горло. В Лондоне в декабре месяце половина населения жаловалась на кашель и насморк, но Этель заподозрила, что Ллойд Джордж просто решил выгадать время. Она посчитала это хорошим знаком. Немедленный ответ мог быть только отрицательным; все остальное оставляло шанс. Он хотя бы рассматривает возможность мира, подумала она с надеждой.
А пока президент Вильсон всей американской мощью склонял весы в сторону мира. В качестве предварительного шага он предложил воюющим сторонам заявить свои цели — что они стремятся получить с помощью этой войны.
— Тут-то все и замялись, — сказал вечером Берни Леквиз. — Они уже забыли, почему начали войну. А теперь воюют просто потому, что хотят победить.
Этель вспомнила, как миссис Дэй Пони в разговоре про забастовку сказала: «Ох уж эти мужчины! Если влезут в драку — то думают лишь о том, чтоб одержать верх. И не прекратят, чего бы это ни стоило!» Интересно, если бы премьер-министром была женщина, как бы она отреагировала на это предложение мирных переговоров?
Но в последующие дни Этель поняла, что Берни прав. Ответом на предложение президента Вильсона было странное молчание. Ни одна страна не ответила сразу. Это еще больше злило Этель. Как они могут вести войну, если даже не знают, ради чего?
Берни устроил собрание, на котором планировалось обсудить немецкое предложение. В день собрания Этель, проснувшись, увидела у своей постели брата в военной форме.
— Билли! — воскликнула она. — Ты живой!
— И в отпуске на целую неделю, — сказал он. — Вылезай из постели, лежебока.
Она вскочила, накинула халат и обняла его.
— Билли, как же я счастлива тебя видеть… — Она заметила полоски у него на рукаве. — Так ты теперь сержант?
— Точно.
— А как ты вошел?
— Милдред открыла… Вообще-то я пришел поздно вечером.
— И ты спал…
— …наверху, — сказал он, краснея.
— Счастливчик! — усмехнулась Этель. — Милдред — золото, а не девушка. Женишься на ней?
— Да, если не убьют.
— Ничего, что у вас разница в возрасте?
— Не такая уж большая. Было бы ей, к примеру, тридцать…
— А дети?
— Они такие славные… Но даже будь они другими, — Билли пожал плечами, — ради нее я бы с ними ужился.
— Ты, должно быть, видел все эти шляпки у нее в комнате. Она открыла мастерскую.
— Ну да. Она говорит, все идет неплохо.
— А Томми тоже приехал на побывку?
— Да, он сел на поезд в Эйбрауэн.
Ллойд проснулся, увидел в комнате чужого и заплакал. Этель взяла его на руки и стала успокаивать. Потом сказала Билли:
— Пойдем на кухню. Я приготовлю завтрак.
Она решила сварить овсянку, а Билли сел читать газету. Через минуту он сказал:
— Чертова зараза!
— Ты о чем?
— Да этот Фицгерберт вовсю разоряется… — Он кинул быстрый взгляд на Ллойда, словно ожидая, что ребенок может обидеться за столь презрительное упоминание о его отце.
Этель заглянула через его плечо в газету. И прочла:
К вопросу о мире. Солдаты, просят: «Не оставляйте нас! Боритесь!»
Речь раненого графа.
Вчера в Палате лордов прозвучала трогательная речь против сделанного немецким канцлером предложения о мирных переговорах. Выступал граф Фицгерберт, майор «Валлийских стрелков», залечивающий в Лондоне раны, полученные в битве на Сомме.
Граф Фицгерберт сказал, что говорить с немцами о мире значило бы предать тех, кто отдал жизнь в этой войне. «Мы верим, что побеждаем и можем достигнуть полной победы, если только не откажетесь воевать вы», — сказал он.
В полевой форме, с повязкой на глазу, опираясь на трость, — граф Фицгерберт являл собой поразительное зрелище. После жарких споров его слушали в полной тишине, а вернулся он на место под аплодисменты.
И далее в том же духе. Этель содрогнулась. Показная сентиментальная чушь, но она произведет впечатление. Обычно Фиц не надевал повязку, должно быть, он сделал это, чтобы выглядеть более эффектно. Его речь многих настроит против мирных переговоров.
Этель позавтракала с Билли. Потом оделась, одела Ллойда и вместе с ним вышла из дома. Билли собирался день провести с Милдред, но вечером обещал прийти на собрание.
В редакции «Жены солдата» она увидела во всех газетах репортажи о речи Фицгерберта. Несколько газет сделали речь главной темой Дня. Они смотрели с разных точек зрения, но сходились в одном: нанесен мощный удар по сторонникам мира.
— Как можно быть против обсуждения мирного соглашения? — сказала Этель, обращаясь к Мод.
— Можешь сама его спросить, — ответила Мод. — Я пригласила его на собрание, и он согласился прийти.
Этель опешила.
— Ну и теплый прием его ждет!
— Да уж, надеюсь.
Мод и Этель весь день работали над специальным выпуском газеты с центральным заголовком: «Угроза мира невелика». Мод заголовок нравился, но Этель считала иронию слишком тонкой. Ближе к вечеру Этель забрала Ллойда от няни, привела домой, покормила и уложила спать. И оставила на попечение Милдред, которая не ходила на политические собрания.
Когда Этель пришла в дом молитвы «Голгофа», народу в зале было много, в том числе солдат и матросов, и вскоре новоприбывшим оставалось только стоять. Ведущим был Берни. Он открыл собрание короткой, но скучной речью: оратор из него был никакой. Потом объявил первого выступавшего, философа из Оксфордского университета.
Этель знала доводы в пользу мира лучше, чем этот философ, и пока он говорил, смотрела на двух сидевших на кафедре мужчин, которые за ней ухаживали. Фиц — это порождение сотен лет богатства и культуры. Как всегда, он прекрасно одет, хорошо пострижен, с белыми руками и ухоженными ногтями. Берни — из племени преследуемых и гонимых, выживших благодаря тому, что они умнее тех, кто подвергал их гонениям. На нем был его единственный костюм из темно-серой саржи. Этель никогда не видела его ни в чем другом: когда стояла теплая погода, он просто снимал пиджак.
Мнения лейбористов на тему мира разделились. Председатель партии лейбористов Рамсей Макдональд, высказавшийся в парламенте третьего августа 1914 года против войны, ушел со своего поста через два дня после вступления Великобритании в войну, и с тех пор члены парламента от партии лейбористов поддерживали войну, как и большинство их избирателей.
Фиц начал свою речь с английских традиций. Сотни лет Великобритания поддерживала равновесие сил в Европе, помогала слабым странам, чтобы ни у одной страны не было преимущества перед другими.
— Канцлер Германии ничего не сказал об условиях мирного договора, но всякое обсуждение должно начинаться с положения вещей на данный момент, — сказал Фиц. — Если заключить мир сейчас — это означает, что Франция унижена и лишена своих территорий, а Бельгия становится сателлитом. Германия же будет доминировать на континенте по принципу грубой силы. Этого мы позволить не можем, а потому мы должны сражаться до победы.
Когда началось обсуждение, Берни заметил:
— Граф находится здесь не как офицер армии, а как частное лицо, и он дал мне слово, что присутствующие здесь солдаты не будут привлечены к ответственности, что бы они ни говорили. На самом деле, ни на каких других условиях мы бы графа и не пригласили.
Первый вопрос графу задал сам Берни.
— Лорд Фицгерберт, из ваших слов следует, что унижение Франции и лишение ее территорий ведет к дестабилизации обстановки в Европе. — Фиц кивнул. — В то время как унижение Германии и лишение ее Эльзаса и Лотарингии — что, без сомнения, произошло бы — должно обстановку в Европе стабилизировать.
Этель заметила, что Фиц растерялся. Он не ожидал, что здесь, в Ист-Энде, придется иметь дело с сильным противником. Интеллектуально Берни намного его превосходил. Этель даже стало немного жаль Фица.
— В чем же разница? — закончил вопрос Берни, и с тех мест, где сидели сторонники мирных переговоров, раздался одобрительный гул.
Но Фиц быстро пришел в себя.
— Разница в том, — сказал он, — что Германия — агрессор, жестокий, бесчеловечный и вооруженный до зубов. И если мы заключим мир сейчас — мы вознаграждаем подобное поведение и создаем предпосылки для его повторения в будущем!
Это вызвало одобрительные возгласы другой части аудитории, и Фиц сохранил лицо, но Этель подумала, что этот аргумент никуда не годится, а Мод встала, чтобы так и заявить:
— Война началась не по вине одной страны! Сейчас стало принято и удобно винить Германию, и наша милитаристская пресса поддерживает этот миф. Мы вспоминаем вторжение Германии в Бельгию и говорим об этом так, будто никаких провоцирующих предпосылок к этому не было. Мы забыли, как на границе Германии стояла шестимиллионная русская армия. Мы забыли, как Франция отказалась объявить нейтралитет… — Тут на Мод зашикали. («Говоря людям, что все не так просто, как им кажется, одобрения не дождешься», — с горечью отметила Этель.) — Я не говорю, что Германия ни в чем не виновата! — крикнула Мод. — Я говорю, что не виноватых нет! Я говорю, что мы воюем не ради стабильности в Европе, не ради справедливости для бельгийцев, не ради того, чтобы наказать Германию за милитаризм. Мы воюем, потому что слишком гордые и не желаем признать, что совершили ошибку!
Поднялся и попросил слова солдат в форме, и Этель с гордостью узнала Билли.
— Я был в битве на Сомме, — начал он, и в зале стало тихо. — Я хочу рассказать вам, почему мы понесли такие большие потери…
Голос у него звучный, как у отца, подумала Этель. И его же спокойная, уверенная манера говорить. Он мог бы стать прекрасным проповедником.
— Наши командиры нам сказали, что наступление будет не опаснее, чем прогулка по парку. Нам сказали, что наша артиллерия разрушила вражеские позиции, сравняла с землей окопы и уничтожила блиндажи, и когда мы окажемся на линии их укреплений, то увидим лишь мертвых немцев.
Этель заметила, что он обращается не к людям на кафедре, а смотрит вокруг, обводя зал внимательным взглядом, убеждаясь, что все глаза прикованы к нему.
— Почему они нам так говорили? — спросил Билли, глядя прямо на Фица. — Почему нам говорили неправду? — Этель увидела, что Фиц помрачнел. Ей было известно, что для людей высшего общества нет оскорбления хуже, чем обвинение во лжи. Билли это тоже было известно. — Позиции немцев не были разрушены, — бросил Билли в притихший зал. — Мы об этом узнали, попав под пулеметный огонь.
На этот раз реакция аудитории была довольно бурной.
— Позор! — выкрикнул кто-то.
Фиц встал, чтобы ответить, но Берни сказал:
— Лорд Фицгерберт, подождите, прошу вас. Дайте закончить предыдущему оратору.
Фиц сел, качая головой.
— Стали наши командиры проверять, какой урон в действительности нанесла наша артиллерия позициям противника? — выкрикнул Билли. — Может быть, выслали разведку, самолеты? И если нет, то почему?
Придя в ярость, Фиц вскочил. В зале кто захлопал, а кто и засвистел.
— Вы не понимаете! — начал он. Но голос Билли заглушил его.
— А если они знали правду, — выкрикнул он, — то почему нам говорили другое?
Фиц начал кричать, половина зрителей свистели и скандировали. Но голос Билли был все еще слышен.
— Я задам один простой вопрос! — прогремел он. — Наши командиры дураки или лжецы?
Этель получила письмо на дорогой гербовой бумаге, надписанное крупным, уверенным почерком Фица. Он не упоминал о собрании в Олдгейте, но приглашал ее на следующий день, во вторник, 19 декабря, в Вестминстерский дворец, где можно с галереи в Палате общин послушать первую речь Ллойда Джорджа в качестве премьер-министра. Этель разволновалась. Она никогда не думала, что окажется в Вестминстерском дворце, не говоря уже о том, чтобы слушать речь своего кумира.
— Почему, ты думаешь, он тебя пригласил? — спросил вечером Берни, по обыкновению задавая самый важный вопрос.
У Этель не было ответа, который выглядел бы правдоподобно. Фицу не была свойственна чистосердечная доброта. Он умел быть щедрым, когда это было ему зачем-то нужно. И Берни проницательно интересовался, не хочет ли он чего-то взамен.
Берни руководствовался скорее рассудком, чем интуицией, он чувствовал, что между Фицем и Этель существует какая-то связь, и в ответ на это его собственное поведение стало чуть больше напоминать поведение влюбленного. В этом не было ничего показного, потому что он не был показушником, но при прощании он удерживал ее руку чуть дольше, чем следовало, подходил чуть ближе, чем ей было удобно, при разговоре гладил ее по плечу и поддерживал под локоток, когда им случалось вместе идти по лестнице или выходить из автобуса. Почувствовав, что стало небезопасно, Берни инстинктивно делал жесты, означавшие, что она принадлежит ему. К несчастью, ей было трудно при этом не морщиться. Фиц напомнил ей обо всем том, чего она не чувствовала по отношению к Берни.
Во вторник Мод пришла в редакцию в половине одиннадцатого, и они бок о бок проработали все утро. Пока Ллойд Джордж не произнес свою речь, передовицу нового выпуска Мод писать не могла, но в газете было еще многое другое: вакансии, приглашения нянь на работу, полезные советы доктора Гринворда, касающиеся детского и женского здоровья, а также рецепты и письма.
— Фиц после собрания вне себя от ярости, — сказала Мод.
— Я говорила, что ему зададут жару.
— Это неважно, но Билли назвал его лжецом.
— А ты уверена, что он злится не потому, что Билли в споре одержал верх?
— Ну… может быть, — невесело улыбнулась Мод.
— Надеюсь только, он не заставит Билли за это ответить.
— Не заставит, — твердо сказала Мод. — Это значило бы нарушить слово.
— Хорошо, если так.
Они пошли на ланч в кафе на Майл-Энд-роуд. «То, что надо шоферу!» — гласила вывеска, и шоферов грузовиков, действительно, было полно. Персонал кафе радостно приветствовал Мод. Они взяли пирог с мясом и устрицами — мяса в пироге было мало, и его смешивали с дешевыми устрицами.
Потом они сели на автобус, идущий в Вест-Энд. Этель взглянула на огромный диск Биг-Бена и увидела, что уже половина четвертого. Выступление Ллойда Джорджа должно было начаться в четыре. В его власти было покончить с войной и спасти миллионы жизней. Сделает ли он это?
Ллойд Джордж всегда боролся за рабочего человека. Перед войной он вел борьбу с палатой лордов и королем за то, чтобы ввести пенсию по старости. Этель знала, как много это значило для стариков, у которых не было за душой ни гроша. В первый день, когда стали выплачивать пенсии, она видела, как бывшие шахтеры — когда-то сильные мужчины, а теперь согбенные старики с дрожащими руками, — не скрываясь, плакали от радости: теперь им не придется жить в нищете. Тогда-то Ллойд Джордж стал кумиром рабочего класса. А палата лордов собиралась потратить эти деньги на королевский флот.
«Я могла бы написать ему сегодняшнюю речь, — подумала Этель. — Я бы сказала: „Бывают моменты в жизни человека и в жизни народа, когда было бы правильно сказать: „Я сделал все, что мог, большего сделать не могу, поэтому оставляю попытки и буду искать новый путь“. Час назад я приказал прекратить огонь по всей английской линии фронта во Франции. Господа, пушки смолкли“».
Это было возможно. Французы пришли бы в ярость, но им тоже пришлось бы прекратить огонь — или быть готовыми к тому, что Великобритания заключит сепаратный мир, а их тогда ожидало бы неминуемое поражение. Франции и Бельгии будет тяжело принять мирный договор, — однако не тяжелее, чем потерять еще миллионы жизней.
Это будет демонстрация искусства государственного правления. Скорее всего — и финал политической карьеры Ллойда Джорджа: никто не станет голосовать за человека, проигравшего войну. Но зато какой это выход!
Фиц ждал в центральном вестибюле. С ним был и Гас Дьюар. Вне сомнения, он не меньше остальных жаждал узнать, как ответит Ллойд Джордж на мирную инициативу.
По длинной лестнице они поднялись в галерею и заняли свои места над залом заседаний. Справа от Этель сидел Фиц, слева — Гас. Внизу рядами стояли скамьи, обтянутые зеленой кожей. По обе стороны зала почти все места были заняты, за исключением нескольких мест в первом ряду, которые традиционно оставляли для кабинета министров.
— Все члены парламента исключительно мужчины, — громко сказала Мод.
— Тише, пожалуйста! — прошипел капельдинер, одетый в официальный придворный костюм, включая бархатные брюки до колена и белые чулки.
Какой-то рядовой член парламента пытался говорить, но его вряд ли кто-либо слушал: все ждали нового премьер-министра. Фиц тихо сказал Этель:
— Ваш брат нанес мне оскорбление.
— Какое несчастье! — саркастически отозвалась Этель. — Он ранил ваши чувства?
— На дуэль вызывали и не за такое.
— Какая здравая мысль для двадцатого века!
Ее презрительный тон его нисколько не задел.
— А ему известно, кто отец Ллойда?
Этель замешкалась с ответом: говорить правду она не желала, но не хотелось и врать. По ее замешательству он все понял.
— Ах вот оно что, — сказал он. — Тогда это многое объясняет.
— Не думаю, что требуется искать дополнительный мотив, — сказала она. — Случившегося на Сомме вполне достаточно, чтобы разозлить солдат, вам так не кажется?
— За такую дерзость следует отдавать под трибунал.
— Но вы же обещали…
— Да, — сказал он сердито, — к несчастью, обещал.
В зал вошел Ллойд Джордж. Это был невысокий худощавый человек в визитке, слишком длинные волосы уложены несколько небрежно, кустистые брови совсем побелели. Ему было пятьдесят три, но его шаг был пружинист, и когда он сел и сказал что-то рядовому члену парламента, Этель увидела улыбку, знакомую по газетным фотографиям.
Он начал свою речь в десять минут пятого. Голос у него был хрипловатый, и он сказал, что у него болит горло. Сделал паузу, а потом заметил:
— Находясь сегодня здесь, перед палатой общин, я ощущаю на своих плечах самую большую ответственность, какая только может достаться смертному.
Этель подумала, что это хорошее начало. Во всяком случае, он не собирался, подобно французам и русским, отвергать предложение немцев как жалкую уловку или отвлекающий маневр.
— Любой человек — или группа людей — кто безрассудно, или без достаточных оснований продолжает столь ужасный конфликт, как этот, берет на душу такой грех, что не хватит и океана, чтобы его смыть.
Он ссылается на Библию, подумала Этель, ведь при крещении с человека смываются прошлые грехи.
Но потом, совсем как проповедник, он заявил противоположное:
— Любой человек — или группа людей — кто, поддавшись усталости или отчаянию, оставит попытки, не достигнув высокой цели, в борьбу за которую мы вступили, — когда она уже так близка — будет повинен в трусости, и если это случится — это будет случай трусости государственных деятелей, за который уплачено самой дорогой ценой.
Этель беспокойно подалась вперед. К чему он клонит? Она вспомнила «день телеграмм» в Эйбрауэне, и вновь увидела лица людей, потерявших близких. Конечно, из всех политиков именно Ллойд Джордж мог прекратить страдания народа, если появилась такая возможность. А если он этого не сделает — какой смысл ему вообще заниматься политикой?
Он процитировал Авраама Линкольна:
— «Мы вступили в эту войну ради цели, и достойной цели, и война закончится, когда цель будет достигнута».
Это прозвучало зловеще. Этель захотелось спросить, что же это за цель. Вудро Вильсон тоже спрашивал об этом — и до сих пор не получил ответа. Ответа не было и сейчас. Ллойд Джордж сказал:
— Возможно ли, чтобы, приняв предложение канцлера Германии, мы достигли этой цели? Это единственный вопрос, который мы должны себе задать.
Этель почувствовала досаду. Как можно обсуждать этот вопрос, если никто не знает, в чем цель войны?
Ллойд Джордж возвысил голос, как священник, начинающий говорить про адские муки.
— Принять приглашение Германии, провозглашающей себя победительницей, и приступить к переговорам о мире, не имея представления о предложениях, которые она намеревается сделать… — он остановился и оглядел зал: сначала либералов, стоявших за ним и справа от него, потом консерваторов на другой стороне зала, — значит сунуть голову в петлю, когда веревка в руках у Германии!
Раздались бурные аплодисменты.
Гас Дьюар, сидевший рядом с Этель, закрыл лицо руками.
Этель громко произнесла:
— А как же Элан Притчард, погибший на Сомме?
— Тише! — сказал капельдинер.
— И сержант Пророк Джонс — убит! — крикнула она.
— Замолчите и сядьте, Бога ради! — воскликнул Фиц.
Внизу, в зале, Ллойд Джордж продолжал свою речь, а два-три члена парламента повернули головы к галерее.
— И Клайв Пью! — выкрикнула она изо всех сил.
С двух сторон к ней подошли два капельдинера.
— И Клякса Левеллин!
Капельдинеры подхватили ее под руки и потащили к выходу.
— И Джой Понти! — крикнула она, когда ее выставляли за дверь.
Январь — февраль 1917 года
Вальтеру Ульриху снилось, будто он едет на встречу с Мод в запряженном лошадьми экипаже. Дорога шла под гору, и вдруг экипаж помчался с опасной стремительностью, подпрыгивая на неровной дороге. «Тормозите! Тормозите!» — закричал Вальтер, но возница не слышал его за стуком копыт, который был странно похож на звук работающего автомобильного мотора. Несмотря на эту странность, Вальтер испугался, что потерявший управление экипаж разобьется и он так и не увидит Мод. Он вновь закричал, и наконец ему удалось разбудить возницу.
На самом деле Вальтер ехал с шофером в «Мерседесе Дабл Фаэтон37/95», перемещаясь со вполне умеренной скоростью по ухабистой Дороге Силезии. Рядом сидел его отец и курил сигару. Они выехали из Берлина еще до рассвета, оба кутались в шубы, поскольку автомобиль был открытый, а направлялись в восточный штаб Верховного командования.
Толковать сон было легко. Антанта надменно отвергла мирное предложение, которому Вальтер старался дать ход. Этот отказ усилил позиции немецких милитаристов, призывавших к неограниченной войне подводных лодок. Они предлагали топить любое судно, оказавшееся в зоне боевых действий, вне зависимости от того, военное оно или гражданское, пассажирское или грузовое, вражеское или нейтральное, — чтобы, заставив Великобританию и Францию голодать, вынудить их сдаться. Политики, в особенности канцлер, опасались, что этот путь ведет к поражению, поскольку в таком случае становится вероятным вступление в войну Соединенных Штатов, однако сторона подводных лодок в споре побеждала. Кайзер выразил им свои симпатии, назначив министром иностранных дел воинственного Артура Циммермана. И Вальтеру приснился экипаж, несущийся навстречу гибели.
Вальтер считал, что самую большую опасность для Германии представляют Соединенные Штаты. Немецкие политики должны сделать все возможное, чтобы удержать Америку от вступления в войну. Из-за устроенной Антантой морской блокады Германия голодала. Но русские долго продержаться уже не смогут, а когда они капитулируют, Германия получит богатые западные и южные районы Российской империи, с бескрайними пшеничными полями и бездонными нефтяными скважинами. Немецкая армия сможет сосредоточиться на одном западном фронте. Вся надежда была только на это.
Но поймет ли кайзер?
Окончательное решение он должен принять сегодня.
Над снежными заплатками полей разливался скудный зимний свет. Здесь, далеко от полей сражений, Вальтер чувствовал себя дезертиром.
— Мне следовало вернуться на передовую много недель назад, — сказал он.
— Совершенно очевидно, что ты нужен здесь, в Германии, — возразил Отто. — Ты представляешь ценность как аналитик разведки.
— В Германии полно людей постарше, которые могут выполнять мою работу как минимум не хуже. Или это ты руку приложил?
Отто пожал плечами.
— Если бы ты женился и у тебя родился сын, тебя сразу могли бы перевести куда пожелаешь.
— Так ты держишь меня в Берлине, чтобы заставить жениться на Монике фон дер Хельбард?! — воскликнул Вальтер, не веря своим ушам.
— Это не в моей власти. Но вполне возможно, что в Верховном командовании есть люди, осознающие необходимость сохранения знатных родов.
Это было бесчестно, и Вальтер хотел было возмутиться, но тут машина свернула с дороги, миновала узорчатые ворота и въехала на длинную подъездную аллею, по обе стороны которой стояли голые деревья и тянулись заснеженные лужайки. В конце аллеи Вальтер увидел огромный дом.
— Это и есть замок Плесс? — спросил он.
— Именно.
— Какой большой!
— Триста комнат.
Они вышли из машины и вошли в вестибюль — размером с вокзал. Стены были украшены кабаньими головами на рамах, обтянутых красным шелком; в залы для приемов на втором этаже вела массивная лестница. Вальтер провел полжизни в роскошных зданиях, но это превосходило их все.
К ним подошел генерал, и Вальтер узнал фон Хеншера, друга отца.
— У вас есть немного времени умыться и причесаться, если поторопитесь, — сказал он благожелательно, но кратко. — Через сорок минут вас ожидают в обеденном зале… А это, должно быть, ваш сын! — сказал он Отто, взглянув на Вальтера.
— Он работает в департаменте разведки.
Вальтер отсалютовал.
— Я знаю. Я сам внес его в список… Полагаю, вы знаете Америку? — обратился генерал к Вальтеру.
— Я провел три года в нашем посольстве в Вашингтоне, господин генерал.
— Хорошо. Сам я в Соединенных Штатах никогда не бывал и ваш отец тоже. Да и почти никто из здесь присутствующих — исключая нашего нового министра иностранных дел.
Двадцать лет назад Артур Циммерман по дороге из Китая в Германию проездом был в Соединенных Штатах и пересек всю страну на поезде от Сан-Франциско до Нью-Йорка. На основании этого опыта он почему-то считался экспертом по Америке. Вальтер промолчал.
— Герр Циммерман просил меня кое о чем посоветоваться с вами обоими, — сказал фон Хеншер. Вальтер был озадачен. С какой стати нового министра иностранных дел может интересовать его мнение? — Но у нас будет время поговорить об этом после… — Тут фон Хеншер подозвал слугу в старомодной ливрее, и тот проводил их в отведенные им комнаты.
Через полчаса они были в обеденном зале, переоборудованном в конференц-зал. Глядя вокруг, Вальтер с благоговением отметил, что здесь присутствовали все наиболее влиятельные люди Германии, включая и канцлера Теобальда фон Бетман-Гольвега (коротко стриженные волосы которого совсем поседели — ему уже исполнилось шестьдесят).
Большая часть старшего командного состава Германии сидела за длинным столом. Для не столь высоких чинов — к которым относился и Вальтер — вдоль стен поставили ряды стульев. Референт раздал несколько копий двухсотстраничного меморандума. Вальтер заглянул отцу через плечо. Он увидел графики тоннажа входящих и выходящих из портов Великобритании судов, таблицы перевозочных тарифов и грузового пространства, калорийности пищи англичан и даже данные о том, сколько шерстяной ткани идет на дамскую юбку.
Они прождали два часа, а потом в комнату вошел кайзер Вильгельм в генеральской форме. Все вскочили. Его величество был бледен и сердит. Через несколько дней ему должно было исполниться пятьдесят восемь. Как всегда, он держал поврежденную левую руку неподвижно, стараясь, чтобы это выглядело естественно. Вальтер вдруг понял, что уже не испытывает того радостного верноподданнического чувства, которое так легко поднималось в душе, когда он был мальчишкой. Он больше не мог делать вид, будто кайзер — мудрый отец своего народа. Слишком было очевидно, что Вильгельм II — обычный человек, которого полностью подчинили обстоятельства. Растерянный, жалкий и несчастный, живой довод против передачи власти по наследству.
Кайзер огляделся, кивнул нескольким особо приближенным, к которым относился и Отто, потом сел и подал знак Хеннингу фон Хольцендорфу, седобородому главе Адмиралтейства.
Адмирал заговорил, зачитывая цитаты из меморандума: число подводных лодок, которое флот может отправить в море в любой момент времени, тоннаж судов, необходимый Антанте для поддержания жизнедеятельности, и скорость, с которой они могут заменять потопленные суда.
— По моим подсчетам, мы можем топить в месяц суда общим водоизмещением шестьсот тысяч тонн, — говорил адмирал. Его выступление впечатляло, каждое утверждение он подкреплял цифрами. Но именно эта точность заставляла Вальтера относиться к его речи с недоверием: вряд ли война может быть столь предсказуема.
— Если ваше величество утвердит сегодня мой план, — сказал фон Хольцендорф, указывая на перевязанный лентой документ на столе, — гарантирую, что Антанта капитулирует в течение ближайших пяти месяцев.
Он сел. Кайзер посмотрел на канцлера. «Вот теперь, — подумал Вальтер, — мы услышим более правдоподобную оценку». Бетман-Гольвег был канцлером семь лет и, в отличие от монарха, понимал всю сложность международных отношений.
Бетман-Гольвег мрачно заговорил об опасности вступления в войну Соединенных Штатов и об их человеческих ресурсах, запасах продовольствия и финансах. В доказательство своей правоты он привел мнения немцев старшего поколения, бывавших в Америке. Но при этом у него был такой вид, будто он говорил все это лишь для порядка. Должно быть, он считал, что кайзер уже все решил. Неужели эти люди собрались только для того, чтобы выслушать принятое решение? Неужели Германия обречена?
Кайзер обращал мало внимания на людей, чье мнение не совпадало с его собственным, и пока канцлер говорил, он делал нетерпеливые движения, бормотал что-то себе под нос и всем видом выражал неодобрение. Бетман-Гольвег начал волноваться.
— Если Генштаб считает войну подводных лодок необходимой, я не в состоянии им противоречить. Но с другой стороны…
Досказать ему не дали. Фон Хольцендорф вскочил с места:
— Даю слово морского офицера, — воскликнул он, перебивая, — что ни один американец не ступит на европейскую землю!
Какой абсурд, подумал Вальтер. Как можно при обсуждении подобных вопросов давать слово офицера? Однако этот аргумент был принят лучше, чем вся статистика. Лицо кайзера просияло, и еще несколько человек удовлетворенно кивнули.
Вид Бетман-Гольвега говорил о том, что он сдался. Безвольно опускаясь на стул, он сказал:
— Что ж, коли успех зовет, надо идти на зов.
Кайзер протянул руку, и фон Хольцендорф пододвинул к нему перевязанный лентой документ.
«Не может быть, — подумал Вальтер. — Невозможно принимать такое судьбоносное решение на основании таких неадекватных доводов!»
Кайзер взял ручку, поставил свою подпись, положил ручку и встал.
Все вскочили.
Не может быть, чтобы это был конец, подумал Вальтер.
Кайзер вышел из комнаты. Напряжение исчезло, зазвучали голоса. Бетман-Гольвег остался сидеть, глядя в такую-то точку на столе. Он был похож на приговоренного к смерти. Он что-то бормотал, и когда Вальтер подошел поближе, он разобрал слова. Это была фраза на латыни: «Finis Germaniae» — «Конец германцам».
Рядом с Отто появился генерал фон Хеншер:
— Соблаговолите пройти со мной на приватный ужин. И вы тоже, молодой человек. — И провел их в боковую комнату, где был накрыт стол с закусками.
Замок Плесс служил резиденцией кайзера, и еда здесь была хорошая. Вальтер чувствовал раздражение и отчаяние, но как любой в Германии, он был голоден и положил себе на тарелку внушительные порции салата, холодного цыпленка и белого хлеба.
— Министр иностранных дел Циммерман ожидал, что это решение будет сегодня принято, — сказал фон Хеншер. — Он желает знать, что мы можем сделать, чтобы устрашить американцев.
«На это надежды мало, — подумал Вальтер. — Если торпедировать американские корабли и убивать американских граждан, вероятность смягчить ответный удар невелика».
— Например, — продолжал генерал, — может, мы сможем спровоцировать движение протеста среди миллиона трехсот тысяч американцев, которые родились в Германии?
Вальтер про себя застонал.
— Абсолютно исключено, — сказал он. — Это глупая детская сказка.
— Как ты разговариваешь со старшими по званию! — оборвал отец. Фон Хеншер примирительно махнул рукой.
— Отто, пусть мальчик выскажется. Мне может оказаться полезным его мнение. Майор, почему вы так считаете?
— Потому что они не любят родину. Иначе разве бы они уехали? Даже если они и едят колбаски с пивом, они американцы и будут драться за Америку.
— А как насчет выходцев из Ирландии?
— Точно так же. Они, конечно, ненавидят англичан, но как только наши подводные лодки начнут топить американцев, нас они возненавидят намного сильнее.
Отто раздраженно заметил:
— Как же президент Вильсон сможет объявить нам войну? Ведь он только что победил на выборах как человек, который удерживал страну от войны!
— В каком-то смысле теперь ему будет легче, — пожал плечами Вальтер. — Народ поверит, что у него не было выбора.
— А чем можно его придержать? — спросил фон Хеншер.
— Если не трогать суда нейтральных стран.
— Это не обсуждается, — перебил Вальтера отец. — Тотальная — значит тотальная. Именно это нужно флоту, и именно это сегодня позволено его величеством.
— Поскольку мы вряд ли сможем смутить президента Вильсона факторами внутренней политики, — сказал фон Хеншер, — может, есть вероятность, что его внимание смогут отвлечь международные события, происходящие в его полушарии? — он повернулся к Отто. — Например, в Мексике?
Отто довольно улыбнулся.
— Вы об «Ипиранге»? Должен заметить, это была маленькая победа агрессивной дипломатии.
Вальтер не разделял отцовского торжества по поводу инцидента с грузом оружия, посланного Германией в Мексику. Отто и его единомышленники выставили президента Вильсона в глупом виде, но им еще придется об этом пожалеть.
— А что там сейчас?
— Основные силы американской армии находятся или в Мексике, или на границе. Они охотятся за бандитом по имени Панчо Вилья, который то и дело совершает набеги через границу. Президент Карранса кипит от возмущения, что они нарушают границы его суверенной территории, но мало что может сделать.
— А если бы мы ему помогли, это бы что-нибудь изменило?
Вальтер задумался. Подобное дипломатическое вредительство его ужасало и казалось рискованным, но он считал своим долгом отвечать на вопросы как можно более точно.
— Мексиканцы считают, что у них отобрали принадлежавшие им Техас, Мексику и Аризону. И мечтают вернуть эти земли, как французы лелеют мечту о возвращении Эльзаса и Лотарингии. Я не исключаю, что президент Карранса окажется достаточно недальновиден, чтобы поверить, что этого можно добиться.
— При любом исходе, — оживился Отто, — это отвлечет внимание американцев от Европы!
— На некоторое время — да, — неохотно согласился Вальтер. — Но в перспективе наше вмешательство может укрепить позиции тех американцев, кто считает, что Штаты должны вступить в войну на стороне Антанты.
— Нас интересует не перспектива, а настоящий момент. Ты слышал, что сказал Хольцендорф — наши подводные лодки через пять месяцев поставят Антанту на колени! Нам нужно отвлечь Америку лишь на этот срок.
— А как насчет Японии? — спросил фон Хеншер. — Существует ли хоть малейшая вероятность спровоцировать нападение японцев на Панамский канал? Или на Калифорнию?
— Если подходить реально — нет, — твердо заявил Вальтер. Разговор все больше удалялся в область фантастики.
Но фон Хеншер настаивал:
— Тем не менее даже просто угроза могла бы заставить американцев разместить больше войск на западном побережье.
— Полагаю, что так.
Отто промокнул губы салфеткой.
— Это все интересно, но сейчас мне следует выяснить, не нужен ли я его величеству.
Все встали.
— Господин генерал, если позволите… — произнес Вальтер.
Отец вздохнул, но фон Хеншер сказал:
— Да, я вас слушаю.
— Мне все это представляется очень опасным, господин генерал. Если просочатся слухи, что немецкое командование хотя бы просто рассматривает возможность разжигать вражду в Мексике и провоцировать японскую агрессию в Калифорнии, американское общественное мнение возмутится, и объявление войны не заставит себя долго ждать… если не последует немедленно. Так что подобные обсуждения, простите, что говорю очевидные вещи, должны вестись в глубокой тайне.
— Совершенно верно, — сказал фон Хеншер и улыбнулся Отто. — Мы с вашим отцом хоть и принадлежим к старшему поколению, тоже кое-что понимаем. Мы будем осмотрительны, можете на нас положиться!
Фиц был доволен тем, что немецкое предложение было с презрением отвергнуто, и гордился своей ролью в этом процессе, но когда все уже закончилось, его начали мучить сомнения.
Утром в среду 17 января он размышлял обо всем этом, направляясь в Адмиралтейство. Мирные переговоры были бы легким выходом для Германии, давали возможность закрепить приобретения, узаконить захват земель в Бельгии, северо-восточной Франции и России. А для Великобритании участие в таких переговорах было бы равносильно признанию поражения… Но Великобритания еще не победила.
Слова Ллойда Джорджа о победном нокауте красиво выглядели в газетных заголовках, но здравомыслящие люди понимали, что они так и останутся словами. Война будет продолжаться, возможно, год, а может, и больше. И если американцы и дальше собираются сохранять нейтралитет, не исключено, что в конце концов придется сесть за стол переговоров. А вдруг никто не в состоянии победить в этой войне? Погибнет еще миллион солдат — ни за что. Фица преследовала мысль, что в конечном счете права может оказаться Этель.
А если Великобритания потерпит поражение? Грядет финансовый кризис, а с ним безработица и нищета. Рабочий класс подхватит клич отца Этель, все будут кричать, что им не позволяли участвовать в голосовании по поводу войны. Гнев народа, обращенный против власть имущих, будет безграничен. Марши и демонстрации перейдут в бунты. Всего чуть больше века прошло с тех пор, как парижане казнили своего короля и многих дворян. Не поступят ли так и лондонцы? Фицу представилось, как его, связанного по рукам и ногам, везут на телеге к месту казни под радостные вопли толпы. И что еще хуже, он мог себе представить, что та же самая ожидает Мод, тетю Гермией, Би, Малыша… Он прогнал кошмар из головы.
Ну и взрывная же девчонка эта Этель, подумал он со смесью сожаления и восхищения. Когда его гостью во время речи Ллойда Джорджа вывели с галереи, он сгорал от стыда, и в то же время она нравилась ему еще больше.
Жаль, что она разозлилась и на него. Он последовал за ней, нагнал в главном вестибюле, а она на него набросилась, обвиняя в том, что из-за него и таких, как он, война будет продолжаться бесконечно. Она говорила так, что можно было подумать, будто каждого солдата, погибшего в Франции, убил Фиц собственной рукой.
На этом и закончилась история с домиком в Челси. Он послал ей пару писем, но она не ответила. Это разочарование оказалось для него болезненным. Когда он думал, как прекрасно мог бы проводить с ней время в этом уютном гнездышке, у него щемило сердце.
Однако некоторое утешение у него было. Би приняла его упрек близко к сердцу. Теперь она радостно встречала его на пороге спальни, предлагая свое благоухающее тело, словно они только что поженились. В конце концов, она была хорошо воспитанная дама знатного рода и знала, для чего существует жена.
Размышляя об уступчивой графине и неотразимой суфражистке, он вошел в старое здание Адмиралтейства и увидел на своем столе полурасшифрованную немецкую телеграмму.
Она была озаглавлена: «Берлин — Вашингтон. 16 января 1917 года».
Фиц машинально взглянул на последнюю строку, чтобы узнать, от кого телеграмма. В конце стояло имя «Циммерман».
Это разожгло его любопытство. Телеграмма от министра иностранных дел — послу в Соединенных Штатах! Фиц начал карандашом писать перевод, ставя прочерки и вопросительные знаки в местах, которые расшифровать не удалось.
«Совершенно секретно. Довожу до вашего сведения, с тем, чтобы вы передали премьер-министру (Мексики?) через хххх безопасным путем».
Вопросительные знаки обозначали группы цифр, в значении которых уверенности не было. Шифровальщикам приходилось гадать. Если они правы, то эта шифровка предназначалась немецкому послу в Мексике. Ее просто направили через посольство в Вашингтоне.
Мексика, подумал Фиц. Странно.
Следующее предложение было расшифровано полностью.
«Мы намерены 1 февраля начать тотальную подводную войну».
— О господи! — воскликнул Фиц. Этого они со страхом ожидали, и вот теперь перед ним лежало реальное подтверждение — и стояла дата!
«Мы попытаемся удержать США, несмотря ни на что, в состоянии нейтралитета. Однако в случае неуспеха мы предложим (Мексике?) союз на следующих условиях:
Вместе вести войну.
Вместе заключить мир».
— Союз с Мексикой? — сказал себе Фиц. — Американцам солоно придется!
«хххх Вы немедленно и совершенно секретно сообщите президенту Каррансе о вышеизложенном, хххх и в то же время быть между нами и Японией посредником.
хххх беспощадное ведение подводной войны предоставляет нам возможность заставить Англию заключить мир в ближайшие месяцы. Подтвердите получение».
Фиц поднял голову и встретился взглядом с юным Карвером, который — как он теперь заметил — был сильно взволнован.
— Вы, должно быть, читаете шифровку Циммермана?
— То, что можно прочитать, — сказал Фиц спокойно. Он лучше умел владеть собой. — А почему расшифровка так отрывочна?
— У них новый шифр, мы его еще не довели до ума. Но сообщение сенсационное, не так ли?
Фиц снова взглянул на свой перевод. Карвер не преувеличивал. Это было очень похоже на попытку Германии заполучить Мексику в союзники против Соединенных Штатов. Действительно сенсация.
Может быть, этой телеграммой удастся разозлить президента Соединенных Штатов настолько, чтобы он объявил Германии войну.
У Фица застучало в висках.
— Правда, — сказал он. — Я сейчас же покажу это Мигалке Холлу.
У капитана Уильяма Реджинальда Холла, директора отдела морской разведки, был хронический лицевой тик, потому он и получил это прозвище; однако с мозгами у него все было в порядке.
— Но он начнет задавать вопросы, и мне нужно знать, что отвечать. Когда вы расшифруете это полностью?
— Для изучения нового шифра потребуется несколько недель.
Фиц застонал от разочарования. Разгадка нового шифра с нуля кропотливая работа, и торопить шифровальщиков не следовало.
— Но как я понял, — продолжал Карвер, — сообщение должно идти из Вашингтона в Мехико. А там до сих пор пользуются старым дипкодом, который мы расшифровали еще год назад. Может, мы сможем получить тот вариант?
— Может, и сможем! — обрадовался Фиц. — У нас есть человек в телеграфном агентстве Мехико. Когда мы объявим об этом всему миру… — размечтался он.
— Мы не можем этого сделать! — встревожился Карвер. — Нельзя, чтобы немцы узнали, что мы перехватываем их сообщения.
Он прав, понял Фиц. Это вечная проблема разведслужб: как воспользоваться информацией, не скомпрометировав источник.
— Но это настолько важно, что мы могли бы рискнуть, — сказал он.
— Сомневаюсь. Слишком много надежной информации получено через этот отдел. Никто не позволит так рисковать.
— Да быть того не может, чтобы мы получили такую информацию — и нам не позволили ею воспользоваться!
— В нашей профессии так бывает, — пожал плечами Карвер.
К такому удару Фиц был не готов. Вступление Соединенных Штатов в войну могло привести к скорой победе. Конечно же, это стоило любых жертв. Но он знал об армии достаточно, чтобы понимать, что есть люди, готовые проявить гораздо большую храбрость и изобретательность, защищая свой отдел, чем редут. К возражениям Карвера следовало отнестись серьезно.
— Нам нужна легенда, — сказал Фиц.
— Давайте скажем, что сообщение перехватили американцы, — сказал Карвер. Фиц кивнул.
— Оно должно идти из Вашингтона в Мехико — значит, можно сказать, что правительство Соединенных Штатов получило его от телеграфной компании «Вестерн юнион».
— Компании «Вестерн юнион» это может не понравиться.
— Да и черт с ней! Давайте подумаем, как извлечь из этой шифровки максимум пользы. Отдать правительству, чтобы они сделали сообщение? Передать американцам? Или какой-то третьей стороне?
Карвер беспомощно развел руками.
— Здесь я не в своей стихии, — сказал он.
— Зато я — в своей, — ответил Фиц, воодушевляясь. — И знаю, кто нам поможет.
Фиц встретился с Гасом в Южном Лондоне, в пабе под названием «Ринг».
К его удивлению, Дьюар оказался заядлым любителем бокса. Еще подростком он ходил на бои в буффальских доках, а в 1914 году в путешествиях по Европе в каждой столице смотрел бои за денежные призы. Правда, он не распространялся о своем увлечении: вряд ли бокс был бы подходящей темой для застольной беседы на Мэйфэр.
В «Ринге» можно было встретить представителей разных сословий Джентльмены в вечерних костюмах стояли вперемешку с докерами в рванине. Официанты разносили подносы с пинтами пива, в каждом углу принимали ставки подпольные букмекеры. Клубился дым от сигарет, сигар и трубок. Сидячих мест не было, женщин тоже.
Фиц заметил Гаса — тот яростно спорил об американском боксере Джеке Джонсоне: это был первый черный чемпион в тяжелом весе, и когда он женился на белой женщине, христианские священники призвали паству линчевать его. Собеседник Гаса, лондонец с перебитым носом, доказывал, что представители духовенства правы, чем довел Гаса до белого каления.
Фиц втайне лелеял надежду, что Гас не останется равнодушным к Мод. Хорошая сложилась бы пара. Оба — интеллектуалы, оба — либералы, оба серьезно относятся ко всему на свете и постоянно читают книги. Дьюары происходили из старого зажиточного рода, что считалось американским вариантом аристократии.
И в довершение всего, и Гас и Мод мечтали о мире. Желание Мод чтобы война закончилась, казалось Фицу до странности отчаянным Гас же боготворил своего хозяина, Вудро Вильсона, выступившего месяц назад с речью, в которой призывал к «миру без победы» — сама эта фраза привела Фица в ярость, как и многих английских и французских лидеров.
Но замеченное Фицем сходство Гаса и Мод не привело к взаимному увлечению. Фиц любил сестру, но с удивлением думал, все ли с ней в порядке. Она что, хочет остаться старой девой?
Когда Фицу удалось отвлечь внимание Гаса от парня с перебитым носом, он завел речь о Мексике.
— Там полный кавардак, — сказал Гас. — Господин Вильсон отозвал войска генерала Першинга ради добрых отношений с президентом Каррансой, но все зря: тот не желает даже обсуждать патрулирование границы. А почему вы об этом заговорили?
— Расскажу чуть позже, — ответил Фиц. — Новый бой начинается.
Пока они смотрели, как боксер по имени Бенни Жид делает котлету из Лысого Альберта Коллинза, Фиц решил не касаться темы немецкого предложения мирных переговоров. Он знал, как тяжело Гас перенес неудачу инициативы Вильсона. Гас постоянно спрашивал себя, мог ли он выполнить свою роль лучше или сделать больше для претворения в жизнь плана президента. А Фиц считал, что план был обречен с самого начала, потому что в действительности мира не желала ни одна сторона.
В третьем раунде Лысый Альберт упал и остался лежать.
— Вовремя вы меня поймали, — сказал Гас. — Я готовлюсь к отъезду.
— Наверное, ждете не дождетесь, когда окажетесь дома?
— Если вообще окажусь. Может, по дороге попадется подводная лодка и потопит наш корабль.
Немцы возобновили тотальную подводную войну первого февраля, как было сказано в перехваченной шифровке Циммермана. Это разозлило американцев, но не до такой степени, как надеялся Фиц.
— Президент Вильсон отреагировал на объявление подводной войны удивительно спокойно, — сказал он.
— Он разорвал дипломатические отношения с Германией.
— Но он не объявил войну! — Фиц бурно восставал против мирных переговоров, однако Мод, Этель и их друзья-пацифисты были правы, говоря, что в обозримом будущем надежды на победу не предвиделось — если откуда-нибудь не придет помощь. Фиц был уверен, что если упор придется на подводные лодки, американцы вступят в войну. Но этого не произошло.
— Честно говоря, — сказал Гас, — я думаю, это решение — ввести в войну подводные лодки — привело президента Вильсона в ярость, и он уже готов объявить войну. Бог свидетель, все остальное, что только можно было, он уже испробовал. Но его переизбрали как человека, который не дал нам ввязаться в войну. И изменить курс он может, только если в массах изменится настроение в пользу военных действий.
— В таком случае, — сказал Фиц, — у меня есть кое-что, что этому поспособствует.
Гас приподнял бровь.
— После ранения я работаю в отделе, который занимается расшифровкой перехваченных немецких радиограмм. — Фиц вынул из кармана листок бумаги, исписанный его собственным почерком. — Через несколько дней ваше правительство получит эту информацию официально. Я показываю вам сейчас это сообщение, потому что нам нужен ваш совет — как с ним поступить.
Он подал листок Гасу.
Английскому шпиону в Мексике удалось получить вариант, переданный старым шифром, и на листке, который Фиц передал Гасу, находилось полностью расшифрованное сообщение Циммермана. В полном виде оно выглядело так:
Вашингтон — Мехико, 19 января 1917 г.
Мы намерены 1 февраля начать тотальную подводную войну. США мы попытаемся удержать, несмотря ни на что, в состоянии нейтралитета. Однако в случае неуспеха мы предложим Мексике союз на следующих условиях:
Вместе вести войну.
Вместе заключить мир.
С нашей стороны, мы окажем Мексике финансовую помощь и заверим, что по окончании войны она получит обратно утраченные ею территории Техаса, Новой Мексики и Аризоны. Детали этого соглашения мы поручаем разработать Вам.
Как только объявление войны между нами и США станет совершившимся фактом, Вы немедленно и совершенно секретно сообщите президенту Каррансе о вышеизложенном. Добавьте, что ему следует по своей инициативе предложить Японии присоединиться к нашему союзу и в то же время быть между нами и Японией посредником.
Обратите внимание президента на тот факт, что ведение подводной войны предоставляет возможность заставить Англию заключить мир в ближайшие месяцы.
Гас прочитал несколько строк, поднеся листок близко к глазам и воскликнул:
— Союз?! О боже!
Фиц быстро взглянул вокруг. Начался новый бой, и шум толпы был слишком громок, чтобы стоящие поблизости разобрали слова Гаса.
Гас читал дальше.
— Получит обратно Техас? — сказал он, не веря глазам. И потом яростно: — Предложить Японии присоединиться? — Он поднял голову. — Это возмутительно!
На такую реакцию Фиц и надеялся.
— Именно что возмутительно, — сказал Фиц с деланной суровостью.
— Немцы обещают заплатить Мексике за вторжение в Соединенные Штаты!
— Да.
— И просят попытаться вовлечь Японию!
— Да.
— Ну, как только об этом станет известно!..
— Именно об этом я и собирался с вами поговорить. Мы хотим предать гласности эту телеграмму таким образом, чтобы помочь вашему президенту.
— А почему же английское правительство просто не объявит о ней миру?
Фиц понял, что Гас сказал, не подумав.
— По двум причинам, — ответил он. — Во-первых, нам не хотелось бы, чтобы немцы узнали, что мы перехватываем их сообщения. Во-вторых, нас могут обвинить в фальсификации.
Гас кивнул.
— Извините, я сказал, не подумав. Давайте рассмотрим это спокойно.
— Если возможно, мы хотели бы, чтобы вы заявили, что правительство Соединенных Штатов получило копию телеграммы от «Вестерн юнион».
— Вильсон не станет лгать.
— Так добудьте у них копию этой телеграммы, и лгать не придется.
Гас кивнул.
— Наверное, это можно. Что касается второго вопроса — кто мог бы объявить о телеграмме так, чтобы на него не пало подозрение в фальсификации?
— Я полагаю, сам президент.
— Как вариант.
— Но у вас есть идея получше?
— Да, — задумчиво сказал Гас, — пожалуй, есть.
Этель и Берни поженились в доме молитвы «Голгофа». Они не отличались особой религиозностью, а здесь им нравился пастор.
С Фицем Этель не общалась с того самого дня. Его публичное противостояние делу мира живо напомнило ей о его истинной натуре. Он поддерживал все то, что она ненавидела: традиции, консерватизм, эксплуатацию рабочего класса, неправедно нажитое богатство. Она не могла бы любить такого человека, и она стыдилась того, что ее чуть не соблазнил домик в Челси. Она поняла, что действительно родной для нее только Берни.
Этель надела розовое платье и шляпку с цветами, что купил ей Вальтер фон Ульрих, когда она была свидетельницей на их с Мод свадьбе. Никаких девочек-подружек не было, только Милдред и Мод. Из Эйбрауэна на поезде прибыли родители Этель. Билли был на передовой, и новый отпуск ему не дали. Малыша Ллойда одели в наряд пажа, специально пошитый для него Милдред: костюмчик небесно-голубого цвета с медными пуговками и берет.
Берни удивил Этель, познакомив со своей семьей, о существовании которой никто и не слыхал. Его престарелая матушка говорила только на идише и бормотала что-то себе под нос на протяжении всей службы. Она жила у процветающего старшего брата Берни, которого звали Тео и который — как выяснила, пофлиртовав с ним, Милдред, — был владельцем велосипедной фабрики в Бирмингеме.
После церемонии бракосочетания устроили чай с пирогами. Крепких напитков, к удовольствию отца и мамы Этель, не было, а курить выходили на улицу. Мама, поцеловав Этель, сказала:
— Ну что же, я рада, что ты наконец устроена.
Этель подумала, как много означает эта фраза. «Поздравляю, хоть ты и падшая женщина с внебрачным ребенком, отца которого никто не знает, и выходишь замуж за еврея, и живешь в Лондоне, который не лучше Содома и Гоморры», — вот что это значило. Но Этель приняла и такое поздравление, и зареклась когда-либо сказать что-то подобное собственному ребенку.
У ее родителей были билеты туда и обратно, так дешевле, и они заторопились на поезд. Когда большинство гостей разошлись, оставшиеся перешли в паб «Гусь и пес» пропустить стаканчик-другой.
Пришло время укладывать Ллойда, и Этель с Берни пошли домой. Еще с утра Берни погрузил на ручную тележку свои скромные пожитки и книги и переехал со съемной квартиры к Этель.
Чтобы провести первую ночь вдвоем, Ллойда уложили наверху с детьми Милдред, что сам он воспринял как невероятное счастье. А Этель и Берни, выпив на кухне по чашечке какао, отправились спать.
На Этель была новая сорочка. Берни надел свежую пижаму. Когда он лег в постель рядом с ней, его прошиб нервный пот. Этель погладила его по щеке.
— Хоть я и распутная женщина, но опыта у меня немного, — сказала она. — Только с первым мужем, и всего несколько недель, пока он не уехал. — Она решила никогда не говорить Берни про Фица. Правду знали только Билли и юрист Фица Альберт Солман.
— У тебя с опытом получше, чем у меня, — сказал Берни, но она почувствовала, что он немного расслабился. — У меня это было всего несколько раз.
— А как их звали?
— Ну какая тебе разница.
— Есть разница, — улыбнулась она. — Сколько у тебя было женщин? Шесть? Десять? Двадцать?
— Ну что ты! Три. Первую звали Рэчел Райт, еще в школе. Она сказала, что мы теперь должны пожениться, и я ей поверил. Я тогда очень разволновался.
Этель хихикнула.
— А что было дальше?
— А на следующей неделе она сделала то же самое с Мики Армстронгом, а меня оставила в покое.
— Тебе с ней было хорошо?
— Наверное. Мне было всего шестнадцать. Главное, чего я тогда хотел, — иметь право сказать, что я это сделал.
Она тихонько поцеловала его и сказала:
— А кто потом?
— Кэрол Макалистер. Она жила по соседству. Я платил ей по шиллингу за раз. С ней это всегда было довольно быстро: я думаю, она знала, что говорить и делать, чтобы поскорее закончить. Самой ей нужны были только деньги.
Этель нахмурилась, но тут же вспомнила домик в Челси. Она ведь и сама раздумывала, не стать ли ей такой же, как Кэрол Макалистер. Ей стало неловко, и она спросила:
— А третья?
— Она была старше меня. Я снимал у нее комнату. Однажды, когда ее муж был в отъезде, она легла со мной.
— А с ней тебе было хорошо?
— Очень. Для меня это было счастливое время.
— А что же случилось?
— У мужа появились подозрения, и мне пришлось съехать.
— А потом?
— А потом я встретил тебя, и остальные женщины стали мне неинтересны.
Они начали целоваться. Скоро он поднял подол ее сорочки и осторожно лег сверху. Он был нежен, очень боялся причинить ей боль, но вошел легко. Она почувствовала к нему такую нежность — за то, что он добрый и умный, что так предан ей и ее ребенку. Она крепко обняла его и подалась к нему всем телом. И его оргазм тоже не заставил себя долго ждать. Потом оба легли на спину и, счастливые, заснули.
Гас Дьюар заметил, что женская мода изменилась. Теперь длина платья позволяла видеть лодыжки. Десять лет назад, если удавалось мельком заметить женскую ножку, это возбуждало; сейчас это было в порядке вещей. Может, раньше женщины скрывали свое тело, чтобы не избегать страсти, а разжигать ее?
Роза Хеллмэн была в темно-красном пальто, ниспадавшем на спине от кокетки складками, по последней моде. Оно было отделано черным мехом, что в феврале в Вашингтоне, должно быть, смотрелось очень уместно, подумал Гас. Серая шляпка, маленькая и круглая, с красной лентой и пером, — не очень практичная, но когда американки носили шляпки, разработанные модельерами по соображениям практичности?
— Благодарю за приглашение, это честь для меня, — сказала она, и он не понял, говорит она серьезно или смеется. — Вы, кажется, только что вернулись из Европы?
Они сидели в обеденном зале отеля Бильярд, в двух кварталах к востоку от Белого дома. Гас пригласил ее на ланч с особой целью.
— У меня есть для вас материал, — сказал он, когда они сделали заказ.
— Да? Отлично! Попробую угадать. Неужели президент разводится с Эдит и женится на Мэри Пек?
Гас нахмурился. Когда была жива первая жена Вильсона, у него был роман с Мэри Пек. Гас сомневался, что тогда дошло до адюльтера, но в письмах Вильсон неосторожно выказывал больше чувств, чем позволяли приличия. Несмотря на то, что ничего не попало в газеты, вашингтонские сплетники знали об этом.
— Я говорю о серьезных вещах, — жестко сказал Гас.
— О, простите! — сказала Роза и состроила строгую мордочку, так что Гас едва удержался от смеха.
— У меня будет одно-единственное условие: вы не должны упоминать, что информация получена из Белого дома. Я покажу вам телеграмму от немецкого министра иностранных дел Артура Циммермана немецкому послу в Мексике.
Она взглянула на него с изумлением.
— Как она к вам попала?
— От «Вестерн юнион», — солгал он.
— И не была зашифрована?
— Ее расшифровали.
Он дал ей листок с машинописным текстом на английском языке.
— Наверное, это не подлежит оглашению? — спросила она.
— Напротив. Единственное, чего я от вас прошу — не пишите, откуда она у вас.
— Ладно… — Она начала читать и в следующую секунду, пораженная, взглянула на него. — Гас, это не розыгрыш?.. Немцы заплатят мексиканцам, чтобы те вторглись в Техас?
— Таково предложение господина Циммермана.
— Гас, но это же сенсация века!
Он позволил себе улыбнутся, стараясь не выдать своего торжества.
— Я знал, что вы так скажете.
— Вы это делаете сами по себе или от лица президента?
— Роза, неужели вы можете себе представить, чтобы я сделал такое без согласования на самом верху?
— Ничего себе! Значит, это передано мне от самого президента Вильсона!
— Неофициально.
— Вы представляете себе, что скажут американцы, когда узнают!
— Думаю, это повлияет на их желание вступить в войну и сражаться с Германией.
— Да они будут требовать этого с пеной у рта! Вильсон будет вынужден объявить войну.
Гас ничего не ответил. Роза верно истолковала его молчание.
— Ах, вот в чем дело! Вы затем и даете мне телеграмму. Президент хочет объявить войну.
Она была совершенно права. Он улыбнулся, наслаждаясь разговором с этой умной женщиной.
— Я вам ничего такого не говорил.
— …И Вильсон теперь может сказать, что не нарушил предвыборных обещаний, но был вынужден изменить политику под давлением общественного мнения.
— Но вы же не будете об этом писать, не так ли? — немного встревожился он.
Она улыбнулась.
— Ну что вы! Я просто не хочу, чтобы обо мне думали, будто я принимаю все за чистую монету.
Официант принес еду: для нее — тушеного лосося, для него — бифштекс и картофельное пюре. Роза поднялась:
— Мне пора в агентство.
— А как же ланч? — удивился Гас.
— Вы что, не понимаете? — в ответ удивилась она. — Я не могу сейчас есть! Вы только что подняли Америку на войну.
Гас кивнул.
В следующий миг ее уже и след простыл.
Март 1917 года
Этой зимой в Петрограде было холодно и голодно. Термометр у казарм Первого пулеметного полка на целый месяц замер на минус семнадцати по Цельсию. Пекари перестали выпекать пироги, кексы, булочки и что бы то ни было, кроме хлеба, и тем не менее муки не хватало. Так много солдат пыталось выпросить или стянуть лишний кусок еды, что у дверей столовой поставили караул.
Однажды холодным ветреным днем в начале марта Григорий, получив увольнительную, решил после обеда проведать Вовку, которого оставляли на попечение хозяйки дома, пока Катерина была на работе. Григорий надел шинель и зашагал по обледенелым улицам. На Невском проспекте он заметил нищенку лет девяти, она стояла на углу, под порывами ледяного ветра. Что-то странное почудилось ему в ней, и он нахмурился, проходя мимо. Минутой позже он понял, что его так поразило. Она бросила на него взрослый, призывный взгляд. Это так потрясло его, что он остановился. Как могла она быть проституткой в таком возрасте? Он обернулся, собираясь подойти к ней и спросить об этом, но ее уже не было.
Он пошел дальше, а мысли приняли тревожное направление. Он знал, конечно, что бывают люди, которые занимаются сексом с детьми. Это он узнал еще когда они с маленьким Левкой искали помощи у священника, вон сколько лет назад. Но образ девятилетней девочки, отчаянно пытающейся изобразить приглашающую улыбку, запал ему в душу и мучил. Ему хотелось плакать. Несчастная страна, думал он, мы заставляем наших детей торговать собой — что может быть хуже?
К дому он подошел в мрачном расположении духа. А войдя, услышал, как заливается Вовка. Поднявшись в комнату Катерины, он нашел малыша одного, с покрасневшим, искаженным в плаче личиком. Он взял его на руки и стал баюкать.
