Ноябрь — декабрь 1918 года
На следующий день после Дня перемирия Этель проснулась очень рано. Дрожа от холода на каменном полу в ожидании, пока закипит чайник на старой плите, она приняла решение — быть счастливой. Для этого у нее было много причин. Война закончилась, и она ждет ребенка. У нее верный муж, который ее обожает. Не все вышло так, как она хотела, но она не позволит себе из-за этого огорчаться. И выкрасит кухню в ярко-желтый цвет, это сейчас очень модно.
Но прежде всего нужно наладить семейную жизнь. Ее уступка успокоила Берни, но сама она по-прежнему чувствовала горькую обиду, и атмосфера в доме оставалась угнетающей. Этель не хотелось, чтобы эта трещина в их отношениях осталась. Получится ли все замять?
Она взяла в спальню две чашки чая и снова забралась в постель. Ллойд все еще спал в своей кроватке. Берни, надев очки, сел в постели, и она спросила:
— Как ты себя чувствуешь?
— Кажется лучше.
— Полежи еще денек, чтобы была уверенность, что ты выздоровел окончательно.
— Пожалуй… — сказал он спокойно, не ласково, но и не враждебно.
— Ты кого хочешь, мальчика или девочку? — спросила она, потягивая чай.
Он молчал, и сначала она подумала, что у него мрачное настроение и он не ответит; но оказалось, что он просто раздумывал несколько секунд, как часто делал, прежде чем ответить. Наконец он сказал:
— Ну, мальчик у нас уже есть, так что было бы хорошо, если бы были и мальчик, и девочка.
Она почувствовала к нему нежность. Он всегда говорил о Ллойде так, словно это был его собственный сын.
— Но надо постараться, чтобы им было хорошо расти в нашей стране, — сказала она. — И чтобы они смогли получить образование, работу, приличное жилье и воспитать собственных детей. И чтобы больше не было войны.
— Ллойд Джордж устроит внеочередные выборы.
— Ты так думаешь?
— Он победил в войне. И ему нужно устроить перевыборы прежде, чем это позабудется.
— Я все же думаю, лейбористы наберут немало голосов.
— Как бы то ни было, в округах вроде Олдгейта у нас есть шансы.
Поколебавшись, Этель спросила:
— Хочешь, я займусь твоей кампанией?
— Я попросил быть моим агентом Джока Рейда, — с сомнением сказал Берни.
— Джок может заниматься юридическими документами и финансами, — сказала Этель. — А я займусь организацией собраний и прочего. У меня это получится намного лучше. — Она вдруг почувствовала, что от этого зависит не только успех кампании, но и благополучие их брака.
— Ты действительно этого хочешь?
— Да. Джок будет все время заставлять тебя произносить речи. Это делать тебе, конечно, придется, но твоя сильная сторона в другом. Гораздо лучше, когда ты просто беседуешь за чашкой чая с небольшой компанией. Я буду тебе устраивать выходы на заводы и фабрики, чтобы ты мог поболтать с людьми в неформальной обстановке.
— Пожалуй, ты права.
Этель допила чай и поставила чашку с блюдцем на пол возле кровати.
— Так значит, ты чувствуешь себя лучше?
— Да.
Она забрала у него чашку, тоже поставила на пол, а потом сняла через голову ночную рубашку. Грудь у нее была не такая высокая, как прежде, до появления на свет Ллойда, но крепкая и округлая.
— А насколько лучше? — спросила она.
— Значительно, — ответил он, не отрывая от нее взгляда.
После того вечера, когда Джейн Маккалли предложила выдвинуть кандидатуру Этель, они не занимались любовью. Этель этого очень не хватало. Она приподняла грудь ладонями. От холодного воздуха соски напряглись.
— Знаешь, что это?
— Насколько мне известно, это грудь.
— А еще говорят «сиськи».
— А я говорю — «красота», — произнес он хрипловато.
— Хочешь с ними поиграть?
— Хоть целый день.
— Ну, это я не обещаю… Давай начнем, а там видно будет.
— Давай.
Этель счастливо вздохнула. Как все просто с мужчинами!
Через час она отправилась на работу, оставив Ллойда с Берни. Народу на улицах было мало: у всего Лондона сегодня было похмелье. Она добралась до Национального союза работников швейной промышленности, вошла в свой кабинет и села за стол. Планируя рабочий день, она поняла, что с началом мирной жизни у нее появятся новые проблемы. Миллионы вернувшихся с войны мужчин будут искать заработок и постараются оттеснить женщин, четыре года выполнявших их работу. Но этим женщинам тоже нужно зарабатывать на жизнь. Не у всех вернутся из Франции мужья: многие там похоронены. Им нужен союз, нужна Этель.
Когда бы ни провели выборы, союз, естественно, будет голосовать за партию лейбористов. Большую часть дня Этель занималась тем, что планировала собрания.
В вечерних газетах появилась удивительная новость о выборах. Ллойд Джордж решил сохранить коалиционное правительство и в мирное время. Он будет проводить кампанию не как лидер либералов, а как глава коалиции. Утром на Даунинг-стрит он обратился к двумстам членам парламента от либералов и заручился их поддержкой. Бонар Лоу призывал депутатов-консерваторов поддержать эту идею.
Этель была в замешательстве. Как же людям голосовать?
Когда она вернулась домой, Берни был в ярости.
— Это никакие не выборы, а коронация! Король Дэвид Ллойд Джордж. Предатель! У него есть шанс создать радикальное левое правительство, и что же он делает? Цепляется за своих друзей-консерваторов! Перебежчик чертов!
— Давай пока не будем сдаваться, — сказала Этель.
Через два дня партия лейбористов вышла из коалиции и заявила, что будет вести кампанию против Ллойда Джорджа. Четыре члена парламента от лейбористов, бывшие министрами, отказались уходить в отставку и были незамедлительно исключены из партии. Выборы были назначены на четырнадцатое декабря. Учитывая время, которое понадобится, чтобы доставить из Франции солдатские бюллетени и подсчитать, результаты будут объявлены не раньше Рождества.
Этель принялась составлять план кампании Берни.
Отпраздновав окончание войны, вечером того же дня Мод написала Вальтеру на почтовой бумаге с гербом Фица и опустила письмо в красный почтовый ящик на углу улицы.
Она не представляла себе, сколько времени потребуется, чтобы восстановить почтовое сообщение, но когда это случится, она хотела, чтобы ее письмо дошло до него первым. Она тщательно подбирала слова, когда писала, — на случай, если цензура сохранилась: упоминаний о браке не было, она лишь выражала надежду, что теперь, когда между их странами заключен мир, они восстановят прежние отношения. Возможно, посылать письмо было рискованно, но она отчаянно хотела знать, жив ли Вальтер, и мечтала поскорее с ним увидеться.
Мод опасалась, что победившая Антанта сочтет, что немецкий народ должен понести наказание, но речь Ллойда Джорджа, обращенная к членам парламента от либералов, ее успокоила. По сообщениям вечерних газет, он сказал, что мирный договор с Германией должен быть честным и справедливым. «Мы не должны позволять ни чувству мести, ни алчности, ни жажде наживы взять верх над основополагающим принципом справедливости». Правительство решительно выступало против того, что он назвал «низменной, презренной, отвратительной идеей мести и жадности». Это ее подбодрило. В ближайшем будущем жизнь немцев и так легкой не назовешь.
Однако открыв на следующее утро «Дейли мейл», она пришла в ужас. В глаза ей бросился заголовок: «Гансы должны заплатить». Газета соглашалась, что в Германию следует посылать продукты в качестве помощи — но лишь потому, что «если Германия вымрет от голода, она не сможет заплатить все, что должна». А кайзера следует судить за военные преступления, добавляла газета. Она раздувала огонь мести, опубликовав в колонке писем резкую заметку виконтессы Темплтон, озаглавленную «Гансам здесь не место!».
— Сколько же нам еще ненавидеть друг друга? — посетовала Мод тете Гермии. — Год? Десять лет? Всегда?
Мод могла бы и не удивляться. «Мейл» уже проводила кампанию травли против тридцати тысяч немцев, проживавших в Великобритании, — большинство жили здесь очень давно и считали эту страну своим домом. В результате тысячи ни в чем не повинных людей оказались в английских концентрационных лагерях. Это глупо, но людям необходимо кого-то ненавидеть, а газеты всегда готовы предложить им удобную мишень.
Мод знала владельца газеты, лорда Нортклиффа. Как все великие в мире прессы, он действительно верил в тот бред, который печатал. Он обладал талантом выражать наиболее нелепые и невежественные предрассудки так, словно это могло быть правдой, и постыдное начинало представляться достойным уважения.
Мод было известно, что недавно Ллойд Джордж нанес Нортклиффу личное оскорбление. Заносчивый газетный магнат предложил включить свою кандидатуру в британскую делегацию, которая отправится на предстоящую мирную конференцию, и был страшно уязвлен, когда премьер-министр отклонил его предложение.
Мод беспокоилась. В политике иногда приходилось потакать недостойным людям, но Ллойд Джордж, кажется, о том забыл. Интересно, с волнением думала она, насколько сильно повлияет злобная пропаганда газеты Нортклиффа на выборы?
Через несколько дней она узнала ответ на свой вопрос.
На митинге, посвященном выборам, который проводили в муниципалитете лондонского Ист-Энда, она заметила среди зрителей Эт Леквиз. Мод так и не помирилась с Этель, ее и сейчас трясло от гнева, когда она вспоминала, как Этель и остальные убеждали парламент принять закон, который на выборах ставил женщин в невыгодное положение по сравнению с мужчинами. Но ей так не хватало в жизни Этель с ее жизнерадостностью.
Пока представляли выступавших, публика шумела. Несмотря на то что часть женщин получила право голосовать, в основном в зале были мужчины. Мод догадалась, что большинству женщин непривычна сама мысль о том, что им следует интересоваться политическими дискуссиями. Но она чувствовала, что многих женщин может оттолкнуть сам тон политических собраний, на которых мужчины витийствовали, стоя на сцене, а слушатели их поддерживали или освистывали.
Первым выступал Берни. Мод сразу увидела, что как оратор он никуда не годится. Он заговорил о новой конституции партии лейбористов, в частности о пункте четыре, призывая сделать средства производства общественной собственностью. Мод подумала, что его предложение проводит отчетливую границу между лейбористами и либералами, выступающими за интересы деловых кругов. Но скоро она поняла, что оказалась в меньшинстве. Сидевший рядом мужчина какое-то время нетерпеливо слушал и наконец выкрикнул:
— А Гансов вы готовы выдворить из страны?
Это привело Берни в замешательство. Несколько секунд он что-то мямлил, потом произнес:
— Я готов сделать все, что принесет пользу рабочему человеку.
Интересно, подумала Мод, а входит ли в понятие «рабочий человек» женщина? И предположила, что о том же подумала и Этель.
— Но мне не кажется, — продолжал Берни, — что к числу наиважнейших задач Британии относятся действия, направленные против Германии.
Это заявление поддержки не встретило, несколько человек даже свистнули.
— Но возвращаясь к более важным темам… — сказал Берни.
— А что с кайзером? — выкрикнул кто-то из дальнего конца зала. Берни допустил ошибку, ответив вопросом на вопрос.
— Что — с кайзером? Он же отрекся от престола, — ответил он.
— Следует его судить?
— Разве вы не понимаете, — раздраженно сказал Берни, — что если его станут судить, ему придется защищаться? Вы что, хотите предоставить императору Германии возможность поведать миру о своей невиновности?
Мод показалось, что это веский аргумент, но аудитория хотела услышать совсем другое. Крики недовольства зазвучали громче.
— Повесить кайзера! — закричал кто-то.
Мод подумала, что британские избиратели отвратительны, когда сердиты. Во всяком случае — мужчины. Мало кто из женщин захочет посещать подобные собрания.
— Если мы станем вешать побежденных врагов, значит мы — варвары.
Мужчина рядом с Мод закричал:
— А платить вы их заставите?
Это получило наибольший резонанс. Несколько человек крикнули:
— Пусть гансы платят!
— В разумных пределах… — начал Берни, но продолжать ему не дали.
— Пусть гансы платят! — закричали несколько голосов, и, подхватив, зал стал скандировать хором: — Пусть гансы платят! Пусть гансы платят!
Мод тихо встала и вышла.
Вудро Вильсон стал первым американским президентом, выехавшим за пределы страны во время пребывания в должности.
Четвертого декабря он вышел на корабле в море из Нью-Йорка, а через девять дней Гас встречал его на пристани в Бресте, на западной оконечности Бретани. В полдень туман рассеялся и показалось солнце, впервые за много дней. В заливе в почетном карауле выстроились военные корабли французского, английского и американского флотов, и мимо них прошел лайнер президента «Джордж Вашингтон». Раздался гром салютующих орудий, и оркестр заиграл «Усеянный звездами флаг».[26]
Для Гаса это был торжественный момент. Вильсон прибыл сюда, чтобы никогда больше не случилось войны, подобной только что закончившейся. «Четырнадцать пунктов» Вильсона и его Лига наций должны были навсегда изменить способ решения конфликтов. Это была высочайшая цель. Никогда в истории человечества ни один политик не имел столь высоких стремлений. Если у Вильсона все получится, мир станет совсем иным.
В три часа пополудни по трапу спустились первая леди Эдит Вильсон под руку с генералом Першингом, за ними следовал президент.
Брест встречал Вильсона как героя-победителя. «Vive Wilson, Defenseur du Droit des Peuples!» — гласили транспаранты, «Да здравствует Вильсон, защитник прав народов!» Над зданиями реяли звездно-полосатые флаги. На тротуарах теснился народ, многие женщины были в высоких кружевных шапочках, традиционных в Бретани. Повсюду слышались звуки бретонской волынки. Правда, без волынок Гас легко бы обошелся.
Французский министр иностранных дел произнес приветственную речь. Гас стоял с американскими журналистами. Он заметил маленькую женскую фигурку в меховой шапке. Женщина обернулась, и он заметил, что на ее хорошеньком личике один глаз все время закрыт. Гас радостно улыбнулся: это была Роза Хеллмэн.
Когда речи кончились, свита президента села в ночной поезд и отправилась в Париж, до которого было четыреста миль. Президент пожал Гасу руку и сказал:
— Рад вашему возвращению!
Вильсон хотел, чтобы на Парижской мирной конференции с ним были известные ему люди. В качестве главного советника — полковник Хаус, бледный техасец, на протяжении многих лет неофициально консультировавший его в вопросах международной политики. Гас должен был самым младшим в делегации.
У Вильсона был усталый вид, и они с Эдит ушли в свое купе. Гас обеспокоился. Он слышал сплетни, что здоровье президента подорвано. В 1906 году у Вильсона случилось мозговое кровоизлияние в области левого глаза, временно вызвавшее слепоту; доктора диагностировали высокое давление и советовали оставить работу. Вильсон легкомысленно игнорировал их рекомендации и продолжал свою деятельность, был избран и переизбран, — но в последнее время он страдал от головных болей, которые могли быть порождением все той же проблемы с давлением. Мирная конференция потребует от него много сил; Гас надеялся, что Вильсон продержится.
Роза тоже была в поезде. Гас сел напротив нее на парчовое сиденье в вагоне-ресторане.
— Я все думала, увижу ли вас здесь, — сказала она с улыбкой.
— Я только что вернулся из армии, — сказал Гас безо всякой необходимости, так как форму он еще не снял.
— В последнее время Вильсону приходится нелегко из-за его помощников…
— Я — птица невысокого полета.
— Некоторые говорят, ему не следовало брать с собой жену.
Гас пожал плечами. Ему это казалось пустяком. После передовой, понял он, ему будет трудно серьезно относиться к ерунде, которая волнует людей в мирное время.
Роза сказала:
— Что еще важнее — он не взял никого из республиканцев.
— Ему в делегации нужны друзья, а не враги! — возмутился Гас.
— Ему нужны друзья и в Америке, — сказала Роза. — А поддержку конгресса он потерял.
Она права, понял Гас, и вспомнил, что всегда считал ее очень умной. Промежуточные выборы прошли для Вильсона крайне неудачно. И в сенате, и в палате представителей победили республиканцы.
— Как это произошло? — спросил Гас. — Я не мог тогда следить за событиями.
— Простые люди сыты по горло ограничениями на продажу продуктов и высокими ценами. Окончание войны помогло бы, случись оно пораньше. А либералы в ярости от закона о шпионаже. Он позволил Вильсону засадить за решетку тех, кто был против войны. И он им воспользовался — Юджин Дебс приговорен к десяти годам. — Дебс был кандидатом от партии социалистов. Когда Роза об этом заговорила, голос ее звучал сердито. — Нельзя сажать противника в тюрьму и делать вид, что ты за свободу.
Гас вспомнил, какое удовольствие ему доставляли пикировки с Розой.
— Во время войны порой приходится жертвовать свободой.
— По-видимому, американские избиратели так не считают. А кроме того, Вильсона упрекают в сегрегации по отношению к вашингтонским подчиненным.
Гас не знал, можно ли поднять негров до уровня белых людей, но так же, как самые либеральные американцы, считал, что это можно выяснить, лишь предоставив им больше возможностей. Однако Вильсон и его жена были с юга и думали иначе.
— Эдит решила не брать в Лондон свою служанку, опасаясь, что она отобьется от рук. Она говорит, англичане слишком обходительны с неграми… Вудро Вильсон перестал быть любимцем левых американцев, — заключила Роза, — а это значит, для Лиги наций ему потребуется поддержка республиканцев.
— Я полагаю, Генри Кэбот Лодж чувствует себя уязвленным, — сказал Гас. Лодж был правым республиканцем.
— Вы же знаете политиков, — сказала Роза. — Они обидчивы, как школьницы, и намного мстительнее. А Лодж возглавляет в сенате международный комитет, Вильсону следовало взять его в Париж.
— Но Лодж против самой идеи Лиги Наций! — возразил Гас.
— Умение слушать умных людей, которые с тобой не согласны, — редкий талант, но президент должен им обладать. А взяв его сюда, Вильсон обезвредил бы его. Как член делегации, вернувшись в Америку, он уже не мог бы бороться против решений конференции, до чего бы на ней ни договорились.
Вильсон был идеалистом и верил, что правое дело само одолеет все преграды. Он недооценивал необходимость льстить, соблазнять и вводить в заблуждение.
Еда в честь президента была хороша. Подавали свежего атлантического палтуса в сливочном соусе. Гас не ел так с довоенных времен. Его позабавило то, что Роза уписывала за обе щеки. Фигурка у нее миниатюрная, куда же это все помещается?
После еды был подан ароматный крепкий кофе. Гас обнаружил, что ему не хочется уходить от Розы и возвращаться в свое купе. Говорить с ней было так интересно.
— Ну, в любом случае в Париже Вильсон будет в выгодном положении, — сказал он. Роза посмотрела на него с сомнением.
— Почему же?
— Во-первых, победа в войне — наша заслуга.
Она кивнула:
— Как сказал Вильсон, в Шато-Тьери мы спасли мир.
— Мы с Чаком Диксоном там были.
— Это там он погиб?
— Прямое попадание. Первая смерть, которую я видел. Но к несчастью, не последняя.
— Мне так жаль. И его жену тоже. Я с Дорис знакома много лет — у нас был один учитель музыки.
— Не уверен, что именно мы спасли мир, — продолжал Гас. — Французов, англичан и русских погибло намного больше, чем американцев. Но мы изменили равновесие сил. А это что-нибудь да значит.
Она покачала головой, встряхнув темными кудрями.
— Я не согласна. Война закончена, и мы европейцам больше не нужны.
— Люди вроде Ллойда Джорджа считают, что военную мощь Америки нельзя не принимать во внимание.
— Значит, он ошибается, — сказала Роза. Гас был удивлен и заинтригован, услышав, как она рассуждает о таких вещах. — Предположим, французы и англичане не согласятся с Вильсоном, — сказала она. — Воспользуется ли он для продвижения своих идей силой своей армии? Нет. Даже если бы и хотел — республиканцы в конгрессе ему не позволят.
— У нас экономическая и финансовая мощь.
— Действительно, Антанта должна нам очень много, но я не уверена, что это дает нам какое-то преимущество. Есть поговорка: «Должен сто долларов — ты во власти банка, должен миллион — банк в твоей власти».
Да, что задача Вильсона может оказаться сложнее, чем это представлялось издалека.
— Ну а что же общественное мнение? Вы видели, какой прием оказали Вильсону в Бресте. Народы всей Европы надеются, что он создаст мир, в котором не будет войн.
— Вот это его самая сильная карта. Люди устали от бойни. Их девиз «Никогда больше!» Я очень надеюсь, что он сможет им дать то, чего от него ждут.
Они попрощались. Гас долго лежал без сна, думая о Розе. Он не встречал еще женщины умнее. И потом она красива. Разговаривая с ней, забываешь о ее уродстве, думал Гас.
Роза не питала иллюзий относительно конференции. И все, что она говорила, было верно. Но Гас рад, что оказался в делегации, и ему достанет сил воплотить мечты президента в жизнь.
Ранним утром он выглянул из окна. По пути следования поезда стояли толпы народа. Было еще темно, но люди были хорошо заметны в свете фонарей. Их были тысячи, понял он: мужчины, женщины, дети… Не было приветственных криков, они просто молча смотрели на поезд. Мужчины и мальчики стояли, сняв шляпы, и этот жест уважения тронул Гаса. Они прождали полночи, чтобы увидеть проезжающий поезд, везущий человека, который поможет обеспечить им мир.
Декабрь 1918 — февраль 1919 года
Подсчет голосов провели через три дня после Рождества. Эт и Берни Леквиз стоя ждали результата голосования в муниципалитете Олдгейта — Берни на сцене, в своем лучшем костюме, Этель — в зале, среди зрителей.
Берни проиграл.
Он держался мужественно, а Этель расплакалась. Для него это было крушение мечты. Может, это и глупая мечта, но ему было больно, и ее сердце разрывалось от жалости.
Победителем стал либерал, поддерживавший коалицию Ллойда Джорджа, — кандидата от консерваторов поэтому не было, и консерваторы голосовали вместе с либералами. Такую комбинацию лейбористам было не осилить.
Берни поздравил соперника и спустился со сцены. Товарищи по партии предложили выпить по чуть-чуть, но Берни и Этель пошли домой.
— Эт, я не гожусь для такого дела, — сказал он, когда она поставила на огонь чайник.
— Ты хорошо поработал, — сказала она. — Но этот чертов Ллойд Джордж нас перехитрил.
Берни покачал головой.
— Я не лидер. Я могу думать, планировать… Снова и снова я пытался говорить с людьми так, как это делаешь ты, вдохновлять, чтобы они загорались энтузиазмом, — но у меня не выходило. А когда они слушают тебя — они в тебя влюбляются. Вот в чем разница.
Она знала, что он прав.
На следующее утро в газетах сообщалось, что по всей стране результат выборов такой же, как в Олдгейте. Коалиция получила 525 мест из 707 — за всю историю парламента подобное было лишь несколько раз. Народ голосовал за человека, победившего в войне.
Этель была глубоко разочарована. Страной правили те же, кто и раньше. Политики, по чьей вине погибли миллионы, торжествовали, будто сделали что-то замечательное. Но чего они добились? Боль, голод, разруха… Десять миллионов мужчин и мальчишек убиты ни за что.
Единственный проблеск надежды был в том, что партия лейбористов улучшила свое положение: у них было сорок два места, а теперь они получили шестьдесят.
Пострадали в результате антиллойдджорджевские либералы. Они победили лишь в тридцати округах, и сам Асквит потерял место.
— Возможно, это конец партии либералов, — сказал Берни за ланчем, намазывая хлеб жиром. — Они не оправдали надежд народа, и теперь оппозиция — лейбористы. Может, это наше единственное утешение.
Когда они собрались идти на работу, принесли почту. Пока Берни завязывал Ллойду шнурки, Этель просмотрела письма и нашла письмо от Билли, написанное их шифром. Она села за кухонный стол и стала расшифровывать: подчеркивала значимые слова карандашом, а потом выписала в блокнот. По ходу расшифровки она все больше волновалась.
— Ты же знаешь, что Билли в России? — сказала она Берни.
— Ну да.
— Он пишет, наша армия будет там сражаться против большевиков. Там есть и американцы.
— Меня это не удивляет.
— Да, но послушай, — сказала она. — Мы знаем, белым не справиться с большевиками — но что если к ним присоединятся иностранные армии? Что угодно может случиться!
Берни задумался.
— Они могут вернуть монархию.
— Значит, будет лучше, если мы об этом расскажем, — сказала Этель. — Я напишу статью.
— Кто возьмется ее печатать?
— Посмотрим. Может, «Дейли геральд»… — «Геральд» была газетой левых. — Отведешь Ллойда к няне?
— Да, конечно.
Этель минутку подумала и потом написала на верхней строке листка:
«Руки прочь от России!»
Прогулка по Парижу вызвала у Мод слезы. Вдоль широких бульваров громоздились кучи обломков — в тех местах, где упали немецкие снаряды. Там, где стекла вылетели, окна были заколочены досками. Глядя на это, Мод с болью вспомнила о своем красавце-брате и его изуродованном лице. В рядах деревьев, обрамлявших улицы, зияли бреши — там, где древний каштан или благородный платан были принесены в жертву ради древесины. Половина женщин носили черное — у них был траур, а на перекрестках искалеченные солдаты просили подаяние.
Мод плакала и о Вальтере. Ответа на ее письма не было. Она запрашивала разрешение поехать в Германию, но это было по-прежнему невозможно. Оказалось достаточно трудно добиться и выезда в Париж. Она надеялась, что Вальтер приедет сюда с немецкой делегацией, но от Германии делегации не было: побежденные страны на мирную конференцию не пригласили. Страны-победители намеревались обстоятельно проработать соглашение в своем кругу, а проигравшим представить договор на подпись.
В Париже было плохо с углем, и во всех гостиницах постояльцы мерзли. Мод остановилась в «Мажестик», где проживала английская делегация. Опасаясь французских шпионов, англичане заменили весь персонал гостиницы своими соотечественниками. Соответственно, еда была ужасной: на завтрак давали овсянку, овощи были разваренные, кофе плохой.
Закутавшись в старую, еще довоенную шубку, Мод отправилась в ресторан «Фуке» на Елисейских полях на встречу с Джонни Ремарком.
— Спасибо, что устроили мне выезд в Париж, — сказала она.
— Для вас все что угодно! Но почему вы так хотели сюда попасть?
Правду говорить она не собиралась, уж меньше всего — такому любителю посплетничать.
— Ну… чтобы походить по магазинам, — сказала она. — Я за четыре года не купила ни одного нового платья!
— Да, но здесь нечего покупать, а то, что есть, стоит целое состояние. Полторы тысячи франков за платье! Даже Фиц сказал бы, что всему есть предел. А может, у вас во Франции кавалер?
— Ах, если бы!.. Я нашла машину Фица, — сменила она тему. — Вы не знаете, где можно достать бензин?
— Попробую вам помочь.
Они заказали ланч.
