На вершине холма неясно вырисовывались очертания крепости Митилена. По гребням стен двигались огоньки — ночные дозоры обходили укрепления. Дубовые ворота, окованные железными полосами, были закрыты; единственная дорога, идущая по крутому косогору к крепостным воротам, усиленно охранялась.
Гадитик оставил на галере всего двадцать человек. Когда остальные солдаты центурии высадились на берег, он приказал убрать трап, и «Ястреб» отчалил от окутанного тьмой берега острова. Весла почти неслышно касались поверхности воды. Корабль будет в полной безопасности; погасив все огни, он растворится в ночи, и наткнуться на него может только судно, решившее зайти в маленькую бухту Лесбоса.
Юлий со своим отрядом ждал распоряжений. Он старался выглядеть спокойным, хотя после шести месяцев берегового патрулирования ощущал возбуждение перед настоящим делом. Внезапность нападения давала определенное преимущество, но захват крепости — дело непростое и опасное. Юлий знал, что при штурме стен погибнет много воинов.
Он еще раз проверил снаряжение, осмотрел каждую перекладину на лестницах, выгруженных с галеры, обошел солдат, напоминая, что сандалии должны быть обернуты тряпками — тогда они смогут двигаться бесшумно, да и на стены легче будет взбираться. Все было в порядке, и солдаты не жаловались, хотя Юлий проверял их уже третий раз после высадки. Он знал, что люди на него не обидятся. Четверо были ветеранами, в том числе Пелита, который отслужил на галерах десять лет. Юлий сделал его своим заместителем, потому что видел, как уважают Пелиту товарищи. Некогда его обошли по службе, но Юлий подметил заботливое отношение к оружию и снаряжению и уверенность в угрюмом, почти безобразном лице ветерана. Очень скоро Пелита стал надежной правой рукой молодого тессерария.
Остальные шестеро были набраны в римских портах, расположенных на берегах Греции, когда центурион комплектовал экипаж галеры. Естественно, у некоторых было темное прошлое, но, когда на галеру набирают солдат, на это обычно не обращают внимания. Должники и люди, оказавшиеся не в ладах с законом, знают, что служба на море для них — последний шанс выжить. Юлий не мог пожаловаться на подчиненных. Каждый из десятка побывал в боях; из их рассказов можно было составить эпопею об усилении могущества Рима за последние двадцать лет. То были жестокие, суровые люди, не страшащиеся грязной и опасной работы — такой, как резня мятежников в Митилене нынешней летней ночью.
Гадитик обходил отряды, инструктируя каждого офицера. Светоний выслушал, кивнул и отсалютовал. Юлий наблюдал за сослуживцем. Он испытывал к Светонию необъяснимую неприязнь. Уже год они находились на одной галере, но между ними установились отношения, которые можно было назвать холодной вежливостью. Светоний смотрел на Юлия как на мальчишку, которому при случае можно дать подзатыльника. О прежней службе Юлия он ничего не знал и только фыркал, когда молодой офицер рассказывал легионерам о триумфе Мария в Риме, в котором он принимал участие. Для солдат с галеры Рим был далекой сказкой, и Юлий чувствовал, что некоторые считают его бахвалом. Это было обидно, но любая попытка затеять ссору или выяснение отношений грозила понижением в звании. Поэтому Юлий молчал, даже когда услышал, как Светоний рассказывает, что он сделал с одним хвастливым тессерарием — сильно побил и подвесил болтаться на дереве. По тону Светония можно было понять, что он относится к этой выходке как к невинной шутке. Когда же он заметил пристальный взгляд Юлия, то сделал вид, что удивлен, потом жестом приказал своему заместителю следовать за ним и удалился.
Гадитик направился к отряду Юлия, и тот заметил, что Светоний ухмыльнулся в спину центуриону. Юлий отсалютовал и вытянулся, ожидая приказа. Гадитик кивнул и приветствовал его, подняв вверх правую ладонь.
— Если они не знают о нашем прибытии, мы выжжем это гнездо еще до рассвета. Если же их предупредили, то придется драться за каждую пядь земли. Проследи, чтобы доспехи и мечи обмотали тряпками. Нас не должны заметить, пока мы не подберемся к стенам вплотную.
— Слушаюсь, центурион, — тихо ответил Юлий.