В комнате было чисто прибрано и пахло Катериной. Обычно Григорий приходил сюда по воскресеньям. У них уже вошло в привычку утром гулять, потом возвращаться и готовить обед из того, что принес из казармы Григорий, — когда удавалось что-нибудь достать. Потом Вовка засыпал, а они занимались любовью. Так что по воскресеньям, когда еды было достаточно, Григорий был здесь абсолютно счастлив.
Вовкины вопли перешли в недовольное монотонное нытье. С ребенком на руках Григорий отправился разыскивать хозяйку, которая должна была за ним присматривать. Нашел он ее в прачечной, низенькой пристройке за домом: она пропускала через каток мокрое белье. Это была женщина лет пятидесяти, с седыми волосами, повязанными платком. В 1914 году, когда Григорий уходил на войну, она была полной, но сейчас шея у нее стала тонкая, щеки обвисли. Даже домовладелицы в нынешние времена ходили голодные.
Когда она его увидела, вид у нее сделался виноватый и испуганный.
— Вы что, не слышали, что ребенок плачет? — спросил Григорий.
— Не могу же я целый день его укачивать! — воинственно ответила она и снова стала крутить ручку катка.
— Может, он голоден!
— Свое молоко он уже выпил.
Ее ответ прозвучал подозрительно быстро, и Григорий подумал, что, возможно, она выпила молоко сама. Ему захотелось ее придушить.
В холодном воздухе неотапливаемой прачечной он почувствовал, что Вовкина нежная детская кожа горяча, как печка.
— Кажется, у него жар, — сказал он. — Вы не заметили, что у него температура?
— Я вам что, врач, что ли?
Вовка перестал плакать и впал в какое-то оцепенение, которое еще сильнее обеспокоило Григория. Обычно это был живой, любознательный малыш, хотя деятельность его и носила порой разрушительный характер. Но сейчас он лежал на руках у Григория неподвижно, с пылающим лицом, глядя в одну точку.
Григорий вернулся с ним в комнату и уложил на постель. Взяв с полки кувшин, он вышел из дома и помчался в магазин на соседней улице. Купил молока, немного сахару в кулечке из обрывка газеты и яблоко.
Когда он вернулся, Вовка был все таким же безучастным.
Григорий подогрел молоко, покрошил туда корку черствого хлеба, насыпал сахару и стал кормить этой смесью Вовку. Тот ел так, будто умирал от голода и жажды.
Когда молоко с хлебом кончилось, Григорий вынул яблоко. Карманным ножом порезал на ломтики, один ломтик очистил. Кожуру съел сам, остальное протянул Вовке со словами: «Кожура мне, а ломтик тебе». Раньше малыша забавляла эта дележка, но сейчас ему было все равно. Ломтик выпал у него изо рта.
Доктора поблизости не было, да Григорий и не смог бы ему заплатить, но через несколько кварталов жила знакомая повитуха Магда, миловидная жена его старого друга Константина, секретаря большевистского комитета Путиловского завода. Как только у них выдавалась возможность, Григорий с Константином играли в шахматы, и Григорий обычно выигрывал.
Григорий переодел мокрого Вовку, завернул в Катеринино одеяло — так, что видны были только глаза да кончик носа, — и они вышли на холод.
Константин и Магда жили в двухкомнатной квартире вместе с теткой Магды, которая присматривала за их тремя детьми. Григорий боялся, что Магда ушла принимать очередные роды, но ему повезло, она оказалась дома.
Магда была женщина резкая, но с добрым сердцем. Она пощупала Вовкин лоб и спросила:
— Он кашляет?
— Нет.
— Какой стул?
— Жидкий.
Она раздела Вовку и сказала:
— У Катерины, значит, нет молока?
— Откуда ты знаешь?
— Как женщина может кормить ребенка, если сама не ест? Потому и ребенок такой тощий.
Григорий не знал, что Вовка тощий.
Магда пощупала ребенку грудь и живот, он заплакал.
— Воспаление легких, — сказала она. — Дети постоянно подхватывают инфекцию, но обычно выживают.
— А что можно сделать?
— Холодную повязку на голову, чтобы сбить температуру. Давайте побольше воды, сколько выпьет. Не будет есть — не волнуйтесь. Главное, чтоб Катерина ела, тогда и его сможет кормить. Нужнее всего ему материнское молоко.
Григорий понес Вовку обратно. По дороге купил еще молока и согрел на плите. Потом покормил им Вовку с ложечки, и тот все съел. Потом Григорий согрел кастрюльку воды и омыл мальчику лицо. Похоже, тому стало получше: горячечный блеск в глазах и румянец исчез, дыхание стало ровным.
Когда в половине восьмого вернулась Катерина, Григорий немного успокоился. У нее был усталый вид. Она купила капусты и маленький кусочек свиного жира, и Григорий поставил на огонь кастрюлю и стал варить суп, пока она отдыхала. Он рассказал ей о Вовкиной горячке, беспечной хозяйке и предписании Магды.
— Но что же мне делать?! — с отчаянием воскликнула Катерина. — Мне ведь нужно ходить на работу! А больше за Вовиком смотреть некому.
Григорий покормил Вовку жидким супом, без гущи, и уложил спать. Когда Григорий и Катерина поели, они тоже прилегли.
— Не давай мне спать слишком долго, — попросила Катерина. — Мне нужно занять очередь за хлебом.
— Я сам схожу, — сказал Григорий, — ты отдыхай.
Он опоздает в казарму, но, может, это сойдет ему с рук: офицеры сейчас боятся мятежа, не станут устраивать выволочку по пустякам.
Катерина, успокоенная, сразу заснула.
Когда услышал, что часы на часовне пробили два, он обулся и надел шинель. Вовка вроде бы крепко спал. Григорий вышел из дома и направился к булочной. Там уже стояла длинная очередь, и он понял, что припозднился. Перед ним было человек сто: закутанные, они притоптывали на снегу, чтобы не замерзнуть. Кое-кто пришел со скамеечкой. Какой-то парень с жаровней продавал кашу, протирая использованные миски снегом. За Григорием в очередь встало еще около дюжины человек.
В очереди непрерывно что-то обсуждали, кто сплетничал, кто переругивался. Две женщины впереди завели спор, кто виноват в нехватке хлеба: одна говорила — придворные немцы, другая — евреи, что прячут зерно.
— А кто правит? — сказал Григорий. — Если лошадь понесет, виноват возница, он сидел на козлах. А у нас что, евреи правят? Или немцы? Нами правят царь и баре. — Так говорили большевики.
— Ну а кто бы правил, кабы не царь? — скептически отозвалась молодая женщина в желтой фетровой шляпке и платке.
Лавка открылась в пять. Через минуту по очереди передали, что дают по одной буханке в руки.
— Всю ночь стоять — из-за одной буханки! — возмутилась женщина в шляпке.
Прошло часа два, пока подошла очередь Григория. Жена булочника впускала покупателей по одному. Вот в лавку зашла старшая из стоявших перед Григорием женщин. А потом жена булочника сказала:
— Все. Хлеба больше нет.
— Ну пожалуйста! — закричала женщина в шляпке. — Хотя бы еще одну буханочку!
Лицо жены булочника окаменело. Наверняка она слышала это уже не раз.
— Было бы больше муки — больше бы хлеба испек, — сказала она. — Кончился хлеб, слышите вы или нет? Как я продам вам хлеб, если его нет?
Последняя покупательница вышла из лавки с буханкой за пазухой и поспешила прочь.
Женщина в желтой шляпке расплакалась.
Жена булочника захлопнула дверь.
Григорий повернулся и пошел прочь.
Весна пришла в Петроград в четверг восьмого марта, но Российская империя, в отличие от остальной Европы, уже триста лет жившей по григорианскому календарю, упрямо придерживалась стиля юлианского и считала этот день двадцать третьим февраля. Стало немного теплее, и работницы текстильных предприятий вышли на забастовку, устроив шествие от фабричных пригородов до центра города — в знак протеста против войны и хлебных очередей. Власти пообещали контролировать распределение хлеба, но, похоже, после этого стало еще хуже.
Первый пулеметный полк, как и все воинские части в городе, был направлен в помощь полиции и конным казакам поддерживать порядок. А что будет, подумал Григорий, если солдаты получат приказ стрелять в демонстрантов? Подчинятся они? Или обратят винтовки против офицеров? В 1905 году они выполнили приказ и стали стрелять в рабочих. Но с тех пор русский народ пережил тяжелое десятилетие с репрессиями, войной и голодом.
Однако в этот вечер все было спокойно, и Григорий со своим взводом вернулся в казармы, не сделав ни единого выстрела.
В пятницу бастовало еще больше рабочих.
Царь был в четырехстах километрах, в расположении армии, в Могилеве. Главным в Петрограде оставался командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов. Он решил не допускать демонстрантов в центр, поставив у мостов солдат. Взвод Григория стоял недалеко от казарм, охраняя Литейный мост, идущий через Неву к Литейному проспекту. Но лед на реке был еще крепок, и манифестанты обошли их по реке — к восторгу солдат, большинство из которых, как и Григорий, сочувствовали манифестантам.
Ни одна из политических партий эту забастовку не организовывала. Большевики, как остальные левые революционные партии, скорее не вели, а следовали за рабочим классом.
И снова там, где стоял взвод Григория, ничего не происходило, но так было не везде. Когда вечером в субботу Григорий вернулся в казарму, он узнал, что в конце Невского проспекта, у вокзала, случилось столкновение полиции с демонстрантами. Казаки неожиданно приняли сторону демонстрантов и защищали их от полиции. Рассказывая об этом, люди даже называли их «товарищи казаки», и Григорию странно было это слышать.
Утром в воскресенье Григорий проснулся задолго до рассвета. На завтраке ему сказали, что, по последним слухам, царь велел генералу Хабалову любой ценой положить конец стачкам и демонстрациям. Григорий подумал, что слова «любой ценой» звучат воистину зловеще.
После завтрака прапорщики получили приказания. Каждый взвод должен был охранять в городе свою точку: не только мосты, но и перекрестки, вокзалы, почту. Связь держать предполагалось с помощью полевых телефонов. Столицу государства собирались охранять, как захваченный вражеский город. И что хуже всего — в местах наиболее вероятных столкновений с полицией полку было велено установить пулеметы.
Когда Григорий изложил своему взводу задание, Исаак сказал:
— Царь что, намерен отдать армии приказ стрелять в собственный народ?
— А если так, — сказал Григорий, — как думаешь, солдаты такой приказ выполнят?
Волнение его росло, но вместе с ним рос страх. Он считал, что народ должен оказать власти сопротивление, иначе война будет длиться, продолжится голод, и не останется никакой надежды, что у Вовки жизнь будет лучше, чем у Григория и Катерины. Именно потому Григорий вступил в партию. Но с другой стороны, у него была тайная надежда, что если солдаты просто откажутся подчиняться приказам, революция совершится без кровопролития. Однако когда его собственному полку приказали установить пулеметы на углах петроградских улиц, эти надежды ему самому стали казаться глупыми.
Сможет ли Россия покончить наконец с царской тиранией? Ведь в некоторых странах, переживших революцию, так и случилось. Даже англичане однажды обезглавили своего короля.
Санкт-Петербург напоминает кипящий котел, подумал Григорий: пар уже идет, появляются пузырьки — вспышки насилия, и поверхность воды дрожит от жара, но закипеть как будто не решается.
Взвод Григория послали в Таврический дворец, летнюю резиденцию Екатерины Второй, где теперь заседала Дума, — безвольный российский парламент. Утро прошло спокойно: те, кто голодал, старались в воскресенье подольше поспать. Но погода оставалась хорошей, и к полудню из пригородов начал подтягиваться народ, пешком или на трамвае. Некоторые собирались в большом саду Таврического дворца. Григорий заметил, что там были не только рабочие, но и представители среднего класса — как мужчины, так и женщины, — а также студенты и несколько процветающих дельцов. Кое-кто пришел с детьми. Они явились на политическую демонстрацию — или просто собирались прогуляться по парку? Григорию казалось, они и сами точно не знали.
У входа во дворец он увидел хорошо одетого мужчину, чье красивое лицо было ему знакомо по фотографиям в газетах, и он узнал депутата от трудовиков Александра Федоровича Керенского. Трудовики были умеренной фракцией, отколовшейся от социалистов-революционеров. Григорий спросил его, что нового.
— Сегодня царь распустил Думу, — ответил Керенский.
Григорий возмущенно покачал головой:
— Обычное дело, — заметил он. — Убрать тех, кто жалуется, — вместо того чтобы принять меры по поводу их жалоб.
Керенский пристально глянул на него. Может, он не ожидал такого замечания от солдата?
— Именно, — сказал он. — Однако мы, депутаты, решили игнорировать царский указ.
— И что же дальше?
— Многие считают, что как только властям удастся восстановить снабжение столицы продовольствием, демонстрации прекратятся, — сказал Керенский и вошел в здание.
Интересно, почему эти умеренные считают, что так и будет, подумал Григорий. Если бы власти могли восстановить снабжение, неужели они уже не сделали бы этого — вместо того чтобы контролировать распределение? Но умеренные, похоже, предпочитали иметь дело с мечтами, а не фактами.
Вскоре после полудня, к своему удивлению, Григорий увидел сияющих Катерину с Вовкой. Он обычно проводил воскресенье с ними, но сегодня даже не надеялся их увидеть. Вовка выглядел здоровым и счастливым, к огромному облегчению Григория. Было видно, что ребенок уже справился с инфекцией. Было не холодно, и Катерина была в пальто нараспашку, демонстрируя ладную фигуру. Ему захотелось ее обнять. Она улыбнулась, и ему вспомнилось, как она целовала его, когда они лежали в постели. Григорий почувствовал желание — сильное, почти невыносимое. Какая досада, что сегодня вечером им не пообниматься!
— Как ты узнала, что я здесь? — спросил он.
— Просто повезло.
— Я рад тебя видеть, но в центре сейчас находиться опасно.
Катерина взглянула на толпу гуляющих.
— А по мне — так вполне безопасно.
Спорить Григорий не мог: видимых причин для беспокойства не было.
Мать с малышом пошли прогуляться вокруг покрытого льдом озера. Григорий затаил дыхание, когда увидел, что Вовка припустил от Катерины и почти сразу упал. Катерина подняла его, утешила и они пошли дальше. Они показались ему такими беззащитными! Что с ними будет?
Вернувшись, Катерина сказала, что им пора домой — Вовке надо спать.
— Большими улицами не идите, — сказал Григорий. — Держитесь подальше от толпы. Может случиться все что угодно.
— Ладно, — вздохнула она.
— Пообещай мне!
— Обещаю.
В этот день Григорий не видел кровопролития, но вечером в казармах рассказывали, что на Знаменской площади солдатам приказали стрелять в демонстрантов, и погибло сорок человек. Когда Григорий это услышал, словно холодная рука сжала его сердце. Катерину могли убить просто за то, что она шла там по улице!
Другие пришли в такое же негодование, и в столовой стали накаляться страсти. Чувствуя всеобщее напряжение, Григорий взял ситуацию в свои руки, потребовав от солдат соблюдать порядок и предложив говорить по очереди. Ужин превратился в митинг. Первому Григорий предоставил слово Исааку, который был хорошо всем известен как завзятый игрок в футбол.
— Я пошел в армию, чтобы убивать немцев, а не русских! — сказал Исаак, и в ответ раздался одобрительный рев. — Демонстранты — наши братья и сестры, наши матери и отцы, и единственное их преступление — в том, что они просят хлеба!
Григорий знал всех большевиков в полку и нескольким дал слово — но старался вызывать других тоже, чтобы его не обвинили в предвзятости. Обычно мнения солдаты высказывали осмотрительно, из страха, что об их словах непременно доложат и они понесут наказание, — но сегодня, казалось, это никого не волновало.
Наибольшее впечатление произвела речь Якова. Это был высокий мужик, здоровый, как медведь. Когда он заговорил, у него в глазах блестели слезы.
— Когда нам приказали стрелять, — сказал он, — я не знал, как быть. — Казалось, говорить громко он не может, и в зале стало тихо — все старались расслышать его слова. — Я сказал: «Господи, наставь меня!» — и замер в ожидании, но Господь не дал мне ответа… — Все вокруг молчали. — Я поднял винтовку, — сказал Яков. — Капитан вопил: «Пли! Пли!» Но в кого я должен был стрелять? В Галиции мы знали, кто наши враги, потому что они в нас стреляли. Но сегодня на площади никто на нас не нападал. Среди демонстрантов были в основном женщины, некоторые с детьми. И даже у мужчин не было оружия.
Он замолчал. Вокруг все будто окаменели, все словно боясь нарушить тишину неловким движением. Подождав, Исаак спросил:
— И что же потом, Яков Давыдович?
— Я спустил курок, — сказал Яков, и из его глаз в черную бороду покатились слезы. — Я даже не целился. На меня орал капитан, и я выстрелил просто чтоб его заткнуть. Но попал в женщину. На самом деле это оказалась девчонка, лет девятнадцать, наверное. Она была в зеленом пальто. Я попал ей в грудь, и пальто залило кровью: красное на зеленом. Потом она упала… — Он уже плакал, не сдерживаясь, и говорил сквозь рыдания. — Я бросил винтовку и пошел было к ней, хотел помочь, но на меня набросилась толпа, меня били руками и ногами, но я этого почти не чувствовал… — Он вытер лицо рукавом. — Мне теперь и здесь худо придется — из-за того, что потерял винтовку. — Он снова надолго замолчал. — Девятнадцать, — произнес он наконец. — Наверное, ей было не больше девятнадцати…
Григорий не заметил, как открылась дверь, но вдруг увидел поручика Кириллова.
— Яков! А ну-ка иди сюда! — гаркнул тот. Потом взглянул на Григория. — И ты, Пешков, бузотер!
Он повернулся к солдатам, сидевшим на скамьях за столами.
— А ну все по казармам! Любого, кто через минуту еще будет в столовой, ждет порка.
Никто не шевельнулся. Все угрюмо смотрели на поручика. «Может, так и начинается бунт», — мелькнуло у Григория.
Но Яков был слишком поглощен своими переживаниями, чтобы понять, какой напряженный момент он создал; он неуклюже двинулся к поручику, и напряжение стало слабеть. Кое-кто из стоявших ближе к Кириллову встал. Лица были мрачными, но испуганными. Григорий вскоре почувствовал, что солдаты недостаточно злы, чтобы восстать против офицера. Солдаты стали выходить из столовой. Кириллов остался на месте и сверлил всех взглядом.
Григорий вернулся в казарму, и скоро прозвучал отбой. У него как у прапорщика был отдельный закуток. До него доносились тихие голоса солдат.
— Не стану я стрелять в женщин, — сказал один.
— И я не стану.
— А не станете, — сказал третий голос, — так кто-нибудь из этих ублюдков-офицеров пристрелит вас за неповиновение!
— Я буду целиться так, чтобы промазать, — сказал второй голос.
— Могут заметить.
— Да всего-то и надо, если придется стрелять в толпу, брать чуть выше голов. Никто не определит точно, куда ты стрелял.
— Я так и сделаю, — сказал второй.
— И я.
— И я.
«Посмотрим», — подумал Григорий, засыпая. Легко быть смелым в темноте. А при свете дня все может выглядеть совсем иначе.
В понедельник взвод Григория был направлен по Большому Сампсониевскому проспекту к Литейному мосту и получил приказ не допустить пересечения демонстрантами реки и появления их в центре города. Мост был длиной почти четыреста метров и стоял на огромных каменных опорах, смотревшихся в замерзшей реке как ледоколы на мели.
Дело у них было то же, что и в пятницу, но приказ поручик Кириллов дал Григорию другой. Все эти дни Кириллов говорил так, словно все время находился в прескверном расположении духа, и возможно, так оно и было: офицерам, наверное, не больше простых солдат нравится, когда их ставят в качестве заслона против собственного народа.
— Ни один из демонстрантов не должен пересечь реку, ни по мосту, ни по льду, вы меня поняли? А в тех, кто не подчинится приказу, — стрелять!
Григорий ничем не выразил протеста.
— Есть, ваше благородие! — ответил он браво.
Кириллов повторил приказ и исчез. Григорий подумал, что поручик боится. Вне всякого сомнения, его страшила мысль, что на него возложат ответственность за происходящее, независимо от того, будут его приказам подчиняться или нет.
Подчиняться Григорий не собирался. Он решил, что позволит лидерам шествия втянуть себя в спор, пока остальные будут переходить реку по льду, как было в пятницу.
Однако рано утром к его взводу присоединился отряд полицейских. К своему ужасу, он увидел, что их ведет его старинный враг Михаил Пинский. Вот кто, похоже, не страдал от нехватки хлеба: круглое лицо стало еще толще, а полицейская форма на животе едва сходилась. В руках у него был рупор. Его приятеля Козлова — что с мордой как у хорька — видно не было.
— Я тебя узнал, — сказал Пинский. — Ты работал на Путиловском заводе.
— Пока ты не отправил меня на фронт, — ответил Григорий.
— Да у тебя брат-убийца, и сбежал в Америку!
— Это ты сказал.
— Никто здесь сегодня через реку не перейдет.
— Посмотрим.
— Я жду от вас слаженных действий, это ясно?
— А не боишься? — спросил Григорий.
— Этого сброда? Не городи чушь!
— Нет, я о будущем. Если произойдет революция, как думаешь, что с тобой сделают? Ты всю жизнь издевался над слабыми, избивал людей, насиловал баб и брал взятки. Не боишься, что когда-то и платить придется?
— Я доложу о тебе! Ты бунтовщик! — заявил Пинский, тыча в Григория пальцем в перчатке, и зашагал прочь.
День начался спокойно, но Григорий заметил, как мало на улицах рабочих. Многие заводы были закрыты, потому что не могли получить топливо для печей и паровых двигателей. Некоторые бастовали: рабочие требовали повысить зарплату из-за дороговизны на продукты и отапливать промерзшие цеха. Похоже было, что почти никто не собирался работать. Но вот весело засияло солнце, и ближе к полудню Григорий увидел, как по Большому Сампсониевскому проспекту движется толпа заводских рабочих.
У Григория было тридцать человек и два капрала. Он поставил их перед мостом поперек дороги, в четыре ряда. У Пинского было примерно столько же, пеших и конных, и он разместил их по обочинам дороги.
Григорий смотрел на приближавшуюся толпу. Он не представлял себе, что будет дальше. Сам бы он не допустил кровопролития и дал бы ей пройти. Но что собирался предпринять Пинский?
Шествие приближалось. Людей были сотни — нет, тысячи мужчин и женщин. У многих были на рукавах красные повязки. Они несли транспаранты «Долой царя!» и «Хлеба, мира, земли!» Это уже не просто шествие, подумал Григорий, это политическая демонстрация.
Первые ряды приближались, и Григорий чувствовал, как растет напряжение среди солдат.
Он вышел навстречу толпе. Во главе колонны, к его удивлению, стояла Варвара, мать Константина. Ее седая голова была повязана красным платком.
— Здравствуй, Григорий Сергеич, — сказала она добродушно. — Неужели стрелять в меня будешь?
— Нет, не буду, — ответил он. — Но за полицию не поручусь.
Хотя Варвара остановилась, другие продолжали движение: на них напирали идущие сзади. Григорий услышал, как Пинский послал вперед своих конных. Этих всадников, прозванных фараонами, ненавидели больше остальных полицейских. Они были вооружены хлыстами и дубинками.
— Все, что нам нужно, — сказала Варвара, — это зарабатывать на жизнь и кормить наши семьи. А тебе, Григорий, это разве не нужно?
Манифестанты не пытались напасть на солдат или прорваться к мосту. Вместо этого они растекались по набережной, в обе стороны. «Фараоны» Пинского нервно гарцевали по прогулочной дорожке вдоль реки, словно чтобы загородить дорогу по льду, но их было недостаточно. Однако никто из манифестантов не хотел первым идти на прорыв, и возникла заминка.
Поручик Пинский приставил к губам рупор.
— Назад! — гаркнул он. Рупор — простая жестянка, свернутая на манер кулька — ненамного усиливал голос. — В центр вам запрещено! Возвращайтесь на рабочие места, и чтобы был порядок! Это распоряжение властей. Возвращайтесь!
Возвращаться никто не стал — многие его даже и не расслышали, — но в ответ раздались смешки и улюлюканье. Из середины толпы кто-то бросил камень. Он угодил в круп лошади, и животное шарахнулось. Не ожидавший этого всадник чуть не вылетел из седла. Взбешенный, восстановив равновесие, он натянул вожжи и ударил лошадь хлыстом. Толпа засмеялась, что разозлило его еще больше, но лошадь он сдержал.
Один смельчак воспользовался суматохой, прошмыгнул мимо «фараона» и выбежал на лед. За ним рванулось еще несколько человек по обе стороны моста. «Фараоны», разворачивая и поднимая на дыбы лошадей, бросились следом и пустили в ход хлысты и дубинки. Кто-то из рабочих упал, но многие прорвались, и их пример вдохновил других. Несколько секунд спустя через замерзшую реку бежали уже человек тридцать или сорок.
Для Григория все складывалось удачно. Он мог сказать, что попытался привести в исполнение полученный приказ, фактически не пустив никого на мост, но толпа была слишком велика, и не дать рабочим перейти реку по льду было практически невозможно.
Но Пинский думал иначе.
Он повернул рупор к полицейским и скомандовал:
— Цельсь!
— Нет! — вскричал Григорий, но было уже поздно. Полицейские, готовясь стрелять, опустились на одно колено и подняли винтовки. Рабочие в первых рядах попытались двинуться назад, но на них напирали. Кое-кто, несмотря на «фараонов», побежал к реке.
— Пли! — крикнул Пинский.
Раздался треск выстрелов, словно от фейерверков, и тут же послышались крики страха и боли, это раненые и убитые попадали на землю.
Григорий словно перенесся на двенадцать лет назад. Он увидел площадь перед Зимним дворцом, сотни мужчин и женщин, опустившихся на колени в молитве, солдат с винтовками, свою мать и снег, залитый кровью. И снова в памяти прозвучал вопль одиннадцатилетнего Левки: «Мама умерла, моя мама умерла!»
— Нет, — сказал Григорий вслух. — Я не дам им сделать это снова!
Он передернул затвор своей трехлинейки и поднял ее к плечу.
Толпа с криками разбегалась в разные стороны, топча упавших.
«Фараоны» стегали всех подряд. Полицейские палили по толпе, не разбирая.
Григорий аккуратно взял на мушку Пинского, целясь в грудь. Он был не очень хороший стрелок, да и Пинский был метрах в пятидесяти, но попробовать можно. Он спустил курок.
Пинский продолжал орать.
Григорий промазал. Он прицелился ниже: при выстреле ствол винтовки задирало, — и снова спустил курок.
И снова мимо.
Бойня продолжалась, полиция яростно стреляла по толпе бегущих мужчин и женщин.
У Григория в магазине было пять патронов. Обычно одним из пяти ему удавалось поразить свою цель. Он выстрелил в третий раз.
Пинский вскрикнул, и рупор усилил его крик. Его правое колено подогнулось, и, выронив рупор, он упал на землю.
Солдаты последовали примеру Григория. Они бросились на полицейских: кто стаскивал «фараонов» с лошадей, кто бил прикладом как дубиной, кто стрелял. Манифестанты воспряли духом и присоединились к солдатам. Некоторые повернули с реки назад, к берегу.
Ярость толпы была отвратительна. Сколько рабочие помнили себя, питерские полицейские были глумливыми извергами, не знающими ни дисциплины, ни контроля, и теперь рабочие мстили. Упавших полицейских били ногами и топтали, тех, кто еще стоял, сбивали с ног, а под «фараонами» убивали лошадей. Полиция сопротивлялась лишь несколько секунд, а потом все, кто мог, бросились бежать.
Григорий увидел, что Пинский пытается подняться на ноги. Григорий снова прицелился, надеясь наконец покончить с негодяем, но тут его заслонил «фараон». Он помог Пинскому взобраться на холку своей лошади и поскакал прочь.
Григорий стоял и смотрел им вслед.
Хуже беды с ним еще не случалось.
Его солдаты подняли бунт. Вопреки приказу они стали стрелять не в манифестантов, а в полицию. И начал бунт он, выстрелив в поручика Пинского, который остался жив и доложит, как было дело. Скрыть правду не удастся, ему не оправдаться и кары не избежать. Он изменил воинской присяге. Его ждет трибунал и расстрел.
И несмотря на это, он был счастлив.
Сквозь толпу к нему протолкалась Варвара. По лицу текла кровь, но она улыбалась.
— Что будешь делать?
Григорий не собирался покорно дожидаться расстрела. Царь убивает свой народ. Ну что же, значит, народ будет защищаться.
— Идемте в казармы, — сказал Григорий. — Давайте вооружать пролетариат!
И зашагал по Большому Сампсониевскому назад, к казармам. За ним шли его ребята с Исааком во главе, а следом валила толпа. Григорий не представлял себе, что собирается делать, но и не чувствовал нужды в каком-то плане. Сейчас, когда он вел за собой толпу, у него было ощущение, что он почти всемогущ.
Часовой открыл солдатам ворота, а закрыть их перед манифестантами уже не смог. Григорий повел процессию через плац к складу оружия. Из штабного здания вышел поручик Кириллов, увидел толпу и бросился к ним, перейдя на бег.
— Солдаты! — крикнул он. — Смирно! Ни с места!
Григорий не обратил на него внимания.
Кириллов остановился и вытащил револьвер.
— Стой! — сказал он. — Стоять! — или я стреляю!
Двое или трое из взвода Григория выстрелили в Кириллова. В него попало несколько пуль, и он упал, истекая кровью.
Склад охраняли двое часовых. Ни один не попытался остановить Григория. Последними двумя патронами, что были у него в магазине, он выстрелил в замок на тяжелых деревянных дверях. Толпа ворвалась на склад, люди толкали друг друга и протискивались, чтобы добраться до оружия. Кто-то из ребят Григория начал командовать, открывать деревянные ящики с винтовками и револьверами и раздавать их вместе с коробками патронов.
«Началось! — подумал Григорий. — Вот она, революция!» Ему было радостно и страшно.
Себе он взял два нагана, а еще перезарядил винтовку и набил карманы патронами. Что делать дальше, он пока не знал, но раз он теперь преступник, значит, оружие ему необходимо.
Остальные солдаты, оказавшиеся в казармах, приняли участие в разгроме склада, и скоро все были вооружены до зубов.
Григорий вывел народ из казарм. Демонстрации всегда устремлялись к центру города. Бок о бок с Исааком, Яковом и Варварой он, пройдя по мосту, вышел на Литейный проспект. Он чувствовал себя как на крыльях или во сне, или как после доброй рюмки водки. Сколько лет он говорил, что нужно бороться с режимом, а сегодня действительно начал борьбу и от этого чувствовал себя новым человеком, совершенно иным существом, вольной птицей.
Первый пулеметный был не единственным полком, восставшим в то утро. Когда Григорий дошел до дальнего конца моста, он с ликованием увидел, что на улицах полно солдат в головных уборах, в знак протеста бесшабашно надетых задом наперед, и в шинелях нараспашку. Многие щеголяли красными нарукавными повязками или красными ленточками на лацканах. Вокруг с ревом носились во всех направлениях экспроприированные автомобили, из окон торчали дула винтовок и штыки, а внутри сидели солдаты с веселыми девицами на коленях. Вчерашних пикетов и постов больше не было. Улицы оказались во власти народа.
Григорию попался на глаза винный магазин: витрины разбиты, выломанная дверь валялась на земле. Из магазина, хрустя битым стеклом, вышли солдат с девицей, оба держали в каждой руке по бутылке. Хозяин соседнего кафе выставил перед входом столик и уставил его тарелками с копченой рыбой и колбасой. Стоя рядом, с красной лентой на лацкане, он нервно улыбался и предлагал угощение проходящим мимо солдатам. Так он пытался уберечь свое детище от участи разгромленного и разграбленного винного магазина.
Чем ближе они подходили к центру, тем более нарастало ощущение праздника. Лишь недавно перевалило за полдень, но на улицах попадались сильно выпившие. Еще было много девиц, охотно целующих любого с красной повязкой на рукаве, а в одном месте Григорий увидел солдата, беззастенчиво тискавшего полногрудую бабу средних лет. Попадались ему на глаза и девчонки, разгуливавшие в солдатской форме, шапках и сапогах не по ноге и очевидно наслаждавшиеся свободой.
На проспект выехал сияющий «Роллс-Ройс». Толпа попыталась его остановить. Шофер начал было жать на газ, но кто-то распахнул дверцу и вытащил его из машины. Толпа, пихаясь, полезла в автомобиль. Григорий увидел, как с заднего сиденья выбрался граф Маклаков, один из директоров Путиловского завода. Григорий вспомнил, как Маклаков лебезил перед княжной Би, когда она заявилась на завод. Толпа злорадно загалдела, но преследовать его не стала, и Маклаков бежал, спрятав голову в поднятый меховой воротник. В машину набилось с десяток человек, и она тронулась, радостно сигналя.
На следующем углу кучка людей издевалась над высоким человеком в фетровой шляпе и потертой шубе, какие носили специалисты со средним достатком. Солдат ткнул его дулом винтовки, старуха плюнула, а юнец в телогрейке чем-то в него запустил.
— Пропустите! — сказал высокий в шубе, стараясь, чтобы голос звучал властно, но вокруг лишь засмеялись. Григорий узнал худощавую фигуру Канина, начальника литейного цеха на Путиловском заводе. Его шляпа упала, и Григорий увидел, что Канин облысел.
Григорий пробился сквозь толпу.
— Этот человек — наш! — крикнул он. — Это инженер, мы вместе работали!
Канин узнал его.
— Спасибо, Григорий Сергеевич, — сказал он. — Вот, пытаюсь добраться до матери, узнать, все ли у нее в порядке.
Григорий обернулся к толпе.
— Пропустите его, — сказал он. — Я за него ручаюсь.
Он увидел бабу с рулоном красной ленты — наверняка добытым в разоренной галантерейной лавке — и попросил оторвать немного. Она достала ножницы и отмахнула щедрый кусок. Григорий повязал ленту Канину на левую руку. Толпа одобрительно загалдела.
— Теперь вы в безопасности, — сказал Григорий.
Канин пожал ему руку и пошел дальше. Его пропустили.
Солдаты Григория вышли на Невский, центральный проспект со множеством магазинов, идущий от Зимнего до Николаевского вокзала. Там было полно народу, и все пили прямо из бутылок, ели, целовались и палили в воздух. На тех ресторанах, что были открыты, висели таблички: «Для революционеров — бесплатно!» и «Берите что хотите, платите сколько можете!» У многих магазинов были высажены двери, мостовые всюду были усеяны осколками разбитых витрин. Один из ненавистных рабочему люду трамваев — плата за проезд была слишком высока — лежал, перевернутый, посреди проспекта.
Григорий услышал винтовочный выстрел, но стреляли вообще много, и сначала он не обратил внимания. Но тут Варвара, шедшая рядом, пошатнулась и упала. Григорий и Яков бросились к ней. Не без труда перевернули они тяжелое тело и сразу увидели, что ей уже не поможешь: пуля попала в лоб, и Варвара невидящими глазами уставилась в небо.
Григорий не позволил себе предаваться горю, как ни жаль ему было Варвару, как ни больно за ее сына, его лучшего друга Константина. На поле боя он научился сначала драться, а переживания оставлять на потом. Но разве здесь поле боя? У кого только могла подняться на нее рука? Пуля угодила слишком точно, и Григорий не мог поверить, что Варвара стала случайной жертвой.
В следующий миг он получил ответ на свой вопрос. Яков неожиданно начал запрокидываться навзничь, и у него из груди забила кровь. С тяжелым стуком его тело рухнуло на мостовую.
— Какого черта?! — произнес Григорий, отступая. Он приник к земле, чтобы в него труднее было попасть, и поискал глазами, где бы спрятаться.
Он вновь услышал выстрел, и проходивший мимо солдат — в шапке, обмотанной красным шарфом — прижав руки к груди, упал на землю.
Где-то засел снайпер и стрелял в сторонников революции.
Григорий в три скачка оказался у перевернутого трамвая и нырнул за него.
Завизжала женщина, потом еще одна. Люди увидели тела, кровь — и стали разбегаться.
Григорий поднял голову и оглядел окружающие здания. Должно быть, стреляли из винтовки, но где засел стрелок? Григорию казалось, он слышал звук винтовочных выстрелов с другой стороны улицы. Здания освещало яркое послеполуденное солнце. Гостиница, ювелирный магазин с обитыми железом запертыми ставнями, банк, а на углу — церковь. Открытых окон Григорий не заметил; похоже, снайпер сидел на крыше. Но ни на одной крыше не было возможности укрыться, разве что на крыше церкви. Церковь была каменная, в стиле барокко, с башнями, балюстрадами и куполом-луковицей.
Прогремел новый выстрел, женщина вскрикнула и упала, схватившись за плечо. Григорий дыма не приметил. Видимо, полиция вооружила своих снайперов патронами на бездымном порохе. Значит, действительно, это война.
Целый квартал Невского проспекта уже опустел.
Григорий направил винтовку на балюстраду, шедшую по верху боковой стены церкви. Сам он выбрал бы позицию именно там, это давало возможность держать под прицелом всю улицу. Он внимательно наблюдал за балюстрадой, а краем глаза заметил, что винтовки двух солдат, спрятавшихся рядом, повернуты в том же направлении, что и его.
На улицу вышли нетвердой походкой солдат и девица, оба пьяные. Девчонка танцевала польку, приподнимая юбку так, что видны были коленки, а ее приятель вальсировал вокруг нее, держа винтовку так, словно в руках у него была скрипка. Оба были с красными повязками. Несколько человек закричали им, предупреждая, но подвыпившая парочка не слышала. Когда они миновали церковь, в счастливом неведении об опасности, прогремело два выстрела, и солдат с девицей упали. И снова Григорий дыма не увидел, но все равно яростно выпустил в балюстраду над входом в церковь все пули из магазина. От его выстрелов полетела каменная крошка и поднялись облачка пыли. Защелкали винтовки соседей, и Григорий увидел, что они стреляют в том же направлении, но не похоже было, что хоть кто-то из них попал.
Так не годится, подумал Григорий, перезаряжая винтовку. Должно быть, снайпер лежит ничком, далеко от края, чтобы дуло винтовки не видно было с улицы.
Был лишь один способ до него добраться — залезть на крышу.
Григорий снова выстрелил. Как он и рассчитывал, соседи сделали то же самое. Понадеявшись, что снайпер на несколько секунд пригнется, Григорий вскочил и, оставив свое укрытие — перевернутый трамвай — бросился на другую сторону улицы и там прижался к витрине книжной лавки, одной из немногих уцелевших.
Держась в тени домов, он добрался почти до самой церкви. От соседнего здания — банка — ее отделял переулок. Григорий терпеливо подождал несколько минут, пока снова не зазвучали выстрелы. Тогда он метнулся через переулок.
Видел ли снайпер, как он бежал, и догадался ли о его намерениях? Этого было не узнать.
Он шел вдоль стены пока не добрался до церковных дверей. Было воскресенье, и все церкви были открыты. Он проскользнул внутрь.
Это была богатая церковь, отделанная красным, зеленым и желтым мрамором. Службы не было, но человек двадцать — тридцать стояли, склонив головы, погруженные в молитву. Григорий быстро направился в придел, со страхом думая, что каждую минуту, пока он медлит, гибнут люди.
Молодой священник с очень яркой внешностью — черные волосы, белая кожа — увидел его винтовку и уже открыл рот, чтобы остановить его, но Григорий уже проскочил мимо.
Он заметил в стене маленькую деревянную дверь, открыл ее и увидел ведущую наверх винтовую лестницу. Позади он услышал голос:
— Остановись, сын мой. Что ты делаешь?
Обернувшись, он увидел молодого священника.
— Эта лестница ведет на крышу?
— Меня зовут отец Михаил. Нельзя входить с оружием в дом Господа.
— У вас на крыше снайпер!
Отец Михаил не ответил.
Но Григорий, не дожидаясь ответа, бросился на лестницу.
После долгого подъема в полутьме Григорий увидел еще одну дверь.
Когда голова была на уровне нижнего края двери, он левой рукой слегка приоткрыл ее, держа винтовку в правой руке. В щель ударил солнечный свет. Григорий открыл дверь пошире.
И никого не увидел.
Он прищурился от яркого света и осмотрел пространство, открывшееся ему через маленький прямоугольник дверного проема. Он был на колокольне. Снайпер был с другой стороны — если не перебрался сюда, чтобы подстеречь Григория.
Григорий осторожно сделал шаг, другой и выглянул.
Ничего не случилось.
Он шагнул за дверь.
Под его ногами крыша наклонно спускалась к желобу, вдоль которого шла балюстрада. Деревянный настил позволял рабочим двигаться по крыше, не наступая на черепицу. За его спиной башня переходила в купол.
С винтовкой в руке он осторожно обогнул башню.
Дойдя до первого поворота, увидел перед собой Невский проспект. В ясном солнечном свете ему был хорошо виден Александровский сад, а за ним — Адмиралтейство. Поодаль толпился народ, но возле церкви проспект был пуст. Снайпер без дела не сидел.
Григорий прислушался, но выстрелов не услышал.
Он осторожно прошел до следующего угла. Теперь ему была видна вся северная стена церкви. Он был уверен, что именно тут найдет снайпера, стрелявшего из-за колонн балюстрады — но здесь никого видно не было. Ему был виден проспект внизу и люди — они осторожно выглядывали из дверей и высовывались из-за углов: ждали, что будет дальше.
В следующий миг раздался выстрел снайпера. По крику с улицы Григорий понял, что снайпер попал.
Выстрел прозвучал прямо над головой Григория.
Он взглянул наверх. По углам колокольни располагались открытые башенки. В одной из них и сидел снайпер. К счастью, Григорий держался вплотную к стене, и стрелок не мог его заметить.
Григорий вернулся на лестницу. В замкнутом пространстве лестничного колодца его винтовка казалась большой и неуклюжей. Он вынул один из пистолетов. По весу он понял, что пистолет не заряжен, и выругался про себя: заряжать наган образца 1895 года было долго. Григорий вынул коробку патронов из кармана шинели и вставил семь штук один за другим в барабан. Потом взвел курок.
Оставив винтовку, Григорий, тихо ступая, стал подниматься по лестнице. Не спеша, стараясь не делать лишних усилий, чтобы не выдать себя шумным дыханием. Револьвер он держал в правой руке, дулом вверх.
Через несколько секунд он почувствовал запах дыма.
Снайпер курил. Но едкий табачный запах можно чувствовать издалека, и Григорий не мог определить, насколько близко находится от снайпера.
Впереди он увидел отраженный отблеск солнечного света. Он шел крадучись, готовый выстрелить в любой момент. Свет проникал в башню через незастекленное окно. Снайпера здесь не было.
Григорий пошел дальше. Запах табака стал сильнее. Ему кажется — или он чувствует присутствие снайпера совсем рядом, за поворотом лестницы? А если так, то чувствует ли снайпер его присутствие?
Он услышал отчетливый вдох. Это так испугало его, что он чуть не нажал на курок. Потом сообразил, что такие звуки издает курящий, когда затягивается. В следующую секунду он услышал тихий удовлетворенный выдох.
Он заколебался. Неизвестно, куда смотрит снайпер и куда направлено его оружие. Он хотел дождаться новых выстрелов, чтобы быть уверенным, что снайпер сосредоточен на том, что происходит на улице.
Ожидание могло означать еще чью-то смерть, еще какой-нибудь Яков или Варвара упадут сейчас на холодные камни мостовой, истекая кровью. С другой стороны, в случае неудачи, сколько еще людей убьет этот снайпер только за сегодня?
Григорий решил набраться терпения. Это как на поле боя: не стоит бросаться на помощь раненому товарищу, жертвуя собственной жизнью, рисковать следует лишь когда велики шансы вынести его с поля боя.
Он снова услышал вдох и последовавший за ним долгий выдох, а потом по лестнице скатился смятый бычок, отскочил от стены и упал у его ног. Было слышно, как снайпер ерзает, меняя положение в тесном пространстве. Потом Григорий услышал тихое бормотание: «Свиньи… Революционеры… Евреи вонючие… Шлюхи заразные… Дегенераты…» Снайпер накручивал себя, готовясь убивать.
Если Григорий сможет сейчас с ним покончить, это спасет кому-то жизнь.
Он сделал шаг.
Бормотание продолжалось. «Скоты… Сброд… Воры, подонки…» Голос показался ему смутно знакомым, и Григорий подумал, не встречался ли с этим типом раньше.
Он сделал еще шаг и увидел ноги снайпера, обутые в сияющие новенькие полицейские сапоги черной кожи. У снайпера был небольшой размер ноги, и сам он был маленького роста. Он стоял на одном колене, в наиболее удобной для стрельбы позе. Теперь Григорий видел, что снайпер расположился в одной из угловых башен, чтобы стрелять в трех разных направлениях.
«Еще шаг, — подумал Григорий, — и я смогу убить его наверняка».
Он сделал следующий шаг, но от волнения оступился. Он споткнулся, упал и уронил пистолет — тот с громким стуком упал на каменные ступени.
Снайпер громко выругался и оглянулся.
Григорий узнал приятеля Пинского — Илью Козлова.
Он бросился за своим упавшим револьвером — и промахнулся: тот заскользил по каменным ступеням со ступеньки на ступеньку и остановился далеко внизу.
Козлов начал оборачиваться, но из его позиции ему не так-то просто было это сделать.
Григорий восстановил равновесие и шагнул на следующую ступеньку.
Козлов пытался развернуться со своей винтовкой. Это была обычная винтовка Мосина, но с оптическим прицелом. Даже без штыка ее длина была намного больше метра, и повернуться с ней быстро Козлов не мог. Григорий был уже рядом, и дуло винтовки задело его левое плечо. Козлов нажал на курок, и пуля ударила в стену.
Тогда Козлов прытко вскочил на ноги. У него была маленькая голова и неприятное лицо. Возможно, стреляя, он словно мстил всем выросшим мальчикам и девочкам, что обижали его в детстве.
Григорий схватился обеими руками за винтовку. Они пытались вырвать ее друг у друга, стоя лицом к лицу в тесной башне, у незастекленного окна. Григорий услышал взволнованные крики и понял, что люди на улице их видят.
Григорий был выше и сильнее и знал, что отнимет винтовку. Козлов тоже это понял и внезапно разжал руки. Григорий пошатнулся. В один миг полицейский выхватил короткую деревянную дубинку и, бросившись вперед, ударил Григория по голове. У Григория потемнело в глазах. Сквозь мутную пелену он увидел, что Козлов опять замахивается. Он поднял винтовку, и дубинка скользнула по стволу. Прежде чем полицейский смог снова ударить, Григорий бросил винтовку, схватил Козлова за грудки и поднял.
Козлов был худ и весил немного. Подержав на вытянутых руках, Григорий изо всех сил швырнул его в окно.
Казалось, Козлов падает очень медленно. Когда он перелетал через балюстраду, солнце отчетливо высветило зеленый рант его полицейской формы. В тишине прозвучал долгий крик ужаса. Даже здесь, на колокольне было слышно, как тело гулко ударилось о землю, и крик оборвался.
После секундной тишины раздался громкий радостный шум.
Григорий понял, что это крики в его честь. Люди видели полицейскую форму на упавшем и солдатскую — на оставшемся в башне, и поняли, что произошло. Он смотрел, как они выбегают из дверей, выходят из переулков и останавливаются на мостовой, глядя на него снизу вверх, крича и аплодируя.
Но радости он не чувствовал. Он убивал людей и на войне, но не мог радоваться очередному убийству, как ни заслуживал смерти этот Козлов. Он постоял еще немного, чувствуя себя неловко, потом нырнул в башню и спустился вниз.
По пути он поднял винтовку и револьвер. В церкви его ждал испуганный отец Михаил. Григорий наставил на него револьвер.
— Мне следует вас пристрелить! — сказал он. — Этот снайпер, которого вы пустили на крышу, убил двух моих друзей и еще как минимум троих; а вы — вы тоже убийца, раз позволили ему это сделать!
Но Григорий не смог себя заставить убить безоружного невоенного человека, он застонал и вышел вон.
Атмосфера на улице изменилась. Среди людей было больше пьяных, в каждом квартале у дверей один, а то и двое валялись на промерзшей земле. Он потрясенно заметил, что парочки в переулках уже не ограничиваются одними поцелуями. И все были вооружены. Очевидно, разгромили и другие склады оружия, а может, и заводы, где оно производилось. На каждом перекрестке стояли разбитые автомобили, кое-где — кареты «скорой помощи», и врачи перевязывали пострадавших. Дети вместе со взрослыми гуляли по улицам, мальчишки развлекались вовсю: таскали еду, курили, залезали в оставленные автомобили.
Григорий увидел лавку мехов, взломанную и обчищенную с тщательностью, которая показалась ему профессиональной. Тут же он заметил бывшего дружка Левки, Трофима, выходившего с охапкой шуб и сгружавшего свою ношу на ручную тележку, которую сторожил другой приятель Левки, купленный полицейский Федор, переодетый в крестьянскую одежду. Городские жулики увидели в революции новые возможности.
Вечерний свет тускнел, на улицах стали появляться костры. Вокруг собирались люди, пили и горланили песни.
Григорий с ужасом заметил, как мальчишка лет десяти вытащил у пьяного солдата пистолет. Это был парабеллум, Р08, — должно быть, солдат отобрал его у пленного на фронте. Мальчишка держал пистолет обеими руками и улыбался. Дуло было направлено в сторону лежавшего на земле человека. Григорий сделал движение, чтобы забрать пистолет, и мальчишка нажал на спуск. Пуля вошла пьяному солдату в грудь. Мальчишка закричал, но продолжал держать палец на спусковом крючке, и парабеллум продолжал стрелять. Отдачей руку мальца подкидывало, и пули летели куда попало — задело старуху и еще одного солдата, — пока магазин на восемь патронов не опустел. Тогда мальчишка бросил пистолет и убежал, всхлипывая и подвывая.
Не успел Григорий отреагировать на этот ужас, как услышал крик и обернулся. В дверях магазина головных уборов парочка, не скрываясь, занималась сексом. Женщина стояла, прислонившись спиной к стене, с задранной юбкой, широко раздвинув ноги, а рядом, согнув колени, с расстегнутыми брюками стоял мужчина в форме капрала и работал вовсю. Взвод Григория собрался вокруг и подбадривал его криками.
Мужчина, кажется, достиг оргазма. Он торопливо отстранился, отвернулся и застегнул брюки, а женщина опустила юбку. Тут другой солдат, Игорь, сказал:
— Минуточку! Теперь моя очередь!
И задрал на женщине юбку, оголяя ее белые ноги.
Остальные одобрительно загомонили.
— Нет! — сказала женщина, пытаясь оттолкнуть его. Она была пьяна, но не настолько.
Игорь был невысок и жилист. Он прижал ее к стене и схватил за запястья.
— Да ладно тебе кочевряжиться, один солдат не хуже другого!
Женщина попыталась вырваться, но еще двое солдат схватили ее и стали держать.
— Эй, оставьте ее! — сказал ее первый партнер.
— Ты свое получил, теперь моя очередь, — ответил Игорь, расстегивая брюки.
Григория возмутила эта сцена.
— Прекратите! — крикнул он.
— Ты что же, Григорий Сергеич, — вызывающе спросил Игорь, — приказываешь мне как старший по званию?
— Да не как старший по званию, — сказал Григорий, — а как человек! Ты что, Игорь! Ты же видишь — она тебя не хочет. Вокруг полно баб.
— А я хочу эту! — Игорь огляделся. — Мы все хотим эту, да, ребята?
Григорий шагнул вперед.
— Вы кто, люди или собаки? — крикнул он и положил руку на плечо обозленному Игорю. — А скажи-ка мне, приятель, есть здесь где-нибудь место, где можно выпить?
Игорь ухмыльнулся, солдаты подняли радостный гвалт, а женщина тем временем ускользнула.
— Вон, на той стороне проспекта, — сказал Григорий, — я вижу небольшую гостиницу. Может, спросим у хозяина, не найдется ли у него водки?
Солдаты снова загалдели, и все пошли в гостиницу.
В холле хозяин угощал всех бесплатным пивом. Григорий подумал, что это мудро. Пиво пьется дольше, чем водка, и меньше вероятность, что после него начнут буянить.
Он отпил глоток. Приподнятое настроение угасло. Он чувствовал себя так, будто раньше был пьян, а теперь протрезвел. История с женщиной вызывала у него отвращение, а воспоминания о ребенке, стрелявшем из парабеллума — ужас. Чтобы совершить революцию, мало было просто сбросить цепи. Вооружать народ опасно. И позволять солдатам водить автомобили буржуев — тоже. Даже безвредная на первый взгляд свобода целовать кого хочешь привела к тому, что взвод Григория едва не совершил групповое изнасилование.
Так продолжаться не могло.
Восстановить порядок было необходимо. Конечно, к прежним временам Григорий возвращаться не хотел. Но свобода не должна превращаться в хаос.
Григорий пробормотал, что ему надо отлить, и вышел. Он направился по Невскому в обратную сторону, туда, откуда они пришли. В сегодняшней битве народ победил. Царская полиция и офицеры бежали. Но если результатом станут только распутство и насилие, довольно скоро народ захочет возвращения старого режима.
Кто должен всем этим заниматься? Как сказал Григорию Керенский, Дума отказалась повиноваться царю и не подчинилась его указу о роспуске. Какой бы беспомощной ни была, она символизировала демократию. Григорий решил пойти к Таврическому дворцу и посмотреть, что там происходит.
Он пошел на север, в сторону Невы, потом на восток, к Таврическому саду. Пока он туда добирался, стемнело. Фасад дворца смотрел десятками окон, и все они были ярко освещены. Мысль, посетившая Григория, пришла на ум еще нескольким тысячам людей. Весь широкий двор был забит солдатами и матросами.
Григорий увидел человека с рупором, повторявшего одно и то же объявление снова и снова. Григорий протолкался ближе, чтобы послушать.
— Из «Крестов» освобождена рабочая группа Военно-промышленного комитета! — прокричал человек. Григорий не понял, кто это такие, но звучало все обнадеживающе. — Вместе с другими товарищами они создали Временный исполнительный комитет при Совете рабочих депутатов!
Эта идея Григорию понравилась. Совет, собрание представителей… В 1905 году в Санкт-Петербурге уже был совет. Григорию было тогда всего шестнадцать, но он знал, что членов совета выбирали заводские рабочие и что совет организовывал забастовки. Его возглавлял Лев Троцкий, которого потом сослали.
— Все это будет сообщено в специальном выпуске газеты «Известия». Исполком создал продовольственную комиссию, чтобы обеспечить снабжение рабочих и солдат продовольствием. Кроме того, для защиты революции исполкомом создана Военная комиссия.
О Думе никто не вспоминал. Толпа радостно шумела, но Григорий с сомнением подумал: станут ли солдаты выполнять приказы самоизбранной военной комиссии? И где же во всем этом демократия?
В последней фразе объявления он услышал ответ на свой вопрос.
— Комитет призывает рабочих и солдат как можно скорее выбрать своих представителей и прислать их сюда, в Таврический дворец, для участия в заседании нового революционного правительства!
Именно это Григорий и хотел услышать. Новое революционное правительство — совет рабочих и солдат. Теперь будут перемены без беспорядков. Полный энтузиазма, он пошел от Таврического дворца к казармам. Раньше или позже, а ночевать ребята вернутся. Он с нетерпением представлял себе, как расскажет им новости.
А потом, впервые в жизни, они проведут выборы.
На следующее утро Первый пулеметный полк собрался на плацу, чтобы выбрать представителя в Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов. Исаак предложил прапорщика Григория Пешкова.
Его выбрали единогласно.
Григорий знает жизнь и рабочих, и солдат, он принесет в коридоры власти запах машинного масла и настоящей жизни. Никогда он не забудет своих корней и не наденет цилиндра. И он будет следить, чтобы в результате бурной деятельности наступало улучшение, а не сыпались головы случайно подвернувшихся под руку людей. Наконец он получил обеспечить для Катерины и Вовки лучшую жизнь.
Он быстро шел через Литейный мост, на этот раз один, направляясь к Таврическому дворцу. В первую очередь следует решить проблему хлеба. Катерине, Вовке и еще двум с половиной миллионам жителей Петрограда надо есть. Но теперь, когда он взял на себя ответственность — хотя бы в душе — ему стало не по себе. Пекарням Петрограда нужна мука, и немедленно! Прислать ее должны из деревни — те, кто выращивает хлеб и мелет муку. Но они не сделают этого, если им не заплатить. А откуда взять денег? Он начал думать, что, возможно, свергнуть прежнюю власть было наиболее простой из задач.
Григорий узнал, что в Таврическом проходили заседания и Совета, и Думы. Дума располагалась в правом крыле, а Совет — в левом. Но кто главный? Этого никто не знал. Это надо будет решить в первую очередь, нетерпеливо подумал Григорий, прежде чем решать насущные задачи.
На лестнице Григорий заметил знакомую фигуру: тощего, как жердь, человека с копной черных волос. Это был Константин, сын Варвары. Григорий с ужасом сообразил, что и не подумал известить его о смерти матери. Но тут же понял, что Константин уже все знает. На руке у него была красная повязка, а на шапке — черная лента.
Григорий обнял его.
— Я видел, как это случилось, — сказал он.
— Это ты убил снайпера?
— Да.
— Спасибо. Но настоящей местью им будет революция!
Константин был одним из депутатов от Путиловского завода. Чем дальше за полдень, тем больше собиралось депутатов, и к вечеру в огромный Екатерининский зал набились три тысячи человек, в основном солдаты. Войска состояли из полков, рот и взводов, и Григорий догадался, что им легче было собраться на выборы, чем рабочим завода — ведь многие предприятия были закрыты. Одни депутаты шли от нескольких десятков человек, другие — от тысяч. С демократией оказалось не все так просто.
Кто-то предложил переименоваться в Совет рабочих и солдатских депутатов, и предложение было встречено громом аплодисментов. Никакой обязательной процедуры не было. Не было ни повестки дня, ни механизма голосования. Люди просто поднимались и говорили, иногда и наперебой. На трибуне вели записи несколько типов, выглядевших довольно подозрительно, и Григорий догадался, что это члены избранного накануне исполкома. Во всяком случае, хоть кто-то записывает, о чем идет речь и какие принимаются решения.
Несмотря на действующий на нервы хаос, все были радостно взволнованы. Все чувствовали себя так, будто победили в жестокой битве. Как бы то ни было, они создавали новый мир.
Однако о хлебе никто не заговаривал.
Разочарованные, Григорий и Константин вышли из Екатерининского зала и отправились через дворец в другое крыло, посмотреть, что происходит на заседании Думы. По дороге они увидели солдат с красными нарукавными повязками, складывавших в холле продукты и патроны, словно готовясь к осаде. Конечно, подумал Григорий, власть так легко не отдают. А значит, здание наверняка будут атаковать.
В правом крыле они встретили графа Маклакова, директора Путиловского завода. Он был делегатом от право-центристов, но говорил с ними вежливо и деловито. Он рассказал, что создан Временный комитет членов Государственной Думы для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями. Несмотря на нелепое название, Григорий почувствовал, что Дума пытается забрать власть, что могло представлять угрозу. Он еще больше встревожился, когда Маклаков сказал, что комитет назначил комендантом Петрограда полковника Энгельгардта.
— Да, — сказал с удовлетворением Маклаков, — и всем солдатам предписано вернуться в казармы и под начало своих командиров.
— Что?! — переспросил Григорий. — Но это же сведет на нет революцию! У власти снова будут царские офицеры!
— Члены Думы не считают произошедшее революцией.
— Члены Думы — идиоты! — возмущенно сказал Григорий.
Маклаков с надменным видом удалился.
Константин тоже негодовал.
— Это контрреволюция! — воскликнул он.
— Этому не бывать! — сказал Григорий.
Они немедленно вернулись в левое крыло. В большом зале председатель пытался вести дебаты. Григорий вскочил на трибуну.
— У меня срочное сообщение! — прокричал он.
— У всех срочное, — устало отозвался председатель. — Ну да черт с тобой, давай.
— Дума приказала солдатам возвращаться в казармы — и подчиняться приказам офицеров!
Делегаты возмущенно зашумели.
— Товарищи! — закричал Григорий, пытаясь их успокоить. — Мы не вернемся к старому!
Все закричали, соглашаясь.
— Городским жителям нужен хлеб. Наши женщины должны спокойно ходить по улицам. Предприятия должны снова открыться, мельницы должны молоть муку! Но не так, как в прежние времена!
Теперь все его слушали, не понимая, куда он клонит.
— Мы, солдаты, должны перестать избивать средний класс, насиловать женщин на улицах и громить винные лавки. Мы должны вернуться в казармы, протрезветь и вернуться к исполнению своих обязанностей. Но… — он сделал многозначительную паузу, — на наших собственных условиях!
Раздался шум одобрения.
— Какими же будут эти условия?
Кто-то крикнул:
— Приказы должны издавать выборные комитеты, а не офицеры!
— И никаких больше «благородий» и «превосходительств», будут называться по званиям! — сказал другой.
— И честь не отдавать! — выкрикнул еще один.
Григорий растерялся. Он не мог всех даже выслушать, а запомнить сказанное — тем более. Ему на выручку пришел председатель.
— Я предлагаю всем, у кого есть предложения, подойти к товарищу Соколову.
Григорий знал, что Николай Соколов был юристом левых. «Это правильно, — подумал он, — нам нужно, чтобы кто-то перевел все наши предложения на язык юристов».
— Когда вы запишете все свои предложения так, как считаете нужным, — продолжал председатель, — выносите их на рассмотрение Совета.
— Хорошо! — Григорий спрыгнул с платформы. Соколов сидел за маленьким столиком у стены. Григорий и Константин подошли к нему, а за ними еще полтора десятка депутатов.
— Ну что же! — сказал Соколов. — Кому это адресовано?
И снова Григорий пришел в замешательство. «Всему миру», — хотелось ему сказать. Но солдат рядом его опередил:
— Петроградскому гарнизону.
— Всем солдатам гвардии, армии и артиллерии, — сказал другой.
— И флота, — добавил кто-то.
— Отлично, — сказал Соколов, записывая. — Для немедленного и точного исполнения, я полагаю?
— Да.
— А также рабочим Петрограда — для сведения?
— Да-да! — нетерпеливо сказал Григорий. — Так… Кто предлагал выборные комитеты?