— Как вы думаете, — спросила Мод, — мы действительно собираемся заставить немцев платить эти миллиардные репарации?
— В их положении спорить тяжело, — сказал Джонни. — После Франко-прусской войны они заставили Францию платить пять миллиардов франков, что Франция и делала в течение трех лет. А в марте, при подписании Брест-Литовского договора, Германия заставила большевиков пообещать шесть миллиардов марок, хотя теперь они, конечно, выплачены не будут. И все же праведное возмущение немцев выглядит фальшиво и лицемерно.
Мод не выносила, когда о немцах говорили резко. Как будто, потерпев поражение в войне, они превратились в чудовищ. А если бы мы проиграли войну, хотелось ей сказать, неужели тогда нам пришлось бы признать, что война — это наша вина, и платить за все?
— Но мы же требуем много больше! Мы говорим — двадцать четыре миллиарда фунтов, а французы чуть ли не удваивают сумму!
— С французами спорить трудно, — сказал Джонни. — Они должны нам шестьсот миллионов фунтов, а американцам еще больше. Но если мы не позволим им требовать с Германии эти репарации, они скажут, что не могут нам заплатить.
— А немцы могут заплатить то, что мы требуем?
— Нет. Мой друг Поццо Кейнс говорит, что они могли бы заплатить около одной десятой, то есть два миллиарда, и то это обескровит страну.
— Вы имеете в виду Джона Мейнарда Кейнса, кембриджского экономиста?
— Да. Мы называем его Поццо.
— Я не знала, что он один из… ваших друзей.
— Да, дорогая, — с улыбкой сказал Джонни, — и очень близкий.
Мод на миг позавидовала его жизнерадостной порочности. Она яростно заглушала собственное стремление к физической близости. Почти два года ее не касался любящий мужчина. Она чувствовала себя старой монашкой, иссохшей и морщинистой.
— Какой печальный взгляд! — От внимания Джонни мало что могло укрыться. — Надеюсь, вы не влюблены в Поццо?
Она рассмеялась и вновь перевела разговор на политику:
— Но если мы знаем, что немцы не могут заплатить, почему Ллойд Джордж настаивает?
— Я сам его спрашивал об этом. Я довольно хорошо с ним знаком еще с тех пор, когда он был министром вооружения. Он говорит, воевавшие стороны кончат тем, что сами оплатят свои долги и никто из тех, кто требует репараций, не получит ничего достойного упоминания.
— Но тогда к чему эти претензии?
— В каждой стране за войну заплатят налогоплательщики, но политик, который им это скажет, никогда не будет избран на второй срок!
Каждый день Гас ходил на заседания комиссии, готовившей документы для создания Лиги. Председательствовал сам Вудро Вильсон, и он торопился. Весь первый месяц Вильсон контролировал процесс. Он отверг программу, предложенную Францией, — там ставился на первое место вопрос репараций, а вопрос создания Лиги — на последнее, — и заявил, что в любом договоре, который он подпишет, должна фигурировать Лига.
Комиссия заседала в роскошном отеле «Крийон» на площади Согласия. В отеле были гидравлические лифты, старинные и медленные, иногда они застревали между этажами, и приходилось ждать, когда поднимется давление воды. Гас думал, что они очень похожи на европейских дипломатов, которые так любят лениво дискутировать, не приходя ни к какому решению, пока их к этому не вынуждают. Он видел, и в душе посмеивался над тем, что и лифты, и дипломаты вызывали у американского президента одинаковую реакцию: тот нервничал, сердился и нетерпеливо что-то бормотал себе под нос.
Девятнадцать членов комиссии сидели вокруг большого стола, покрытого красной скатертью, рядом сидели переводчики, шепотом переводившие особо сложные места, а помощники курсировали по комнате с папками и блокнотами. Гас заметил, что европейцев впечатлило умение его босса подстегивать ход заседаний. Некоторые считали, что на обсуждение договора уйдут месяцы, если не годы; другие утверждали, что государства никогда не достигнут консенсуса. Однако уже через десять дней они приблизились к завершению проекта договора в первом чтении.
Четырнадцатого февраля Вильсон должен был вернуться в Соединенные Штаты Америки. Вскоре он собирался снова приехать, но первую редакцию договора намерен был утвердить до отъезда, чтобы отвезти домой.
Но тут по вине французов вдруг возникло существенное препятствие: они внесли предложение о собственной армии Лиги наций.
Вильсон в отчаянии возвел очи горе.
— Это невозможно! — простонал он.
Гас знал, почему. Конгресс не допустит, чтобы американские войска находились под чьим-то еще командованием.
Французский делегат, бывший премьер-министр Леон Буржуа, доказывал, что Лигу будут игнорировать, если у нее не будет средств силой обеспечивать выполнение своих решений.
Гас разделял разочарование Вильсона. У Лиги были и иные способы воздействовать на строптивцев: дипломатия, экономические санкции и как последнее средство — специально для этого случая собранная армия, которая будет распущена, как только ее миссия будет выполнена.
Но Буржуа ответил, что ни один из этих способов не защитил бы Францию от Германии. Ни о чем другом французы думать не могли. Наверное, это вполне объяснимо, подумал Гас, но вряд ли так можно создать новый мировой порядок.
Лорд Роберт Сесил, принимавший активное участие в работе над проектом, поднял костлявый палец в знак того, что хочет говорить. Вильсон кивнул: ему нравился Сесил, оказывавший Лиге мощную поддержку. Его симпатию разделяли не все: Клемансо — французский премьер-министр — сказал как-то, что когда Сесил улыбается, он похож на китайского дракона.
— Прошу прощения за резкость, — сказал Сесил, — но французская делегация, кажется, имеет в виду, что отвергнет Лигу лишь оттого, что та может оказаться не столь сильна, как хотелось бы Франции. Прошу обратить внимание, что, говоря откровенно, в таком случае почти наверняка возникнет двусторонний союз между Великобританией и Соединенными Штатами, в результате чего Франции уже не придется выставлять никаких условий.
Гас сдержал улыбку. Так им и надо, подумал он.
Буржуа с ошарашенным видом отозвал поправку.
Вильсон бросил благодарный взгляд на Сесила.
Слова попросил японский делегат барон Макино. Вильсон кивнул и посмотрел на часы.
Макино заговорил о статье, по поводу которой уже был достигнут консенсус, — о гарантиях свободы вероисповедания. Он пожелал добавить поправку, что все страны, входящие в Лигу наций, должны относиться к гражданам других стран-участниц без расовой дискриминации.
Лицо Вильсона окаменело.
Речь Макино была выразительна даже в переводе. Разные расы сражались в войне рядом, бок о бок, подчеркивал он. Между ними установились взаимная симпатия и благодарность. Лига должна стать большой многонациональной семьей. И разумеется, мы должны относиться друг к другу одинаково, не так ли?
Гас был обеспокоен, но не удивлен. Японец говорил об этом уже неделю или две — терроризируя австралийцев и калифорнийцев, которые не хотели пускать японцев на свою территорию, и приводя в замешательство Вильсона, которому и в голову не приходило, что американские негры ему равны. Но больше всего это выбило из колеи англичан с их недемократическим доминированием над сотнями миллионов людей разных рас: уж они-то совершенно не хотели, чтобы все эти люди считали себя не хуже своих белых господ.
Вновь заговорил Сесил.
— Увы, это очень спорный вопрос, — сказал он с неподдельной печалью в голосе, которой Гас почти поверил. — Вынесение его на обсуждение уже внесло разлад в наши ряды.
По столу пронесся шепот согласия.
— Может, вместо того чтобы задерживать утверждение проекта договора, — продолжил Сесил, — лучше на некоторое время отложить обсуждение, гм, расовой дискриминации.
Премьер-министр Греции сказал:
— Тема свободы вероисповедания — очень скользкая. Я предлагаю ее пока тоже лучше оставить.
— Мое правительство, — сказал делегат от Португалии, — никогда не подписывало договор, не затрагивающий вопроса отношений с Богом.
Сесил, человек глубоко религиозный, произнес:
— Возможно, на этот раз нам всем придется изменить нашим правилам.
Его слова были встречены легкими смешками, и Вильсон с очевидным облегчением сказал:
— Если на этот счет возражений нет, давайте двигаться дальше.
На следующий день, в пятницу, Вильсон направился в Министерство иностранных дел на Ке д’Орсе, где зачитал проект договора на пленарной сессии мирной конференции в знаменитой Часовой зале, под огромной люстрой, напоминающей сталактиты в арктической пещере. В тот же вечер он отбыл в Америку. А в субботу вечером Гас пошел на танцы.
С наступлением темноты Париж превращался в место всеобщих увеселений. Питание оставалось скудным, но спиртного, похоже, было предостаточно. Молодые люди в гостиницах оставляли свои двери открытыми, чтобы к ним в любое время могла зайти какая-нибудь медсестра из «Красного креста». Об общепринятой морали, кажется, на время забыли. Люди даже не пытались скрывать свои похождения. Женоподобные мужчины перестали принимать мужественный вид. Ресторан «Ля-рю» стал лесбийским. Утверждали, будто нехватка угля — миф, сочиненный французами, чтобы все отказались от мысли проводить ночи в одиночестве.
Все стоило дорого, но деньги у Гаса были. Также у него были и другие преимущества: он знал Париж и французский язык. Он ходил на скачки в Сен-Клу, в Опера на «Богему», на сомнительный мюзикл «Пхи-Пхи». Поскольку он был приближенным президента, его постоянно куда-нибудь приглашали.
Он обнаружил, что все больше и больше времени проводит с Розой Хеллмэн. Ему приходилось быть осторожным в разговорах с ней и говорить только то, что он не возражал бы увидеть напечатанным, но привычка к скрытности у него уже дошла до автоматизма. Немного людей он встречал умнее, чем она. Она ему нравилась, но не больше. Она всегда была готова пообедать или поужинать с ним, но какой репортер отказался бы от предложения, исходящего от помощника президента? Он не мог взять ее за руку или поцеловать, прощаясь — вдруг она подумала бы, что он использует преимущества своего положения.
Он встретился с ней в «Рице», на коктейле.
— А что значит «коктейль»? — спросила она, когда он ее приглашал.
— Крепкий напиток, разведенный, чтобы к нему относились с большим уважением. Гарантирую, что они отвечают духу моды.
Роза тоже отвечала духу моды: со стрижкой каре, в шляпке-«колоколе», закрывающей уши как немецкая стальная каска. Облегающие платья и корсеты вышли из моды, и свободные складки ниспадали от плеча до ошеломляюще тонкой талии. Парадоксально, но, скрывая формы, силуэт платья заставлял Гаса думать о теле под ним. Роза накрасила губы и напудрилась — на что европейским женщинам все еще требовалась смелость.
Они взяли мартини и двинулись дальше. Проходя по длинному вестибюлю «Рица», они притягивали множество взглядов: долговязый мужчина с большой головой и его миниатюрная одноглазая спутница, он — во фраке и белом галстуке, она — в серебристо-синем шелковом платье. Сев в кэб, они отправились в «Мажестик», где проходили танцевальные вечера, которые посещали англичане.
Зал был полон. Молодые референты делегаций, журналисты со всего мира и отпущенные из окопов солдаты «джазировали» с медсестрами и машинистками. Роза научила Гаса танцевать фокстрот, потом оставила его и пошла танцевать с красивым темноглазым мужчиной из греческой делегации.
Ревнуя, Гас разговаривал со знакомыми, пока не встретил леди Мод Фицгерберт. Она была в фиолетовом платье и остроносых туфельках.
— Здравствуйте! — удивившись, сказал он.
Похоже, она была рада его видеть.
— Хорошо выглядите.
— Мне повезло. Я вернулся целым.
— Почти, — заметила она, кивнув на шрам на его щеке.
— Царапина… Потанцуем?
Он приобнял ее и через платье почувствовал ее худобу Они танцевали «застенчивый вальс».
— Как Фиц? — спросил он.
— Надеюсь, с ним все в порядке. Он в России. Кажется, я не должна это говорить, но, боюсь, это секрет полишинеля.
— Я видел в британских газетах заголовки «Руки прочь от России!».
— Эту кампанию развернула женщина, которую вы видели в Ти-Гуине, Этель Уильямс, теперь Эт Леквиз.
— Я ее не помню.
— Она была там экономкой.
— Да что вы!
— Она становится заметной фигурой в политике Великобритании.
— Как изменился мир!
Мод притянула его поближе и, понизив голос, спросила:
— У вас нет никаких известий о Вальтере?
Гас вспомнил, как в Шато-Тьери увидел раненого офицера, который показался ему знакомым. Он не был уверен, что то был Вальтер, поэтому ответил:
— Нет, к сожалению.
— С Германии нет связи, и туда не пускают!
— Боюсь, вам придется ждать, пока не будет подписан мирный договор.
— А когда это произойдет?
Гас не знал.
— Работа по созданию Лиги наций очень продвинулась, но до подписания договора еще далеко из-за споров о том, какие репарации Германия должна заплатить.
— Как это глупо! — с горечью сказала Мод. — Нам нужна процветающая Германия, чтобы можно было продавать немцам английские автомобили, духовки и пылесосы. Если мы разрушим их экономику, Германия станет большевистской.
— Люди требуют возмездия.
— А вы помните 1914 год? Вальтер войны не хотел. И большинство немцев ее не хотели. Но в стране не было демократии. Кайзера подталкивали к войне генералы. А когда в России началась мобилизация, у них уже не оставалось выбора.
— Я помню. Но большинство людей — нет.
Вальс закончился. Появилась Роза Хеллмэн, и Гас представил женщин друг другу. Они поговорили с минуту, но Роза держалась необычно холодно, и Мод ушла.
— Это платье стоит целое состояние, — сердито сказала Роза. — Это Жан Ланвин.
— Вам что, Мод не понравилась? — озадаченно спросил Гас.
— Зато она очень нравится вам.
— Что вы хотите сказать?
— Вы так ее крепко обнимали во время танца.
Роза не знала о Вальтере. Но Гасу было неприятна эта вспышка ревности.
— Ей нужно было обсудить со мной кое-что личное, — сказал он с ноткой возмущения.
— Не сомневаюсь!
— Не понимаю, почему вы так взъелись на меня. Вы же сами ушли с этим льстивым греком.
— Он очень красивый и совсем не льстивый. Почему я не должна танцевать с другими мужчинами? Другое дело — если бы вы меня любили…
Гас замер, глядя на нее.
— О, — сказал он. — О боже!
Он почувствовал смятение и неуверенность.
— Ну а теперь в чем дело?
— Я сейчас кое-что понял… кажется.
— А мне расскажете?
— Наверное, я должен… — сказал он с дрожью в голосе. И замолчал.
Роза ждала продолжения.
— Ну? — нетерпеливо спросила она.
— Я и в самом деле вас люблю.
Она долго молчала и наконец спросила:
— Вы серьезно?
Несмотря на то, что он осознал это внезапно, сомнений у него не было.
— Да. Я люблю вас, Роза.
Она слабо улыбнулась.
— Подумать только…
— Мне кажется, я уже давно влюблен в вас, только не понимал этого.
Она кивнула, словно он подтвердил ее предположение. Заиграла медленная мелодия. Она придвинулась к нему.
Он механически начал танец, но был слишком взволнован, чтобы хорошо танцевать.
— Боюсь, сейчас я вряд ли…
— Не волнуйтесь! — Она поняла, о чем он думает. — Давайте просто сделаем вид, что танцуем.
Он двигался неуверенно и словно во сне. Она ничего не сказала о собственных чувствах. Но и не ушла. Существует ли вероятность, что она ответит ему взаимностью? Видно, что он ей нравится, но это не одно и то же. Может, сейчас, в эту самую минуту, она пытается разобраться в своих чувствах? Или подбирает слова, чтобы помягче ему отказать?
Она подняла на него взгляд, и он ждал ее ответа. Но она сказала:
— Гас, прошу вас, увезите меня отсюда!
— Хорошо, конечно.
Она надела пальто. Швейцар подозвал такси — «Рено» красного цвета.
— К «Максиму», — сказал Гас. Ехать было недалеко, и всю дорогу они молчали. Как хотелось Гасу узнать, о чем она думает! Но он ее не торопил.
Ресторан был полон, несколько пустых столиков зарезервированы для посетителей, которые должны были явиться позже. Мест не было, о чем «с глубоким сожалением» сообщил метрдотель. Гас открыл бумажник, извлек стофранковую купюру и сказал:
— Столик на двоих, в тихом уголке.
Карточка «Стол заказан» исчезла, они заказали легкий ужин и бутылку шампанского.
— Вы так изменились! — сказала Роза.
Гас удивился.
— Мне так не кажется.
— Тогда, в Буффало, вы были совсем другим. Мне казалось, вы даже меня стеснялись. А теперь ходите по Парижу, словно у себя дома.
— Да что вы! Это значит — надменно?
— Нет, уверенно. В конце концов, вы поработали у президента и участвовали в войне. Такие вещи меняют человека.
Принесли еду, но ни он, ни она не уделяли ей особого внимания. Гас был слишком взволнован. Любит она его или нет? Должна же она знать! Он положил нож и вилку, но вместо того чтобы задать вертевшийся на языке вопрос, сказал:
— А вы всегда мне казались такой уверенной в себе.
Она рассмеялась.
— Ну не странно ли?
— Что?
— Думаю, уверенной в себе я была лет до семи. А потом… Ну вы же знаете, каковы дети в школе. Все хотят дружить с самой красивой. А мне приходилось играть с толстушками и уродинами. И в подростковом возрасте было то же самое. А потом я стала работать в «Буффальском анархисте» — они ведь тоже своего рода аутсайдеры. Только когда я стала редактором, ко мне начало возвращаться уважение к себе… — Она сделала глоток шампанского. — И помогли мне вы.
— Я? — удивился Гас.
— Вы говорили со мной так, словно я была самой умной и интересной личностью в Буффало.
— Наверняка так и было.
— Если не считать Ольгу Вялову.
— Ну… — Гас покраснел. Он чувствовал себя глупо, вспоминая свое безрассудное увлечение Ольгой, но признаваться в этом ему не хотелось, потому что это бы значило плохо отозваться об Ольге, что недостойно джентльмена.
Они допили кофе, и он попросил счет, все еще не зная, как Роза к нему относится.
В такси он взял ее руку и прижал к губам.
— Ах, Гас, какой вы милый! — сказала она. Он не понял, что она имела в виду. Однако выражение ее лица, обращенного к нему, показалось ему чуть ли не выжидательным. Хочет ли она, чтобы он?.. Он собрался с духом и поцеловал ее в губы.
В первый страшный миг, когда она замерла, он подумал, что ошибся. Но она вздохнула с облегчением и ее губы раскрылись.
Да, подумал он счастливо, значит да!
Они целовались всю дорогу до ее гостиницы. Поездка показалась слишком короткой, когда открыл дверцу такси.
— Вытрите губы, — сказала Роза, выходя. Гас достал платок и торопливо вытер лицо. Белая ткань стала красной от ее помады. Он осторожно сложил платок и убрал в карман.
Гас проводил ее до дверей.
— Можно мне увидеться с вами завтра? — спросил он.
— Когда?
— Утром.
Она рассмеялась.
— Вы никогда не притворяетесь, Гас, правда? Как мне в вас это нравится!
Это уже было хорошо. «Мне в вас это нравится» вовсе не то же самое, что «я люблю вас», но все же лучше, чем ничего.
— Значит, утром? — сказал он.
— А что мы будем делать?
— Завтра воскресенье… Можно было бы пойти в церковь, — сказал он первое, что пришло в голову.
— Хорошо.
— Давайте пойдем в Нотр-Дам!
— Вы католик?
— Нет, я отношусь к англиканской церкви. А вы?
— Я тоже.
— Мы можем сесть в задних рядах. Я узнаю, во сколько там месса, и позвоню вам в гостиницу.
Она подала ему руку.
— Благодарю вас за чудесный вечер, — официальным голосом сказала она.
— Мне было очень приятно. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — и она скрылась в вестибюле гостиницы.
Март — апрель 1919 года
Когда растаял снег и твердая как железо русская земля превратилась в липкую жирную грязь, Белая армия мощным усилием попыталась избавить свою страну от проклятия большевизма. Войска адмирала Колчака численностью в сто тысяч человек, частично снабженные английским обмундированием и оружием, стремительно вышли из Сибири и двинулись в наступление по всему фронту протяженностью в семьсот миль с севера на юг.
Фиц следовал за белыми на расстоянии в несколько миль. Он вел Эйбрауэнское землячество, с примкнувшими канадцами и несколькими переводчиками. Его задачей было поддержать Колчака, занимаясь коммуникациями, разведкой и снабжением.
Фиц лелеял большие надежды. Возможно, трудности будут, но ведь нельзя позволить Ленину и Троцкому захватить всю Россию!
В начале марта он находился в Уфе, на европейской стороне Уральских гор, и просматривал целую кипу английских газет недельной давности. Новости из Лондона были непростыми. Фица порадовало то, что Ллойд Джордж назначил военным министром Уинстона Черчилля. Из всех ведущих политиков Черчилль наиболее активно поддерживал интервенцию в России. Но некоторые газеты встали на другую сторону. Фица не удивили «Дейли геральд» и «Нью стейтсмен», которые, на его взгляд, были более-менее пробольшевистскими. Однако даже в консервативной «Дейли экспресс» он увидел заголовок «Убрать войска из России!»
К несчастью, там даже знали, что англичане помогли Колчаку с переворотом, когда Директория была признана несуществующей, а Колчака избрали Верховным правителем. Откуда у них эта информация? Он поднял голову от газеты. Его поселили в городском коммерческом колледже, и его ординарец сидел за соседним столом.
— Мюррей, — сказал он, — в следующий раз, когда будут отправлять домой письма, перед отправкой принесите всю пачку сначала мне.
Это было незаконно, и Мюррей посмотрел на него озадаченно.
— Сэр?
Фиц подумал, что лучше объяснить.
— У меня есть подозрения, что информация в газеты идет отсюда. Цензор, похоже, спит на рабочем месте.
— Наверное, они думают, что теперь, когда война кончилась, можно расслабиться.
— Естественно. Как бы то ни было, я хочу увидеть, не на нашем ли участке происходит утечка.
На последней странице газеты была фотография женщины, возглавившей движение «Руки прочь от России!», и Фиц с изумлением узнал Этель. В Ти-Гуине она работала экономкой, но теперь, писали в «Экспрессе», она была генеральным секретарем Национального союза работников швейной промышленности.
За прошедшее время он спал со многими женщинами, последняя, в Омске — белокурая русская красавица, заскучавшая любовница жирного царского генерала, слишком пьяного и ленивого, чтобы спать с ней самому. Но воспоминание об Этель оставалось по-прежнему ярким. Интересно было бы посмотреть на ее ребенка. У Фица наверняка было с полдюжины бастардов по всему свету и только про ребенка Этель он знал наверняка.
И она же разжигала недовольство интервенцией в России. Теперь Фиц понимал, откуда шла информация. Все ее проклятый братец, сержант в Эйбрауэнском землячестве. Все время он доставлял неприятности, и Фиц не сомневался, что это именно он информирует Этель. На этот раз Фиц выведет его на чистую воду!
В течение следующих нескольких недель белые гнали перед собой ошеломленных красных, которые решили было, что силы Сибирского правительства на исходе. Если бы войска Колчака смогли соединиться со своими сторонниками на севере, в Архангельске, и с добровольческой армией Деникина на юге, они бы создали фронт серповидной формы, и этот серп протяженностью в тысячу миль неудержимо двинулся бы на Москву.
Но в конце апреля красные пошли в контрнаступление.
Фиц к тому времени был в Бугуруслане: мрачном, нищем городишке в лесном краю в сотне миль к востоку от Волги. Несколько обветшалых каменных церквей и муниципальных зданий возвышались над крышами низеньких деревянных изб, как сорняки над кучей мусора. Фиц сидел с отрядом разведки, анализируя отчеты о допросах пленных. Ему и в голову не приходило, что что-то не так, пока он не выглянул в окно и не увидел на главной дороге поток измученных солдат Колчака, шедших через город в обратном направлении. Он послал американского переводчика, Льва Пешкова, расспросить отступавших.
Пешков вернулся с печальным рассказом. Красные нанесли мощный удар с юга по растянутому левому флангу наступающей армии Колчака. Чтобы не дать разделить его войско надвое, командующий силами белых генерал Белов приказал солдатам отступить и перегруппироваться.
Через несколько минут привели на допрос красного дезертира. При царе он был полковником. То, что он рассказал, привело Фица в отчаяние. Красных ошеломило наступление Колчака, сказал он, но они быстро перегруппировались и пополнили запасы. Троцкий заявил, что Красная Армия должна продолжать наступление на восток.
— Троцкий думает, что стоит красным остановиться, как Антанта признает Колчака Верховным правителем; а после этого они наводнят Сибирь войсками, оружием и продовольствием.
Именно на это Фиц и надеялся. На своем нетвердом русском он спросил:
— И что же сделал Троцкий?
Ответил дезертир быстро, и Фиц не понял ничего из сказанного, пока не услышал перевод Пешкова:
— Троцкий объявил дополнительный призыв среди большевиков и профсоюзов. Результаты оказались поразительными. Прибыли отряды из двадцати двух областей. Новгородский областной комитет мобилизовал половину личного состава!
Фиц попытался себе представить, что Колчак получил такую поддержку у своих сторонников. Это было невозможно.
Он вернулся к себе за вещами. И чуть не опоздал: Землячество едва успело уйти до прихода красных, а несколько человек так и остались в городе. К вечеру отступала вся Западная армия Колчака, и Фиц сидел в поезде, ехавшем назад, к Уральским горам.
Через два дня он вновь был в Уфе, в коммерческом колледже.
За эти два дня настроение Фица упало. Он был вне себя. Он воевал пять лет и понимал, что настал переломный момент. Русскую гражданскую войну можно было считать законченной.
Белые очень ослабели, и победить должны были революционеры. Ничто, кроме вторжения, не могло изменить ситуацию, а его не будет: Черчиллю приходилось нелегко даже из-за того немногого, что он делал. Билли Уильямс и Этель позаботились о том, чтобы необходимое подкрепление так и не послали.
Мюррей принес ему мешок писем.
— Сэр, вы желали видеть письма, которые солдаты шлют домой, — сказал он с ноткой неодобрения в голосе.
Фиц, игнорируя щепетильность Мюррея, открыл мешок. Он искал письмо от сержанта Уильямса. Хоть на ком-то можно будет сорвать зло.
Он нашел то, что искал. Письмо сержанта Уильямса было адресовано Этель Уильямс — он не стал писать настоящее имя из опасения привлечь внимание к своему предательскому письму.
Фиц стал читать. Почерк у Билли Уильямса был крупный и уверенный. На первый взгляд текст казался невинным, но странноватым. Однако Фиц работал в комнате 40 и имел представление о шифрах. Он занялся расшифровкой.
— Сэр, — обратился к нему Мюррей, — вы не видели в последние день-два американца Пешкова?
— Нет, — сказал Фиц. — А что с ним такое?
— Кажется, он отстал, сэр.