— Твои люди нападают с южной стороны, там подъем не такой крутой. Быстро подтащите лестницы к стене. У подножия лестниц поставь по человеку — пусть поддерживают их, чтобы не тратить время на поиски ровного места. Люди Светония уберут стражников у ворот. Их там четверо, можно сделать все без шума. Если услышите крики до того, как доберетесь до стены, бегите к ней. Нельзя дать им опомниться. Все понятно? Хорошо. Вопросы есть?
— Мы знаем, сколько там мятежников, центурион? — спросил Юлий.
Гадитик явно удивился вопросу.
— Мы возьмем крепость, будь их там хоть пятьдесят, хоть пятьсот! Они два года не платят податей, убили своего правителя… Ты что, хочешь дожидаться подкреплений?
Юлий покраснел от стыда.
— Нет, центурион.
Гадитик горько усмехнулся.
— На флоте всегда так. Ничего, ты привыкнешь к постоянной нехватке людей и кораблей, если переживешь нынешнюю ночь. Обойдете крепость и незаметно подберетесь к южной стене. Ясно?
— Так точно, центурион, — отчеканил Юлий и снова отсалютовал.
Поначалу трудно быть офицером, даже младшим. Предполагается, что ты знаешь все, что надо, словно вместе со званием получаешь умение. Юлий никогда не брал крепостей — ни днем, ни ночью, а теперь должен быстро принимать решения, от которых зависит жизнь его солдат.
Он посмотрел на легионеров и вдруг почувствовал решимость. Он не позволит им погибнуть.
— Вы слышали слова центуриона. Продвигаемся тихо, идем россыпью. Вперед.
Солдаты, как один, ударили правыми кулаками по нагрудникам кожаных доспехов. Юлий поморщился, недовольный произведенным звуком.
— И больше никакого шума. Пока не окажемся в крепости, не сообщать, что поняли мои приказы. Не надо орать «так точно», когда будем подбираться к стене, ясно?
Кто-то хихикнул, но чувствовалось, что люди напряжены. Медленно и тихо отряд ушел в ночную тьму. К другим участкам стены отправились еще два отряда по десять человек. Сам Гадитик должен был руководить лобовой атакой на ворота, когда часовым перережут глотки.
Юлий подумал о том, что бесконечная муштра дала свои результаты. Люди беззвучно разделились на двойки и взвалили на плечи четыре длинные лестницы. Место было ровное, и солдаты почти бежали, пригибаясь к земле и стараясь не шуметь. Только бы незаметно добраться до стен, а там уж дело начнется… Неизвестно, сколько в крепости мятежников, поэтому в первой же стычке необходимо перебить их как можно больше.
Заметив, что по стене движутся факелы часовых, Юлий жестом приказал воинам затаиться. Вокруг было очень тихо, лишь сверчки стрекотали в траве. Прошло несколько мгновений: огни стали удаляться.
Юлий нашел взглядом офицера, который командовал другим отрядом, и, пригнувшись, сделал знак рукой — можно продолжать движение.
Он выпрямился, сердце забилось сильнее. Солдаты тоже встали и подняли на плечи лестницы. Теперь они карабкались по скалистому склону, который вел к южному участку стены. Юлию казалось, что топот ног разносится по округе подобно ударам грома.
Люди спешили. Впереди шел Пелита. Карабкаясь вверх по неровному грунту, он тащил передний конец лестницы. Темнота была такой плотной, что даже свет луны не доходил до поверхности земли. Гадитик правильно выбрал время для нападения…
Наконец лестницы подтащили вплотную к стене, подняли и установили их так, чтобы обеспечить максимальную высоту подъема. Один солдат прочно держал лестницу внизу, второй быстро забирался по ней наверх. Спустя несколько секунд половина отряда была уже на стене, оставшимся же внизу пришлось туго — лестницы скользили и шатались на камнях. Одна чуть не упала, и если бы не Юлий, который находился еще у подножия крепости, солдат мог бы разбиться. Цезарь дождался, пока тот не переберется на стену, и посмотрел по сторонам. Воины из второго и третьего отрядов уже совершили подъем, и пока было тихо — тревоги никто не поднимал.
Подвигав лестницу, Юлий установил ее как можно надежнее и полез вверх, цепко хватаясь за перекладины. Опасаясь лучников, он не стал задерживаться на стене и сразу же спрыгнул вниз.