— Я предлагал, — сказал солдат с седыми усами. Он присел на край стола прямо перед Соколовым. — Все войска должны создать комитеты из выбранных ими представителей.
— Во всех ротах, батальонах, полках… — записывая, сказал Соколов.
— Батареях, эскадронах, на судах военного флота, — добавил кто-то.
— Те, кто еще не выбрал своих представителей, должны это сделать, — добавил седоусый.
— Так, — сказал Григорий нетерпеливо. — Теперь вот что. Всякого рода оружие, включая бронированные автомобили, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов, а не офицеров.
Несколько солдат высказали одобрение.
— Готово, — сказал Соколов.
— Все воинские части, — продолжал Григорий, — подчиняются Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.
Соколов впервые поднял голову.
— Это значит, — сказал он, — что фактическая власть над армией будет у Совета.
— Да, — сказал Григорий. — Приказы военной комиссии Думы следует исполнять лишь в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.
Соколов продолжал смотреть на Григория.
— В этом случае Дума будет так же бессильна, как и прежде. Прежде она подчинялась прихоти царя. А теперь, значит, любое решение потребуется утверждать в Совете.
— Именно, — сказал Григорий.
— Следовательно, главным будет Совет.
— Пишите, — сказал Григорий.
Соколов записал.
Кто-то сказал:
— Офицерам воспрещается грубить другим чинам.
— Сейчас, — сказал Соколов.
— И обращаться к ним на «ты», словно мы дети или домашняя скотина.
Григорий подумал, что это все мелочи.
— Этому документу нужно дать название, — сказал он.
— Что вы предлагаете? — спросил Соколов.
— А как вы называли предыдущие приказы Совета?
— Никак, — сказал Соколов. — Это — первый.
— Значит, пусть так и будет, — сказал Григорий. — Так и запишите: «Приказ номер один».
В следующие два дня было принято еще несколько приказов, и Григорий с огромным воодушевлением занимался этой насущной работой революционного правительства. И все же он постоянно думал о Катерине и Вовке, а вечером в четверг наконец-то нашел возможность оставить работу и навестить их.
Он шел на юго-западную окраину Петрограда, и его сердце сжималось от плохих предчувствий. Катерина обещала держаться подальше от неприятностей, но ведь женщины Петрограда считали, что это и их революция. И если бы Катерина решила с Вовкой на руках отправиться в центр посмотреть, что происходит, — она была бы там не единственной матерью с ребенком. Множество невинных людей погибло — кто от выстрела полицейского, кто под ногами толпы, кто под колесами экспроприированного автомобиля с пьяным солдатом за рулем, а кто и просто от шальной пули. Когда Григорий входил в свой старый дом, он со страхом ждал, что навстречу попадется кто-нибудь из жильцов и со слезами на глазах скажет: «Случилось непоправимое…»
Он поднялся по лестнице, постучал в дверь и вошел. Катерина вскочила со стула и бросилась ему на шею.
— Ты жив! — воскликнула она и стала его целовать. — Я так волновалась! Я не знаю, что бы мы без тебя делали!
— Прости, что не мог прийти раньше, — сказал Григорий. — Но меня делегировали в Совет…
— В Совет?! — Катерина засияла от гордости. — Мой муж — депутат! — И снова обняла его.
Григорий увидел в ее глазах восхищение. Впервые в жизни.
— Депутат — это просто представитель избравших его людей, — сказал он скромно.
— Но они всегда выбирают самого умного и достойного.
— Ну… стараются.
Комнату освещала тусклая масляная лампа. Григорий положил на стол сверток. Теперь у него не было трудностей с получением продуктов в военной столовой.
— Я принес еще спички и одеяло, — сказал он.
— Спасибо!
— Надеюсь, ты старалась поменьше ходить по улицам? В городе опасно. Пока одни делают революцию, другие просто беснуются.
— Да я почти не выходила. Я ждала тебя.
— А как наш постреленок? — Вовка спал в уголке.
— Скучает по своему папке.
Сам он не настаивал, чтобы Вовка звал его папой, но согласился, раз этого хотела Катерина. Вряд ли они когда-нибудь увидятся с Левкой, — уже три года, как тот уехал, и от него ни слуху ни духу, — так что ребенок может никогда не узнать правды, да так, наверное, и лучше.
— Жаль, что он спит, — сказала Катерина. — Он всегда так радуется тебе.
— Еще увидит меня утром.
— Сможешь остаться на всю ночь? Как хорошо!
Григорий сел, и Катерина, опустившись рядом на колени, помогла ему снять сапоги.
— У тебя усталый вид, — сказала она.
— Я в самом деле устал.
— Давай же ложиться. Уже поздно.
Она стала расстегивать его рубашку. Он расслабился и дал ей себя раздеть.
— Генерал Хабалов спрятался в Адмиралтействе, — сказал он. — Мы боялись, что он отобьет вокзалы, но он даже не попытался.
— Почему?
— Струсил, — пожал он плечами. — Царь послал Иванова с войсками занять Петроград и установить военную диктатуру, но солдаты взбунтовались и из экспедиции ничего не вышло.
— И что, прежние власти просто сдались?
— Похоже что так. Странно, правда? Но возвращения к старому уже не будет.
Они легли: Григорий в исподнем, Катерина — в сорочке. Она никогда перед ним не раздевалась. Может, считала, что ей есть что скрывать. Он мирился с этой странностью, хоть и не без сожаления. Он обнял ее и стал целовать. А когда их тела слились и она прошептала: «Я люблю тебя», — почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
Потом, уже в полусне, она спросила:
— А что же дальше?
— Будет учредительное собрание, делегатов на него будут избирать, используя четыре принципа голосования: всеобщее, равное, тайное и прямое. А пока что Дума создает Временное правительство.
— А кто будет там главным?
— Львов.
Катерина села на постели, не прикрывая голую грудь.
— Князь?! С какой стати?
— Они говорят, чтобы обрести доверие всех классов.
— К черту классы! — от возмущения она сделалась еще прекраснее, лицо пылало, глаза сверкали. — Революцию совершили рабочие и солдаты, так зачем нам еще чье-то доверие?
Этот же вопрос беспокоил и Григория, но ответ казался ему убедительным.
— Нам нужны предприниматели, которые вернут к жизни предприятия, поставщики, которые восстановят снабжение продуктами, торговцы, которые снова откроют лавки.
— А как с царем?
— Дума ждет, что он отречется от престола. Они послали к нему в Псков двух депутатов с этим требованием.
— Отречется? — Катерина широко распахнула глаза. — Царь? Но тогда прежней жизни конец!
— Да.
— А разве так может быть?
— Не знаю, — сказал Григорий. — Завтра увидим.
В пятницу в Екатерининский зал Таврического дворца набилось две, а то и три тысячи человек, среди которых были несколько женщин. В воздухе стоял крепкий запах табачного дыма и немытых солдатских тел. Все ждали известий из Ставки.
Нередко дебаты прерывались сообщениями, часто вовсе не срочными: какой-нибудь солдат сообщал, что его батальон создал комитет и арестовал полковника. Иногда это были даже не сообщения, а речи, призывавшие защищать революцию.
Но когда седой прапорщик с раскрасневшимся лицом, задыхаясь, с листком бумаги в руке вскочил на трибуну и попросил тишины, Григорий понял, что на этот раз будет что-то важное.
Громко и медленно тот сказал:
— Царь подписал документ…
После первых же слов толпа зашумела. Оратор заговорил громче:
— Отречение от престола…
Крики перешли в рев. Григорий чувствовал, что нервы натянуты до предела. Неужели это в самом деле произошло? Неужели мечта сбылась?
Прапорщик поднял руку, ожидая тишины. Он еще не все сказал.
— И по причине слабого здоровья его сына Алексея он называет своим преемником младшего брата, великого князя Михаила.
Радостные крики сменились гневными воплями.
— Нет! — закричал Григорий, и его голос потонул в тысячах других.
Когда несколько минут спустя в зале стали успокаиваться, еще более грозный рев донесся снаружи. Должно быть, новость сообщили и толпе за стенами дворца, и там ее встретили с таким же негодованием.
— Временное правительство не должно на это соглашаться! — сказал Григорий Константину.
— Не должно, — согласился Константин. — Давай пойдем и скажем им это.
Они вышли из крыла Совета и пошли через дворец. Министры свежесформированного правительства заседали в зале, где раньше проводил свои собрания прежний Временный комитет — но в состав правительства вошли все те же члены комитета. Они уже обсуждали царский манифест об отречении.
Павел Милюков, вскочив на ноги, яростно спорил: центрист с моноклем доказывал, что монархию следует сохранить как символ законности.
— Дерьмо собачье! — проворчал Григорий. Монархия была символом несостоятельности, а не законности. К счастью, другие тоже так думали. Керенский, ставший министром юстиции, сказал, что Михаила тоже надо заставить отречься от престола, и, к облегчению Григория, большинство с ним согласилось.
Было решено, что Керенский и князь Львов отправятся к великому князю Михаилу немедленно. Милюков, яростно глядя через монокль, сказал:
— Я тоже должен пойти с ними, как представитель меньшинства!
Григорий думал, что это глупое предложение отметут, но остальные министры его приняли. Тогда Григорий встал и неожиданно для самого себя сказал:
— А я буду сопровождать министров как наблюдатель от Петроградского совета!
— Хорошо-хорошо, — устало сказал Керенский.
Они вышли из дворца через боковой вход и сели в два ожидавших лимузина «Рено». Бывший председатель Думы, чрезвычайно толстый Михаил Родзянко, тоже поехал. Григорий не мог поверить, что все происходит наяву. Он вошел в делегацию, которая направляется к великому князю, который должен отказаться от престола. А ведь еще недели не прошло с того дня, когда он покорно слез со стола по приказу поручика Кириллова. Мир менялся так быстро, что тяжело было это осознать.
Григорий никогда прежде не бывал в доме богатого аристократа. Куда бы он ни посмотрел, везде видел роскошные вазы, изящные часы, серебряные канделябры, безделушки с драгоценными камнями. Если бы он сейчас схватил какой-нибудь золотой кубок и выбежал через парадную дверь, то на вырученные за него деньги смог бы купить себе дом — только вот никто в эти дни не думает о золотых кубках, всем нужен хлеб.
Князь Георгий Львов, с серебристо-седыми волосами и широкой густой бородой, был единственным, кого не впечатляла обстановка дома и не угнетала значимость их миссии, но остальные заметно нервничали. Они ждали в гостиной, под суровыми взглядами родовых портретов, переминаясь с ноги на ногу на мягких коврах.
Наконец появился преждевременно начавший лысеть тридцативосьмилетний великий князь Михаил. К удивлению Григория, он нервничал еще больше, чем члены делегации. Несмотря на величественную осанку, он был смущен и растерян. Собравшись с духом, он наконец спросил:
— Что вы желаете мне сказать?
— Мы приехали, чтобы просить вас не принимать верховную власть.
— Ах вот как, — сказал Михаил и замолчал. Казалось, он не знал, как быть дальше.
Керенский не утратил присутствия духа.
— Народ Санкт-Петербурга с негодованием воспринял решение его императорского величества, — ясно и твердо заговорил он. — К Таврическому дворцу уже направляется огромный контингент войск. Если мы немедленно не объявим о вашем отречении, последует новое восстание, а затем — гражданская война.
— О боже, — тихо сказал Михаил.
Григорий решил, что великий князь не особенно умен. «Чему я удивляюсь? — подумал он. — Если бы эти люди были умны, им бы не приходилось сейчас отказываться от трона».
Милюков, сверкая моноклем, произнес:
— Ваше императорское высочество, я представляю во Временном правительстве меньшинство, которое считает, что монархия — единственный символ государственной власти, привычный для масс.
Это еще больше сбило с толку великого князя. Григорий понял, что в возможности выбора тот нуждается меньше всего. Михаил сказал:
— Господа, я бы хотел на несколько минут остаться наедине с господином Родзянко, если не возражаете. Нет, выходить не надо, мы с ним просто перейдем в соседнюю комнату.
Когда колеблющийся наследник престола и толстый председатель Временного комитета вышли, остальные стали тихо переговариваться. К Григорию никто не обращался. Он был в комнате единственным солдатским депутатом и чувствовал, что его побаиваются, подозревая — и правильно, — что карманы его сержантской формы набиты оружием и патронами.
Вернулся Родзянко.
— Он спросил меня, можем ли мы гарантировать ему личную неприкосновенность, если он взойдет на престол, — сказал Родзянко. Григорий нисколько не удивился, что великий князь больше печется о себе, чем о своей стране. — Я сказал, что не можем, — заключил Родзянко.
— И?.. — сказал Керенский.
— Он сейчас придет.
Ожидание казалось бесконечным. Но вот вернулся великий князь Михаил. Воцарилось молчание, которое долго никто не нарушал.
Наконец Михаил сказал:
— Я решил не принимать верховную власть.
Григорию показалось, что его сердце остановилось. Восемь дней, подумал он. Восемь дней назад женщины шли с Выборгской стороны через Литейный мост. А сегодня завершилось трехсотлетнее правление Романовых.
Керенский жал руку великому князю и говорил что-то пафосное, но Григорий не слушал.
«Мы этого добились, — думал он. — Мы совершили революцию. Мы свергли царя».
В Берлине Отто фон Ульрих откупоривал полуторалитровую бутылку шампанского «Перье Жуэ» 1892 года. Фон Ульрихи пригласили фон дер Хельбардов на обед. Графиня Ева фон дер Хельбард была тучная женщина с седыми волосами, уложенными в замысловатую прическу. Перед обедом она, загнав Вальтера в угол, сообщила ему, что Моника превосходно играет на скрипке и всегда была лучшей ученицей по всем предметам. Краем глаза он заметил, что его отец беседует с Моникой, и догадался, что у них тоже речь идет о его успехах в школе.
Его раздражало стремление родителей навязать ему брак с Моникой. Она ему действительно нравилась, и от этого было еще хуже. Она была не только красива, но и умна. Ее волосы всегда были аккуратно уложены, но ему невольно представлялось, как она снимает шпильки и, качнув головой, распускает локоны на ночь. В последние дни ему было нелегко вспоминать о Мод.
Отто поднял бокал.
— Что ж, попрощаемся с российским царем! — сказал он.
— Отец, ты меня удивляешь! — раздраженно сказал Вальтер. — Тебя действительно радует свержение законного монарха толпой заводских рабочих и мятежных солдат?
Отто побагровел. Сестра Вальтера Грета ласково погладила отца по руке.
— Папа, не обращай внимания! Вальтер говорит это просто чтобы тебя позлить.
— Когда я был в нашем посольстве в Петрограде, я видел царя Николая, — сказал Конрад.
— И что вы о нем думаете? — спросил Вальтер.
За отца ответила Моника. Одарив Вальтера заговорщической улыбкой, она сказала:
— Папа не раз говорил, что если бы русский царь родился обычным человеком, из него мог бы получиться хороший почтальон.
— Это трагедия наследственной монархии, — ответил Вальтер и повернулся к отцу. — Но ты-то не можешь одобрять победу демократии в России!
— Демократии?! — саркастически отозвался Отто. — Это мы еще посмотрим. Пока нам известно лишь, что новый премьер-министр — аристократ с либеральными взглядами.
— Как вы думаете, — спросила Вальтера Моника, — может быть, князь Львов постарается заключить с нами мир?
Это был актуальный вопрос.
— Надеюсь, — сказал Вальтер, стараясь не смотреть на ее грудь. — Если бы мы получили возможность перебросить все войска с восточного фронта во Францию, мы бы наголову разбили Антанту.
Она подняла свой бокал и взглянула поверх него в глаза Вальтеру.
— Давайте за это и выпьем, — сказала она.
В холодном, мокром окопе на северо-востоке Франции взвод Билли пил джин.
Бутылку извлек Робин Мортимер, разжалованный офицер.
— Смотрите, дожила! — сказал он.
— Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь! — удивленно воскликнул Билли, припомнив одно из выражений Милдред. Мортимер отличался отвратительным характером и в жизни никого ничем не угостил.
Мортимер разлил джин по столовским плошкам.
— Ну что, за революцию, мать ее! — сказал он, и они выпили, а потом протянули жестянки за добавкой.
У Билли еще до джина было прекрасное настроение. Ведь русские доказали, что сбросить тирана все же возможно.
Когда они запели «Красный флаг»,[21] из-за насыпи, по чавкающей грязи, хромая, появился граф Фицгерберт. Он был уже полковником, и стал еще надменнее.
— А ну-ка тихо там, в окопе! — крикнул он.
Пение не сразу, но стихло.
— Мы празднуем свержение царя в России, — сказал Билли.
— Он был законным монархом, — сердито сказал Фиц. — А те, кто его лишил трона — преступники! Отставить пение!
— Он был тираном, — сказал Билли, не в силах сдержать презрение к Фицу. — И у всех цивилизованных людей сегодня праздник.
Фиц глянул на него внимательнее. Граф уже не носил на глазу повязку, но левое веко навсегда осталось полуопущенным. Впрочем, похоже, на зрении это не отразилось.
— Сержант Уильямс? Я мог бы догадаться. Я знаю вас… и вашу семью.
«Еще бы», — подумал Билли.
— Ваша сестра занимается антивоенной пропагандой.
— Ваша тоже, сэр, — сказал Билли. Робин Мортимер расхохотался, но тут же смолк.
— Еще одно дерзкое слово, — сказал Фиц, — и пойдете под арест.
— Виноват, сэр! — ответил Билли.
— Всем успокоиться. И больше никаких песен, — приказал Фиц и зашагал прочь.
— Да здравствует революция! — тихо сказал Билли.
Фиц сделал вид, что не расслышал.
— Нет! — вскричала в Лондоне княжна Би, услышав новость.
— Постарайся не волноваться, — сказала Мод, сообщившая ей об этом.
— Этого не может быть! Они не могут заставить отречься нашего любимого царя! Отца народа!
— Может, это к лучшему…
— Я не верю! Это наветы!
Дверь открылась, и в комнату заглянул обеспокоенный Граут.
Би схватила японскую вазу и запустила в стену. Ваза разбилась вдребезги.
Мод погладила Би по плечу.
— Ну не надо, не надо, — сказала она. Что еще можно сделать, она не знала. Сама она была в восторге от того, что царя свергли, но все равно ей было жаль Би, для которой весь привычный уклад жизни рухнул.
Граут подал знак, и в комнату с испуганным видом вошла служанка. Он указал на разбитую вазу, и та начала собирать осколки.
Чай был подан. На столе стояли чашки, блюдца, чайники, молочник и сливочник, сахарницы. Би яростно смела все это на пол.
— Эти революционеры в конце концов всех перебьют!
Дворецкий опустился на колени и занялся уборкой.
— Ну, не надо себя еще больше расстраивать, — сказала Мод.
Би разрыдалась.
— Бедная царица! А их дети! Что с ними будет?
— Может, тебе стоит ненадолго прилечь? — сказала Мод. — Пойдем, я провожу тебя в спальню.
Она взяла Би под локоть, и та позволила себя увести.
— Это конец всему! — всхлипнула Би.
— Ничего, — сказала Мод. — Может, еще и начало чего-то нового.
Этель и Берни были в Эйбрауэне. У них было что-то вроде медового месяца. Этель с удовольствием показывала Берни места своего детства: вход в шахту, церковь, школу. Она даже по Ти-Гуину его провела (Фица и Би тогда не было), но Жасминовую спальню покалывать не стала.
Они остановились у Гриффитсов, которые снова предложили Этель комнату Томми, и это позволило не беспокоить деда. Они были на кухне с миссис Гриффитс, когда ее муж Лен, атеист и революционер, ворвался в дом, размахивая газетой.
— Русский царь отрекся от престола! — воскликнул он.
Все закричали и захлопали в ладоши. Уже неделю до них доходили известия про беспорядки в Петрограде, и Этель все гадала, чем это кончится.
— И кто теперь у власти? — спросил Берни.
— Временное правительство во главе с князем Львовым, — ответил Лен.
— Значит, для социалистов это не такая уж и победа, — сказал Берни.
— Вообще да.
— Эй, мужчины, не падать духом! — сказала Этель. — Не все сразу. Пойдемте-ка в «Две короны», отметим это. Ллойда я оставлю у миссис Понти.
Женщины надели шляпки и все отправились в паб. Не прошло и часа, как там уже было не протолкнуться. Этель с изумлением увидела, что пришли и ее родители. Миссис Гриффитс тоже их заметила.
— А они-то что тут делают? — сказала она.
Через несколько минут отец Этель потребовал тишины.
— Я знаю, кое-кто не ожидал увидеть меня здесь, но в особых случаях нужно вести себя по-особому! — Он продемонстрировал всем пивную кружку. — Я не изменил своим привычкам, которым следовал всю жизнь, но хозяин любезно согласился налить мне кружку простой водопроводной воды. — Все засмеялись. — Я пришел сюда, чтобы отметить вместе с моими соседями событие, произошедшее в России! — Он поднял кружку. — Выпьем же за революцию!
Все радостно выпили.
— Подумать только! — сказала Этель. — Папа — в «Двух коронах»! Никогда представить себе не могла, что увижу такое!
В Буффало, у Джозефа Вялова, в сверхсовременном доме в стиле прерий, Левка Пешков угощался виски из шкафчика с напитками. Водку он больше не пил. Живя у богатого свекра, он распробовал шотландский виски. Он полюбил пить его так, как пьют американцы, с кубиками льда.
Жить с родителями жены Левке не нравилось. Он бы хотел, чтобы у них с Ольгой был собственный дом. Но Ольга предпочитала жить так, а платил за все ее отец. Так что пока Левка не сколотит солидное состояние, ему отсюда не выбраться.
Джозеф читал газету, Лена шила. Левка, кивнув им, приподнял стакан.
— Да здравствует революция! — напыщенно произнес он.
— Думай, что говоришь, — отозвался Джозеф. — Это плохо скажется на бизнесе.
Вошла Ольга.
— Дорогой, налей мне рюмочку хереса, — сказала она.
Левка сдержал раздражение. Ольге нравилось заставлять его оказывать ей мелкие услуги, и перед родителями он не мог ей в этом отказать. Он налил хереса и подал ей, поклонившись, как официант. Она мило улыбнулась, не заметив издевки.
Он отпил виски, наслаждаясь вкусом напитка.
— Мне так жаль бедную царицу и детей! — сказала миссис Вялова. — Что с ними теперь будет?
— И гадать нечего, наверняка всех поубивают, — сказал Вялов.
— Бедняжки… Что такого царь сделал этим революционерам, чтобы заслужить такую судьбу?
— Это я могу сказать, — произнес Левка. Он знал, что ему лучше помалкивать, но не мог, тем более теперь, чувствуя, как по нему разливается тепло. — Когда мне было одиннадцать, рабочие завода, где работала моя мать, устроили забастовку.
Миссис Вялова недовольно прищелкнула языком. Она не верила в действенность забастовок.
— Полиция собрала детей бастующих. Как же это было страшно!
— А зачем им это понадобилось? — спросил Вялов.
— Они нас выпороли. Розгами. Чтобы преподать урок нашим родителям.
Миссис Вялова побледнела. Она не переносила жестокости по отношению к детям и животным.
— Вот, мама. Вот что царь и его режим сделал, например, мне! — Он позвенел льдом в стакане. — Вот почему я пью за революцию!
— Что ты об этом думаешь, Гас? — спросил президент Вильсон. — Ты здесь единственный, кто бывал в Петрограде. Что теперь будет?
— Не хочу говорить как чиновник Министерства иностранных дел, но возможен любой поворот событий, — сказал Гас.
Президент рассмеялся. Они были в Овальном кабинете, Вильсон сидел за столом, а Гас стоял перед ним.
— Ну давай, — сказал Вильсон, — попробуй угадать. Выйдет Россия из войны или нет? Это самый важный вопрос.
— Ну что ж. Все министры в новом правительстве принадлежат к политическим партиям с грозными названиями, в которых обязательно встречаются слова «революционная» или «социалистическая», но фактически все они — представители среднего класса. И нужна им на самом деле буржуазная революция, которая даст возможность двигать вперед промышленность и торговлю. А народу нужны хлеб, мир и земля: хлеб — заводским рабочим, мир — солдатам, земля — крестьянам. И ни одно из этих требований не соответствует целям таких, как Львов и Керенский. Думаю, правительство Львова будет вводить изменения постепенно. В частности, продолжит войну. Но рабочие будут недовольны.
— И кто в конце концов победит?
Гас вспомнил свою поездку в Санкт-Петербург, вспомнил человека, показывавшего, как изготавливают колеса для железнодорожных составов — в грязном обветшалом литейном цехе на Путиловском заводе. Потом Гас видел этого человека — он дрался с полицейским из-за какой-то девчонки. Имя этого человека не отложилось у него в памяти, но Гас хорошо помнил, как тот выглядел: широкие плечи, сильные руки, на одном пальце не хватает фаланги, но больше всего Гасу запомнились яростные голубые глаза, горевшие бесстрашной решимостью.
— Русский народ, — сказал Гас. — В конце концов победит русский народ.
Апрель 1917 года
Однажды теплым днем в самом начале весны Вальтер гулял с Моникой фон дер Хельбард в саду вокруг берлинского дома ее родителей. Дом был большой, и сад тоже, с теннисным павильоном, лужайкой для боулинга, манежем для тренировки лошадей и детской площадкой с качелями и горкой. Вальтер вспомнил, как в детстве, приходя сюда, думал, что это и есть рай. Но теперь это место не было похоже на ту идиллическую площадку. Всех лошадей, кроме самых старых, забрали для нужд армии. По каменным плитам широкой террасы разгуливали куры. В теннисном павильоне мать Моники откармливала поросенка. На лужайке для боулинга паслись козы, и ходили слухи, что графиня сама их доит.
Но как бы то ни было, старые деревья оделись листвой, солнце ярко сияло, и Вальтер был в жилете и рубашке, а пиджак набросил на плечо, — хотя его мама была бы недовольна тем, что он одет так легко. Но она находилась в доме, сплетничала с графиней. Его сестра Грета сначала гуляла с Вальтером и Моникой, но потом под каким-то предлогом оставила их одних — что его мама тоже осудила бы, во всяком случае во всеуслышание.
У Моники был пес по имени Пьер, породистый пудель, длинноногий красавец со светло-карими глазами и рыжеватой шерстью в колечках, и Вальтер не мог избавиться от мысли, что тот немного похож свою на хозяйку.
Ему нравилось, как Моника обращалась с собакой. Она не тискала ее, не кормила своей едой, не сюсюкала, как другие девицы. Она просто велела псу идти рядом и лишь иногда бросала теннисный мячик, чтобы он его принес.
— Жаль, что надежды в отношении русских не сбылись, — сказала она.
Вальтер кивнул. Правительство князя Львова заявило, что будет продолжать войну.
Армии на восточном фронте Германии не освободятся, и войска во Франции не получат подкрепления. Война будет продолжаться.
— У нас одна надежда, — сказал Вальтер, — что правительство Львова падет и к власти придет фракция, стремящаяся к миру.
— А такое возможно?
— Трудно сказать. Левые революционеры по-прежнему требуют хлеба, мира и земли. Правительство пообещало провести демократические выборы в учредительное собрание — но кто в них победит? — Он поднял палку и бросил, чтобы Пьер принес. Собака метнулась за ней и гордо вернулась с палкой в зубах. Вальтер наклонился, чтобы ее погладить, а когда выпрямился, Моника была совсем рядом.
— Вальтер, вы мне нравитесь, — сказала она, глядя ему прямо в глаза своими глазами цвета темного янтаря. — И мне кажется, у нас никогда не кончатся темы для бесед.
Ему тоже так казалось, и он чувствовал, что если бы сейчас попытался ее поцеловать, она бы ему позволила.
Он шагнул в сторону.
— Вы мне тоже нравитесь, — сказал он. — И пес у вас чудесный…
Он рассмеялся, чтобы показать, что говорит не всерьез.
Но она все равно обиделась и отвернулась, закусив губу. Она говорила так прямо, как только может себе позволить воспитанная девушка, и он ее отверг.
Они пошли дальше. После долгого молчания Моника сказала:
— Хотелось бы мне знать вашу тайну…
«О Господи, — подумал он, — она видит меня насквозь».
— У меня нет никаких тайн, — солгал он. — А у вас?
— Ничего, о чем стоило бы рассказать… — Она подошла к нему и стряхнула что-то с плеча. — Пчела, — сказала она.
— Рановато в этом году появились пчелы.
— Может, будет раннее лето…
— Еще не настолько тепло.
Она зябко передернула плечами.
— Вы правы, прохладно. Вы не принесете мне шаль? Можно пойти на кухню и сказать служанке, она найдет.
— Конечно.
Прохладно не было, но джентльмен никогда не откажет даме в подобной просьбе, как бы странно она ни звучала. Совершенно ясно, что Моника хотела на минутку остаться одна. Он неторопливо пошел к дому. Ему было жаль ранить ее чувства. Они действительно подходили друг другу, в этом их матери были совершенно правы, и, конечно, Моника не могла понять, почему он ее отвергает.
Он вошел в дом и по задней лестнице спустился на кухню, где увидел пожилую служанку в черном платье и кружевном чепце. Она отправилась искать шаль.
Вальтер ждал в холле. Дом был отделан в стиле югенд, что пришел на смену пышным завиткам рококо, которые так любили родители Вальтера, и наполнял хорошо освещенные комнаты мягкими оттенками. Холл с колоннами был отделан серым мрамором прохладного спокойного тона, на полу лежал серо-коричневый ковер.
Вальтеру казалось, что Мод за миллион миль от него, на другой планете. И в каком-то смысле так оно и было, ведь довоенное время никогда не вернется. Он не видел свою жену и не слышал о ней почти три года, а может, они больше никогда уже не встретятся. Хоть она и не исчезла из его памяти — он не смог бы забыть их любовь, — но, к своему огорчению, он обнаружил, что уже не помнит подробностей их встреч: в чем она была, где именно они целовались или брались за руки, что они ели, пили, о чем говорили на этих бесконечных лондонских приемах. Иногда ему приходило в голову, что война в каком-то смысле развела их. Но он гнал от себя эту стыдную, предательскую мысль.
Служанка принесла желтую кашемировую шаль. Вальтер вернулся к Монике — она сидела на пне, Пьер лежал у ее ног. Вальтер подал шаль, и она накинула ее на плечи. Этот цвет ей шел, глаза казались темнее, а румянец ярче.
У нее было странное выражение лица. Она протянула Вальтеру его бумажник.
— Должно быть, это выпало у вас из пиджака, — сказала она.
— О, благодарю вас! — Он вернул бумажник во внутренний карман пиджака, все еще висевшего у него через плечо.
— Пойдемте в дом, — сказала она.
— Как пожелаете.
Ее настроение заметно изменилось. Может, она просто решила отказаться от него. Или еще что-нибудь случилось?
Его поразила внезапная мысль. А действительно ли бумажник выпал из пиджака? Или это она его вынула, стряхивая с его плеча необычайно раннюю пчелу?
— Моника, — сказал он, остановившись и глядя ей в лицо. — Вы заглядывали в мой бумажник?
— Вы сказали, что у вас нет тайн, — ответила она, и ее лицо залила яркая краска.
Должно быть, она увидела газетную вырезку, которую он хранил: «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде».
— Это верх невоспитанности! — сказал он возмущенно. Но больше всего он злился на самого себя. Не надо было хранить эту компрометирующую фотографию. Если Моника поняла, что это значит, — могли понять и другие. Тогда его с позором вышвырнут из армии. Его могут обвинить в измене и посадить в тюрьму, а может, и расстрелять.
Хранить фото было глупо. Но он знал, что никогда не выбросит его. Это было все, что у него осталось на память о Мод.
Моника положила ладонь ему на руку.
— Я никогда в жизни не делала ничего подобного, и мне очень стыдно. Но поймите, я была в отчаянии. Ах, Вальтер, я так стремительно в вас влюбилась… и увидела, что вы тоже могли бы меня полюбить, — я поняла по вашим глазам, по тому, как вы улыбались, когда смотрели на меня. Но вы ничего не говорили! — У нее в глазах стояли слезы. — Все это просто с ума меня сводило!
— Мне очень жаль, что так получилось, — сказал он. Сердиться на нее было невозможно. Она вышла далеко за рамки приличий, открыв ему свое сердце. Ему было страшно жаль ее, жаль их обоих.
— Мне просто нужно было понять, почему вы от меня отворачиваетесь. Теперь я, конечно, понимаю. Она очень красивая. И даже немного похожа на меня. — Она вытерла слезы. — Она просто нашла вас раньше, чем я. Вы, наверное, помолвлены… — сказала она, проницательно глядя на него своими темно-янтарными глазами.
После того как она была с ним так откровенна, он не мог лгать. И не знал, что ответить.
Она догадалась, почему он колеблется.
— О боже! — воскликнула она. — Неужели вы женаты?
Это была катастрофа.
— Если это станет известно, у меня будут большие неприятности.
— Я понимаю.
— Я могу надеяться, что вы сохраните мою тайну?
— Как вы можете спрашивать! — воскликнула она. — Я не встречала никого лучше вас! Я никогда не сделаю ничего, что могло бы вам навредить. Я никому не скажу ни слова.
— Благодарю вас. Я знаю, что вы сдержите обещание.
Она отвернулась, пытаясь скрыть слезы.
— Пойдемте в дом.
В холле она сказала:
— Идите без меня. Мне надо умыться.
— Хорошо.
— Надеюсь… — Ее голос прервался, и она всхлипнула. — Надеюсь, она понимает, какая она счастливица, — закончила Моника шепотом и скрылась в боковой комнате.
Вальтер надел пиджак и собрался с мыслями. Потом поднялся по мраморной лестнице. Гостиная была выполнена в том же облегченном стиле: светлое дерево, портьеры зеленые с голубым. Вальтер решил, что у родителей Моники вкус получше, чем у его собственных.
Мама, взглянув на него, тут же поняла, что что-то не так.
— А где Моника? — бдительно спросила она.
Он выразительно приподнял бровь. Далее спрашивать было не принято, ведь не хотела же она услышать: «Моника пошла в туалет»!
— Она подойдет через несколько минут, — спокойно сказал Вальтер.
— Ты только взгляни! — сказал отец, помахивая листком бумаги. — Мне прислали это от Циммермана, чтобы я высказал свое мнение. Русские революционеры хотят проехать через Германию. Какова наглость! — Он уже выпил пару рюмок шнапса и был в приподнятом настроении.
— А какие именно революционеры? — вежливо поинтересовался Вальтер. Ему было не особенно интересно, но он был рад, что появилась тема для беседы.
— Из Цюриха! Мартов, Ленин и вся эта компания. Предполагается, что теперь, когда царя свергли, в России свобода слова, и они хотят вернуться на родину. Но не могут туда добраться.
— Наверное, действительно не могут, — задумчиво сказал Конрад, отец Моники. — Из Швейцарии в Россию мимо Германии не проедешь — любой другой наземный путь будет идти через линию фронта. Но ведь из Англии в Швецию все еще ходят пароходы через Северное море?
— Да, — ответил Вальтер, — но они не поедут через Англию, это большой риск. Англичане ведь задержали Троцкого и Бухарина. А через Францию и Италию было бы еще хуже.
— Значит, они застряли! — торжествующе сказал Отто.
— И что же, отец, ты посоветуешь министру иностранных дел Циммерману?
— Конечно отказать! Нам не нужно, чтобы эта зараза распространилась и на наших граждан. Кто знает, какую кашу эти черти могут заварить в Германии?
— Ленин и Мартов… — сказал Вальтер задумчиво. — Мартов — меньшевик, а вот Ленин — большевик… — Германская разведка активно интересовалась русскими революционерами.
— Большевики, меньшевики, социалисты, революционеры, — сказал Отто, — все они одинаковы.
— Нет, не все, — возразил Вальтер. — Большевики самые жесткие.
— Тем более не следует их пускать в нашу страну! — в сердцах сказала мать Моники.
— Но важно то, — продолжил Вальтер, не обратив на ее слова внимания, — что заграничные большевики настроены еще более радикально, чем в России. Петроградские большевики поддерживают Временное правительство князя Львова, а цюрихские — нет!
— Откуда ты все это знаешь? — спросила сестра Вальтера Грета.
Вальтер знал, потому что читал рапорты германских шпионов в Швейцарии, а они перехватывали почту революционеров. Но он сказал:
— Несколько дней назад Ленин в Цюрихе произнес речь, в которой заявил, что они отказываются признать Временное правительство.
Отто презрительно фыркнул, но Конрад фон дель Хельбард заинтересованно подался вперед.
— И что же вы думаете, молодой человек?
— Отказывая революционерам в разрешении проехать через Германию, — сказал Вальтер, — мы защищаем Россию от их подрывных идей.
Мать посмотрела на него озадаченно.
— Объясни, я не понимаю.
— Я считаю, что мы должны помочь этим опасным людям добраться до России. Оказавшись там, они либо постараются сделать нежизнеспособным русское правительство, что сведет на нет способность России вести войну, либо они возьмут власть и заключат мир. В любом случае Германия выиграет.
Несколько секунд стояла тишина: все обдумывали услышанное. Потом Отто расхохотался и захлопал в ладоши.
— Да, это мой сын! — сказал он. — Все-таки есть в нем кое-что от отца!
Здравствуй, милая подруга!
Цюрих — холодный город на берегу озера, — писал Вальтер, — но сейчас светит солнце и освещает воду, покрытые лесами холмы вокруг и далекие Альпы. Здесь улицы прямые, никаких изгибов: швейцарцы любят порядок даже больше, чем немцы! Как бы мне хотелось, чтобы ты была здесь, дорогая подруга, как бы мне хотелось, чтобы ты была со мной везде!!!
(Восклицательные знаки должны были навести почтового цензора на мысль, что письмо написано впечатлительной девушкой. Хоть Вальтер и был в нейтральной Швейцарии, он все же старался, чтобы по тексту письма не вычислили ни отправителя, ни адресата.)
Хотелось бы мне знать, страдаешь ли ты от нежелательного внимания достойных холостяков? Ты так прекрасна и очаровательна, что, наверное, так и есть. У меня та же проблема. У меня нет ни твоей красоты, ни очарования, и тем не менее мне делали авансы. Мама выбрала для меня кандидатуру из друзей моей сестры, причем это некто, кого я давно знаю и к кому хорошо отношусь. Сначала было очень трудно, и, боюсь, в конце концов этот человек понял, что я состою в отношениях, которые исключают возможность брака. Однако я верю, что наша тайна будет сохранена.
(Если цензор и дочитает до этих пор, он может решить, что это письмо лесбиянки. К этому же выводу придет любой, кто прочтет письмо в Англии. Вряд ли это имело особое значение: без сомнения Мод, феминистку и, по всей видимости, одинокую, в ее двадцать шесть лет уже подозревали в сафических наклонностях.)
Через несколько дней я буду в Стокгольме, это тоже холодный город у воды, и ты можешь послать мне письмо туда в «Гранд-отель». (Швеция, как и Швейцария, оставалась нейтральной и имела с Великобританией почтовое сообщение.) Как бы мне хотелось узнать, как у тебя дела!
Прощай, моя любимая подруга, помни обо мне!
Соединенные Штаты Америки объявили Германии войну 6 апреля 1917 года.
Вальтер ожидал этого, и все равно это стало для него ударом. Америка богата, сильна и демократична: он не мог представить себе худшего противника. Теперь единственная надежда была на то, что Россия рухнет и даст Германии возможность одержать победу на западном фронте раньше, чем американцы успеют собраться с силами.
Через три дня тридцать два эмигранта из русских революционеров собрались в Цюрихе, в гостинице «Церингерхоф»: мужчины, женщины и один ребенок, четырехлетний мальчик по имени Роберт. Оттуда они направились к барочной арке железнодорожного вокзала, чтобы сесть в поезд, который отвезет их домой.
Вальтер боялся, что они не поедут. Мартов, лидер меньшевиков, отказался ехать без разрешения Временного правительства в Петрограде — видеть такую почтительность к вышестоящим у революционера было странно. Разрешение получено не было, но Ленин и большевики решили ехать. Вальтер приложил немало усилий, чтобы их отъезду ничто не помешало, сопроводил их на вокзал и сел с ними в поезд.
Это — секретное оружие Германии, думал Вальтер: тридцать два мятежника, отщепенца, собирающихся скинуть Временное правительство. Да поможет нам Бог.
Владимиру Ильичу Ульянову, известному под псевдонимом Ленин, было сорок шесть. Это был низенький, коренастый человек, одетый опрятно, но без элегантности: он был слишком занят, чтобы тратить время на стиль. Когда-то он был рыжим, но рано облысел, и теперь у него оставалась лишь кромка волос внизу, еще у него была тщательно подстриженная вандейковская бородка, рыжеватая с проседью. С первого взгляда он не произвел на Вальтера особого впечатления: ни представительности, ни обаяния.
Вальтер выдавал себя за мелкого чиновника Министерства иностранных дел, которому поручено обеспечить проезд большевиков через Германию. Ленин взглянул на него внимательно, испытующе, явно догадавшись, кто перед ним на самом деле.
Они доехали до Шафхаузена, швейцарского города на границе с Германией, и пересели на немецкий поезд. Все революционеры немного говорили по-немецки, так как жили в немецкоговорящей части Швейцарии. Сам Ленин знал язык отлично. Вальтер увидел, что это выдающийся полиглот. Он бегло говорил по-французски, вполне сносно — по-английски и читал Аристотеля на древнегреческом. В качестве отдыха он проводил час-другой за чтением словаря.
В Готмадингене они снова пересели на поезд со специально для них подготовленным запечатанным вагоном, словно они были носителями опасного заболевания. Три из четырех дверей были заперты. Четвертая дверь была рядом с купе Вальтера. Это понадобилось для того, чтобы успокоить сверхосторожное начальство Вальтера, но настоящей необходимости в этом не было: никакого желания бежать русские не выказывали, они явно хотели попасть домой.
У Ленина с женой Надеждой было отдельное купе, остальные теснились в купе по четверо. «Вот вам и равенство», — презрительно подумал Вальтер.
Поезд ехал по Германии с севера на юг. Постепенно Вальтер начал чувствовать за обыденной внешностью Ленина силу его характера. Для Ленина не имело значения, что они едят и пьют, он был равнодушен к вещам и комфорту. На протяжении всего дня его мысли занимала лишь политика. Он все время спорил о политике, писал о политике, размышлял о политике и по ходу размышлений делал записи. Вальтер заметил, что в спорах Ленин обычно знал больше, чем его товарищи, и продумывал аргументацию дольше и тщательней, чем они — кроме, конечно, тех случаев, когда предмет обсуждения не имел отношения к России или политике, — тогда он проявлял незначительную осведомленность.
Это был настоящий брюзга. В первый вечер очкарик Карл Радек начал рассказывать в соседнем купе анекдоты. «Одного человека арестовали за то, что он сказал: „Николай — дурак“. В полиции он объясняет: „Я не имел в виду царя, я говорил о совсем другом Николае!“ Полицейский отвечает: „Это ложь! Если уж ты сказал „дурак“, так точно имел в виду царя!“» Соседи Радека покатились со смеху. Тут из своего купе вышел Ленин мрачнее тучи и велел соблюдать тишину.
Еще Ленин не любил, когда курят. Сам он бросил по настоянию матери, тридцать лет назад. Из уважения к нему другие курили в туалете и тамбуре. Так как в вагоне был лишь один туалет на тридцать два человека, в результате возникали очереди и пререкания. С помощью своего мощного интеллекта Ленин смог решить эту проблему. Он нарезал бумаги и выдал всем билеты двух видов: одни — для нормального пользования туалетом, а другие — их было меньше — для курения. Благодаря этому очереди уменьшились и ссоры прекратились. Вальтера это позабавило. Проблема была решена, и все успокоились, но не было ни дискуссий, ни попыток совместно принять решение. В этом обществе Ленин был милостивым, но диктатором. Если он обретет настоящую власть, будет ли он управлять Российской империей подобным же образом?
Но обретет ли он власть? Если нет — Вальтер напрасно теряет время.
Он видел лишь один способ, как можно повысить шансы Ленина, и решил, что должен вмешаться.
В Берлине он ненадолго сошел с поезда, сказав, что еще вернется и проедет с русскими последний отрезок пути.
— Не задерживайтесь, — сказал один из них. — Поезд должен отправляться через час.
— Я скоро, — ответил Вальтер. Поезд должен был отправляться тогда, когда Вальтер скажет, но русские этого не знали.
Вагон стоял на запасном пути Потсдамского вокзала, и всего за несколько минут он дошел оттуда до Вильгельмштрассе 76, где, в самом сердце старого Берлина, находилось Министерство иностранных дел. В просторном кабинете отца Вальтера был стол красного дерева, портрет кайзера и шкаф со стеклянными дверцами, в котором стояла отцовская коллекция керамики, в том числе и ваза для фруктов восемнадцатого века, которую отец купил в свой последний приезд в Лондон. Как Вальтер и надеялся, Отто был на месте.
— В убеждениях Ленина нет никаких сомнений, — сказал он отцу за кофе. — Он говорит, что они избавились от царя как символа угнетения, но общественный уклад остался прежним. Рабочие не смогли взять власть, всем по-прежнему руководит буржуазия. В довершение всего, Ленин по какой-то причине ненавидит лично Керенского.
— Но сможет ли он свергнуть Временное правительство?
Вальтер беспомощно развел руками.
— Это человек очень умный, целеустремленный, прирожденный лидер, и он не занимается вообще ничем, кроме работы. Но большевики — лишь одна маленькая политическая партия. Таких партий дюжина или больше, и все рвутся к власти, так что невозможно предсказать, кто победит.
— И все наши усилия могут окончиться ничем?
— Если мы не предпримем кое-каких действий, чтобы помочь большевикам победить.
— Например?
Вальтер сделал глубокий вдох.
— Дадим им денег.
— Что?! — Отто пришел в ярость. — Чтобы правительство Германии давало деньги революционерам?!
— Я предлагаю на первое время дать сто тысяч рублей, — спокойно сказал Вальтер, — если ты сможешь их достать.
— Кайзер никогда на это не пойдет!
— А ему обязательно об этом знать? Нам хватило бы и разрешения Циммермана.
— Он не даст такого разрешения!
— Ты уверен?
Отто замолчал и долго смотрел на Вальтера. Наконец сказал:
— Я спрошу.
Русские наконец выехали из Германии. На берегу, в Засснице, они купили билеты на паром «Королева Виктория», который шел через Балтийское море к южной оконечности Швеции. Вальтер поехал с ними. На море было волнение, и все страдали от морской болезни — кроме Ленина, Радека и Зиновьева, которые вели на палубе яростные споры о политике и, казалось, качки не замечали.
Потом ночным поездом они направились в Стокгольм, где бургомистр-социалист пригласил их на завтрак. Вальтер между тем справился в «Гранд-отеле», но письма от Мод почему-то не было.
Он был так огорчен, что ему захотелось броситься в холодную воду залива. Почти за три года это был его единственный шанс получить весточку от жены, и вот — что-то случилось. Получила ли она вообще его письмо?
Его терзали страшные догадки. Любит ли она его? Может, забыла? Может, в ее жизни появился другой мужчина? Он не знал, что и думать.
Радек и хорошо одетые шведские социалисты повели Ленина, чуть ли не против его воли, в отдел мужской одежды универмага. Ему купили пальто с бархатным воротником и новую шляпу. Теперь, сказал Радек, он хотя бы одет как человек, который может вести за собой народ.
Вечером, когда стемнело, русские отправились на вокзал, чтобы сесть на поезд, идущий в Финляндию. Здесь Вальтер расставался с их группой, но отправился на вокзал их проводить. До отхода поезда ему удалось поговорить с Лениным наедине.
Они вошли в купе. Светила тусклая электрическая лампочка, лысина Ленина слабо поблескивала. Вальтер нервничал. Нужно было все сделать правильно. Ни просить, ни уговаривать Ленина не имело смысла. И тем более не стоило пытаться угрожать. Его могла убедить лишь холодная логика.
Вальтер продумал свою речь заранее.
— Правительство Германии помогает вам вернуться домой, — начал он. — Вы понимаете, что не из расположения к вам…
— Вы делаете это, потому что считаете, что России это принесет вред! — перебивая, на беглом немецком отрезал Ленин. Вальтер не стал спорить.
— Но все же вы приняли нашу помощь.
— Ради революции! Это единственный критерий хорошего и дурного.
— Я был уверен, что вы так скажете, — и Вальтер с глухим стуком поставил на пол вагона принесенный им тяжелый чемодан. — Это чемодан с двойным дном, там вы найдете сто тысяч рублей в монетах и купюрах.
— Что?! — обычно Ленина, казалось, ничто не могло вывести из равновесия, но сейчас он был ошарашен. — Зачем?! Это что, подкуп? — возмущенно сказал он.
— Разумеется нет, — сказал Вальтер. — Нам незачем вас подкупать. У вас те же цели, что и у нас. Ведь вы призываете свергнуть Временное правительство и прекратить войну.
— Тогда зачем это?
— Чтобы вам было легче агитировать. Чтобы помочь вам распространять ваши взгляды. Мы в их распространении тоже заинтересованы. Мы заинтересованы в том, чтобы между Россией и Германией был мир.
— Чтобы вы могли победить в своей империалистической войне против Франции!
— Как я уже сказал, мы помогаем вам не из хорошего отношения. И странно было бы от нас этого ожидать. Так делается политика, только и всего. В настоящий момент ваши интересы совпадают с нашими.
У Ленина вид был такой же, как когда Радек повел его покупать новую одежду: сама мысль об этом была ему ненавистна, и в то же время он не мог отрицать, что смысл в этом есть.
Вальтер сказал:
— Мы будем давать вам такую же сумму каждый месяц — если, конечно, ваша борьба за мир будет результативной.
Последовало долгое молчание.
— Вы говорите, что единственный критерий хорошего и дурного — поможет ли это революции. В таком случае вам следует взять деньги.
Снаружи, на платформе, прозвучал свисток.
Вальтер встал.
— Я должен идти. Прощайте, и удачи.
Ленин смотрел на чемодан, стоявший на полу, и не отвечал.
Вальтер вышел из купе и сошел с поезда.
Он обернулся и взглянул на окно купе, где ехал Ленин. В глубине души он ожидал, что окно может открыться, и оттуда вылетит его чемодан.
Снова послышался свисток, затем гудок. Вагоны дернулись и поползли, и поезд медленно двинулся от вокзала — увозя Ленина, других русских эмигрантов и деньги.
Вальтер вынул из нагрудного кармана платок и промокнул лоб. Несмотря на холод, пот лил с него ручьями.
Вальтер шел вдоль берега от вокзала к гостинице. Было темно, с Балтийского моря дул холодный ветер. Он мог торжествовать: ведь он дал взятку Ленину! Но, наоборот, чувствовал себя угнетенно. И больше, чем следовало бы, его угнетало молчание Мод. Можно было найти десяток разных причин, почему она не смогла послать ему письмо. Он не должен думать о худшем. Но ведь он сам едва не влюбился в Монику, так почему же с Мод не могло произойти нечто подобное? Он мучился мыслью, что она могла его забыть.
Он решил, что сегодня напьется.
В гостинице его ждала отпечатанная на машинке записка: «Вас просят зайти в номер 201, там Вас ждет сообщение». Он решил, что это чиновник из Министерства иностранных дел. Может, они передумали и решили не поддерживать Ленина. Если так, то они опоздали.
Он поднялся по лестнице и постучал в номер 201.
— Да! — произнес по-немецки приглушенный голос.
— Это Вальтер фон Ульрих.
— Войдите, открыто!
Он вошел и закрыл за собой дверь. В комнате горели свечи.
— У вас для меня сообщение? — спросил он, вглядываясь в полумрак. Из кресла поднялась фигура. Это была женщина, и сидела она к нему спиной, но что-то в ее очертаниях заставило его сердце сжаться. Она обернулась.
Это была Мод.
Он замер, остолбенев.
— Здравствуй, Вальтер! — сказала она и тут же бросилась в его объятия.
Его ноздрей коснулся знакомый запах ее тела. Он целовал ее волосы, гладил ее спину Говорить он не мог — боялся разрыдаться. Изо всех сил он прижал ее к себе, едва в состоянии поверить, что это действительно она, что он обнимает ее, чувствует ее тело, что сбылось то, о чем он так страстно мечтал почти три года. Она взглянула на него глазами, полными слез, и он уже не мог оторвать взгляда от ее лица. Она осталось прежней — и все же изменилась: похудела, под глазами на прежде гладкой коже появились тончайшие следы морщинок, но — у нее был все тот же внимательный, понимающий взгляд.
— «…Стал пристально смотреть в лицо мне, словно его рисуя»,[22] — сказала она по-английски.
Он улыбнулся.
— Но мы же не Гамлет с Офелией, так что не уходи, пожалуйста, в монастырь.
— Господи боже, как я по тебе скучала!
— А я — по тебе. Я надеялся, что ты напишешь, но чтобы так!.. Как тебе это удалось?
— Я сказала, что еду брать интервью у скандинавских политиков по поводу женского избирательного права. А потом на одном приеме встретилась с министром внутренних дел и перекинулась с ним парой слов.
— А сюда как ты попала?
— Пассажирские корабли еще ходят.
— Но это опасно! Наши подводные лодки топят все суда подряд!
— Я решила рискнуть. Я была в отчаянии, — сказала она и снова заплакала.
— Ну не надо! Давай сядем… — по-прежнему обнимая Мод за талию, он повел ее через комнату к дивану.
— Нет, — сказала она, когда он хотел усадить ее. — Мы слишком долго ждали, еще до войны. — Она взяла его за руку и потянула в спальню. В камине потрескивали поленья. — Давай больше не будем терять время!
Григорий и Константин были в делегации от Петроградского совета, что в понедельник, 16 апреля, поздно вечером встречала на Финляндском вокзале Ленина.
Большинство встречавших никогда Ленина не видели: из последних семнадцати лет он лишь несколько месяцев был не в ссылке или эмиграции. Самому Григорию, когда Ленин уехал, было одиннадцать. Тем не менее он много слышал о нем, как тысячи людей, которые собрались на станции его встречать. «Почему их так много?» — подумал Григорий. Может, они, как и он, недовольны Временным правительством, с подозрением относятся к министрам и ожесточены войной, которая все никак не кончается?
Финляндский вокзал находился на Выборгской стороне, в районе текстильных предприятий, недалеко от казарм Первого пулеметного полка. На площади собралась толпа. Григорий не предполагал предательства, но все же велел Исааку привести пару взводов и несколько броневиков — на всякий случай, для охраны. На крыше вокзала включили прожектор, и его луч двигался по толпе ожидавших в темноте людей.
В здании вокзала тоже было полно рабочих и солдат, все с красными флагами и знаменами. Играл военный оркестр. За двадцать минут до полуночи на платформе в почетном карауле выстроились два отделения моряков. Делегация Петросовета расположилась в зале, который обычно занимал царь и его свита, но Григорий вышел на платформу, в толпу.
Было около полуночи, когда Константин подал Григорию знак, и проследив за движением его руки, Григорий увидел далекие огни приближавшегося поезда. По толпе пронесся нетерпеливый шумок. Поезд, пыхтя и выдыхая пар, вполз на вокзал, зашипел и остановился. На носу паровоза стоял номер 293.
Через какое-то время из вагона вышел коренастый человек в двубортном шерстяном пальто и фетровой шляпе с высоко загнутыми полями. Григорий подумал, что это не мог быть Ленин: ведь не станет же тот носить одежду правящего класса! К человеку шагнула молодая женщина и вручила ему цветы, которые он взял с недовольной гримасой. Это был Ленин.
Следом за ним шел Лев Каменев, которого Центральный комитет большевиков послал встречать Ленина на границе — на случай каких-нибудь затруднений, хотя на самом деле Ленина пропустили без проблем. И сейчас по жестикуляции Каменева можно было понять, что он настоятельно предлагает пройти в царский зал.
Ленин довольно грубо повернулся к нему спиной и обратился к матросам.
— Товарищи! — вскричал он. — Вас обманули! Вы совершили революцию — а плоды ее у вас украли предатели из Временного правительства!
Каменев побелел. Тактикой почти всех левых было поддерживать Временное правительство, во всяком случае до поры до времени.
Григорий же пришел в восторг. В возможность буржуазной демократии он не верил. Парламент, который царь разрешил в 1905 году, был просто уловкой, и когда беспорядки закончились и все вернулись к работе — парламент лишился власти. Временное правительство, похоже, было такой же хитростью.
И сейчас наконец кому-то хватило мужества это сказать.
Григорий и Константин пошли за Лениным и Каменевым в здание вокзала. Толпа двинулась туда же, и скоро зал был набит битком. Председатель Петроградского совета — лысеющий, с крысьей мордочкой Николай Чхеидзе, шагнул вперед. Он пожал Ленину руку и сказал:
— От имени Петроградского совета и всей революции мы приветствуем вас в России. Но…
Григорий, удивленно приподняв брови, посмотрел на Константина. Это «но» казалось совершенно неуместным в приветственной речи. Константин пожал тощими плечами.
— Но мы полагаем, что главной задачей революционной демократии является сейчас защита нашей революции от всяких на нее посягательств… — Чхеидзе замолчал, потом с нажимом сказал: — Как изнутри, так и извне.
— Это не приветствие, это предупреждение, — буркнул Константин.
— Мы полагаем, что для этой цели необходимо не разъединение, а сплочение рядов всей демократии. Мы надеемся, что вы вместе с нами будете преследовать эти цели.
Ленин ответил не сразу. Он оглядел лица присутствующих, взглянул на роскошную лепнину потолка. Потом, движением, которое выглядело демонстративно оскорбительным, повернулся к Чхеидзе спиной и обратился к толпе.
— Товарищи солдаты, матросы и рабочие! — сказал он, подчеркнуто исключая средний класс, к которому относились депутаты Думы. — Я счастлив приветствовать в вашем лице передовой отряд всемирной армии пролетариата. Не сегодня-завтра с мировым империализмом будет покончено. Совершенная вами русская революция подготовила и открыла дорогу новой эре. Да здравствует всемирная социалистическая революция!
Все закричали и захлопали. Григорий был поражен. В Петрограде революция только что произошла, и ее результаты еще вызывали сомнения. Как можно было думать о всемирной революции? Но все равно эта идея взволновала его. Ленин был прав: все народы должны восстать против своих властей, пославших столько людей умирать в этой бессмысленной мировой войне.
Ленин прошествовал мимо делегации и вышел на площадь, где сразу раздались приветственные крики. Солдаты Исаака подняли Ленина на крышу броневика, и на нем остановился луч прожектора. Ленин снял шляпу.
Говорил — вернее, кричал — он монотонно, но от его слов как будто шли электрические разряды.
— Временное правительство предало революцию! — прокричал он.
Все зашумели, соглашаясь. Григорий был удивлен: он и не представлял себе, насколько много людей думают так же, как он.
— Эта война — грабительская, империалистическая война. Мы не желаем принимать участие в постыдной империалистической бойне. После свержения капитала мы сможем заключить демократический мир!
Рев толпы стал еще громче.
— Нам не нужна ложь мошенников из буржуазного парламента! Единственная возможная форма правительства — Совет рабочих депутатов. Власть над всеми банками должна быть передана Совету. Все помещичьи земли должны быть конфискованы. Офицеров в армии следует выбирать открытым голосованием!
Именно так думал и Григорий, и он кричал и махал, как и почти все в толпе.
— Да здравствует революция!
Все словно обезумели.
Ленин с крыши забрался в броневик, который тронулся с места со скоростью пешехода. Люди окружили броневик и пошли за ним, размахивая красными флагами. Военный оркестр заиграл марш и присоединился к шествию.
— Вот за этого человека я — всей душой! — произнес Григорий.
— Я тоже, — сказал Константин.
И они двинулись за процессией.
Май и июнь 1917 года
Буффальский ночной клуб «Монте-Карло» при свете дня выглядел отвратительно, но Лев Пешков все равно его любил. Краска облупилась, дерево было исцарапано, мягкая мебель — в пятнах, ковер весь усеян сигаретными бычками; и все же для Левки это был рай. Войдя, он поцеловал гардеробщицу, угостил швейцара сигарой, а бармену, поднимавшему ящик с бутылками, сказал: «Осторожно!».
Работа управляющего ночным клубом подходила ему идеально. Его главной обязанностью было следить, чтобы никто не воровал. А так как сам он был вором, то прекрасно знал, как это делается. Кроме того, надо было поглядывать, чтобы за стойкой было достаточно напитков, а на сцене — приличная группа. Он с этого, кроме зарплаты, имел бесплатное курево, а выпивки столько, сколько мог выпить и при этом не упасть. Он всегда ходил в вечернем костюме, отчего чувствовал себя князем. Джозеф Вялов предоставил ему самому управлять клубом. Пока Вялов получал от клуба доход, его ничто не интересовало, лишь порой он мог заехать с приятелями посмотреть шоу.
У Левки была только одна проблема: жена.
Ольга изменилась. Несколько недель тем летом 1915 года она была нимфоманкой, вечно желавшей его тела. Но теперь-то он знал, что это было временно. Когда они поженились, все, что он делал, стало ее раздражать. Она требовала, чтобы он мылся каждый день, чтобы чистил зубы и не портил воздух. Она не любила пить и танцевать и просила его не курить. В клуб она никогда не приезжала. Спали они раздельно. А еще она называла его быдлом. «Да, я рабочий класс, — сказал он ей как-то, — потому-то я и был шофером». Но она продолжала звать его так и отказывала ему в интиме.
И он взял на работу Маргу.
Сейчас его зазноба была на сцене, репетировала с группой новый номер, пока две темнокожие женщины в платках вытирали столы и подметали пол. Марга была в обтягивающем платье и с ярко накрашенными губами. Левка взял ее на работу, даже не представляя себе, хороша ли она как танцовщица. Оказалось, она не просто хороша — а настоящая звезда. Сейчас она выводила песню про то, как ждет всю ночь своего любимого.
Левка прекрасно понимал, что это значит.
Он посмотрел номер до конца. Она сошла со сцены и поцеловала его в щеку. Он взял две бутылки пива и пошел за ней в гримерку.
— Номер просто блеск! — сказал он.
— Спасибо, — она приложила бутылку к губам. Левка смотрел, как ее алые губы сжимаются на горлышке бутылки. Она долго пила. Потом поймала его взгляд, сделала еще глоток и улыбнулась.
— Наводит на мысли?
— Еще бы! — Он обнял ее и стал гладить ее тело. Через пару минут она опустилась на колени, расстегнула ему брюки и взяла в рот напрягшийся член. У нее хорошо получалось, лучше, чем у всех остальных, кого он знал. Либо ей действительно это нравилось, либо она лучшая актриса в Америке. Он закрыл глаза и застонал от удовольствия.