Троцкий страшно устал, но не пал духом. От пережитого напряжения морщины на лице стали глубже, однако огонь надежды в глазах не погас. Григорий думал, что Троцкого поддерживает незыблемая вера в то, что он делает. Наверное, у них у всех была эта вера: и у Ленина, и у Сталина. Каждый был уверен, что знает, как надо поступить, о чем бы ни шла речь — от земельной реформы до тактики ведения войны.
Григорий был не таким. Работая с Троцким, размышляя, чем ответить на действия Белой армии, он пытался найти наилучший вариант, но никогда не был уверен, правильное ли решение он принял — пока не становился известен результат. Может, именно поэтому Троцкий был всемирно известен, а Григорий оставался простым комиссаром.
Как обычно, Григорий сидел в личном поезде Троцкого с картой России на столе.
— Вряд ли нам стоит беспокоиться по поводу контрреволюционного наступления на севере, — сказал Троцкий. Григорий был с ним согласен.
— По данным нашей разведки, английские солдаты и матросы на севере бунтуют, — сказал он.
— И они потеряли всякую надежду соединиться с войсками адмирала Колчака. Его армия бежит со всех ног назад, в Сибирь. Можно было бы гнать их дальше, за Урал, но я думаю, у нас есть более неотложные дела.
— На западе?
— Да, там тяжело. В Латвии, Литве и Эстонии белых поддерживают реакционные националисты. Колчак назначил там главнокомандующим Юденича, и его поддерживает английская флотилия, не давая нашему флоту выйти из Кронштадта. Но еще больше меня волнует юг.
— Генерал Деникин…
— У него около ста пятидесяти тысяч, а еще французские и итальянские войска и помощь англичан. Мы полагаем, он планирует прорываться к Москве.
— Если можно, я хотел бы сказать, что ключ к его разгрому не в военной составляющей, а в политической.
Троцкий посмотрел на Григория с интересом.
— Продолжай, — сказал он.
— Везде, куда бы он ни пришел, Деникин вызывает ненависть. Его казаки грабят всех подряд. Стоит ему взять город, как он собирает всех евреев и расстреливает. Если шахта не выполнит план, он убивает каждого десятого шахтера. Ну и, конечно, ставит к стенке своих дезертиров.
— Мы тоже ставим к стенке, — сказал Троцкий. — А еще убиваем местных, которые их прятали.
— И крестьян, которые не желают сдавать зерно, — сказал Григорий. Ему было тяжело мириться с этой жестокой необходимостью. — Но я знаю крестьян: мой отец тоже был крестьянином. Для них самое главное — земля. Многие из них в революцию отхватили здоровые участки и хотят их удержать, что бы ни случилось.
— И что?
— Колчак заявил, что земельная реформа должна основываться на принципе частной собственности.
— И это значит, что крестьянам придется расстаться с полями, которые они отобрали у помещиков.
— Я бы предложил распечатать эту его листовку и вывесить у каждой церкви. После этого, что бы ни делали наши солдаты, крестьяне будут за нас, не за белых.
— Действуй, — сказал Троцкий.
— И еще одно. Объявите амнистию дезертирам. На семь дней: кто вернется в строй в этот срок — избежит наказания. Вряд ли начнется массовое дезертирство, ведь это всего на неделю. А вот привлечь к нам народ это может, особенно когда они поймут, что белые хотят отнять у них землю.
— Ну, давай попробуем.
Вошел ординарец и отдал честь.
— Поступило странное сообщение, товарищ Пешков, и я подумал, вас это заинтересует.
— Говорите.
— Это касается одного из взятых в плен в Бугуруслане. Он был в армии Колчака, но форма на нем американская.
— У белых воюют солдаты со всего света. И это естественно: империалисты поддерживают контрреволюцию.
— Товарищ Пешков, дело не в этом.
— Так в чем?
— Он утверждает, что он ваш брат.
Платформа была длинная, а утренний туман так сгустился, что Григорий не видел дальнего конца поезда. Наверняка тут какая-то ошибка, думал он; путаница с именами или переводом. Но сердце билось все сильнее, а нервы были напряжены до звона в ушах. Он не видел брата почти пять лет, и ему часто приходило в голову, что Левка, возможно, давно уже мертв.
Он шел медленно, вглядываясь в клубящуюся мглу. Если это действительно Левка, он должен был сильно измениться. Григорий за эти пять лет потерял передний зуб и пол-уха, да еще морщины, и выражение лица… А как мог измениться Левка?
Через несколько секунд из тумана появились две фигуры: русский солдат в изодранной форме и самодельных башмаках, а рядом — человек, выглядевший как американец. Неужели Левка? У него была короткая стрижка, безусое лицо. Он имел цветущий вид благополучного американского солдата в новенькой красивой форме. Это офицерская форма, отметил Григорий. Им овладело чувство нереальности происходящего. Неужели его брат стал американским офицером?
Пленный смотрел на него во все глаза, и, подойдя ближе, Григорий увидел, что так и есть, это его брат. Он действительно изменился, и дело было не только в сытом и цветущем виде. Он по-другому стоял, у него было другое выражение лица, а главное — другой взгляд. В нем больше не было подростковой самонадеянности, теперь он смотрел настороженно. Он возмужал.
К тому моменту, когда они приблизились на расстояние рукопожатия, Григорий вспомнил обо всех Левкиных прегрешениях, и с его губ было готово сорваться множество обвинений; но он ничего не сказал и только молча раскрыл объятия. Они соприкоснулись щеками, похлопали друг друга по спине и снова обнялись, и Григорий вдруг обнаружил, что плачет.
Он повел Левку к поезду, пришел с ним в вагон, который у него был вместо кабинета, и велел ординарцу принести чай. Они сели в полинялые кресла.
— Так ты пошел в армию? — сказал Григорий, все еще изумленно.
— В Америке обязательная воинская повинность, — сказал Левка.
Вот в чем дело. Добровольно Левка никогда бы не пошел воевать.
— Но ты офицер!
— Ты тоже.
Григорий покачал головой.
— Мы в Красной Армии упразднили чины. Я военный комиссар.
— Но одни велят принести чай, а другие его приносят, — сказал Левка, глядя на входящего ординарца. — Как гордилась бы мама, правда?
— Еще бы. Но почему ты ни разу не написал? Я думал, тебя в живых нет.
— Ах, черт… прости. Я так ужасно чувствовал себя, уехав по твоему билету, и мне все время хотелось сообщить, что у меня уже есть деньги тебе на дорогу. Но я все откладывал, ждал, когда денег будет больше.
Плохая отговорка, но очень характерная для Левки. Он мог не пойти на вечеринку, если ему было не в чем там покрасоваться, и не шел пить с друзьями, если у него не было денег на то, чтобы всех угостить.
Григорий вспомнил еще одно предательство.
— Ты не сказал мне, уезжая, что Катерина беременна.
— Беременна?! Но я не знал.
— Знал. И велел ей не говорить мне.
Левка на секунду растерялся — его поймали на лжи, однако тут же пришел в себя и начал контрнаступление:
— А тот корабль, на который ты меня посадил, не шел до Нью-Йорка! Он высадил нас в захолустном городишке Кардиффе. И мне пришлось работать много месяцев в шахте, чтобы скопить на новый билет.
На миг Григорий даже почувствовал себя виноватым; но потом вспомнил, как Левка выпрашивал у него этот билет.
— Может, не стоило помогать тебе бежать от полиции? — спросил он жестко.
— Ты сделал для меня все что мог, — неохотно признал Левка. Потом тепло улыбнулся — когда он так улыбался, Григорий мог простить ему что угодно — и добавил: — Как всегда. С тех самых пор как умерла мама.
Григорий почувствовал комок в горле.
— Но все равно, — сказал он, стараясь, чтобы голос не дрожал, — мы должны отплатить семейству Вяловых за то, что они нас обманули.
— Я уже отплатил, — сказал Левка. — В Буффало живет Джозеф Вялов. Я засадил его дочке, она залетела, и он был вынужден женить меня на ней.
— Так ты теперь член их семейки?
— Но он об этом пожалел, потому-то и устроил, чтобы меня призвали. В надежде, что меня убьют на войне.
— Черт, ты что, по-прежнему думаешь не головой, а другим местом?
— Наверно… — пожал плечами Левка.
Григорию тоже было в чем признаться, и делать это ему было страшновато. Он начал с того, что осторожно сказал:
— У Катерины родился мальчик, твой сын. Она назвала его Владимир.
— Да что ты! — обрадовался Левка. — У меня есть сын!
Григорию не хватило мужества сказать, что Вовка ничего не знает об отце и называет папой Григория. Вместо этого он сказал:
— Я забочусь о нем.
— Я был в тебе уверен.
Григорий почувствовал, как привычно всколыхнулось возмущение, оттого что Левка принимал как должное то, что кто-то другой нес за него ответственность.
— Лев, — сказал он, — я женился на Катерине.
Он ждал, что брат разозлится. Но тот и глазом не моргнул.
— В этом я тоже был уверен.
— Что?! — Григорий остолбенел.
— Ну ты же так сходил с ума по ней, — кивнул Левка. — А ей как раз и нужен был такой человек — сильный, на которого можно положиться, с кем ребенка растить… Так уж карты легли.
— Я так переживал, — мрачно сказал Григорий. — Меня мучила мысль, что я тебя предал.
— О господи, конечно нет! Ведь я же ее бросил… Будьте счастливы!
То, как легко Левка отнесся ко всему этому, не на шутку разозлило Григория.
— А ты о нас хоть немного беспокоился? — спросил он без обиняков.
— Гришка, ну ты же меня знаешь!
— Знаю, ты о нас даже не думал.
— Да думал я, думал! Не строй из себя святошу. Ты ее хотел; какое-то время крепился — ну, может, даже пару лет. Но в конце концов стал с ней спать.
Это была суровая правда. У Левки была отвратительная манера любого ставить на место.
— Да, ты прав, — сказал Григорий. — Как бы то ни было, у нас уже двое детей: еще есть дочка, Аня. Ей полтора года.
— Двое взрослых и двое детей… Ну, не важно. Хватит.
— Ты о чем?
— Я тут наварил деньжат, продавал казакам виски с английского армейского склада. Платили золотом. Набралось целое состояние… — Левка сунул руки под гимнастерку, расстегнул пряжку и вытянул пояс, набитый монетами. — Здесь хватит денег, чтобы вы вчетвером смогли поехать в Америку! — и вручил пояс Григорию.
Тот был ошеломлен и тронут. Значит, Левка все же не забыл о брате. Конечно, передача денег выглядела театрально-красивым жестом, такой уж у Левки характер. Но он сдержал обещание.
Какая жалость, что теперь это не нужно!
— Спасибо, — сказал Григорий. — Я горжусь тобой. Ты сделал, что обещал. Но теперь в этом нет нужды. Я смогу добиться твоего освобождения и помогу тебе вернуться к нормальной жизни в России.
И отдал пояс с деньгами обратно.
Левка принял пояс и замер, глядя на него.
Григории видел, что Левка обижен, и понял, что отказ от подарка больно его задел. Но сейчас Григория беспокоили вещи поважнее. Что будет, когда Левка встретится с Катериной? Не влюбится ли она снова в более красивого брата, не начнется ли все сначала? У Григория сердце кровью обливалось при мысли, что он может ее потерять — после всего, через что им пришлось пройти.
— Теперь мы живем в Москве, — сказал он. — У нас квартира в Кремле, мы там живем вчетвером: мы с Катериной и Вовка с Аней. Я смогу добиться квартиры и для тебя…
— Постой-ка, — сказал Левка, глядя на него с недоверием. — Ты что же, думаешь, я хочу вернуться в Россию?
— Ты ведь уже вернулся, — сказал Григорий.
— Но не насовсем!
— Не может быть, чтобы ты хотел жить в Америке!
— Очень даже может! И ты должен поехать со мной.
— Но теперь-то это не нужно! Россия стала другой. Царя больше нет!
— Мне нравится в Америке, — сказал Левка. — И тебе понравится. Вам всем. Особенно Катерине.
— Но здесь мы творим историю! Мы создаем новое государство. А ты же все это пропустишь!
— Ты не понимаешь, — сказал Левка. — В Америке у меня собственный автомобиль. Еды — больше, чем я могу съесть. Выпивки — сколько угодно, сигарет — за всю жизнь не выкурить! У меня пять костюмов!
— Ну и зачем тебе эти пять костюмов? — удивился Григорий. — Все равно что иметь пять кроватей: спишь-то все равно только на одной.
— Я смотрю на это иначе.
Разговаривать было так трудно оттого, что Левка считал, что это Григорий не понимает главного. И Григорий не знал, что еще сказать, чтобы заставить брата взглянуть на вещи иначе.
— Неужели тебе нужно только это: сигареты, куча одежды и автомобиль?
— Это нужно всем. И вам, большевикам, лучше не забывать об этом.
— Русским нужен хлеб, мир и земля, — сказал он.
— У меня в Америке дочь. Ее зовут Дейзи. И ей три года.
Григорий недоверчиво прищурился.
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Левка. — Я не интересовался ребенком Катерины… Как его зовут?
— Вовка.
— Я никогда его не видел. Когда уезжал из Питера, он был еще в проекте. А Дейзи я люблю, и что важнее — она тоже меня любит!
Это Григорий понимал. Он был рад, что у Левки в душе хватает тепла, чтобы любить свою дочку. И хотя ему было не понять Левкиного стремления назад, в Америку, в глубине души Григорий сознавал, что ему было бы легче, если бы не пришлось везти Левку к себе домой. Ему самому, сам себе признался он, было бы куда лучше, если бы Левка вернулся в Америку.
— Думаю, ты делаешь неправильный выбор, но силой тебя тянуть я не собираюсь, — сказал он.
Левка ухмыльнулся.
— Боишься, отобью Катерину? Я ведь тебя знаю!
Григорий опустил взгляд.
— Да, — сказал он. — Отобьешь, потом снова бросишь и предоставишь мне склеивать обломки во второй раз. Я тоже тебя знаю.
— Но ты мне поможешь вернуться в Америку?
— Нет. — Григорий не без удовольствия наблюдал, как лицо Левки исказил страх, но не стал выдерживать паузу. — Я помогу тебе вернуться в Белую армию. А ты сам уже доберешься в свою Америку.
— И как мы это сделаем?
— Поедем на передовую, на нейтральной территории я тебя отпущу. Дальше уж сам.
— Но меня могут убить!
— Нас обоих могут убить. Мы на войне. Но ты всегда выходишь сухим из воды.
Билли Уильямса по грязным улицам Уфы вели из городской тюрьмы в здание коммерческого колледжа, где временно разместилась британская армия.
Заседание военного суда проходило в классе. За столом преподавателя сидел Фиц, рядом — его ординарец капитан Мюррей. Там же был и капитан Гвин Эванс, с тетрадью и карандашом.
Билли был грязен и небрит, а из-за соседства пьяниц и проституток не выспался. Фиц, как всегда, был в идеально выглаженной форме. Билли понимал, что попал в большую беду Вердикт суда можно было предсказать заранее: улики были неопровержимы. Но он решил не сдаваться и не подавать вида, что ему страшно.
Фиц произнес:
— Это военно-полевой суд высшей инстанции, имеющий право судить, когда обвиняемый находится в действующей армии или на заморских территориях, за неимением возможности судить его обычным военным судом высшей инстанции. Для вынесения приговора достаточно трех офицеров в качестве судей или даже двоих, если больше не имеется. Этот суд имеет право приговаривать к наказанию любой степени тяжести вплоть до смертной казни.
Единственное, что мог сделать Билли, — попытаться повлиять на судей, чтобы они смягчили наказание. Возможные варианты: тюрьма, каторжные работы или смерть. Не было сомнений, что Фиц предпочел бы поставить Билли к стенке, самое меньшее — посадить на несколько лет в тюрьму. Целью Билли было заронить в головах Мюррея и Эванса сомнения в справедливости суда, чтобы заставить их настаивать на меньшем сроке.
Поэтому он сказал:
— Где мой адвокат?
— Предоставить вам законного защитника не представляется возможным.
— Вы в этом уверены, сэр?
— Сержант, говорите только тогда, когда к вам обращаются.
— Пусть в протокол занесут, что мне отказали в помощи адвоката, — сказал Билли, сверля взглядом Гвина Эванса — тот один был с тетрадью. Когда Эванс никак не отреагировал, Билли добавил: — Или записи о суде будут ложью? — Слово «ложью» он особо выделил, зная, что это должно оскорбить Фица. Английский джентльмен при любых обстоятельствах должен говорить правду, это входит в кодекс чести.
Фиц кивнул Эвансу, и тот стал писать.
«Первая победа», — подумал Билли и немного приободрился.
— Уильям Уильямс, — сказал Фиц, — вы обвиняетесь по части первой Закона об армии. Обвинение заключается в том, что вы сознательно, находясь на службе в действующей армии, совершили деяние, имевшее целью поставить под угрозу успех вооруженных сил его королевского величества. За это предусматривается наказание вплоть до смертной казни, или любое более мягкое наказание, которое назначит суд.
От повторного упоминания смертной казни Билли бросило в дрожь, но его лицо осталось непроницаемым.
— Что вы желаете сказать в свое оправдание?
Билли глубоко вздохнул и заговорил.
— Я желаю спросить: как вы смеете выдавать себя за беспристрастный суд? — произнес он. — Как смеете вести себя пак, будто наше пребывание в России — законная операция? И как смеете обвинять в предательстве человека, который сражался с вами бок о бок три года? Вот что я желаю сказать.
— Билли, приятель, не надо дерзить, — сказал Гвин Эванс. — Так ты только ухудшишь свое положение.
Билли не намерен был позволять Эвансу говорить с ним снисходительно.
— А вам я бы посоветовал, — сказал он, — не иметь никакого отношения к этому опереточному суду. Когда о нем узнают — а можете мне поверить, статья о нем появится на первой странице «Дейли миррор», — окажется, что пятно позора на вас, а не на мне. — Он перевел взгляд на Мюррея. — Любой, кто имеет отношение к этому фарсу, будет опозорен.
Эванс забеспокоился. Он наверняка не думал, что дело будет предано огласке.
— Хватит! — громко и зло произнес Фиц.
«Отлично, — подумал Билли. — Вот я тебя и достал!»
— Перейдем к доказательствам, — продолжил Фиц. — Капитан Мюррей, прошу вас.
Мюррей раскрыл папку и извлек листок бумаги. Билли узнал свой почерк. Как он и ожидал, это было его письмо Этель.
Мюррей показал ему письмо и произнес:
— Это вы писали?
— А как оно попало к вам в руки, капитан Мюррей?
— Отвечайте на вопрос! — рявкнул Фиц.
— Вы же учились в Итоне, не так ли, капитан? — сказал Билли. — Джентльмен не станет читать чужие письма — по крайней мере, так говорят. Насколько мне известно, лишь официальный цензор имеет право читать письма солдат. Значит, насколько я понимаю, вам это письмо принес цензор… — Он помолчал. Как он и ожидал, Мюррей промолчал. — Или это письмо было получено вами незаконно?
— Вы писали это письмо? — повторил Мюррей.
— Если вы получили его незаконно, оно не может быть использовано в суде. Я думаю, так сказал бы любой юрист. Но здесь нет юристов. Потому я говорю, что это — неправедный суд.
— А вам известно, что вы можете понести наказание за неуважение к суду? — спросил Фиц.
«Мне уже грозит смертная казнь, — подумал Билли. — Какой дурак этот Фиц, если думает, что меня испугают его угрозы!»
Но сказал другое:
— Я защищаюсь, указывая на несостоятельность суда и незаконность обвинения. — На конверте написан обратный адрес и имя сержанта Билли Уильямса, — сказал Мюррей. — Если обвиняемый желает заявить, что не писал письма, ему следует сделать это сейчас.
Билли ничего не ответил.
— В письме зашифровано сообщение, — продолжал Мюррей, — которое можно расшифровать, читая каждое третье слово, а также первые буквы названий песен и фильмов. — Мюррей передал письмо Эвансу. — В расшифрованном виде сообщение звучит так…
В письме Билли описывал несостоятельность правления Колчака, рассказывая, что несмотря на все свое золото, они не заплатили работникам Транссибирской магистрали, в результате чего продолжились проблемы с транспортом и снабжением. В письме также подробно описывалось, какую именно помощь оказывает Колчаку Великобритания. Эту информацию держали в тайне от граждан Великобритании, на чьи деньги существовала армия и чьи сыновья рисковали здесь своей жизнью.
— Вы отрицаете, что посылали это письмо?
— Я не могу комментировать улику, полученную незаконно.
— Адресат Э. Уильямс — на самом деле миссис Этель Леквиз, возглавившая кампанию «Руки прочь от России!», не так ли?
— Я не могу комментировать улику, полученную незаконно.
— А она использовала полученную от вас информацию для того, чтобы публиковать в газетах статьи, порочащие и дискредитирующие британскую армию и угрожающие успеху наших действий здесь.
— Никак нет, — ответил Билли. — Армию дискредитировали люди, которые нас сюда послали с тайным и незаконным заданием, не ставя в известность парламент и не получив его одобрения. Кампания «Руки прочь от России!» — лишь первый шаг из числа необходимых для того, чтобы мы вернулись к нашей истинной роли защитников Великобритании и перестали быть личной армией маленького кружка генералов и политиков правого толка.
Точеное лицо Фица покраснело от гнева.
— Я думаю, мы слышали уже достаточно, — сказал Фиц. — Теперь суд вынесет приговор.
Мюррей ему что-то шепнул, и Фиц добавил:
— Ах, да! Обвиняемый, желаете что-нибудь сказать?
Билли встал.
— Я прошу вызвать моего первого свидетеля, полковника графа Фицгерберта.
— Прекратите дурачиться, — сказал Фиц.
— Прошу занести в протокол, что суд отказался позволить мне допросить свидетеля, несмотря на его присутствие в зале суда.
— Не тяните!
— Если бы мне не отказали в моем праве вызвать свидетеля, я бы спросил полковника Фицгерберта о его отношении к моей семье. Нет ли у него ко мне личной неприязни из-за того, что мой отец — глава профсоюза его шахтеров? И о его отношении к моей сестре: разве не правда, что он назначил ее экономкой, а потом без видимых причин уволил? — Билли подавил искушение сказать об Этель больше, ему не хотелось чернить ее имя, и кроме того, намека было наверняка достаточно. — Я бы спросил о его личной заинтересованности в этой незаконной войне против правительства большевиков. Правда ли, что его жена — русская княжна? И его сын должен получить здесь наследство? Правда ли то, что полковник находится здесь ради защиты своих личных финансовых интересов? И правда ли, что все вышеперечисленное является истинной причиной для этого бутафорского суда? И разве это не лишает его права быть судьей в этом деле?
Фиц выслушал все это с каменным лицом, но Мюррей и Эванс, похоже, были потрясены. Об личной подоплеке они ничего не знали.
— И еще одну вещь я хотел бы сказать, — произнес Билли. — Кайзеру Вильгельму предъявлено обвинение в военных преступлениях. Доказывают, что он объявил войну против воли немецкого народа, которая должна была получить выражение через народных представителей в Рейхстаге, немецком парламенте. И в качестве противоположного примера приводят Великобританию, объявившую Германии войну только после обсуждения в палате общин.
Фиц делал вид, что ему скучно, но Мюрреи и Эванс слушали внимательно.
— А теперь подумайте об этой войне в России, — продолжал Билли. — Ее никогда не обсуждали в парламенте. Информацию о ней утаивают от народа под тем предлогом, что для проведения операции необходимо обеспечивать ее секретность — вечная отговорка армии, когда она сознает свою вину. Мы сражаемся, но война не была объявлена. Британский премьер-министр и его коллеги находятся точно в том же положении, что и кайзер со своими генералами. Это они действуют незаконно, а не я.
Билли сел. Капитаны и Фиц начали совещаться. Билли подумал, не слишком ли далеко он зашел. Он чувствовал, что надо быть резким, но он мог вызвать неодобрение капитанов вместо того чтобы привлечь их на свою сторону.
Однако, похоже, у судей возникли разногласия. Фиц что-то говорил, а Эванс отрицательно качал головой. Мюррею было явно неловко. Может, это хороший знак, подумал Билли. Но все равно ему было страшно, как никогда в жизни. Ни на Сомме под пулеметным огнем, ни в шахте во время взрыва — никогда он не испытывал такого страха, как сейчас, когда его жизнь была в руках этих враждебно настроенных офицеров.
Наконец они пришли к единому мнению. Фиц посмотрел на Билли и сказал:
— Встаньте.
Билли встал.
— Сержант Уильям Уильямс, суд признал вас виновным. — Фиц смотрел на Билли, словно надеясь увидеть на его лице ужас поражения. Но Билли ожидал, что его признают виновным, и его страшил не обвинительный приговор, а мера наказания, к которой его приговорят.
Фиц объявил:
— Вы приговорены к десяти годам каторжных работ.
Сохранять неприступный вид больше не было сил. Да, его не казнят, но десять лет! Когда он выйдет на свободу, ему будет тридцать. Тысяча девятьсот двадцать девятый год. Милдред будет тридцать пять. Половина жизни позади. Билли больше не мог контролировать выражение лица. На глаза навернулись слезы.
На лице Фица появилось выражение удовлетворения.
— Увести, — приказал он.
И Билли повели отбывать наказание.
Май — июнь 1919 года
В первый день мая Вальтер Ульрих написал Мод письмо из Версаля.
Он не знал, жива она или нет. После Стокгольма он не получал от нее известий. Между Германией и Великобританией все еще не было почтового сообщения, так что за два года это была его первая возможность.
Накануне Вальтер с отцом приехали во Францию на мирную конференцию — в составе немецкой делегации, включавшей в себя сто восемьдесят политиков, дипломатов и чиновников Министерства иностранных дел. Во Франции их особый поезд был вынужден идти со скоростью пешехода; они ехали через разоренные земли северо-восточной Франции.
— Можно подумать, здесь рвались только наши снаряды! — раздраженно сказал Отто.
Из Парижа на автобусах их перевезли в маленький городок Версаль и поселили в «Отель де Резервуар». Багаж выгрузили во дворе и грубо велели нести самим. По всей видимости, подумал Вальтер, победители французы не желали быть великодушными.
— Они-то не победили, вот в чем суть, — сказал Отто. — Хоть они и не оказались побежденными окончательно, потому что их спасли англичане и американцы, хвастать им особенно нечем. Мы сильнее, им это известно и уязвляет их непомерную гордыню.
В гостинице было холодно и сумрачно, но снаружи вовсю цвели яблони и магнолии. Немцам разрешалось гулять по парку вокруг дворца и ходить по магазинам. У гостиницы всегда собиралась небольшая толпа. Обычные люди были настроены не так враждебно. Иногда они принимались свистеть, но чаще им просто было интересно посмотреть так близко на врага.
Вальтер написал Мод в первый же день. Он не упоминал об их браке — у него еще не было уверенности, что это безопасно, и как бы то ни было, от привычки к скрытности было уже трудно отказаться. Он написал, где находится, описал гостиницу и окрестности, и попросил ответить. Потом отправился в город, купил марку и послал письмо.