Вскочив на ноги, он увидел своих людей. Они стояли в узком проходе между двух стен на каменистой земле, покрытой чахлой травой. Ловушка, из которой необходимо выбраться как можно скорее, иначе их перестреляют лучники. Внутренняя стена была такой же высоты и располагалась в двадцати футах от внешней. Нападающие оставили лестницы снаружи и оказались в западне, как и рассчитывали древние строители крепости. Юлий выругался про себя; солдаты смотрели на него, ожидая распоряжений.
Внезапно в крепости принялись бить в колокол — кто-то поднял тревогу.
— Что дальше, командир? — с тревогой спросил Пелита.
Стараясь успокоиться, Юлий глубоко вздохнул.
— Если оставаться здесь, считай, мы покойники. Они сбросят вниз факелы и расстреляют нас из луков. Ты самый ловкий, Пелита, поэтому снимай доспехи, возьми веревку и попытайся взобраться на внутреннюю стену. Мы тем временем попробуем добраться до наших лестниц. Высота здесь футов пятнадцать, но если встать на плечи друг другу, можно залезть наверх — это сделают самые легкие — и втащить хотя бы одну лестницу.
На шум, доносившийся из крепости, он не обращал внимания. Мятежники отражали нападение Гадитика, и времени у отряда было очень мало.
Солдаты быстро поняли его план. Трое самых крепких, согнувшись, уперлись руками во внешнюю стену. Еще двое взобрались им на спины, и нижние закряхтели — металлические наплечники и пластины доспехов врезались в тело. Воины молча терпели, но Юлий видел, что долго выдержать такое напряжение невозможно.
Двое последних разделись до набедренных повязок и сняли сандалии. Юлий кивнул, и они проворно полезли по телам товарищей, словно по такелажу на галере. Тессерарий медленно вытащил меч из ножен и стал напряженно всматриваться в темноту.
В двадцати футах от них Пелита прижался лицом к холодному сухому камню стены и обратился к богам с короткой страстной молитвой. Когда он, нащупывая трещины между каменных блоков, начал подъем, пальцы на его руках дрожали от напряжения. Пелита карабкался медленно, отыскивая ногами надежные точки опоры и стараясь не шуметь. Дыхание со свистом вырывалось меж стиснутых зубов, и ему казалось, что кто-нибудь обязательно придет проверить, что это за звук. В какое-то мгновение он пожалел, что взял с собой тяжелый гладий и обмотал тело веревкой, хотя оказаться наверху без оружия было равносильно самоубийству. Но и свалиться вниз на камни тоже не хотелось.
Над головой в отблесках факелов Пелита различал верхний выступ стены. Воин мысленно усмехнулся. Все бросились биться с полусотней легионеров Гадитика. Профессионалы сразу же послали бы разведчиков по всему периметру — проверить, нет ли отрядов, пытающихся проникнуть в крепость на других участках. Пелита гордился тем, что хорошо знает ремесло солдата…
Он пошарил рукой и нашел в стене удобное углубление — за века дожди и ветры потрудились над ее поверхностью. Руки болели от напряжения, когда его ладони наконец легли на парапет, окаймлявший стену поверху. Несколько секунд Пелита просто висел, напряженно прислушиваясь.
Он перестал дышать, но все было тихо. Тогда, решившись, воин сжал челюсти, подтянулся, перебросил сначала одну, потом другую ногу, упал через парапет на площадку и замер. Потом очень медленно и бесшумно обнажил меч.
Пелита оказался на каменном пятачке, от которого в обе стороны вниз шли ступеньки. Он сразу заметил неподалеку остатки чьей-то трапезы — вероятно, здесь перекусывал часовой, который покинул свой пост, когда поднялась тревога. Не остался на своем месте, а бросился отражать нападение. Пелита машинально отметил это нарушение воинской дисциплины.
Он смотал веревку, которой обвязался перед подъемом, и закрепил один конец в кольце, вбитом в стену. Подергав и убедившись в прочности узла, Пелита одобрительно улыбнулся и сбросил свободный конец вниз.
Юлий видел, что воины из других отрядов стараются вжаться во внутреннюю стену — они тоже оставили свои лестницы на той стороне. Конечно, в следующий раз солдаты привяжут веревки к верхним ступенькам лестниц, чтобы, взобравшись на стену, втащить их наверх. Обычно люди сильны задним умом. Гадитику стоило уделить больше внимания подготовке штурма крепости. Однако сделать это было трудно — укрепление располагалось на холме, и заглянуть за стены не представлялось возможным.