Дверь открылась и вошел Джозеф Вялов.
— Значит, это правда! — в бешенстве воскликнул он.
Следом за ним явились двое его громил, Илья и Тео.
Левка перепугался до смерти. Он попытался застегнуть брюки и одновременно принялся бормотать извинения.
Марга быстро встала и вытерла губы.
— Вы в моей гримерке! — возмущенно воскликнула она.
— А ты в моем клубе, — ответил Вялов. — Но теперь с этим покончено. Ты уволена.
От повернулся в Левке.
— Женат на моей дочери — так не смей трахать прислугу!
— А он меня не трахал! — с вызовом сказала Марга. — Господин Вялов, вы что, не заметили?
Вялов ударил ее кулаком по губам. Она с криком отлетела, из разбитой губы потекла кровь.
— Ты уволена, — сказал он. — Пошла вон!
Она схватила сумочку и убежала.
Вялов обернулся к Левке.
— Ах ты сволочь! — сказал он. — Я что, мало для тебя сделал?
— Папа, простите меня! — взмолился Левка. Тестя он боялся панически. От Вялова можно было ждать чего угодно: людей, которые вызвали его недовольство, могли выпороть, подвергнуть истязаниям, искалечить, убить. У него не было ни жалости, ни страха перед законом. В своем мире он обладал царской властью.
— Только не говори мне, что это было впервые, — сказал Вялов. — До меня начали доходить слухи, едва я тебя сюда поставил.
Левка ничего не ответил. Это была правда. Раньше были и другие. Хотя после того как он взял на работу Маргу — больше никого.
— Ты здесь больше не работаешь, — сказал Вялов.
— Что вы хотите сказать?
— Ноги твоей в клубе не будет. Слишком много этих чертовых девок.
У Левки сжалось сердце. Он любил «Монте-Карло».
— Но что же я буду делать?
— Будешь работать в литейке у порта. Там женщин нет. Управляющий заболел и попал в больницу. Заменишь его.
— В литейке?! — вскричал Левка. — Я?!
— Ты же работал на Путиловском заводе!
— Конюхом!
— И в угольной шахте.
— Тоже конюхом!
— Все равно эта среда тебе привычна.
— Да я ненавижу ее!
— А я что, спрашиваю тебя, что ты любишь? Господи, я только что тебя со спущенными штанами застукал! Скажи спасибо, дешево отделался.
Левка замолк.
— Выметайся на улицу и садись в машину.
Левка вышел из гримерки. Он шел по клубу — Вялов следовал за ним — и не мог поверить, что уходит навсегда. Бармен и гардеробщица проводили его взглядом, чувствуя недоброе.
— Иван, сегодня за старшего ты, — сказал Вялов бармену.
— Слушаюсь, босс.
Автомобиль Вялова, «Паккард твин-сикс», ждал на обочине. Рядом гордо стоял новый шофер, мальчишка из Киева. Швейцар бросился открывать Левке заднюю дверцу. «В конце концов, я еще поеду на заднем сиденье», — подумал Левка.
Он утешал себя мыслью, что живется ему не хуже русского барина, а то и лучше. У них с Ольгой в просторном «доме прерий» было свое «детское крыло». Богатые американцы держали меньше прислуги, чем русские, но у них в домах было чище и светлее, чем во дворцах Петербурга. Здесь у всех были ванные комнаты, домашние ледники и пылесосы, центральное отопление. И вкусная еда. Вялов не разделял любви русской аристократии к шампанскому, но виски в баре у него всегда водился. А еще у Левки было шесть костюмов.
Когда страдал от грубости тестя, Левка мысленно возвращался в петербургское прошлое: единственная комнатенка, в которой они жили с Григорием, дешевая водка, грубый черный хлеб и похлебка из репы. Он еще помнил, как возможность ездить на трамвае, а не ходить пешком казалась ему роскошью. Развалившись на заднем сиденье, он посмотрел на свои шелковые носки и сияющие ботинки и сказал себе, что должен быть счастлив.
За ним в машину сел Вялов, и они поехали к порту. Литейная Вялова была уменьшенным вариантом Путиловского завода: такие же полуразвалившиеся здания с разбитыми окнами, такие же высокие трубы и черный дым, такие же грязные рабочие с угольными лицами. У Левки заныло в груди.
— Это называется «Буффальский металлургический завод», но он делает лишь одно: вентиляторы, — сказал Вялов. Автомобиль въехал в узкие ворота. — До войны это было убыточное предприятие. Я его купил и снизил рабочим плату, чтобы завод мог работать и дальше. В последнее время дело наладилось. У нас большой список заказов на пропеллеры для самолетов и кораблей, на радиаторы для броневиков. И теперь они требуют поднять зарплату, но мне, прежде чем я начну раздавать деньги, нужно вернуть потраченные раньше.
Мысль, что придется здесь работать, вызывала у Левки ужас, но страх перед Вяловым был сильнее. Он решил, что уж при нем-то рабочие повышения зарплаты не получат.
Вялов провел его по заводу. Левка испугался было за свой смокинг, но внутри завод оказался не похож на Путиловский: здесь было гораздо чище. И дети всюду не носились. Все, кроме печей, работало на электричестве. Если у русских двенадцать человек тянули за веревку, чтобы поднять паровозный котел, — здесь огромный корабельный винт поднимали с помощью электрического подъемника.
Вялов указал на лысого человека, у которого из-под халата был виден воротник сорочки и галстук.
— Вот это — твой главный враг, — сказал он. — Брайан Холл, секретарь местного профсоюза.
Левка внимательно посмотрел на Холла. Тот отлаживал массивную клеймовочную машину, поворачивая гайку ключом на длинной рукоятке. У него был задиристый вид, и когда он поднял голову и увидел Вялова и Левку, в его взгляде читался вызов, он словно собирался спросить, не желают ли они нарваться на неприятности.
— Холл, подите сюда! — позвал Вялов, перекрикивая шлифовальный станок.
Тот неторопливо положил гаечный ключ в ящик для инструментов, вытер руки тряпкой и только потом подошел.
— Это ваш новый босс, Лев Пешков, — сказал Вялов.
— Здрасте, — сказал Холл Левке и снова повернулся к Вялову. — Сегодня утром Питеру Фишеру раскроило лицо отлетевшим металлическим обломком. Пришлось отправить в больницу.
— Какая жалость! — отозвался Вялов. — Работать с металлом вообще опасно, но никого сюда насильно не гнали.
— Он едва глаза не лишился! — возмущенно сказал Холл. — Нужно работать в очках.
— При мне еще никто не ослеп.
— Неужели нельзя обеспечить рабочих очками, не дожидаясь, пока кто-нибудь ослепнет?! — мгновенно вспылил Холл.
— А как еще мне получить доказательство, что они действительно вам нужны?
— Человек вешает на дверь замок, не дожидаясь, пока его дом обчистят.
— Но замок он покупает сам.
Холл кивнул, словно ничего иного и не ожидал услышать, и с видом усталого, умудренного жизнью человека вернулся к своему станку.
— Вечно они что-то просят, — сказал Вялов Левке.
Левка понял, что Вялов хочет, чтобы он вел себя жестко. Ну, это он умел. Все заводы в Санкт-Петербурге управлялись именно таким образом.
Дальше они поехали на Делавэр-авеню. Лев догадался, что они направляются домой обедать. Вялову никогда не приходило в голову обсуждать с Левкой что бы то ни было. Он все за всех решал сам.
Дома Левка снял испачканные на заводе ботинки, надел вышитые тапочки — подарок Ольги на Рождество — и пошел в детскую. Там с Дейзи играла Лена, мать Ольги.
— Смотри, Дейзи, — сказала Лена, — папа пришел!
Левкиной дочке было четырнадцать месяцев и она только начала ходить. Она заулыбалась и двинулась к нему неуверенным шагом, потом шлепнулась и заревела. Он взял ее на руки и поцеловал. Никогда прежде его не интересовали ни дети, ни тем более младенцы, но Дейзи завладела его сердцем. Когда она не желала ложиться спать и капризничала так, что никто не мог ее успокоить, он начинал ее укачивать, уговаривал ласковым шепотом и пел русские народные песенки — и ее глаза закрывались, крошечное тельце расслаблялось, и она засыпала у него на руках.
— Как она похожа на своего красавца-папу! — сказала Лена.
Левка подумал, что девочка похожа на всех прочих младенцев, но не стал спорить с тещей. Лена его обожала. Она с ним флиртовала, при каждой удобной возможности стремилась прикоснуться, поцеловать. Она была в него влюблена, хотя сама, несомненно, считала, что это не более чем обычная родственная привязанность.
В другом углу комнаты сидела русская девушка Полина. Это была няня, но она не особенно утруждала себя работой: Ольга и Лена большую часть дня занимались исключительно Дейзи. Но сейчас Левка передал Дейзи Полине. При этом Полина взглянула ему прямо в глаза. Это была классическая русская красавица, со светлыми волосами и высокими скулами. У Левки на миг появилась мысль, не получится ли у него затащить ее в постель, и так, чтобы это сошло ему с рук. У нее была собственная крошечная спальня. Мог бы он побывать у нее, чтобы никто не заметил? Может, стоило рискнуть: ее взгляд был достаточно красноречив.
Вошла Ольга, и он почувствовал себя пойманным на месте преступления.
— Вот это сюрприз! — сказала она, увидев его. — Я не ждала тебя раньше трех часов утра.
— Твой отец дал мне новую работу, — мрачно сказал Левка. — Теперь я управляющий литейного завода.
— А почему? Я думала, ты хорошо справляешься и с клубом.
— Не знаю, почему, — соврал Левка.
— Может, из-за призыва? — сказала Ольга. Президент Вильсон объявил Германии войну и собирался проводить мобилизацию. — Литейный завод будет считаться важным военным предприятием. Папа же не хочет, чтобы тебя отправили на войну.
Из газет Левка знал, что мобилизация будет проводиться местными комиссиями. У Вялова, вне всякого сомнения, при любом составе комиссии нашелся бы как минимум один приятель, готовый сделать все, о чем он ни попросит. В этом городе все вопросы решались таким образом. Но он не стал разубеждать Ольгу. Ему нужна была версия, в которой бы не фигурировала Марга, а Ольга ее как раз и придумала.
— Конечно, — сказал он. — Должно быть, так и есть.
— Па-па! — сказала Дейзи.
— Вот умница! — похвалила ее Полина.
— Я уверена, из тебя выйдет прекрасный управляющий, — сказала Лена.
Он старательно изобразил американскую скромно-простодушную улыбку:
— Я очень постараюсь.
Гас Дьюар тяжело переживал провал своей европейской миссии.
— Какой провал? — говорил Вудро Вильсон. — Да что ты! Ты же добился того, что немцы предложили мирные переговоры. И вовсе не твоя вина, что англичане и французы послали их к чертям. Можно привести лошадь к воде, но нельзя заставить ее пить.
Но правда заключалась в том, что Гасу не удалось свести враждующие стороны даже для предварительного обсуждения. Поэтому с еще большим рвением он стремился выполнить следующее важное поручение, которое Вильсон ему дал.
— Буффальский литейный завод закрыт из-за забастовки, — сказал господин президент. — А без винтов и пропеллеров, которые они выпускают, остановилось производство кораблей, самолетов и военного транспорта. Ты ведь из Буффало — так съезди туда и заставь их вернуться к работе.
Приехав в родной город, Гас в первый вечер обедал у Чака Диксона, с которым когда-то соперничал за внимание Ольги Вяловой. У Чака и его молодой жены Дорис был особняк в викторианском стиле на Эльмвуд-авеню, параллельной Делавэр, и каждое утро Чак садился на кольцевой трамвай и ехал на работу в банк своего отца.
Дорис была симпатичная девушка и немного походила на Ольгу. Гас, глядя на молодоженов, задавался вопросом, насколько ему пришлась бы по душе такая семейная жизнь. Когда-то он мечтал каждое утро просыпаться рядом с Ольгой, но это было два года назад, а теперь, когда действие ее чар прошло, он решил, что, пожалуй, предпочитает свою холостяцкую квартиру в Вашингтоне.
За бифштексом и картофельным пюре Дорис спросила:
— Отчего же президент Вильсон не сдержал свое обещание не вступать в войну?
— Следует отдать ему должное, — мягко ответил Гас. — Он три года боролся за мир. Но его не желали слушать!
— Но из этого же не следует, что мы тоже должны вступить в войну.
— Дорогая, ведь немцы топят американские корабли! — с укоризной воскликнул Чак.
— Так велите американским кораблям не заплывать в зону военных действий! — сердито сказала Дорис, и Гас догадался, что они уже спорили об этом. Наверное, ее гнев усиливало опасение, что Чака тоже могут призвать.
Для Гаса эти вопросы были слишком мелкими деталями для страстных споров о добре и зле. Он примирительно сказал:
— Да, это был бы выход, и президент думал об этом. Но это значило бы позволить Германии диктовать нам, куда американским кораблям можно плыть, а куда — нет.
— Мы не должны позволять помыкать собой! — возмущенно сказал Чак. — Ни Германии и никому другому!
Дорис была непреклонна:
— Если это спасет жизни, то почему бы и нет?
— Похоже, большинство американцев разделяют точку зрения Чака, — сказал Гас.
— Но это ничему не поможет!
— Господин Вильсон считает, что политик и общественное мнение — словно парусник и ветер: паруснику следует использовать энергию ветра, но никогда не идти прямо против него.
— Но зачем проводить мобилизацию? У нас есть профессиональные военные. Люди, которые служат в армии добровольно.
— В нашей армии сейчас сто тридцать тысяч человек. Во время войны это ничто. Нам понадобится как минимум миллион.
— Но в банке у нас все рады — слов нет! — сказал Чак. — У нас столько денег вложено в компании, поддерживающие Антанту… Если Германия победит, и французы с англичанами не смогут заплатить долги — нам придется туго.
Дорис озабоченно нахмурилась.
— Я этого не знала.
Чак успокаивающе похлопал ее по руке.
— Не волнуйся, милая. Этого не случится. Антанта победит, особенно если ей протянут руку помощи Соединенные Штаты Америки.
— И у нас есть еще одна причина воевать. Когда война закончится, Соединенные Штаты смогут на равных участвовать в принятии послевоенных решений. Может, на первый взгляд эта причина кажется несущественной, но Вильсон мечтает создать Лигу Наций, благодаря которой можно будет в дальнейшем решать конфликты, не убивая друг друга… — Он взглянул на Дорис. — Думаю, это вам должно понравиться.
— Конечно.
— А что привело вас домой, Гас? — сменил тему Чак. — Кроме желания объяснить нам, простым гражданам, мотивы президента.
Гас рассказал им о забастовке. Говорил непринужденно, как и положено за столом, но на самом деле полученное задание его волновало. Буффальский литейный завод имел особое значение для победы, а Гас не вполне представлял себе, как заставить людей вернуться к работе. Вильсон незадолго до перевыборов прекратил шедшую по всей стране забастовку железнодорожников, и, кажется, считал вмешательство в производственные споры естественной составляющей политической жизни. Гас же воспринимал это поручение как тяжкое бремя.
— А ты знаешь, кто хозяин завода?
Да, Гас это выяснил.
— Вялов.
— А кто управляющий?
— Нет.
— Его новоиспеченный зять, Лев Пешков.
— Нет… Этого я не знал, — вздохнул Гас.
Забастовка доводила Левку до белого каления. Профсоюз пытался воспользоваться его неопытностью. Левка был уверен, что Брайан Холл и прочие считают его слабаком. И был полон решимости доказать им, что это не так.
Сначала он пытался опираться на разумные доводы.
— Господину Вялову нужно возместить деньги, которые он потерял в тяжелые годы, — сказал он Холлу.
— А людям нужно возместить то, что они потеряли, когда им снизили зарплату! — ответил Холл.
— Но это разные вещи.
— Абсолютно разные, — согласился Холл. — Вы богачи, а они бедняки. Им тяжелее.
Сообразителен был этот Холл — зла не хватало!
Левка отчаянно хотел завоевать расположение тестя. Опасно, когда тобой долго недоволен такой человек, как Джозеф Вялов. Беда в том, что единственным стоящим Левкиным качеством было обаяние, а на Вялова оно не действовало.
Однако с заводом Вялов его поддержал.
— Иногда приходится дать побастовать, — сказал он. — Тут сдаваться нельзя. Надо стоять на своем. Проголодаются — станут благоразумнее.
Однако Левка знал, как быстро Вялов мог передумать.
Впрочем, у Левки был план, как поскорее положить конец забастовке. Он использует силу печатного слова.
Благодаря тестю Левку приняли в члены Буффальского яхт-клуба. В яхт-клуб входило большинство ведущих бизнесменов города, в том числе и Питер Хойл, издатель «Буффало ивнинг адвертайзер». И вот однажды Левка подошел к нему в клубе, располагавшемся в начале Портер-авеню.
«Адвертайзер» была консервативной газетой, вечно призывавшей к стабильности и обвинявшей во всех бедах иностранцев, негров и смутьянов-социалистов. Хойл — импозантный джентльмен с черными усами — был приятелем Вялова.
— Здравствуйте, юноша! — сказал он Левке. Голос у него был хриплый и громкий, словно он всю жизнь был вынужден перекрикивать печатный пресс. — Я слышал, президент послал сюда сына Кэма Дьюара — разбираться с вашей забастовкой.
— Вроде так и есть, но я с ним еще не встречался.
— Я его знаю. Наивный молодой человек. Особых хлопот он вам не доставит.
Левка тоже так думал. В Петербурге в 1914 году ему ничего не стоило выцыганить у Гаса Дьюара доллар, а в прошлом году он так же легко заполучил его невесту.
— Я хотел бы поговорить с вами о забастовке, — сказал он, садясь в кожаное кресло напротив Хойла.
— «Адвертайзер» уже заклеймил бастующих как непатриотичных социалистов и революционеров, — сказал Хойл. — Что еще мы можем сделать?
— Назвать их вражескими агентами, — сказал Левка. — Они задерживают производство техники, которая будет нужна нашим ребятам, когда они попадут в Европу… Сами-то рабочие от призыва освобождены!
— Интересный угол зрения, — нахмурился Хойл. — Но мы еще не знаем, как будет проходить призыв.
— Рабочих с военных заводов он наверняка не коснется.
— Это верно.
— А они еще и денег требуют. Сколько людей согласилось бы работать и за меньшие деньги, лишь бы избежать призыва!
Хойл вынул из кармана пиджака блокнот и принялся записывать.
— За меньшие деньги — избежать призыва… — пробормотал он.
— Может, вы пожелаете спросить, на чьей они стороне?
— Это можно сделать заголовком. — Хойл оторвался от блокнота: — Я полагаю, господин Вялов знает о нашей беседе?
Такого вопроса Левка не ожидал. Чтобы скрыть неловкость, он улыбнулся. Если скажет «нет», понял он, Хойл немедленно откажется этим заниматься.
— Ну конечно! — сказал он. — На самом деле это его идея.
Вялов пригласил Гаса на встречу в яхт-клуб. Брайан Холл пригласил к себе, в кабинет профсоюза. Каждый желал встречаться на своей территории, где чувствовал себя сильнее и увереннее. Поэтому Гас выбрал комнату для собраний в отеле «Статлер».
Лев Пешков обвинил бастующих в уклонении от призыва, и «Адвертайзер» разместил эту статью на первой полосе, под заголовком «На чьей они стороне?». Гас, увидев газету, пришел в отчаяние: подобные нападки могли только осложнить ситуацию. Но усилия Пешкова дали противоположный эффект. В сегодняшних утренних газетах сообщалось о буре негодования со стороны рабочих, занятых на других предприятиях военной промышленности. Они возмущались по поводу высказанной мысли, что им можно платить меньше из-за их особого положения, и были в ярости из-за клейма дезертиров. От бестактной выходки Пешкова Гас приободрился, но он понимал, что его настоящий враг — Вялов, и это сильно его беспокоило.
Гас принес с собой в «Статлер» газеты и разложил их в комнате для собраний на столе. На видное место он поместил популярную газетенку с бросающимся в глаза заголовком: «А ты, Лев, запишешься в армию?»
Гас попросил Брайана Холла прийти на четверть часа раньше Вялова. Профсоюзный работник явился точно в указанное время. Гас обратил внимание, что тот был в красивом костюме и серой фетровой шляпе. Это было правильно. Не следует стараться плохо выглядеть, даже если ты представляешь рабочих. Холл производил впечатление в каком-то смысле не худшее, чем Вялов.
Холл увидел газеты и усмехнулся.
— Да, молодой Лев допустил ошибку, — довольно сказал он. — Огреб кучу проблем.
— Манипулировать прессой — опасная игра, — заметил Гас и перешел к делу. — Значит, вы требуете прибавку, доллар в день?
— Это лишь на десять центов больше того, что наши рабочие получали до Вялова…
— Сейчас не об этом, — оборвал Гас, изображая уверенность в себе, которой вовсе не чувствовал. — Если я добьюсь прибавки в пятьдесят центов, вы согласитесь?
Холл замялся.
— Мне надо обсудить это с нашими активистами…
— Нет, — сказал Гас. — Решать надо сейчас. — Он сильно нервничал, но надеялся, что это не очень заметно.
— А Вялов на это пойдет? — попытался уклониться от прямого ответа Холл.
— Это уж мое дело. Пятьдесят центов. Да или нет? — сказал Гас. Ему хотелось вытереть пот со лба, но он сдерживался.
Холл взглянул на Гаса долгим оценивающим взглядом. Гас подумал, что кроме вызывающего вида, тот обладает еще и острым умом. Наконец Холл сказал:
— Согласимся. Пока.
— Благодарю вас. — Гасу удалось сдержать облегченный вздох. — Можно предложить вам кофе?
— Конечно.
Гас нажал кнопку вызова, радуясь возможности отвернуться и скрыть лицо. В этот момент вошли Джозеф Вялов и Лев Пешков.
Подавать им руку Гас не стал.
— Садитесь, — хмуро сказал он.
Взгляд Вялова упал на газеты, лежавшие на боковом столике, и в его глазах вспыхнул гнев. Гас понял, что Лев уже за это получил о тестя.
На Пешкова он старался не смотреть. Это был тот самый шофер, что увел его невесту — но он не мог опуститься сейчас до сведения счетов. Хотя как бы ему хотелось дать этому Пешкову по зубам! Однако если в результате сегодняшней встречи все получится так, как задумал Гас, это будет даже унизительнее, чем удар в лицо. А для Гаса — приятнее.
Появилась официантка, и Гас попросил:
— Принесите кофе моим гостям. И бутерброды с ветчиной.
Он нарочно не спросил об их предпочтениях. Он видел, что именно так ведет себя Вудро Вильсон с людьми, которым хочет внушить робость.
Он сел и открыл папку. Там был чистый лист бумаги. Он сделал вид, будто читает.
Пешков сказал, усаживаясь:
— Ну что, Гас, президент послал вас сюда к нам на переговоры?
Вот теперь Гас позволил себе перевести взгляд на Пешкова. Он смотрел на него долго и ничего не говорил. Да, он красив, подумал Гас, но это человек слабый и ненадежный. Когда Пешкову стало неловко от его взгляда, Гас наконец произнес:
— Да вы что, совсем спятили?
Это было так неожиданно, что Пешков даже немного отшатнулся от стола, словно боясь, что его ударят.
— Какого черта?..
— Америка находится в состоянии войны! — сказал Гас, стараясь, чтобы голос звучал как можно резче. — И вести переговоры президент не собирается. Ни с вами, ни с вами! — Он мельком взглянул на Брайана Холла, хотя всего несколько минут назад они обо всем с ним договорились. — Ни даже с вами, — заключил он, взглянув наконец на Вялова.
Вялов выдержал его взгляд спокойно. В отличие от зятя, он робости не испытывал. Но в его взгляде хотя бы уже не было презрения и насмешки, как в начале, когда они только пришли.
— Тогда зачем вы приехали? — спросил Вялов после долгого молчания.
— Я приехал, чтобы сказать вам, что будет дальше, — сказал Гас тем же тоном. — А когда договорю, вы будете это исполнять.
— Ха! — сказал Пешков.
— Лев, заткнись! — сказал Вялов. — Продолжайте, Дьюар.
— Вы скажете рабочим, что поднимаете зарплату на пятьдесят центов в день, — сказал Гас. Затем повернулся к Холлу. — А вы примете это предложение.
У Холла ни один мускул не дрогнул, он лишь сказал:
— Ах вот как!
— И сегодня к полудню рабочие должны все как один быть на рабочих местах.
— А какого черта нам выполнять то, что вы скажете?
— Чтобы не было второго варианта.
— Какого?
— Второй вариант такой: президент присылает батальон военных. Они занимают здание завода, охраняют его, всю изготовленную продукцию рассылают заказчикам, и с помощью военных инженеров вновь его запускают. После войны господин президент, возможно, вернет его владельцу. И тогда на нем, наверное, снова смогут работать ваши рабочие, — сказал он, поворачиваясь к Холлу. Гас очень жалел, что не обговорил такой вариант заранее с Вудро Вильсоном, но теперь уже поздно было об этом думать.
— А он имеет такое право? — спросил пораженный Пешков.
— По законам военного времени — да, — ответил Гас.
— Это вы так говорите! — скептически заметил Вялов.
— А вы подайте на нас в суд, — сказал Гас. — Неужели вы думаете, что найдется хоть один судья, который решит дело в вашу пользу — и в пользу врагов нашей страны?
Он откинулся назад и взглянул на них с напускным высокомерием. Сработает или нет? Поверят они или поймут, что он блефует, рассмеются и отправятся восвояси?
Повисло долгое молчание. Лицо Холла ничего не выражало. Вялов думал. У Пешкова был подавленный вид.
Наконец Вялов повернулся к Холлу.
— Вы согласны на пятьдесят центов?
— Да, — просто ответил Холл.
Вялов перевел взгляд на Гаса.
— Тогда мы тоже согласны!
— Благодарю вас, джентльмены! — Гас закрыл свою папку, стараясь унять дрожь в руках. — Я немедленно сообщу об этом президенту.
В субботу было солнечно и тепло. Левка сказал Ольге, что ему нужно на завод, и поехал к Марге. Она жила в маленькой комнатке в районе Лавджой. Они обнялись, но когда он начал расстегивать ее блузку, она сказала:
— Пойдем в Гумбольдт-парк.
— Я бы лучше потрахался.
— Потом. Свози меня в парк, а когда вернемся, я покажу тебе кое-что особенное. Чего мы раньше не делали.
У Левки пересохло в горле.
— С какой стати я должен ждать?
— Такой чудесный день!
— А если нас увидят?
— Да там миллионная толпа!
— Все равно…
— Ты боишься тестя?
— Ну вот еще! — сказал Левка. — В конце концов, я отец его внучки. Что он мне сделает, пристрелит?
— Сейчас, я только переоденусь.
— Я подожду в машине. Если увижу, как ты раздеваешься, могу не сдержаться.
У него был новенький «Кадиллак» с кузовом-купе, вмещающим трех пассажиров — не самая шикарная машина в городе, но для начала неплохо. Он сел за руль и закурил. Вялова он, конечно, боялся. Но всю свою жизнь он только и делал, что рисковал. Не то что Григорий. И до сих пор все у него получалось как нельзя лучше. Так он думал, сидя в легком летнем синем костюме за рулем своего автомобиля, собираясь в парк с красивой девушкой. Жизнь была прекрасна.
Не успел он докурить, как она вышла из дома и села в машину. Она была в вызывающем платье без рукавов, волосы были уложены по последней моде.
Он повел машину к Гумбольдт-парку, в Ист-Сайд. Они сели рядом на деревянной парковой скамейке, наслаждаясь солнечным светом и глядя на детей, игравших на берегу пруда. Левка не смог удержаться и стал гладить голые руки Марги. Ему нравилось ловить завистливые взгляды других мужчин. «Это самая красивая женщина в парке, и она со мной! — думал он. — Что, съели?»
— Прости, что из-за меня тебе разбили губу, — сказал он. Ее нижняя губа все еще была припухшей. От этого она выглядела еще соблазнительнее.
— Ты-то не виноват, что твой тесть — такая скотина!
— Да, он такой.
— Мне тут же предложили работу в «Горячей точке». Я выйду, как только смогу снова петь.
— Болит еще?
Марга осторожно потрогала губу.
— Болит.
— Дай поцелую, чтобы прошло, — потянулся к ней Левка.
Она повернула к нему лицо, и он поцеловал ее — нежно, едва касаясь.
— Можно немножко смелее, — сказала она. Он улыбнулся.
— Ладно. А вот так? — Он снова поцеловал ее, на этот раз лаская ее губы кончиком языка. Минуту спустя она сказала:
— И так ничего.
И рассмеялась.
— Тогда… — На этот раз он поцеловал ее, лаская всем языком. И она целовалась страстно — как всегда. Их языки встретились, тогда она притянула рукой его голову и стала гладить шею. Он услышал, как кто-то сказал: «Какое безобразие!» Интересно, подумал он, заметно ли, что у него эрекция.
— Мы шокируем горожан, — улыбнувшись Марге, сказал Левка.
Он обернулся — и встретился взглядом со своей женой.
Ольга в ужасе смотрела на него, и ее губы сложились в безмолвное «О!».
Рядом с ней стоял отец — в костюме, куртке и соломенной шляпе-канотье. Он нес на руках Дейзи. Левкина дочка была в белом чепчике, чтобы солнце не светило в глаза. Из-за их спин выглядывала нянька Полина.
— Лев! — сказала Ольга. — Что ты… Кто это?
Левка, наверное, смог бы выкрутиться и из этой ситуации, если бы рядом не было Вялова.
Он поднялся.
— Даже не знаю, что сказать…
— Вот и не говори ничего! — резко сказал Вялов.
Ольга расплакалась.
Вялов передал Дейзи няньке:
— Отнеси ребенка в машину, живо!
— Да, господин Вялов!
Вялов схватил Ольгу за руку и подтолкнул следом.
— Милая, иди с Полиной!
Ольга закрыла руками мокрое от слез лицо и последовала за нянькой.
— Ну ты и дрянь! — сказал Левке Вялов.
Левка сжал кулаки. Если Вялов его ударит, он даст сдачи. Вялов был здоров, как бык, но на двадцать лет старше. Левка был выше и научился драться в трущобах Питера. Избить себя он не позволит.
Вялов прочел его мысли.
— Не собираюсь я с тобой драться, — сказал он. — Слишком далеко все зашло.
«А что собираетесь?» — хотел сказать Левка, но прикусил язык.
Вялов перевел взгляд на Маргу.
— Мало я тебе врезал, — сказал он.
Марга подхватила сумочку, открыла, сунула в нее руку и так замерла.
— Если ты хоть на дюйм ко мне приблизишься, я — Господи, прости! — я прострелю твое толстое брюхо! Слышишь, боров!
Левка не мог не восхититься ее выдержкой. Немногим хватило бы духа угрожать Джозефу Вялову.
Вялов побагровел от злости, но отвернулся от Марги и заговорил с Левкой.
— А вот знаешь ли ты, что ты теперь сделаешь?
Что он еще придумал?
Левка не ответил.
— Ты, мразь, отправишься в армию! — сказал Вялов.
Левка похолодел.
— Вы шутите!
— Когда в последний раз я с тобой шутил?
— Я не пойду в армию! Как вы меня заставите?
— Пойдешь сам — или тебя призовут. И знаешь что? Может, ты мне и родня, но я очень надеюсь, что рано или поздно тебя пристрелят.
В конце июня Чак и Дорис устроили прием в саду. Гас пришел с родителями. Все мужчины были в костюмах, а женщины — в летних нарядах и экстравагантных шляпках. Подавали пиво, лимонад, сандвичи и пироги. Клоун раздавал сласти, а школьный учитель в считанные минуты устроил детям веселые состязания: бег в мешках, потом с яйцом в ложке, и парами со связанными ногами — «двое на трех ногах».
Дорис снова хотелось поговорить с Гасом о войне.
— Ходят слухи, французская армия бунтует, — сказала она.
Гас знал, что правда ужаснее слухов: взбунтовались пятьдесят четыре французских дивизии, двадцать тысяч солдат дезертировали.
— Полагаю, потому-то они и сменили тактику: прекратили нападки на союзников и начали защищаться от врагов, — спокойно ответил он.
— По всей видимости, французские офицеры ужасно обращаются со своими солдатами! — Дорис собирала плохие известия, потому что они оправдывали ее отношение к происходящему. — А наступление Нивеля обернулось катастрофой.
— Когда прибудут американские войска, им сразу станет легче. — Первые американцы уже сели на корабли, отправлявшиеся во Францию.
— Но пока мы послали чисто символическую поддержку. Надеюсь, это означает, что мы собираемся играть в войне второстепенную роль.
— Нет, это не так. Нам нужно набрать, обучить и вооружить по меньшей мере миллион человек. Мгновенно этого не сделать. Но в следующем году мы пошлем сотни тысяч.
Дорис обернулась и сказала:
— Боже, вон идет один из наших новобранцев!
Гас обернулся и увидел семейство Вяловых: Джозефа и Лену с Ольгой, Льва и маленькую девочку. Лев был в военной форме. Выглядел он сногсшибательно, но его красивое лицо было угрюмым.
Гас почувствовал себя неловко, а вот его отец, тут же войдя в привычную роль сенатора, сердечно пожал Вялову руку и сказал что-то, заставившее того рассмеяться. Мать благосклонно завела с Леной светскую беседу и заворковала над ребенком. Гас понял, что родители предполагали возможность этой встречи и решили вести себя так, будто никакой помолвки никогда не было.
Он поймал взгляд Ольги и вежливо поклонился. Она вспыхнула.
Пешков держался по обыкновению нагло.
— Ну что, Гас, президент доволен тем, как вы уладили дело с забастовкой?
Остальные услышали вопрос и затихли, ожидая ответа Гаса.
— Он рад, что вы проявили благоразумие, — тактично ответил Гас. — Я вижу, вы записались в армию?
— Добровольцем. Я посещаю курсы для офицеров.
— И как вам там нравится?
Гас вдруг заметил, что их с Пешковым окружили слушатели: Вяловы, Дьюары, Диксоны. С тех пор как помолвка была расторгнута, никто не видел их в одной компании, и теперь всем было любопытно, как они себя поведут.
— Я-то к армии приспособлюсь, — сказал Пешков. — А вы?
— Что — я?
— Вы сами в армию пойдете? В конце концов, это вы с вашим президентом втравили нас в войну.
Гас ничего не ответил, но ему стало стыдно. Пешков был прав.
— Можно подождать и посмотреть, призовут вас или нет, — добавил Пешков, растравляя рану. — Как знать, может, вам и повезет. Во всяком случае, наверное, если вы вернетесь в Вашингтон, президент поможет вам избежать призыва.
И рассмеялся.
Гас покачал головой.
— Нет, — сказал он. — Я размышлял об этом. Вы правы, я вхожу в правительство, которое начало мобилизацию. Я вряд ли уклонился бы.
Он увидел, что отец кивает, словно именно этого и ждал. Однако мать сказала:
— Но Гас, ты же работаешь в аппарате президента! Разве может человек внести больший вклад в дело победы?
— Вот только всем может показаться, что он трусоват, — сказал Пешков.
— Именно, — сказал Гас. — Поэтому в Вашингтон я не еду. Эта страница моей жизни дописана. Я уже говорил с генералом Кларенсом, командиром Буффальского дивизиона. Я вступаю в Национальную армию.
Мать Гаса тихо заплакала.
Середина июня 1917 года
Этель никогда не думала о правах женщин — до того самого дня, когда, беременная и незамужняя, она оказалась в библиотеке Ти-Гуина, а мерзкий адвокатишка Солман учил ее жизни. Ей предстояло потратить лучшие годы своей жизни на то, чтобы, выбиваясь из сил, кормить и растить ребенка Фица, а у отца ребенка никаких обязательств перед ним не было. Это так несправедливо, что Солмана ей хотелось убить.
Потом, в Лондоне, ей предлагали только ту работу на которую не нашлось желающих среди мужчин, и платили лишь половину того, что стали бы платить мужчине, а то и меньше.
Но тверже цемента ее феминизм сделался в те годы, когда она жила бок о бок с крепкими, работящими и отчаянно бедными женщинами лондонского Ист-Энда. Мужчины часто рассказывали сказку про разделение обязанностей в семье: он зарабатывает деньги, а она смотрит за домом и детьми. Но в жизни все было по-другому. Почти все женщины, с которыми общалась Этель, работали по двенадцать часов в сутки, — а еще они смотрели за домом и детьми. Голодные, изнуренные работой, живущие в лачугах и одетые в лохмотья, они при этом могли петь, смеяться и любить своих детей. И каждая, по мнению Этель, была более достойна права голосовать, чем десятеро мужчин.
Она так долго этого добивалась, что когда в середине 1917 года женское избирательное право стало реально достижимым, с трудом в это верила. Как в детстве, когда она спрашивала: «А что будет на небе?» — и все никак не могла добиться ответа, который бы ее устроил.
Парламент согласился вынести этот вопрос на обсуждение в середине июня.
— Это результат двух компромиссов, — взволнованно сказала Этель Берни, читая статью в «Таймс». — Комитет палаты общин, которому Асквит настоятельно рекомендовал отклонить проект, отчаянно стремился избежать скандала.
Берни кормил Ллойда завтраком.
— Наверное, правительство боится, что женщины снова начнут приковывать себя к оградам, — заметил он, макая тост в сладкий чай.
Этель кивнула.
— И если политики погрязнут сейчас в этих сварах, люди скажут, что они не прилагают все усилия, чтобы победить в войне. Поэтому комитет рекомендовал дать право голоса женщинам старше тридцати и домовладелицам — или женам домовладельцев. А это значит, я слишком молода, чтобы голосовать.
— Это был первый компромисс, — сказал Берни. — А второй?
— Мод говорит, мнения в кабинете разделились. — В военный кабинет входили четыре человека и премьер-министр, Ллойд Джордж. — Керзон, разумеется, против. — Граф Керзон, лидер палаты лордов, высокомерный женоненавистник, был президентом Лиги противников женского избирательного права. — Как и Милнер. Но Хендерсон нас поддерживает. — Артур Хендерсон, лидер партии лейбористов, и члены парламента от его партии поддерживали женщин, хотя многие лейбористы этого и не одобряли. — Бонар Лоу тоже за нас, хоть и без энтузиазма.
— Двое за, двое против, а Ллойд Джордж, как обычно, выжидает, чтобы всем угодить.
— А компромисс в том, что будет проведено свободное голосование. — Это означало, что правительство не потребует от своих сторонников проголосовать определенным образом.
— В результате как бы все ни повернулось — вины правительства в том нет.
— Никто никогда не называл Ллойда Джорджа прямолинейным.
— Но он дал вам шанс.
— Шанс — это не более чем шанс. Нам придется поработать.
— Думаю, вы обнаружите, что отношение изменилось, — с оптимизмом сказал Берни. — Правительству отчаянно нужны женщины на производстве, чтобы заменить отправленных во Францию мужчин, и они сейчас вовсю распространяются, как прекрасно справляются женщины с работой на военных заводах и в качестве водителей автобусов. Но теперь мужчинам будет сложнее назвать женщину существом низшего сорта.
— Очень надеюсь, что ты прав, — с чувством сказала Этель.
Они были женаты четыре месяца, и Этель не жалела о своем решении. Берни был умным, добрым, с ним было интересно. У них были одни цели, и они дружно работали, стремясь их достичь. Берни, скорее всего, будет кандидатом лейбористской партии Олдгейта на следующих всеобщих выборах, когда бы их ни решили проводить: как и многое другое, выборы отложили до конца войны. Из Берни вышел бы хороший член парламента, знающий и трудолюбивый. Но Этель не была уверена, что в Олдгейте победит партия лейбористов. Сейчас членом парламента от Олдгейта был либерал, но с последних выборов, прошедших в 1910 году, многое изменилось. Даже если закон о женском избирательном праве и не будет принят, другие предложения комитета палаты общин дадут возможность голосовать многим представителям рабочего класса.
Этель было хорошо с Берни. Но к своему стыду, она вспоминала с тоской о Фице, который не был ни умен, ни добр, ни интересен, и чьи взгляды были диаметрально противоположны ее взглядам. Когда ей в голову приходили такие мысли, она чувствовала, что ничуть не лучше мужчин, обожающих танцовщиц варьете. Таких мужчин привлекают чулочки, юбочки и кружевные трусики; ее же так когда-то заворожили нежные руки Фица, его четкая английская речь и его запах — запах чистого тела с легкой ноткой душистого мыла.
Но теперь она была Эт Леквиз. Все говорили про Эт и Берни, не разделяя, как говорят про лошадь с повозкой или нитку с иголкой.
Она надела Ллойду ботинки и отвела его к няне, потом отправилась в редакцию «Жены солдата». Погода стояла прекрасная, и ее душа была полна надежд. «Мы действительно можем изменить мир», — думала она. Это нелегко, но возможно. Газета Мод подхлестнет интерес к законопроекту среди женщин, и когда парламент будет за него голосовать, результата будет ждать вся страна.
Редакция состояла из двух тесных комнат над типографией. Мод была уже на месте, наверняка она пришла так рано из-за новости.
Она сидела за старым, покрытым пятнами столом в сиреневом летнем платье и шляпке, напоминающей пилотку, с одним чрезвычайно длинным пером. Почти вся ее одежда была еще довоенная, но все равно она выглядела элегантно. Она казалась слишком утонченной для редакции, словно скаковая лошадь на ферме.
— Мы должны издать специальный выпуск, — сказала она, делая записи в блокноте. — Я пишу статью для первой полосы.
Этель обрадовалась. Начиналось то, что она так любила: настоящая работа. Она села за стол с другой стороны и сказала:
— А я подготовлю остальные страницы. Не сделать ли колонку о том, чем могут помочь читатели?
— Да. Приходите на наш митинг, повлияйте на своего парламентария, напишите письмо в газету, и все в таком духе.
— Сейчас что-нибудь набросаю… — Этель взяла карандаш и вынула из ящика блокнот.
— Надо, чтобы против этого закона восстали все женщины, — сказала Мод.
— Что?! — Этель обмерла, карандаш застыл в воздухе. — Ты сказала — против?
— Ну конечно! Правительство создаст видимость возможности голосования для женщин, но большинство из нас права голоса так и не получат.
Этель посмотрела через стол — и увидела заголовок, который уже написала Мод: «Голосуйте против этой уловки!»
— Подожди минутку… — Этель это не казалось уловкой. — Может, это меньше, чем нам нужно, но лучше, чем ничего.
— Это — хуже, чем ничего! — сказала Мод, гневно взглянув на нее. — Этот законопроект дает женщинам лишь видимость равноправия.
Мод к этому подходила слишком теоретически. Конечно, было в принципе неправильно делить женщин по возрастному признаку. Однако прямо сейчас это не имело значения.
— Но послушай, — сказала Этель, — иногда реформа происходит шаг за шагом. Мужчины тоже получали избирательное право постепенно. Даже сейчас голосовать может лишь половина мужчин…
— А ты подумала о том, каких женщин они не допускают к голосованию? — надменно перебила Мод.
Был у нее такой недостаток — иногда она казалась высокомерной. Этель постаралась не обижаться.
— Да, — сказала она мягко, — меня, например.
Но Мод продолжала все так же резко:
— Большинство женщин, работающих на военных заводах — и вносящих большой вклад в дело победы! — окажутся слишком молодыми, чтобы голосовать. Как и большинство санитарок, с риском для собственной жизни спасающих раненых солдат во Франции. Не смогут голосовать вдовы, несмотря на страшную жертву, которую они принесли, если они живут в съемном жилье. Неужели ты не понимаешь, что цель этого законопроекта — превратить женщин в меньшинство?
— Так ты хочешь вести кампанию против законопроекта?
— Ну конечно!
— Это безумие… — Этель была огорчена, обнаружив такое расхождение во взглядах с человеком, с которым ее связывали дружба и сотрудничество. — Прости, но я не представляю, как мы будем призывать членов парламента голосовать против того, за что мы столько времени боролись.
— Мы боролись не за это! — воскликнула Мод, еще больше раздражаясь. — Мы боролись за равенство, а это — не равенство! Если мы поддадимся на эту хитрость, мы останемся не у дел еще как минимум на поколение.
— Здесь дело не в том, поверить в их хитрость или нет, — обиженно ответила Этель. — Меня это не обманывает. Я понимаю то, что ты доказываешь, не особенно это и сложно. Но ты делаешь из этого неверные выводы.
— Да неужели?! — сухо сказала Мод, и Этель вдруг заметила, как похожа она на Фица: брат и сестра отстаивали свою точку зрения с одинаковым упрямством.
— Ты только подумай, какую рекламу нам устроят наши враги! «Нам всегда было ясно, что эти женщины сами не знают, чего хотят, — скажут они. — Вот потому-то голосование не для них!» Нас снова поднимут на смех.
— Наша пропаганда должна быть лучше, — заносчиво ответила Мод. — Нам просто нужно очень внятно всем объяснить, что происходит.
Этель покачала головой.
— Мы много лет боролись против закона, запрещающего женщинам голосовать. Это и есть барьер, который надо преодолеть. А после можно будет рассматривать возможности уступок и улаживать формальности. Снизить планку возраста и ослабить другие ограничения будет много легчи. Ты должна это понять!
— Ничего я не должна! — ледяным тоном сказала Мод. Она терпеть не могла, когда с ней так говорили. — Этот законопроект — шаг назад. Любой, кто его поддерживает, предатель!
Этель смотрела на Мод. Эти слова больно ранили ее.
— Не говори так!
— Не надо мне указывать, что мне говорить, а что нет.
— Мы работали и боролись вместе два года, — сказала Этель, и к глазам подступили слезы. — Неужели ты действительно считаешь, что если я с тобой не согласна, то я предаю наше дело, борьбу за женское избирательное право?
Мод была неумолима.
— Именно так я и считаю.
— Отлично, — сказала Этель, и, не зная, что тут еще можно сделать, вышла из комнаты.
Фиц заказал своему портному шесть новых костюмов. Старые болтались на его исхудавшем теле, и выглядел он в них стариком. Он надел новый вечерний костюм: черный фрак, белый жилет, белую сорочку с воротником-стойкой и белым галстуком-бабочкой. Взглянул на себя в напольное зеркало и подумал: «Так-то лучше».
Он спустился в гостиную. По дому он мог ходить без трости. Мод налила ему рюмку мадеры.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила тетя Гермия.
— Доктора говорят, нога заживает, хоть и медленно.
Фиц сделал попытку вернуться на фронт, но холод и сырость окопов плохо сказались на ране, и его отправили долечиваться и работать в разведке.
— Я понимаю, тебе больше хотелось бы остаться там, ну а мы нисколько не жалеем, что ты не участвовал в боях этой весной.
Фиц кивнул. Наступление Нивеля обернулось поражением, и Нивеля сместили с поста главнокомандующего. Во французских войсках начались мятежи, они защищали свои позиции, но отказывались идти в наступление. Пока этот год был неудачным для Антанты.
Но Мод ошибалась, думая, что Фиц предпочел бы остаться на передовой. Работа, которой он занимался в сороковой комнате, была, несомненно, важнее, чем сражения во Франции. Многие боялись, что немецкие подводные лодки перекроют английские каналы снабжения. Но комната сорок была в состоянии определять местонахождение немецких подводных лодок и предупреждать о них корабли. Эта информация, вместе с тактикой сопровождения кораблей эскадренными миноносцами, существенно снизила эффективность войны подводных лодок. Это был триумф комнаты сорок, хотя о нем мало кто знал.
Теперь опасную ситуацию создавала Россия. Царь был низложен, и случиться могло что угодно. Пока у власти оставались «умеренные», но сколько это могло продолжаться? Опасность угрожала не только семье Би и наследству Малыша. Если в российском правительстве победят экстремисты, они могут заключить с Германией мир и сотни тысяч немецких солдат будут переброшены во Францию.
— Хотя бы Россию мы пока не потеряли, — сказал Фиц.
— Да, — сказала Мод, — немцы надеются, что восторжествуют большевики — это всем известно.
При этих словах в комнату вошла графиня Би в серебристом шелковом платье с глубоким вырезом. На ней были украшения с бриллиантами. Фиц и Би собирались на обед и на бал: в Лондоне был сезон приемов. Би услышала слова Мод и сказала:
— Не надо недооценивать царскую фамилию! Возможно, монархия еще вернется! В конце концов, что получил от революции русский народ? Рабочие по-прежнему голодают, солдаты по-прежнему умирают, а немцы по-прежнему наступают.
Вошел Граут с бутылкой шампанского. Он беззвучно открыл ее и наполнил бокал для Би. Как всегда, она отпила один глоток и отставила бокал.
Мод сказала:
— Князь Львов заявил, что на выборах в учредительное собрание смогут голосовать и женщины.
— Еще выполнит ли он свое обещание? — заметил Фиц. — Временное правительство делает множество заявлений, но слушает ли их кто-нибудь… Насколько я понял, каждая деревня выбирает свой совет и сама управляет своими делами.
— Вы только себе представьте! — сказала Би. — Эти суеверные, невежественные крестьяне…
— Да, это очень опасно! — сердито сказал Фиц. — Никто и представления не имеет, как легко утонуть в анархии и варварстве! — Эта тема всегда приводила его в ярость.
— Вот будет смех, — сказала Мод, — если Россия станет более демократичной, чем Великобритания.
— Парламент готовится обсуждать закон, разрешающий женщинам голосовать, — сказал Фиц.
— Но имеют в виду лишь женщин старше тридцати, домовладелиц и жен домовладельцев.
— Но ты должна радоваться, что хоть каких-то успехов вы добились. Я читал в одном журнале статью твоей подруги Этель. — Фиц был потрясен, когда, сидя в клубе и просматривая «Нью стейтсмэн», вдруг заметил, что статья, которую читает, подписана именем его бывшей экономки. Ему пришла в голову неприятная мысль, что, пожалуй, у него могло бы не получиться написать так ясно и так хорошо аргументировать свою позицию. — Она считает, что женщины должны с этим согласиться из соображений, что лучше хоть что-то, чем ничего.
— Боюсь, что я с этим согласиться не могу, — холодно сказала Мод. — Я не собираюсь ждать до тридцати, чтобы считаться существом человеческого племени.
— Вы с ней что, поссорились?
— Мы решили пойти каждая своим путем.
Фиц заметил, что Мод в ярости. Чтобы разрядить обстановку, он обратился к тетушке Гермии:
— Тетя, если парламент даст женщинам избирательное право, за кого вы будете голосовать?
— Не знаю, буду ли я вообще голосовать, — сказала тетя Гермия. — Не будет ли это выглядеть неприлично?
Мод бросила на нее возмущенный взгляд, а Фиц усмехнулся.
— Если так будут считать все благородные дамы, голосовать придут только женщины низшего сословия и изберут социалистов, — сказал он.
— Ну, знаете! — сказала тетя Гермия. — Может, тогда мне все же лучше проголосовать.
— И кого вы будете поддерживать? Ллойда Джорджа?
— Этого валлийского стряпчего? Разумеется нет.
— Может быть, Бонара Лоу, лидера консерваторов?
— Ну, пожалуй.
— Но только он канадец.
— Это надо же!
— Вот в чем недостаток империи. Отребье со всего мира считает себя ее гражданами.
Вошла нянька с Малышом. Ему было уже два с половиной года, это был пухлый бутуз с густыми и светлыми, как у матери, волосами. Он подбежал к Би, и она усадила его на колени.
— Я ел кашу, а няня рассыпала сахар! — сказал он и засмеялся. Для него это стало главным событием дня.
Фиц подумал, что с ребенком Би раскрывалась с самой лучшей стороны. Выражение ее лица смягчилось, она ласково заговорила с ним, стала гладить и целовать. Через минуту он сполз с ее колен и вразвалочку направился к Фицу.
— Ну как, мой маленький солдат? — сказал Фиц. — Вырастешь — будешь стрелять немцев?
— Бах! Бах! — сказал Малыш.
Фиц заметил, что у Малыша течет из носа.
— Джонс, у него что, простуда? — резко спросил он.
Нянька испугалась. Она была молодая, совсем девчонка, из Эйбрауэна, правда, окончила специальные курсы.
— Нет, милорд, я уверена, что нет. Ведь сейчас июнь!
— Простуда случается и летом.
— Весь день он чувствовал себя прекрасно. Просто небольшой насморк.
— Да, конечно!
Фиц вынул из внутреннего нагрудного кармана фрака льняной платок и вытер Малышу нос.
— Он не играл с другими детьми?
— Нет, сэр, ни в коем случае!
— А в парке?
— В тех местах, где ходим мы, гуляют только дети из благородных семей. Я очень слежу за этим.
— Надеюсь, что так. Этот ребенок — наследник титула Фицгербертов, а может, и княжеского титула в России. — Фиц поставил Малыша на пол, и тот вернулся к няньке.
Появился Граут, неся на серебряном подносе конверт.
— Милорд, телеграмма! — объявил он. — Адресована графине.
Фиц сделал знак, чтобы Граут подал телеграмму Би. Она нахмурилась — в военное время всем страшно получать телеграммы — и вскрыла конверт. Пробежав глазами по тексту, она горестно вскрикнула.
— Что случилось? — вскочил Фиц.
— Мой брат…
— Он жив?
— Он ранен… — Она зарыдала. — Ему ампутировали руку! Но он выздоравливает. Ах, бедный Андрей…
Фиц взял телеграмму и прочел. Кроме уже сказанного он узнал лишь, что князь Андрей вернулся в свое родовое имение в Тамбовской области. Фиц понадеялся, что князь Андрей действительно выздоравливает. Многие умирали от заражения крови, и ампутация не всегда могла остановить гангрену.
— Ах, дорогая, мне так жаль! — сказал Фиц. Мод и Гермия уже были возле Би, утешая ее. — Здесь сказано: «подробности письмом», — но оно будет идти сюда бог знает сколько!
— Я должна узнать, как он! — всхлипнула Би.
— Я попрошу английского посла навести справки, — сказал Фиц. Даже в век демократии граф все еще пользовался привилегиями.
— Би, может, проводить тебя в твою комнату? — спросила Мод.
Би кивнула и встала.
— А мне лучше все-таки поехать на обед к лорду Сильверману, — сказал Фиц. — Там должен быть Бонар Лоу. — Фиц надеялся когда-нибудь стать министром в правительстве консерваторов и был рад любой возможности перекинуться парой слов с лидером партии. — Но на бал я не останусь, сразу вернусь домой.
Би кивнула и позволила увести себя наверх.
Вошел Граут.
— Милорд, машина подана.
В течение короткой поездки на Белгрейв-сквер Фиц думал о только что полученной новости. У князя Андрея и прежде неважно получалось распоряжаться родовыми землями. А теперь его физическое состояние несомненно станет предлогом уделять делам еще меньше внимания. Имение будет и дальше приходить в упадок. Но Фиц ничего поделать с этим не мог, ведь имение находилось в полутора тысячах миль от Лондона. Он был взволнован и огорчен. До анархии всегда рукой подать, и если аристократия позволяет себе расслабиться, — как князь Андрей, например, — тогда и появляется шанс у революционеров.
Когда Фиц подъехал к особняку Сильвермэна, Бонар Лоу был уже там — как и Персиваль Джонс, член парламента от Эйбрауэна и председатель «Кельтских минералов». В благоприятной обстановке Джонс раздувался, как индюк. И сегодня он просто лопался от гордости, оказавшись в обществе столь выдающихся особ. Он беседовал с лордом Сильвермэном, сунув руки в карманы, через весь его широкий живот из жилетного кармана шла тяжелая золотая цепочка для часов.
Фиц подумал, что на самом деле удивляться нечему Это был политический прием, а Джонс быстро делал карьеру в партии консерваторов. Вне всякого сомнения, он тоже надеялся, если Бонар Лоу станет премьер-министром, оказаться в правительстве. Но все равно Фиц чувствовал себя так, как если бы, приехав на прием в честь открытия охотничьего сезона, встретил среди гостей своего слугу. У него появилось неприятное ощущение, что большевизм уже добрался до Лондона — не в результате революции, а втихую, просто просочился.
За столом Джонс поразил Фица, заявив, что он за то, чтобы дать женщинам право голоса.
— Да почему же, скажите на милость?! — воскликнул Фиц.
— Мы провели опрос председателей и членов окружных ячеек нашей партии, — сказал Джонс, и Фиц заметил, что Бонар Лоу кивает. — За этот законопроект вдвое больше голосов, чем против.
— Среди консерваторов? — недоверчиво переспросил Фиц.
— Да, милорд.
— Но почему?
— Законопроект предлагает дать право голоса лишь женщинам за тридцать, обладающим собственным жильем, или женам обладателей собственного жилья. Большинство рабочих с фабрик и заводов сюда не входят. А все эти ужасные дамы-интеллектуалки, как правило, не замужем и своего дома не имеют.
Фиц опешил. Он-то всегда считал подобные вопросы делом принципа. Но какое значение имели принципы для таких выскочек, как Джонс?
— Я все же не понимаю…
— Среди женщин, что придут голосовать, большинство — средний класс, рассудительные матери семейств, — и Джонс вульгарным жестом простолюдина постучал себя по носу. — Лорд Фицгерберт, это же самая консервативная часть населения в стране! Этот законопроект даст нашей партии шесть миллионов голосов.
— Так значит, вы собираетесь поддержать женское избирательное право?
— Консерваторам нужны эти женщины. К следующим выборам из армии вернутся три миллиона рабочих, и большинство будет не на нашей стороне. Но благодаря голосам женщин у нас сохранится перевес.
— Но ведь это же дело принципа! — воскликнул Фиц, хотя уже чувствовал, что борьба проиграна.
— Принципа? — переспросил Джонс. — Это жизнь. — Он снисходительно улыбнулся, приведя Фица в ярость. — Впрочем, если мне будет позволено так выразиться, вы всегда были идеалистом, милорд.
— Мы все идеалисты, — сказал лорд Сильвермэн, как хороший хозяин желая сгладить конфликт. — Потому мы и пошли в политику. Люди без идеалов этим не занимаются. Но нам приходится считаться с реальностью выборов и общественным мнением.
Фиц не хотел прослыть оторванным от жизни идеалистом, поэтому он быстро сказал:
— Разумеется. Но вопрос об участии женщин в выборах затрагивает жизнь каждой семьи, что, мне кажется, должно быть немаловажным для консерваторов.
— Вопрос остается пока открытым, — сказал Бонар Лоу. — У членов парламента будет свободное голосование. Каждый будет голосовать так, как подсказывает ему совесть.
Фиц кивнул, соглашаясь, и Сильвермэн заговорил о мятежах во французской армии.
До конца обеда Фиц молчал. То, что законопроект поддерживали и Этель Леквиз, и Персиваль Джонс, показалось ему недобрым знаком. Фиц полагал, что консерваторы должны защищать традиционные ценности и не должны поступаться ими из сиюминутных соображений о перевесе голосов, но он ясно видел, что Бонар Лоу не разделяет его мнениями не хотел демонстративно идти не в ногу. В результате ему было стыдно перед самим собой: он не мог быть абсолютно честен, а для него это было непереносимо.
Он покинул дом лорда Сильвермэна сразу, как только уехал Бонар Лоу. Вернувшись домой, немедленно поднялся к себе. Переодевшись из фрака в шелковый халат, он прошел в комнату Би.
Она сидела в постели с чашкой чая в руке. По ее лицу было заметно, что она недавно плакала, но она слегка напудрилась и надела ночную сорочку с цветами и розовый трикотажный пеньюар с пышными рукавами. Фиц спросил ее, как она себя чувствует.
— Я совершенно разбита, — ответила она. — Ведь Андрей — единственный, кто у меня остался из родных…
— Я понимаю, — сказал Фиц. Ее родители умерли, а других близких родственников у нее не было. — Это тяжело, но он наверняка поправится.
Она поставила чашку с блюдцем.
— Фиц, я очень много думала, — сказала она. Не в ее привычке было говорить такие вещи. — Пожалуйста, возьми меня за руку.
Он обеими руками сжал ее руку. Она выглядела чудесно, и несмотря на печальную тему беседы, он почувствовал желание. Ладонь ощутила ее кольца с бриллиантами, подаренное на помолвку и обручальное. Ему захотелось поднести ее руку к губам и куснуть упругую мякоть под большим пальцем.
— Я хочу, чтобы ты отвез меня в Россию, — сказала она.
Это так его потрясло, что он выпустил ее руку.
— Что?!
— Не говори сразу «нет»… подумай, — сказала она. — Ты скажешь, что это опасно — я знаю. Но сейчас в России находятся сотни англичан: дипломаты в посольстве, бизнесмены, офицеры и солдаты, направленные туда с поручениями, журналисты и многие другие.
— А как же Малыш?
— Мне тяжело его оставлять, но Джонс — превосходная няня, тетушка Гермия его обожает, а если что случится, всегда можно положиться на Мод, она непременно примет разумное решение.
— Но ведь нужны разрешения…
— Да тебе стоит только слово шепнуть нужному человеку! Господи, ты ведь только что сидел за одним столом как минимум с одним членом кабинета министров!
Она была права.
— Министерство иностранных дел наверняка попросит меня написать отчет о поездке — особенно о тех местах, где редко бывают наши дипломаты.
Она снова взяла его за руку.
— Мой единственный оставшийся в живых родственник тяжело ранен и может умереть! Я должна повидать его. Пожалуйста, Фиц. Я тебя умоляю!
По правде сказать, Фиц был не настолько против поездки, как она предполагала. Его представления о том, что значит настоящая опасность, на фронте сильно изменились. В конце концов, сколько людей выживает даже под огнем артиллерии. Поездка в Россию хоть и рискованна — не идет с этим ни в какое сравнение. Но все равно он колебался.
— Я понимаю твое желание ехать, — сказал он. — Позволь, я сначала наведу справки.
Она приняла это за согласие.
— О, благодарю тебя!
— Пока не благодари. Дай сначала выяснить, насколько это возможно.
— Хорошо, — сказала она, но он видел, что она уже решила для себя, каким будет исход.
Он встал.
— Время готовиться ко сну, — сказал он и направился к двери.
— Когда переоденешься… пожалуйста, возвращайся. Я хочу сегодня спать с тобой.
Фиц улыбнулся.
— Конечно, дорогая!
В день, когда парламент обсуждал женское избирательное право, Этель организовала митинг в зале неподалеку от Вестминстерского дворца.
Теперь она работала в Национальном союзе работников швейной промышленности, где были счастливы принять известную активистку. Ее основной работой было агитировать за союз женщин, работавших в мастерских Ист-Энда, но союз считал, что отстаивать интересы своих членов в политике так же важно, как и на рабочем месте.