Волнуясь и надеясь, он ждал ответа. Если она жива, любит ли она его? Он был почти уверен, что да. Но ведь с тех пор, как она обнимала его так жарко в стокгольмском гостиничном номере, прошло два года. Сколько мужчин, вернувшись с войны, узнали, что их подруги и жены за долгие годы разлуки полюбили кого-то другого!
Через несколько дней лидеров делегаций собрали в отеле «Дворец Трианон» с другой стороны парка и церемонно вручили экземпляры проекта мирного договора, разработанного странами-победительницами. Текст был на французском языке. По возвращении в «Отель де Резервуар» договор был немедленно передан переводчикам. Одну такую группу возглавлял Вальтер. Он разделил данный ему отрывок на части, раздал и сел читать.
Все было еще хуже, чем он предполагал.
В пограничной Рейнской области пятнадцать лет должны были оставаться французские войска. Саарская область должна быть передана под протекторат Лиги наций, а угольными шахтами должны управлять французы. Эльзас и Лотарингия передавались Франции без референдума: французское правительство боялось, что население проголосует за то, чтобы остаться в составе Германии. Новая Польша была столь велика, что присоединила к себе земли трех миллионов немцев и угольные месторождения Силезии. И еще Германия лишалась всех своих колоний: их поделили между собой страны Антанты как воры делят добычу. И немцы должны были согласиться на выплату репараций в неуказанном количестве — иными словами, подписать незаполненный чек.
Во что они хотят превратить Германию? Неужели собираются создать из страны огромный каторжный лагерь, где все живут на голодном рационе и трудятся в поте лица только для того, чтобы пришли надсмотрщики и все отобрали?! И если Вальтер тоже будет рабом в этом концлагере, как он может думать о том, чтобы жить вместе с Мод и растить детей?
Но хуже всего было условие об ответственности за развязывание войны.
В статье 231 говорилось: «Союзные и Объединившиеся Правительства заявляют, а Германия признает, что Германия и ее союзники ответственны за причинение всех потерь и всех убытков, понесенных Союзными и Объединившимися Правительствами и их гражданами вследствие войны, которая была им навязана нападением Германии и ее союзников».
— Это ложь! — гневно вскричал Вальтер. — Глупая, невежественная, злобная, несправедливая, мерзкая ложь!
Конечно, он понимал, что Германию нельзя признать невиновной, сколько раз он об этом спорил с отцом. Но он видел дипломатический кризис лета четырнадцатого года, видел каждый маленький шажок, приближавший войну, и ни одна страна не была в ней виновна. Основной целью глав государств с обеих сторон было защитить свои народы, и никто из них не собирался ввергать мир в величайшую в истории войну: ни Асквит, ни Пуанкаре, ни кайзер, ни царь, ни австрийский император. Даже Гаврила Принцип, сараевский убийца, наверняка не хотел того, что получилось в результате его преступления. Но даже его нельзя было признать ответственным «за причинение всех потерь и всех убытков».
Вскоре после полуночи Вальтер случайно встретился с отцом, когда оба они сделали перерыв, выйдя выпить кофе, — чтобы прогнать сон и продолжить работу.
— Это возмутительно! — кипел Отто. — Мы соглашались на мир на основе «Четырнадцати пунктов» Вильсона, но этот договор не имеет с ним ничего общего!
Впервые в жизни Вальтер с ним согласился.
К утру перевод был закончен и с курьером для особых поручений отослан в Берлин — классический пример немецкой эффективности, подумал Вальтер, отчетливо замечая достоинства своей страны теперь, когда ее поливали грязью. Он слишком устал, чтобы уснуть, и решил прогуляться, пока не удастся расслабиться настолько, чтобы можно было лечь спать.
Он вышел из гостиницы и направился в парк. Начинали зацветать рододендроны. Прекрасное утро для Франции, но мрачное для Германии. Как повлияют эти предложения на борьбу социал-демократов в правительстве? Вдруг народ отчается и обратится к большевизму?
Он был один в парке — если не считать женщины в легком весеннем пальто, сидевшей на скамье под каштаном. Погруженный в размышления, он вежливо коснулся края шляпы, проходя мимо.
— Вальтер, — сказала она.
У него остановилось сердце. Он знал этот голос, но это не могла быть она! Он обернулся.
Она встала.
— Вальтер, — сказала она, — ты не узнал меня?
Это была Мод.
У него закружилась голова от счастья. В два шага он очутился рядом, и она бросилась в его объятия. Он крепко обнял ее, вдохнул аромат ее тела — такой знакомый, несмотря на прошедшие годы, и стал целовать — в лоб, в щеки, и наконец в губы. Он пытался целовать и говорить одновременно, но ни словами, ни поцелуями нельзя было выразить всего, что было у него на сердце.
Наконец она заговорила.
— Ты меня еще любишь?
— Больше чем когда-либо, — ответил он, и снова стал ее целовать.
Потом, когда они лежали в постели, Мод провела ладонью по голой груди Вальтера и сказала:
— Ты так похудел…
У него был втянутый живот, бедренные кости выпирали. Хорошо бы откормить его круассанами с маслом и паштетом из гусиной печени, подумала она.
Они были в гостиничном номере в нескольких милях от Парижа. Окно спальни было открыто, и легкий весенний ветерок колыхал лимонно-желтые занавески. Мод узнала об этом месте много лет назад, когда Фиц встречался там с замужней дамой, графиней де Кан. Заведение, выглядевшее чуть больше большого дома в маленькой деревне, не имело даже названия. Посетители обычно заказывали столик на ланч и комнату на остаток дня. Может быть, такие места были и в окрестностях Лондона, но сама идея казалась Мод очень французской.
Они назвались мистер и миссис Вулридж, и на Мод было обручальное кольцо, которое она прятала почти пять лет. Вне всякого сомнения, благоразумная хозяйка полагала, что они лишь делают вид, что женаты. И пусть, лишь бы она не заподозрила, что Вальтер немец — вот тогда могли бы начаться неприятности.
Мод просто не могла от него оторваться: она была счастлива, что он вернулся к ней целым и невредимым, и ее руки все гладили его тело. Она коснулась длинного шрама на ноге.
— Это я получил в Шато-Тьери, — сказал он.
— Гас Дьюар тоже был в том сражении. Надеюсь, это не он тебя ранил.
— Мне повезло, рана зажила. Многие умерли от гангрены.
С их встречи прошло три недели. Все это время Вальтер сутками работал над ответом Германии на проект договора, выбираясь на полчаса, чтобы посидеть с Мод в парке, или же они садились в синий кадиллак Фица, и шофер возил их по городу.
Мод, как и Вальтер, была потрясена жесткими для Германии условиями мирного договора. Целью Парижской конференции было обеспечить справедливый мир, а не отомстить побежденным. Новая Германия должна стать демократической и процветающей. Она хотела, чтобы у них с Вальтером были дети, и чтобы их дети были немцами. Она часто вспоминала слова из «Книги Руфь»: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду». Раньше или позже, ей придется сказать ему это.
Однако ее утешало, что не она одна недовольна условиями договора. И на стороне Антанты были те, кто считал, что мир важнее мести. Двенадцать членов американской делегации заявили протест. В Великобритании на дополнительных выборах победил кандидат, выступавший за мир без мести. Архиепископ Кентерберийский принародно заявил, что ему «очень неудобно», и подчеркнул, что говорит от имени безгласного большинства, чье мнение не представлено в раздувающих ненависть к Германии газетах.
Накануне немцы представили на встречное предложение — более чем на сотню страниц, на основе «Четырнадцати пунктов Вильсона». Утром французская пресса заходилась от ярости. Французы называли этот документ образцом наглости и гнусной буффонадой.
— И они еще обвиняют нас в заносчивости! Какая у вас поговорка есть про сковородку?..
— Назвала кастрюля чайник черным, — подсказала Мод.
Он повернулся на бок и погладил треугольник волос внизу ее живота — темных, вьющихся и густых. Она предлагала их сбрить, но он сказал, что ему нравится как есть.
— Что же мы будем делать? — спросил он. — Это, конечно, романтично — встречаться в гостинице и ложиться в постель среди дня, как влюбленные, вынужденные скрывать свою преступную страсть, но нельзя так жить всегда. Нам надо объявить миру, что мы муж и жена.
Мод была согласна. Она не могла дождаться того времени, когда можно будет ложиться с ним в постель каждую ночь, хоть и не говорила этого: было неловко признать, что ей так хотелось заниматься с ним сексом.
— Мы просто могли бы жить вместе, а они пусть делают выводы.
— Мне такой подход не нравится, — сказал он. — Это будет выглядеть так, будто нам есть чего стыдиться.
Ей тоже хотелось объявить на весь мир о своем счастье, а не скрывать его. Она гордилась Вальтером: он и красив, и смел, и необычайно умен.
— Мы могли бы еще раз устроить венчание, — сказала она. — С помолвкой и свадьбой, и никогда никому не говорить, что мы женаты уже пять лет. Это ведь не запрещено — вступать в брак с одним и тем же человеком во второй раз?
Он задумался.
— Мой отец и твой брат попытались бы этого не допустить. Расстроить свадьбу им бы не удалось, но нервы они нам попортили бы, и никакой радости мы бы не получили.
— Ты прав, — неохотно признала Мод. — Фиц говорил как-то, что хоть среди немцев и встречаются отличные ребята, но он не хотел бы, чтобы его сестра за кого-то из них вышла замуж.
— Значит, мы должны их поставить перед свершившимся фактом.
— Давай сообщим им, а потом объявим в газетах, — сказала она. — Скажем, что это символ нового мирового порядка. Англо-германский брак, как раз во время заключения мирного договора.
— А как мы это организуем? — с сомнением спросил он.
— Я поговорю с редактором журнала «Татлер».[27] Ко мне там хорошо относятся, я им много шлю информации.
— «Леди Мод Фицгерберт всегда одета по последней моде», — с улыбкой сказал Вальтер.
— О чем ты?
Он взял с прикроватного столика бумажник и вынул оттуда журнальную вырезку.
— Вот, единственная твоя фотография, что у меня была.
Она взяла вырезку у него из рук. Бумага была мягкой и пожелтевшей от времени. Она вгляделась.
— Это еще довоенный снимок, — сказала она.
— Эта фотография прошла со мной всю войну — и выжила, как я.
На глаза Мод навернулись слезы, застилая и без того нечеткую картинку.
— Ну, не надо плакать, — сказал он, обнимая ее.
Она прижалась щекой к его голой груди и зарыдала. Иные женщины плачут по любому пустяку, она никогда не была в их числе. Но теперь безудержно плакала. Она оплакивала потерянные годы, миллионы погибших молодых парней, и бессмысленность этой жертвы. Она изливала все слезы, которые сдерживала эти пять лет.
Наконец рыдания смолкли. Когда слезы высохли, она жадно поцеловала его, и они снова занялись любовью.
Шестнадцатого июня за Вальтером в гостиницу заехал синий кадиллак Фица и повез его в Париж. Мод решила, что для «Татлера» понадобится их фотография. Вальтер надел твидовый костюм, пошитый в Лондоне еще до войны. Правда, он был теперь широковат, но в эти дни всякий немец ходил в слишком большой для него одежде.
Вальтер развернул в «Отеле де Резервуар» небольшое информбюро, которое отслеживало информацию, появлявшуюся во французских, английских, американских и итальянских газетах, а также собирало сплетни, которые удавалось раздобыть немецкой делегации. Вальтер знал, какие резкие споры шли между странами Антанты относительно немецкого встречного предложения. Ллойд Джордж, отличавшийся гибкостью в кризисных ситуациях, был готов пересмотреть проект договора. Но французский премьер Клемансо заявил, что и так проявил великодушие, и при любом предложении что-то изменить клокотал от ярости. Как ни странно, Вудро Вильсон тоже был непреклонен. Он считал, что проект договора составлен справедливо, а когда принимал какое-то решение, он становился глух к критике.
Страны Антанты вели переговоры с партнерами Германии: Австрией, Венгрией, Болгарией и Османской империей. Они создавали новые государства — Югославию и Чехословакию — и кроили Средний Восток на британскую и французскую зоны. И обсуждали, заключать ли мир с Лениным. Во всех странах люди устали от войны, но несколько влиятельных политиков все еще намерены были сражаться с большевиками. Английская «Дейли мейл» обнаружила международный заговор евреев-банкиров, поддерживавших московский режим, — это была одна из самых невероятных фантазий газеты.
В вопросе договора с Германией Вильсон и Клемансо взяли верх над Ллойдом Джорджем, и этим утром немецкая делегация в «Отеле де Резервуар» получила безапелляционную ноту: на размышления им отводилось три дня.
Сидя на заднем сиденье автомобиля Фица, Вальтер мрачно размышлял о будущем родной страны. Она станет такой же, как какая-нибудь африканская колония, опростившиеся жители будут гнуть спину, чтобы богатели хозяева-иностранцы. Он не хотел растить детей в такой стране.
Мод ждала его в фотостудии. Она выглядела просто чудесно в легком летнем платье от Поля Пуаре, кутюрье столь известного, что о нем слышал даже Вальтер.
Фотограф хотел снять их на фоне драпировки, изображавшей цветущий сад, но Мод нашла ее безвкусной, и они согласились сняться в столовой на фоне штор, которые были, к счастью, без рисунка. Сначала они встали бок о бок, не касаясь друг друга, как незнакомые. Фотограф предложил, чтобы Вальтер опустился на колено перед Мод, но это было слишком сентиментально. В конце концов остановились на позе, которая понравилась всем: Вальтер и Мод держались за руки и смотрели не в камеру, а друг на друга.
Фотограф пообещал, что снимки будут готовы на следующий день.
Они отправились на ланч в свою гостиницу.
— Но страны Антанты не могут просто приказать Германии подписать договор! — сказала Мод. — Это уже не переговоры.
— Именно так они и поступили.
— А что будет, если вы откажетесь?
— Об этом не было речи.
— Что же вы собираетесь делать?
— Часть делегации сегодня ночью возвращается в Берлин на консультацию с правительством… — Он вздохнул. — Боюсь, мне тоже придется ехать.
— Значит, пришло время объявить о нашем браке. Я отправлюсь в Лондон завтра утром, как только заберу снимки.
— Хорошо, — сказал Вальтер. — Как только прибуду в Берлин, я сообщу нашу новость матери. С ней не будет проблем. А потом отцу. И вот ему это не понравится.
— А я поговорю с тетей Гермией и Би и напишу Фицу в Россию.
— Значит, мы снова какое-то время проведем в разлуке…
— Тогда доедай — и пойдем в постель.
Гас и Роза встретились в садах Тюильри. Париж начинал возвращаться к нормальной жизни, радостно отметил Гас. Светило солнце, деревья оделись листвой, и мужчины с гвоздиками в петлицах сидели, покуривая сигары и провожая взглядом проходивших мимо женщин, одетых лучше всех на свете. С одной стороны парка шла оживленная Рю де Риволи с автомобилями, грузовиками и конными экипажами; с другой к парку подходила Сена с лавировавшими по ней гружеными баржами. Похоже, мир все-таки приходил в себя.
Роза красовалась в легком хлопковом платье алого цвета и широкополой шляпе. «Если бы я был художником, — подумал Гас, — я бы нарисовал ее именно такой».
Он был в синей спортивной куртке и модной соломенной шляпе-канотье. Увидев его, она рассмеялась.
— В чем дело? — удивился он.
— Ни в чем. Хорошо выглядите.
— Вы смеетесь над шляпой, да?
Она подавила смешок.
— Вы просто красавчик!
— Понимаю, у меня в ней глупый вид. Тут уж ничего не поделаешь. Со всеми шляпами одно и то же. Когда я в шляпе, то похож на слесарный молоток.
Она легонько поцеловала его в губы.
— Вы самый красивый молодой человек в Париже.
Самое замечательное было то, что она говорила искренне. «За что мне такое счастье?» — подумал Гас.
Он взял ее за руку.
— Давайте пройдемся.
Они пошли в сторону Лувра.
— Вы видели «Татлер»? — сказала она.
— Лондонский журнал? Нет, а что?
— Похоже, ваша близкая подруга леди Мод вышла замуж за немца.
— О! Откуда они узнали?! — воскликнул Гас.
— Вы хотите сказать, что это для вас не новость?
— Я догадывался. Я встретил Вальтера в Берлине в шестнадцатом году, и он попросил меня передать Мод письмо. Я сделал вывод, что они или помолвлены, а может, и женаты.
— Какой же вы скрытный! Ни слова не сказали.
— Это была опасная тайна.
— Может, она и сейчас опасна. «Татлер» с ними мягко обошелся, но другие газеты могут отнестись иначе.
— Мод и раньше приходилось терпеть нападки прессы. Она крепкий орешек.
— Наверное, вы именно об этом секретничали в тот вечер, — смущенно сказала Роза, — когда я вас видела вдвоем?
— Она спрашивала, нет ли у меня новостей о Вальтере.
— Я вела себя глупо, мне показалось, вы флиртуете с ней.
— Я вас прощаю, но оставляю за собой право припомнить вам это в следующий раз, когда вы будете необоснованно меня упрекать. Можно задать вам вопрос?
— Конечно спрашивайте. О чем угодно.
— А на самом деле три вопроса…
— Звучит зловеще. Как в сказке. Если я отвечу неправильно, меня прогонят из дворца?
— Вы по-прежнему анархистка?
— А вам это неприятно?
— Я пытаюсь решить для себя, может ли политика нас поссорить.
— Все политические доктрины, начиная с доктрины о божественном происхождении королевской власти и заканчивая общественным договором Руссо, пытаются оправдать власть. Анархисты считают, что все эти теории ложны, следовательно, никакая форма власти не является законной.
— На практике это неприменимо.
— На деле все анархисты выступают против правительств, но очень различаются по своему представлению об устройстве общества.
— А у вас какое представление?
— Сейчас не такое ясное, как прежде. Работа с материалами по Белому дому позволила мне взглянуть на политику под другим углом.
— Думаю, вряд ли мы станем ссориться на эту тему.
— Хорошо. А каков следующий вопрос?
— Что у вас с глазом?
— Это с рождения. Можно было сделать операцию, открыть его. За веком нет ничего, кроме бесполезной ткани, но можно было бы вставить искусственный глаз. Однако тогда бы он не закрывался. Я решила, что меньшее из зол — оставить все как есть. Вам это неприятно?
Он остановился и повернулся к ней.
— Можно его поцеловать?
Помедлив, она ответила:
— Можно.
Он наклонился к ней и поцеловал сомкнутые веки как если бы поцеловал ее в щеку.
Она тихо сказала:
— Еще никто так не делал.
Он кивнул. Он понял, что это было своего рода табу.
— Почему вам захотелось это сделать?
— Потому что я люблю в вас все, и мне хотелось быть уверенным, что вы это знаете.
— О… — Она с минуту помолчала, и он понял, что она взволнована; но потом она усмехнулась и вернулась к легкомысленному тону, в котором предпочитала общаться.
— Ну, если у вас еще возникнет странная идея что-нибудь поцеловать, дайте мне знать.
Он не нашелся как ответить на это туманно-волнующее предложение и решил подумать об этом позже.
— У меня еще один вопрос.
— Я готова ответить.
— Четыре месяца назад я сказал, что люблю вас.
— Я не забыла.
— Но вы ничего не сказали о вашем отношении ко мне.
— Разве это не очевидно?
— Возможно, но мне бы хотелось, чтобы вы облекли его в слова. Вы любите меня?
— Ах, Гас, разве вы не понимаете? — Ее лицо исказила боль. — Я вам не подхожу. Вы самый завидный холостяк в Буффало, а я — одноглазая анархистка. Вам полагается полюбить совершенно другую девушку — элегантную, красивую и богатую. Мой отец — доктор, а мать была горничной. Я решительно вам не подхожу!
— Вы любите меня? — тихо, но настойчиво повторил он.
Она заплакала.
— Конечно, люблю, дурачок, я люблю вас всем сердцем!
Он обнял ее и прошептал:
— Только это и имеет значение.
Тетя Гермия отложила «Татлер».
— То, что ты вышла замуж тайком, просто ужасно, — сказала она Мод. Потом заговорщически улыбнулась: — Но так романтично!
Они сидели в гостиной дома на Мэйфэр. Би обставила ее в новом стиле ар деко: с утилитарного вида креслами и модернистскими серебряными безделушками от ювелирного дома Эспри. Мод и Гермия беседовали с закадычным приятелем Фица — Бингом Вестхэмптоном и его супругой. Лондонский сезон был в разгаре, и они собирались отправиться в оперу, как только будет готова Би: она зашла поцеловать Малыша, которому было уже три с половиной года, и полуторагодовалого Эндрю.
Мод вновь взяла журнал. От фотографии она была не в восторге. Ей представлялось, что на ней должны быть изображены двое влюбленных. Но они выглядели как герои фильма. У Вальтера был разбойничий вид, он держал Мод за руку и смотрел ей в глаза, как зловещий Лотарио, а она казалась наивной девочкой, готовой поддаться его чарам.
Однако текст статьи оправдал ее ожидания. Автор напомнил читателям, что до войны леди Мод была «модной суфражисткой», что она основала газету «Жена солдата», чтобы отстаивать права оставшихся дома женщин, и что за защиту Джейн Маккалли ее отправили в тюрьму. В статье говорилось, что они с Вальтером хотели объявить о своем браке как полагается, но им помешало начало войны. Их поспешная тайная женитьба была обрисована как отчаянная попытка поступать правильно в исключительных обстоятельствах.
Мод настаивала на том, чтобы ее слова цитировали точно, и журнал сдержал обещание. «Я знаю, что некоторые англичане ненавидят немцев, — сказала она. — Но я также знаю, что Вальтер и многие другие немцы сделали все возможное, чтобы предотвратить войну. А теперь, когда война позади, мы должны создавать между бывшими врагами отношения мира и дружбы, и я очень надеюсь, что люди будут воспринимать наш союз как символ нового мира».
За годы политической борьбы Мод узнала, что иногда можно получить поддержку от прессы ценой исключительного права на хороший материал.
Вальтер вернулся в Берлин, как было запланировано. Когда члены делегации отправились на вокзал, чтобы ехать домой, по дороге им встречались злорадствующие толпы. В секретаршу попал брошенный камень, и она упала. Французы прокомментировали это так: «Вспомните, что они сделали с Бельгией!» Секретарша до сих пор была в больнице. В то же время сама мысль о подписании договора приводила немцев в ярость.
Бинг сел на диван рядом с Мод. В кои-то веки он был серьезен.
— Жаль, что здесь нет вашего брата, чтобы дать вам совет относительно этого… — Он кивнул на журнал.
Мод написала Фицу о своем браке и вложила в письмо вырезку из «Татлера», чтобы показать, что лондонское общество приняло ее поступок. Она не имела представления, сколько времени будет идти к Фицу ее письмо, и понимала, что ждать ответ стоит через несколько месяцев, не раньше. А тогда ему уже будет поздно протестовать. Ему останется лишь улыбнуться и поздравить ее.
При мысли, что ей нужен мужчина, чтобы советовать, что ей делать, Мод ощетинилась.
— Ну и что, по-вашему, мог сказать Фиц?
— Что в обозримом будущем женщине, вышедшей замуж за немца, придется нелегко.
— Я это и сама знаю.
— В отсутствие Фица я чувствую, что какая-то доля ответственности за вас лежит на мне.
— Прошу вас, не думайте об этом! — Мод постаралась не обижаться. Какой совет мог дать Бинг кому бы то ни было, если дело не касалось ночных заведений, карт и выпивки в любой точке земного шара?
Он понизил голос.
— Мне не хотелось бы говорить это, но… — Он взглянул на тетушку Гермию, которая поняла намек и пошла налить себе еще кофе. — Если бы вы могли заявить, что брак не был окончательно заключен, его можно было бы аннулировать.
Мод вспомнила комнату с лимонными занавесками и сдержала счастливую улыбку.
— Я не могу этого заявить.
— Пожалуйста, не говорите мне ничего. Я только хочу быть уверен, что вам известны ваши возможности.
Мод подавила раздражение.
— Бинг, я понимаю, вы желаете мне добра…
— Еще есть возможность расторгнуть брак. Любой мужчина, знаете ли, предоставляет жене достаточно оснований к этому…
Больше Мод сдерживаться не могла.
— Пожалуйста, немедленно оставьте эту тему, — сказала она, повысив голос. — Я не имею ни малейшего желания ни аннулировать брак, ни разводиться. Я люблю Вальтера.
— Я просто пытаюсь сказать вам то, что, как мне кажется, сказал бы вам ваш брат, будь он здесь, — хмуро сказал Бинг, встал и обратился к жене: — Может, поедем? Вовсе не обязательно опаздывать всем вместе.
Через несколько минут в гостиную вошла Би в новом платье из розового шелка.
— Я готова, — заявила она так, словно это она их ждала, а не наоборот. Ее взгляд скользнул по левой руке Мод, и она заметила обручальное кольцо, но ничего не сказала. Когда Мод сообщила ей новость, ее ответ был обдуманно-нейтральным:
— Надеюсь, ты будешь счастлива, — сказала она без теплоты в голосе. — И надеюсь, Фиц сможет принять тот факт, что ты сделала это без его разрешения.
Они вышли из дома и сели в машину — черный кадиллак, который купил Фиц, когда его синий кадиллак застрял во Франции. Все это оплачивал Фиц, подумала Мод: дом, в котором жили три его родственницы, баснословно дорогие наряды, которые они носили, машину, ложу в опере… Ее счета за «Риц» в Париже отсылали Альберту Солману, лондонскому поверенному Фица, и он оплачивал их без вопросов. Фиц никогда не выражал неудовольствия. Вальтер не сможет обеспечить ей такой стиль жизни, она это знала. Может быть, Бинг прав в том, что ей будет трудно без привычной роскоши. Но зато она будет жить с человеком, которого любит.
Из-за Би они подъехали к Ковент-Гардену в последнюю минуту. Зрители уже заняли свои места. Они торопливо прошли по застеленной красным ковром лестнице и направились к своей ложе. Мод вдруг вспомнила, как сидела в этой ложе рядом с Вальтером на «Дон-Жуане». Ей стало неловко: что тогда на нее нашло?
Бинг Вестхэмптон с женой были уже в ложе, он встал и придвинул Би стул, когда она садилась. В зале было тихо: опера должна была вот-вот начаться. В опере одним из развлечений было наблюдать за зрителями, и когда графиня Би прошла на свое место, много голов повернулось посмотреть на нее. Тетя Гермия села во второй ряд, и Бинг придержал стул первого ряда, чтобы придвинуть его Мод. В партере послышались разговоры: большинство присутствующих видели фотографию и читали статью в «Татлере». Многие знали Мод лично: это было лондонское высшее общество, аристократы и политики, судьи и епископы, известные художники и богатые предприниматели — и их жены. Мод привстала на секунду: пусть посмотрят на нее, увидят, как она горда и счастлива.
Это было ошибкой.