Юлий запретил себе осуждать действия начальника, хотя какая-то часть его подсознания уверенно подсказывала, что если бы он командовал центурией, то не послал бы людей в атаку, пока не узнал о крепости все, что необходимо для успеха.
По лицам трех легионеров, стоявших в основании башни из человеческих тел, струился пот, но они молча переносили страшную нагрузку. Сверху донесся скрежет, и на их сторону стены опустилась лестница. Юлий подхватил ее, прислонил к камням, а солдаты спрыгнули вниз с плеч и спин своих товарищей. Нижние, стоявшие в основании пирамиды из человеческих тел, облегченно отдуваясь, разминали затекшие мышцы. Юлий ободрил и поблагодарил их, похлопав по натруженным плечам, и шепотом приказал спешить. Все устремились к внутренней стене.
Из темноты наверху донесся близкий крик, и сердце Юлия тревожно забилось. Он не разобрал слов, но кто-то явно поднимал тревогу. Их заметили, однако теперь у отряда имелась лестница, да и Пелита находился где-то там — со стены свисала веревка.
— Ставьте лестницу подальше от веревки. Трое поднимаются по ней, остальные со мной!..
Не успели римляне начать подъем, как в воздухе засвистели стрелы. Лучники обстреливали солдат из другого отряда, которые в этот момент находились на гребне внешней стены и тоже втаскивали наверх лестницу. Кто-то закричал — стрелы угодили в цель. Юлий насчитал по меньшей мере пятерых лучников. Они били наверняка, предварительно швыряя вниз зажженные факелы. У подножия внутренней стены оставалась тень, и Юлий рассчитывал, что мятежники примут соседний отряд за первых римлян, взобравшихся на внешнюю стену. Они еще не могли знать, что второй отряд притаился прямо под ними.
Юлий крепче сжал рукоять меча и, цепляясь левой рукой, начал подъем по лестнице. В памяти мелькнуло воспоминание о мятеже, в котором год назад погиб его отец. Так вот что чувствуешь, когда первым лезешь на стену!.. Он отбросил все мысли, остановился на перекладине у самого парапета, заглянул за кромку стены и быстро присел — над шлемом просвистел топор, едва не снеся ему голову. Потеряв равновесие, Юлий какое-то страшное мгновение балансировал на последней ступеньке лестницы, потом выправился и перепрыгнул через парапет.
На анализ сложившейся ситуации времени не было. Он отразил мечом второй страшный удар топора, а когда противника развернуло по инерции в сторону, вонзил ему в бок клинок. Мятежник навзничь рухнул на камни. Юлий добил его ударом в грудь. Что-то ударило по шлему, щелкнув по пластине, защищавшей щеку. Из глаз посыпались искры, и Юлий стал отмахиваться мечом, почти не видя противника. По шее на грудь и живот потекло что-то липкое, горячее, но он не обратил на это внимания. Его солдаты спрыгивали с парапета на стену — начиналась резня.
Трое римлян образовали у вершины лестницы клин, давая товарищам возможность беспрепятственно завершить подъем. Легкие доспехи солдат уже покрылись вмятинами от ударов, но их мечи наводили страх на врагов. Юлий видел, как одному бунтовщику развалили голову мастерским ударом снизу вверх — клинок вошел в челюсть и вышел через череп противника.
Их враги были одеты и вооружены довольно пестро — на некоторых старинные доспехи, в руках клинки странной формы, топоры, копья. По внешности они были греками и переговаривались на этом певучем языке. Юлий выругался — один из его воинов закричал и упал, забрызгивая камни черной от света факелов кровью. Вся крепость заполнилась топотом ног и воплями, словно на помощь мятежникам спешила целая армия. Еще двое солдат Юлия спрыгнули на стену и вступили в бой, заставив неприятеля попятиться.
Юлий сделал выпад, которому когда-то научил его Рений, и вонзил гладий в горло врага. Удар был сильным и верным — мятежник замертво рухнул на камни. Кем бы ни были эти бандиты, на их стороне только численное преимущество. Навыки рукопашного боя делали римских солдат практически непобедимыми, и даже эту горстку храбрецов на узком проходе бунтовщики не могли одолеть.