Ей было жаль, что отношения с Мод кончились разрывом. Возможно, всегда было что-то искусственное в этой дружбе сестры графа и его бывшей экономки, но Этель надеялась, что перешагнуть классовую пропасть возможно. Однако в глубине души Мод считала — сама того не осознавая, — что рождена распоряжаться, а Этель — выполнять распоряжения.
Этель надеялась, что голосование в парламенте закончится раньше, чем митинг, и она сможет огласить результат, но дебаты затянулись, и в десять митинг пришлось завершить. Этель с Берни пошли на Уайтхолл в паб, где собирались члены парламента от партии лейбористов, и стали ждать новостей.
Уже пробило одиннадцать и паб собрались закрывать, когда вбежали двое членов парламента. Один заметил Этель.
— Мы победили! — воскликнул он. — Я имею в виду, вы, женщины, победили!
Она едва могла в это поверить.
— Законопроект прошел?
— Принят подавляющим большинством: триста восемьдесят семь за и пятьдесят семь против!
— Мы победили! — Этель бросилась на шею Берни.
— Поздравляю! — сказал он. — Вы это заслужили.
Выпить в честь победы они не могли: во время войны вступили в силу правила, ограничивающие продажу спиртного в пабах определенными часами. Считалось, что это влияет на производительность труда. Этель и Берни отправились домой.
Этель все не могла прийти в себя от восторга.
— Просто не могу поверить! Через столько лет — у женщин будет избирательное право!
На ее слова обернулся прохожий, высокий мужчина во фраке, с тростью. Она узнала в нем Фица.
— И не надейтесь! — сказал он. — Мы забаллотируем вас в палате лордов.
Июнь — сентябрь 1917 года
Вальтер Ульрих выбрался из окопа и пошел через нейтральную полосу. Сейчас от его действий зависела его жизнь.
Воронки от бомб заросли травой и полевыми цветами. Стоял тихий летний вечер. Когда-то эта земля принадлежала Польше, затем России, а теперь частично была захвачена немецкими войсками. На Вальтере поверх формы капрала был неприметный плащ. Для достоверности он вымазал лицо и руки землей. На нем была белая кепка — как белый флаг парламентера, — а на плече он нес картонную коробку.
Он повторял себе, что бояться нечего.
Позиции русских были едва видны в сумерках. Уже много недель не стреляли, и Вальтер думал, что его появление вызовет скорее любопытство, чем подозрения.
Если он ошибся, он умрет.
Русские готовились к наступлению. По данным разведчиков и пилотов самолетов, летавших над вражеской территорией, к передовой подвозили пополнение и выгружали грузовики боеприпасов. Это подтверждали и голодные русские солдаты, перешедшие линию фронта и сдавшиеся в надежде, что в плену их будут кормить.
Доказательства предстоящего наступления стали для Вальтера большим разочарованием. Ведь он надеялся, что новое правительство не сможет продолжать войну. В Петрограде Ленин и большевики на все голоса призывали заключить мир, выпуская одну за одной брошюры и газеты, — напечатанные на немецкие деньги.
Русскому народу война не нужна. Когда Павел Милюков, министр иностранных дел, с моноклем в глазу, заявил, что Россия все еще стремится к «решительной победе», это снова заставило выйти на улицы яростные толпы рабочих и солдат. Манерный молодой военный министр Керенский, ответственный за ожидаемое новое наступление, вернул в армии телесные наказания и восстановил власть офицеров. Но станут ли воевать русские солдаты? Вот что нужно было узнать немцам, и Вальтер рисковал жизнью, чтобы это выяснить.
На некоторых участках линии фронта русские вывешивали белые флаги и в одностороннем порядке объявляли перемирие. В других местах царили покой и дисциплина. Как раз такой участок Вальтер и решил посетить.
Ему наконец удалось выбраться из Берлина. Похоже, Моника фон дер Хельбард прямо заявила родителям, что свадьбы не будет. Как бы то ни было, Вальтер снова оказался на передовой.
Он переложил коробку на другое плечо. Теперь он заметил, что из окопа выглядывают с полдюжины голов. Все были в шапках: касок у русских солдат не было. Они смотрели на него, но пока что не целились.
К смерти он относился как фаталист. Он считал, что теперь, после ночи, проведенной с Мод в Стокгольме, может умереть счастливым. Но, конечно, он предпочел бы остаться в живых. Ему хотелось жить с Мод и растить детей. И он надеялся, что это еще станет возможным в процветающей Германии. Но прежде нужно было победить в войне, для чего, в свою очередь, требовалось рисковать жизнью, так что выбора ему не оставалось.
И все равно, когда он оказался в досягаемости винтовочного выстрела, у него свело живот. Любой солдат легко мог прицелиться и спустить курок. В конце концов, для того их сюда и поставили.
У него винтовки не было, и он надеялся, что это заметили. Сзади, за поясом — девятимиллиметровый «Люгер», но его не видно. Видно только коробку, которую он нес. Он был благодарен за каждый следующий шаг, но понимал, что с каждым шагом опасность растет. «Теперь это может случиться в любую секунду», — философски подумал он. И тут же мелькнула мысль: интересно, слышит ли человек, как летит пуля, которая его убьет? Чего Вальтер боялся больше всего, так это оказаться раненым и медленно истечь кровью или умереть от инфекции в грязном и вонючем полевом госпитале.
Теперь он видел лица русских: они глядели с насмешкой, недоумением и живым интересом. Он напряженно искал признаки страха: главная опасность была именно в этом. Испуганный солдат сможет выпалить просто чтобы разрядить напряжение.
Наконец ему уже осталось пройти десять ярдов, девять, восемь… Он подошел к краю окопа.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал он по-русски. И поставил коробку.
Он протянул руку ближайшему солдату. Тот механически подал ему руку и помог спрыгнуть в окоп. Вокруг собралась небольшая группа.
— Я пришел, чтобы задать вам вопрос, — сказал он.
Самые образованные русские немного говорили по-немецки, но в войсках были крестьяне, и мало кто понимал какой бы то ни было язык, кроме собственного. В детстве Вальтер учил русский по настоянию отца, в ходе подготовки к карьере в армии и Министерстве иностранных дел. Ему редко доводилось использовать свои знания, но он думал, что для выполнения задания их достаточно.
— Но сперва давайте выпьем, — сказал он и спустил коробку в окоп. Открыв крышку, вынул бутылку шнапса. Вытащил пробку, приложился, вытер рот и передал бутылку соседу — высокому прапорщику лет восемнадцати или девятнадцати. Тот усмехнулся, глотнул и передал бутылку дальше.
Вальтер украдкой осмотрелся. Окоп выглядел неважно: стены кривые, не обшиты деревом. Дно окопа неровное, без дощатого настила, так что даже сейчас, летом, под ногами чавкала грязь. Окон даже не был прямым — хотя, возможно, это и хорошо: меньше разрушений при попадании снаряда. Пахло здесь ужасно, и потом и испражнениями. Что же за люди эти русские? Что бы они ни делали — все у них выходило небрежно, неорганизованно и с недоделками.
Пока бутылка шла по кругу, появился офицер.
— Егоров, что здесь происходит?! — рявкнул он. — Что вы тут якшаетесь с этим недобитым немцем?
Егоров был молодым парнем, с роскошными, лихо закрученными усами и в фуражке набекрень — вид у него был самоуверенный, чуть ли не дерзкий.
— Глотните лучше, Гавриков!
Гавриков, как и остальные, приложился к бутылке, но был не столь безалаберным, как его подчиненные. Он смерил Вальтера недоверчивым взглядом.
— Какого черта ты тут делаешь?
Вальтер заранее отрепетировал, что скажет.
— От имени немецких рабочих, солдат и крестьян я пришел спросить: почему вы с нами воюете?
На миг все удивленно замолчали, потом Егоров сказал:
— А вы почему с нами воюете?
— У нас нет выбора. Мы-то революцию пока не совершили, в нашей стране власть у кайзера. А вы свергли царя, и власть находится в руках народа. Вот я и пришел спросить у народа: почему вы с нами воюете?
Егоров взглянул на Гаврикова и сказал:
— Мы и сами хотели бы это знать.
Гавриков пожал плечами. Вальтер подумал, что этот человек придерживается традиционных взглядов, но из осторожности оставляет свое мнение при себе.
К ним подошли еще несколько человек, и Вальтер открыл новую бутылку. Он оглядел этих худых, оборванных, грязных людей, пьяневших прямо на глазах.
— Чего хотят русские?
Раздалось сразу несколько голосов:
— Земли.
— Мира.
— Свободы.
— Еще выпивки!
Вальтер вынул из коробки новую бутылку. Что им действительно нужно, подумал он, так это мыло, хорошая еда и новая обувь.
— Я вот хочу домой, в деревню, — сказал Егоров. — Там делят землю нашего князя, и мне надо быть там, чтобы мою семью не обделили.
— А вы поддерживаете какие-нибудь политические партии? — спросил Вальтер.
— Большевиков! — сказал один солдат. Раздались возгласы одобрения.
Это Вальтеру было приятно.
— Вы члены партии?
Все покачали головами.
— Я раньше за эсеров был, но они нас предали, — сказал Егоров. Остальные согласно кивали. — Керенский ввел обратно порку, — добавил он.
— И готовит наступление, — сказал Вальтер. Он видел всюду ящики с боеприпасами, но не стал на них указывать из опасения навлечь на себя подозрения в военном шпионаже. — Об этом докладывали наши пилоты, — сказал он.
— А зачем нам наступать? — сказал Егоров Гаврикову. — Мы можем договориться о мире прямо здесь, где стоим! — Солдаты загомонили, соглашаясь.
— Так что же вы сделаете, если получите приказ наступать? — сказал Вальтер.
— Солдатский комитет должен будет устроить собрание, чтобы обсудить его.
— Не пори чушь! — сказал Гавриков. — Солдатским комитетам не дозволено обсуждать приказы.
Пронесся возмущенный ропот, и кто-то с краю кружка пробормотал:
— Ну, это мы еще посмотрим, товарищ прапорщик!
Толпа продолжала расти. Русские чуяли выпивку за версту. Вальтер выставил еще две бутылки. Пересказывая вновь прибывшим суть разговора, он сказал:
— Немецкому народу мир нужен не меньше, чем вам. Если вы не будете драться с нами, мы с вами тоже не будем.
— Вот за это я выпью! — сказал один из только что подошедших. Вокруг хрипло засмеялись.
Вальтер боялся, что шум привлечет внимание кого-то из офицеров, и думал, как бы уговорить русских, несмотря на шнапс, говорить тише; но было уже поздно. Громкий властный голос произнес:
— Что здесь происходит? Вы что это затеяли?
Толпа расступилась, пропуская здоровяка в форме майора. Тот увидел Вальтера и сказал:
— А ты кто такой?
У Вальтера душа ушла в пятки. Долг офицера наверняка потребует арестовать его. Немецкая разведка знала, как русские обращаются с военнопленными. Попасть к ним в плен значило обречь себя на медленную смерть от холода и голода.
Он с трудом изобразил улыбку и предложил последнюю неоткрытую бутылку со словами:
— Выпейте, майор!
Офицер не обратил на это никакого внимания и повернулся к Гаврикову.
— Вы что себе позволяете?!
Но Гавриков не стушевался.
— Люди сегодня не обедали, товарищ майор. Не мог же я требовать, чтобы они еще и выпить отказались!
— Вам следовало его арестовать!
— Не можем мы его арестовать, раз уж мы пили его водку! — Язык у него уже начинал заплетаться. — Это было бы бесчестно! — закончил он, и остальные поддержали.
— Ты шпион, я тебе башку снесу! — повернулся майор к Вальтеру, доставая из кобуры на поясе пистолет.
Солдаты возмущенно загомонили. Майор выглядел по-прежнему обозленным, но больше ничего не сказал, не желая столкновения со своими людьми.
Вальтер вышел из положения:
— Пожалуй, я пойду. Ваш майор не очень-то дружелюбен. К тому же у нас в двух шагах от передовой имеется бордель, в котором меня уже заждалась пышная блондиночка…
Все засмеялись и стали выкрикивать напутствия. Частично это была правда: бордель действительно имелся, но Вальтер там ни разу не был.
— Запомните, — сказал он на прощанье. — Если вы не будете драться — мы тоже не будем.
Он выкарабкался из окопа. Это был самый опасный момент. Он поднялся на ноги, прошел несколько шагов, обернулся, помахал и пошел дальше. Их любопытство было удовлетворено, а шнапс кончился. Теперь им могло прийти в голову выполнить свой долг и выстрелить во врага. Он чувствовал себя так, словно у него на спине была мишень.
Сгущались сумерки. Скоро он скроется из виду. Еще несколько метров — и он будет вне опасности. Он собрал всю силу воли, чтобы не броситься бежать, понимая, что может спровоцировать выстрел. Стиснув зубы, шел ровным шагом, то и дело обходя неразорвавшиеся снаряды.
Вальтер бросил взгляд назад. Окопов он не видел. Значит, и его оттуда не видели. Он спасен.
Дальше шел уже спокойнее. Рисковать стоило. Он много узнал. На этом участке не вывешивали белых флагов, но здесь русские были не в состоянии хорошо сражаться. Эти солдаты тоже недовольны и готовы к мятежу, а офицерам едва удается поддерживать дисциплину. Прапорщик старался их не сердить, а майор не решился арестовать Вальтера. При таком состоянии умов солдаты не могли храбро сражаться.
Вдали показались немецкие окопы. Он прокричал свое имя и условленный заранее пароль, спрыгнул в окоп. Лейтенант приветствовал его и спросил, удачно ли все прошло.
— Да, все прошло превосходно, — ответил Вальтер.
Катерина лежала на кровати в одной сорочке. Окно было открыто, впуская теплый июльский воздух и шум поездов, проходивших всего в нескольких метрах от окна. Она была на шестом месяце беременности.
Григорий провел пальцем по ее телу — от плеча, по налитой груди, вниз, по ребрам, снова вверх по округлому холмику живота — и снова вниз. До Катерины он не знал такой беспечной радости. В юности его отношения с женщинами были поспешными и недолговечными. Для него лежать рядом с женщиной после секса, касаться ее тела, но не стремиться ею овладеть, не жаждать ее — было ново и волнующе. Может, именно так и бывает в браке, подумал он.
— Теперь, беременная, ты стала еще красивее, — сказал он тихо, почти шепотом, чтобы не разбудить Вовку.
Два с половиной года он был за отца сыну своего брата, но теперь у него будет и собственный ребенок. Ему бы хотелось назвать сына в честь Ленина, но Владимир у них уже был. Когда Катерина забеременела, он стал категоричным сторонником жесткого курса в политике. Следовало думать о том, в какой стране ребенок будет расти, ведь Григорий хотел, чтобы его сын жил свободным. (Почему-то он был уверен, что родится мальчик.) Он хотел, чтобы в России у власти был народ, а не царь или буржуазный парламент или коалиция бизнесменов и генералов, готовая править по-старому, называясь по-новому.
На самом деле Ленин ему не очень нравился. Этот человек постоянно злился, все время кричал на кого-то. Любой, кто с ним не соглашался, был свиньей, ублюдком или проституткой. Но он работал так напряженно, как никто, долго обдумывал проблемы, и его решения всегда оказывались верными. Все прошлые революции в России ни к чему не приводили, сходили на нет. Но Григорий чувствовал, что Ленин этого не допустит.
Временное правительство тоже это чувствовало и, похоже, стремилось свести Ленина с политической сцены. Пресса правого крыла обвиняла его в том, что он — немецкий шпион. Обвинение было смехотворно. Однако что правда — то правда, у Ленина был какой-то тайный источник финансирования. Григорий как один из большевиков еще с довоенного времени входил в круг «своих» и знал, что деньги действительно приходили из Германии. Если бы тайна открылась, это подлило бы масла в огонь подозрений.
Он уже засыпал, когда услышал шаги в коридоре, и за ними последовал громкий, настойчивый стук в дверь.
— В чем дело? — крикнул он, натягивая брюки. Вовка проснулся и заплакал.
— Григорий Сергеевич? — спросил мужской голос.
— Да.
Григорий открыл дверь и увидел Исаака.
— Что случилось?
— Принято решение об аресте Ленина, Зиновьева и Каменева.
Григорий похолодел.
— Надо их предупредить!
— У меня внизу машина.
— Сейчас, я мигом.
Катерина взяла Вовку на руки и стала успокаивать. Григорий торопливо натянул одежду, поцеловал их обоих и сбежал вниз по лестнице.
Вскочив за Исааком в машину, сказал:
— Важнее всего успеть! — Зиновьев и Каменев были стойкими революционерами, но Ленин был той силой, благодаря которой совершалось движение. — Мы должны первым делом предупредить Ленина. Езжай к его сестре. Как можно быстрее!
Исаак погнал машину на полной скорости.
Когда они поворачивали за угол, Григорию пришлось крепко держаться. Потом они снова ехали прямо, и он спросил:
— Как ты узнал?
— От одного товарища в Министерстве юстиции.
— Когда подписали ордера?
— Сегодня утром.
— Надеюсь, мы успеем.
Григорий с ужасом подумал, что Ленина могли уже арестовать. Больше никто не обладал столь непреклонной волей. Он был резок, но именно он сделал партию большевиков ведущей. Без него революция скатилась бы вновь к неразберихе и компромиссам.
Исаак выехал на улицу Широкую и остановился у здания, в каких жили люди среднего класса. Григорий выскочил из машины, вбежал в подъезд и постучал в квартиру Елизаровых. Дверь открыла Анна Ильинична, старшая сестра Ленина. Ей было за пятьдесят, седеющие волосы разделены посередине пробором. Григорий встречался с ней и раньше: она работала в «Правде».
— Он здесь? — сказал Григорий.
— Да, а что? Что случилось?
Григорий почувствовал облегчение. Еще не поздно. Он шагнул за порог.
— Его хотят арестовать.
Анна Ильинична захлопнула дверь.
— Володя! — воскликнула она. — Иди скорее сюда!
Появился Ленин — как обычно, в поношенном темном костюме и галстуке. Григорий быстро объяснил ситуацию.
— Я ухожу немедленно, — сказал Ленин.
— Не хочешь собрать хоть что-то из вещей? — спросила Анна Ильинична.
— Рискованно. Пришлешь все потом. Я дам знать… — Он взглянул на Григория. — Спасибо, что предупредили, Григорий Сергеевич. Вы на машине?
— Да.
Не сказав больше ни слова, Ленин вышел из квартиры, Григорий поспешил распахнуть перед ним дверцу.
— Еще решено арестовать Зиновьева и Каменева, — сказал Григорий, когда Ленин сел в машину.
— Вернитесь в квартиру и позвоните им, — сказал Ленин. — У Марка есть телефон, и он знает, где их найти.
И захлопнул дверцу. Наклонился вперед и сказал что-то Исааку, чего Григорий уже не расслышал. Машина тронулась с места.
Так Ленин вел себя всегда. Отдавал всем приказы, и все подчинялись, потому что его решения были разумны.
Григорий радостно почувствовал, что с его плеч сняли огромную тяжесть. Он оглядел улицу — сначала посмотрел в одну сторону, потом в другую. Из дома на другой стороне вышла группа людей. Одни были в костюмах, другие — в офицерской форме. В одном из них Григорий узнал Михаила Пинского. Тайная полиция теоретически была запрещена, но, похоже, такие, как Пинский, продолжали работать в контрразведке.
Должно быть, эти люди шли за Лениным — и упустили его лишь потому, что зашли сначала не в тот дом.
Григорий снова вбежал в парадное. Дверь в квартиру Елизаровых была все еще открыта. Прямо у порога стояли Анна, ее муж Марк, приемный сын Жора и служанка Аннушка — все страшно взволнованные. Григорий закрыл за собой дверь.
— Он благополучно уехал, — сказал Григорий, — но возле дома полиция. Я должен немедленно позвонить Зиновьеву и Каменеву.
— Телефон там, на столе, — сказал Марк.
Григорий нерешительно посмотрел на телефон и спросил:
— А как он работает? — Он никогда им еще не пользовался.
— О, извините, — сказал Марк. Он приложил одну трубку к уху, а вторую — к губам. — Для нас это тоже новшество, но мы часто им пользуемся и уже привыкли…
Он нетерпеливо постучал по рычагу на стойке.
— Оператор! Будьте добры… — сказал он и назвал номер.
Раздался громкий стук в дверь.
Григорий прижал палец к губам, делая знак всем молчать.
Анна Ильинична увела Аннушку и мальчика в комнату. Марк быстро говорил по телефону. Григорий встал у входной двери. Снаружи голос произнес:
— Открывайте, или мы выломаем дверь! У нас ордер!
— Одну минуту! — крикнул в ответ Григорий. — Штаны надеваю!
Полиция часто навещала дома вроде того, где жил он, и он знал все способы задержать их подольше.
Марк нажал на рычаг и попросил соединить с другим номером.
— А кто это? — крикнул Григорий. — Кто такие?
— Полиция! Открывай сию секунду!
— Да иду я, иду! Только собаку закрою на кухне.
— Пошевеливайтесь!
Григорий услышал, как Марк сказал:
— Передайте ему, чтобы скрылся. У меня за дверью полиция.
Потом Марк положил трубку и кивнул Григорию. Григорий открыл дверь и отступил. Вошел Пинский.
— Где гражданин Ульянов? — спросил он.
Следом за ним вошли несколько офицеров.
— Здесь нет такого, — сказал Григорий. Пинский воззрился на него.
— А ты что здесь делаешь?! Как был смутьяном, так и остался!
Вперед вышел Марк и спокойно произнес:
— Покажите ордер, пожалуйста.
Пинский неохотно протянул ему лист бумаги.
Марк некоторое время изучал документ, потом сказал:
— Государственная измена? Но это абсурд!
— Этот ваш Ленин — немецкий агент, — сказал Пинский. Он, прищурившись, взглянул на Марка. — А вы, насколько я понимаю, его шурин?
Марк вернул ордер.
— Человека, которого вы ищете, здесь нет, — сказал он.
Пинский почувствовал, что ему говорят правду, и разозлился.
— А почему его здесь нет? Ведь он живет здесь!
— Ленина здесь нет, — повторил Марк.
Пинский покраснел.
— Его предупредили! — Он схватил Григория за ворот рубашки. — Что ты здесь делаешь?!
— Я — депутат Петроградского совета от Первого пулеметного полка, и если вы не хотите видеть у своих дверей весь наш полк, вам лучше убрать свои жирные лапы от моей одежды.
Пинский отпустил его.
— Все равно мы здесь все осмотрим, — сказал он.
Рядом со столом, на котором стоял телефон, находился книжный шкаф. Пинский снял с полки полдюжины книг и бросил на пол. Потом повернулся к офицерам.
— Чтобы здесь живого места не осталось, — сказал он, указывая на обстановку.
Вальтер отправился в деревню на отбитой у русских территории и дал ошеломленному и ошалевшему от радости крестьянину золотую монету за весь его костюм: вонючий овечий армяк, полотняную рубаху, широкие грубые штаны и лапти из березового лыка, к счастью, нижнее белье сюда не входило: у крестьянина его не было.
Вальтер подрезал волосы кухонными ножницами и перестал бриться.
На рынке в маленьком торговом городке он купил мешок лука. На дно мешка положил кожаную сумку, в которой было десять тысяч рублей монетами и купюрами.
Однажды ночью он вымазал руки и лицо землей, и, переодетый в крестьянскую одежду, с мешком лука на спине, перешел нейтральную полосу, проскользнул мимо русских позиций и пошел к ближайшей железнодорожной станции, где купил билет в вагон третьего класса.
Он без труда перенял простецкую манеру поведения, и когда с ним заговаривали, огрызался в ответ, словно опасаясь, что у него хотят украсть его мешок — а наверняка так оно и было. На поясе у него висел большой нож, ржавый, но острый, и еще у него был наган, отобранный у пленного русского офицера, — его он прятал под вонючий армяк. Пару раз, когда с ним заговаривал полицейский, он глупо ухмылялся и протягивал луковицу — такую жалкую взятку, что оба раза полицейский, ворча, отходил. Если бы полицейский задался целью заглянуть в мешок, Вальтер был готов его убить, но это не понадобилось. Он покупал билеты на небольшие расстояния, три-четыре остановки, ведь крестьянин не поедет продавать свой лук за сто верст.
Он был очень напряжен и осторожен. Маскировка его была слабой. Любой, кто поговорил бы с ним дольше, чем несколько секунд, понял бы, что это не настоящий русский. Наказанием за то, что он делал, была смерть.
Сначала ему было страшно, но постепенно он привык, а к концу второго дня ему стало скучно. Читать он, разумеется, не мог; на самом деле ему надо было напоминать себе не смотреть и на расписания, вывешенные на станциях, и не задерживаться взглядом на объявлениях: ведь большинство крестьян были неграмотны. Пока медленные, тряские поезда с грохотом везли его через бесконечные российские леса, он тщательно выписывал в воображении все детали их с Мод послевоенной жизни. У них будет квартира в современном стиле: лучше светлое дерево и нейтральные цвета, как в доме у фон дер Хельбардов, чем тяжелая темная обстановка дома его родителей. Все должно легко чиститься и содержаться в порядке, особенно на кухне и в прачечной, чтобы держать меньше слуг. У них будет рояль «Стейнвей», ведь они оба любят играть. Они купят одно или парочку интересных современных полотен, может, кого-то из австрийских экспрессионистов, чтобы шокировать старшее поколение и прослыть людьми с прогрессивными вкусами. И у них будет светлая просторная спальня, где они будут лежать обнаженными на мягкой постели, целоваться, говорить и заниматься любовью.
Так он приехал в Петроград.
Была договоренность, заключенная через социалиста в шведском посольстве, что кто-нибудь из большевиков будет каждый день ждать Вальтера в Петрограде на Варшавском вокзале с шести до семи вечера, чтобы забрать деньги. Вальтер приехал в середине дня и решил воспользоваться возможностью посмотреть город, надеясь понять, откуда у русских берутся силы продолжать войну.
То, что он увидел, потрясло его до глубины души.
Стоило ему выйти с вокзала, как его стали осаждать проститутки, и женщины, и почти дети. Он перешел по мосту через канал, и, пройдя пару миль на север, оказался в центре города. Большинство магазинов было закрыто, многие заколочены досками, а несколько просто брошено — с разбитыми витринами и блестками осколков, усеявшими мостовую. Он заметил много пьяных, кое-где пьяные дрались. Время от времени, распугивая пешеходов, проносился автомобиль или конная повозка, пассажиры прятались за задернутыми занавесками. Большинство жителей были тощие люди в рваной одежде и босиком.
Он видел солдат, поодиночке и группами, у многих дисциплина оставляла желать лучшего: они шли не в ногу, считали ворон на посту, ходили незастегнутыми, болтали с гражданскими и вообще было видно, что они ведут себя как им заблагорассудится. Вальтер получил подтверждение впечатлению, которое возникло у него при посещении русских на передовой: с таким настроением воевать нельзя.
Все это хорошие новости, сказал он себе.
Никто с ним не заговаривал, полиция не обращала на него внимания. Он был просто очередным оборванцем, приехавшим по своим делам в гибнущий город.
В прекрасном настроении в шесть часов вечера он вернулся на вокзал и скоро заметил человека, с которым должен был встретиться, — с привязанным к дулу винтовки красным бантом. Прежде чем подойти Вальтер внимательно осмотрел его. Вида он был внушительного, не слишком высокий, но плотный и широкоплечий. У него не было правого уха, переднего зуба и фаланги безымянного пальца на левой руке. Он ждал с терпением бывалого солдата, но от взгляда его голубых глаз мало что могло укрыться. Хотя Вальтер собирался украдкой наблюдать за ним, солдат поймал на себе его взгляд, кивнул, повернулся и пошел прочь. Поняв намек, Вальтер пошел следом. Они зашли в какое-то заведение, заставленное столами и стульями, и сели за стол.
— Григорий Пешков? — спросил Вальтер.
Григорий кивнул.
— Я знаю, кто вы.
Вальтер огляделся. В углу закипал самовар, старуха в шали продавала воблу и селедку. За столами сидели человек пятнадцать. Никто не взглянул на солдата и крестьянина, который, очевидно, привез лук на продажу. Следом за ними вошел парень в синей блузе заводского рабочего. На миг Вальтер поймал на себе его взгляд и пронаблюдал, как тот сел, зажег папиросу и открыл номер «Правды».
— Нельзя ли мне чего-нибудь поесть? — сказал Вальтер. — Я очень голоден, но крестьянин вряд ли может себе позволить здешние цены.
Григорий заказал черный хлеб с селедкой и два стакана чаю с сахаром. Вальтер принялся за еду Понаблюдав за ним минутку, Григорий рассмеялся.
— И как это вы за крестьянина сошли? — сказал он. — Я бы сразу понял, что вы буржуй.
— Почему?
— Хоть руки у вас и грязные, но хлеб вы откусываете понемногу и промокаете губы тряпкой, словно это салфетка. Настоящий крестьянин ест так, что за ушами трещит, и чай пьет прихлебывая.
Это снисходительное замечание рассердило Вальтера. «В конце концов, я три дня прожил в этом чертовом поезде! — подумал он. — Попробовал бы он так проехать по Германии!» Пришло время напомнить Пешкову, что привезенные деньги еще надо заработать.
— Расскажите мне, как у большевиков дела, — сказал он.
— Так хорошо, что это опасно, — сказал Григорий. — За последние несколько месяцев в партию вступили тысячи. Лев Троцкий заявил, что поддерживает нас. Слышали бы вы его! Когда он выступает в цирке «Модерн», там яблоку негде упасть! — Вальтер понял, что Григорий Троцкого боготворит. Даже немцы признавали, что Троцкий — превосходный оратор. Для большевиков это настоящая находка. — В феврале нас было десять тысяч, а сейчас в партии двести тысяч человек! — с гордостью заключил Григорий.
— Это хорошо, но можете ли вы влиять на события? — поинтересовался Вальтер.
— Наши шансы победить на выборах в Учредительное собрание реальны.
— А когда выборы?
— Их столько переносили…
— Почему?
Григорий вздохнул.
— Сначала Временное правительство созвало совет представителей, который через два месяца наконец договорился о сборе Второго совета из шестидесяти человек для создания проекта закона о выборах…
— А зачем? Для чего такой сложный процесс?
— Они говорят, что хотят, чтобы выборы были безупречны, — сердито сказал Григорий, — но настоящая причина в том, что консервативные партии на ладан дышат, и чувствуют, что на выборах им не победить.
«Простой прапорщик, — подумал Вальтер, — а как проницательно рассуждает!»
— Так когда же будут проводиться выборы?
— В сентябре.
— А почему вы думаете, что победят большевики?
— Мы все еще единственная партия, стремящаяся к миру. И это всем известно — благодаря газетам и брошюрам, которые мы выпускаем.
— А почему вы сказали: «Так хорошо, что опасно»?
— Потому что для правительства мы — враг номер один. Они подписали приказ об аресте Ленина, и ему пришлось перейти на нелегальное положение. Но он по-прежнему руководит партией.
В этом Вальтер не сомневался. Если Ленин мог руководить партией, находясь в эмиграции в Цюрихе, то тем более мог это делать из подполья в России.
Вальтер довез передачу и получил нужную информацию. Его задание было выполнено. Он чувствовал облегчение. Теперь ему оставалось только добраться домой.
Ногой он пододвинул Григорию мешок с луком и десятью тысячами рублей.
Допив чай, он встал.
— Хороший лук, не пожалеете, — сказал он и пошел к выходу.
Краем глаза он заметил, что парень в синей блузе сложил номер «Правды» и поднялся.
Вальтер купил билет до Луги и сел в поезд. В вагоне третьего класса он пробрался сквозь толпу курящих и пьющих водку солдат, мимо еврейской семьи с пожитками в перетянутых бечевкой узлах и крестьян с пустыми клетьми — видимо, приезжали продавать кур. Дойдя до конца вагона, остановился и обернулся.
В вагон вошел синеблузый.
Секунду-другую Вальтер смотрел, как парень идет сквозь толпу — бесцеремонно локтями расталкивая пассажиров. Так идти мог только полицейский.
Вальтер выпрыгнул из вагона и бросился прочь с вокзала. Вспомнив свою прогулку днем, быстрым шагом направился к каналу. Стояло время коротких летних ночей, и вечер был светлый. Вальтер надеялся, что ему удалось оторваться от «хвоста», но оглянувшись, он увидел, что синеблузый идет за ним. Наверное, он шел за Пешковым и решил выяснить, кто такой этот крестьянин, продающий лук.
Парень пустился рысцой.
Если Вальтера поймают, расстреляют, как шпиона. У него не оставалось выбора относительно того, что делать дальше.
Он был в районе бедных домов. Весь Петроград выглядел небогато, но в этом районе стояли дешевые трактиры и грязные пивные — такие во всем мире теснятся у железнодорожных вокзалов. Вальтер побежал, и синеблузый затрусил быстрее, чтобы не отстать.
Вальтер добежал до кирпичного завода на берегу канала. Перед ним была высокая стена и железные решетчатые ворота, но по соседству находился заброшенный склад. Вальтер свернул, пробежал мимо склада к воде, забрался на стену и спрыгнул во двор завода.
Сторожа Вальтер не увидел. Он осмотрелся, думая, где бы спрятаться. Какая жалость, что так светло! У завода был свой участок набережной и небольшой деревянный причал. Кругом повсюду стояли штабеля кирпича в рост человека, но ему нужно было видеть и при этом не быть замеченным. Он подошел к штабелю, частично разобранному: часть, должно быть, продали, — и быстро переставил несколько кирпичей, чтобы можно было прятаться за ними и наблюдать через щель. Вытащив из-за пояса револьвер, он взвел курок.
Через несколько секунд через стену перебрался синеблузый.
Это был человек среднего роста, худой, с маленькими усиками. У него был испуганный вид: ему стало ясно, что он уже не просто «ведет» подозреваемого. Он охотился за человеком, сам не зная, охотник он или дичь.
Синеблузый вынул пистолет.
Вальтер просунул ствол нагана через щель в кирпичах и прицелился, но синеблузый был далековато, чтобы стрелять наверняка.
Синеблузый постоял неподвижно, осматривая все кругом; было очевидно, что он не знает, как быть дальше. Потом повернулся и нерешительно двинулся к воде.
Вальтер последовал за ним.
Синеблузый шел перебежками от штабеля к штабелю, постоянно озираясь. Вальтер — тоже, прячась за кирпичи когда синеблузый останавливался, но с каждой перебежкой подбираясь все ближе. Вальтера не устраивала долгая перестрелка, ведь выстрелы могли привлечь внимание других полицейских. Нужно было покончить с врагом одним или двумя выстрелами и быстро убраться.
К тому моменту как синеблузый добрался до воды, их разделяло всего метров десять. Синеблузый посмотрел вдоль канала в одну и другую сторону, словно Вальтер мог уплыть на лодке.
Вальтер вышел из укрытия и прицелился в спину синеблузого.
Тот отвернулся от воды и увидел Вальтера.
И завизжал.
Визжал он тонко, как визжит девчонка в паническом страхе. Вальтер сразу понял, что этот визг он будет помнить всю свою жизнь.
Он спустил курок, револьвер грохнул, и визг оборвался.
Лишь один выстрел и понадобился. Агент тайной полиции кулем повалился на землю.
Вальтер наклонился над телом. Глаза смотрели вверх, ничего не видя. Сердце не билось, дыхания не было.
Вальтер оттащил тело к краю канала. За пазуху положил ему обломки кирпича, толкнул тело через низкий бортик в воду.
Тело с бульканьем исчезло под водой, и Вальтер пошел прочь.
Контрреволюция началась, когда Григорий был на заседании Петроградского совета.
Он был обеспокоен, но не удивлен. Так как большевики становились все популярнее, и противодействие они встречали все более жестокое. На окружных выборах большевики шли хорошо, побеждая в одном совете за другим, и уже набрали тридцать три процента голосов в Петроградский городской совет. В ответ правительство — теперь под председательством Керенского — арестовало Троцкого и вновь откладывало столь долго ожидаемые всенародные выборы в Учредительное собрание. Большевики повсюду говорили, что Временное правительство никогда не проведет всенародных выборов, и из-за этого постоянного откладывания большевикам верили еще больше.
А потом сделала ход армия.
Генерал Корнилов, бритоголовый казак с сердцем льва и мозгами овцы (как сказал он нем генерал Алексеев), девятого сентября повел свои войска к Петрограду.
Совет отреагировал быстро. Депутаты немедленно создали комитет по борьбе с контрреволюцией.
Комитет ничего не даст, с досадой думал Григорий. Он поднялся на ноги, сдерживая страх и гнев. Как депутата от Первого пулеметного взвода его слушали с уважением, особенно когда речь шла о делах военных.
— В комитете не будет смысла, если его члены станут лишь заседать и произносить речи, — горячо сказал он. — Если полученные нами сейчас сообщения правда, войска Корнилова уже недалеко от пригородов Петрограда. Их можно остановить только силой! — Он всегда ходил в своей форме прапорщика, с винтовкой и пистолетом. — В комитете не будет смысла, если он не поднимет рабочих и солдат Петрограда против контрреволюционных войск.
Григорий знал, что поднять народ может только партия большевиков. И все остальные депутаты это знали, независимо от того, к какой партии они относились. В конце концов было решено, что в комитете будет трое меньшевиков, трое социалистов-революционеров и трое большевиков, включая Григория. Но все понимали, что главные в нем большевики, а остальные не в счет.
Как только решение было принято, члены комитета вышли из зала заседаний. Григорий занимался политикой полгода и уже знал, как работать в этой системе. И теперь, не обращая внимания на состав комитета, он призвал присоединиться к ним еще дюжину нужных ему людей, в том числе Константина с Путиловского завода и Исаака из Первого пулеметного полка.
Совет к тому времени уже переехал из Таврического дворца в Смольный, бывший Институт благородных девиц, и комитет перешел для работы в класс с развешенными по стенам акварелями и вышивками в рамочках.
— Какие будут предложения? — спросил председатель.
Снова начиналась говорильня, но Григорий знал, как это обойти. Он немедленно решил взять ход собрания в свои руки и заставить комитет сосредоточиться не на словах, а на действиях.
— Товарищ председатель, позвольте мне, — сказал он. — Я предлагаю принять решения по пяти пунктам. — Всегда хорошо сначала сказать о количестве тем, тогда присутствующие чувствуют, что должны выслушать до конца. — Во-первых, поднять солдат Петрограда против мятежа генерала Корнилова. Как нам этого достигнуть? Я предлагаю, чтобы капрал Исаак Иванович составил список основных воинских подразделений и фамилии надежных товарищей в каждом. Определив наших помощников, мы сможем послать им письменные указания исполнять распоряжения комитета и готовиться отразить атаку корниловцев. Если Исаак начнет писать сейчас, через несколько минут он сможет представить список и письмо на утверждение комитету.
Григорий ненадолго замолчал, давая слушателям возможность обдумать его слова, и, принимая их молчание за одобрение, продолжил:
— Спасибо. Выполняйте, товарищ Исаак. Во-вторых, мы должны послать сообщение в Кронштадт. — Военно-морская база на острове, в двадцати шести километрах от Петрограда, была печально знаменита жестоким обращением с матросами. Шесть месяцев назад матросы устроили расправу над своими мучителями и убили многих офицеров. И теперь Кронштадт был крепостью радикалов. — Матросы должны вооружиться, передислоцироваться в Петроград и прибыть в наше распоряжение. Товарищ Глеб, — Григорий обратился к депутату-большевику, который, как ему было известно, находился с матросами в приятельских отношениях. — Возьмете на себя это поручение, с одобрения комитета?
Глеб кивнул.
— Если позволите, я напишу начерно письмо, а когда председатель его подпишет, сам отвезу в Кронштадт.
— Давайте так и сделаем.
Казалось, члены комитета были озадачены. Все происходило быстрее, чем они привыкли. Не удивлялись только большевики.
— В-третьих, мы должны организовать заводских рабочих в отряды самообороны и вооружить их. Оружие можно взять на армейских складах и военных заводах. Рабочих нужно обучить обращению с огнестрельным оружием и воинской дисциплине. Я предлагаю за это взяться объединенными усилиями профсоюзам и Красной гвардии. — Красной гвардией отныне называли революционных солдат и вооруженных рабочих. Не все они были большевиками, но обычно подчинялись их приказам. — Я предлагаю поручить это товарищу Константину, депутату от Путиловского завода. Он знаком с профсоюзными лидерами на каждом большом заводе.
Григорий понимал, что превращает население Петрограда в революционную армию, понимали это и другие входившие в комитет большевики, но дойдет ли все до остальных? В итоге — если предположить, что с контрреволюцией справиться удастся, — умеренным будет сложно разоружить создаваемую силу и восстановить власть Временного правительства. Если бы они думали о будущем, они могли бы попытаться ограничить или запретить то, что предлагал Григорий. Но в тот момент все были сосредоточены на мысли о недопустимости военного переворота. Как обычно, о стратегии думали только большевики.
— Да, конечно, я составлю список, — сказал Константин. Понятно, что он поставит во главе отрядов большевиков, ведь все равно наиболее эффективно могут действовать только они.
— В-четвертых, — сказал Григорий, — профсоюз железнодорожных рабочих должен сделать все возможное, чтобы помешать продвижению армии Корнилова. — Большевики приложили немало усилий, чтобы обрести влияние на железнодорожников, и теперь в каждом депо у них было как минимум по одному стороннику. В профсоюзах большевики обычно вызывались выполнять обязанности казначеев, секретарей или председателей. — Часть войск движется сюда проселочными дорогами, но основную массу солдат и запасы продовольствия им придется везти по железной дороге. Железнодорожники могут постараться надолго их задержать. Товарищ Виктор, может комитет рассчитывать на вас?
Виктор, депутат от железнодорожников, кивнул, соглашаясь.
— Я берусь организовать специальный комитет, который будет устраивать помехи на пути мятежников.
— И последнее: мы должны обратиться в другие города, чтобы они тоже создали подобные комитеты, — сказал Григорий. — Революцию следует защищать везде. Может быть, члены комитета предложат, с какими городами следует связаться в первую очередь?
Он нарочно отвлек их внимание, но они охотно на это пошли. Радуясь, что и они могут внести свою лепту, члены комитета стали называть города, в которых следует организовать комитеты по борьбе с контрреволюцией. Это нужно было Григорию, чтобы они не возражали против более важных его предложений, а приняли их без изменений. Исаак и Глеб написали письма, и председатель подписал их без дальнейших обсуждений. Константин составил список заводских лидеров и писал им записки. Виктор отправился к железнодорожникам.
Комитет начал обсуждать текст обращения к рабочим других городов. Григорий под шумок ушел. Он добился чего хотел. Организация защиты Петрограда и революции шла полным ходом. И руководили ею большевики.
Теперь в первую очередь была необходима достоверная информация о расположении контрреволюционной армии. Действительно ли войска уже приблизились к южным пригородам Петрограда? Если так, иметь с ними дело придется раньше, чем комитет по борьбе с контрреволюцией будет к тому готов.
От Смольного до казарм было недалеко, только мост перейти. Там Григорий обнаружил, что полк уже готовится встречать бунтовщиков Корнилова. Взяв бронеавтомобиль с шофером и троих надежных солдат, Григорий поехал через город на юг. В сгущающихся осенних сумерках они петляли по южным окраинам, разыскивая приближающуюся армию. После пары часов безрезультатных поисков Григорий решил, что слухи о продвижении Корнилова сильно преувеличены. В любом случае, скорее всего, если они кого и встретят, то лишь самый авангард. Но все равно остановить их было важно, и он продолжал поиски.
Наконец они нашли пехотную роту, остановившуюся на ночлег в школе.
Григорий подумал было вернуться в казармы и атаковать этих пехотинцев с ребятами Первого пулеметного полка. Но потом решил, что, возможно, есть вариант и получше. Этот вариант был опасен, но позволил бы избежать кровопролития.
Он должен был попробовать победить словом.
Они проехали мимо безразличного часового и остановились на площадке перед школой. Григорий вышел из машины. В качестве предосторожности он насадил на винтовку штык и повесил ее на плечо. Он чувствовал себя беззащитным, но старался казаться спокойным.
К ним приблизилось несколько человек. Один из них — полковник — сказал:
— Что вы здесь делаете, прапорщик?
Григорий не обратил на него внимания, а повернулся к капралу:
— Товарищ, я хочу поговорить с председателем вашего солдатского комитета, — сказал он.
Полковник произнес:
— В этом подразделении нет солдатского комитета, товарищ. Садитесь в свою машину и убирайтесь отсюда!
Но и капрал тоже ответил, нервно и с вызовом:
— В моем взводе главой комитета был я. Пока их не запретили, конечно.
Лицо полковника потемнело от гнева.
Григорий понял, что происходит революция в миниатюре. Кто победит, полковник или капрал?
Подтянулись еще солдаты, послушать.
— А тогда скажите мне, — спросил Григорий капрала, — почему вы идете против революции?
— Но мы не против революции! — воскликнул капрал. — Мы пришли защищать ее!
— Вас обманывают! — Григорий заговорил громче и повернулся к подошедшим. — Премьер-министр, товарищ Керенский, сместил Корнилова, но тот не желает уходить, поэтому и послал вас на Петроград.[23]
Пронесся возмущенный ропот.
Полковник заволновался: он знал, что Григорий говорит правду.
— Довольно врать! — проревел он. — Убирайтесь сейчас же, или я вас застрелю!
— Уберите руки от пистолета, полковник, — сказал Григорий. — Ваши люди имеют право знать то же, что и вы. — Он взглянул на растущую толпу. — Или нет?
— Да! — ответило ему несколько голосов.
— Мне не все нравится, что сделал Керенский, — сказал Григорий. — Он вернул смертную казнь и порку. Но это лидер революции. А ваш генерал Корнилов хочет революцию уничтожить.
— Ложь! — яростно сказал полковник. — Солдаты, разве вы не понимаете?! Это же большевик! Всем известно, что им платит Германия!
— Откуда нам знать, кому верить? — сказал капрал. — Вы говорите одно, прапорщик, а полковник — другое.
— Ну так не верьте ни мне, ни ему, — сказал Григорий. — Идите и убедитесь сами. — Он заговорил еще громче, чтобы его обязательно услышали все. — Не надо прятаться в этой школе! Пойдите на ближайший завод и спросите у любого рабочего. Поговорите с солдатами, которых встретите на улице. И вы скоро поймете, в чем правда.
— Это хорошая мысль, — кивнул капрал.
— Ничего подобного вы не сделаете! — гневно сказал полковник. — Я приказываю всем оставаться на территории школы.
«А вот это большая ошибка», — подумал Григорий.
— Ваш полковник не хочет, чтобы вы поспрашивали у людей, — сказал он. — Разве это не доказывает, что он лжет вам?
Полковник положил руку на пистолет и произнес:
— Прекратить мятежные речи!
Солдаты смотрели попеременно то на полковника, то на Григория. Настал переломный момент, Григорий был как никогда близок к гибели.
Вдруг Григорий понял, что находится в невыгодном положении. Он так увлекся спором, что не подумал о том, что делать, когда спор закончится. У него на плече была винтовка, но с предохранителя он ее не снял. Чтобы снять ее с плеча, повернуть тугой затвор и взять винтовку наизготовку, потребуется несколько секунд. Полковнику, чтобы поднять пистолет и выстрелить, понадобится гораздо меньше времени. Григория обдало волной страха, и ему пришлось подавить желание повернуться и убежать.
— Мятежные? — сказал он, стремясь выиграть время и стараясь говорить ровным голосом. — Когда генерал, которого сместили, идет на столицу, но его войска отказываются атаковать законное правительство, кто является мятежником? Я думаю, генерал. И офицеры, выполняющие изменнические приказы.
Полковник вытащил пистолет.
— Убирайтесь отсюда! Немедленно! — Он повернулся к остальным. — А вам всем необходимо вернуться в школу и собраться в зале. Помните, неповиновение в армии — преступление, и смертная казнь за это возвращена. Пристрелю любого, кто посмеет ослушаться!
И он направил пистолет на капрала.
Григорий понял, что солдаты сейчас будут повиноваться этому офицеру — властному, самонадеянному, вооруженному.
Но он ошибся. Солдаты, переминаясь с ноги на ногу, остались стоять. А капрал ловким движением разоружил полковника и, несмотря на сопротивление, сумел удержать его, не дать тому кинуться на Григория.
— Я попрошу увести арестованного, — спокойно сказал Григорий, внутренне ликуя. — Как вы и говорили, полковник, неповиновение приказам в армии строго карается. Не следует об этом забывать!
От Москвы Фиц и Би ехали лишь в сопровождении Нины, русской горничной Би, и Дженкинса, камердинера Фица, бывшего чемпиона по боксу, которого не взяли в армию из-за слабого зрения.
С поезда они сошла на крошечном полустанке, откуда можно было добраться до поместья. Приглашенные Фицем консультанты советовали князю Андрею построить здесь городок, с лесопилкой, магазинами и мельницей; но ничего этого он не сделал, и крестьяне по-прежнему возили свой урожай на рынок в соседний город за двадцать верст.
Андрей послал им навстречу открытую карету с угрюмым кучером, который спокойно смотрел, пока Дженкинс поднимал багаж в заднее отделение кареты. Пока они ехали по грязной проселочной дороге Фиц, оглядывая окрестности, вспомнил свой предыдущий приезд в качестве новоиспеченного мужа княжны: тогда вдоль дороги стояли крестьяне и радостно приветствовали их. Теперь атмосфера была совсем другая. Крестьяне в поле едва ли глядели в их сторону, а в деревнях и селах жители и вовсе нарочно поворачивались к карете спиной.
Фица это раздражало, и настроение у него испортилось, но при виде старого каменного дома, залитого масляно-желтым светом клонящегося к закату солнца его раздражение прошло. Небольшая стайка опрятно одетых слуг появилась из парадных дверей, как утки, спешащие на кормежку, они засуетились вокруг кареты, распахивая дверцы и разбирая багаж. Дворецкий князя Андрея, Георгий, поцеловал Фицу руку и произнес по-английски фразу, которую, видимо, недавно вызубрил:
— Граф Фицгерберт, ваш русский дом приветствует вас.
Русские дома часто снаружи выглядели грандиозно, но внутри оказывались довольно запущенными, и дом князя Андрея не представлял собой исключения. Высокие потолки нуждались в побелке, а бесценные канделябры были покрыты пылью. Князь Андрей и княгиня Валерия ждали их под большим портретом сурово нахмурившегося деда Би и Андрея.
Би бросилась к Андрею и заключила его в объятия.
Валерия, классическая красавица с правильными чертами лица и темными волосами, уложенными в аккуратную прическу, подала Фицу руку и сказала по-французски:
— Спасибо, что приехали. Мы так рады видеть вас!
Когда Би, вытирая слезы, оторвалась от князя Андрея, Фиц подошел к нему поздороваться. Андрей подал для рукопожатия левую руку: правый рукав у него свободно свисал. Князь Андрей был худ и бледен, словно страдал от смертельной болезни, и в его черной бороде уже виднелась седина, хотя ему было всего тридцать три.
— Я не могу выразить, какое облегчение испытываю, видя вас, — сказал он.
— Что-то случилось? — спросил Фиц. Они говорили по-французски, поскольку французским языком все здесь владели хорошо.
— Пойдемте в библиотеку. Валерия пока проводит Би наверх.
Они оставили женщин и прошли в комнату, полную книг в кожаных переплетах, которые выглядели как новенькие. Непохоже, что их часто брали в руки.
— Я велел подать чай. Боюсь, хереса у нас нет.
— Чая вполне достаточно, — произнес Фиц, опускаясь в кресло. После долгой поездки раненая нога сильно болела. — Так что же происходит?
— Вы вооружены?
— Ну, сказать по правде, вооружен. Мой армейский револьвер у меня в багаже.
У Фица был двуствольный револьвер системы «Веблей МкV», выданный ему в 1914 году.
— Пожалуйста, держите его под рукой. Я постоянно ношу с собой оружие.
Князь Андрей распахнул пиджак и продемонстрировал пояс с кобурой.
— Лучше будет, если вы расскажете, что у вас тут происходит.
— Крестьяне организовали земельный комитет. Набрались от эсеров дурацких идей. Они заявляют свои права на мои земли, которые сейчас не обрабатываются, и хотят поделить их между собой.
— Вроде нечто подобное уже было и раньше?
— Во времена моего деда. Мы тогда повесили троих и думали, на том дело кончилось. Но эти вредные фантазии не исчезли, а лишь затаились и теперь, через годы, расцвели пышным цветом.
— И как вы на это ответили?
— Я показал свой пустой рукав и сказал, что потерял руку, защищая их от немцев. Они притихли, но лишь на время, пока несколько дней назад не вернулись из армии человек шесть местных крестьян. Говорят, их отпустили по домам, но я предполагаю, что они дезертировали. К несчастью, этого не проверишь.
Фиц кивнул. Наступление Керенского провалилось, немцы и австрийцы нанесли контрудар. Русская армия распалась, и немцы устремились к Петрограду. Тысячи русских солдат покинули поля сражений и вернулись в свои деревни.
— Они принесли с собой винтовки, а еще пистолеты, которые, должно быть, украли у офицеров или отобрали у пленных немцев. Как бы то ни было, они вооружены до зубов, а головы их забиты вредоносными идеями. У них там есть капрал, Егоров, вот он у них, кажется, заводила. Он сказал Георгию, что не понимает, почему я все еще считаюсь хозяином земель, тем более невозделанных.
— Просто невероятно, что происходит с людьми в армии! — воскликнул Фиц. — Следовало ожидать, что там их научат понимать, что такое власть и дисциплина — но получается как раз наоборот.
— Боюсь, сегодня утром ситуация дошла до критической точки, — продолжал князь. — Младший брат Егорова Иван выгнал свою скотину на мою землю. Георгий узнал об этом, и мы отправились приструнить Ивана. Мы стали гнать скотину на дорогу, но он попытался нам помешать. У меня был дробовик, и я треснул ему прикладом промеж глаз. Обычно у этих чертовых крестьян головы как чугунные ядра, но тут вышло иначе: этот хлюпик упал и умер. И теперь социалисты баламутят народ.
Фиц с трудом скрывал отвращение. Он не одобрял русской привычки бить слуг, и ему казалось неудивительным, что она приводила к беспорядкам.
— Вы кого-нибудь поставили в известность?
— Я послал человека с просьбой прислать отряд полиции или солдат для поддержания порядка, но мой посыльный еще не вернулся.
— Значит, пока мы сами должны себя защищать.
— Если положение усугубится, боюсь, дам придется отослать.
Дела обстояли намного хуже, чем Фиц ожидал. Приезжать сюда было ужасной ошибкой. Он должен увезти отсюда Би как можно скорее!
Фиц поднялся. Зная, что англичане славятся своим спокойствием в трудные моменты, он произнес:
— Пожалуй, я пойду переоденусь к обеду.
Князь Андрей проводил его в отведенную ему комнату. Дженкинс уже достал из багажа и выгладил вечерний костюм. Фиц начал раздеваться. Он чувствовал себя глупцом. Он подверг себя и Би опасности. Фиц уже составил себе впечатление о положении дел в России, но доклад, который он напишет, вряд ли стоит риска, на который он пошел. Он позволил жене уговорить себя поступить так, как хочет она, а это всегда ошибка. Они сядут на первый же утренний поезд, решил он.
Револьвер лежал на туалетном столике, рядом с запонками. Он проверил его и зарядил патронами «Веблей» 4,55 калибра. Но в вечернем костюме некуда было его положить, и в конце концов Фиц сунул его в карман брюк, отчего одежда некрасиво топорщилась.
Он позвал Дженкинса, велел убрать костюм, в котором приехал, и зашел в комнату Би. Она стояла у зеркала в одном белье и примеряла колье. Она выглядела еще более соблазнительно, чем обычно: ее грудь и бедра показались ему более пышными, и Фиц вдруг подумал, уж не беременна ли она. Ему вспомнилось, что утром у нее был приступ тошноты — в автомобиле, по дороге на вокзал. Он вспомнил ее первую беременность, и его мысли унеслись в то время, теперь казавшееся ему самым счастливым, когда у него были и Би, и Этель, а война еще не началась.
Он хотел сказать ей, что им придется уехать завтра же утром — но взглянул в окно и осекся.
Окно выходило на сторону парадного входа, с видом на парк и поля за ближайшей деревней. Внимание Фица приковала толпа крестьян. С гнетущим предчувствием он подошел к окну и всмотрелся.
Через парк к дому шло около сотни человек. Несмотря на то что был еще день, многие несли пылающие факелы. Кое у кого Фиц заметил винтовки.
— Блин! — вырвалось у него.
Би это шокировало.
— Фиц! Ты что, забыл, что я здесь?!
— Ты посмотри в окно!
— О боже! — ахнула она.
— Дженкинс! — крикнул Фиц. — Дженкинс, вы здесь?
Он открыл дверь в свою комнату и увидел камердинера, вешавшего его дорожный костюм. Тот испуганно взглянул на него.
— Мы в смертельной опасности, — сказал Фиц. — У нас пять минут на то, чтобы уехать. Беги в конюшню, запрягай и подавай карету со двора — как можно быстрее.
Дженкинс уронил костюм на пол и бросился вон.
Фиц повернулся к Би.
— Накинь пальто, любое, и надень удобные туфли, потом иди по задней лестнице на кухню и жди меня там.
К ее чести, истерики не было: она просто сделала то, что сказано.
Фиц вышел из комнаты и, хромая, со всей возможной скоростью пошел в спальню князя Андрея. Шурина там не было, Валерии тоже.
Фиц пошел вниз. В вестибюле стояли Григорий и еще несколько парней из прислуги. У них был испуганный вид. Фицу и самому было страшно, но он надеялся, что ему удается это скрывать.
Князя с княгиней он нашел в гостиной. В ведерке со льдом стояла открытая бутылка шампанского, рядом — два наполненных бокала, но к ним никто не прикоснулся. Князь Андрей стоял у камина, Валерия — у окна, глядя на приближающуюся толпу. Фиц подошел к ней. Крестьяне были почти у дверей. У нескольких было огнестрельное оружие, остальные несли ножи, молотки и косы.
— Георгий попытается их урезонить, — сказал князь Андрей. — Но если у него не получится, придется мне самому говорить с ними.
— Ради бога, Андрей! — воскликнул Фиц. — Время разговоров прошло. Надо бежать, немедленно!
Прежде чем князь Андрей успел ответить, в вестибюле раздались громкие голоса.
Фиц подошел к двери и чуть приоткрыл ее. Он увидел, что Георгий спорит с высоким молодым крестьянином с пышными усами: он догадался, что это и есть Егоров. Вокруг стояли мужчины и несколько женщин, некоторые держали факелы. Через входную дверь протискивались все новые. Их местный диалект Фицу было трудно разобрать, но одна фраза прозвучала несколько раз: «Мы будем говорить только с князем!»
Князь Андрей тоже это услышал и мимо Фица прошел в холл.
— Не надо! — воскликнул Фиц, но было поздно. Когда князь появился перед толпой в своем вечернем костюме, раздались насмешки и улюлюканье. Перекрывая шум, он крикнул:
— Если вы все сейчас спокойно разойдетесь, может быть, особой беды и не случится.
— Беда случится только с тобой! — крикнул Егоров. — Ты — убийца моего брата!
Фиц услышал, как Валерия тихо сказала:
— Мое место рядом с мужем.
И прежде чем он успел ее остановить, вышла в холл.
— Я не собирался его убивать, — сказал князь Андрей. — Но он был бы жив, если бы не нарушил закон и не пошел против закона!
Внезапным быстрым движением Федор перевернул винтовку и ударил князя Андрея прикладом в лицо.
Князь качнулся, прижав к щеке ладонь.
Крестьяне злорадно загалдели.
— Вот что ты сделал с Иваном! — крикнул Федор.
Фиц схватился за револьвер.
Федор поднял винтовку над головой. На один бесконечный миг трехлинейка зависла в воздухе как топор палача. Потом он опустил ее могучим ударом на голову князя. Раздался ужасающий треск ломаемых костей, и князь Андрей упал.
Валерия пронзительно закричала.
Фиц, стоя в дверях за полуприкрытой дверью, большим пальцем взвел курок, нажал предохранитель на левой стороне барабана и прицелился в Егорова; но вокруг его цели столпились крестьяне. Они начали бить и пинать князя, лежавшего без сознания на полу. Валерия рвалась ему на помощь, но не могла пробиться сквозь толпу.
Крестьянин с косой ударил по портрету сурового деда Би и рассек холст. Еще один выстрелил в люстру, и она разлетелась на множество звенящих осколков. Занавески внезапно вспыхнули: должно быть, кто-то поднес к ним факел.
Фиц бывал на поле боя и знал, что благородство следует сдерживать трезвым расчетом. Он понимал, что одному ему не спасти князя Андрея, но вытащить Валерию, возможно, удастся.
Он сунул пистолет в карман.
И шагнул в холл. Всеобщее внимание было сосредоточено на поверженном князе. Фиц схватил Валерию за талию, поднял и понес назад, в гостиную. Его больная нога горела огнем под этой ношей, но он лишь стиснул зубы.
— Пустите! — кричала она. — Мы должны его спасти!
— Мы уже не можем его спасти! — сказал Фиц. Он приподнял золовку и перекинул через плечо, уменьшая вес на больную ногу. В это время мимо пролетела пуля — так близко, что он услышал свист. Он оглянулся и увидел, что в них, радостно скалясь, целится из пистолета верзила в солдатской форме.
Он услышал второй выстрел и почувствовал толчок. На миг он подумал, что его задело, но боли не было, и он рванулся к двери, ведущей в обеденный зал.
Он услышал, как солдат заорал: «Держите ее! Уйдет!»
Фиц распахнул дверь в обеденный зал, и еще одна пуля вошла в косяк. Простых солдат не учили обращаться с пистолетом, и они понятия не имели, насколько у них меньше точность, чем у винтовок. Прихрамывая, промчался он мимо накрытого обеденного стола с серебряными и хрустальными приборами, ожидающими, когда четыре аристократа сядут за обед. Позади он услышал топот ног нескольких преследователей. В дальнем конце обеденного зала находилась дверь, ведущая на кухню и в хозяйственные помещения. Он пробежал узким коридором, оттуда — на кухню. Повар и несколько его помощниц прекратили работу и в ужасе замерли у плиты.
Фиц понял, что преследователи слишком близко. Как только его ничего не будет загораживать от выстрела, его убьют. Надо сделать что-то, чтобы задержать их.