Настроение публики переменилось. Разговоры стали громче. Слов разобрать было нельзя, но в шуме голосов слышалось осуждение: так меняется звук летящей мухи, когда ей преграждает путь оконное стекло. Это ошеломило Мод. И тут она услышала другой звук, кошмарно похожий на шипение. Смущенная и испуганная, она села.
Но это было уже не важно. Теперь на нее смотрели все. Шипение в секунды расползлось по партеру и перекинулось на первый ярус.
— Ну надо же! — сделал робкую попытку возмутиться Бинг.
Никогда еще Мод не сталкивалась с подобной ненавистью, даже в разгар демонстраций суфражисток. У нее перехватило дыхание. Хоть бы уже начиналась музыка! Но дирижер тоже смотрел на нее во все глаза, опустив свою палочку.
Она старалась смотреть на них с достоинством, но на глаза навернулись слезы, и все вокруг расплывалось. Этот кошмар не кончится сам по себе, поняла она вдруг. Она должна что-то сделать.
Она поднялась, и шипение стало громче.
Слезы побежали по ее лицу. Почти ничего не видя, она повернулась к ним спиной. Споткнувшись о свой стул, неверной походкой двинулась назад, к двери. Тетя Гермия тоже поднялась, бормоча: «Ох, детка, детка, детка!»
Бинг вскочил и распахнул перед ней дверь. Мод вышла — с тетей Гермией, спешащей следом. Вышел за ними и Бинг. Мод услышала, как шипение позади стихло, сменившись всплесками смеха — а потом, к ее ужасу, зал захлопал, шумно радуясь избавлению от ее присутствия. Эти злорадные аплодисменты преследовали ее всю дорогу — по коридору, вниз по лестнице и вон из театра.
Ехать от ворот парка до Версальского дворца было около мили. Сегодня вдоль всего пути стояли сотни конных французских гвардейцев в синей форме. Летнее солнце отражалось в их стальных касках. Они держали красно-белые знамена, колышущиеся под теплом ветерком.
Несмотря на происшествие в опере, Джонни Ремарк смог достать для Мод приглашение на церемонию подписания мирного договора. Но ехать ей пришлось с толпой секретарш английской делегации, которых везли в открытом кузове грузовика, как овец на рынок.
В какой-то момент было похоже, что немцы все-таки откажутся подписывать договор. Герой войны фельдмаршал фон Гинденбург сказал, что лучше доблестное поражение, чем позорный мир. Весь кабинет министров предпочел согласию на условия договора уход в отставку. Как и глава немецкой делегации в Париже. Наконец Национальная ассамблея проголосовала за то, чтобы подписать договор, исключив пресловутый параграф об ответственности за развязывание войны. Но даже такое решение было неприемлемо, как немедленно заявили страны Антанты.
— Но что они будут делать, если Германия откажется подписывать договор? — спросила Мод Вальтера в их прежнем гостиничном номере, где они теперь скрытно жили вместе.
— Они говорят, что оккупируют Германию.
— Наши солдаты не станут сражаться, — покачала головой Мод.
— Наши тоже.
— Значит, это тупик.
— Вот только английский флот по-прежнему держит блокаду, и Германия не получает продуктов. Страны Антанты дождутся, пока во всех городах Германии не вспыхнут голодные бунты, и войдут в страну, не встретив сопротивления.
Было 28 июня, пять лет назад в этот день в Сараево был убит эрцгерцог.
Грузовик с секретаршами въехал во двор, и они выгрузились со всем возможным в данной ситуации изяществом. Мод вошла во дворец и поднялась по огромной лестнице, по краям которой тоже стояли разряженные французские солдаты, на этот раз республиканская гвардия в серебряных касках с султанами из конского волоса.
Наконец она вошла в Зеркальный зал, один из самых великолепных в мире. Размером он был с три теннисных корта, вытянутых в длину. С одной стороны — семнадцать высоких окон, выходящих в сад, с другой — окна отражались в семнадцати зеркальных арках. Но главное, это был тот самый зал, где в 1871 году, в конце Франко-прусской войны, праздновавшие победу немцы короновали своего первого императора, вынудив французов подписать договор, по которому к Германии отходили Эльзас и Лотарингия. Теперь немцы должны пережить свое унижение под тем же арочным сводом. И без сомнения, кое-кто из них будет мечтать, что вернется сюда в будущем, чтобы в свой черед отомстить. Несчастья, которые ты несешь другим, раньше или позже возвращаются и находят тебя самого, подумала Мод. Но придет ли эта мысль в голову хоть кому-нибудь их противоборствующих сторон на сегодняшней церемонии? Вряд ли.
На скамьях, обитых красным плюшем, она отыскала свое место. Здесь присутствовали десятки репортеров и фотографов, и съемочная группа с огромными кинокамерами, чтобы запечатлеть событие. Поодиночке и парами стали заходить и садиться за длинный стол главные действующие лица: бесцеремонный и вальяжный Клемансо, чопорно официальный Вильсон, Ллойд Джордж — постаревший, но не потерявший боевого задора. Тут же появился Гас Дьюар и что-то сказал на ухо Вильсону, потом отошел к секции прессы и заговорил с симпатичной молодой одноглазой репортершей. Мод вспомнила, что уже встречалась с этой девушкой. Теперь она видела, что Гас в нее влюблен.
В три часа кто-то потребовал тишины, и воцарилось благоговейное молчание. Клемансо что-то сказал, открылась дверь, и вошли те, кто должен был подписывать договор со стороны Германии. От Вальтера Мод знала, что никто в Берлине не хотел ставить своей подписи под этим договором, и в конце концов послали министра иностранных дел и министра почт. Они были бледны и страдали от стыда и унижения.
Клемансо произнес краткую речь и сделал немцам знак подойти. Они оба вынули авторучки и подписали документ. В следующую секунду, по тайному сигналу, снаружи дали залп, возвестивший миру, что мирный договор подписан.
Стали ставить свои подписи другие делегаты, не только главных, но и всех стран, имевших отношение к договору. Это заняло время, и между зрителями начались разговоры. Немцы сидели, неподвижно замерев, до самого конца, пока эскорт не сопроводил их к выходу.
Мод было мучительно больно и стыдно. Она вышла из дворца. Снаружи стояли Вильсон и Ллойд Джордж в окружении ликующей толпы. Она обошла ее и направилась сразу в гостиницу, где жила немецкая делегация.
Только бы Вальтер был не слишком угнетен: для него сегодня был ужасный день.
Когда она пришла, он собирал вещи.
— Мы уезжаем сегодня же, — сказал он. — Вся делегация.
— Так сразу! — Она совсем не думала, что произойдет после подписания договора. Это было событие такой огромной важности, что она была не в состоянии загадывать, что случится дальше.
Вальтер, напротив, думал об этом, и у него был план действий.
— Поедем со мной! — сказал он просто.
— Но мне не получить разрешения на въезд в Германию…
— Какое еще разрешение? Я получил для тебя паспорт на имя фрау Мод фон Ульрих.
Она растерялась.
— Как тебе удалось? — сказала она, хотя вряд ли это был самый важный вопрос из пришедших ей на ум.
— Это несложно. Ты жена гражданина Германии. Тебе положен паспорт. Я воспользовался своими связями лишь чтобы ускорить процесс.
Она смотрела на него и молчала. Это было так внезапно.
— Ты поедешь? — спросил он.
Она увидела ужас в его глазах. Он думал, что она может в последнюю минуту отказаться. Мод чуть не заплакала при мысли, что ему так страшно ее потерять. Какое счастье, когда тебя так сильно любят.
— Да, — сказала она, — я поеду. Конечно, поеду.
Но она его не убедила.
— Ты уверена, что хочешь этого?
Она кивнула.
— Помнишь историю Руфи из Библии?
— Конечно, а что?
За последние недели Мод несколько раз перечитывала ее, и сейчас произнесла наизусть слова, которые так тронули ее:
— «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом; и где ты умрешь… — она замолчала, не в состоянии говорить из-за перехватившей горло судороги, но перевела дыхание и продолжила: — Где ты умрешь, там и я умру и погребена буду».
Он улыбнулся, но в глазах у него стояли слезы.
— Спасибо тебе, — сказал он.
— Я люблю тебя, — ответила она. — Во сколько наш поезд?
Август — октябрь 1919 года
Гас и Роза вернулись в Вашингтон одновременно с президентом. В августе они ухитрились получить отпуск и поехали домой, в Буффало. На следующий день после приезда Гас повел Розу знакомиться с родителями.
Он нервничал. Ему отчаянно хотелось, чтобы Роза понравилась матери. Но у мамы было завышенное мнение о его привлекательности для женщин. О какой бы девушке он ни заговорил, она обязательно находила у нее недостаток. Ни одна не казалась ей достаточно хороша, особенно в том, что касалось положения в обществе. Даже если бы он пожелал жениться на дочери английского короля, она наверняка сказала бы: «Неужели ты не мог найти красивую и хорошо воспитанную девушку в Америке?»
— В первую очередь, мама, ты заметишь, что она очень хорошенькая, — сказал Гас в то утро за завтраком. — А потом заметишь, что она видит только одним глазом. Через несколько минут ты обнаружишь, что она очень умная. А когда хорошо ее узнаешь, ты поймешь, что это самая чудесная девушка на свете.
— Я в этом не сомневаюсь, — ответила мать в своей привычной тошнотворно-неискренней манере. — А кто ее родители?
Роза пришла во второй половине дня, когда мать прилегла вздремнуть, а отец был еще в городе. Гас повел ее смотреть дом и сад. Она нервно спросила:
— Ты понимаешь, что у меня дома все гораздо скромнее?
— Ты привыкнешь довольно быстро, — сказал он. — И потом, мы с тобой в таком великолепии жить не будем. Но, может, купим маленький изящный домик в Вашингтоне.
Они поиграли в теннис. Бой был неравный: Гас с его длинными руками и ногами играл намного лучше, тем более что ей было трудно верно определять расстояние. Но играла она целеустремленно, бросалась за каждым мячом и выиграла несколько сетов. В белом теннисном платье, доходящем по тогдашней моде до середины лодыжек, она выглядела так хорошо, что Гасу требовались большие усилия, чтобы сосредоточиться на мяче.
С блестящими от пота лицами они пошли в дом пить чай.
— Постарайся проявить максимум терпения и благожелательности, — сказал Гас перед гостиной. — Мама бывает ужасно высокомерной.
Но мать вела себя прекрасно. Она поцеловала Розу в обе щеки и сказала:
— Как отлично вы оба выглядите после игры на свежем воздухе! Прямо пышете здоровьем! Мисс Хеллмэн, я очень рада встрече с вами, и надеюсь, мы подружимся.
— Вы очень добры, — сказала Роза. — Дружить с вами — большая честь.
Мать осталась довольна комплиментом. В высшем свете Буффало ее считали достойной дамой, и для молодых девушек было вполне уместно выказывать ей почтение. Роза почувствовала это мгновенно. Умная девочка, подумал Гас. И великодушная, учитывая, что в душе она ненавидит подобные правила.
— Я знаю Фрица Хеллмэна, вашего брата, — сказала мать. Фриц играл на скрипке в Буффальском симфоническом оркестре. Мать была в составе правления. — У него большой талант.
— Благодарю вас. Мы очень им гордимся.
Мать вела светскую беседу, Роза позволяла ей направлять разговор. Гас не мог не вспомнить, как уже приводил сюда девушку, на которой хотел жениться: Ольгу Вялову. Мать вела себя совсем иначе: она была вежлива и радушна, но Гас знал, что это шло не от души. Сегодня же она казалась искренней.
Накануне он спрашивал мать о семье Вяловых. Льва Пешкова послали в Сибирь военным переводчиком. Ольга редко выходила в свет, и, казалось, всю себя отдавала воспитанию дочки. Джозеф пытался воздействовать на отца Гаса, сенатора, с тем, чтобы послать белым более существенную военную помощь.
— Кажется, он думает, что большевики нанесут урон семейному делу Вяловых в Петрограде, — сказала тогда мама.
— Это лучшее, что я только слышал о большевиках, — ответил ей Гас.
После чая они разошлись переодеться. Гас чувствовал волнение при мысли, что в соседней комнате Роза принимает душ. Он никогда еще не видел ее обнаженной. В Париже они целовались в ее гостиничном номере, но до секса у них не дошло. «Не хочу казаться несовременной, — виновато говорила она, — но мне кажется, лучше с этим подождать». На деле она была не такой уж анархисткой.
К обеду ждали ее родителей. Гас надел короткий смокинг и спустился вниз. Он смешал отцу коктейль, но сам пить не стал: чувствовал, что голова может понадобиться.
Спустилась Роза. Она была в черном платье и выглядела изумительно. Ее родители появились ровно в шесть. Норман Хеллмэн был во фраке и белом галстуке, что не совсем подходило для семейного обеда, но, может быть, у него не было смокинга. Это был эльфообразный человечек с обаятельной улыбкой, и Гас сразу понял, что Роза похожа на него. Два мартини он выпил довольно быстро — из чего можно было сделать вывод, что он чувствовал себя неловко, — но в дальнейшем от алкоголя отказывался. Мать Розы Хильда была грациозной красавицей с красивыми тонкими руками. Трудно было представить ее горничной. Отцу Гаса она сразу понравилась.
Когда они сели за стол, доктор Хеллмэн спросил:
— Гас, как вы планируете дальше строить свою карьеру?
Как отец девушки, которую Гас любил, имел право задать этот вопрос, вот только Гас не очень представлял, что ответить.
— Буду работать у президента, пока я ему нужен, — ответил он.
— Сейчас работа ему предстоит непростая.
— Да, вы правы. В сенате идут споры по поводу ратификации Версальского договора, — сказал Гас, стараясь не очень показывать, как его это расстраивает. — После всего, что сделал Вильсон, чтобы заставить европейцев учредить Лигу наций, я поверить не могу, что американцы воротят нос от самой идеи.
— Сенатор Лодж — известный спорщик.
Гас подумал, что сенатор Лодж — просто эгоистичный сукин сын.
— Президент решил не брать Лоджа с собой в Париж, вот он и мстит.
Отец Гаса, который не только был сам сенатором, но и состоял в давней дружбе с Вильсоном, сказал:
— Вудро включил Лигу наций в мирный договор, думая, что уж договор мы никак не сможем отвергнуть, а значит, придется принять и Лигу… — Он пожал плечами. — А Лодж послал его к чертям.
— Отдавая Лоджу справедливость, — сказал доктор Хеллмэн, — думаю, американцы правы, выражая озабоченность по поводу параграфа десять. Если мы присоединимся к Лиге, которая гарантирует своим членам защиту от агрессии, мы свяжем себя обязательством посылать свою армию в неизвестно какие войны в будущем.
— Если Лига будет сильном, — быстро ответил Гас, — никто не посмеет бросать ей вызов.
— Я в этом не так уверен.
Гасу не хотелось спорить с отцом Розы, но вопрос Лиги наций его по-настоящему волновал.
— Я не говорю, что новая война никогда не начнется, — сказал он примирительно. — Но я считаю, что войны должны происходить реже и быть короче, а агрессор должен в итоге получить по заслугам.
— Вы, возможно, правы. Но многие избиратели говорят: «К черту остальной мир! Меня интересует только Америка. Нам что, грозит опасность, или мы стали всемирной полицией?» И это резонный вопрос.
Гас постарался не показать, что рассердился. Лига — величайшая надежда на мир, какая только была у человечества, но существовала опасность, что Лига умрет, так и не начав свое существование, именно из-за подобных отговорок.
— Совет Лиги должен принимать совместные решения, так что Соединенные Штаты никогда не окажутся перед необходимостью участвовать в войне против своей воли.
— Однако если Лига не будет готова к тому, чтобы сражаться, в ней вообще нет смысла.
Таковы все противники Лиги: сначала они опасаются, что Лига будет воевать, а потом — что не будет воевать.
— Это такие мелочи, — сказал Гас, — по сравнению с гибелью миллионов!
Доктор Хеллмэн пожал плечами: он был слишком вежлив, чтобы настаивать на своей точке зрения в споре с человеком, который принимает этот вопрос так близко к сердцу.
— Как бы то ни было, — сказал он, — мне кажется, для договора с другим государством требуется, чтобы за было две трети голосов.
— На данный момент у нас нет и половины, — с отчаянием ответил Гас.
Роза, делавшая об этом репортаж, сказала:
— Я насчитала сорок голосов за, — учитывая ваш, сенатор Дьюар. У сорока трех есть оговорки, восемь — безоговорочно против, пять колеблются.
— Так что же будет делать президент? — спросил Гаса отец Розы.
— Он собирается через головы политиков обратиться к народу. Он планирует тур в десять тысяч миль, через всю страну. Он произнесет за четыре недели больше пятидесяти речей.
— Изматывающая программа. Ведь ему шестьдесят два, и у него высокое давление.
Гас заметил озорство в глазах у доктора Хеллмэна. Все, что доктор говорил, было проверкой. Очевидно, он хотел испытать характер претендента на сердце дочери.
— Но в конце концов, — ответил Гас, — в результате его объяснений народ поймет, что миру необходима Лига наций, чтобы никогда не началась новая война, подобная только что закончившейся.
— Очень надеюсь, что вы правы.
— Если политические сложности приходится объяснять простым людям, в этом Вильсону нет равных.
Подали десерт и шампанское.
— Прежде чем мы перейдем к десерту, я хотел бы сказать несколько слов, — сообщил Гас. Его родители взглянули на него с удивлением: он никогда не произносил речей.
— Доктор Хеллмэн, миссис Хеллмэн, вы знаете, что я люблю вашу дочь. Это самая чудесная девушка на свете. Это старомодно, но все же я хотел бы просить вашего разрешения… — Он вынул из кармана маленькую коробочку из красной кожи. — …Просить вашего разрешения подарить ей это обручальное кольцо.
Гас открыл коробочку. В нем лежало золотое кольцо с бриллиантом в один карат. Неброский, но чисто-белый, самого подходящего цвета, в круглой бриллиантовой огранке, он был сказочно прекрасен.
Роза ахнула.
Доктор Хеллмэн переглянулся с женой, и они улыбнулись.
— Мы, конечно же, согласны, — сказал он.
Гас обошел вокруг стола и опустился перед Розой на колено.
— Роза, дорогая, ты выйдешь за меня замуж?
— Да, Гас, любимый мой. Хоть завтра, если захочешь!
Он вынул кольцо из коробочки и надел ей на палец.
— Благодарю тебя, — сказал он и, взглянув на мать, увидел в ее глазах слезы.
Третьего сентября в семь часов вечера Гас в президентском поезде уезжал с вокзала «Юнион» в Вашингтоне, округ Колумбия. Вильсон был в синей спортивной куртке, белых брюках и соломенной шляпе. С ним ехали его жена Эдит и личный врач Кэри Трэверс Грейсон. В поезде были и репортеры, двадцать один человек, включая Розу Хеллмэн.
Гас был уверен, что Вильсон сможет победить в этой битве. Он всегда получал удовольствие от непосредственного общения с избирателями. К тому же он победил в войне, не так ли?
К утру поезд прибыл в Колумбус, штат Огайо. Там президент Вильсон произнес свою первую речь. Оттуда он двинулся дальше, останавливаясь по пути в маленьких городах на короткие выступления, и прибыл в Индианаполис, где вечером выступил перед толпой в двадцать тысяч.
Но Гас в конце первого дня пал духом. Вильсон говорил плохо. Его голос звучал хрипло. Он пользовался записями — а говорил он всегда лучше, когда удавалось обходиться без них, — и, вдаваясь в подробности договора, которые так занимали всех в Париже, он начинал растекаться и терял интерес слушателей. К тому же, Гас знал, что у Вильсона сильно болела голова, настолько сильно, что порой у него темнело в глазах.
Гаса лихорадило от волнения. И дело было не только в том, что болен его друг и учитель. Сейчас на кону стояло намного большее. От того, что случится в ближайшие несколько недель, зависело будущее Америки и всего мира. Только личная заинтересованность Вильсона могла спасти Лигу Наций от недальновидных противников.
После обеда Гас зашел в купе к Розе. Она была в поезде единственной женщиной-журналисткой, поэтому в ее распоряжение было отдано целое купе. Она была почти такой же страстной сторонницей Лиги Наций, как Гас, но заметила:
— Про сегодняшний день трудно сказать много хорошего.
Они полежали на ее постели, обнимаясь и целуясь, потом пожелали друг другу спокойной ночи и расстались. Свадьба была назначена на октябрь, после окончания президентской поездки. Гас предпочел бы раньше, но родителям требовалось время на подготовку, а мать мрачно проронила, что спешить со свадьбой — недостойно, и Гас уступил.
Вильсон строчил на машинке, своем стареньком «Ундервуде», внося изменения в свою речь, а за окном пролетали бесконечные равнины Среднего Запада. В следующие несколько дней его выступления стали лучше. Гас предложил президенту стараться говорить о договоре в понятиях, близких жителям каждого города. И Вильсон рассказал в деловых кругах Сент-Луиса, что договор поможет развернуть международную торговлю. В Омахе он объяснил, что мир без этого договора — как общество с неустановленными границами земельных участков, где фермеры сидят на заборах с ружьями. Вместо долгих объяснений он доносил смысл основных моментов короткими фразами.
Еще Гас предложил Вильсону обращаться к чувствам людей. Ведь здесь дело касается не только политики, сказал он, а речь идет о любви к своей стране. В Колумбусе Вильсон говорил о ребятах в хаки. В Су-Фолз он сказал, что хочет воздать должное матерям, потерявших своих сыновей, павших на поле битвы. Он редко опускался до грубости, только в Канзас-сити, откуда родом был язвительный сенатор Рид, он сравнил своих противников с большевиками. И он повторял, снова и снова, что если не будет создана Лига Наций, то начнется новая война.
Гас следил за тем, чтобы не обострялись отношения с прессой в поезде и с местными на остановках. Когда Вильсон говорил без подготовленной заранее речи, его слова тут же стенографировали, и Гас распространял копии стенограммы. Время от времени он уговаривал Вильсона поболтать с местной прессой.
Все это давало результаты. Отношение слушателей становилось все лучше и лучше. Отзывы прессы были по-прежнему разнообразными, но главный тезис Вильсона постоянно повторяли даже те газеты, что были настроены против него. А по сообщениям из Вашингтона можно было сделать вывод, что оппозиция слабела.
Но Гас видел, чего эта кампания стоила президенту. Его головные боли теперь носили почти постоянный характер. Он плохо спал. Он не мог усваивать обычную пищу, и доктор Грейсон кормил его бульонами. Он подхватил инфекцию, которая развилась во что-то вроде астмы, и у него начались проблемы с дыханием. Он пытался спать сидя.
Все это скрывали от прессы, даже от Розы. Вильсон продолжал произносить речи, хотя голос его слабел. В Солт-Лейк-Сити его приветствовали тысячи, но он выглядел изможденным и часто стискивал руки странным движением, наводившим Гаса на мысли, не упадет ли он замертво.
В ночь на двадцать пятое сентября вдруг поднялась суматоха. Гас услышал, что Эдит зовет доктора Грейсона. Он накинул халат и бросился в вагон президента.
То, что он увидел, привело его в ужас и отчаяние. Вильсон выглядел очень плохо. Он едва мог дышать, лицо свело судорогой. И несмотря на это, он был намерен продолжать путь; однако Грейсон заявил, что прекращает турне, и был непреклонен. В конце концов Вильсон уступил.
На следующее утро с тяжелым сердцем Гас сообщил прессе, что президент перенес тяжелый приступ, и на всем пути до Вашингтона — составлявшем 1700 миль — их поезд все пропускали. Все договоренности президента на ближайшие две недели были отменены, причем в их числе и встреча с сенаторами, выступающими в поддержку договора и планирующими добиваться его ратификации.
В тот вечер Гас и Роза сидели в ее купе, с убитым видом глядя в окно. На каждой станции они видели толпы, собравшиеся посмотреть на проезжающий поезд президента. Солнце село, но толпы в сумерках все стояли и смотрели. Гас вспомнил поездку в поезде из Бреста в Париж и множество безмолвных людей, глубокой ночью стоявших вдоль путей. И года не прошло, а их надежды разбиты.
— Мы старались изо всех сил, — сказал Гас. — Но потерпели поражение.
— Ты уверен?
— Если бы президент провел кампанию, как было задумано, и то все висело бы на волоске. А сейчас, когда Вильсон болен, шансы на то, что сенат ратифицирует договор, равны нулю.
Роза взяла его за руку.
— Мне так жаль… — сказала она. — Тебя, и меня, и весь наш мир… — она помолчала, потом спросила: — Что же ты будешь делать?
— Мне бы хотелось пойти в Вашингтоне работать в какую-нибудь фирму, которая специализируется по международному праву. В конце концов, у меня есть некоторый опыт работы в этой области.
— Я бы сказала, что они должны в очередь выстраиваться, чтобы предложить тебе работу. И, может быть, твоя помощь в будущем понадобятся какому-нибудь новому президенту.
Он улыбнулся. Иногда она оценивала его нереально высоко.
— А ты что будешь делать?
— Мне нравится то, что я делаю сейчас. Я могу и дальше писать о Белом доме.
— А детей ты хочешь?
— Хочу!
— Я тоже хочу… — сказал Гас, задумчиво глядя в окно. — Только надеюсь, что предсказание Вильсона о них не сбудется.
— О наших детях? — Она услышала печаль в его словах и испуганно спросила: — Что ты хочешь сказать?
— Он сказал, что им предстоит новая мировая война.
— Боже сохрани! — с жаром воскликнула Роза.
Снаружи опускалась ночь.
Январь 1920 года
Дейзи сидела за столом в доме Вяловых в Буффало. Она была в розовом платье, шея повязана огромной льняной салфеткой, из которой голова торчала так, словно она в ней тонула. Ей было почти четыре года, и Левка обожал ее.
— Сейчас я сделаю самый большой в мире сэндвич, — сказал он, и она засмеялась. Он отрезал от тоста два квадратных кусочка размером в полдюйма, старательно намазал их маслом, положил на один квадратик крошечный кусочек яйца, которое Дейзи не стала есть, и накрыл вторым.
— Нужно добавить один кристаллик соли, — сказал он. Он насыпал соли из солонки на свою тарелку, потом кончиками пальцев поднял один-единственный кристаллик и положил сверху на сэндвич.
— Теперь я его съем! — сказал он.
— Я тоже хочу! — сказала Дейзи.
— Правда? Но ведь это очень большой сэндвич, как раз для папы!
— Нет! — сказала она, смеясь. — Это маленький сэндвич, для девочки!
— Да? Ну ладно! — сказал он и положил сэндвич ей в рот. — Но больше ты не хочешь, правда?
— Хочу!
— Но ведь он был такой большой!
— Нет, он был маленький!
— Ну ладно, придется сделать тебе еще.