Но воины начинали уставать. Юлий заметил, как один солдат, поразив врага, не смог извлечь клинок из пластин панциря, который, вероятно, передавался из поколения в поколение со времен Александра. Солдат громко и яростно ругался, стараясь вытащить гладий, а умирающий мятежник тем временем достал кинжал и ударил своего убийцу в пах, под нижний край доспеха. Римлянин пронзительно закричал, рухнул на колени и повалился рядом с уже мертвым греком. Меч так и остался торчать у того в груди.
— Ко мне!.. — крикнул Юлий.
Вместе римляне могли пробраться по стене и спуститься в крепость. Невдалеке он увидел ступени, ведущие вниз, и решил прорубаться туда. Волнение прошло, и Юлий наслаждался схваткой. Меч оказался как раз по руке, доспехи давали чувство защищенности, а их веса из-за возбуждения он не замечал.
Внезапным ударом с него сбили шлем, и разгоряченную голову остудил прохладный ночной ветерок. Это было так приятно, что он рассмеялся, шагнул вперед и мощным пинком по вражескому щиту отбросил противника на несколько шагов.
— «Ястреб»!.. — громко крикнул Юлий.
Этого было достаточно. С разных сторон донесся ответный клич, отраженный стенами.
Юлий прыгнул вперед, нырнул под щербатое лезвие, больше похожее на какой-то крестьянский инвентарь, чем на оружие, и ответным ударом перерубил мятежнику ноги. Тот пронзительно закричал и мешком осел на камни.
Все уцелевшие легионеры собрались вокруг Юлия — восемь человек из его отряда и шестеро из того десятка, который попал под стрелы лучников. У ног римлян валялись трупы мятежников. Враги заколебались — запал иссяк, и они не спешили напасть снова.
— Мы — солдаты Рима, — прорычал какой-то ветеран. — Лучшие в мире! Нечего тут торчать, пошли дальше!..
Юлий улыбнулся старому воину и снова выкрикнул название корабля. Он надеялся, что Пелита слышит его, и очень хотел верить — этот уродец останется в живых.
Пелита нашел на крюке плащ и набросил его на плечи, чтобы спрятать тунику и укрыть меч. Без доспехов ему было неуютно, но спешившие мимо люди даже не смотрели на него. Он слышал рев и крики легионеров неподалеку и понимал, что пора вступать в бой.
Ветеран выдернул факел из скобы в стене и вместе с врагами побежал на лязг мечей. О боги, сколько же здесь мятежников!..
Внутри крепость представляла собой лабиринт из полуразрушенных стен и пустых помещений, на захват которых потребуется много часов. В каждой комнате можно устроить засаду, из-за любого угла способна вылететь стрела…
Однако враги пока не обращали внимания на Пелиту. Плутая по темным комнатам, он старался не сбиться с пути, но неожиданно оказался на северной стене. В нескольких шагах от него группа лучников спокойно пускала стрелы, не торопясь выцеливая противника. Очевидно, часть воинов Гадитика еще оставалась снаружи, хотя Пелита слышал голоса римлян во внутреннем дворе у главных ворот. Значит, воротами они овладели, хотя до конца боя еще очень далеко.
Подбираясь к лучникам, он со злостью думал о том, что в крепости собралось не меньше половины жителей Митилены. Один из стрелков заметил Пелиту, но только кивнул и не спеша выпустил стрелу вниз.
В этот же момент Пелита прыгнул и толкнул в спины сразу двух лучников, сбросив их на камни двора. Тела глухо ударились о булыжник, а трое оставшихся стрелков ошеломленно уставились на легионера, который шел на них, отбросив плащ за спину и занося для удара короткий меч.
— Привет, парни!.. — весело и спокойно произнес Пелита, быстро шагнул к ближнему лучнику и ударил его клинком в грудь. Пинком он сбросил грека со стены, и в этот момент стрела пронзила его насквозь, ударив в бок. Из живота торчало только оперение, и, инстинктивно положив на него левую ладонь, Пелита зарычал от боли и ярости. Метнувшись к следующему мятежнику, который трясущейся рукой пытался достать стрелу из колчана, он полоснул его по горлу клинком.