Он поставил Валерию на ноги. Она покачнулась, и он увидел у нее на платье кровь. В нее попала пуля, но она была жива и в сознании. Он усадил ее на стул, потом повернулся в сторону коридора. Навстречу бежал, стреляя как придется, скалившийся верзила, за ним цепочкой по узкому проходу еще несколько человек. А за их спинами, в обеденном зале и гостиной, Фиц увидел языки пламени.
Фиц вынул пистолет. Это был двуствольный автоматический револьвер, и его не требовалось взводить после каждого выстрела. Переместив весь свой вес на здоровую ногу, он тщательно прицелился в живот бегущего к ним солдата и нажал на курок. Грохнул выстрел, верзила упал перед ним на каменный пол. Женщины на кухне в ужасе завизжали.
Фиц немедленно выстрелил снова в следующего, и тот тоже упал. Фиц выстрелил в третий раз, с тем же результатом. Четвертый преследователь метнулся обратно в обеденный зал.
Фиц захлопнул кухонную дверь. Теперь погоня притормозит, раздумывая, как проверить, не затаился ли он в засаде. Возможно, это даст ему нужное время.
Он поднял Валерию, которая, кажется, теряла сознание. Фиц никогда прежде не был в хозяйственной части этого дома, но решительно двинулся в сторону заднего крыльца. Новым коридором прошел мимо кладовых и прачечных помещений. Наконец он открыл последнюю дверь — во двор.
Задыхаясь, шагнул за порог (нога болела просто адски) и увидел ждущую карету, Дженкинса на козлах и Би с не переставая рыдавшей Ниной. Лошадей держал испуганный конюшенный мальчик.
Фиц опустил на сиденье кареты бесчувственное тело Валерии, залез сам и крикнул Дженкинсу:
— Гони! Гони!
Дженкинс хлестнул лошадей, конюшенный отскочил с дороги, и карета помчалась прочь.
— Ты как, нормально? — спросил Фиц у Би.
— Нет, но жива и невредима. А ты?
— Я цел. Но опасаюсь за твоего брата.
На самом деле он был совершенно уверен, что князь Андрей уже мертв, но говорить ей это не хотел.
Би взглянула на княгиню.
— Что с ней?
— Должно быть, ее ранило… — Фиц присмотрелся. Лицо Валерии было белым и неподвижным.
— О господи… — сказал он.
— Она что, умерла?
— Ты должна держаться мужественно.
— Я буду держаться мужественно… — Би взяла в руки безжизненную руку невестки. — Бедная Валерия!
Карета пронеслась по подъездной аллее мимо маленького домика, где в свое время уединенно жила мать Би, когда не стало отца. Фиц оглянулся на большой дом. У кухонной двери стояла кучка разочарованных преследователей. Один целился из винтовки, и Фиц пригнул голову Би и наклонился сам.
Когда он поднял голову, они были уже вне досягаемости винтовочных выстрелов. Из дома через все двери выбегали крестьяне и слуги. Из окон бил необычайно яркий свет, и Фиц понял, что дом горит. Из парадных дверей повалил дым и оранжевый язык пламени мелькнул в открытом окне и поджег растения, вьющиеся по стене.
Когда карета въехала на холм и стала спускаться, старый дом навсегда скрылся из виду.
Октябрь и ноябрь 1917 года
— Адмирал фон Хольцендорф нам обещал, что через пять месяцев англичане будут голодать! — сердито сказал Вальтер. — И было это девять месяцев назад.
— Он ошибся, — ответил Отто.
Вальтер сдержал язвительный ответ.
Они находились в кабинете Отто в Министерстве иностранных дел. Отто сидел в резном кресле за большим письменным столом. На стене за его спиной висела картина, изображавшая церемонию провозглашения кайзера Вильгельма I, деда правящего монарха, императором Германии в Зеркальном зале Версаля.
Вальтера злили невнятные отговорки, которые приводил отец.
— Адмирал давал слово офицера, что в Европе не будет ни одного американца. А по данным разведки, в июне во Франции высадились четырнадцать тысяч. Вот вам и слово офицера!
Это задело Отто.
— Он говорил это, поскольку считал, что так будет лучше для страны! — воскликнул он гневно. — Что еще может сделать человек?
— Ты меня спрашиваешь, что еще может сделать человек?! — повысил голос и Вальтер. — Не давать лживых обещаний! Когда не уверен, не заявлять, что в чем-то уверен; говорить правду — или держать свой глупый рот на замке!
— Фон Хольцендорф дал лучший из возможных советов.
Эти жалкие аргументы приводили Вальтера в бешенство.
— Такую скромность следовало проявить до произошедших событий, но ничего подобного не случилось. Ты же присутствовал в замке Плесс и знаешь, что там происходило. Фон Хольцендорф дал слово. Он ввел кайзера в заблуждение. Это из-за него американцы вступили в войну. Едва ли можно больше навредить своему монарху!
— Я полагаю, ты желал бы, чтобы он ушел в отставку. Но кто мог бы прийти на его место?
— Ушел в отставку?! — в ярости переспросил Вальтер. — Я желал бы, чтобы он сунул в рот дуло револьвера и спустил курок!
— Как ты можешь так говорить! — сурово взглянул на него Отто.
— Его собственная смерть была бы слишком малым воздаянием за всех погибших из-за его глупости.
— У вас, молодых, отсутствует здравый смысл.
— И ты мне говоришь про здравый смысл?! Ваше поколение втравило Германию в войну, которая нас искалечила и на которой погибли миллионы, — и в этой войне, продолжающейся три года, мы все еще не победили!
Отто отвернулся. С тем что Германия до сих пор не победила в войне, спорить не приходилось. Противостояние во Франции зашло в тупик. Неограниченная подводная война не смогла полностью перекрыть снабжение Антанты. А немецкий народ все сильнее страдал от голода из-за английской блокады.
— Подожди немного, посмотрим, что произойдет в Петрограде, — сказал Отто. — Если Россия выйдет из войны, это изменит баланс сил.
— Это точно, — сказал Вальтер. — Теперь все зависит от большевиков.
В начале октября Григорий с Катериной пошли к своей знакомой акушерке.
Григорий теперь почти всегда ночевал в комнате у Путиловского завода. Любовью они больше не занимались: Катерина говорила, что очень уж неудобно. У нее был огромный живот. Кожа была натянута туго, как футбольный мяч, и пупок выпирал наружу, а не внутрь, как обычно. Григорий никогда не был в близких отношениях с беременной женщиной, и его это пугало и одновременно волновало. Он знал, что так все и должно быть, но ему было страшно думать, как жестоко голова ребенка будет растягивать узкий проход, который доставлял ему такое удовольствие.
Они отправились к дому, где жила акушерка Магда, жена Константина. Вовка сидел у Григория на плечах. Мальчику было почти три года, и он был по-детски умен и честен, то есть нравом пошел скорее в Григория, чем в своего обаятельного, своенравного отца. С ребенком — как с революцией, думал Григорий: можно зачать, но невозможно гарантировать, что будет дальше.
Контрреволюционное выступление генерала Корнилова было подавлено, едва успев начаться. Профсоюз железнодорожников постарался, чтобы основная часть войск Корнилова застряла на запасных путях далеко от Петрограда. Тех, кому удавалось приблизиться к столице, встречали и обезоруживали большевики, объясняя солдатам правду, как это сделал Григорий на школьном дворе. Солдаты как правило восставали против своих офицеров и даже убивали их. А сам Корнилов был арестован и заключен в тюрьму.
Григорий стал известен как человек, повернувший вспять армию Корнилова. Он протестовал и говорил, что это преувеличение, но окружающие принимали его слова за проявление скромности и оттого только больше уважали. В конце концов его избрали в Центральный комитет партии большевиков.
Троцкий вышел из тюрьмы. В Москве на городских выборах большевики набрали пятьдесят один процент голосов. Количество членов большевистской партии дошло до трехсот пятидесяти тысяч человек.
У Григория было ужасное чувство, что случиться может все что угодно, вплоть до полного разгрома. Каждый день революция могла потерпеть поражение. Григорий думал об этом с ужасом, ведь тогда для его ребенка жизнь в России будет не лучше, чем для него самого. Григорий вспоминал вехи собственного детства: казнь отца, смерть матери, попа, снимавшего с маленького Левки штаны, изматывающую работу на Путиловском заводе. Для своего ребенка он хотел другой жизни.
— Ленин призывает к вооруженному восстанию, — сказал он Катерине по дороге. Ленин все еще скрывался, но он посылал непрекращающийся поток гневных писем, призывавших партию к действиям.
— Ну и правильно, — сказала Катерина. — Все уже сыты по горло правительством, которое говорит о демократии, а с ценой на хлеб не может совладать.
Как обычно, Катерина говорила о том, о чем думало большинство рабочих Петрограда.
Магда ждала их и усадила пить чай.
— Простите, сахара нет, — сказала она. — Уже которую неделю не могу раздобыть…
— Я жду не дождусь, когда наконец придет мой срок, — сказала Катерина. — Как я устала ходить с этой ношей…
Магда пощупала живот Катерины и сказала, что осталось еще недели две.
— Когда пришло время родиться Вовке, было ужасно. Друзей у меня не было, а роды принимала твердокаменная стерва из Сибири по имени Ксения.
— Ксению я знаю, — сказала Магда. — Она хорошая акушерка, просто немного резковата…
Константин собирался в Смольный. Несмотря на то что заседания Совета проходили не каждый день, там постоянно заседали всевозможные комитеты и особые комиссии. Авторитет Временного правительства слабел, а влияние Советов возрастало.
— Я слышал, Ленин вернулся в город, — сказал Константин Григорию.
— Да, прошлой ночью.
— А где он сейчас?
— Это тайна. Его все еще разыскивает полиция.
— Почему же он вернулся?
— Завтра узнаем. На заседании Центрального комитета.
Константин ушел, чтобы успеть на трамвай в центр города. Григорий повел Катерину домой. Когда он собрался в казарму, она сказала:
— Зная, что со мной будет Магда, я чувствую себя лучше.
— Ну вот и хорошо. — Деторождение все еще представлялось Григорию делом более опасным, чем вооруженное восстание.
— И я хочу, чтобы ты тоже был, — добавила Катерина.
— Но не в самой же комнате? — беспокойно спросил Григорий.
— Ну конечно нет. Ты будешь снаружи, за дверью, ходить туда-сюда, мне так будет спокойней.
— Ладно.
— Но ты будешь дома, правда?
— Да. Что бы ни случилось, я буду с тобой.
Когда через час он добрался в казармы, то обнаружил, что там все вверх дном. На плацу офицеры пытались руководить погрузкой оружия и боеприпасов, что плохо удавалось: в каждом батальоне комитет или уже проводил собрание, или собирался.
— Наконец-то Керенский додумался! — ликующе объявил Исаак. — Собрался отправить нас на фронт!
— Кого? — с упавшим сердцем спросил Григорий.
— Весь Петроградский гарнизон! Получен приказ: сменить солдат, которые сейчас на фронте.
— А чем это объясняют?
— Наступлением немцев… — Немцы заняли острова в Рижском заливе и направлялись к Петрограду.
— Чушь собачья! — яростно сказал Григорий. — Они хотят обескровить Совет! — Это была умная попытка, понял он, поразмышляв. Если войска Петрограда заменить вернувшимися с фронта, пройдут дни, а то и недели, прежде чем они создадут новые солдатские комитеты и выберут депутатов в Совет. Хуже то, что у новичков не будет шестимесячного опыта политической борьбы, придется его набирать… — А что говорят солдаты?
— Они в бешенстве. Они-то хотят, чтобы Керенский начал переговоры о мире, а не отправлял их на смерть.
— Откажутся уезжать из Петрограда?
— Не знаю. Если они заручатся поддержкой Совета, может, это поможет.
— Я о том позабочусь.
Григорий взял бронеавтомобиль и двух бойцов и поехал через Литейный мост в Смольный. Происходящее представлялось ему серьезной неприятностью, но он не исключал, что в таких обстоятельствах могли появиться некие новые возможности. До сих пор не все войска поддерживали большевиков, но попытка Керенского послать их на фронт могла склонить колеблющихся в нужную сторону. Чем больше Григорий думал об этом, тем яснее понимал, что Керенский допустил большую ошибку.
Смольный представлял собой величественное здание, когда-то это была школа для девочек из богатых фамилий. Вход охраняли солдаты из полка Григория, с двумя пулеметами. У входа стояли еще красноармейцы, пытаясь у каждого входящего проверять документы, но — как с беспокойством отметил Григорий — толпа входивших и выходивших была столь плотной, что караул с проверкой не справлялся.
Во дворе бурлило лихорадочное движение. Постоянно подъезжали и отъезжали, воюя друг с другом за место, бронемашины, мотоциклы, грузовики и автомобили. Вверх вела широкая лестница, она шла через ряд арок и классическую колоннаду. В зале наверху Григорий нашел исполнительный комитет в полном составе.
Меньшевики призывали солдат гарнизона готовиться к отправке на фронт. Как обычно, с негодованием подумал Григорий, меньшевики сдаются без боя.
Вместе с другими большевиками он вошел в группу, составившую резолюцию, призывавшую к более активным действиям.
— Единственный способ защитить от немцев Петроград — мобилизовать рабочих, — заявил Троцкий.
— Как во время выступления Корнилова, — с энтузиазмом поддержал его Григорий. — Нужен новый комитет по защите революции, который возглавит оборону города.
Троцкий стал писать проект, потом встал, чтобы зачитать свое предложение.
Меньшевики возмутились.
— Это значило бы создать, помимо штаба армии, еще одно командование! — воскликнул Марк Бройдо. — Нельзя служить двум хозяевам!
К негодованию Григория, большинство членов комитета с этим согласились. Прошла резолюция меньшевиков, а вариант Троцкого был отклонен. Григорий ушел с собрания в отчаянии. Переживет ли солдатская преданность Совету такое предательство?
Во второй половине дня большевики собрались в кабинете 36 и решили, что не могут согласиться с этим решением. Они готовились вновь выступить со своим предложением вечером, на собрании всего Совета.
На этот раз предложение большевиков было принято.
Григорий воспрял духом. Совет поддержал солдат и создал альтернативное военное командование.
Еще на один широкий шаг они приблизились к власти.
На следующий день воодушевленный Григорий и другие большевики поодиночке и группками незаметно выходили из Смольного, стараясь не привлекать внимания тайной полиции и направлялись к дому своего товарища по партии Галины Флаксерман, в большой квартире которой должно было состояться собрание Центрального комитета.
Григорий нервничал и приехал рано. Он обошел квартал, высматривая зевак, которые могли оказаться полицейскими шпионами, но не увидел ничего подозрительного. Осмотрев дом, он нашел все выходы (их было три) и определил, какой путь самый короткий.
Большевики сели вокруг большого обеденного стола, многие в кожаных тужурках, ставших для них чем-то вроде униформы. Ленина не было, начали без него. Григорий подумал было, что Ленина арестовали, — но в десять Ленин прибыл, в гриме и парике, который все время сползал, отчего он выглядел довольно глупо.
Однако предложенная им резолюция не оставляла желания смеяться: в ней он призывал к вооруженному восстанию под руководством большевиков и ставил задачей свергнуть Временное правительство и взять власть в свои руки.
Григорий пришел в восторг. Конечно, за вооруженное восстание были все, но большинство революционеров считало, что его время еще не пришло. И вот наконец самый главный произнес: «Пора!»
Ленин говорил час. Как всегда, он был резок, стучал по столу, кричал и оскорблял тех, кто был с ним не согласен. Его манера выступать работала против него: поддерживать того, кто вел себя так грубо, не хотелось. Но несмотря на это он был убедителен. Он обладал обширными познаниями, у него было безошибочное политическое чутье, и мало кто мог выстоять перед его сокрушительной логикой.
Григорий с самого начала был на стороне Ленина. Очень важно взять власть и прекратить эти колебания, думал он. Все остальные вопросы можно решить и позже. Но согласятся ли собравшиеся здесь товарищи?
Зиновьев выступил против. Этот красивый человек тоже изменил внешность, чтобы обвести вокруг пальца полицию. Он отрастил бородку и состриг свою роскошную шевелюру, черную и кудрявую. Зиновьев считал стратегию Ленина рискованной. Он опасался, что восстание даст правым предлог для военного переворота. Он призывал партию большевиков постараться победить на выборах в Учредительное собрание.
Это робкое возражение привело Ленина в ярость.
— Временное правительство никогда не станет проводить всенародные выборы! — воскликнул он. — Всякий, кто думает иначе, дурак и простофиля!
Троцкий и Сталин высказались за восстание, но Троцкий рассердил Ленина, сказав, что следует дождаться Всероссийского съезда советов, который должен начаться через десять дней.
Григорию показалось, что это хорошая мысль (Троцкий всегда здраво рассуждал), но, к его удивлению, Ленин вскричал:
— Нет!
— Вполне вероятно, что большинство делегатов будут наши…
— Если правительство будет формироваться съездом, это будет коалиция! — гневно сказал Ленин. — И от большевиков в правительство допустят лишь центристов. Кто может к этому стремиться, кроме контрреволюционеров и предателей?!
Услышав такое оскорбление, Троцкий вспыхнул, но промолчал.
Как обычно, Ленин видел дальше, чем все остальные. При коалиции первым требованием меньшевиков будет, чтобы премьер-министром стал умеренный большевик, и наверняка они сделают так, чтобы это был кто угодно, только не Ленин.
До Григория дошло — наверное, как и до остальных, — что Ленин мог стать премьер-министром лишь в одном случае: в результате переворота.
Жаркие споры шли всю ночь. В конце концов они проголосовали — десять за, двое против — в пользу вооруженного восстания.
Однако не все получилось так, как хотел Ленин. Дата восстания назначена не была.
Еще ребенком, когда жил в деревне, Григорий видел однажды конец охоты на оленя. Собаки загнали оленя и настигли его совсем близко к домам, и все жители бросились смотреть. Когда Григорий подошел, олень умирал, собаки жадно поедали вывалившиеся из разорванного брюха внутренности, а охотники, не спешиваясь, пили коньяк. Но даже тогда несчастный зверь сделал последнюю попытку отбиться. Он взмахнул мощными рогами, одну собаку насадил на рог, другой распорол брюхо, и на миг даже показалось, что ему сейчас удастся встать; потом он вновь осел на залитую кровью землю и закрыл глаза.
Григорий подумал, что премьер-министр Керенский, глава Временного правительства, похож на того оленя. Все знали, что с ним покончено — кроме него.
Когда лютый холод русской зимы сомкнулся вокруг Петрограда, как ледяной панцирь, кризис достиг наивысшей точки.
Комитет по защите революции, скоро переименованный в Военный революционный комитет, возглавил гениальный Троцкий. Он был некрасив: с большим носом, высоким лбом и глазами навыкате, напряженно глядящими через очки без оправы — но обаятелен и имел дар убеждать. Ленин кричал и запугивал — Троцкий убеждал и увлекал. Григорий подозревал, что Троцкий так же упрям и жесток, как Ленин, но лучше умел это скрывать.
23 октября, за два дня до предполагаемого начала Всероссийского съезда, Григорий пошел в Петропавловскую крепость на созванное ВРК общевойсковое собрание. Собрание началось в полдень и продолжалось до конца дня. Сотни солдат говорили о политике, а офицерам оставалось лишь кипеть от злости. Потом под гром аплодисментов появился Троцкий, и после его выступления солдаты проголосовали за то, чтобы исполнять приказы не правительства, а комитета, не Керенского, а Троцкого.
Уходя с площади, Григорий сказал себе, что правительство не сможет смириться с тем, чтобы части армии присягали на верность кому-то еще. Пушки Петропавловской крепости находятся прямо через реку от Зимнего дворца, где расположилось Временное правительство. Теперь-то Керенский наверняка признает поражение и уйдет в отставку.
На следующий день Троцкий объявил, какие меры предосторожности следует предпринять армии, чтобы предотвратить контрреволюционный переворот. Он приказал Красной гвардии и войскам, верным Совету, занять мосты, вокзалы, полицейские участки, а также почту, телеграф, телефонную станцию и Государственный банк.
Григорий находился рядом с Троцким, превращая поток распоряжений этого великого человека в подробные инструкции для различных отрядов и рассылая приказы по городу с конными гонцами и на автомобилях. И ему казалось, что «предосторожности» Троцкого очень похожи на захват власти.
К его удивлению и восторгу, противодействия почти не было.
Свой человек в Мариинском дворце сообщил, что премьер-министр Керенский обратился к предпарламенту — органу, образованному в качестве жалкой замены Учредительного собрания — с просьбой подтвердить его полномочия для ликвидации восстания. Предпарламент ему в этом отказал. Керенский уже стал фигурой прошлого, еще одним несостоявшимся правителем России, попробовавшим взять власть и не удержавшим ее. Керенский вернулся в Зимний, где заседало его немощное правительство.
Ленин скрывался на квартире товарища по партии Маргариты Фофановой. Центральный комитет приказал ему не перемещаться по городу из опасения, что его арестуют. Григорий был одним из немногих, кому было известно место его пребывания. В восемь вечера Маргарита приехала в Смольный с запиской от Ленина, тот приказывал немедленно начинать вооруженное восстание.
— А что, по его мнению, мы делаем? — раздраженно сказал Троцкий.
Но Григорий подумал, что Ленин прав. Несмотря на все уже сделанное, большевики еще не полностью захватили власть. Если соберется Съезд советов — вся власть будет у него, и тогда, даже если большевиков будет большинство, результатом будет очередное коалиционное правительство, постоянно идущее на взаимные уступки.
Съезд должен был начаться на следующий день, в два часа. Григорий с отчаянием подумал, что неотложность немедленных действий, видимо, понимал только Ленин. Он был необходим здесь, в самом центре событий. Григорий решил привезти его.
Была морозная ночь; северный ветер, казалось, насквозь продувал кожанку, которую Григорий надел поверх сержантской формы. В центре города все выглядело невероятно обычным: хорошо одетые буржуи выходили из театров и направлялись к ярко освещенным ресторанам, нищие выпрашивали у них подаяние, на углах им улыбались проститутки. Григорий кивнул товарищу, продававшему брошюру Ленина «Удержат ли большевики государственную власть?» Сам Григорий покупать брошюру не стал. Он уже знал ответ на этот вопрос.
Квартира Маргариты была на северной окраине Выборгской стороны. На машине Григорий решил не ехать из опасения привести к убежищу Ленина полицию. Он пошел к Финляндскому вокзалу и сел на трамвай. Ехать было долго, и большую часть времени он гадал, согласится ли Ленин отправиться с ним.
К его радости, Ленина уговаривать не пришлось.
— Не думаю, что без вас остальные товарищи отважатся на решительный шаг, — сказал Григорий, и больше аргументов не понадобилось.
На кухонном столе Ленин оставил записку, чтобы Маргарита не подумала, что его арестовали. «Я отправляюсь туда, куда вы уговаривали меня не ходить, — писал он. — До свидания. Ильич». Члены партии часто звали его просто по отчеству.
Пока Ленин надевал парик, шапку и поношенное пальто, Григорий проверил свой пистолет. И они вышли.
Григорий внимательно смотрел вокруг, опасаясь, что они нарвутся на отряд полиции или армейский патруль, и Ленина узнают. Он решил для себя, что в случае угрозы ареста Ленина будет стрелять не раздумывая.
В трамвае они были единственными пассажирами. Ленин начал расспрашивать кондукторшу, что она думает о последних событиях.
Уже идя пешком с Финляндского вокзала, они услышали конский топот и спрятались. Мимо проскакали блюстители спокойствия — юнкера, оставшиеся верными правительству.
В полночь торжествующий Григорий доставил Ленина в Смольный.
Ленин немедленно направился в комнату 36 и созвал собрание Центрального комитета большевиков. Троцкий доложил, что Красная гвардия уже контролирует многие ключевые точки города. Но Ленину этого было мало. Он доказывал, что революционные войска должны захватить Зимний и арестовать министров Временного правительства. Это было необходимым и глубоко символичным действием, которое должно было показать людям, что власть перешла, окончательно и бесповоротно, к революционерам.
Григорий понял, что он прав.
Все остальные тоже поняли.
Троцкий начал разрабатывать план захвата Зимнего.
Этой ночью Григорий к Катерине не вернулся.
Нужно было действовать безошибочно.
Григорий знал, что решающим в битве за революцию будет это последнее сражение. Он старался, чтобы приказы были четкими и вовремя доходили до тех, кому предназначались.
План Троцкого был несложен, но чересчур оптимистичен. Главной атакующей силой предполагалось сделать революционных матросов. Основная часть двигалась со стороны Гельсингфорса, столицы Финляндии, поездом и морем. В три часа ночи они выехали. Еще ехали матросы из Кронштадта, военно-морской базы, находящейся на острове в двадцати шести километрах от Петрограда.
Восстание было назначено на двенадцать дня.
Как и на поле боя, начать решили с артобстрела: по Зимнему должны были дать залп пушки Петропавловской крепости. Потом моряки и солдаты займут здание. Троцкий сказал, к двум часам, когда должен начаться Съезд советов, все будет кончено.
Ленин хотел на церемонии открытия заявить, что большевики уже взяли власть. Это был единственный способ предотвратить создание очередного нерешительного, неэффективного, постоянно идущего на компромиссы правительства; единственный способ добиться того, чтобы у власти наверняка оказался Ленин.
Григорий опасался, что все могло произойти не так быстро.
Охрана в Зимнем была неважная, и на рассвете ему удалось заслать Исаака во дворец на разведку. Тот сообщил, что в здании находятся около трех тысяч военных, верных Временному правительству Если они хорошо организованы и будут храбро сражаться, бой будет тяжелый.
Еще Исаак обнаружил, что Керенский покинул город. Поскольку вокзалы контролировала Красная гвардия, у него не было возможности ехать поездом, и в конце концов он скрылся в конфискованном автомобиле.
— Хорош премьер-министр, не смог сесть на поезд в собственной столице! — сказал Исаак.
— Однако он уехал, — с удовлетворением сказал Григорий. — И вряд ли когда-нибудь вернется.
До полудня оставалось всего ничего, а матросы так и не появились. Григорий отправился через мост в Петропавловку — проверить готовность пушек. На месте он обнаружил, что это — музейные древности, которые только выглядят внушительно, а стрелять из них нельзя. И приказал Исааку найти исправные орудия.
Потом помчался в Смольный, сообщить Троцкому, что исполнение его плана задерживается.
— Товарищ, тебя тут искали, — сказал ему охранник у дверей. — Какая-то баба, повитуха, что ли.
— Мне не до того, — сказал Григорий.
События разворачивались стремительно. Григорий узнал, что Красная гвардия заняла Мариинский дворец, и предпарламент разошелся без кровопролития. Большевиков, которые находились в тюрьме, освободили. Троцкий приказал войскам За пределами Петрограда оставаться на местах, и все подчинились ему, а не офицерам. Ленин писал манифест, который начинался словами: «К гражданам России. Временное правительство низложено!»
— Но наступление на Зимний так и не началось, — с горечью сказал Троцкому Григорий. — И видимо, до трех часов точно ничего не произойдет.
— Не переживай, — ответил Троцкий. — Мы можем задержать открытие съезда.
Григорий вернулся на площадь перед Зимним. В два часа дня он наконец увидел идущий по Неве минный заградитель «Амур» с тысячей кронштадтских моряков на палубе, а на набережных — петроградских рабочих, высыпавших навстречу с радостными криками.
Григорий подумал, что если бы Керенскому пришло в голову поставить в узком русле реки несколько мин, моряки не добрались бы до города и революция потерпела бы поражение. Но мин не было, и моряки в черных бушлатах с винтовками в руках высаживались на берег. Григорий приготовился развернуть их вокруг Зимнего дворца.
Но в ходе выполнения плана продолжали возникать новые заминки. Исаак нашел пушку, и ценой огромных усилий ему удалось доставить ее на место — но тут обнаружилось, что к ней нет снарядов. Тем временем войска Временного правительства в Зимнем строили баррикады.
Вне себя от отчаяния, Григорий помчался назад, в Смольный.
Вот-вот должна была начаться чрезвычайная сессия Петроградского совета. Просторный вестибюль Института благородных девиц, выкрашенный в девственно-белый цвет, едва вмещал всех делегатов. Григорий взбежал на сцену и сел рядом с Троцким, который собирался открыть сессию.
— По ряду причин штурм откладывается, — сказал он.
Троцкий принял плохую новость спокойно. Ленин — тот бы устроил истерику. А Троцкий спросил:
— Когда вы сможете взять Зимний?
— Реально — в шесть вечера.
Троцкий кивнул, поднялся и обратился к собранию.
— От имени Военного революционного комитета я заявляю, что Временное правительство больше не существует! — прокричал он.
Поднялась буря криков и аплодисментов. «Очень надеюсь, мне удастся сделать эту ложь правдой!» — подумал Григорий.
Когда шум утих, Троцкий перечислил победы красногвардейцев: ночной захват вокзалов и других ключевых зданий, роспуск предпарламента — что было новостью для Григория. Он также объявил, что несколько министров арестовано.
— Зимний дворец еще не взят, но его судьба решится в ближайшие часы! — сказал Троцкий, вызвав новые аплодисменты.
— Вы предвосхищаете волю Съезда советов! — раздался протестующий голос.
Подобное демократическое высказывание мог бы допустить раньше и сам Григорий — до того, как стал реально смотреть на вещи.
Троцкий ответил так быстро, словно ждал этих слов.
— Волю съезда уже предвосхитило восстание рабочих и солдат! — ответил он.
Вдруг по залу пронесся невнятный ропот. Люди стали подниматься с мест. Григорий посмотрел в сторону двери, удивляясь, что там случилось. И увидел вошедшего Ленина. Делегаты приветственно зашумели. Ленин поднялся на сцену, и они с Троцким стояли бок о бок, улыбаясь и кланяясь в знак признательности за овацию, которой толпа встречала еще не завершенный переворот.
Напряжение от несоответствия между уже идущим в зале празднованием и царящей снаружи неразберихой и постоянно возникавшими сложностями было для Григория слишком тяжело. Наконец он вышел из Смольного.
Моряки из Гельсингфорса еще не прибыли, и пушка в Петропавловской крепости еще не была готова стрелять. С наступлением вечера начал моросить холодный дождь. Стоя на краю Дворцовой площади, лицом к Зимнему и спиной к зданию Генерального штаба, Григорий заметил выходивший из дворца отряд кадетов. Судя по нашивкам, они были из Михайловской школы артиллеристов, и уходили с четырьмя тяжелыми орудиями. Григорий пропустил их.
В семь вечера он приказал отряду солдат и матросов занять Генеральный штаб. Они выполнили приказ, не встретив сопротивления.
В восемь вечера две сотни казаков, охранявших Зимний, решили вернуться в казармы, и Григорий пропустил их через оцепление. Он отдавал себе отчет, что сводящие с ума задержки — не катастрофа: силы, которые должны были им противодействовать, с течением времени все уменьшались.
Без нескольких минут десять Исаак доложил, что пушка в Петропавловке наконец готова. Григорий приказал дать один холостой выстрел. Как он и ожидал, после выстрела из Зимнего сбежали еще несколько десятков защитников.
Неужели все может быть так просто?
Со стороны реки, с борта «Амура» раздался сигнал тревоги. В поисках причины Григорий посмотрел вниз по течению и увидел огни приближавшихся кораблей. У него сжалось сердце. Неужели Керенскому в последний момент удалось послать войска на помощь своему правительству? Но тут он услышал с палубы «Амура» радостные крики и понял, что новоприбывшие оказались моряками из Гельсингфорса.
Когда они благополучно бросили якорь, он — наконец — отдал приказ стрелять боевыми снарядами.
Раздался грохот орудий. Некоторые снаряды взрывались на полпути, и в свете взрывов были видны корабли на реке и осажденный Зимний. Григорий увидел дыру — снаряд попал в угловое окно на четвертом этаже. Интересно, был ли кто-нибудь той комнате, подумал Григорий. Как ни странно, по Троицкому и Дворцовому мостам все так же продолжали курсировать ярко освещенные трамваи.
Конечно, тут было совсем не как на поле боя. На фронте палили сотни орудий, может, тысячи. Здесь — четыре. Между выстрелами были долгие интервалы, и было ужасно видеть, сколько снарядов тратится впустую, не добивая до цели и падая в реку.
Григорий велел прекратить огонь и послал маленький отряд в Зимний на разведку. Вернувшись, ему доложили, что немногие оставшиеся во дворце военные сопротивления не оказывали.
Вскоре после полуночи Григорий сам повел в Зимний отряд побольше. В соответствии с заранее обговоренной тактикой они двигались перебежками по темным длинным коридорам, нейтрализуя противодействие и разыскивая министров правительства. Зимний походил сейчас на неубранные казармы: на паркетных полах правительственных залов лежали солдатские матрасы, всюду валялся мусор: папиросные бычки, хлебные корки и пустые бутылки с коллекционными этикетками — предположительно, из царских подвалов.
Прогремело несколько беспорядочных выстрелов, но особого противодействия не было. На первом этаже никого из министров он не нашел. Ему пришло в голову, что они могли улизнуть, и на миг его охватила паника. Не хотелось бы докладывать Троцкому и Ленину, что члены правительства Керенского ушли у него из рук.
Взяв Исаака и еще двоих, он взбежал по широкой лестнице обыскивать следующий этаж. Вместе они выломали пару двойных дверей и ворвались в зал для заседаний, где нашли то, что осталось от Временного правительства: маленькую группку испуганных мужчин в костюмах и галстуках, сидевших в креслах за столом.
Один из них сохранил какое-то подобие властности.
— Здесь находится Временное правительство. Что вам угодно? — произнес он.
Григорий узнал Александра Коновалова, богатого текстильного промышленника, бывшего у Керенского заместителем.
— Вы арестованы, — ответил ему Григорий. Это был прекрасный миг, и Григорий им наслаждался.
Он повернулся к Исааку:
— Запиши имена. — Он узнал их всех. — Коновалов, Малянтович, Никитин, Терещенко…
Когда список был закончен, он сказал:
— Забери всех в Петропавловку и посади в камеры. Я — в Смольный, сообщить хорошие новости.
Пересекая Дворцовую площадь, он на миг остановился, вспомнив мать, погибшую двенадцать лет назад на этом месте. Обернувшись, посмотрел на огромный дворец с рядами белых колонн и десятками окон, в которых отражался лунный свет, и с внезапной яростью погрозил Зимнему кулаком.
— В Смольный, — сказал шоферу.
Это было совсем недалеко, и пока они ехали, настроение стало улучшаться. «Теперь мы действительно победили, — сказал он себе. — Мы — победители. Народ сбросил угнетателей».
Он взбежал по лестнице Смольного и прошел в актовый зал. Было полно народу, и он понял, что Съезд советов начался. Троцкий не смог задержать открытие на такое продолжительное время. Это означало, что теперь меньшевики и другие рохли, затесавшиеся в революцию, будут требовать себе место в новом правительстве, несмотря на то, что палец о палец не ударили, чтобы взять власть.
Вокруг люстр клубился табачный дым. На сцене располагались члены президиума. Многих из них Григорий знал. Большевики занимали четырнадцать мест из двадцати пяти. Это значило, что у них делегатов больше всего. Но при этом председателем был Каменев, умеренный большевик, голосовавший против вооруженного восстания. Как и предупреждал Ленин, такой съезд способен лишь на новый жалкий компромисс.
Григорий пробежал глазами по лицам сидящих в зале делегатов и в первом ряду увидел Ленина. Подойдя, он попросил сидевшего рядом с Лениным:
— Мне нужно поговорить с Ильичом. Уступите, пожалуйста, ваше место.
Тот возмущенно взглянул, но после секундной паузы поднялся.
— Зимний взят, — сказал Григорий на ухо Ленину и перечислил арестованных министров.
— Поздно, — безучастно ответил Ленин.
Этого Григорий и боялся.
— Что здесь происходит? — спросил он.
Ленин был мрачнее тучи.
— Мартов предложил резолюцию. — Юлий Мартов был старым противником Ленина. Мартов хотел, чтобы Российская социал-демократическая рабочая партия брала пример с английской партии лейбористов и боролась за права рабочего класса демократическими методами. И его ссора с Лениным по этому вопросу еще в 1903 году расколола РСДРП на две фракции: ленинских большевиков и мартовских меньшевиков. — Он заявил, что следует положить конец уличным боям и перейти к переговорам о демократическом правительстве.
— Переговорам?! — воскликнул Григорий. — Но ведь мы захватили власть!
— Мы приняли его резолюцию, — без выражения сказал Ленин.
— Почему? — удивился Григорий.
— Если бы мы голосовали против, мы бы оказались в меньшинстве. Из шестисот семидесяти делегатов триста — наших. У нас самая большая партия, но подавляющего большинства нет.
Штурм произошел слишком поздно. Будет создана новая коалиция, состав которой определится в результате сделок и уступок, и правительство будет и дальше топтаться на одном месте, а русские люди будут умирать от голода в собственных домах и от пуль на фронте.
— И все равно они на нас нападают, — добавил Ленин.
Григорий прислушался к речи говорящего — этого человека он не знал.
— Этот съезд должен был обсудить новое правительство, но что же мы видим? — яростно говорил выступающий. — Уже произошел безответственный захват власти, еще до решения съезда! Мы должны спасти революцию от этой дикой авантюры!
Там, где сидели большевики, поднялась буря протеста. Григорий услышал, как Ленин выкрикнул: «Свинья! Ублюдок! Предатель!»
Каменев призвал к порядку.
Но и следующий выступавший был настроен враждебно по отношению к большевикам и их перевороту, и все остальные говорили в том же духе. Меньшевик Лев Хинчук призывал к переговорам с Временным правительством, и взрыв возмущения делегатов был таким яростным, что несколько минут Хинчук не мог продолжать. Наконец, перекрикивая шум, он объявил:
— Мы покидаем этот съезд!
И вышел из зала.
Григорий разгадал их тактику: они скажут, что раз они ушли, решения съезда не будут иметь силы.
— Дезертиры! — крикнул кто-то, и его крик был подхвачен и прокатился по залу.
Григорий в смятении посмотрел на Ленина. Они так ждали этого съезда, а съезд срывался. Но глаза Ленина радостно блестели.
— Это прекрасно! — сказал он. — Мы спасены! Я никогда и представить себе не мог, что они допустят такую ошибку.
Григорий не понимал, о чем он.
Следующим выступал Михаил Гендельман, глава эсеров.
— Принимая во внимание тот факт, что большевики взяли власть, оставляя на них ответственность за это безумное и преступное деяние и считая сотрудничество с ними невозможным, фракция социалистов-революционеров покидает конгресс! — и он вышел, а за ним последовали все эсеры. Оставшиеся делегаты закричали, засвистели и заулюлюкали вдогонку.
Ленина происходящее радовало все больше.
Несколько делегатов-солдат высказались в пользу большевистского переворота, и Григорий приободрился. Но все же он не понимал торжества Ленина. Сейчас Ильич что-то писал в блокноте. Речи следовали одна за другой, а он правил и переписывал. Наконец сунул Григорию в руку два листка.
— Это следует представить съезду для немедленного утверждения, — сказал он.
Это было длинное заявление, полное обычной риторики, но внимание Григория приковала одна фраза: «Съезд принимает решение взять правительственную власть в свои руки».
Именно этого и хотел Григорий.
— Дать это зачитать Троцкому?
— Нет, не Троцкому… — Ленин оглядел сидевших на сцене. — Луначарскому.
Григорий догадался, что, по мнению Ленина, Троцкому славы уже достаточно.
Он отнес заявление Луначарскому, и тот сделал знак председателю. Через несколько минут Каменев предоставил слово Луначарскому, тот встал и зачитал текст Ленина.
Каждое предложение встречали одобрительными возгласами.
Председатель предложил голосовать.
И Григорий наконец понял, почему Ленин был так доволен. Теперь, когда меньшевики и эсеры покинули зал, большевики могли принимать любые решения. Идти на уступки было некому.
Провели голосование. Против были лишь два делегата.
Большевики взяли власть, и теперь их власть узаконена.
Председатель закрыл сессию. Было пять часов утра, четверг, 26 октября (8 ноября). Русская революция победила, и во главе стояли большевики.
Григорий выходил из зала вслед за Иосифом Сталиным, грузинским революционером, и еще одним человеком: тот был в кожаной тужурке и подпоясан пулеметной лентой, как делали многие. Было в нем что-то, отчего словно тревожный звонок раздался в памяти Григория. Когда человек повернулся, чтобы сказать что-то Сталину, Григорий его узнал, и дрожь ужаса и отвращения пробежала по его телу.
Это был Михаил Пинский.
Неужели он тоже участвовал в революции?!
Григорий вдруг вспомнил, что не спал две ночи. Так много всего надо было сделать, что он едва заметил, как кончился один день и начался другой. Бронеавтомобиль был самым неудобным средством передвижения, в каком ему только доводилось ездить, но все равно он заснул, пока его везли домой. Когда Исаак разбудил его, он увидел, что они уже возле его дома. Интересно, подумал он, что знает о произошедшем Катерина? Он понадеялся, что немного: ему хотелось самому рассказать ей о победе революции.
Он вошел в дом и тяжело поднялся по ступеням. Под дверью он увидел полоску света.
— Это я, — сказал он, входя.
Катерина сидела на кровати с крошечным младенцем на руках.
Григория охватил восторг.
— Ребенок родился! — воскликнул он. — Какой красивый!
— Это девочка.
— Девочка!
— Ты обещал, что будешь со мной, — с упреком сказала Катерина.
— Но я же не знал! — Он посмотрел на дитя. — У нее темные волосики, прямо как у меня. Как мы ее назовем?
— Я посылала за тобой…
Григорий вспомнил караульного, который сказал, что его искала какая-то повитуха.
— Бог мой! — с раскаяньем воскликнул Григорий. — Но у меня не было минутки…
— Магда ушла принимать другие роды, — сказала Катерина. — Мне пришлось послать за Ксенией.
— Тебе было очень больно? — забеспокоился Григорий.
— Конечно, мне было очень больно! — отрезала Катерина.
— Прости меня, родная… Но послушай! Свершилась революция! На этот раз настоящая: мы взяли власть! В правительстве теперь будут большевики.
И наклонился ее поцеловать.
— Так я и думала! — сказала она и отвернулась.
Март 1918 года
Вальтер стоял на крыше маленькой средневековой церквушки в деревне Вильфранш-сюр-Уаз, расположенной недалеко от Сен-Кантена. Эти края оказались в тылу германской армии, и какое-то время здесь была рекреационная зона. Французское население, стараясь извлечь из сложившегося положения максимум пользы, продавало завоевателям омлеты и вино, если удавалось его раздобыть. «Какое несчастье эта война!» — говорили они при этом. В результате скромных успехов Антанты местные жители разбежались, половина домов была стерта с лица земли, а линия фронта придвинулась ближе к деревне: теперь здесь происходило переформирование войск.
По узкой дороге через центр колонной по четыре маршировали немецкие солдаты. Их проходили тысячи, за часом час. Вид у них был счастливый, хотя они понимали, что идут на передовую. Их переводили сюда с восточного фронта. Вальтер догадывался, что как бы там ни сложилось дальше, Франция в марте много лучше Польши в феврале.
От этой картины у него становилось легче на душе. Эти войска перебросили сюда после заключения мира между Германией и Россией. Несколько дней назад переговоры в Брест-Литовске завершились подписанием мирного договора. Россия окончательно вышла из войны. Вальтер приложил большие усилия, чтобы это случилось, оказывая поддержку Ленину и большевикам, и добился своего.
Теперь немецкая армия во Франции состояла из 192 дивизий против 129 год назад, почти все пополнение пришло с Восточного фронта. Впервые у них численность была больше, чем у Антанты, у которой, по данным германской разведки, было 173 дивизии. Много раз за эти три с половиной года народу Германии говорили, что победа близка. Но теперь Вальтер полагал, что так оно и есть.
Он не разделял мнения своего отца, что немцы — высшая раса, но, с другой стороны, было бы неплохо, если бы Германии господствовала в Европе. У французов много выдающихся качеств: они умеют готовить, рисовать, понимают в моде и вине. Но вот в искусстве управления они не сильны. Французские чиновники считали себя чем-то вроде знати, и для них было в порядке вещей заставлять людей ожидать часами. Им было бы полезно перенять кое-что у немцев. Как и неорганизованным итальянцам. Но больше всего выиграла бы от этого Восточная Европа. Древняя Российская империя все еще жила в Средневековье: оборванные крестьяне умирали от голода в лачугах, женщин за измену пороли. Немцы дали бы им порядок, справедливость, современные сельскохозяйственные машины. Только что налажено сообщение, как железнодорожное, так и по воздуху, из Вены в Киев и обратно. Как только Германия победит в войне, она создаст сеть маршрутов по всей Европе. И Вальтер с Мод будут растить детей в спокойном, хорошо организованном мире.
Вот только численным перевесом они могут не успеть воспользоваться. В огромных количествах в Европу начали прибывать американцы. Чтобы создать армию, им потребовался почти год, но теперь во Франции сосредоточилось триста тысяч американских солдат, и каждый день на берег высаживались все новые. Германия должна была прямо сейчас завоевать Францию и сбросить Антанту в океан. Сейчас, пока американские войска не изменили баланс сил.
Предстоящую битву назвали Кайзершлахт, Императорская битва. Так или иначе, это наступление должно было стать последним.
Вальтера вновь направили на поле боя. У Германии теперь на счету был каждый человек. Ему дали под начало ударный батальон и провели с ним тактические учения с учетом новых штабных теорий. В его батальоне были и видавшие виды ветераны, но были и мальчишки, и старики. Вальтеру, проведшему учения, все они нравились, но он старался не привязываться к людям, которых ему, возможно, вскоре придется посылать на смерть.
На учениях он встретил Готфрида фон Кесселя, который был его соперником еще в германском посольстве в Лондоне. Несмотря на плохое зрение, Готфрида назначили в батальон Вальтера капитаном. Даже на фронте его высокомерие всезнайки ничуть не уменьшилось.
Вальтер осматривал окрестности в полевой бинокль. Был ясный холодный день, и видимость была отличной. На юге, меж болотистых берегов, медленно текла река Уаза. На севере лежали плодородные земли с рассыпанными по ним деревушками и отдельными домиками, мостами, садами и островками леса. В миле к западу начиналась сеть немецких окопов, за ними — поле боя. Здесь тот же сельский пейзаж разметала война. Опустошенные пшеничные поля изрыты воронками, как поверхность луны; деревушки превратились в груды камней; сады сгорели, мосты взорваны. Если хорошо настроить бинокль, можно разглядеть разлагающиеся трупы людей и лошадей, покореженный металл сгоревших цистерн.
С другой стороны этой пустоши стояли англичане.
Громкий скрежещущий звук заставил Вальтера взглянуть на восток. Он никогда раньше не видел ничего подобного, хотя разговоры об этих орудиях слышал. Это была самоходная артиллерийская установка, гигантский ствол и Стреляющий механизм которой были поставлены на шасси, с собственным мотором в сотню лошадиных сил. За ней ехал тяжело нагруженный грузовик — видимо, с необходимым запасом снарядов. Следом ехали вторая и третья пушки. Артиллеристы, проезжая мимо зрителей, махали шапками, как на параде в честь победы.
Вальтер смотрел с восторгом. Когда начнется наступление, такие орудия легко смогут перемещаться с места на место. Они обеспечат гораздо лучшее прикрытие наступающей пехоты.
Вальтер слышал, что похожее, только еще более крупное орудие обстреливало Париж с расстояния в шестьдесят миль. Той пушке противник даже дал имя, Большая Берта.
За самоходными пушками ехал «Мерседес», показавшийся Вальтеру очень знакомым. Машина свернула с дороги, остановилась на площади перед церковью, и из нее вышел отец Вальтера.
Что он здесь делает?
Вальтер вошел через низкий дверной проем в башню и поспешил по спиральной лестнице вниз. Неф брошенной церкви использовался солдатами как спальня. Вальтер шел, пробираясь между свернутыми постелями и перевернутыми деревянными ящиками, служившими столами и стульями.
Снаружи кладбище возле церкви было заставлено заранее сделанными мостками, с помощью которых артиллерия и грузовики с боеприпасами могли бы после наступления пересекать вражеские траншеи вслед за штурмовыми батальонами. Мостки были спрятаны меж могильных камней, чтобы их труднее было заметить с воздуха.
Поток людей и техники, идущий с востока на запад, превратился в ручеек. Что-то произошло.
Отто был в форме и ответил на приветствие официально. Вальтер видел, что отец едва сдерживает радостное волнение.
— Едет важный гость! — выпалил Отто.
Так вот в чем дело!
— Кто?
— Увидишь.
Вальтер догадался, что это генерал Людендорф, ставший фактически главнокомандующим.
— Что он собирается здесь делать?
— Разумеется, обратиться к солдатам. Пожалуйста, собери людей перед церковью.
— Когда?
— Он ехал почти сразу за мной.
Вальтер оглядел площадь.
— Сержант Шваб! Вы и капрал Грюнвальд… и вы, ребята, идите сюда! — Он отправил их с сообщениями в церковь и в столовую, устроенную в большом сарае. — Через пятнадцать минут все до единого, одетые приличествующим образом, должны собраться на площади. Живо!
Они бросились выполнять.
Вальтер торопливо пошел по деревне, ставя в известность офицеров, отправляя солдат на площадь и поглядывая на дорогу с востока. Он нашел своего командира, генерал-майора Шварцкопфа, на краю деревни, в бывшей сыроварне, остро пахнущей сыром: тот сидел за поздним завтраком, доедая бутерброд с консервированными сардинами.
Через четверть часа на площади собралось две тысячи человек, а еще через десять минут все выглядели достойно, пуговицы были застегнуты, шапки выровнены. Вальтер нашел грузовик с кузовом-платформой и поставил перед строем. Из ящиков для патронов построили лестницу.
Отто велел вынуть из «Мерседеса» красную ковровую дорожку и расстелить ее перед ступеньками.
Вальтер вызвал из строя капрала Грюнвальда. Это был светловолосый юноша, длиннорукий и долговязый. Его Вальтер послал на крышу церкви, дав свой полевой бинокль и свисток.
И они стали ждать.
Прошло полчаса, затем час. Солдаты стали переминаться с ноги на ногу, ряды выглядели уже не столь ровными, начались разговоры.
Еще через час Грюнвальд свистнул в свисток.
— Готовься! — рявкнул Вальтер. — Едет!
Зазвучала какофония выкрикиваемых приказов. Строй встал по команде смирно. На площадь вылетел кортеж автомобилей.
Дверь бронированного автомобиля открылась, и вышел человек в генеральской форме. Однако это был не лысеющий круглоголовый Людендорф. Важный гость двигался неловко, держа левую руку в кармане мундира, словно раненый.
В следующее мгновение Вальтер понял, что это сам кайзер.
Генерал-майор Шварцкопф приблизился к нему и отдал честь. Все стоявшие на площади поняли, кто этот высокий гость. По строю прокатился шумок, который вдруг перерос во взрыв приветственных возгласов. Генерал-майор сначала рассердился на такое отсутствие дисциплины, но кайзер благосклонно улыбнулся, и генерал-майор быстро сменил гневную мину на одобрительную.
Кайзер поднялся по импровизированной лестнице, встал на платформу и принимал приветствия. Когда шум наконец стих, он заговорил.
— Немцы! — сказал он. — Это час нашей победы!
Снова раздались восторженные крики, и на этот раз Вальтер кричал вместе со всеми.
21 марта, в четверг, в час ночи бригада расположилась на переднем крае, готовая к атаке. Вальтер и офицеры его батальона находились в блиндаже первой линии укреплений. Чтобы ослабить напряжение от ожидания предстоящей битвы, они разговаривали.
Готфрид фон Кессель разъяснял стратегию Людендорфа.
— Эта атака в западном направлении вобьет клин между англичанами и французами, — сказал он с самоуверенностью невежды, которую ему случалось демонстрировать еще когда они с Вальтером работали в немецком посольстве в Лондоне. — Потом мы двинемся на север, огибая правый фланг англичан, и сбросим их в Английский канал.
— Ну нет, — сказал пожилой лейтенант фон Браун. — Лучше было бы, прорвав оборону, пойти аж до самого Атлантического побережья. Вы только представьте: линия нашего прорыва протянется через всю Францию, отделяя французскую армию от союзников!
— Но тогда нам будут угрожать и с севера, и с юга! — запротестовал фон Кессель.
В разговор вступил третий, капитан Келлерман.
— Людендорф повернет на юг, — предсказал он. — Нужно взять Париж. Все остальное не в счет.
— Париж — это чистая символика! — презрительно ответил фон Кессель.
Все они гадали. Известно ничего не было. Вальтер находился в слишком большом напряжении, чтобы слушать бессмысленные разговоры, поэтому он вышел из блиндажа. Солдаты в окопах сидели на земле, спокойные и неподвижные. Последние несколько часов перед боем — время размышлений и молитв. Вечером ячменная каша была с мясом — редкое угощенье. Из этого можно было сделать утешительный вывод: войне скоро конец.
Стояла ясная звездная ночь. Походные кухни раздавали завтрак: черный хлеб и кофе со вкусом репы. Начался небольшой дождь, но скоро прошел, и ветер почти стих. Это значило, что можно будет использовать газовые бомбы. Газы применяли обе стороны, но Вальтер слышал, что на этот раз собираются пробовать новую смесь: смертоносный фосген и слезоточивый газ. Слезоточивый несмертелен, но обычные английские противогазы от него не защищают. Предполагалось, что когда слезоточивый газ начнет раздражать слизистые, солдаты противника сорвут маски, чтобы протереть глаза, и, вдохнув фосген, умрут.
По всему краю нейтральной полосы стояли пушки. Вальтер еще никогда не видел столько орудий. Расчеты укладывали в штабеля боеприпасы. Позади них стояла вторая линия орудий, готовая двинуться вперед, с уже запряженными лошадьми. Это будет следующая волна огневого вала.
В половине пятого все стихло. Полевые кухни исчезли; расчеты опустились на землю и стали ждать. Офицеры в окопах смотрели в темноту, туда, где спал противник. Даже лошади присмирели. Это наш последний шанс на победу, сказал себе Вальтер. И даже подумал, не помолиться ли ему.
В четыре сорок, затмив мерцание звезд, в небо взметнулось белое пламя. В следующий миг выстрелила большая пушка — с яркой вспышкой и таким грохотом, что он покачнулся, словно его толкнули. Но это еще что! Через несколько секунд заговорили все орудия. Шум был оглушительным. Вспышки освещали лица артиллеристов, перетаскивавших тяжелые снаряды и бездымные пороховые шашки. Воздух наполнился дымом и гарью, и Вальтер теперь старался дышать только носом. Земля под ногами дрожала.
Скоро он увидел на стороне англичан взрывы и очаги пожаров, когда немецкие снаряды попадали в полевые склады боеприпасов и цистерны с бензином. Он знал, что значит быть под огнем артиллерии, и ему стало жаль противника. Он надеялся, что Фица там не было.
Пушки так нагрелись, что любой, у кого хватило бы глупости их коснуться, получил бы ожог. От жара стволы могли деформироваться, поэтому артиллеристы охлаждали их мокрой мешковиной. Солдаты Вальтера добровольно вызывались таскать ведра с водой от ближайшей воронки, чтобы мешковина была все время мокрая. Пехота перед атакой всегда горела желанием помочь артиллерии: чем больше вражеских солдат уничтожат пушки, тем меньше их останется пехоте, когда она пойдет в наступление.
На рассвете появился туман. Возле орудий воздух был сухой от вспышек выстрелов, но на расстоянии ничего не было видно. Вальтера это беспокоило. Артиллеристам придется целиться по карте. К счастью, у них были подробные планы английских позиций, большинство из которых всего год назад были немецкими. Но возможности корректировать огонь с помощью наблюдателей не было, и такое начато было неудачным.
Туман смешивался с дымом орудий. Вальтер повязал нос и рот платком. Со стороны англичан ответного огня не было, — во всяком случае, на этом участке. Это обнадеживало. Возможно, их артиллерия уничтожена. Возле Вальтера погиб лишь один немец — наводчик мортиры, когда разорвало ствол орудия: скорее всего, снаряд взорвался в стволе. Тело унесли на носилках, раненых осколками санитары перевязали.
В девять утра он повел своих солдат на исходные позиции. Солдаты штурмовых частей залегли за орудиями, пехота расположилась в окопах. За ними — артиллерия следующей волны огневого вала, отряды санитаров, рабочие отделения, телефонисты и вестовые.
Солдаты штурмовых войск были в современных шлемах, получивших прозвище «угольное ведро». Они первыми отошли от островерхих касок пехотинцев. Вооружены они были карабинами «Маузер» К98. Из-за более коротких стволов карабины не так точно били на расстояние, зато с ними было не так неловко в ближнем бою, как с длинными винтовками. У каждого солдата на груди висела сумка с дюжиной гранат с ручкой. Английские солдаты называли их «толкушками», имея в виду кухонную утварь, которой жены разминали картошку. Наверняка такая имелась на каждой кухне. Вальтер узнал об этом из разговоров с военнопленными: самому ему никогда не доводилось бывать на английской кухне.
Вальтер надел противогаз и подал солдатам знак следовать его примеру, чтобы, когда они окажутся на позициях англичан, не погибнуть от собственных газовых бомб. В девять тридцать он встал, повесил на плечо винтовку, взял в каждую руку по гранате, как и следовало всем наступающим в штурмовом батальоне. Отдавать приказы он не мог, так как никто бы ничего не услышал, так что просто жестом приказал следовать за ним и побежал через нейтральную полосу.
Земля была твердая и сухая: сильных дождей не было уже несколько недель. Для атакующих это было хорошо, так легче двигаться людям и технике.
Они бежали согнувшись. Над их головами били немецкие пушки. Солдаты Вальтера понимали, что существует опасность погибнуть от собственного недолетевшего снаряда, особенно в туман, когда наблюдатели артиллерии не могут корректировать прицел орудий. Но рисковать стоило. Так можно было подобраться к окопам противника достаточно близко, и когда бомбардировка кончится, броситься на вражеских солдат раньше, чем они установят пулеметы и подготовятся к бою.
Перебегая нейтральную полосу, Вальтер надеялся, что колючая проволока на другой стороне повреждена снарядами. Иначе его ребятам придется останавливаться и резать ее, а это потеря времени.
Справа прогремел взрыв, и он услышал крик. В следующий миг его взгляд уловил на земле металлический отблеск. Они оказались на неразведанном минном поле. Его захлестнул беспредельный ужас, когда он понял, что каждый следующий шаг может стоить ему жизни. Потом он вновь собрался с духом.
— Всем смотреть под ноги! — прокричал он, но его слова потонули в грохоте пушек. Они побежали дальше: раненых, как всегда, приходилось оставлять санитарам.
В девять сорок обстрел прекратился.
Людендорф отказался от прежней тактики, когда обстрел перед атакой длился несколько дней: это давало противнику слишком много времени, чтобы подтянуть резервы. Теперь считалось, что пяти часов артподготовки достаточно для того, чтобы внести путаницу и деморализовать врага, не давая ему возможности перестроиться.
Но это — в теории, подумал Вальтер.
Он выпрямился и побежал быстрее. Он дышал тяжело, но ровно, был весь мокрый от пота, напряжен, но спокоен. Еще несколько секунд — и они встретятся с противником лицом к лицу.
Он добежал до английских заграждений. Снаряды их не разрушили, но в них были проходы, и он провел через них солдат.
Командиры приказали своим отделениям и взводам вновь рассредоточиться — жестами, не словами, так как они уже были достаточно близко, и их могли услышать. Теперь туман был на их стороне, укрывал от противника, — подумал Вальтер с радостным трепетом. Их мог бы встретить шквал пулеметного огня, но — англичане их не видели.
Перед Вальтером начинался участок земли, сплошь изрытой немецкими снарядами. Сначала он не видел ничего, кроме куч рыхлой земли и воронок. Потом разглядел окоп и понял, что они дошли до английских укреплений. Но укрепления были полностью разрушены: артиллерия хорошо поработала.
Остался ли кто-нибудь в окопе? Лучше действовать наверняка. В качестве меры предосторожности Вальтер, выдернув чеку, бросил в окоп гранату После того как она взорвалась, заглянул внутрь. На земле лежало несколько человек, никто не двигался. Если кто-то и остался жив после артобстрела, они погибли сейчас, при взрыве гранаты.
«Пока что везет, — подумал Вальтер. — Но не стоит надеяться, что это надолго».
Он отправился вдоль линии укреплений проверять, что происходит дальше у солдат его батальона. Увидел с полдюжины сдавшихся английских солдат: они стояли, бросив оружие и положив руки на свои каски-«супницы». По сравнению с теми, кому они сдавались в плен, выглядели они даже упитанными.
Лейтенант фон Браун указал винтовкой на англичан, но Вальтер не хотел, чтобы его офицеры теряли время на возню с пленными. Он стянул противогаз (англичане были без них) и крикнул по-английски:
— Идите дальше! Туда, туда! — махнул он рукой в сторону немецких позиций. Англичане пошли, довольные, что убираются с поля боя и сохранят жизнь. — Пусть идут! — крикнул Вальтер фон Брауну. — Ими займется арьергард. Мы должны продолжать наступление.
Именно в этом смысл штурмовых батальонов.
Вальтер побежал дальше. На протяжении нескольких сотен метров картина была все та же: разрушенные окопы, трупы врагов, отсутствие серьезного сопротивления. Наконец он услышал пулеметную стрельбу и тут же увидел свой взвод, залегший в воронках от снарядов. Он упал на землю рядом с сержантом, баварцем по имени Шваб.
— Мы их не видим, — сказал Шваб. — Стреляем на звук.
Шваб не понимал тактической задачи ударных батальонов. Они должны были обходить проблемные точки, предоставляя разбираться с ними идущей следом пехоте.
— Двигайтесь дальше! — приказал ему Вальтер. — Обходите пулемет!
Когда на время стрельба прекратилась, он встал и сделал своим знак рукой.
— Вперед! Вставайте, вставайте!
Они подчинились. Он повел их в обход пулеметного гнезда и дальше, через пустующий окоп.
Снова наткнулся на Готфрида. Лейтенант держал в руке жестяную банку с печеньем и на бегу торопливо его жевал.
— Невероятно! — проорал тот. — Вы только поглядите, какая у них еда!
Вальтер выбил банку у него из рук.
— Идиот! — крикнул он. — Вы здесь чтобы воевать, а не жрать! Вперед!
Он взглянул на компас, проверяя, верно ли направление движения. Он не знал, какие окопы попадались на пути, хозяйственные или ходы сообщения, так что их расположение мало что могло значить.