У Левки все было в ажуре, все — как он рассказывал Григорию десять месяцев назад, сидя в поезде Троцкого, и даже еще лучше. Он купался в роскоши, живя в доме у тестя. Он управлял тремя ночными клубами Вялова и получал хорошую зарплату, не говоря уже о дополнительном наваре вроде откатов от поставщиков. Он поселил Маргу в шикарной квартире и приходил к ней почти каждый день. Через неделю после его возвращения она забеременела, и только что родила мальчика, которого они назвали Грегори. Левке удавалось держать все это в тайне.
В столовую вошла Ольга, и, поцеловав Дейзи, села за стол. Левка любил Дейзи, но к Ольге не чувствовал ничего. Марга была симпатичнее и с ней было лучше. И вообще в мире полно девчонок, в чем он убедился на последних месяцах ее беременности.
— Доброе утро, мама! — весело сказал Левка.
Дейзи поняла намек и повторила его слова.
— Папа что, кормит тебя? — сказала Ольга.
В последнее время они так и разговаривали, в основном обращаясь к ребенку. Несколько раз, когда Левка только приехал, они занимались сексом, но скоро вернулось их прежнее равнодушие друг к другу. Сейчас они спали в разных комнатах, сказав Ольгиным родителям, что Дейзи ночью просыпается, хотя просыпалась она редко. У Ольги был вид разочарованной в жизни женщины, но Левку это совершенно не волновало.
Вошел Джозеф.
— А вот и дедушка! — сказал Левка.
— Утро, — бросил Джозеф.
— Дедушка тоже будет сэндвич, — сказала Дейзи.
— Нет, — ответил Левка, — они для него слишком большие.
Когда Левка говорил очевидно неправильные вещи, Дейзи приходила в восторг.
— Нет, не большие! — сказала она. — Они очень маленькие!
Джозеф сел. Вернувшись с войны, Левка обнаружил, что тесть очень изменился. Он набрал вес, и полосатый костюм был ему мал. Спускаясь по лестнице, он пыхтел от натуги. Мускулы превратились в жир, черные волосы поседели, на прежде розовом лице появился нездоровый румянец.
Вошла Полина, неся из кухни кофейник, и налила Вялову кофе. Он открыл «Буффало Адвертайзер».
— Как бизнес? — спросил Левка. Это был не праздный вопрос. В полночь шестнадцатого января вошел в силу акт Вольстеда, в соответствии с которым запрещалось производить, перевозить и продавать алкогольные напитки. Империя Вяловых стояла на барах, гостиницах и оптовой торговле алкоголем. Этот запрет был ложкой дегтя в Левкиной бочке меда.
— Мы загибаемся, — сказал Вялов с необычной откровенностью. — За одну неделю я закрыл пять баров, а дальше будет хуже.
Левка кивнул.
— Я продаю в клубах слабое пиво, но оно никому не нужно. — Акт позволял торговать пивом, в котором было меньше половины процента алкоголя. — Чтобы почувствовать градус, надо выпить галлон.
— Мы можем понемногу торговать из-под прилавка, но достать много выпивки не получается, а потом — люди все равно боятся покупать.
Ольга пришла в ужас. О бизнесе она знала мало.
— Но что же ты будешь делать, папа?!
— Не знаю, — сказал Джозеф.
Вот и еще одна перемена. Раньше Вялов планировал бы заранее возможность такого кризиса. Однако акт был принят три месяца назад, и за это время Джозеф не сделал ничего, чтобы подготовиться к новой ситуации. Левка все ждал, что он вытащит из рукава припасенного туза. Сейчас с разочарованием он начал понимать, что этого не случится.
Это Левку беспокоило. У него была жена, любовница и двое детей, и все жили на доходы от бизнеса Вялова. Если империя развалится, Левке нужно думать, как быть дальше.
Полина позвала Ольгу к телефону, и та вышла в коридор. Левка слышал ее ответы.
— Привет, Руби, — сказала она. — Ты сегодня рано… — Потом она помолчала. — Что? Не может быть! — снова долгое молчание, а потом Ольга заплакала.
— Что за черт? — сказал Джозеф, поднимая голову от газеты.
Ольга с грохотом повесила трубку и вернулась в столовую. С глазами, полными слез, она сказала Левке:
— Ах ты ублюдок!
— Да что я сделал? — сказал он, хотя, кажется, догадывался.
— Ты… ты… сучий выблядок!
Дейзи заревела.
— Ольга, милая, да что случилось? — сказал Джозеф.
— У нее ребенок! — ответила Ольга.
— Ах, черт! — выдохнул про себя Левка.
— У кого ребенок? — не понял Джозеф.
— Да у Левкиной шлюхи. Которую мы видели в парке. У Марги.
Джозеф начал багроветь.
— Эта певичка из «Монте-Карло»? У нее ребенок от Левки?
Ольга кивнула, рыдая.
Джозеф повернулся к Левке.
— Ах ты сукин сын!..
— Давайте попробуем поговорить спокойно, — сказал Левка.
— Господи, — сказал Джозеф, вставая, — а я-то думал, что дал тебе хороший урок!
Левка отставил стул и вскочил. Он попятился от Джозефа, выставив вперед руки.
— Джозеф, да успокойтесь вы, к чертям! — сказал он.
— Не смей мне указывать! — взревел Вялов. С удивительным проворством он шагнул к Левке и выбросил вперед мясистый кулак. Левка отреагировал недостаточно быстро, чтобы уклониться от удара, и получил его в левую скулу. Было страшно больно, и его качнуло назад.
Ольга схватила вопящую Дейзи и бросилась к дверям.
— Прекратите! — взвизгнула она.
Джозеф ударил левой.
Давно уже Левка не дрался. Но он вырос в трущобах Петрограда, и рефлексы остались. Он отбил удар Вялова, шагнул к нему и ударил тестя в живот обоими кулаками по очереди. Вялов со свистом выдохнул. Потом Левка нанес несколько быстрых ударов Вялову в лицо, целя в нос, рот и глаза.
Вялов был человек сильный и любил распускать руки, но его слишком боялись, чтобы отвечать на удар, и уже давно ему не приходилось защищаться. Он отшатнулся и поднял руки в жалкой попытке заслониться от Левкиных ударов.
Левкины уличные инстинкты не позволяли ему остановиться, пока противник держится на ногах, и он продолжал наносить Джозефу удары по голове и в живот, пока старик, сбив по дороге стул, не упал навзничь на ковер.
В столовую с криком вбежала мать Ольги, Лена, и бросилась к мужу. Из кухонной двери испуганно выглянули Полина и кухарка. Из разбитого лица Джозефа шла кровь, но он приподнялся на локте и оттолкнул Лену в сторону. Потом, попытавшись встать, он вскрикнул и снова упал на спину.
Его кожа посерела и он перестал дышать.
— Господи Боже, — сказал Левка.
— Джозеф, Джо, посмотри на меня! — запричитала Лена.
Левка приложил ухо к груди Вялова. Сердце не билось. Он взял его за руку, но не смог нащупать пульс.
«Вот теперь я влип», — подумал он.
Он встал.
— Полина, вызови «скорую».
Она вышла в коридор и начала звонить.
Левка смотрел на тело. Надо быстро решить главное. Остаться, доказывать свою невиновность, изображать горе, пытаться выкрутиться? Нет. Слишком невелики шансы.
Надо бежать.
Он бросился наверх по лестнице, в спальне сорвал с себя рубашку. Вернувшись с войны, он привез много золота, полученного на продаже казакам виски. Он обменял его на американские доллары (получилось больше пяти тысяч), набил купюрами свой пояс для хранения денег и спрятал его в дальнем углу шкафа. Сейчас он достал пояс и надел, а сверху — рубашку и пиджак.
Потом он надел пальто. На шкафу в старом вещмешке лежал привезенный из армии офицерский полуавтоматический кольт сорок пятого калибра, образца 1911 года. Левка сунул пистолет в карман. В вещмешок он бросил коробку патронов и смену белья, и спустился вниз.
В столовой Лена подкладывала Джозефу под голову подушку, хотя выглядел Джозеф абсолютно мертвым. Ольга в холле говорила по телефону.
— Пожалуйста, поскорее, я боюсь, что он может умереть! — услышал Левка. «Поздно, детка», — подумал он.
— Они будут ехать слишком долго, — сказал он. — Я сейчас привезу доктора Шварца.
Никто не спросил, зачем он берет с собой вещмешок.
Он пошел в гараж и завел «паккард» Вялова. Выехав на шоссе, повернул на север.
Он не собирался ехать за доктором Шварцем.
Он направился к канадской границе.
Левка ехал быстро. Оставив за спиной северные окраины Буффало, он попытался прикинуть, сколько у него времени. Врач «скорой помощи», естественно, вызовет полицию. Как только приедут копы, они выяснят, что Джозеф Вялов умер во время драки. Ольга, не задумываясь, выложит им, кто избил Вялова так, что тот упал на пол: если прежде у нее и не было к Левке ненависти, так теперь-то она его точно возненавидит… И с этого момента Левку начнут разыскивать за убийство.
Обычно в гараже у Вялова стояло три машины: «паккард», Левкин «форд» модели Т и синий «Гудзон», на котором разъезжали вяловские головорезы. Копам не понадобится много времени, чтобы вычислить, что Левка уехал на «паккарде». По подсчетам Левки выходило, что машину начнут искать через час.
Если повезет, к этому времени его уже не будет в стране.
Он ездил в Канаду несколько раз, с Маргой. До Торонто было всего сто миль, в быстрой машине — три часа пути. Им нравилось останавливаться в гостинице как мистер и миссис Петерс и выходить в город, разодевшись в пух и прах, зная, что можно не волноваться, что их заметит кто-нибудь из знакомых и скажет Джозефу Вялову. Американского паспорта у Левки не было, но он знал несколько мест, где можно пересечь границу, не проезжая через пограничные посты.
К полудню он уже добрался до Торонто и поселился в тихой гостинице.
Он заказал в кофейне сэндвич и сидел, раздумывая над своим положением. Его ищут по обвинению в убийстве. Дома у него нет, и он не может увидеться ни с первой, ни со второй своей семьей без риска быть арестованным. Возможно, он никогда больше не увидит своих детей… У него только и осталось, что пять тысяч долларов в поясе да угнанный автомобиль.
Он вспомнил, как всего десять месяцев назад хвастался перед братом. Что подумал бы Григорий сейчас?
Он доел сэндвич и пошел бесцельно бродить по центру города. Ему было тоскливо. Зайдя в винную лавку, он купил бутылку водки, чтобы выпить у себя в комнате. Может быть, просто напиться сегодня? Он заметил, что ржаной виски здесь стоит всего четыре доллара за бутылку. В Буффало бутылка виски стоит все десять, и то если посчастливится найти; а в Нью-Йорке — вообще пятнадцать или двадцать. Он знал, так как пытался купить контрабандную выпивку для ночных клубов.
Он вернулся в гостиницу и достал льда для виски. Комната была пыльная, с полинялой мебелью, окно выходило на задние дворы дешевых магазинчиков. За окном опускалась ранняя северная ночь, и Левке стало так тоскливо, как не было еще никогда в жизни. Он подумал, не выйти ли на улицу и не подцепить ли какую-нибудь девчонку, но как-то не лежала сейчас к этому душа. Он так и будет убегать отовсюду, где бы ни жил? Из Петрограда он убежал из-за убитого полицейского, из Эйбрауэна он убежал в последний миг, и ему в буквальном смысле наступали на пятки те, кого он обманывал при игре в карты; сейчас он сбежал из Буффало, скрываясь от правосудия.
Надо что-то сделать с этим «паккардом». Буффальские полицейские могли передать коллегам в Торонто приметы автомобиля. Ему нужно поменять либо номера, либо машину. Но он никак не мог собраться с силами.
Ольга, должно быть, рада была от него избавиться. Теперь все наследство достанется ей одной. Вот только вся империя Вялова день ото дня стоит меньше и меньше.
Он задумался, сможет ли перевезти сюда Маргу и крошку Грегори. И захочет ли Марга сюда переехать? Ее мечтой, как и Левкиной, была Америка. А Канада отнюдь не была местом, куда стремятся певицы ночных клубов. Она могла бы поехать с Левкой в Нью-Йорк или в Калифорнию, но не в Торонто.
Он будет скучать по детям. Когда он подумал, что Дейзи будет расти без него, у него на глаза навернулись слезы. Ей еще и четырех нет, она может его совсем забыть… В лучшем случае останется смутное воспоминание. Она не будет помнить «самый большой в мире сэндвич»…
После третьей рюмки ему в голову пришло, что ведь это он — несчастная жертва несправедливости. Он же не хотел убивать своего тестя. Джозеф первый начал. И как бы там ни было, на самом деле Левка его не убивал: он умер он какого-нибудь спазма или сердечного приступа. На самом деле просто так уж не повезло… Но никто в это не поверит. Единственная свидетельница — Ольга, а она захочет отомстить.
Он налил еще и лег на кровать. Черт с ними со всеми, подумал он.
Он забылся беспокойным пьяным сном, и ему вспомнились бутылки в витрине винной лавки. «Канадиен Клаб», четыре доллара, было написано на ценнике. Он знал, что почему-то это казалось ему важным, но в данный момент не мог точно понять, в чем дело.
Когда он проснулся на следующее утро, у него было сухо во рту и болела голова, но он знал, что «Канадиен Клаб» за четыре доллара может оказаться его спасением.
Он ополоснул стакан, из которого пил виски, и налил жидкости от растаявшего льда, со дна ведерка. На третьем стакане у него появился план.
Апельсиновый сок, кофе и аспирин несколько привели его в чувство. Он подумал об опасностях, ждущих впереди. Но никогда Левка не позволял себе отказаться от дела, испугавшись риска. «Если я откажусь, — думал он, — я поведу себя как Григорий».
У его плана был один крупный недостаток. Его успех зависел от примирения с Ольгой.
Левка проехался по соседским кварталам, где снимала жилье беднота, и зашел в дешевую забегаловку, где завтракали рабочие. Подсев за столик к компании, похожей на маляров, он сказал:
— Мне бы надо сменять мою машину на грузовичок. Не знаете, кого бы это могло заинтересовать?
— А с законом все чисто?
Левка обаятельно улыбнулся.
— За кого ты меня принимаешь, приятель? — сказал он. — Если бы все было чисто, разве бы я продавал ее здесь?
Ни в этом, ни в следующих нескольких местах желающих не нашлось, но наконец он отыскал покупателя в автомобильной мастерской, которой владели отец с сыном. Он обменял «паккард» на двухтонный фургон «Мак Джуниор» с двумя запасками, не получив при этом ни документов, ни денег. Он понимал, что это грабительский обмен, но хозяева мастерской видели, что он в безвыходном положении.
После полудня он пошел к оптовому торговцу алкоголем, чей телефон нашел в справочнике.
— Мне нужна сотня коробок «Канадиен Клаб», — сказал он. — Почем отдадите?
— За такой опт — тридцать шесть долларов за коробку.
— Годится. — Левка вынул деньги. — Я открываю заведение за городом, и…
— Да не надо объяснять, приятель, — сказал оптовик. Он указал за окно. На свободном месте по соседству бригада расчищала площадку под строительство. — Вон, новый склад строю, в пять раз больше этого. Слава Богу за этот сухой закон!
Левка понял, что не одному ему пришла в голову эта светлая мысль.
Он заплатил, и они погрузили виски в фургон.
На следующий день Левка поехал назад в Буффало.
Левка припарковал свой фургон виски возле дома Вяловых. Зимний день кончался, опускались сумерки. На подъездной аллее машин не было. Он подождал немного, готовый бежать, но никакого движения не увидел.
С туго натянутыми нервами он вышел из фургона, подошел к двери и вошел, открыв своим ключом.
В доме было тихо. Только сверху доносился голос Дейзи и приглушенные ответы Полины. Никаких других звуков слышно не было.
Тихо ступая по мягкому ковру, он пересек холл и заглянул в гостиную. Все кресла были сдвинуты к стенам. Посреди комнаты на подставке, покрытой черным шелком, стоял полированный гроб красного дерева, со сверкающими медными ручками. В гробу лежало тело Джозефа Вялова. Смерть смягчила сварливые черты, и лицо его казалось кротким.
Над телом в одиночестве сидела Ольга. На ней было черное платье. Она сидела спиной к двери.
Левка вошел в комнату.
— Здравствуй, Ольга, — сказал он тихо.
Она открыла рот, собираясь закричать, но он успел зажать ей рот рукой.
— Тебе не о чем волноваться, — сказал Левка. — Я просто хочу поговорить.
Медленным движением он отпустил ее.
Кричать она не стала.
Он немного расслабился. Первое препятствие позади.
— Ты убил моего отца! — яростно сказала она. — О чем мне с тобой говорить?
Он сделал глубокий вдох. Сейчас надо было сыграть очень точно. Простого обаяния будет мало. Придется еще и думать.
— О будущем, — сказал он. Он говорил мягко, примирительно. — Твоем, моем и маленькой Дейзи. Я понимаю, что я попал в беду, но и ты — тоже.
Она не желала его слушать.
— Я-то ни в какую беду не попала! — сказала она и отвернулась, глядя на тело.
Левка придвинул стул и сел рядом с ней.
— Дни империи, которую ты унаследовала, сочтены. Бизнес твоего отца рушится, он уже почти ничего не стоит.
— Мой отец был очень богат! — сказала она возмущенно.
— Он был владельцем баров и гостиниц и занимался оптовой торговлей алкоголем. Сейчас все его предприятия терпят убытки, а ведь сухой закон начал действовать лишь две недели назад. Он уже закрыл пять баров. Скоро не останется ничего… — Левка помедлил в нерешительности, а потом все-таки применил свой самый сильный аргумент: — Ты не можешь думать только о себе. Ты должна подумать о том, как ты будешь растить Дейзи.
Казалось, его слова потрясли ее.
— Папин бизнес действительно рушится?
— Ты сама слышала, что твой отец сказал мне позавчера за завтраком.
— Я плохо помню.
— Ну, так не принимай мои слова на веру. Проверь. Спроси у Нормана Найэла, бухгалтера. Спроси у кого хочешь.
Она пристально взглянула на него и решила отнестись к его словам серьезно.
— Зачем ты приехал и говоришь мне это?
— Потому что я придумал, как спасти бизнес.
— Как?
— Завозя алкоголь из Канады.
— Но это незаконно.
— Да. Но в этом твоя единственная надежда. Не будет выпивки — не будет бизнеса.
Она тряхнула головой.
— Я и сама смогу о себе позаботиться.
— Конечно, — сказал он. — Ты сможешь продать этот дом за хорошую цену, пустить деньги в оборот и переехать с мамой в маленькую квартирку. Наверное, тебе удастся сохранить достаточно большую часть состояния, и вы с Дейзи сможете прожить на эти деньги несколько лет. Хотя тебе придется подумать о том, чтобы выйти на работу…
— Я не смогу работать! — сказала она. — Меня никогда ничему не учили. Что я буду делать?
— Ну послушай, ты могла бы пойти продавщицей в магазин, или работать на фабрике…
Серьезно он такую возможность не рассматривал, и она это понимала.
— Не говори ерунды! — огрызнулась она.
— Тогда остается только один вариант… — он протянул к ней руку, она отпрянула.
— Какое тебе вообще дело, что будет со мной?
— Ты — моя жена.
Она холодно взглянула на него.
Он надел самую искреннюю маску.
— Я понимаю, что плохо с тобой обошелся, но ведь мы любили когда-то друг друга!
Она презрительно хмыкнула.
— И мы должны подумать о нашей дочери.
— Но ты-то сядешь в тюрьму!
— Если ты не скажешь правду.
— Что ты имеешь в виду?
— Ольга, ты же видела, как все было. Твой отец на меня набросился. Посмотри на мое лицо: у меня есть доказательство, синяк под глазом. Мне пришлось тоже драться. У него, наверное, было слабое сердце. Может быть, он уже давно болел — это бы объяснило, почему он ничего не предпринял, чтобы подготовить свой бизнес к введению сухого закона. Как бы там ни было, он умер от попытки броситься на меня, а не от тех нескольких ударов, которые мне пришлось ему нанести, защищаясь. Все, что тебе надо сделать — просто рассказать полиции правду.
— Я им уже сказала, что ты его убил.
Левка приободрился: он делал успехи.
— Это ничего, — успокаивающе сказал он. — Ты сделала это заявление под влиянием момента, вне себя от горя и потрясения. А теперь, немного успокоившись, ты понимаешь, что смерть твоего отца была ужасной случайностью, несчастным случаем, произошедшим по причине его плохого состояния здоровья и припадка ярости.
— А мне поверят?
— Присяжные поверят. Но если я найму хорошего адвоката, можно будет даже не доводить дело до суда. Ну какой может быть суд, если единственный свидетель клянется, что это было не убийство?
— Ну, не знаю… А как ты собираешься доставать алкоголь? — сменила она тему.
— Легко. Об этом не волнуйся.
Она развернулась в кресле и села лицом к нему.
— Я тебе не верю. Ты говоришь все это лишь для того, чтобы я изменила показания.
— Надень пальто, и я кое-что тебе покажу.
Сейчас был решающим момент. Если она с ним пойдет — значит, он победил.
Помедлив, она встала.
Левка скрыл торжествующую усмешку.
Они вышли из комнаты. Снаружи, на улице, он отпер заднюю дверь фургона.
Она долго молчала. Потом сказала:
— «Канадиен Клаб»?
Он заметил, как изменилась ее интонация. Она стала деловой. Чувства отошли на второй план.
— Сто коробок, — сказал он. — Я купил его по три доллара за бутылку. Продавая здесь, можно получить десять долларов чистой прибыли. Если продавать в розлив — то больше.
— Мне надо подумать.
Это был хороший знак. Она была готова сдаться, но не хотела принимать решение наспех.
— Я тебя понимаю, но у нас нет времени, — сказал он. — Меня разыскивают, а я здесь, да еще и с фургоном контрабандного виски… Так что мне нужен твой ответ немедленно. Извини, что приходится тебя торопить, но ты же сама понимаешь, что у меня нет выбора.
Она задумчиво кивнула, но ничего не сказала.
— Если ты откажешься, — продолжал Левка, — я продам свой товар, заберу выручку и исчезну. И ты останешься одна. Я пожелаю тебе удачи и навсегда попрощаюсь с тобой, без обид. Я пойму.
— А если я скажу «да»?
— Мы сейчас же пойдем в полицию.
Она снова долго молчала. И наконец кивнула.
— Хорошо.
Левка отвернулся, пряча лицо. «Все-таки добился своего! — сказал он себе. — Ты с ней говорил над гробом ее отца — и ты ее уговорил!
Ну ты и скотина».
— Мне надо надеть шляпу, — сказала Ольга. — А тебе надо сменить рубашку. Мы же хотим произвести благоприятное впечатление.
Отлично. Она действительно на его стороне.
Они вернулись в дом и стали собираться. Ожидая Ольгу, он позвонил в «Буффало Адвертайзер» и попросил позвать Питера Хойла, редактора. Секретарша спросила, что у него за дело.
— Скажите ему, что я — тот самый человек, которого разыскивают за убийство Джозефа Вялова.
В следующий миг в трубке рявкнуло:
— Хойл слушает. Вы кто?
— Лев Пешков, зять Вялова.
— Где вы находитесь?
Отвечать на этот вопрос Левка не стал.
— Если вы сможете через полчаса прислать репортера ко входу в главное полицейское управление, я сделаю заявление.
— Мы там будем.
— Мистер Хойл!
— Да?
— Пошлите и фотографа, — сказал Левка и положил трубку.
Они с Ольгой сели в открытую переднюю часть фургона, и поехали сначала на припортовый склад Вялова. Вдоль стен были уложены коробки украденных сигарет. В кабинете, находящемся в задней части склада, они нашли вяловского бухгалтера Нормана Найэла и обычную компанию головорезов. Левка знал, что Норман нечист на руку, но осторожен. Он сидел в кресле Вялова, за столом Вялова.
Увидев Левку и Ольгу, они были крайне удивлены.
Левка сказал:
— Ольга — наследница бизнеса отца. А вести дела с настоящего момента буду я.
Норман не поднялся со своего места.
— Это мы поглядим, — сказал он.
Левка смерил его тяжелым взглядом и ничего не ответил.
Норман снова заговорил, но уже не так уверенно:
— Сначала должно быть обнародовано завещание, и все такое.
Левка покачал головой.
— Если мы будем ждать соблюдения формальностей, от бизнеса ничего не останется. Илья, — обратился он к одному из громил, — выйди во двор, загляни в фургон, вернись сюда и скажи Норму, что там.
Илья вышел. Левка обошел стол и встал рядом с Норманом. Пока не вернулся Илья, они молчали.
— «Канадиен Клаб», сто коробок… — Илья поставил на стол бутылку. — Можно попробовать, настоящее ли.
— Я собираюсь вести дела, привозя выпивку из Канады. Сухой закон открывает нам величайшие возможности. За алкоголь будут платить любую цену. Мы сколотим себе состояние. Вылезай из этого кресла, Норм.
— Обойдешься, детка, — сказал Норман.
Левка быстро выхватил пистолет и ударил им Нормана по щекам: по одной, потом по другой. Норман вскрикнул. Левка небрежно направил кольт на бандитов.
Ольга, к ее чести, не кричала.
— Ты, задница, — сказал Левка Норману, — я убил Джозефа Вялова, так неужели ты думал, что я испугаюсь какого-то бухгалтера?
Норман вскочил и выбежал из комнаты, прижимая руку к окровавленным губам.
Левка повернулся к остальным, все еще держа пистолет направленным на них, и сказал:
— Если кто-то еще не хочет у меня работать, он может уйти сейчас, я не обижусь.
Никто не пошевелился.
— Хорошо, — сказал он. — Потому что насчет того, что я не обижусь — я солгал.
Он указал на Илью.
— Ты поедешь со мной и миссис Пешковой. Поведешь машину. Остальные — разгружать фургон.
Илья повез их в центр города на синем «Гудзоне».
Левка подумал, что, возможно, допустил ошибку. Может быть, не следовало при Ольге говорить «Я убил Джозефа Вялова». Она еще могла передумать. Если она заговорит об этом, он решил сказать, что хотел напугать Норма. Однако Ольга не стала поднимать эту тему.
Перед главным полицейским управлением их уже ждали с большой камерой на треноге два человека в пальто и шляпах.
Левка с Ольгой вышли из машины.
Левка сказал репортеру:
— Смерть Джозефа Вялова — это трагедия для нас, его семьи, и для всего этого города. — Репортер стенографировал в блокноте. — Я приехал, чтобы рассказать полиции о случившемся, как это видел я. Моя жена Ольга, единственный кроме нас человек, присутствовавший там и видевший, как он скончался, приехала сюда, чтобы засвидетельствовать мою невиновность. Вскрытие покажет, что мой тесть умер от сердечного приступа. Мы с женой планируем продолжать и расширять великое дело Джозефа Вялова, начатое им здесь, в Буффало. Благодарю вас.
— Посмотрите в камеру, пожалуйста, — сказал фотограф.
Левка обнял Ольгу, притянул к себе и посмотрел прямо в камеру.
— Лев, а откуда у вас такой фонарь под глазом? — спросил репортер.
— Это? — переспросил Левка, трогая глаз. — Да черт с ним, об этом в другой раз.