Англичане вслед за немцами создали многоуровневую систему укреплений. Пройдя первую линию, он предполагал скоро дойти до второй хорошо укрепленной траншеи с названием «красная линия», а потом — если удастся прорваться, — примерно в миле от нее будет третья линия укреплений, «коричневая». Дальше не будет ничего — незащищенная земля до самого западного побережья.
Впереди в тумане послышались взрывы снарядов. Не могли же это бить англичане? Они не стали бы стрелять по собственным позициям. Должно быть, это новая волна немецкого огневого вала. Он и его люди в опасности: их может накрыть огонь собственной артиллерии. Он обернулся. К счастью, большинство солдат следовали за ним. Вальтер поднял руку.
— В укрытие! — крикнул он. — Передай дальше!
Им и не требовалась команда, так как они сделали те же выводы, что и он. Они отбежали на несколько метров назад и спрятались в пустые окопы.
Все шло отлично.
На дне окопа лежало трое английских солдат. Двое были неподвижны, третий стонал. Где же остальные? Возможно, бежали. Или же это взвод прикрытия, оставленный защищать позицию, чтобы у их товарищей было больше возможностей уйти.
Один из мертвых англичан был громадного роста, с длинными руками и ногами. Грюнвальд немедленно стащил с трупа обувь.
— Мой размер! — сказал он Вальтеру, как бы оправдываясь. У Вальтера не хватило духа его остановить: ботинки Грюнвальда протерлись до дыр.
Он сел, отдышался. Вспоминая начало наступления, подумал, что все прошло как нельзя лучше.
Через час немецкие орудия замолчали. Вальтер собрал своих людей и повел вперед.
На полпути вверх по длинному склону он услышал голоса и поднял руку, останавливая ближайших к нему солдат. Впереди по-английски сказали:
— Да вообще же ни черта не видать!
Акцент показался Вальтеру знакомым. Австралийский? Нет, пожалуй, ближе к индийскому… Первому голосу ответил второй, с тем же акцентом:
— Ну если тебя не видно, значит, тебя и не подстрелят!
И вдруг Вальтер вспомнил: четырнадцатый год, огромный особняк Фица в Уэльсе. Именно так говорили там слуги. Эти солдаты впереди, — здесь, на опустошенных землях Франции, — валлийцы.
Сержант Билли Уильямс вглядывался в туман. Счастье, что хоть артиллерия замолчала, но это означало лишь, что немцы наступают. Что же ему делать?
Приказов не было. Его взвод занял редут, укрепление на высоте за первой линией обороны. В нормальную погоду с их позиции открывался широкий обзор длинного склона, полого спускающегося к груде булыжника, которая, должно быть, раньше была фермой. От их редута шел окоп, соединявший его с другими редутами, теперь невидимыми. Приказы всегда приносили из тыла, но сегодня никто не появился. Телефон не работал: должно быть, при обстреле повредило провод.
Ребята стояли или сидели в окопе. Они вышли из убежища, как только прекратилась стрельба. Иногда ближе к полудню из полевой кухни присылали тележку с большим чаном горячего чая, но сегодня вряд ли можно было на это рассчитывать. Они позавтракали пайком из жестяных коробок.
Во взводе был американский легкий пулемет системы Льюиса. Он стоял за окопом, над блиндажом. Пулеметчик, борстальский мальчик, девятнадцатилетний Джордж Барроу: хороший солдат, только совершенно невежественный. Джордж сидел за своим пулеметом, заслоненный от шальных пуль стальным казенником, и курил трубку.
Еще у них был миномет Стокса, вещь полезная, бившая трехдюймовыми снарядами на расстояние до восьмисот метров. Смертельно опасным специалистом по этому орудию стал капрал Джонни Понти, брат погибшего на Сомме Джоя Понти.
Билли забрался к Джорджу и встал рядом с пулеметом, но лучше видно не стало.
— Билли, а у других стран тоже есть колонии? — спросил Джордж.
— Ну да, — сказал Билли. — У французов — большая часть Северной Африки, у Голландии — Ост-Индия, у немцев — Юго-Западная Африка…
— А-а… — сказал Джордж разочарованно. — Я вообще-то слышал, но не верил, что это может оказаться правдой.
— Почему?
— А какое право они имеют управлять другими народами?
— А мы какое право имеем править Нигерией, Ямайкой или Индией?
— Ну, мы же англичане.
Билли кивнул. Джордж Барроу, никогда в жизни даже не видевший атласа, ощущал свое превосходство над Декартом, Рембрандтом и Бетховеном. И он был не одинок. Все они прошли обработку в школе, где рассказывали о военных победах Британской империи и никогда не говорили о поражениях. Им рассказывали о демократии в Лондоне, а не о тирании в Каире. Когда речь шла о британском правосудии, порка как законное наказание в Австралии не упоминалась, равно как голод в Ирландии и резня в Индии. Про то, как католики сжигали протестантов, в школе проходили, но упоминание, что протестанты при любой возможности отвечали католикам тем же, повергало школьников в шок. Мало у кого был такой отец, как у Билли, чтобы объяснить, что мир вовсе не такой, как рассказывают в школе.
Однако у Билли не было времени наставлять Джорджа на путь истинный. У него были другие заботы.
Небо чуть посветлело, и Билли показалось, что туман рассеивается.
— О, черт! — сказал вдруг Джордж.
И Билли тоже увидел, что в четверти мили от них по склону поднималось несколько сотен немецких солдат.
Билли спрыгнул в окоп. Противника заметили еще несколько человек, и их удивленные восклицания привлекли внимание остальных. Билли взглянул в смотровую щель. Немцы пока на них не реагировали, быть может потому, что англичан в окопе труднее было заметить.
В следующую минуту по всей длине окопа началась стрельба из винтовок. Несколько немцев упали. Остальные приникли к земле, ища укрытие в воронках и за чахлыми кустиками. Над головой Билли застрочил пулемет Льюиса — звонко, как аплодисменты футбольных болельщиков. Немцы начали отстреливаться. Билли с радостью отметил, что ни пулеметов, ни минометов у них с собой нет. Он услышал, как вскрикнул кто-то из его людей: наверное, какой-то дальнозоркий немец заметил неосторожно выглянувшего из-за бруствера; или, скорее, какому-то везучему стрелку случайно удалось попасть в невезучую валлийскую голову.
Рядом с Билли появился Томми Гриффитс.
— Отстрелялся Дэй Пауэлл, — сказал он. — Убит. В голову навылет.
— Ах, дьявол… — сказал Билли. Миссис Пауэлл, заядлая вязальщица, все слала сыну во Францию свитера. Кому она теперь станет вязать?
— Я забрал у него из кармана его коллекцию, — сказал Томми. У Дэя была пачка порнографических открыток, купленная у какого-то француза. На них позировали пышнотелые красотки с густой шерстью на лобках. Большинство солдат время от времени заимствовали у него эти карточки.
— Зачем? — рассеянно спросил Билли, следя за противником.
— Не слать же их домой, в Эйбрауэн.
— А, ну да.
— Ну так что мне с ними делать?
— Черт, Томми! Давай об этом потом, а?
Сколько же там может быть немцев? На поле боя трудно определить численность. Как минимум сотни две, а видно ему, наверное, не всех. Билли предположил, что на них идет батальон. Силы противника безнадежно превосходили численность его взвода.
Что же делать?
Уже больше суток он не видел ни одного офицера. Здесь он старший. И ответственность — на нем. Нужен план.
Он давно уже перестал злиться на несостоятельность своего начальства. Это была часть системы, которую его с детства учили презирать. Но в тех редких случаях, когда на него ложилось бремя руководства, он находил в этом мало удовольствия. Скорее его угнетали эта ответственность и страх, что он может принять неправильное решение, которое приведет к гибели его друзей.
Если немцы решат атаковать в лоб, взвод попросту сметут. Но ведь противник не знает, что их всего сорок человек. Можно ли их как-нибудь обмануть?
Они все же находятся в фортификационном укреплении, и надо постараться его удержать.
Билли останется на месте и будет сражаться, во всяком случае пока.
Как только он принял это решение, оно повлекло за собой другие.
— Джордж, выпусти по ним еще диск! — крикнул он. Пулемет снова заработал, а Билли побежал по окопу.
— Ребята, стреляйте не переставая, — приказал он. — Пусть думают, что нас здесь сотни.
Он увидел распростертое тело Дэя Пауэлла, кровь вокруг раны уже почернела. На Дэе под мундиром был связанный матерью свитер: коричневый, бесформенный, но в нем наверняка было тепло.
— Покойся с миром, приятель, — тихо сказал Билли.
Дальше по окопу он увидел Джонни Понти.
— Давай, братец Джонни, врубай миномет, задай им жару! — сказал он. — Пусть попрыгают, сволочи!
— Ладно, — сказал Джонни. Он установил свое двуногое орудие на пол окопа. — Сколько до них, метров пятьсот?
Напарником Джонни был парень с расплывшимся лицом по кличке Хьюитт-Пудинг. Он вскочил на стрелковую ступень и ответил:
— Да, пятьсот-шестьсот.
Пудинг и Джонни не первый день вместе стреляли из миномета, и Билли предоставил им решать самим.
— Стало быть, два кольца, при сорока пяти градусах, — сказал Джонни. Чтобы увеличить дальность стрельбы, снаряды устанавливались на дополнительные пороховые заряды.
Джонни вскочил на стрелковую ступень, чтобы еще разок взглянуть на немцев, и выставил прицел. Другие солдаты, находившиеся рядом, отошли подальше в сторону. Джонни отправил мину в ствол. Когда она ударила о дно ствола, боек взрывателя воспламенил порох, и произошел выстрел.
Мина упала слишком близко, немного не долетев до ближайших немецких солдат.
— На пятьдесят метров дальше и чуть правее! — прокричал Пудинг.
Джонни поправил прицел и снова выстрелил. Следующая мина угодила в воронку, где спрятались несколько немецких солдат.
— Есть! — крикнул Пудинг.
Билли не видел, попали они в кого-нибудь или нет, но из-за стрельбы немцам приходилось сидеть, пригнувшись.
— Дайте-ка по ним с дюжину таких! — сказал он.
Он подошел к Роберту Мортимеру, разжалованному офицеру, — тот стоял на стрелковой ступени, ритмично стреляя. Мортимер остановился, чтобы перезарядить, и заметил Билли.
— А, Тэффи! Мне бы еще патронов. — Как обычно, говорил он недовольным тоном. — Ты ведь не хочешь, чтобы у всех разом кончились боеприпасы?
Билли кивнул.
— Хорошая мысль, спасибо. — К складу боеприпасов нужно было пройти сотню метров по ходу сообщения. — Дженкинс и Проныра, притащите патронов, да поживее!
Ребята бросились выполнять.
Билли снова взглянул в смотровую щель. Он увидел, как один немец поднялся. Билли догадался, что это, наверное, старший офицер, поднимающий солдат в атаку. У него замерло сердце. Должно быть, они догадались, что им противостоят всего несколько десятков человек, и поняли, что могут легко с ними справиться.
Но он ошибся. Офицер махнул рукой в противоположную сторону и побежал вниз по склону. Солдаты последовали его примеру. Взвод Билли сопроводил их бегство радостными криками и пальбой, положив, пока они были на расстоянии выстрела, еще несколько человек.
Немцы добрались до разрушенных домов и спрятались в развалинах.
Билли не смог сдержать усмешку. Он отогнал силы, в десять раз превышающие их собственные! Быть бы ему генералом!
— Прекратить огонь! — крикнул он. — Они вне досягаемости.
Вернулись Дженкинс и Проныра с ящиками патронов.
— Несите еще, ребята, — велел Билли. — Они могут вернуться.
Но когда снова выглянул, он увидел, что у немцев другой план. Они разбились на две группы и направлялись от развалин одна группа вправо, а другая — влево, они обходили его позицию с двух сторон, продолжая держаться вне зоны обстрела.
— Сволочи! — сказал он. Они собирались пройти между его редутом и соседним, а потом напасть на него с двух сторон. Или же, наоборот, они могли пройти мимо, оставив его взвод для зачистки войскам, следующим за ними.
В любом случае, позиция должна была достаться врагу.
— Джордж, бери пулемет, — сказал Билли. — А ты, Джонни, разбирай миномет. Всем взять свои вещи! Мы отступаем.
Они надели заплечные мешки, схватили винтовки, бросились к ближайшему ходу и побежали.
Билли заглянул в блиндаж — убедиться, что там никого не осталось. Потом выдернул чеку и бросил внутрь гранату — чтобы ничего из оставшихся запасов не досталось врагу.
И побежал вслед за взводом.
К концу дня Вальтер со своим батальоном добрался до последней линии английских укреплений.
Он очень устал, но чувствовал себя победителем. Батальону пришлось поучаствовать в нескольких перестрелках, но обошлось без продолжительных боев. Тактика ударных батальонов оказалась лучше, чем ожидали, — благодаря туману. Слабое сопротивление они сминали, сильное — обходили и продвинулись далеко вперед.
Вальтер нашел блиндаж и нырнул в него. Несколько человек последовали за ним. У блиндажа был такой обжитой вид, словно в нем жили месяцами: к стенам прикреплены газетные вырезки, на перевернутом ящике — пишущая машинка. В старых жестяных банках хранилась посуда, а несколько ящиков даже были накрыты одеялом как скатертью. Вальтер догадался, что здесь находился штаб батальона.
Солдаты сразу нашли еду. В блиндаже были печенье, джем, сыр и ветчина. Он не мог удержать их, но открыть хоть одну бутылку виски запретил. Они сломали замок на запертом шкафчике и нашли банку кофе, и кто-то развел у входа небольшой костерок. Когда кофе был готов, Вальтеру протянули чашку, в которую было добавлено подслащенное молоко. Вкус был божественный.
— Я читал в газетах, — сказал сержант Шваб, — что у англичан так же плохо с продовольствием, как у нас. Ничего себе плохо! — воскликнул он, взмахнув банкой, из которой ложкой ел джем.
Вальтер давно ждал, когда до них это дойдет. Он-то подозревал, что немецкие власти преувеличивают эффективность подводной войны. Теперь он знал правду наверняка, и его люди тоже. Да, ограничения на продукты были введены, но англичане вовсе не выглядели изможденными. В отличие от немцев.
Он нашел карту, беспечно оставленную отступающими войсками. Сравнив со своей, понял, что они находятся недалеко от канала Сен-Кантен. За один день немцы вернули территорию, которую в позапрошлом году в течение пяти месяцев с таким трудом отвоевывала при Сомме Антанта.
До победы Германии действительно рукой подать.
Вальтер сел за английскую машинку и принялся составлять рапорт.
Конец марта — апрель 1918 года
В пасхальные выходные Фиц устроил в Ти-Гуине прием. Приглашенные были так же враждебно настроены против нового режима в России, как и он сам. А почетным гостем был Уинстон Черчилль.
От Черчилля, члена либеральной партии, казалось, можно было ожидать сочувствия революционерам; но он был еще и внуком герцога, и у него был властный характер. Фиц давно считал его предателем своего класса, но теперь склонен был примириться с ним из-за обоюдной ненависти к большевикам.
Черчилль приехал в Страстную пятницу. Фиц послал за ним на станцию Эйбрауэна свой «Роллс-Ройс». И наконец в утреннюю гостиную пружинисто вошел невысокий, энергичный, рыжеволосый и румяный Черчилль. От дождя дорогу развезло, и его обувь была не в лучшем виде. На нем был хорошего кроя твидовый костюм пшеничного цвета и голубой галстук-бабочка, под цвет глаз. Ему было сорок три года, но в нем оставалось что-то мальчишеское — в том, как он кивал знакомым, как пожимал руки гостям, с которыми еще не был знаком.
Оглядывая задрапированные тканью стены, камин резного камня и мебель черного дуба, он сказал:
— Фиц, ваш дом убранством не уступает Вестминстерскому дворцу!
У него были причины для энтузиазма: он возвратился в правительство, Ллойд Джордж назначил его министром вооружения. Было много разговоров о том, почему премьер-министр вернул такого беспокойного и непредсказуемого коллегу. В итоге единодушно решили, что Ллойд Джордж предпочитает, чтобы тот плевал из дома на улицу, а не наоборот.
— Ваши шахтеры поддерживают большевиков! — сказал Черчилль, отчасти насмешливо, отчасти возмущенно, садясь и протягивая мокрые ботинки к огню камина. — На половине домов, мимо которых я проезжал, развеваются красные флаги.
— Они и представления не имеют о том, что поддерживают, — пренебрежительно сказал Фиц. За его словами крылось беспокойство.
Черчилль принял из рук Мод чашку чаю и взял с предложенного слугой подноса намазанную маслом булочку.
— Насколько мне известно, вы пережили личную утрату!
— Крестьяне убили моего шурина, князя Андрея, и его супругу.
— Приношу вам глубокие соболезнования.
— В то время мы с Би как раз были там, и нам едва удалось спастись.
— Да, я слышал.
— Жители деревни завладели его землями — это большое поместье, сейчас по праву принадлежащее моему сыну. Однако новый режим узаконил это воровство.
— Боюсь, что так. Первое, что сделал Ленин — провел декрет о земле.
— Надо отдать ему должное, — сказала Мод, — Ленин также ввел восьмичасовой рабочий день и всеобщее бесплатное образование.
Фиц рассердился. Какая бестактность со стороны Мод! Совершенно не подходящий момент, чтобы защищать Ленина.
Но Черчилль оказался достойным противником.
— А также декрет о печати, — парировал он, — который запрещает газеты тех, кто выступает против правительства. Вот вам и свобода слова как ее понимают социалисты.
— Законное право моего сына — не единственная причина, и даже не главная причина, почему меня это беспокоит, — сказал Фиц. — Если большевикам сойдет с рук то, что они устроили в России, то куда дальше? Валлийские шахтеры считают, что уголь, залегающий в недрах земли, не принадлежит тому, кто владеет этой землей. А в субботний вечер из многих пабов Уэльса доносится песня «Красный флаг».
— Режим большевиков следует задушить в колыбели, — сказал Черчилль. Он задумался и снова повторил: — Задушить в колыбели.
Выражение ему явно понравилось.
Фиц сдержал раздражение. Иногда Уинстон воображал, что разработал политику — когда ему случалось всего-то найти чеканную формулировку.
— Но мы же ничего не делаем! — сказал Фиц с досадой.
Прозвучал гонг, подавая всем знак, что пора переодеваться к обеду. Фиц не настаивал на продолжении разговора: у них впереди были выходные.
По дороге он вспомнил, что, вопреки обыкновению, Малыша во время чая в утреннюю гостиную не приводили. И прежде чем идти к себе, по длинному коридору направился в детское крыло дома.
Малышу было три года и три месяца, и это был не младенец и даже не карапуз, а уже мальчик, разговорчивый и подвижный, с такими же голубыми глазами и светлыми кудрями, как у Би. Он сидел у камина, завернутый в одеяло, и симпатичная молодая няня Джонс читала ему книжку. Законный владелец тысяч миль российских земель сосал большой палец. Он не вскочил и не бросился к Фицу, как обычно.
— Что такое с Малышом? — спросил Фиц.
— У него болит живот, милорд.
Няня Джонс немного напоминала Фицу Этель Уильямс, но была не так сообразительна.
— Можно поконкретнее? — недовольно спросил Фиц. — Что у него с животом?
— Жидкий стул.
— С чего бы?
— Не знаю, милорд. В туалете поезда было не очень чисто…
Теперь виноватым становился Фиц, ведь это он потащил семью в Уэльс на этот прием. Он сдержал вертевшееся на языке ругательство.
— Врача вызвали?
— Доктор Мортимер уже едет.
Фиц сказал себе, что не стоит нервничать. Дети постоянно подхватывают всякие пустяковые инфекции. Сколько раз у него самого в детстве было расстройство! Но случалось, что от кишечных инфекций дети умирали.
Он подошел к дивану и, опустившись на колени, посмотрел сыну в лицо.
— Ну, как поживает мой маленький солдат?
— Сру без конца, — апатично ответил Малыш.
Должно быть, он услышал эту вульгарную фразу от слуг. И даже в том, как он ее произнес, был легкий намек на валлийский акцент. Но Фиц решил не поднимать сейчас шум по этому поводу.
— Скоро приедет доктор и даст лекарство, — сказал он. — Тебе сразу станет лучше.
— Я не хочу принимать ванну.
— Я полагаю, сегодня можно обойтись без ванны, — сказал Фиц, вставая. — Когда приедет врач, пошлите за мной, — обратился он к няне. — Я хочу сам с ним поговорить.
— Обязательно, милорд.
Он вышел из детской и направился в гардеробную. Слуга уже приготовил вечерний костюм: сорочку с алмазными запонками для воротника и манжет, в кармане фрака — белоснежный льняной платок, в туфлях из лакированной кожи — шелковые носки.
Прежде чем переодеться, он зашел в комнату к Би.
Она была на девятом месяце беременности.
Когда она ждала появления на свет Малыша, он не видел ее в этом состоянии. Фиц уехал во Францию, а вернулся уже после рождения сына. Раньше ему не доводилось наблюдать, как растет живот беременной женщины, удивляться этому впечатляющему зрелищу и возможности тела меняться и растягиваться.
Она сидела перед туалетным столиком, не глядя в зеркало, откинувшись назад, разведя ноги и положив руки на живот, бледная, с закрытыми глазами.
— Никак не могу принять удобную позу, — пожаловалась она. — Хоть стоя, хоть сидя, даже лежа — все равно больно.
— Тебе надо бы пойти в детскую, посмотреть на Малыша.
— Пойду, когда силы будут! — отрезала она. — Не надо было мне ехать в эту глушь! Да и это тоже: в таком состоянии — и хозяйка на приеме!
Фиц понимал, что она права.
— Но нам нужна помощь этих людей в борьбе с большевиками!
— А у Малыша по-прежнему болит живот?
— Да. Доктор скоро приедет.
— Пошли его и ко мне, раз уж он будет здесь… Хотя вряд ли от сельского доктора будет толк…
— Я скажу слугам. Ты не спустишься к обеду?
— Да как же я спущусь, когда мне плохо!
— Я всего лишь спросил. Во главе стола может сесть Мод.
Фиц вернулся в гардеробную. Некоторые отказывались от фраков и белых галстуков и под предлогом войны надевали на обед короткие смокинги и черные галстуки. Фиц не видел здесь связи. Почему во время войны не надо одеваться как положено?
Надев вечерний костюм, он сошел вниз.
После обеда, когда в гостиную был подан кофе, Черчилль провокационно сказал:
— Ну что же, леди Мод, вы — женщины — наконец добились права голоса.
— Некоторые, — ответила она.
Фиц знал, как она возмущена тем, что право голоса дали только женщинам старше тридцати и собственницам — или женам собственников — недвижимости. Самого же Фица возмущало то, что законопроект вообще прошел.
А Черчилль лукаво продолжал:
— За это вы должны благодарить отчасти лорда Керзона, который почему-то воздержался при голосовании за этот проект в палате лордов.
Граф Керзон, умнейший человек, из-за проблем со спиной носил металлический корсет, что еще более усугубляло его вид холодного превосходства. Про него ходил стишок:
Раньше он был вице-губернатором Индии, а теперь — председатель палаты лордов и одним из пяти членов военного кабинета. А кроме того — президент Лиги противников женского избирательного права. Поэтому то, что он воздержался, потрясло политический мир и глубоко разочаровало тех, кто был против закона, в том числе и Фица.
— В палате общин законопроект прошел, — стал объяснять Керзон, — и я решил, что мы не должны бросать вызов мнению выбранных народом членов парламента.
Фиц и сейчас был на него сердит.
— Для того и существует палата лордов, чтобы критически изучать решения палаты общин и отказываться от излишних. И это как раз такой случай.
— Если бы мы забаллотировали этот законопроект, палата общин, уверен, оскорбилась бы и вновь нам его прислала.
Фиц пожал плечами.
— У нас уже бывали подобные споры.
— Но, к несчастью, сейчас заседает комитет Брайса.
— О… — Об этом Фиц не подумал. Комитет Брайса работал над реформой палаты лордов. — Значит, все дело в этом?
— В ближайшее время ожидают их отчет. И до того мы не можем позволить себе открытое противостояние палате общин.
— Увы… — С большой неохотой Фицу пришлось принять это во внимание. Если палата лордов будет делать серьезные попытки противостоять палате общин, Брайс может рекомендовать ограничить власть верхней палаты. — Мы можем потерять наше влияние — и навсегда.
— Именно эти соображения и заставили меня воздержаться.
Иногда политика приводила Фица в угнетенное расположение духа.
Дворецкий принес Керзону кофе и тихо сказал Фицу:
— Милорд, доктор Мортимер в маленьком кабинете. Он ждет, когда вам будет удобно с ним побеседовать.
Фица волновало состояние здоровья Малыша, и вмешательство Пила оказалось очень кстати. Он извинился и вышел.
В маленький кабинет отправляли все, что не вписывалось в интерьер ни одной комнаты: например, там были неудобное резное готическое кресло, шотландский пейзаж, который никому не нравился, и голова тигра, которого отец Фица убил в Индии.
Доктор Мортимер выглядел довольно самоуверенно, словно считал, что его профессия в каком-то смысле уравнивает его с графом. Однако разговаривал он вполне вежливо.
— Добрый вечер, милорд, — сказал он. — У вашего сына кишечное расстройство в легкой форме, и, по всей вероятности, оно не причинит ему вреда.
— По всей вероятности?
— Я намеренно употребил именно эту формулировку. — Доктор Мортимер говорил с валлийским акцентом — правда, не очень заметным, как у человека образованного. — Мы, ученые, всегда имеем дело с вероятностью, а не стопроцентной уверенностью. Каждое утро, когда ваши шахтеры спускаются в забой, я им говорю, что, вероятно, взрыва не будет.
— А-а… — Фицу это показалось не очень утешительным. — А графиню вы осмотрели?
— Осмотрел. С ней тоже ничего серьезного. На самом деле она вообще не больна — она рожает.
— Что? — подскочил Фиц.
— Она думала, что на девятом месяце, но ошиблась в расчетах. Она выносила полных девять месяцев и через несколько часов благополучно разрешится от бремени.
— Кто с ней сейчас?
— Все ее служанки. Я послал за опытной акушеркой, и если пожелаете, сам буду присутствовать при родах.
— Это моя вина, — горько сказал Фиц. — Не надо было настаивать на ее отъезде из Лондона.
— И за пределами Лондона ежедневно рождается множество исключительно здоровых младенцев.
Фицу послышалась в словах доктора издевка, но он не обратил на это внимания.
— А если что-нибудь пойдет не так?
— Мне известна репутация вашего лондонского доктора, профессора Рэтбоуна. Это, конечно, очень достойный врач, но, думаю, я смело могу сказать, что помог появиться на свет большему числу детей, чем он.
— Шахтерских детей.
— Да, в основном. Правда, в момент рождения между ними и детьми аристократов разницы не заметно.
Он действительно издевался над Фицем.
— Мне не нравится ваше поведение, — сказал Фиц. Но осадить Мортимера не получилось.
— А мне не нравится ваше, — ответил он. — Вы демонстрируете, без малейшего намека на деликатность, что считаете меня недостойным оказывать услуги вашей семье. Поэтому я охотно удаляюсь.
И взял свой саквояж.
Фиц вздохнул. Ссориться было глупо. Он злился на большевиков, а не на этого обидчивого валлийского доктора.
— Ну послушайте, не делайте глупостей, — сказал он.
— Стараюсь, — ответил Мортимер, направляясь к двери.
— Разве вам не положено выше всего ставить интересы пациента?
— Боже мой… — Мортимер остановился в дверях. — Фицгерберт, ваша самонадеянность просто невероятна!
Мало кто говорил так с Фицем, но он сдержал себя. Чтобы найти другого врача, понадобится не один час. Если он позволит Мортимеру покинуть дом, Би никогда ему этого не простит.
— Я забуду то, что вы сказали, — сказал Фиц. — Я забуду весь этот разговор, если хотите.
— Полагаю, ничего более похожего на извинение мне не дождаться.
Правильно полагает, подумал Фиц.
— Хорошо, я возвращаюсь наверх, — сказал доктор Мортимер.
Рожать тихо графиня не могла. Ее крики разносились по всему главному крылу. Мод громко играла рэгги — чтобы развлечь гостей и заглушить шум, но на пианино один рэгтайм был похож на другой, и минут через двадцать она сдалась. Кое-кто отправился спать, но когда пробило полночь, большинство гостей собрались в бильярдной. Пил разносил коньяк.
Фиц предложил Черчиллю знаменитые кубинские сигары «Эль рей дель мундо». Пока тот закуривал, Фиц сказал:
— Правительство должно что-то предпринять в отношении большевиков.
Черчилль быстро оглядел комнату, словно проверяя, всем ли из присутствующих можно доверять. Потом, откинувшись на спинку, произнес:
— Ситуация такова. Английская Северная эскадра находится уже в русских водах вблизи Мурманска. Теоретически они должны следить, чтобы русские корабли не попали в руки немцам. И в Архангельске тоже есть наши люди. Я настаиваю на том, чтобы в Мурманске высадились наши войска. В дальнейшем это можно будет рассматривать как основу противоборствующих революции сил на севере России.
— Но этого мало! — воскликнул Фиц.
— Согласен. Мне бы хотелось, чтобы мы послали войска в Баку, на Каспийское море — чтобы огромные месторождения нефти не достались Германии или даже туркам, — и на Черное море, где уже сложилось ядро украинского сопротивления большевикам. И наконец, в Сибири у нас тысячетонные запасы стоимостью в миллиарды фунтов, привезенные в поддержку русским, когда они были нашими союзниками. Мы вправе послать туда войска, чтобы охранять нашу собственность.
— Но сделает ли Ллойд Джордж хоть что-нибудь? — спросил Фиц с сомнением и надеждой.
— Не демонстративно, — ответил Черчилль. — Именно из-за этих красных флагов, поднятых над шахтерскими домами. В нашей стране многие поддерживают русских и их революцию. И я понимаю, почему — как ни ненавистен мне Ленин и его окружение. Со всем должным почтением к семье графини… — он взглянул на потолок, так как снова раздался крик, — нельзя отрицать, что русский правящий класс не спешил реагировать на народные волнения.
Странную смесь представлял собой Черчилль, подумал Фиц: аристократ и популист, талантливый администратор, который не мог противиться искушению совать нос в чужие ведомства, обаятельный человек, которого терпеть не могли коллеги-политики.
— Русские революционеры воры и убийцы, — сказал Фиц.
— Воистину. Но нам придется смириться с тем, что не все так о них думают. Поэтому наш премьер-министр не может активно противостоять революции.
— В том, чтобы ей противостоять пассивно, смысла немного, — раздраженно ответил Фиц.
— Кое-что можно делать и не ставя его официально в известность.
В комнату вошла Мод. Мужчины встали, несколько взволнованные.
В загородных особняках женщины обычно не заходили в бильярдную. Но Мод игнорировала правила, если они ее чем-либо не устраивали. Она подошла к Фицу и поцеловала его в щеку.
— Поздравляю, милый Фиц, — сказала она. — У тебя родился еще один сын.
Все радостно закричали, захлопали и обступили Фица.
— А как моя жена? — спросил он Мод.
— Очень устала, но горда собой.
— Слава богу!
— Доктор Мортимер уехал, но акушерка говорит, ты можешь войти и посмотреть на ребенка.
Фиц направился к двери.
— Я тоже пойду наверх! — сказал Черчилль.
Выходя из комнаты, Фиц услышал, как Мод сказала:
— Пил, налейте мне, пожалуйста, бренди.
Понизив голос, Черчилль произнес:
— Значит, вы бывали в России.
Они пошли по лестнице на второй этаж.
— Да, несколько раз.
— И говорите по-русски.
«Интересно, к чему он клонит», — подумал Фиц.
— Немного. Хвастать особенно нечем, но объясниться так, чтобы меня поняли, могу.
— А вам случалось встречаться с человеком по имени Мэнсфилд Смит-Камминг?
— По правде говоря, да. Он руководитель… — Фиц не решился вслух упоминать Бюро секретных служб, — одного особого отдела. Мне доводилось пару раз писать ему.
— А, прекрасно. Когда вернетесь в Лондон, вам, возможно, придется с ним встретиться.
— Я готов с ним встретиться в любое время, — сказал Фиц, стараясь не показывать свою заинтересованность.
— Я попрошу его связаться с вами. Возможно, у него будет для вас новое задание.
Они были у дверей комнаты Би. Изнутри послышался отчетливый крик новорожденного младенца. Фиц со стыдом почувствовал, что к глазам подступают слезы.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал он. — Спокойной ночи!
— И вам спокойной ночи — и мои поздравления!
Его назвали Эндрю Александр Мюррей Фицгерберт. Это был крошечный живой комочек с копной черных, как у Фица, волос. В Лондон его везли, завернув в одеяла, в «Роллс-Ройсе», и еще две машины ехали сзади — на случай поломки. Они позавтракали в Чепстоу, на ленч остановились в Оксфорде, а к обеду прибыли домой, на Мэйфэр.
Через несколько дней, теплым апрельским днем Фиц шел по набережной, глядя на грязную воду Темзы — он направлялся на встречу с Мэнсфилдом Смит-Каммингом.
Бюро секретных служб стала мала прежняя штаб-квартира у вокзала Виктории. Человек, ставящий вместо подписи букву «С», переселил свою разрастающуюся организацию в шикарное викторианское здание Уайтхолл-Корт, с видом на Биг-Бен. В отдельном лифте Фиц поднялся на верхний этаж, где главный над шпионами занимал сдвоенные апартаменты, соединенные переходом, идущим по крыше.
— Мы не один год следили за Лениным, — сказал Смит-Камминг. — Если нам не удастся с ним покончить, это будет один их худших тиранов, каких только знал мир.
— Полагаю, вы правы, — сказал Фиц, чувствуя облегчение оттого, что Смит-Камминг относится к большевикам так же, как он сам. — Но что мы можем сделать?
— Давайте поговорим о том, что могли бы сделать вы. — Смит-Камминг взял со стола стальной циркуль-измеритель, с помощью каких измеряют расстояния на карте. Словно по рассеянности, он вогнал острие себе в левую ногу.
Фиц едва сдержал чуть не сорвавшийся с губ крик. Конечно, это проверка. Он вспомнил, что у Смит-Камминга левая нога деревянная: последствие автомобильной аварии. И улыбнулся.
— Хорошая уловка, — сказал он. — Я чуть не попался.
Смит-Камминг положил циркуль и внимательно посмотрел на Фица в свой монокль.
— В Сибири есть казацкий атаман, сбросивший местную власть большевиков, — сказал он. — Мне нужно знать, стоит ли он того, чтобы мы его поддержали.
— Открыто? — изумленно спросил Фиц.
— Конечно нет. Но у меня есть тайные фонды. Если мы сможем поддерживать контрреволюцию на востоке — это будет дело, достойное того, чтобы тратить на это, скажем, десять тысяч фунтов в месяц.
— Как его зовут?
— Атаман Семенов, двадцати восьми лет. Он расположился в Манчжурии, по обе стороны Китайской Восточной железной дороги возле ее соединения с Транссибирской магистралью.
— Значит, этот Семенов контролирует одну железнодорожную ветку, а мог бы контролировать обе.
— Именно. И он ненавидит большевиков.
— Значит, нужно побольше о нем узнать.
— И займетесь этим вы.
Фиц готов был выполнить это задание, но у него возникло сразу множество вопросов. Как ему найти Семенова? Это ведь казак, а про казаков говорили, что они сразу стреляют, а не задают вопросы. Станет ли он вообще разговаривать с Фицем или просто убьет его? И Семенов, разумеется, будет утверждать, что справится с большевиками, но как Фицу выяснить реальное положение вещей? Можно ли будет узнать наверняка, с пользой ли будут потрачены английские деньги?
Но он задал лишь один вопрос:
— Подойду ли для такого дела именно я? Прошу прощения, но я личность довольно заметная, небезызвестная даже в России.
— Откровенно говоря, выбор у нас небольшой. Это должен быть человек высокого положения — на случай переговоров с Семеновым. И мало кто из тех, кому можно вполне доверять, владеет русским языком. Поверьте, из возможных кандидатур ваша — наилучшая.
— Понимаю.
— Конечно, это опасное поручение.
Фиц вспомнил толпу крестьян, забивших до смерти князя Андрея. Это могло произойти и с ним. Он справился с нервной дрожью.
— Я осознаю опасность, — сказал он ровным голосом.
— Тогда дайте мне ответ: вы поедете во Владивосток?
— Разумеется, — ответил Фиц.
Май — сентябрь 1918 года
Гас Дьюар к солдатской жизни привыкал с трудом. С его долговязой, нескладной фигурой ему было нелегко маршировать, отдавать честь и чеканить шаг как положено в армии. Что до физической нагрузки, то зарядку он не делал со школьных времен. Друзья, знавшие о его пристрастии к цветам на обеденном столе и крахмальному постельному белью, ждали, что армейская жизнь станет для него тяжелым потрясением. Чак Диксон, проходивший вместе с ним офицерскую подготовку, сказал ему как-то:
— Гас, ведь дома тебе даже ванну не приходится наполнять самому!
Но Гас выжил. Когда ему было одиннадцать, его послали в частную школу, так что ему было не в новинку сносить оскорбления и выполнять приказы дураков-начальников. Еще ему приходилось страдать от насмешек из-за образцовых манер и богатства своей семьи, но он терпеливо их выносил.
Когда доходило до активных действий, то, как замечал с удивлением Чак, Гас проявлял определенную ловкость, ранее замеченную у него лишь на теннисном корте.
— Ты смотришься, как жираф, — говорил Чак, — но и бегаешь не хуже.
Гас достиг успехов в боксе — из-за длинных рук, — хотя его инструктор-сержант и говорил, что ему не хватает бойцовского характера.
А вот стрелком он оказался никудышным.
Гас стремился добиться успеха в воинской службе отчасти потому, что его считали к ней неспособным. Ему нужно было доказать другим — а может, и самому себе — что он не неженка. Но была и еще одна причина. Он верил в то, за что сражался.
Президент Вильсон произнес речь, обращенную к конгрессу и сенату, и она разнеслась по свету, подобно сигналу к атаке. Он призывал не больше не меньше к новому мировому порядку. «Генеральная ассамблея наций должна быть сформирована на особых условиях с целью предоставить взаимные гарантии политической неприкосновенности и территориальной целостности большим и малым государствам в равной мере».
Лига Наций была мечтой Вильсона, Гаса и многих других — включая, как ни странно, и сэра Эдварда Грея, у которого и зародилась эта идея, когда он был министром иностранных дел Великобритании.
Вильсон представил свою программу в четырнадцати пунктах. Там говорилось о сокращении вооружений, о праве народов колоний участвовать в обсуждении собственного будущего; о свободе для балканских государств, Польши, подчиненных народов Оттоманской империи. Эта речь получила известность как «Четырнадцать пунктов Вильсона». Гас завидовал тем, кто помогал президенту писать ее. В прежнее время он и сам бы приложил к тому руку.
«Через всю программу проходит очевидный принцип, — говорил Вильсон. — Это принцип справедливого отношения ко всем народам и национальностям и их права сосуществовать друг с другом на равных условиях свободы и безопасности, вне зависимости от того, сильны они или слабы… — Когда Гас дочитал до этого места, у него на глаза навернулись слезы. — Народ Соединенных Штатов Америки не может согласиться ни на какие иные принципы», — писал Вильсон.
Неужели действительно это может осуществиться, и народы смогут решать споры без войны? Как ни парадоксально, но за такое сражаться стоило.
Гас с Чаком и их пулеметный батальон вышли из Хобокена, штат Нью-Джерси, на корабле «Коринна» — когда-то шикарном лайнере, теперь переделанном в войсковое транспортное судно. Шли они до Европы две недели. Как младшие лейтенанты, Гас и Чак жили в одной каюте на верхней палубе. Несмотря на давнее соперничество за любовь Ольги Вяловой, теперь они стали друзьями.
Их судно шло в группе судов в сопровождении военных кораблей, и плавание прошло без происшествий, правда, несколько человек умерло от испанской лихорадки — новой болезни, косившей людей по всему миру. Кормили плохо. Говорили, что немцы отчаялись победить с помощью подводной войны и теперь вознамерились отравить их.
«Коринна» полтора дня ждала на траверзе Бреста на северо-западной оконечности Франции. Они высадились в порту, где было не продохнуть от людей, техники и грузов, воздух звенел от отдаваемых приказов и ревущих моторов, вокруг сновали раздраженные офицеры и потные грузчики. Гас допустил оплошность, спросив у портового сержанта о причине промедления.
— Промедления, сэр? — переспросил сержант. Слово «сэр» у него прозвучало как оскорбление. — Вчера у нас высадилось пять тысяч человек со своим транспортом, оружием, палатками и полевыми кухнями. Мы приняли их и отправили железной дорогой. Сегодня мы тоже примем пять тысяч, и завтра все повторится. Так что это не промедление, сэр. Это чертовски быстрая работа.
Чак усмехнулся Гасу и шепнул:
— Вот так-то!
Грузчиками были негры. Повсюду, где белые солдаты оказывались рядом с цветными, возникали проблемы, обычно из-за рекрутов с юга. И армия уступила: вместо того чтобы смешивать расы на фронте, армия направляла темнокожих солдат на черную работу в тылу. Гас знал, что солдаты-негры были этим недовольны: они хотели сражаться за свою страну, как все остальные.
От Бреста почти весь их полк отправили поездом. Пассажирских вагонов не дали, они втиснулись в вагон для скота. Гас рассмешил ребят, переведя надпись на стенке вагона: «Сорок человек или восемь лошадей». Однако у пулеметного батальона был собственный транспорт, и Гас с Чаком добрались до своего лагеря, расположенного южнее Парижа, по шоссе.
В Штатах они тренировались вести окопную войну с деревянными винтовками, теперь у них были настоящее оружие и боеприпасы. Гасу и Чаку как офицерам были выданы полуавтоматические пистолеты марки «Кольт» М1911 с семизарядным магазином. Перед отъездом из Штатов они отказались от меховых шапок и заменили их на более практичные пилотки с продольной складкой. Были у них и стальные каски-«супницы», как у англичан.
Сейчас французские инструкторы в синих мундирах обучали их совместным действиям с тяжелой артиллерией — искусству, в котором прежде у армии Соединенных Штатов Америки не было необходимости. Гас знал французский и, естественно, на него была возложена обязанность контактировать с французами. Отношения между ними были хорошие, хоть французы и жаловались на то, что после приезда американцев цены на бренди поднялись.
Весь апрель немецкое наступление успешно продолжалось. Людендорф шел по Фландрии такими темпами, что, по выражению генерала Хейга, англичанам пришлось «стать спиной к стене и сражаться не на жизнь, а на смерть» — что повергло американцев в ужас.
Гас вовсе не спешил посмотреть на военные действия, а вот Чак сгорал от нетерпения. Что они здесь делают, спрашивал он, тренируясь в учебных боях, когда должны уже сражаться в настоящих? Ближайший участок германского фронта проходил возле города Реймса Шампаньского региона, к северо-востоку от Парижа. Но командир подразделения, полковник Вагнер, сказал Гасу, что разведка Антанты уверена: в этом секторе немцы вести наступление не будут.
Однако этот прогноз разведки оказался смертельно ошибочным.
Потери были велики, но стратегия Людендорфа работала. Немцы били по слабым местам противника, двигались быстро, оставляли огневые точки позади, чтобы заняться ими позже. Несмотря на кое-какие разумные защитные действия генерала Фоша, нового верховного главнокомандующего союзными войсками, Германия захватывала территории быстрее, чем когда бы то ни было.
Самая большая проблема заключалась в том, что наступление останавливалось всякий раз, когда немецкие войска находили запасы съестного. Они останавливались, чтобы поесть, и пока не наедятся, заставить их сдвинуться с места было невозможно. Донельзя странно видеть, как военные в форме, сидя на земле, высасывают сырые яйца, зарываются лицом то в пирог, то в окорок, давясь, пьют вино из горлышка, а вокруг рвутся снаряды, и над головой свистят пули. Вальтер знал, что у других офицеров проблемы те же. Некоторые пытались угрожать солдатам пистолетом, но и это не могло заставить тех бросить еду.
В остальном наступление было крайне успешным. Вальтер и его солдаты были истощены, но то же можно сказать об английских и французских солдатах, которых они встречали.
После Соммы и Фландрии третье наступление 1918 года Людендорф планировал в секторе между Реймсом и Суассоном. Здесь войска Антанты удерживали позиции на гребне с названием «Chemin des Dames», «Путь дам» — названном так потому, что идущая вдоль него дорога была проложена для дочерей Людовика XV.
Последняя перегруппировка произошла в воскресенье 26 мая. Был солнечный день, дул свежий северо-восточный ветер. Вальтер чувствовал гордость, наблюдая за колоннами, маршировавшими на передовую, за тысячами орудий, которые подкатывали на заданные позиции под изматывающим огнем французской артиллерии, за тем, как прокладывались от командных пунктов к батареям телефонные линии.
Тактика Людендорфа оставалась прежней. В два часа ночи тысячи орудий открыли огонь по французским укреплениям на верхушке гребня, стреляя снарядами с порохом, шрапнелью и газом. Вальтер с удовлетворением заметил, что французский огонь сразу ослабел — это означало, что немецкие пушки били в цель. Обстрел продолжался недолго, в связи с новыми теориями, и в пять сорок прекратился.
Началось наступление штурмовых батальонов.
Немцы шли в атаку вверх по склону, и, несмотря на это, встречали слабое сопротивление. Менее чем за час они достигли дороги, идущей по вершине гребня. Уже рассвело, и Вальтер видел отступающих по всему склону французов.
За ними шли штурмовые войска — быстро и ровно, соразмеряя темп с огневым валом, но все равно к середине дня они достигли долины реки Эны. Некоторые фермеры поломали свою технику и пожгли ранний урожай в амбарах, но большинство бежали в спешке, и реквизиционные группы, шедшие за войсками, были щедро вознаграждены. Французы, отступая, даже не взорвали мосты через Эну. Это означало, что они не смогли совладать с поднявшейся паникой.
Во второй половине дня Вальтер со своими пятью сотнями вышел на следующий гребень, а встали лагерем они на дальнем берегу реки Вели, продвинувшись в один день на двадцать миль.
На следующий день они оставались на месте, поджидая пополнение, но на третий день снова пошли в наступление, а на четвертый — это был четверг 30 мая, — пройдя с понедельника целых тридцать миль, дошли до северного берега Марны.
Здесь, не к добру вспомнил Вальтер, немецкое наступление остановилось в четырнадцатом году. И поклялся себе, что теперь это не повторится.
30 мая Гас с американскими экспедиционными войсками находился в районе учений под Шатовийеном, к югу от Парижа, когда Третья дивизия получила приказ принять участие в обороне реки Марны. Большую часть дивизии отправили поездом, хотя при нынешнем состоянии французских железных дорог на транспортировку могло уйти несколько дней. Однако Гас и Чак с пулеметчиками выехали на свои позиции в автомобиле.
Гас чувствовал страх и волнение. Это не бокс, где есть судья, чтобы следить за соблюдением правил и прекратить бой, если он станет опасным. Как он поведет себя, когда в него начнут стрелять из настоящего оружия? Вдруг повернется и бросится бежать? И как от этого удержаться, ведь он привык поступать так, как подсказывал разум.
Машины были столь же ненадежны, как и поезда: многие ломались или у них кончалось горючее. К тому же движение затрудняли гражданские, ехавшие в противоположном направлении, спасаясь от войны: кто гнал стада коров, кто вез свои пожитки на тачках и ручных тележках.
Семнадцать пулеметов прибыли в маленький зеленый городок Шато-Тьери в пятидесяти милях к востоку от Парижа в пятницу, в шесть часов вечера. В свете вечернего солнца городок был очень красив. Он раскинулся по обоим берегам Марны, двумя мостами соединяя южную часть с северной — и центром города. Французы еще удерживали оба берега, но передний край немецкого наступления уже подошел к городу с севера.
Батальон Гаса получил приказ расположиться вдоль южного берега и держать под контролем мосты. Их расчеты были экипированы пулеметами «Гочкисс» образца 1914 года — каждый водружен на устойчивую треногу, подача осуществлялась разъемно-звеньевыми металлическими лентами, по двести пятьдесят патронов в каждой. Еще у них были винтовочные гранаты, которыми можно было стрелять и с сошника под углом в сорок пять градусов, а также несколько английских окопных минометов системы Стокса.
На закате Гас и Чак руководили размещением своих расчетов между двумя мостами. Никакие учения не подготовили их к принятию нужных сейчас решений, приходилось руководствоваться здравым смыслом. Гас выбрал трехэтажное здание с заколоченным кафе на первом этаже. Он вошел, выбив заднюю дверь, и поднялся по лестнице. Из чердачного окна открывался прекрасный вид на реку и уходящую на север улицу на другой стороне. Гас приказал поставить сюда расчет со станковым пулеметом. Он ждал, что сержант заявит — мол, дурацкая идея, но тот одобрительно кивнул и отправился выполнять.
Подобным же образом Гас разместил еще три пулеметных расчета.
В поисках подходящего укрытия для миномета он обнаружил на берегу реки кирпичный лодочный ангар. Он не знал, его это территория или Чака, и пошел искать друга, чтобы это выяснить. Чака он заметил в сотне метров дальше по берегу, у восточного моста: тот разглядывал в полевой бинокль что-то на том берегу. Гас сделал пару шагов в его направлении — и тут раздался страшный грохот.
Он повернулся в сторону шума — и в следующую секунду послышалось еще несколько оглушительных взрывов. Гас понял, что это открыла огонь немецкая артиллерия, когда в реку, подняв брызги, упал снаряд.
Он снова взглянул туда, где был Чак — в тот самый миг, когда на месте, где стоял его друг, взметнулся фонтан земли.
— Господи боже! — вскричал Гас и бросился туда.
По всему южному берегу рвались снаряды и мины. Гас добрался до места, где в последний раз видел Чака, и в замешательстве огляделся. Он не увидел ничего, кроме груд земли и камней. Потом заметил торчащую из-под обломков руку. Он отодвинул камень — и обнаружил, что рука с телом не соединена.
Неужели это рука Чака?! Гас упал на колени и начал рыть землю руками. Он увидел коричневый воротник с металлическим кружком и надписью «США».
— О боже! — простонал он, а вскоре уже очищал от земли лицо Чака — не чувствуя ни малейшего движения: ни дыхания, ни биения сердца.
Он попытался вспомнить, что положено делать в таких случаях. Кому он должен сообщить о смерти Чака? Надо что-то сделать с телом, но что?…
Он поднял голову и увидел, что на него смотрят сержант и два капрала, смотрят и ждут приказов.
Гас резко поднялся, вспомнив что-то из пройденного. Не его дело было заниматься погибшими товарищами, даже ранеными. Он был цел и невредим, и его долг — сражаться. Он ощутил прилив бездумной ненависти к немцам, убившим Чака. «Дьявол, — подумал он, — я за него отомщу!» Он вспомнил, что делал до этого: расставлял расчеты. Нужно продолжать. Теперь ему надо будет позаботиться и о расчетах Чака.
Он махнул рукой сержанту, отвечавшему за минометы.
— Про лодочный сарай забудьте, он слишком на виду, — и указал через улицу на узкий переулок между винной лавкой и конюшнями. — Поставьте три миномета в этом переулке.
— Слушаюсь, сэр! — и сержант бросился выполнять.
Гас оглядел улицу.
— Капрал, видите ту плоскую крышу? Поставьте туда пулемет.
— Прошу прошения, сэр, но это автомобильная мастерская, внизу может быть горючее!
— Черт, вы правы. Хорошо, что сообразили, капрал. Ну, тогда на колокольню той церкви. Там внизу взрывчатых веществ не предвидится.
— Да, сэр, это гораздо лучше, сэр.
— Остальные — за мной в укрытие. Я должен подумать, как расставить остальных.
Он повел их через дорогу и вниз по боковой улице. Вдоль тыльной стороны зданий шла узкая тропинка. Во дворе магазина сельскохозяйственных товаров взорвался снаряд, осыпав Гаса дождем удобрений, — словно напоминая, что он не в безопасности.
Он поспешно двинулся дальше, стараясь, где возможно, укрываться от обстрела за стенами, отдавая приказы сержантам, размещая пулеметы в наиболее высоких и прочных на вид строениях, а минометы — в садах между домами. Иногда подчиненные предлагали что-то или возражали ему. Он слушал их и быстро принимал решение.
Очень скоро стемнело, что осложнило задачу. Немцы осыпали город градом бомб, и многие попадали точно в американские позиции на южном берегу. Несколько зданий было разрушено, отчего обращенная к реке улица стала похожа на рот, полный испорченных зубов. За первые несколько часов бомбежки Гас потерял три пулемета.
В штаб батальона, расположенный в здании швейной фабрики, он смог вернуться уже за полночь. Полковник Вагнер и его французский коллега сосредоточенно рассматривали крупномасштабную карту города. Гас отрапортовал, что все орудия, его и Чака, находятся на позициях.
— Хорошо поработали, Дьюар, — сказал полковник. — Вы в порядке?
— Конечно, сэр, — сказал Гас, озадаченно, полагая, что полковник считает его недостаточно мужественным.
— Вы весь в крови.
— В крови, сэр?.. — Гас оглядел себя и увидел на одежде большие пятна запекшейся крови. — Интересно, откуда она взялась…
— Я бы предположил по вашему виду, что из раны у вас на лице. У вас щека рассечена.
Гас тронул лицо и поморщился: пальцы коснулись раны.
— Сам не знаю, когда это произошло, — сказал он.
— Идите в медпункт, пусть вам промоют и перевяжут рану.
— Да это ерунда, сэр. Я бы лучше…
— Выполняйте приказ, лейтенант! Если случится заражение крови, это будет уже не ерунда. — Полковник чуть заметно улыбнулся. — Я бы не хотел вас потерять. Похоже, вы можете стать дельным офицером.
На следующее утро, в четыре часа, немцы применили газы. Вальтер со своими солдатами подошел к северным пригородам на восходе, ожидая, что сопротивление французских войск окажется таким же слабым, как в течение двух последних месяцев.
Они бы предпочли обойти Шато-Тьери стороной, но это было невозможно: через город шла железная дорога на Париж, и мосты были стратегически важны. Надо было взять город.
На смену полям и фермам пришли домики и небольшие усадьбы, которые уступили место мощеным улицам и садам. Когда Вальтер приблизился к первому двухэтажному дому, из верхнего окна плеснуло пулеметным огнем, усеяв дорогу перед ним точками, как гладь пруда под дождем. Он бросился через низенький забор на грядку и покатился по ней, пока не оказался под защитой яблони. Его солдаты тоже попрятались — все, кроме двоих, те просто упали как подкошенные. Один лежал неподвижно и безгласно, другой стонал.
Вальтер огляделся и заметил сержанта Шваба.
— Возьмите шесть человек, войдите в этот дом через заднюю дверь и уничтожьте пулеметную точку, — сказал он. Потом нашел глазами своих лейтенантов. — Фон Кессель, пройдите один квартал на запад и войдите в город оттуда. Фон Браун, пойдете на восток со мной.
На улицу они больше не высовывались, а шли переулочками и задними дворами, но практически из каждого десятого дома их обстреливали из винтовок и пулеметов. Вальтер с тревогой понял, что случилось что-то такое, отчего к французам вернулся боевой дух.
Все утро солдаты Вальтера отбивали дом за домом, неся тяжелые потери. Не так им положено было воевать! Их учили преследовать отступающего противника, почти не оказывающего сопротивления, пробиваться далеко за линию фронта, нарушать линии связи, деморализуя лишенные руководства войска противника, и быстро уступать поле боя идущей следом пехоте. Но сейчас эта тактика не действовала, и они должны были схватиться врукопашную с противником, который, казалось, обрел второе дыхание.
Но они наступали, и в полдень Вальтер поднялся на руины средневекового замка, именем которого назван город. Замок стоял на вершине холма, а у его подножия находился муниципалитет. От него по прямой главной улице было метров двести пятьдесят до двойной арки моста через Марну Реку можно было перейти еще лишь в одном месте — к востоку, в полукилометре вверх по реке был еще железнодорожный мост.
Все это Вальтер видел невооруженным глазом. Он достал полевой бинокль и направил на вражеские позиции на южном берегу. Солдаты противника вели себя беспечно, не прятались, а это означало, что они были новичками на войне: ветераны избегали открытых мест. А эти были молоды, энергичны, упитаны и хорошо одеты, заметил Вальтер. И форма у них не синяя, а коричневая, наконец понял он.
Американцы.
Во второй половине дня французы отступили на северный берег реки, и Гасу довелось на полную мощь использовать свои орудия, направляя огонь минометов и пулеметов через головы французов на наступающих немцев. Американские орудия направляли поток снарядов по широким прямым улицам Шато-Тьери, превращая их в дороги смерти. И все равно немцы бесстрашно наступали: от банка к кафе, от переулка до дверей магазина, побеждая французов числом.
День перешел в кроваво-красный вечер. Гас из своего высоко расположенного окна видел разрозненные остатки французов в синих мундирах, отступавшие к западному мосту. Они сделали последнюю попытку закрепиться на северной части моста и удерживали его, пока красное солнце не село за западные холмы. Затем, в сумерках, отступили.
Небольшой отряд немцев заметил, что происходит, и бросился в погоню. Гас видел, как они бежали по мосту, едва различимые серые точки на сером. А потом мост взорвался. Французы заранее его заминировали, собираясь уничтожить, понял Гас. Тела взлетели в воздух, и северная арка моста грудой обломков упала в воду.
Потом все стихло.
Гас прилег в штабе на соломенный матрас и немного поспал — впервые за последние почти двое суток. С рассветом его разбудил огонь немецкой артиллерии. В жемчужном свете июньского утра он увидел, что немцы заняли весь северный берег и обстреливают позиции французов на южном берегу с очень близкого расстояния.
Он приказал заменить дежуривших всю ночь теми, кому удалось немного отдохнуть. Потом обошел позиции, прячась за домами. Он предлагал разные способы улучшить защиту: перейти к окну поменьше, использовать жестяные листы с крыш для защиты от осколков или насыпать по обе стороны орудий груды щебня. Но лучшим способом защиты для его солдат было создать невыносимую жизнь стрелкам противника.
— Устройте-ка им преисподнюю! — велел он.
Ребята с жаром взялись за дело. «Гочкиссы» выпаливали по 450 патронов в минуту при дальности четыре тысячи метров, так что для стрельбы за реку они очень подходили. Минометы Стокса были менее действенны: их дугообразная траектория подходила для окопной войны — там, где нельзя было стрелять по линии прямого прицеливания. А вот гранатометы на близкой дистанции обладали большим разрушительным действием.
Воюющие стороны лупили друг друга, как боксеры без перчаток, дерущиеся в бочке. От оглушительного грохота рвущихся снарядов дрожали дома. Громко кричали раненые и умирающие. От берега к медпункту и обратно бегали, все в крови, санитары с носилками. Измученным расчетам подносили горячий кофе и боеприпасы.
В какой-то момент этого долгого дня Гас мимоходом подумал, что ему совсем не страшно. Он думал об этом редко — слишком многое надо было сделать. Но на короткий миг в середине дня, стоя в столовой швейной фабрики, вместо ланча глотая сладкий кофе с молоком, он вдруг понял, что стал совсем другим человеком. Неужели это Гас Дьюар двигался перебежками от дома к дому под артиллерийским огнем, крича своим ребятам «Устройте им преисподнюю»? Тот самый Гас Дьюар, который боялся выказать трусость, бежав с поля боя? Теперь ему едва ли доводилось подумать о собственной безопасности, он был слишком занят мыслями об опасности, грозившей его солдатам. Как произошла с ним эта перемена? Но тут прибежал капрал и сказал, что в его расчете убило того парня, который менял перегретый ствол «гочкисса», и Гас, поспешно допив кофе, побежал решать проблему.
Вечером на минуту он поддался печали. Были сумерки, и вышло так, что из разбитого кухонного окна ему было видно то место на берегу, где погиб Чак. Гаса больше не ужасало то, как тот исчез в фонтане земли: за три последних три дня он повидал много смертей и разрушений. Сейчас его настигла боль другого рода: он понял, что однажды ему придется рассказывать об этом ужасном моменте родителям Чака, Альберту и Эммелине, владельцам буффальского банка, и его молодой жене Дорис, которая так негодовала по поводу вступления Америки в войну, — возможно, она боялась, что случится то, что случилось. Что Гас им скажет? «Чак храбро сражался». Чак вообще не сражался: он погиб в первую минуту своего первого боя, не сделав ни единого выстрела. И даже если бы он оказался трусом — это вряд ли имело бы значение, результат был бы тот же. Его жизнь была отдана впустую.
Гас все смотрел, глубоко задумавшись, и вдруг его внимание привлекло движение на железнодорожном мосту.
У него замерло сердце. С дальнего конца шли люди. Их серая форма была едва заметна в угасающем свете. Они неловко двигались по железнодорожному пути, оступаясь на шпалах и гравии. Их каски напоминали по форме угольное ведерко, на плечах висели винтовки. Это были немцы.
Гас бросился к ближайшей пулеметной точке — за стеной сада. Расчет не заметил наступающего противника. Гас хлопнул пулеметчика по плечу.
— Огонь по мосту! — крикнул он. — Смотрите, немцы!
Пулеметчик развернул ствол в направлении новой цели.
— Бегом в штаб, — сказал Гас первому попавшемуся солдату. — Доложи, что враг наступает по восточному мосту. Живо, живо! — крикнул он. Потом нашел сержанта. — Передайте всем, пусть стреляют по мосту. Выполняйте!
Гас направился на запад. Тяжелые пулеметы невозможно перемещать быстро: «гочкисс» с треногой весил сорок килограммов, — но он приказал всем гренадерам с винтовками и минометным расчетам перейти на новые позиции, откуда можно защитить мост.
Первые ряды немцев начали редеть, но оставшиеся продолжали наступать. В свой бинокль Гас увидел высокого человека в форме майора, показавшегося ему знакомым. Он спросил себя, не встречались ли они до войны. Прямо у него на глазах майор упал на землю.
Немцы шли под мощным прикрытием артиллерии. Казалось, все находившиеся на северном берегу орудия, до последнего ствола, были нацелены на южный берег у железнодорожного моста, где находились защищавшие мост американцы. Гас видел, как его солдаты падают один за другим, но на место каждого убитого или раненого он ставил нового, и стрельба почти не прерывалась.
Теперь немцы уже не бежали: они залегли и стреляли, используя в качестве жалкого укрытия тела погибших товарищей. Самые храбрые продолжали наступать, но с ними, ничем не защищенными от пуль, быстро покончили.
Стемнело, но это не имело значения: с обеих сторон продолжали стрелять во всю силу. Противник превратился в неясные силуэты, освещаемые вспышками орудий и разрывами снарядов. Гас перевел несколько тяжелых пулеметов на новые позиции. Он был почти уверен, что эта внезапная атака — не уловка, придуманная, чтобы прикрыть переход реки в другом месте.
Положение было безвыходное, и немцы наконец это поняли и стали отступать.
Увидев на мосту группы санитаров с носилками, Гас приказал своим прекратить огонь.
В ответ смолкла и немецкая артиллерия.
— Ну надо же! — сказал Гас, ни к кому конкретно не обращаясь. — О Боже всемогущий, похоже, мы отбились!
Американская пуля раздробила Вальтеру большую берцовую кость. Он упал на рельсы, корчась от боли, но еще хуже ему стало, когда он увидел, что немцы отступают, а потом услышал, что стрельба стихла. Тогда он понял: это поражение.
Когда его укладывали на носилки, он закричал. Не годилось солдатам слышать крики раненых, это деморализовывало, но он не смог сдержаться. Всю дорогу до города и через город до медпункта каждый толчок отзывался болью; наконец в медпункте кто-то дал ему морфин, и он отключился.
Очнулся он с ногой уже в лубке. Спрашивал у всех, кто проходил мимо, о ходе боя, но подробностей ему не сообщали, пока не явился позлорадствовать по поводу его раны Готфрид фон Кессель. Немецкая армия оставила попытки перейти Марну в Шато-Тьери, сообщил Готфрид. Может, будут другие попытки, но уже в другом месте.
На следующий день, прямо перед тем как его отправили на поезде домой, он узнал, что на днях прибыл и занял позиции по всему южному берегу Марны основной состав американской Третьей дивизии.
Один раненый приятель рассказал ему о кровавой битве в лесу под городом с названием Буа де Белло. Там обе стороны понесли страшные потери, но победили американцы.
Дома, в Берлине, газеты продолжали писать о победах Германии, но линия фронта на картах не приближалась к Парижу, и Вальтер пришел к горькому заключению, что весеннее наступление провалилось. Слишком быстро прибыли американцы.
Из госпиталя его вскоре отпустили выздоравливать домой.
Восьмого августа в битве при Амьене Антанта использовала около пятисот только что появившихся танков. У этих бронированных машин было множество недостатков, но остановить их было невозможно, и в один день англичане продвинулись на восемь миль.
Всего восемь миль — не Бог весть что, но Вальтер заподозрил, что теперь прилив сменился отливом, и по лицу отца он видел, что старику тоже так кажется. В Берлине уже никто не говорил о победе.
Однажды в конце сентября Отто пришел домой поздно вечером — и у него был такой вид, будто кто-то умер. От его природной несдержанности не осталось и следа. Вальтеру даже показалось, он сейчас заплачет.
— Кайзер вернулся в Берлин, — сказал Отто.
Вальтер знал, что кайзер Вильгельм пребывал в штабе армии возле бельгийского горного курорта Спа.
— Почему же он вернулся?
Голос Отто сел почти до шепота, словно ему было невыносимо произнести то, что он должен был сказать, нормальным голосом.
— Людендорф хочет заключить мир.
Октябрь 1918 года
Мод пошла на ланч в «Риц» со своим приятелем лордом Ремарком — младшим министром военного министерства. Он был в новом фиалковом жилете. Когда подали суп, Мод спросила:
— А что, война действительно подходит к концу?
— Все полагают, что да, — сказал Джонни. — Немцы в этом году потеряли семьсот тысяч человек. Они больше не могут воевать.
Мод с болью подумала, не стал ли одним из этих семисот тысяч Вальтер. Она знала, что он мог погибнуть, и от этой мысли холод разливался по телу от того места, где должно быть сердце. После их идиллического медового месяца в Стокгольме она не получила от него ни единой весточки. Ей было ясно, что его больше не посылали по работе в нейтральные страны, откуда можно писать. Скорее всего, он вернулся на поле боя, когда Германия, поставив все на карту, начала последнее решающее наступление.
Мысли эти были ужасны, но реалистичны. Много женщин потеряли своих любимых: мужей, братьев, сыновей, женихов. Они прожили четыре года, в течение которых эти трагедии случались ежедневно. Было уже невозможно погрузиться в отчаяние. К горю привыкли.
Она отодвинула тарелку с супом.
— А есть какие-нибудь еще поводы надеяться на заключение мира?
— Да. У немцев новый канцлер, и он написал президенту Вильсону письмо, в котором предложил заключить мир на основе его знаменитых «четырнадцати пунктов».
— Вот это дает надежду! И Вильсон согласился?
— Нет. Он ответил, что Германия должна сначала освободить все захваченные территории.
— А что думают об этом в нашем правительстве?
— Ллойд Джордж вне себя от ярости. Германия обращается к Америке как к старшему партнеру в союзе, а президент Вильсон ведет себя так, словно может заключить мир без обсуждения с нами.
— А это важно?
— Боюсь, что да. Наше правительство не во всем согласно с «четырнадцатью пунктами».
Мод кивнула.
— Я полагаю, мы против пункта пять о том, что колониям предоставляется право решать свою судьбу.
— Именно. Как же Родезия, Барбадос, Индия? Пусть не ждут, что мы, неся им цивилизацию, будем спрашивать у местных на это разрешение. Американцы слишком либеральничают. И мы категорически против пункта два — «свобода судоходства в мирное и военное время». Мощь Британии зиждется на флоте. Мы бы не смогли вынудить Германию заключить мир, если бы нам не дали блокировать их морские пути.
— А что об этом думают французы?
— Клемансо сказал, что Вильсон пытается превзойти всемогущего Бога, — усмехнулся Джонни. — «Сам Господь обошелся всего десятью пунктами!» — воскликнул он.
— Мне кажется, простым англичанам нравятся Вильсон и его «четырнадцать пунктов».
Джонни кивнул.
— А главы европейских государств вряд ли смогут не дать американскому президенту заключить мир.
Мод так хотелось, чтобы это случилось, но она боялась даже надеяться. Она запрещала себе радоваться заранее. Разочарование было бы слишком тяжело.
Официант принес им жареную рыбу и бросил восхищенный взгляд на жилет Джонни.
Мод перешла к другому волновавшему ее делу.
— Что слышно от Фица?
Поездка Фица в Сибирь держалась в тайне, но ее он в эту тайну посвятил, и Джонни сообщал ей новости.
— Казацкий командир нас разочаровал. Фиц заключил с ним соглашение, и какое-то время мы давали ему деньги, но оказалось, что на самом деле это просто рубака. Фиц пока остается там, надеясь, что удастся подтолкнуть русских сбросить большевиков. А Ленин тем временем перевез правительство из Петрограда в Москву, при вторжении там более безопасно.
— Но если большевиков свергнут, возобновит ли новый режим войну с Германией?
— Если смотреть реально — нет. — Джонни отпил шабли. Но в британском правительстве многие могущественные люди ненавидят большевиков.
— Почему?
— Режим Ленина жесток.
— Царский режим тоже был жесток, однако Уинстон Черчилль никогда не заговаривал о том, чтобы его свергнуть.
— В глубине души они боятся, что если большевизм победит там, он придет и сюда.
— Но если он окажется так хорош, что победит там, почему бы и нет?
Джонни пожал плечами.
— Вы ведь не думаете, что люди вроде вашего брата с вами согласятся?
— Нет, — сказала Мод. — Интересно, как он там…
— Мы в России! — сказал Билли Уильямс, когда корабль причалил и он услышал голоса портовых грузчиков. — Какого черта нас сюда привезли?
— Как это может быть Россия? — сказал Томми Гриффитс. — Россия на востоке. А мы столько недель плыли на запад.
— Мы обошли полсвета и приплыли к ней с другой стороны.
Томми не поверил. Он перегнулся через поручень, всматриваясь.
— Люди вроде на китайцев немного похожи, — сказал он.
— А говорят по-русски. Они говорят, как тот коногон Пешков, помнишь, который обчистил братьев Понти в карты и сбежал.
Томми послушал.
— Вроде похоже. Ну надо же!
Вскоре им сообщили, что они во Владивостоке.
На Эйбрауэнское землячество мало кто обращал внимание. Здесь уже были тысячи солдат в разной форме. Было много японцев, но были и американцы, и чехи, и прочие. В городе был большой порт, широкие улицы, по которым ходили трамваи, современные гостиницы, театры и сотни магазинов. Похоже на Кардифф, подумал Билли, только климат здесь холоднее.
Когда добрались до казарм, им встретился батальон пожилых лондонцев, привезенный сюда из Гонконга. Может, и имело смысл посылать в эту дыру старичков, из которых песок сыплется, подумал Билли. Землячество, хоть и сильно поредевшее, состояло из крепких ветеранов. Кому понадобилось забирать их из Франции и отправлять на другой конец света?
Скоро он это узнал. После обеда бригадир — благодушный человек, по виду которого чувствовалось, что ему не сегодня-завтра в отставку, сообщил, что они поступают под командование полковника графа Фицгерберта, этого чопорного, высокомерного, безжалостного эксплуататора. Какая жалость, что немецкая пуля попала ему в ногу, а не в сердце.
— У нас четыре важнейших задачи! — сказал Фиц, когда они выстроились перед ним по стойке смирно. — Мы прибыли сюда, чтобы защищать нашу собственность. По пути из порта, вы могли видеть большой склад, охраняемый войсками. На площади в десять акров находится шестьсот тысяч тонн снарядов и другого военного имущества, которое Великобритания и Соединенные Штаты прислали сюда, когда русские еще были нашими союзниками. Теперь, когда большевики заключили мир с Германией, мы не хотим, чтобы боеприпасы, за которые заплатили наши налогоплательщики, попали в их руки.
— Нелогично, — сказал Билли, достаточно громко, чтобы его слышал не только Томми. — Почему было не увезти все это домой, вместо того чтобы тащить сюда нас?
Фиц сердито глянул в направлении источника шума и продолжил:
— Кроме того в этих краях много чешских националистов. Одни — военнопленные, другие работали здесь до войны. Они сформировали Чехословацкий легион и хотят из Владивостока морем добраться до Франции, чтобы примкнуть к нашим войскам. Они подвергались преследованиям большевиков, и наша задача — эвакуировать их. Здесь, в Сибири, находятся восемьсот тысяч австрийских и немецких военнопленных, освобожденных по условиям Брестского договора. Мы должны помешать им вернуться в Европу на поля сражений. И наконец, мы подозреваем, что немцы изучают нефтяные месторождения в Баку, на юге России. Они не должны их заполучить!
— Мне почему-то кажется, что Баку довольно далеко отсюда, — громко заметил Билли.
— Ну что, ребята, у кого-нибудь есть вопросы? — благодушно сказал бригадир. Фиц бросил на него испепеляющий взгляд, но было поздно.
— Я ни о чем таком в газетах не читал, — сказал Билли.
— Как многие военные операции, это задание тайное, и в письмах домой вам будет запрещено упоминать, где вы находитесь, — ответил Фиц.
— Сэр, мы что, воюем с Россией?
— Нет, — Фиц демонстративно отвернулся от Билли. Наверное, вспомнил, как Билли одержал над ним верх на собрании в доме молитвы «Голгофа». — У кого-нибудь еще, кроме сержанта Уильямса, есть вопросы?
Но Билли не отставал:
— Мы пытаемся свергнуть правительство большевиков?
По рядам солдат пронесся ропот: многие поддерживали революцию.
— Правительства большевиков не существует! — с растущим раздражением ответил Фиц. — Наш король не признал тех, кто сейчас правит в Москве.
— А наше задание получило одобрение парламента?
Бригадир озабоченно нахмурился — таких вопросов он не ожидал, а капитан Эванс сказал:
— Довольно, Уильямс! Дайте задать вопросы и другим.
Но Фицу не хватило выдержки промолчать. Ему не пришло в голову, что Билли, сын своего отца, радикала-нонконформиста, в споре может его превзойти.
— Военные действия утверждаются не в парламенте, а в военном министерстве, — отрезал он.
— Значит, это держат в тайне от наших выборных представителей! — возмущенно воскликнул Билли.
— Поосторожней, приятель! — тихонько шепнул Томми.
— Вынужденно, — ответил Фиц.
Билли не обратил внимания на слова Томми — он разозлился. Четко и громко он спросил:
— Но если наше пребывание здесь не санкционировано ни нашим народом, ни русским, выходит оно незаконно!
— Сядьте, сержант, — сказал капитан Эванс. — Вы здесь не на своем чертовом митинге лейбористов. Еще слово — получите взыскание.
Билли сел. Он своего добился.
— Нас сюда пригласило Временное правительство. Директория, состоящая из пяти членов, располагается в Омске, в Западной Сибири. Именно туда, — закончил Фиц, — вы и отправитесь.
Опускались сумерки. Левка Пешков ждал на сортировочной станции во Владивостоке, в конечном пункте Транссибирской железной дороги. Он был в шинели поверх лейтенантской формы, но еще никогда ему не было так холодно.
То, что он оказался в России, приводило его в ярость. Четыре года назад ему удалось отсюда бежать, а потом и удачно жениться. А теперь он вернулся. И все из-за глупой девчонки. «Да что это со мной? — спрашивал он себя. — Почему я не могу довольствоваться тем, что есть?»
Открылись ворота, и появилась повозка, которую тянул мул. Возницей был английский солдат. Левка прыгнул на сиденье рядом.
— Привет, Сид! — сказал он.
— Ну да, — сказал Сид, худой мужик лет сорока с морщинистым лицом и вечной сигаретой в зубах. Он был кокни и говорил по-английски совсем не так, как в Южном Уэльсе или на севере штата Нью-Йорк. Сначала Левке трудно было его понимать.
— Виски есть?
— He-а, какао вон в банках.
Левка повернулся и отвернул край брезента. Он был почти уверен, что Сид шутит. Но увидел картонную коробку с надписью «Шоколад и какао от Фрая».
— Не очень-то это местные пользуют, — сказал он.
— Ниже смотри.
Левка отодвинул коробку и увидел другую надпись: «„Тичерз Хайлэнд Крим“ — совершенство старого шотландского виски».
— Сколько? — спросил Левка.
— Двенадцать коробок.
— Это получше, чем какао.
Они ехали прочь от центра; Левка часто оглядывался, проверить, не следует ли кто за ними, и смотрел с опаской, если по пути попадался старший офицер американской армии. Но никто их ни о чем не спрашивал. Владивосток кишел беженцами, спасавшимися от большевиков, и многие были при деньгах. Они тратили их так, словно завтрашний день уже не настанет, — а если и настанет, то отнюдь не для всех. Магазины ломились, улицы были полны повозок вроде этой, с товаром. Многое из того, что выставлялось на продажу, было привезено контрабандой из Китая или, как виски Сида, украдено у военных.
Левка увидел женщину с маленькой девочкой и подумал про Дейзи. Он скучал по ней. Она уже начала ходить и вовсю познавала мир. От ее надутых губок таяло любое сердце, даже сердце Джозефа Вялова. Левка уже полгода ее не видел. Сейчас ей было два с половиной, и она, должно быть, изменилась за то время, что его не было.
По Марге он тоже скучал. О ней он мечтал, вспоминал, как ее нагое тело изгибалось в постели и льнуло к нему. И хотя из-за нее он влип в неприятности и оказался в Сибири, все равно хотел увидеть ее снова.
— А у тебя есть слабость, Сид? — спросил он.
— He-а. Только деньги.
— А из любви к деньгам ты готов рисковать?
— He-а, только воровать.
— А в переделки из-за воровства никогда не попадал?
— В серьезные нет. Раз в тюрьму попал, да и то всего на полгода.
— А моя слабость — женщины.
— Да?
Левка уже привык к этой английской привычке переспрашивать, когда тебе уже сказали.
— Да, — сказал он. — Не могу удержаться. Бывает до зарезу хочется войти в ночной клуб с красивой девчонкой под руку.
— Да?
— Да. Ничего не могу с собой поделать.
Повозка въехала в портовый район грязных дорог и матросских ночлежек — трактиров без названий и даже без адреса. Сиду было явно не по себе.
— Ты хоть вооружен? — спросил Левка.
— Не-а, — сказал Сид. — Ток это, — и оттянув куртку, он показал заткнутый за пояс огромный пистолет с дулом длиной в фут. Левка никогда таких не видел.
— Это что еще за хрень?
— «Веблей-Марс». Самое сильное ручное оружие в мире. Очень редкое.
— Да с таким и курок спускать не надо, достаточно махнуть, чтобы напугать всех до смерти.
В этом районе никого не нанимали чистить улицы от снега, и повозка ехала по колее, проложенной другими, а на малоезженных улицах скользила по льду. Очутившись в России, Левка впервые за долгое время вспомнил о брате. На продаже украденных с военных складов товаров он хорошо заработает, и у него будет достаточно денег, чтобы послать их Григорию.
За свою короткую жизнь он наделал немало гадостей, но если восстановит отношения с братом, сам себе многое простит.
Они въехали в переулок и свернули за низенькой постройкой. Левка открыл коробку и вынул бутылку.
— Сиди тут, сторожи товар, — велел он Сиду. — А то пойдем вместе — ищи потом ветра в поле.
— Не волнуйся, — сказал Сид, но в его голосе не было уверенности.
Левка сунул руку под шинель, коснулся своего кольта сорок пятого калибра — и вошел через заднюю дверь.
Это была забегаловка из тех, что в Сибири считаются трактирами. Небольшая комната, стол и несколько стульев. Барной стойки не было, а в приоткрытую дверь виднелась грязная кухня с полкой бутылок и бочкой. У огня сидели трое в драных полушубках. Сидевшего в центре Левка узнал — его звали Сотник. Он носил мешковатые штаны, заправленные в сапоги. У него были высокие скулы и раскосые глаза, к тому же он носил тонкие усики и бакенбарды. Лицо обветренное, красное и морщинистое. Лет ему могло быть сколько угодно — от двадцати пяти до пятидесяти пяти.
Левка поздоровался со всеми за руку, открыл бутылку, и один из них — видимо, владелец заведения — принес четыре разномастных посудины. Левка налил помногу, и все выпили.
— Это лучший виски в мире, — сказал Левка по-русски. — Его везут из такого же холодного края, как Сибирь, где в горных ручьях течет талая вода с ледников. Жаль только, очень дорогой.
Лицо Сотника было по-прежнему неподвижно.
— Сколько? — спросил он.
Левка не собирался снова позволять ему торговаться.
— Цена та же, о какой вчера условились. В золотых рублях, иначе никак.
— Сколько бутылок?
— Сто сорок четыре.
— Где они?
— Недалеко.
— Ты бы поосторожнее. Кругом полно ворья.
Это могло быть предупреждением, а могло быть и угрозой. Левка понял, что двусмысленность не случайна.
— Это я знаю, — сказал он. — Я сам вор.
Сотник взглянул на товарищей, и, помолчав, рассмеялся. Те тоже засмеялись.
Левка налил еще.
— Не беспокойтесь, — сказал он. — Ничего с вашим виски не случится, там еще ствол имеется.
Эта фраза тоже прозвучала двусмысленно. Так можно было и успокоить, и предупредить.
— Это хорошо, — сказал Сотник.
Левка выпил и взглянул на часы.
— Скоро здесь должен проходить военный патруль, — солгал он. — Пора мне.
— Еще по одной, — сказал Сотник.
Левка встал.
— Виски брать будете? — Он позволил себе проявить раздражение. — Я легко продам его в другом месте.
Это была правда. Продать алкоголь было несложно.
— Беру.
— Деньги на бочку.
Сотник поднял с пола седельную сумку и начал отсчитывать пятирублевые монеты. Цена, о которой они договаривались, составляла шестьдесят рублей за дюжину. Сотник медленно складывал монеты в столбики по двенадцать, пока не получилось двенадцать столбиков. Левка понял, что до ста сорока четырех Сотник считать не мог.
Закончив, Сотник посмотрел на Левку. Левка кивнул. Сотник ссыпал монеты обратно.
Они вышли на улицу. Сотник нес сумку. Опустилась ночь, но светила луна, и все было хорошо видно. Левка сказал Сиду по-английски:
— Сиди на месте. Будь начеку.
При незаконных сделках это всегда опасный момент: покупатель может схватить товар, а денег не отдать. А рисковать этими деньгами Левка не собирался.
Он стянул с повозки брезент, сдвинул в сторону коробки какао, чтобы показались коробки с виски. Одну коробку он поставил на землю у ног Сотника.
К повозке подошел второй казак и потянулся за следующей коробкой.
— Нет, — сказал Левка и посмотрел на Сотника. — Сперва деньги.
Повисло молчание. Сид на козлах отвернул полу шинели, демонстрируя ствол.
Сотник отдал Левке сумку.
Левка заглянул в нее, но решил не пересчитывать деньги снова. Если бы Сотник украдкой вытащил несколько монет, он бы заметил. Он передал сумку Сиду, помог остальным разгрузить повозку.
Прощаясь, он пожал всем руки и уже собирался забраться в повозку когда Сотник его остановил.
— Гляди-ка, — сказал он, показывая на открытую коробку. — Одной бутылки не хватает.
Недостающая бутылка стояла на столе в трактире, и Сотник это знал. Он пытался затеять ссору, и это было опасно.
— Дай мне одну монету, — сказал Левка Сиду по-английски.
Сид открыл сумку и протянул ему пятирублевку Левка положил ее на сжатый кулак и подбросил в воздух так, что она завертелась, поблескивая в лунном свете. Сотник инстинктивно протянул руку, чтобы ее поймать, а Левка тем временем запрыгнул на козлы рядом с Сидом.
Сид взмахнул кнутом.
— Помогай вам Бог! — крикнул Левка с тронувшейся повозки. — Понадобится еще виски — дайте знать!
Мул затрусил со двора и повернул на дорогу; Левка вздохнул спокойнее.
— Сколько мы получили? — спросил Сид.
— Сколько просили. Триста шестьдесят рублей каждому. Минус пять. Эти пять рублей, что пришлось вернуть, пусть будут с меня. Тебе во что?
Сид достал большой кожаный кошелек. Левка отсчитал ему туда семьдесят две монеты.
Он попрощался с Сидом и спрыгнул с повозки возле дома, где располагались американские офицеры. Там его уже поджидал капитан Хэммонд.
— Пешков! Где вы были?
Левка пожалел, что у него с собой казацкая седельная сумка, в которой лежат триста шестьдесят пять рублей.
— Немного походил по окрестностям.
— Но ведь уже темно!
— Потому-то я и вернулся.
— Мы вас искали. Вас желает видеть полковник.
— Немедленно буду, сэр! — и Левка бросился к своей комнате, чтобы оставить там сумку, но Хэммонд сказал:
— Кабинет полковника в другой стороне.
— Есть! — сказал Левка, поворачивая назад.
Полковник Маркхэм Левку недолюбливал. Полковник был профессиональный военный, не из тех, кого набрали с началом войны.
Левка хотел было оставить сумку на полу перед входом в кабинет полковника, но сумма была слишком заметна, чтобы бросать без присмотра.
— Где, черт возьми, вы были?! — сказал полковник, едва Левка вошел.
— Осматривал город, сэр.
— Вы получаете новое назначение. Нашим английским коллегам нужны переводчики, и они попросили меня прикомандировать вас к ним.
Левке показалось, что это неплохо.
— Есть, сэр!
— Вы едете с ними в Омск.
Значит, не так уж и хорошо. Больше шести тысяч километров по российской глуши.
— Зачем, сэр?
— Они вам расскажут сами.
Ехать Левке не хотелось. Слишком далеко от дома.
— На это требуется мое согласие, сэр?
Полковник ответил не сразу, и Левка понял, что на самом деле подобные назначения — добровольные, насколько это возможно в армии.
— Вы что, отказываетесь? — угрожающе спросил полковник.
— Только в том случае, если это дело добровольное.
— Я обрисую вам ситуацию, лейтенант, — сказал полковник. — Если вы согласитесь, я не буду просить вас открыть эту сумку и показать мне ее содержимое.
Делать было нечего.
Омск, подумал Левка. Вот черт.
— Я готов к этому назначению, сэр, — сказал он.
Этель поднялась наверх, в комнаты Милдред. Там было чисто, хоть и не прибрано: игрушки на полу, дымящаяся сигарета в пепельнице, сохнущие трусики перед камином.
— Сможешь сегодня приглядеть за Ллойдом? — спросила Этель. Они с Берни собирались на собрание партии лейбористов. Ллойду было уже почти четыре, и он мог самостоятельно выбраться из постели и отправиться на прогулку, если оставить его без присмотра.
— Конечно, — ответила Милдред. Они часто по очереди приглядывали за детьми. — Я получила от Билли письмо.
— У него все в порядке?
— Да. Но мне кажется, он не во Франции. Он совсем не упоминает об окопах.
— Тогда, должно быть, на Среднем Востоке. Интересно, довелось ему увидеть Иерусалим? — Святой город был взят английскими войсками в конце прошлого года. — Как был бы рад отец, случись Билли там побывать!
— Он просил тебе кое-что передать. Говорит, напишет тебе позже, а я чтобы сказала… — она сунула руку в карман передника. — Сейчас. «…Политических новостей я не получаю, нахожусь, откровенно говоря, в неведении относительно России». Ну что за странные слова, честное слово!
— Это послание нужно читать не как все, — сказала Этель. — Читай каждое третье слово. Он пишет: «Я нахожусь в России». Странно, что он там делает?
— А я и не знала, что в России есть наши войска.
— Я тоже. А он не упоминает какую-нибудь песню? Или название книжки?
— А ты откуда знаешь?
— Это тоже шифр.
— Он пишет про песню, которую ты пела, «Фредди и цыпленок». Никогда такой не слышала.
— Я тоже. Надо по первым буквам… Фиц!
Вошел Берни. Он был в красном галстуке.
— Ллойд крепко спит, — сообщил он.
— Милдред получила письмо от Билли, — сказала Этель. — Выходит, он, а также граф Фицгерберт в России.
— Ага! — воскликнул Берни. — А я-то думал, когда они начнут!
— Ты о чем?
— Мы послали войска сражаться с большевиками. Я так и знал, что это случится.
— Мы разве в состоянии войны с новым русским правительством?
— Это неофициально… — Берни взглянул на часы. — Нам пора. — Он терпеть не мог опаздывать.
В автобусе Этель сказала:
— Не может такого быть, чтобы мы вели войну неофициально. Либо мы находимся в состоянии войны, либо нет.
— Черчилль и вся эта орава знает, что народ Великобритании не поддержит войну против большевиков, поэтому пытается вести ее тайно.
— В Ленине я разочаровалась… — задумчиво сказала Этель.
— Но он лишь делает то, что должен! — перебил Берни. Он был ярым сторонником большевиков.
— Ленин вполне может стать таким же тираном, каким был царь…
— Это нелепо!
— Но, пусть так — все равно ему нужно дать возможность показать, что он может сделать.
— Ну, хотя бы в этом наши мнения совпадают…
— Билли скоро напишет и расскажет подробности.
Этель была возмущена тайной войной правительства — если это действительно была война, — и к тому же ужасно переживала за Билли. Он не станет держать язык за зубами. Если он решит, что делается что-то не то, обязательно так и скажет, а это может навлечь на него большие неприятности.
Дом молитвы «Голгофа» был полон: за время войны популярность партии лейбористов возросла. Произошло это отчасти потому, что лидер партии Артур Хендерсон входил в военный кабинет Ллойда Джорджа. Хендерсон начал работать в двенадцать лет на литейном заводе, производившем паровозы, и его появление в кабинете министров свело на нет довод консерваторов, что рабочим нельзя доверять правительственные посты.
Этель и Берни сели с Джоком Рейдом, краснолицым выходцем из Глазго, лучшим другом Берни, когда тот еще не был женат. Председательствовал на собрании доктор Гринворд. Главным пунктом повестки дня были следующие всеобщие выборы. Ходили слухи, что Ллойд Джордж назначит всеобщие выборы, едва закончится война. Олдгейту нужен был кандидат от лейбористов, и больше всего шансов было у Берни.
Его кандидатуру поставили на голосование и утвердили. Кто-то предложил в качестве альтернативы доктора Гринворда, но тот сказал, что предпочитает заниматься медициной.
Поднялась Джейн Маккалли. Она была членом партии с тех самых пор, как Этель и Мод встали на ее защиту, когда ее лишили пособия, а потом Мод на руках нес в тюрьму полицейский. Джейн сказала:
— Я читала в газете, что на следующие выборы можно будет выставлять кандидатуры женщин. И считаю, что нашим кандидатом должна стать Этель Уильямс.
На миг все в изумлении замолчали, потом одновременно заговорили.
Этель была ошарашена. Она об этом и не думала. С самого начала ее знакомства с Берни он хотел быть членом парламента. И она его поддерживала. К тому же никогда раньше у женщин не было возможности быть избранными. И у нее не было уверенности, что такая возможность появилась сейчас. Первым ее побуждением было немедленно отказаться.
Однако Джейн не закончила. Это была милая молодая женщина, но ее внешняя мягкость была обманчива, и она могла быть несокрушимой.
— Я уважаю Берни, — сказала она, — но он организатор и оратор. А сейчас член парламента от Олдгейта — либерал, его очень любят и справиться с ним будет нелегко. Так что нам нужен такой кандидат, который смог бы отбить у него это кресло, такой, который скажет людям Ист-Энда: «Следуйте за мной к победе!» — и они пойдут! Нам нужна Этель.
Женщины разом одобрительно заговорили, и некоторые мужчины тоже, хотя кое-кто недовольно бормотал себе под нос. Этель поняла, что если бы она согласилась, у нее было бы много сторонников.
И Джейн была права: Берни был наверняка самый умный человек в этом зале, но он не мог вдохновлять и вести. Он мог объяснить, как происходят революции и почему прогорают компании, зато Этель могла поднять людей и повести за собой.
Встал Джок Рейд.
— Товарищ председатель, мне кажется, закон не позволяет выставлять кандидатуры женщин.
— Я могу ответить на этот вопрос, — сказал доктор Гринворд. — Закон, принятый ранее в этом году, дающий право голоса некоторым женщинам старше тридцати, не давал женщинам права быть избранными. Однако правительство признало, что это неправильно, и готовится поправка к закону.
— Но в том виде, как он есть на данный момент, закон запрещает голосовать за женщин, так что мы не имеем права выдвигать ее кандидатуру, — упорствовал Рейд. Этель усмехнулась: странно, что люди, призывающие ко всемирной революции, так настаивают на том, чтобы следовать букве закона.
Доктор Гринфилд сказал:
— Этот парламентский законопроект в новой редакции наверняка получит законную силу до следующих всеобщих выборов, так что мы имеем полное право выдвигать женщину.
— Но Этель нет тридцати.
— По всей видимости, этот новый закон будет касаться женщин старше двадцати одного года.
— По всей видимости? — переспросил Рейд. — Как мы можем выдвигать кандидата, если не знаем, по каким правилам это делать?
— Возможно, тогда нам следует отложить принятие решения до того времени, когда будет принята новая поправка, — предложил доктор Гринворд.
Берни шепнул что-то Джоку на ухо, и тот сказал:
— Давайте спросим саму Этель, хочет ли она выдвинуть свою кандидатуру. Если нет, то и незачем откладывать решение.
Берни с улыбкой повернулся к Этель.
— Хорошо, — сказал доктор Гринворд. — Этель, если бы предложили вашу кандидатуру, вы бы согласились?
Все посмотрели на нее.
Этель не знала, что ответить.
Берни мечтал об этом всю жизнь, а ведь он ее муж. Но кто из них был бы лучшим кандидатом от их партии?
Секунды шли, и уверенность на лице Берни сменилась изумлением. Он-то не сомневался, что она откажется.
Это укрепило ее решимость.
— Я… я никогда об этом не думала, — сказала она. — И, как говорит председатель, пока еще даже нет такой законной возможности. Поэтому мне трудно ответить. Я уверена, что Берни — хороший кандидат… но мне бы хотелось еще подумать. Так что, возможно, нам лучше сделать, как предлагает председатель, — отложить принятие решения.
Она повернулась к Берни.
Он смотрел на нее так, словно был готов ее убить.
11 ноября 1918 года
В два часа ночи в доме Фицгерберта на Мэйфэр зазвонил телефон.
Мод еще не ложилась, сидела при свече в гостиной, под взглядами портретов почивших предков, и задернутые шторы ей казались погребальными одеяниями, а диваны и кресла, едва заметные в тусклом свете, дикими ночными хищниками. В течение нескольких последних дней она почти не спала. Ее мучило дурное предчувствие, что Вальтер не доживет до конца войны.
Она сидела одна, с остывшей чашкой чая в руках, глядя на горящие угли и думая, где он сейчас и что он делает. Спит в сыром окопе или готовится к завтрашнему бою? А может, он уже мертв? И она уже вдова, проведшая с мужем всего две ночи за четыре года брака. Она могла быть уверенной лишь в одном: в плен он не попал. Джонни Ремарк проверял по ее просьбе списки пленных офицеров. Джонни не знал ее тайны: он думал, она беспокоится о нем лишь потому, что до войны Вальтер был близким другом ее брата.
Телефонный звонок испугал ее. Сначала она подумала, что это какие-то новости о Вальтере, но тут же поняла, что из-за этого Джонни не стал бы ночью звонить. Сообщение о друге, попавшем в плен, вполне могло подождать до утра. Может, что-то с Фицем, подумала она в ужасе. Вдруг его ранили там, в Сибири?
Она бросилась в вестибюль, но Граут успел раньше. Она виновато сообразила, что забыла отпустить прислугу спать.
— Да, милорд, я сейчас узнаю, дома ли леди Мод, — сказал в трубку Граут. Потом, прикрыв трубку рукой, сказал: — Миледи, это лорд Ремарк из военного министерства.
Она взяла у Граута трубку и сказала:
— Что-то с Фицем? Он ранен?
— Нет-нет, — сказал Джонни. — Успокойтесь, у меня хорошие новости. Немцы приняли условия перемирия.
— Ах, Джонни, слава богу!
— Это происходит в Компьеньском лесу, к северу от Парижа. Они приехали туда на двух поездах, встали на запасный путь, и немцы только что вошли в поезд французов. Они готовы подписывать соглашение.
— Но еще не подписали?
— Нет, пока еще нет. Согласовывают формулировки.
— Джонни, прошу вас, позвоните, когда соглашение будет подписано. Я не буду сегодня спать.
— Хорошо, позвоню. До свидания.
Мод отдала Грауту трубку.
— Граут, может быть, сегодня кончится война.
— Я счастлив это слышать, миледи.
— Но вы можете идти спать.
— С разрешения вашей милости, я тоже хотел бы дождаться звонка лорда Ремарка…
Солдаты Эйбрауэнского землячества прибыли в Омск рано утром.
На всю жизнь Билли в мельчайших подробностях запомнил этот путь длиной в шесть с половиной тысяч километров по Транссибирской магистрали от Владивостока до Омска. Они ехали двадцать три дня, несмотря на то что возле машиниста постоянно дежурил вооруженный сержант — чтобы точно знать, что машинист и кочегар не снижают скорость. Всю дорогу Билли мерз: печурки посреди вагона было мало для сибирских холодов, особенно под утро. Питались они черным хлебом и мясными консервами. И каждый день Билли ждали новые открытия.
Он и представления не имел, что в мире существуют такие прекрасные места, как озеро Байкал. Капитан Эванс сказал, что это озеро из конца в конец длиннее, чем весь Уэльс. С летящего вперед поезда они смотрели, как поднимается солнце над спокойной голубой водой, освещая полуторакилометровые горы на другом берегу и превращая снег на пиках в золото.
Всю свою жизнь он будет хранить память о бесконечном караване верблюдов вдоль железной дороги — тяжело нагруженные животные терпеливо брели через снега, не обращая ни малейшего внимания на двадцатый век, мчавшийся мимо в грохоте железа и клубах дыма. «Это ж уму непостижимо, как далеко отсюда до Эйбрауэна!» — пронеслось в этот миг у него в голове.
Но больше всего ему запомнилось посещение средней школы в Чите. Поезд стоял двое суток, пока полковник Фицгерберт вел переговоры с местной властью — казацким атаманом Семеновым. Билли пристал к компании американцев, отправлявшихся побродить по городу. В местной школе директор говорил по-английски и рассказал им, что до прошлого года у него учились только дети обеспеченных граждан и что еврейских детей в школу не допускали, даже если их родители могли платить за обучение. Ну а теперь по приказу большевиков образование стало бесплатным и всеобщим. Эффект был очевиден. Классы были забиты до отказа оборванными ребятишками, которые учились читать, писать и считать, а потом даже изучали науки и искусство. «Что бы там еще ни сделал этот Ленин, — подумал Билли (а понять, где правда, а где пропаганда, было нелегко), — за образование детей он взялся всерьез».
В одном с ними поезде оказался Левка Пешков. Он поздоровался с Билли, не выказав никаких признаков стыда, словно забыл, как уносил ноги из Эйбрауэна, преследуемый за воровство. Теперь в чине лейтенанта он был прикомандирован к землячеству в качестве переводчика.
Население Омска радостно приветствовало батальон, маршировавший по городу от вокзала к казармам. Билли видел на улицах много русских офицеров, которые, судя по виду, уже оставили службу. Еще было много канадских войск.
Когда стали отпускать в увольнение, Билли и Томми пошли бродить по городу. Смотреть было особо не на что: собор, мечеть, кирпичная крепость и река, по которой в обе стороны шли грузовые и пассажирские суда. С удивлением они заметили, что многие местные носят кое-что из американской униформы. Женщина, торговавшая горячей жареной рыбой, была в гимнастерке; у разносчика с тележкой были плотные армейские брюки из саржи; высокий школьник с полным книг ранцем шел по улице в новеньких английских ботинках.
— Где они все это берут? — удивился Билли.
— Мы снабжаем формой русскую армию, но Пешков говорит, офицеры втихую продают кое-что на черном рынке.
— Так нам, дуракам, и надо — за то, что поддерживаем не ту сторону!
Они зашли в столовую, устроенную канадской Христианской молодежной ассоциацией. Там уже сидело несколько человек из землячества: похоже, больше пойти было некуда. Билли и Томми взяли горячий чай и по куску яблочного пирога.
— Здесь, в Омске, штаб антибольшевистского правительства, — сказал Билли. — Я читал в «Нью-Йорк таймс». — Американские газеты, в его понимании, информировали читателей честнее, чем это делали английские.
Вошел Левка Пешков. Он был с красивой девочкой в дешевом пальтишке. Как это у него так быстро получалось?
— Эй, ребят, слышали, что говорят?! — воскликнул он. Вечно он узнает обо всем первым, подумал Билли.
— Говорят, что ты педик, — отозвался Томми. Все засмеялись.
— И что же ты слышал? — поинтересовался Билли.
— Перемирие подписали! — Левка помолчал, ожидая реакции. — Вы что, не понимаете?! Война кончилась!
— Не для нас! — сказал Билли и тяжело вздохнул.
Взвод капитана Дьюара вел наступление в районе деревушки О-Дез-Эглиз, на восточном берегу реки Мез. Гас слышал, что в одиннадцать будет объявлено о прекращении огня, но командир приказал начинать наступление, и он выполнял приказ. Он выдвинул тяжелые пулеметы вперед, на край леса, и через широкий луг они открыли огонь по крайним домам, давая противнику достаточно времени, чтобы отступить.
Но немцы не воспользовались этой возможностью. Они установили минометы и легкие пулеметы в садах и дворах и активно отстреливались. Особенно усердствовал один, забравшийся со своим пулеметом на крышу сарая: половине взвода Гаса он не давал пошевелиться.
— Можешь ты снять того молодчика на крыше гранатой? — спросил Гас у капрала Керри, лучшего стрелка во взводе.
— Если только поближе подобраться… — ответил Керри, веснушчатый девятнадцатилетний парнишка.
— В том-то и проблема.
Керри осмотрел местность.
— Вон там, на лугу, вроде пригорочек… — сказал он. — Оттуда я бы смог.
— Рискованно, — сказал Гас. — Хочешь стать героем? — Он взглянул на часы. — Война может через пять минут закончиться, если верить слухам.
Керри широко улыбнулся.
— Капитан, позвольте, я попробую!
Гас помедлил с ответом, не желая, чтобы Керри рисковал жизнью. Но они в армии, и приказ есть приказ.
— Ну ладно, — сказал Гас. — Только не спеши, выбери удобное время.
В глубине души он надеялся, что Керри выждет немного, но мальчишка немедленно повесил винтовку на плечо и схватил гранаты.
— Пли! — крикнул Гас. — Все прикрываем Керри!
Пулеметы открыли огонь, и Керри побежал.
Противник немедленно его заметил, и по нему начали стрелять. Он бежал по полю зигзагами, как заяц, за которым гонятся собаки. По нему палили немецкие минометы, но, по счастливой случайности, не попадали.
Этот его «пригорочек» оказался в трех сотнях метров от укрытия.
Он почти добежал.
Вражеский пулеметчик точно прицелился и выпустил в Керри длинную очередь. Грудь Керри пронзили двенадцать пуль. Он вскинул руки, выронив гранаты, и упал — в нескольких шагах от своего пригорочка. Он лежал неподвижно, и Гас подумал, что, должно быть, парнишка умер еще до того, как коснулся земли.
Противник прекратил стрельбу. Через несколько секунд американцы тоже перестали стрелять. Со всех сторон послышались радостные возгласы. Немецкие солдаты повылезали из укрытий.
Гас услышал шум мотора и, обернувшись к лесу, увидел мелькавший между деревьями мотоцикл «индиан». Его вел сержант, а позади сидел майор.
— Прекратить огонь! — крикнул майор. Мотоциклист повез его дальше, от позиции к позиции. — Прекратить огонь! — кричал он снова и снова. — Прекратить огонь!
Солдаты Гаса загомонили. Кто-то начал танцевать джигу, другие жали друг другу руки, снимали каски и подбрасывали их. Послышалось пение.
А Гас не мог оторвать взгляда от капрала Керри.
Он медленно пошел через луг и опустился на колени рядом с телом. Гас уже повидал много убитых, и у него не было сомнений в том, что Керри мертв. Он попытался вспомнить его фамилию. Перевернул тело на спину. Через всю грудь шли маленькие дырочки от пуль. Гас закрыл мальчику глаза и встал.
— Господи, прости меня! — сказал он, подняв голову к небу.
В день, когда это произошло, Этель и Берни были дома. У Берни был грипп, и он лежал в постели, как и няня Ллойда, так что Этель пришлось заботиться и о муже, и о сыне.
Ей было тоскливо. Они страшно поругались тогда, выясняя, кому из них быть кандидатом в парламент. Это была единственная их ссора за все это время. Но с тех пор они друг с другом почти не разговаривали.
Этель знала, что права, но все равно чувствовала себя виноватой. Из нее мог получиться лучший член парламента, но в любом случае выбор предстояло делать другим, а не им самим. Хотя Этель никогда не думала об этом раньше, сейчас ей очень хотелось стать членом парламента. Женщины получили право голоса, но нужно идти дальше. Прежде всего следует снизить возрастной ценз в законе об избирательном праве, затем — внести улучшения в условия труда и оплаты. Во многих профессиях за ту же работу женщинам платили меньше, чем мужчинам. Почему они не могут получать одинаково?
Она любила Берни, и когда видела его обиженное лицо, ей хотелось немедленно от всего отказаться. «Я ждал, что мне будут пытаться помешать мои враги, — сказал он ей вечером. — Консерваторы, либералы, которые уже считают, что победа у них в кармане. Я даже ожидал противодействия со стороны пары-тройки завистников внутри партии. И лишь в одном человеке я не сомневался. Но именно этот человек мне помешал!» Этель вспоминала его слова с болью в сердце.
В одиннадцать она отнесла ему чай. У них была уютная спальня, хоть и бедная, с дешевыми хлопковыми занавесками, письменным столом и портретом Кейра Харди на стене. Берни читал книжку «Филантропы в рваных штанах» — этот роман читали все социалисты.
— Что ты сегодня ответишь? — холодно спросил он. Вечером должно было состояться собрание. — Ты приняла решение?
Да, приняла. Еще два дня назад, просто не могла себя заставить произнести эти слова. Теперь же, когда он сам спросил, она могла ответить.
— Должен победить лучший кандидат, — сказала она с вызовом.
— Не понимаю, — сказал он уязвленно, — как ты можешь так со мной поступать — и при этом говорить, что любишь меня!
Она подумала, что с его стороны нечестно использовать такой аргумент. Почему она не могла ответить так же? Но это было не главное.
— Мы должны думать не о себе. Мы должны думать о партии.
— А о нашем браке?
— Я не собираюсь уступать тебе дорогу лишь потому, что я твоя жена.
— Ты меня предаешь.
— Но я тебе уступаю.
— Что?
— Я сказала, я тебе уступаю.
Она прочитала на его лице облегчение. И продолжила:
— Но это не потому, что я твоя жена. И не потому, что ты лучший кандидат.
Он озадаченно посмотрел на нее.
— А почему же?
Этель вздохнула.
— Я беременна. Именно тогда, когда у женщины появилась возможность стать членом парламента, я забеременела.
Берни улыбнулся.
— Ну что же, все обернулось наилучшим образом!
— Я знала, что ты так подумаешь, — сказала Этель. В этот момент она чувствовала обиду и на Берни, и на нерожденного еще ребенка, и вообще на то, как складывается ее жизнь. И вдруг она услышала звон церковного колокола. Она взглянула на часы на камине. Было пять минут двенадцатого. Почему звонит колокол в такое время, утром в понедельник? Потом она услышала звук еще одного колокола, нахмурилась и подошла к окну. Ничего необычного она не увидела, только вдруг заметила на западе, в небе над центром Лондона, красную вспышку сигнальной ракеты.
Она обернулась к Берни.
— Похоже, по всему Лондону звонят в колокола.
— Что-то произошло, — сказал он. — О, я догадываюсь: это звон в честь наступления мира!
— Да, — сказала горько Этель, — уж явно не в честь моей проклятой беременности.
Не только Фиц, но и влиятельные люди в правительствах главных держав мира ждали, что с Омска начнется контрреволюционный переворот.
Директория, состоявшая из пяти членов, размещалась в поезде в пригороде Омска. В нескольких бронированных вагонах, под охраной лучших войск, находились, как известно было Фицу, остатки имперской казны, миллионы рублей золотом. Царь был убит большевиками, но золото было здесь, готовое дать силу и власть его сторонникам.
Фиц считал, что внес значительный личный вклад в дело Директории. Ведь группа влиятельных людей, которых он собрал в Ти-Гуине еще тогда, в апреле, теперь формировала тайную сеть в среде британских политиков, и им удалось сподвигнуть Британию на тайную, но весомую помощь русскому сопротивлению. Это, в свою очередь, обеспечило поддержку других стран или как минимум удержало их от помощи режиму Ленина. Но иностранцы не могли делать все за русских, им следовало поскорее организоваться на борьбу.
Насколько многого могла достигнуть Директория? Хотя она была антибольшевистской, ее председателем был эсер Николай Авксентьев. Его Фиц намеренно игнорировал. Эсеры были немногим лучше Ленина. Фиц надеялся на правое крыло и на военных. Только от них можно было ждать, что они восстановят монархию и частную собственность. И Фиц обратился к генералу Болдыреву, главнокомандующему Сибирской армией.
Вагоны правительства были обставлены с увядающей царской пышностью: потертые бархатные сиденья, мебель с вылетевшей инкрустацией, абажуры в пятнах, слуги в некогда изысканно расшитых ливреях. В одном вагоне сидела молодая девица в шелковом платье, с ярко напомаженными губами, и курила.
Фиц был обескуражен. Он мечтал вернуть прежний уклад, но этот антураж даже ему представлялся слишком старорежимным. Фиц с гневом вспомнил сержанта Уильямса, его презрительно-насмешливый вопрос: «Разве то, что мы здесь делаем, законно?» Пора уже заткнуть этого Уильямса навсегда, с ненавистью подумал Фиц.
Генерал Болдырев оказался большим и неуклюжим с виду.
— Мы мобилизовали двести тысяч человек, — гордо сказал он Фицу. — Можете вы их экипировать?
— Внушительное число, — сказал Фиц, но подавил вздох. Именно подобный образ мыслей привел к тому, что шестимиллионная русская армия была побеждена гораздо меньшими силами Германии и Австрии. Болдырев носил нелепые эполеты, бывшие в ходу при старом режиме, которые придавали ему вид персонажа комической оперы Гилберта и Салливана. На своем слабом русском Фиц продолжал:
— Но на вашем месте я бы отослал половину мобилизованных по домам.
— Отчего же? — озадаченно спросил Болдырев.
— Мы сможем экипировать самое большее сто тысяч. Но они должны быть обучены. Лучше иметь небольшую, но дисциплинированную армию, чем огромную толпу, которая при первой же возможности отступит или сдастся.
— Да, разумеется.
— Снабжением, которое мы вам даем, должны в первую очередь обеспечиваться те, кто находится на передовой, а не в тылу.
— Конечно. Это разумно.
У Фица сложилось удручающее впечатление, что Болдырев соглашается, даже не особенно слушая. Но нужно было продолжать.
— Очень многое из того, что мы посылаем, уходит на сторону, — я сужу об этом по тому, сколько гражданских ходит по улицам в американской форменной одежде.
— Увы, вы правы.
— Я настаиваю на том, чтобы все офицеры, не относящиеся к военной службе, были лишены военной формы и возвращались по домам. — В русской армии было огромное число любителей и дилетантов, которые лезли с советами, но в боях участия не принимали.
— Н-ну-у…
— И я предлагаю дать больше полномочий адмиралу Колчаку в качестве военного министра. — Британское Министерство иностранных дел считало Колчака наиболее многообещающим из членов Директории.
— Хорошо-хорошо.
— Вы согласны выполнить все это? — спросил Фиц, отчаянно желая достичь договоренности.
— Определенно.
— Когда?
— Все в свое время, полковник Фицгерберт, все в свое время.
Фиц пал духом. Хорошо, что Черчилль или Керзон не могли видеть, сколь невпечатляюще выглядят силы, выступающие против большевизма, подумал он с тоской. Но может, они придут в лучшую форму — с помощью Великобритании. Как бы то ни было, ему придется добиваться наилучших результатов, работая с тем материалом, который есть.
В дверь постучали, и вошел запыхавшийся адъютант Фица, капитан Мюррей, с телеграммой в руке.
— Прошу меня простить, — сказал тот, — но мне показалось, эту новость вам следует сообщить как можно скорее.
Вскоре после полудня Милдред спустилась на первый этаж и сказала Этель:
— Давай-ка выберемся на запад. — Она имела в виду Уэст-Энд, западную часть Лондона. — Все пойдут. Своих девочек я отпустила домой. — Она взяла в свое дело по изготовлению шляп двух молодых швей. — Весь Ист-Энд закрывает лавочки. Все-таки война закончилась!
Этель очень захотелось пойти. То, что она уступила Берни, не улучшило атмосферу в доме. Он приободрился, но ей стало еще горше. Может, прогулка пойдет ей на пользу.
— Мне придется взять с собой Ллойда, — сказала она.
— Ну так и возьми, а я возьму Энид и Лилиан. Они запомнят на всю жизнь день, когда мы победили в войне!
Этель приготовила Берни сэндвич с сыром, потеплее одела Ллойда, и они пошли. Казалось, флаги полощутся над каждым домом — не только «Юнион Джек», государственный флаг Великобритании, но и «дракон» Уэльса, и французский триколор, и американский звездно-полосатый. Незнакомые люди обнимали друг друга, танцевали на улицах, целовались. Шел дождь, но никто не обращал на это внимания.
Этель подумала о солдатах, которым больше не угрожает опасность — и ее собственные заботы стали отходить на второй план, уступая место радостному настроению.
Когда они миновали театры и оказались в правительственном районе, движение замедлилось. Трафальгарская площадь была запружена ликующими горожанами. Этель и Милдред добрались до Даунинг-стрит. К дому десять, резиденции премьер-министра, подойти было невозможно из-за скопления народа, надеявшегося увидеть Ллойда Джорджа, человека, выигравшего войну. Они пошли в Сент-Джеймсский парк, где повсюду в кустах обнимались парочки. Тысячи людей стояли у Букингемского дворца и пели «Пусть очаги не гаснут».[24] Когда песня кончилась, все запели христианский гимн «Благодарим мы Господа».[25] Они перешли через дорогу к Грин-парку, надеясь подойти поближе к дворцу. Молодой парень улыбнулся Милдред, и когда она тоже улыбнулась, обнял ее и поцеловал. Она с чувством ответила.
— Похоже, тебе понравилось, — ревниво заметила Этель, когда парень пошел дальше.
— Понравилось! — согласилась Милдред. — Если бы он захотел, я бы и переспала с ним.
— Я не буду рассказывать об этом Билли, — усмехнулась Этель.
— Билли не дурак, он знает, как я к этому отношусь.
Они обошли толпу и добрались до улицы Конститьюшн-хилл. Здесь толпа была не такая плотная, но они стояли сбоку, и если бы король вышел на балкон, им его было не увидеть. Этель размышляла, куда пойти дальше, как вдруг на улице, разгоняя стоявших, показался отряд конных полицейских.
За ними ехал открытый экипаж, в котором улыбались и махали толпе король с королевой. Этель сразу их узнала, она едва могла поверить такой удаче: карета направлялась в их сторону. Она заметила, что борода у короля поседела (когда он гостил в Ти-Гуине, она была черная). Вид у него был утомленный, но счастливый. Рядом сидела королева, держа над собой зонтик, чтобы дождь не намочил ей шляпку. Ее знаменитый бюст, кажется, стал еще обширнее.
— Смотри, Ллойд! — сказала Этель. — Это король!
Карета была уже совсем рядом, буквально в нескольких дюймах от того места, где стояли Этель и Милдред.
Ллойд вдруг выкрикнул:
— Король, привет!
Король услышал его и улыбнулся.
— Привет, юноша, — сказал он, и карета проехала дальше.
Григорий сидел в бронепоезде и смотрел через стол на собеседника: человек, сидевший напротив, был председателем Реввоенсовета и народным комиссаром по военным и морским делам, а это означало, что ему подчиняется Красная Армия. Его настоящее имя было Лейба Давидович Бронштейн, но, как большинство вождей революции, он взял псевдоним, и был известен как Лев Троцкий. Несколько дней назад ему исполнилось тридцать девять, и судьба России была в его руках.
А революции исполнился год, и никогда еще Григорий не волновался за нее так, как сейчас. Штурм Зимнего казался финалом, но на самом деле это было лишь началом борьбы. Правительства крупнейших держав мира были настроены враждебно к большевикам. А подписание мирного соглашения означало, что они смогут все свои силы обратить на уничтожение революции. И остановить их могла только Красная Армия.
Многие солдаты Троцкого не любили, так как считали, что он аристократ и еврей. Быть и тем и другим в России невозможно, но солдаты рассуждать логично не желали. Троцкий аристократом не был, хотя его отец был зажиточным землевладельцем, и он получил хорошее образование. Но от надменной манеры держаться пользы было мало, а ему хватило глупости возить с собой собственного повара, и на его слугах всегда была новая обувь и форменная одежда с золотыми пуговицами. Он выглядел старше своих лет. Его густая курчавая шевелюра была еще черной, но на лице проступали морщины.
С армией он творил чудеса.
Красная гвардия, свергнувшая Временное правительство, на поле боя проявила себя не особенно удачно. Бойцы были недисциплинированны и часто пьяны. Выбор тактики боя поднятием рук на солдатском собрании оказался непригодным для ведения войны, это было даже хуже, чем приказы дилетантов-аристократов. Красные проигрывали главные битвы с контрреволюционными войсками, которые стали называть себя «белыми».
Троцкий, несмотря на возмущенные вопли, снова ввел призыв в армию. Он задействовал много бывших царских офицеров, определил их как «спецов» и направил в штабы. Вернул он и смертную казнь для дезертиров. Григорию эти меры не нравились, но он сознавал их необходимость. Все ж это было лучше, чем победа контрреволюции.
Армии не давало развалиться ядро, состоявшее из большевиков: они были тщательно распределены по армейским частям, чтобы максимально усилить эффект их присутствия. Одни были обычными солдатами, другие занимали руководящие посты, третьи, как Григорий, были комиссарами и работали бок о бок с командирами, посылая отчеты в Москву, в большевистский Центральный комитет. Они поддерживали боевой дух солдат, напоминая, что они воюют за величайшее дело в истории человечества. Когда армия была вынуждена действовать жестоко и безжалостно, реквизируя зерно и лошадей у отчаянно бедных крестьянских семей, большевики объясняли солдатам, что это необходимо для всеобщего блага. Едва заслышав ропот недовольства, об этом сразу сообщали куда следует, так что подобные разговоры пресекались раньше, чем успевали посеять смуту.
Но будет ли всего этого достаточно?
Григорий и Троцкий, склонившись, смотрели на карту.
— Турки при некоторой помощи немцев все еще контролируют Каспийское море, — сказал Троцкий, указывая на Закавказский регион между Россией и Персией.
— Угрожая нефтяным месторождениям, — пробормотал Григорий.
— На Украине набрал силу Деникин.
Тысячи офицеров, аристократов и буржуа бежали от революции и в результате оказались в Новочеркасске, где создалось контрреволюционное войско под командованием генерала Деникина.
— Так называемая Добровольческая армия.
— Именно. — Палец Троцкого двинулся на север России. — В Мурманске стоит английская эскадра. В Архангельске — три американских пехотных батальона. И к ним идет приток чуть ли не со всех стран мира: из Канады, Китая, Польши, Италии, Сербии… Быстрее, пожалуй, назвать те страны, которые не послали войска на замерзший север нашей страны.
— А ведь еще Сибирь.
Троцкий кивнул.
— Во Владивостоке стоят японские и американские войска. Чехи контролируют большую часть Транссибирской магистрали. В Омске — англичане и канадцы, которые поддерживают так называемое Временное правительство.
Многое из этого Григорий уже знал, но прежде он не смотрел на всю картину целиком.
— Выходит, мы окружены? — спросил он.
— Так и есть. А теперь, когда империалисты заключили мир, у них освободятся миллионы солдат.
Григорий подумал, надеясь увидеть луч надежды.
— С другой стороны, за последние шесть месяцев численность Красной армии увеличилась с трехсот тысяч до миллиона человек.
— Я знаю. — Троцкого вовсе не обрадовало это напоминание. — Но этого мало.
Германия была в агонии революции — и Вальтеру эта картина казалась ужасно похожей на русскую революцию год назад.
Она началась с бунта. Флот, стоявший в Киле, получил приказ выйти в море и атаковать английские суда. Это было самоубийственное задание, к тому же моряки знали, что идут мирные переговоры, и отказались его выполнять. Вальтер заметил отцу, что приказ шел вразрез с волей кайзера, следовательно, моряки не мятежники, напротив, они верны кайзеру. У Отто от ярости едва не сделался апоплексический удар.
После того как правительство попыталось подавить бунт моряков, город Киль был взят Советом рабочих и солдат, созданным по аналогии с российскими советами. Через два дня советы контролировали Гамбург, Бремен и Куксхавен. А позавчера кайзер отрекся от престола.
Вальтеру было страшно. Он мечтал о демократии, а не о революции. Но в день отречения тысячи рабочих вышли на улицы Берлина, размахивая флагами, и крайне левый Карл Либкнехт провозгласил Германию свободной социалистической республикой. К чему это приведет? Вальтер не мог себе представить.
Подписание мирного соглашения было очень тяжелым моментом. Вальтер всегда считал войну ужасной ошибкой, но то, что он оказался прав, ничуть его не утешало. Отчизна повержена и унижена, а сограждане голодают. Он сидел в гостиной родительского дома в Берлине, листая газеты, и ему было так тоскливо, что он не мог себя заставить на что-то отвлечься. Обои выцвели, полочка для картин покрылась пылью. В старом полу выпадали паркетины, но не было мастера, чтобы его починить.
Вальтер мог лишь надеяться, что мир усвоит полученный урок. Четырнадцать пунктов Вудро Вильсона были лучом света, возвещавшим о восходе солнца. Есть ли вероятность, что государства-гиганты найдут способ улаживать свои разногласия мирным путем?
От одной статьи в правой газете Вальтер пришел в ярость.
— Этот дурак-журналист пишет, что немецкая армия осталась непобежденной, — сказал он входящему в комнату отцу. — Он утверждает, что нас предали евреи и социалисты. Мы должны искоренять подобную чушь!
— Это почему же? — с вызовом спросил Отто.
— Потому что знаем, что это не так.
— А я считаю, что нас действительно предали евреи и социалисты.
— Что?! — воскликнул Вальтер, не веря своим ушам. — Можно подумать, это евреи и социалисты остановили нас на Марне, дважды! Мы проиграли войну!
— Наши силы были подорваны недостаточным снабжением.
— Из-за английской блокады. А почему в войну вступили американцы? Разве это евреи и социалисты вели неограниченную подводную войну и топили корабли с американскими пассажирами?!
— Социалисты приняли возмутительные условия мирного соглашения с Антантой.
Вальтер от гнева чуть не лишился дара речи.
— Тебе прекрасно известно, что это Людендорф обратился с предложением о заключении мира. Канцлер Эберт был назначен позавчера, как ты можешь обвинять его?
— Если бы это зависело от армии, мы бы никогда не подписали это соглашение.
— Вы уверяли кайзера, что победите, он поверил, и это стоило ему короны. Как мы будем учиться на своих ошибках, если вы позволите народу Германии верить в подобную ложь?
— Если они будут думать, что наша армия побеждена, это их деморализует.
— И пусть! Главы европейских стран совершали глупые и страшные ошибки, в результате которых погибло десять миллионов человек. Дайте людям по крайней мере осознать это, чтобы никогда больше не допустить ничего подобного!
— Ни за что, — ответил отец.
Дорогая (фр.).
Любимая (нем.).
Француз, французский (англ.).
Повтор в нумерации согласно печатному оригиналу. — Прим. верстальщика.
Дорога к дубовой роще (англ.).
Сброд (фр.).
Исаия 40:11.
Песня «Красный флаг» была написана ирландцем Джеймсом О’Коннелом. Долгое время была неофициальным гимном лейбористов.
У. Шекспир «Гамлет», акт 2, сцена 1. Пер. М. Лозинского.
В августе 1917 года Лавр Георгиевич Корнилов был Верховным главнокомандующим Русской армии. Прим. ред.
«Keep the Home Fires Burning».
«Now Thank We All Our God».