Он улыбнулся самой обаятельной улыбкой, и ослепительное магниевое пламя фотографа вспыхнуло и погасло.
Февраль — декабрь 1920 года
Дисциплинарные казармы в Олдершоте казались Билли мрачным местом, но все же здесь было лучше, чем в Сибири. Военный городок Олдершот находился в тридцати пяти милях к юго-западу от Лондона. Тюрьма представляла собой современное трехэтажное здание с идущими вокруг атриума галереями, куда выходили двери камер. Она была ярко освещена: свет проникал через застекленную крышу, отчего заключенные называли тюрьму «стеклянный дом». С паровым отоплением и газовым освещением здесь было намного уютней, чем во многих местах, где Билли доводилось спать за последние четыре года.
И все равно он был несчастен. Война закончилась уже больше года назад, а он все еще был в армии. Большинство его друзей вернулись к гражданской жизни, хорошо зарабатывали, водили в кино девушек. А он по-прежнему ходил в форме и отдавал честь, спал на казенной койке и ел армейскую еду. Целый день он занимался плетением ковриков, которые производила тюрьма. А хуже всего было то, что он не видел женщин. Где-то снаружи его ждала Милдред — может быть. Любой мог рассказать про знакомого солдата, который, вернувшись домой, узнал, что его жена или девушка ушла к другому.
У него не было связи ни с Милдред, ни с кем другим из внешнего мира. Заключенные — или «солдаты, отбывающие наказание», как их официально называли, — обычно могли посылать и получать письма, но Билли был на особом положении. Поскольку он был осужден за разглашение военной тайны в форме писем, начальство изымало его почту. Это было частью мести армии. Конечно, он больше не знал никаких тайн и ему нечего было выдавать. О чем он мог написать сестре? О том, что картошка вечно недоварена?
И было ли вообще известно маме, отцу и деду о том, что его судили? Ближайших родственников солдата следовало известить, но он не был уверен, что в отношении его близких это выполнили, а на свои вопросы ответа он не получал. Как бы там ни было, он был почти уверен, что им все расскажет Томми Гриффитс. И он надеялся, что Этель объяснит, в чем заключалась его провинность на самом деле.
Его никто не навещал. Он подозревал, что родные даже не знают, что он вернулся из России. Ему хотелось опротестовать запрет на переписку, но у него не было возможности связаться с адвокатом — да и денег, чтобы ему заплатить, тоже. Единственным его утешением была мысль, что бесконечно так продолжаться не может.
Новости об окружающем мире он узнавал из газет. Фиц снова был в Лондоне, произносил речи и выбивал военную помощь Белому движению в России. Интересно, думал Билли, значит ли это, что «Эйбрауэнское землячество» тоже вернулось?
От речей Фица толку не было. Кампания Этель «Руки прочь от России!» нашла одобрение и поддержку у партии лейбористов. Несмотря на цветистые речи военного министра, Уинстона Черчилля, Великобритания вывела войска из русской Арктики. В середине ноября красные выбили адмирала Колчака из Омска. Все, что Билли писал о белых, а Этель повторяла в ходе своей кампании, оказалось правдой; все, что говорили Фиц и Черчилль, оказалось ложью. И тем не менее, Фиц был в палате лордов, а Билли — в тюрьме.
У него было мало общего с товарищами по заключению. Они были не политическими заключенными. Большинство совершило настоящие преступления: воровство, нападения, убийства. Это были жесткие люди, но и Билли — тоже, и он их не боялся. Они к нему относились настороженно и уважительно, по всей видимости, чувствуя, что его деяние выше рангом, чем их. Он говорил с ними достаточно дружелюбно, но никого из них политика не интересовала. Они не видели ничего неправильного в обществе, которое их заключило в тюрьму, но в следующий раз намеревались одержать верх над системой.
Обычно во время получасового обеденного перерыва Билли читал газету. Остальные в большинстве не умели читать. И вот однажды он открыл «Дейли Геральд» — и увидел на фотографии знакомое лицо. После секундного замешательства до него дошло, что это — его собственное лицо.
Он вспомнил, когда была сделана эта фотография. Милдред затащила его в Олдгейте к фотографу и заставила сфотографироваться в форме. «Я буду целовать тебя каждую ночь», — сказала она. Расставшись с ней, он часто вспоминал это обещание.
Он увидел заголовок: «За что отбывает срок сержант Уильямс?» Билли стал читать дальше, все больше волнуясь.
«Уильям Уильямс из восьмого батальона „Валлийских стрелков“ („Эйбрауэнское землячество“) отбывает десятилетний срок в военной тюрьме по обвинению в предательстве. Но разве этот человек — предатель? Разве он предал свою страну, перешел на сторону врага, бежал с поля боя? Напротив, он храбро сражался на Сомме и продолжал потом воевать во Франции, получил повышение и стал сержантом».
Билли пришел в восторг. «Это я, — думал он, — я в газетах! И обо мне пишут, что я храбро сражался!»
«Потом его послали в Россию. Мы не воюем с Россией. Не все британцы одобряют большевистский режим, но мы не начинаем войну против любой власти, которая нам не нравится. Большевики не представляют угрозы ни для нас, ни для наших союзников. Парламент никогда не давал согласия на военные действия против Москвы. Вопрос стоит так: не являются ли наши действия в России нарушением международного права?
На самом деле гражданам Великобритании несколько месяцев не сообщалось, что их армия сражается в России. Правительство вводило их в заблуждение заявлениями, что войска в России всего лишь охраняют нашу собственность, проводят организованную эвакуацию или просто осуществляют присутствие. И ясно подразумевалось, что они не ведут действий против Красной армии.
Однако, выяснилось, что это — ложь. И удалось это узнать в большой степени благодаря Уильяму Уильямсу».
— Надо же! — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Вы только посмотрите! «Благодаря Уильяму Уильямсу».
Парни, сидевшие за его столом, столпились вокруг, заглядывая через плечо. Сосед по камере, мордоворот по имени Сирил Паркер, сказал:
— Это же ты! Что ты делаешь в газете?
Остальное Билли читал вслух:
— «Его преступление заключалось в том, что он писал правду — сестре в письмах, зашифровав простым шифром, чтобы цензор их пропустил. Наш народ должен быть ему благодарен.
Но его действия вызвали недовольство тех шишек в армии и правительстве, что использовали солдат Великобритании для защиты собственных политических интересов. Уильямс попал под трибунал и был приговорен к десяти годам.
И он не один такой. Огромное число военнослужащих, которые не желали участвовать в попытке нового переворота, были осуждены в России подобными сомнительными судами и получили возмутительно длинные сроки.
Уильям Уильямс и другие стали жертвами мстительных высокопоставленных чиновников. Это необходимо исправить! Британия — страна справедливости! В конце концов, мы воевали именно за это».
— Слыхали? — сказал Билли. — Здесь написано, что я стал жертвой высокопоставленных чиновников.
— Я тоже, — сказал Сирил Паркс, изнасиловавший в хлеву четырнадцатилетнюю бельгийскую девчонку.
Вдруг у Билли выхватили газету. Он поднял голову и увидел тупую физиономию Эндрю Дженкинса, одного из самых мерзких типов среди охранников.
— Даже если у тебя есть дружки наверху, Уильямс, — здесь на это всем плевать. Здесь ты — такая же мразь, как остальные заключенные. Пошел работать!
— Есть, мистер Дженкинс! — ответил Билли.
Фиц был в ярости, когда летом 1920 года в Лондон из России приехала делегация для переговоров о торговых отношениях — и была принята премьер-министром Дэвидом Ллойдом Джорджем в его официальной резиденции на Даунинг-стрит, 10. Большевики все еще воевали с недавно образованной страной Польшей, и Фиц считал, что Великобритания должна выступить на стороне Польши, но его мало кто поддерживал. Портовые грузчики скорее устроили бы забастовку, чем стали грузить на корабли винтовки для польской армии, а Съезд профсоюзов угрожал всеобщей забастовкой, если британские войска перейдут границу Полыни.
Фиц смирился с тем, что ему никогда не вступить во владение состоянием покойного князя Андрея. Его сыновья, Малыш и Эндрю потеряли право наследования русских земель, и ему пришлось это принять.
Однако он не мог молчать, когда узнал, что замышляли русские Каменев и Красин, разъезжая по Великобритании. Комната сорок по-прежнему существовала, хоть и в ином виде, и английская разведка продолжала перехватывать и расшифровывать телеграммы, которые посылали домой русские. Лев Каменев, председатель Московского Совета бесстыдно развернул революционную пропаганду.
Фиц был в таком негодовании, что в начале августа на одном из последних обедов в конце лондонского сезона в разговоре с Ллойдом Джорджем позволил себе упреки в его адрес.
Произошло это в доме лорда Сильвермэна на Белгрейв-сквер. Обед был не такой роскошный, как те, что лорд Сильвермэн устраивал до войны. Было меньше перемен блюд, и меньше нетронутых блюд возвращали на кухню, да и сервировка стола была проще. Еду подавали не лакеи, а служанки: в лакеи уже никто не шел. Похоже, что роскошные пиры эдвардианской эпохи навсегда канули в Лету, думал Фиц. Однако дом Сильвермэна по-прежнему привлекал самых могущественных людей страны.
Ллойд Джордж спросил у Фица о его сестре Мод.
Эта тема тоже приводила Фица в ярость.
— Я с прискорбием вынужден сказать, что она вышла замуж за немца и уехала жить в Берлин, — ответил он. О том, что она уже родила первенца, которого назвали Эрик, Фиц умолчал.
— Мне это известно, — сказал Ллойд Джордж. — Я просто хотел узнать, как она поживает. Очаровательная женщина.
Интерес премьер-министра к «очаровательным женщинам» был прекрасно — а вернее, скандально — известен.
— Боюсь, что в Германии жить нелегко, — сказал Фиц. Мод писала ему и просила назначить ей содержание, но он отказал наотрез. Она ведь вышла замуж без его разрешения, так с какой же стати она рассчитывает на его поддержку?
— Нелегко? — переспросил Ллойд Джордж. — Так и должно быть, после всего, что они творили. Но все равно, мне жаль ее.
— Господин премьер-министр, мне бы хотелось поговорить о другом, — сказал Фиц. — Этот еврей-большевик Каменев — вам следовало бы выдворить его из страны.
Премьер-министр был в благодушном настроении, с бокалом шампанского в руке.
— Мой дорогой Фиц, — любезно ответил он, — наше правительство не слишком обеспокоено дезинформацией из России, какой бы грубой и бесцеремонной она ни была. Пожалуйста, не надо недооценивать британский рабочий класс: они хорошо чувствуют показную фальшь. Поверьте мне, речи Каменева дискредитируют большевизм гораздо эффективнее, чем любые мои или ваши слова.
Фиц подумал, что это самодовольная чушь.
— Он даже давал деньги «Дейли Геральду»!
— Согласен, когда иностранное правительство субсидирует нашу газету, это невежливо. Но, сказать по правде, разве мы боимся «Дейли Геральда»? Как будто у нас, либералов и консерваторов, нет собственных газет!
— Но он контактирует с группами, которые проводят в нашей стране наиболее жесткую революционную политику, одержимые идеей сломать весь наш уклад жизни!
— Чем больше британцы будут знать о большевизме, тем с меньшим сочувствием будут к нему относиться, запомните мои слова. Он выглядит внушительно только на расстоянии, через непроницаемый туман. Большевизм чуть ли не защищает британское общество — ведь все классы приходят в ужас при мысли, что может случиться, если изменить существующий общественный порядок.
— Но мне это не нравится.
— Кроме того, — продолжал Ллойд Джордж, — если мы их выдворим, нам придется объяснять, откуда нам известно про их происки, и известие, что мы за ними шпионим, может возмутить рабочий класс и настроить против нас общественное мнение эффективнее всех их помпезных речей.
Фицу было неприятно выслушивать лекцию на тему политических реалий, даже от премьер-министра, но он был так раздражен, что продолжил спор:
— Но уж торговать с большевиками нам точно не следует!
— Если бы мы отказались вести дела со всеми, кто использует свои посольства здесь для пропаганды, у нас бы осталось не так уж много торговых партнеров. Ну что вы, Фиц, ведь мы торгуем даже с каннибалами, живущими на Соломоновых островах!
Фиц не был уверен, что это правда — в конце концов, каннибалы с Соломоновых островов мало что могли предложить, — но ничего не сказал по этому поводу.
— У нас что, настолько плохи дела, что мы вынуждены торговать с этими убийцами?
— Боюсь, что да. Я говорил со многими предпринимателями, и не их словам, перспективы на ближайшие полтора года просто ужасные Заказы не поступают. Покупатели не покупают. Возможно, мы вступаем в наихудший период безработицы, подобного которому еще никогда не знали. Но русские хотят покупать — и платят золотом.
— Я бы не стал брать у них это золото!
— Да ладно вам, Фиц, — сказал Ллойд Джордж. — У вас-то и своего достаточно.
Когда Билли привез домой в Эйбрауэн свою невесту, им устроили праздничную встречу.
Был летний субботний день, и в кои-то веки не шел дождь. В три часа дня на станцию сошли с поезда Билли и Милдред с детьми, приемными дочерьми Билли — Энид и Лилиан, восьми и семи лет. В это время все шахтеры уже были дома, вернувшись из шахты, и после еженедельного мытья переоделись в воскресную одежду.
Родители Билли встречали их на станции. Они выглядели состарившимися и как-то уменьшились, и больше не казалось, что они занимают главное положение среди окружающих. Отец пожал Билли руку и сказал:
— Я горжусь тобой, сын. Ты дал им отпор, как я учил тебя.
Билли был рад, хоть и не считал себя всего лишь очередным достижением отцовской жизни.
С Милдред его родители уже встречались на свадьбе Этель. Отец поздоровался с ней за руку, а мама поцеловала.
Милдред сказала:
— Как я рада видеть вас снова, миссис Уильямс! Может, теперь мне лучше называть вас мамой?
Ничего лучше этого придумать было невозможно, и мама Билли расцвела. Билли надеялся, что и отец ее полюбит — если, конечно, она сможет при нем воздерживаться от крепких выражений.
Настойчивые вопросы от членов парламента в палате общин — которых снабжала информацией Этель — вынудили правительство объявить о смягчении приговора некоторому количеству солдат и матросов, осужденных в России за бунт и другие преступления. Срок заключения Билли был уменьшен и составил один год, после чего он был освобожден и демобилизован. И они с Милдред сразу же поженились.
Эйбрауэн показался ему чужим, хоть почти не изменился. Теперь Билли по-другому стал к нему относиться: маленький, грязный городишко, окруженный горами, точно стенами, чтобы удержать здесь людей. Билли больше не чувствовал себя здесь дома. А когда он надел свою одежду, в которой ходил до войны, то заметил, что хоть она и была ему впору, он больше не ощущал себя в ней привычно. И он понял: ничто происходящее здесь не изменит мир.
Они поднялись на холм к Веллингтон Роу и увидели, что дома украшены флагами: над крышами развевались и «Юнион Джек», и валлийский «дракон», и красный флаг. Через всю улицу шел транспарант со словами: «С возвращением, Дважды Билли!» Все соседи высыпали на улицу. Были выставлены столы с кувшинами пива и чайниками с чаем, и тарелки с пирогами, печеньем и сэндвичами. Завидев Билли, все запели «Вернешься ты в родные горы».[28]
Билли заплакал от радости.
Ему вручили кружку пива. Вокруг Милдред собралась толпа восхищенных парней. Для них она была экзотическим существом — в лондонской одежде, со своим акцентом кокни и в широкополой шляпе, которую она сама украсила шелковыми цветами. Но даже несмотря на то, что она пыталась подать себя наилучшим образом, с ее губ порой слетали не вполне невинные обороты.
Дед постарел и ноги уже едва держали его, но голова работала по-прежнему. Он сразу занялся Энид и Лилиан: начал доставать из карманов жилета конфеты и показывать фокусы с исчезающей монеткой.
Билли пришлось поговорить с родственниками погибших друзей: Джоя Понти, Пророка Джонса, Кляксы Левеллина и других. Встретился он и с Томми Гриффитсом, которого в последний раз видел в России, в Уфе. Отец Томми, атеист Лен, выглядел изможденным: у него был рак.
Билли собирался снова выйти на работу в шахту уже в понедельник, и все шахтеры горели желанием рассказать ему о произошедших с его отъезда изменениях: вглубь угольного слоя шли новые выработки, освещение стало ярче, а меры безопасности — эффективнее.
Томми забрался на стул и произнес приветственную речь, на которую Билли потом следовало ответить.
— Война изменила нас всех, — сказал Билли. — Я помню, как люди рассуждали, что богатые поставлены самим Господом Богом, чтобы здесь, на земле, управлять нами, низшими существами. — Эти слова были встречены презрительными смешками. — Многие избавились от этого заблуждения, попав под начало офицеров-аристократов, которым нельзя доверить даже учеников воскресной школы на прогулке. — Другие ветераны понимающе закивали. — В войне победили такие, как мы: обычные люди, необразованные, но не глупые.
Остальные с ним были согласны. Послышались выкрики: «Точно!» и «Вот-вот!»
— Теперь мы можем голосовать. И наши женщины тоже, хоть и не все пока, как сразу поправит меня сестра Этель. — При этих словах женщины оживились. — Это наша страна, и контролировать, что и как здесь будет, должны мы. Как в России решают большевики, а в Германии — социал-демократы. — Слушатели радостно загалдели. — У нас есть партия рабочего класса, партия лейбористов, и нас достаточно много, чтобы наша партия оказалась в правительстве. На последних выборах Ллойд Джордж оставил нас в дураках, но больше у него этот номер не пройдет.
— Ни за что! — крикнул кто-то.
— Вот потому-то я и вернулся домой. Дни Персиваля Джонса, представляющего в парламенте Эйбрауэн, практически сочтены. — Это сообщение было встречено радостными криками. — Я хочу, чтобы в палате общин от нас был лейборист! — Билли встретился глазами с отцом; тот сиял от удовольствия. — Спасибо вам за такой сердечный прием! — он спустился со стула, и все с жаром захлопали.
— Отличная речь, Билли, — сказал Томми Гриффитс. — Но кто же будет этот лейборист в парламенте?
— Знаешь, что я тебе скажу, дружище Томми? — ответил Билли. — Попробуй угадать с трех раз.
В этом году Россию посетил философ Бертран Рассел и написал книгу «Практика и теория большевизма». Семью Леквиз эта небольшая книжка чуть не довела до развода.
Рассел со всей категоричностью выступал против большевиков. Что еще хуже, он делал это с левой точки зрения. В отличие от критиков-консерваторов, он не доказывал, что русский народ не имел права свергать царя, крестьяне — отбирать земли у помещиков, а рабочие — управлять своими заводами. Напротив, все это он одобрял. Он нападал на большевиков не за ложные идеалы, а за то, что они не могут жить в соответствии со своими верными идеалами. Поэтому от его выводов нельзя было без разговоров отмахнуться как от чуждой пропаганды.
Первым книжку прочитал Берни. Он как библиотекарь испытывал ужас при мысли о пометках на полях, но в этом случае сделал исключение, испещрив страницы яростными комментариями. Подчеркивая целые предложения, он карандашом писал на полях: «Чушь!» или «Довод неубедителен!»
Этель читала книгу с ребенком на руках. Девочке было чуть больше года. Ее назвали Милдред, но обычно сокращали и говорили «Милли». Старшая Милдред переехала с Билли в Эйбрауэн, и они уже ждали первенца. Этель по ней очень скучала, хоть ей и пригодились освободившиеся наверху комнаты. У маленькой Милли были кудрявые волосы и уже сейчас ее глаза задорно блестели, демонстрируя всем ее сходство с мамой.
Этель читала книжку с удовольствием. Рассел писал остроумно. С аристократической безмятежностью он попросил об интервью Ленина и проговорил с этим великим человеком целый час. Беседовали они по-английски. Ленин сказал, что его лучший пропагандист — лорд Нортклифф: он полагал, что страшные истории, которые печатала «Дейли Мэйл», — о том, как русские грабят свою аристократию, — возможно, могли ужасать буржуазию, но вот на рабочий класс Британии влияли совсем иначе.
Однако Рассел в своей книге подчеркивал, что большевики абсолютно не демократичны. Диктатура пролетариата — это именно диктатура, но вот правители — такие, как Ленин и Троцкий — вышли из буржуазной интеллигенции, и в помощниках у них оказались лишь те пролетарии, которые соглашались с их взглядами.
— Я думаю, это должно настораживать, — сказала Этель, отложив книгу.
— Бертран Рассел — аристократ! — запальчиво сказал Берни. — Он граф!
— Но от этого его мнение не становится неверным, — возразила Этель. Милли оставила грудь и задремала. Этель пощекотала кончиком пальца ее мягкую щечку. — Рассел — социалист. Он считает, что большевики не ведут Россию к социализму.
— Как он может заявлять такие вещи? Они одержали победу над знатью!
— И над не согласной с ними прессой.
— Это — временная необходимость…
— Насколько временная? Русская революция произошла три года назад!
— Нельзя сделать омлет, не разбив яиц.
— Он пишет, что там творится произвол: аресты, казни, а у тайной полиции гораздо больше власти, чем при царе.
— Но ведь эти действия направлены против контрреволюционеров, а не против социалистов.
— Социализм означает свободу, даже для контрреволюционеров.
— Нет, не означает!
— А для меня означает!
Их громкие голоса разбудили Милли. Почувствовав, что в комнате сердятся, она заплакала.
— Ну вот, — с упреком сказала Этель. — Смотри, что ты наделал.
Вернувшись с Гражданской войны, Григорий с Катериной и детьми — Вовкой и Аней — жил в удобной квартире в правительственной части Кремля. На его вкус, квартира была слишком шикарная. Вся страна страдала от нехватки топлива и продовольствия, но в магазинах Кремля товаров было предостаточно. На территории Кремля имелось три ресторана с поварами, обученными во Франции, и, к отчаянию Григория, официанты, обслуживая большевиков, щелкали каблуками точно так же, как при старом режиме. Катерина, отведя детей в ясли, отправлялась в парикмахерскую. По вечерам члены Центрального комитета в машинах с личными водителями ездили в оперу.
— Надеюсь, мы не превращаемся в новую знать, — сказал Григорий Катерине в постели как-то ночью.
Она презрительно рассмеялась.
— Если превращаемся, то где мои бриллианты?
— Но у нас же бывают банкеты, и в поезде мы ездим первым классом, и еще много чего…
— Баре никогда в жизни ничего нужного не делали. А ты работаешь по двенадцать, пятнадцать, даже восемнадцать часов в сутки. Не можешь же ты после этого рыскать по свалкам в поисках мусора, которым можно топить печку, как ходят бедные…
— Ну, у элиты всегда находятся предлоги для особых привилегий…
— Иди-ка сюда, — сказала она. — Будет тебе сейчас особая привилегия.
И они занялись любовью. Потом Григорий долго лежал без сна. Несмотря на свои терзания, в глубине души он не мог не радоваться, видя благополучие своей семьи. Катерина набрала вес. Когда он впервые увидел ее, она была фигуристой двадцатилетней девчонкой; сейчас, в двадцать шесть лет, она стала пышнотелой матерью семейства. Вовке было пять лет, он ходил в школу и учился читать и писать вместе с детьми новых хозяев России. Кудрявой озорнице Ане было три года. Поселили их в квартире, где когда-то проживала одна из фрейлин царицы. Здесь было тепло, сухо и просторно, и кроме спальни, у них были детская, кухня и гостиная — по сравнению с прежней комнатой Григория в Петрограде, здесь места хватило бы на двадцатерых. И еще здесь был коврик перед камином, занавески на окнах, фарфоровые чашки, а на стене висела картина маслом, изображавшая озеро Байкал.
Наконец Григорий заснул. В шесть часов утра его разбудил громкий стук в дверь. Он открыл и увидел женщину — бедно одетую, тощую, как скелет. Она показалась ему знакомой.
— Простите, что беспокою вас в такую рань, ваше превосходительство… — сказала она, используя старое обращение.
И тут он ее узнал — это была жена Константина.
— Магда! — изумленно воскликнул он. — Как ты изменилась… Входи же! Что случилось? Ты теперь живешь в Москве?
— Да, ваше превосходительство, мы переехали.
— Ради Бога, не называй меня так! Где же Константин?
— В тюрьме.
— Что?! Почему?
— За контрреволюцию…
— Не может быть! — воскликнул Григорий. — Это какая-то ужасная ошибка.
— Да, ваша милость.
— Кто его арестовал?
— ЧК.
— Чрезвычайная комиссия… Я разузнаю, что и как. Сразу же после завтрака начну наводить справки.
— Пожалуйста, ваше превосходительство, умоляю… Сделайте хоть что-нибудь немедленно, его через час расстреляют…
— Черт! — ахнул Григорий. — Сейчас, только оденусь.
Он надел форму. Хоть и без знаков отличия, но по качеству она была намного лучше, чем обычная солдатская, и ясно определяла его как командира.
Через несколько минут они с Магдой уже вышли с территории Кремля. Шел снег. Идти было недалеко, и они добрались до Лубянской площади пешком. ВЧК занимала большое здание в стиле барокко, принадлежавшее прежде страховому обществу. Часовой у дверей отдал Григорию честь.
Едва войдя в здание, Григорий начал кричать:
— Кто здесь главный? Дежурного начальника мне сюда, живо! Я Григорий Пешков, член Центрального Комитета! Я хочу сейчас же видеть арестованного Константина Воротынцева. Чего ждете? Шевелитесь! — В свое время он выяснил, что быстрее всего делать дела именно таким образом, несмотря на то, что это ему до отвращения напоминало хамство распущенного офицерья.
Вокруг в панике забегали охранники. Но через несколько минут Григорий пережил настоящее потрясение. Ко входу спустился дежурный начальник, и Григорий его узнал. Это был Михаил Пинский.
Григорий был в ужасе. Ведь Пинский — из царской полиции, живодер и скотина! И теперь этот живодер на службе у революции?
Пинский льстиво улыбнулся.
— Товарищ Пешков! — сказал он. — Какая честь!
— Когда я вас отделал за приставания к бедной крестьянской девушке, вы говорили со мной по-другому, — сказал Григорий.
— Все так изменилось, товарищ… Для всех нас.
— За что вы арестовали Константина Воротынцева?
— За контрреволюционную деятельность.
— Это бред какой-то. В четырнадцатом году он был руководителем большевистской ячейки на Путиловском заводе. Он был одним из первых депутатов в Петроградском совете. Он такой же большевик, как и я!
— Правда? — произнес Пинский, и в его голосе послышалась скрытая угроза.
Григорий не обратил внимания.
— Приведите его ко мне.
— Сию минуту, товарищ Пешков.
Через несколько минут появился Константин. Он был грязный, небритый, от него пахло так, словно он пришел из свинарника. Магда залилась слезами и бросилась ему на шею.
— Мне нужно поговорить с арестованным наедине, — сказал Григорий Пинскому. — Проводите нас в ваш кабинет.
Пинский покачал головой.
— Моя скромная комната…
— Не спорьте, — сказал Григорий. — Идемте в кабинет.
Это был способ подчеркнуть свою власть. Пинского нужно было держать под каблуком.
Пинский повел их наверх, в комнату с окном, выходящим во внутренний двор. Войдя, он поспешно смахнул в ящик кастет, лежавший на столе.
Выглянув в окно, Григорий увидел, что начинает рассветать.
— Подождите снаружи, — сказал он Пинскому.
Они с Константином и Магдой сели, и Григорий сказал:
— Что за чертовщина происходит?
— Мы приехали в Москву, когда переехало правительство, — стал рассказывать Константин. — Я надеялся стать комиссаром. Вот только зря надеялся. Здесь меня никто не поддерживал.
— И что же ты стал делать?
— Вернулся к обычной работе. Пошел на завод, делал детали моторов, шестерни, подшипники…
— Но с чего они взяли, что ты контрреволюционер?
— На заводе были выборы в Моссовет. Один инженер объявил, что он кандидат от меньшевиков. Устроил собрание, я пошел послушать. Там было-то около дюжины человек. Я не выступал, ушел с середины, и не голосовал за него. Конечно же, победил кандидат большевиков. Но после выборов всех, кто ходил на это меньшевистское собрание, уволили. А потом, на прошлой неделе, нас всех арестовали.
— Ну нельзя же так! — в отчаянии воскликнул Григорий. — Мы не должны так поступать, даже во имя революции. Нельзя арестовывать рабочих за то, что они слушают разные точки зрения!
Константин посмотрел на него как-то странно.
— Ты что, надолго уезжал?
— Конечно, — ответил Григорий. — Сражался с белыми.
— Так вот почему ты не знаешь, что здесь творится…
— Ты хочешь сказать, что это происходило и раньше?
— Гришка, да каждый день это происходит!
— Не может быть…
— А этой ночью, — заговорила Магда, — я узнала от подруги, муж которой работает в ЧК, что Костю и всех остальных сегодня в восемь утра расстреляют.
Григорий взглянул на свои армейские часы. Было почти восемь.
— Пинский! — крикнул он.
Тот вошел.
— Отменить расстрел!
— Боюсь, что уже поздно, товарищ.
— Вы хотите сказать, их уже расстреляли?
— Не то чтобы… — сказал Пинский, направляясь к окну. Григорий тоже подошел, за ним придвинулись Константин и Магда.
Внизу, на занесенном снегом дворе, в ярком утреннем свете была хорошо видна выстроившаяся расстрельная команда. Напротив солдат, дрожа без верхней одежды, стояло человек двенадцать с завязанными глазами. Над их головами развевалось красное знамя.
Едва Григорий все это увидел, как солдаты подняли винтовки.
— Стойте! Не стрелять! — закричал Григорий, но закрытое окно заглушило его голос, и его не услышали.
В следующий миг раздался залп.
Расстрелянные упали. Григорий в ужасе смотрел, как вокруг безжизненно распростертых тел на снегу расплываются пятна крови: ярко-красные, под цвет реющего над ними флага.
11–12 ноября 1023 года
Мод проспала полдня, и проснулась ближе к вечеру, когда Вальтер привел детей из воскресной школы. Эрику было три года, а Хайке два, и они были так очаровательны в праздничной одежде, что Мод показалось, что у нее сейчас разорвется сердце от любви.
Никогда прежде она не испытывала ничего подобного. Даже ее безрассудная страсть к Вальтеру не была настолько всепоглощающей, как любовь к детям. Но и волновалась она за них ужасно. Сможет ли она всегда обеспечивать им еду, и тепло, и уберечь от беспорядков и переворотов?
Она дала им горячего молока с хлебом, чтобы они согрелись, а потом начала готовиться к вечеру. Они с Вальтером устраивали маленькую семейную вечеринку — праздновали тридцать восьмой день рождения троюродного брата Вальтера, Роберта фон Ульриха.
Вопреки страхам родителей Вальтера — или это были надежды? — Роберта не убили на войне. Как бы там ни было, но графом Вальтер не стал. Роберт попал в плен и долгое время с другими военнопленными находился в Сибири. Когда большевики подписали мирный договор с Австрией, Роберт со своим фронтовым другом Йоргом отправился домой — пешком, на попутных машинах и грузовых поездах. На это ушел год, но они добрались, и Вальтер помог им снять квартиру в Берлине.
Мод надела передник и принялась готовить в крошечной кухне своего маленького домика. Она сварила суп из капусты, черствого хлеба и брюквы. Еще она испекла небольшой пирог, хоть и пришлось добавить в него все ту же брюкву.
Она научилась готовить, как и многому другому. Добросердечная старушка-соседка пожалела растерявшуюся барышню и начала ее учить всему необходимому: как застилать постели, как гладить рубашки, как чистить ванну. Каждое такое открытие было для Мод потрясением.
Они жили в домике для людей со средним достатком. У них не было возможности тратить деньги на жилье, не могли они позволить себе и слуг, к которым так привыкла Мод, а мебель у них была в основном подержанная (в глубине души Мод считала ее мещанской).
Они все ждали, что наступят новые времена и жить станет легче, но в действительности все становилось хуже: брак с англичанкой положил конец продвижению Вальтера по службе в Министерстве иностранных дел. Он бы переключился на что-то другое, но поскольку в экономике страны царил хаос, то он был рад хоть какой-то работе. И то, что раньше расстраивало Мод, после четырех лет жизни в бедности казалось такими пустяками… Теперь, когда дети рвали белье — на него ставили заплатки, разбитое окно закрывали картоном, а с крашеного дерева облетала старая краска.
Но Мод ни о чем не жалела. Теперь она могла, когда ей только захочется, поцеловать Вальтера, провести языком по его губам, расстегнуть его брюки и уложить его на кровать, на диванчик или даже на пол, и за это она готова была терпеть что угодно.
Пришли родители Вальтера и принесли пол-окорока и две бутылки вина. Фамильное поместье Отто потерял, теперь оно находилось в Польше. Его сбережения обратились в ничто: их съела инфляция. Однако в большом саду его берлинского дома росла картошка, и у него еще осталось довоенное вино.
— Как вы умудрились найти окорок? — не веря своим глазам, спросил Вальтер. Обычно такие деликатесы можно было купить только за доллары.
— Я выменял его за бутылку дорогого шампанского, — сказал Отто.
Бабушка с дедушкой пошли укладывать внуков спать. Отто стал рассказывать им сказку. Судя по тому, что доносилось к Мод на кухню, сказка была про королеву, у которой брату отрубили голову. Она поежилась, но мешать не стала. Потом Сюзанна стала пронзительно петь колыбельные песни, и дети заснули — по-видимому, на них ничуть не повлияла дедушкина страшная сказка.
Прибыли Роберт с Йоргом — в одинаковых красных галстуках. Отто тепло с ними поздоровался. Похоже, он не имел представления об истинной природе их отношений, а просто считал, что они на пару снимают квартиру. На самом деле при старших они так себя и держали. Но Мод думала, что Сюзанна, возможно, подозревает правду. Женщин обмануть труднее. Но, к счастью, они более терпимы.
В компаниях без предрассудков Роберт и Йорг вели себя совсем иначе. На всех вечеринках, проходящих у них дома, они не делали тайны из своих романтических отношений. Многие их друзья были такими же. Мод сначала было не по себе: она никогда раньше не видела, чтобы мужчины целовались, восхищались одеждой друг друга и флиртовали, как школьницы. Но теперь такое поведение не было под запретом — во всяком случае, в Берлине. И Мод уже прочла Пруста «Содом и Гоморру», где, похоже, подразумевалось, что такое происходило всегда.
Сегодня, однако, Роберт и Йорг вели себя идеально. За обедом все говорили о событиях в Баварии. В четверг союз боевых групп «Кампфбунд» объявил в мюнхенском пивном зале о государственном перевороте.
В те дни читать новости Мод казалось почти невыносимо. Рабочие бастовали, а громилы из правых избивали бастующих. Домохозяйки устраивали марш в знак протеста против нехватки продовольствия — и их марш превращался в голодный бунт. Всех в Германии возмущал Версальский договор, однако социал-демократическое правительство приняло его в полном объеме. Немцы считали, что репарации калечат экономику, хотя Германия и выплатила лишь малую часть всей суммы, и, по всей видимости, не собиралась даже попытаться погасить долг полностью.
Мюнхенский Пивной путч всех взбудоражил. Его самым популярным сторонником был герой войны Эрих Людендорф. Стратегически важные здания были захвачены так называемыми «штурмовиками» в коричневых рубашках и курсантами пехотного училища. В заложники взяли членов городского совета и арестовали наиболее известных евреев. В пятницу законное правительство нанесло контрудар. Погибло четыре полицейских и шестнадцать нацистов. По той информации, которая достигала Берлина, Мод не могла судить, закончился переворот или нет. Если в Мюнхене к власти придут экстремисты, не захватят ли они всю страну?
— Наше правительство было избрано всем народом! — сердился Вальтер. — Почему бы не дать ему заниматься своим делом?
— Наше правительство нас предало, — ответил Отто.
— Это по твоему мнению. Но, например, в Америке, когда на последних выборах победили республиканцы, демократы беспорядков не устраивали.
— У них не вели подрывную деятельность большевики с евреями.
— Если тебя так волнуют большевики, скажи, пусть люди за них не голосуют. А откуда у тебя эта фобия по отношению к евреям?
— Их влияние пагубно.
— Но в Великобритании тоже есть евреи. Отец, ты разве не помнишь, как лорд Ротшильд в Лондоне изо всех сил пытался предотвратить войну? Евреи есть и во Франции, и в России, и в Америке. И они не устраивают заговоров и не предают свои правительства. Почему ты думаешь, что наши — исключительные злодеи? Большинство из них хочет лишь зарабатывать достаточно, чтобы прокормить свои семьи и дать детям образование. Но этого же хотят и все остальные.
Тут, к удивлению Мод, заговорил Роберт.
— Я согласен с дядей Отто, — сказал он. — Демократия ослабевает. А Германии нужно сильное руководство. Мы с Йоргом вступили в партию национал-социалистов.
— Господи, Роберт! — воскликнул Вальтер с отвращением. — Да как же ты мог!
Мод вскочила.
— Но давайте же есть праздничный пирог! — воскликнула она жизнерадостно.
Мод ушла с вечеринки в девять: пора было на работу.
— А где же твое форменное платье? — спросила свекровь, когда она прощалась. Сюзанна думала, что Мод была сиделкой у богатого старого господина.
— Я держу его там и переодеваюсь, когда прихожу, — сказала Мод. На самом деле она играла на пианино в ночном клубе «Нахтлебен». Но то, что, придя на работу, она переодевалась в рабочую одежду — было правдой.
Нужно было зарабатывать деньги, а ее никогда в жизни ничему не учили, разве что хорошо одеваться и ходить на приемы. У нее осталось от отца небольшое наследство, но, приехав в Германию, она перевела его в марки, а теперь они ничего не стоили. Фиц отказал ей в деньгах: он все еще злился на нее за то, что она вышла замуж без его согласия. У Вальтера в Министерстве иностранных дел зарплату поднимали каждый месяц, но все равно не успевали за инфляцией. Несколько утешало то, что арендная плата за дом теперь казалась совсем крошечной, и хозяин не давал себе труда ее брать. Но покупать еду приходилось по-прежнему.
Мод добралась в клуб к девяти-тридцати. Зал был недавно отремонтирован и обставлен, и даже со включенным светом здесь было уютно. Официанты протирали стаканы, бармен колол лед, а слепой настройщик настраивал рояль. Мод переоделась в вечернее платье с низким вырезом, надела украшения из фальшивых камней и щедро наложила пудру, тушь и помаду. Когда в десять клуб открылся, она была за роялем.
Зал быстро заполнили мужчины и женщины в вечерних нарядах. Они танцевали и курили. Они покупали шампанское и тайком нюхали кокаин. Несмотря на бедность и инфляцию, в Берлине процветала ночная жизнь. У этих людей проблем с деньгами не было. Они либо получали доход из-за границы, либо у них было что-нибудь получше, чем деньги: угольные месторождения, или скотобойня, или склад табака, а лучше всего — золото.
В ансамбле Мод были только девушки. Они играли новую музыку под названием джаз. Фиц, увидев ее здесь, пришел бы в ужас, но ей эта работа нравилась. Она всегда восставала против ограничений, которые накладывало ее воспитание. Повторение одних и тех же мелодий вечер за вечером могло бы и наскучить, но, несмотря на это, в ее душе просыпалось что-то загнанное глубоко внутрь. Она поводила плечиком, сидя на своем крутящемся стуле, и стреляла глазами, оглядывая посетителей.
В полночь начиналось ее сольное выступление, она играла и пела песни, ставшие популярными благодаря негритянским певцам — как, например, Альберта Хантер, — которые она выучила, слушая пластинки на граммофоне владельца клуба. В афише ее анонсировали как «Миссисипи Мод».
В паузе между номерами к роялю, пошатываясь, подошел посетитель и спросил:
— А не могли бы вы сыграть «Горестный блюз»?[29]
Она знала эту песню — известный хит, который пела Бесси Смит.
— Может, и могла бы, — сказала она, начиная наигрывать аккорды блюза в ми-бемоль. — А сколько я за это получу?
Он протянул купюру в миллиард марок.
Мод рассмеялась.
— Этого не хватит и на один такт, — сказала она. — А иностранной валюты у вас нет?
Он дал ей долларовую бумажку.
Она взяла деньги, сунула в рукав и заиграла «Горестный блюз».
Мод ликовала: у нее был доллар, это же триллион марок! И все же ей было немного горько, и блюз звучал вполне искренне: для женщины с ее прошлым научиться выпрашивать чаевые — это достижение, но сам процесс был унизителен.
После выступления тот же посетитель нагнал ее по дороге в гримерную.
— Не хочешь ли позавтракать со мной, крошка? — спросил он, положив руку ей на бедро.
Редкий вечер проходил без того, чтобы ее не облапали, хотя в свои тридцать три она была старшей в ансамбле: в основном вокруг были девочки по девятнадцать-двадцать лет. Но когда это случалось, устраивать скандал было нельзя. Следовало мило улыбнуться, ласково убрать с себя мужскую руку и сказать: «Не сегодня, сэр». Но это не всегда выглядело достаточно убедительно, и другие девушки научили Мод более действенному способу.
— Только у меня на лобке вошки, — сказала она, — это вас не смущает?
Ухажера как ветром сдуло.
Прожив здесь четыре года, Мод говорила по-немецки непринужденно, а работая в клубе, набралась и вульгарных словечек.
Клуб закрывался в четыре часа утра. Мод сняла грим и переоделось в уличную одежду. Она зашла на кухню и попросила кофейных зерен. Повару она нравилась, и он насыпал ей немножко в бумажный кулечек.
Музыкантам платили наличными каждую ночь после выступления. Все девчонки ходили с большими сумками, чтобы положить в них пачки денег.
Выходя из клуба, Мод прихватила оставленную посетителем газету: Вальтер почитает. Они не могли себе позволить покупать газеты.
Из клуба она пошла прямиком в булочную. Хранить деньги было опасно: к вечеру вполне могло оказаться, что всех денег не хватит и на одну буханку… У лавки уже ждали на холоде несколько женщин. В половине шестого булочник открыл дверь и написал мелом на доске новые цены. Сегодня буханка черного хлеба стоила сто двадцать семь миллиардов марок.
Мод купила четыре буханки. Сразу все они не съедят, но это не важно. Черствый хлеб можно покрошить в суп, а бумажные купюры — нет.
Домой она вернулась в шесть. Немного позже она оденет детей и отведет на весь день к дедушке с бабушкой, чтобы она могла поспать. А сейчас у нее оставалось около часа для Вальтера. Это было лучшее время суток.
Она приготовила завтрак и принесла поднос в спальню.
— Смотри! — сказала она. — Свежий хлеб, кофе… и доллар!
— Умница! — сказал он, целуя ее. — Что мы купим? — Он поежился в своей пижаме. — Нам нужен уголь…
— Спешить некуда. Если хочешь, можно пока его не тратить. На следующей неделе он будет стоить столько же. А если ты замерз, я тебя погрею.
— Ну, иди сюда, — улыбнулся он.
Она разделась и забралась в постель.
Они ели хлеб, пили кофе и занимались любовью. И это было так же прекрасно, хоть и не так долго, как первое время, когда они были вместе.
Потом Вальтер читал газету, которую она принесла.
— С мюнхенским переворотом покончено, — сказал он.
— Насовсем?
Вальтер пожал плечами.
— Поймали лидера. Адольфа Гитлера.
— Это глава партии, в которую вступил Роберт?
— Да. Его обвиняют в государственной измене. Он в тюрьме.
— Хорошо, — сказала с облегчением Мод. — Слава богу, что все кончено.
Декабрь 1923 — январь 1924 года
В три часа пополудни накануне дня всеобщих выборов граф Фицгерберт поднялся на помост перед муниципалитетом Эйбрауэна. Он был в утреннем сюртуке-визитке и в цилиндре. С передних рядов, от консерваторов, раздались крики поддержки, но остальная толпа засвистела. Кто-то бросил скомканную газету, и Билли сказал:
— Ребят, ну не надо так. Пусть говорит.
Серый зимний день казался еще темнее от низких облаков, и на улицах уже горели фонари. Шел дождь, но толпа собралась большая, человек двести или триста, в основном шахтеры в своих шахтерских шапках, да впереди виднелось несколько котелков, и то здесь, то там под зонтиком стояли женщины. По краям толпы на мокрых булыжниках мостовой играли дети.
Фиц выступал в поддержку действующего члена парламента, Персиваля Джонса. Он начал говорить о пошлинах. Билли это вполне устраивало. О пошлинах Фиц мог рассуждать хоть целый день, не задевая за живое жителей Эйбрауэна. Теоретически это был камень преткновения на этих выборах. Консерваторы предлагали покончить с безработицей, подняв пошлины на ввоз товаров, чтобы защитить британского производителя. Это объединило либералов-оппозиционеров, так как их изначальным лозунгом была свободная торговля. Лейбористы соглашались, что пошлины не решат проблему, и нужна государственная программа занятости, чтобы обеспечить работой тех, кто ее не имеет, увеличив одновременно количество лет на образование, чтобы предотвратить появление еще более юных на и так переполненном рынке труда.
Но на самом деле вопрос заключался в том, кто будет у власти.
— Чтобы поощрить трудоустройство в области сельского хозяйства, правительство консерваторов будет производить выплаты в количестве один фунт за акр каждому фермеру — при условии, что он платит своим работникам по тридцать шиллингов в неделю или больше, — сказал Фиц.
Билли покачал головой, ему было одновременно смешно и досадно. С какой стати давать деньги фермерам? Они же не голодают! В отличие от рабочих, оставшихся без работы.
Стоявший рядом с Билли отец сказал:
— С такими речами он голосов в Эйбрауэне не наберет.
Билли был с этим согласен. Когда-то фермеры оказывались в большинстве, но эти дни прошли. Теперь, когда рабочие могут голосовать, шахтеры численно превзойдут фермеров. На сумбурных выборах 1922 года Персивалю Джонсу удалось удержаться на своем месте благодаря перевесу в несколько голосов. Но должен же он вылететь на этот раз?
Заканчивая, Фиц сказал:
— Голосуя за лейбористов, вы проголосуете за человека с запятнанной репутацией. — Это слушателям не понравилось: история Билли им была известна, и его считали героем. Раздались возмущенные голоса.
— Постыдились бы! — крикнул отец Билли.
Фиц продолжал:
— …За человека, который предал своих товарищей по оружию, за человека, которого за измену судил трибунал и приговорил к тюремному сроку. Послушайте меня, не позорьте Эйбрауэн, выбирая в парламент такого человека!
Под свист и редкие хлопки Фиц слез с помоста. Билли смотрел на него, но Фиц избегал его взгляда.
Теперь на помост, в свою очередь, поднялся Билли.
— Вы, наверное, думаете, что я тоже стану оскорблять лорда Фицгерберта, как он оскорблял меня, — сказал он.
— Всыпь ему хорошенько! — крикнул из толпы Томми Гриффитс.
— Но ведь это не разборка в управлении шахты, — сказал Билли. — Эти выборы слишком важны, чтобы заниматься дешевыми остротами… — Толпа разочарованно притихла. Билли понимал, что разумный подход ей не очень-то придется по вкусу. Народ любил дешевые остроты. Но отец Билли одобрительно кивнул. Отец понимал, что хочет сделать Билли. Конечно же, понимал. Он сам его этому учил.
— Граф проявил храбрость, придя сюда и высказывая свои взгляды перед толпой шахтеров, — продолжал Билли. — Может, он и неправ — а он неправ, — но он не трус. И на войне он вел себя так же. Как и многие другие наши офицеры. Они были храбры, но упорствовали в своих заблуждениях. У них была неверная стратегия и неверная тактика, никудышная связь и устаревший образ мыслей. Но они не желали отказываться от своих заблуждений, пока не погибли миллионы.
Толпа стихла. Теперь все слушали с интересом. Билли увидел Милдред: она стояла с гордым видом, в каждой руке по младенцу — его сыновья, двухлетний Кейр и годовалый Дэвид. Милдред была далека от политики, но ей хотелось, чтобы Билли стал членом парламента — тогда они смогут вернуться в Лондон, и она снова начнет заниматься своими шляпками.
— На войне рабочему человеку никогда не удавалось подняться выше уровня сержанта, — говорил Билли, — но зато любой вчерашний ученик частной школы сразу становился младшим лейтенантом. Любой ветеран вспомнит, как подвергалась опасности его жизнь из-за недостаточно умных офицеров, и многим из нас спасала жизнь смекалка сержантов.
Слушатели заговорили, соглашаясь.
— Я вышел сюда сказать, что эти дни прошли. И в армии, и в других профессиях повышение должно зависеть не от происхождения, а от заслуг! — Билли заговорил громче, и заметил в собственном голосе, звенящем от волнения, отцовские интонации, звучавшие у того в проповедях. — От этих выборов зависит будущее, от них зависит, в какой стране будут расти наши дети. Мы должны сделать все, чтобы она отличалась от той страны, в которой выросли мы. Партия лейбористов не призывает к революции — мы видели это в других странах, и это не годится. Но мы действительно призываем к переменам — серьезным переменам, решительным переменам, в самом главном!
Он помолчал, потом снова продолжил речь, заговорив еще громче.
— Нет, я не стану оскорблять ни лорда Фицгерберта, ни мистера Персиваля Джонса, — сказал он, указывая на два цилиндра в первом ряду. — Я просто скажу им: «Джентльмены, вы — прошлое!» — Толпа встретила его слова радостными криками. Билли смотрел через передние ряды на стоящих сзади шахтеров — сильных, смелых, с рождения ничего не имевших, но тем не менее обеспечивших приличную жизнь себе и своим семьям. — Друзья мои, рабочие! — сказал он. — Будущее — это мы!
Он спустился с помоста.
Когда подсчитали голоса, он победил с большим отрывом.
И Этель — тоже.
Консерваторы в новом парламенте были самой большой партией, но подавляющего большинства голосов у них не было. Второй по величине партией были лейбористы, 191 член парламента, включая Эт Леквиз от Олдгейта и Билли Уильямса от Эйбрауэна. Третьими были либералы. Шотландская партия трезвости получила одно место. Коммунистическая партия не получила ни одного.
Когда собрался новый парламент, то либералы и лейбористы объединились, чтобы «провалить» правительство консерваторов, и король был вынужден просить стать премьер-министром лидера партии лейбористов Рамсея Макдональда. В Великобритании впервые было создано либеральное правительство.
Этель не была в Вестминстерском дворце с того самого дня, когда ее выгнали за то, что она кричала на Ллойда Джорджа. А сейчас она сидела на зеленой кожаной обивке скамьи в новом пальто и шляпке и слушала выступающих, поглядывая время от времени на балкон посетителей, с которого ее вывели более семи лет назад. Она входила в зал и голосовала с членами кабинета, знаменитыми социалистами, которыми она восхищалась с почтительного расстояния: Артуром Хендерсоном, Филиппом Сноуденом, Сиднеем Веббом и самим премьер-министром. У нее был собственный стол в небольшом кабинете, который она делила с другой женщиной-парламентарием. Она бродила по библиотеке, ела тосты с маслом в чайной комнате и забирала пакеты адресованных ей писем. Она ходила по всему огромному зданию, знакомясь с его географией, стараясь привыкнуть к мысли, что она находится здесь по праву.
Однажды в конце января она взяла с собой Ллойда и показывала ему Вестминстерский дворец. Ему было уже почти девять, и он никогда еще не был в таком большом и роскошном здании. Она пыталась объяснить ему принципы демократии, но он был еще мал.
На узкой лестнице, застеленной красной ковровой дорожкой, на границе территорий палаты общин и палаты лордов, они столкнулись с Фицем. Он тоже был с юным гостем — сыном Джорджем, которого дома звали Малыш.
Этель с Ллойдом поднимались по лестнице, Фиц с Малышом спускались, и встреча произошла на промежуточной площадке.
Фиц смотрел на нее, словно ждал, что она уступит ему дорогу.
Два сына Фица, Малыш и Ллойд — наследник титула и непризнанный, незаконнорожденный ребенок — были одного возраста. Они рассматривали друг друга с откровенным интересом.
Этель вспомнила, как в Ти-Гуине, встретив Фица в коридоре, она должна была посторониться и стоять, прижавшись к стене, с опущенным взглядом, пока он не пройдет.
Сейчас она стояла на середине площадки, крепко держа Ллойда за руку, и смотрела на Фица.
— Доброе утро, граф Фицгерберт, — сказала она и вызывающе вздернула подбородок.
Он не отвел взгляда. На его лице читались гнев и возмущение. Наконец он произнес:
— Доброе утро, миссис Леквиз.
Она посмотрела на его сына.
— Вы, должно быть, виконт Эйбрауэнский, — сказала она. — Здравствуйте, сударь.
— Здравствуйте, сударыня, — вежливо ответил ребенок.
— А это — мой сын Ллойд, — сказала она Фицу.
Фиц даже не взглянул на сына.
Но Этель не желала, чтобы Фиц ушел, так легко отделавшись. Она сказала:
— Ллойд, поздоровайся с графом.
Ллойд протянул руку и сказал:
— Рад с вами познакомиться, граф.
Оскорбить пренебрежением девятилетнего мальчика было бы недостойно. Поэтому Фиц был вынужден пожать ему руку.
Так он впервые прикоснулся к своему сыну Ллойду.
— А теперь мы пожелаем вам хорошего дня, — словно позволяя ему наконец идти дальше, произнесла Этель и шагнула вперед.
На лицо Фица было страшно смотреть. Сделав над собой усилие, он отступил назад, и они с сыном ждали, прижавшись спиной к стене, пока Этель и Ллойд поднимались мимо них по лестнице.
«The Star-Spangled Banner».
Журнал о светской жизни и знаменитостях.
«We’ll keep a welcome in the Hillsides».
«Downhearted Blues».