Оставался последний стрелок, тот самый, который успел поразить Пелиту. Он не пытался выстрелить снова, просто завопил и, развернувшись, сиганул со стены, когда легионер направил в его сторону меч.
Тяжело дыша, Пелита опустился на одно колено. Положил гладий на камни, завел руку за спину и постарался ухватиться за черенок стрелы. Воин не собирался вытаскивать стрелу полностью. Если сделать это, то неминуема смерть от потери крови. Сжав скользкий от крови черенок, Пелита протащил его сквозь тело, чтобы оперение не сильно выступало из живота, а потом резким движением сломал в том месте, где стрела вышла из спины. При этом римлянин скрежетал зубами, а когда поднялся на ноги, его качало.
— Надо искать остальных, — пробормотал он, набрав в легкие воздуха.
Шок прошел. Трясущейся правой рукой Пелита крепко сжал рукоять меча, а левую обмотал плащом наподобие щита.
Левой рукой Гадитик ударил налетевшего мятежника в зубы, а правой вонзил меч ему под ребра. Оказалось, что в крепости полно разбойников, гораздо больше, чем он ожидал обнаружить на небольшом острове. Очевидно, мятеж поддержали с материка… впрочем, сейчас думать об этом бессмысленно. Гадитик вспомнил вопрос молодого офицера и свой ответ. Возможно, насчет подкреплений он был и не прав. Трудно сказать, чем закончится эта ночь.
А начиналось все неплохо. Часовых сняли быстро, в мгновение ока. Десяток солдат поднялся по лестницам на стену и открыл ворота. Все было тихо… и вдруг отовсюду повалили мятежники. Узкие улочки и двор за воротами взяли на прицел лучники, обосновавшиеся на стенах, и уже через минуту первый легионер поймал зубами стрелу, пронзившую его череп. От быстрого истребления римлян спасла только непроглядная тьма, которую едва рассеивало пламя факелов.
Легионеры с руганью жались к стенам, спасаясь от света, а мятежники не спешили появляться во внутреннем дворе, который лучники со стен осыпали стрелами. Гадитик перевел дух. Он давно потерял выносливость настоящего сухопутного бойца. Сколько ни тренируйся на корабле, на суше уже через несколько минут боя силы покидают тело. А может, сказывается возраст, неохотно признался себе Гадитик.
— Эти мерзавцы не торопятся, — процедил он.
Конечно, защитники крепости могут засесть в помещениях и рубить всех, кто войдет в дверь, а также обстреливать нападавших из окон. Тогда каждый дом придется брать с бою, за жизнь каждого мятежника платить жизнью легионера. Это очень высокая цена.
Гадитик повернулся к ближайшему солдату, намереваясь отдать приказ, и увидел, что тот с ужасом смотрит себе под ноги. По камням, отражая свет факелов, текла какая-то густая жидкость. Времени на раздумья не было.
— Бежим!.. — закричал Гадитик. — Быстро! О боги, всем бежать!..
Некоторые из молодых, ничего не поняв, замешкались, но опытные легионеры сразу сорвались с места. Гадитик бежал последним, стараясь не думать о лучниках, которые только этого и ждали. Он услышал треск и шум пламени — защитники крепости подожгли разлитый «греческий огонь».
В воздухе свистели стрелы. Одна попала в спину молодому солдату, который бежал рядом с Гадитиком. Парень споткнулся и упал. Гадитик остановился, чтобы поднять раненого, и увидел, что по влажной дорожке к ним стремительно несется пламя. Центурион быстро полоснул солдата мечом по горлу — лучше умереть мгновенно, чем гореть в «греческом огне». Спиной Гадитик чувствовал жар; паника переполняла его, когда он отпрыгнул от обмякшего тела. Сандалии уже напитались темной жидкостью; Гадитик понимал, что если она загорится, то погасить ее будет невозможно. Центурион бросился вслед за своими солдатами.
Свернув за угол какого-то здания, воины наткнулись на лучников. Тех было всего трое, и они запаниковали; лишь один выпустил стрелу, которая прошла над головами римлян. Лучников изрубили в куски. Почти не задержавшись, легионеры побежали дальше.
Языки пламени разогнали ночную тьму. Солдаты облегченно отдувались, радуясь тому, что остались в живых; со всех сторон сыпались проклятия. Люди были полны сил и яростного желания поквитаться с врагами.
Улочка закончилась двориком, в котором римлян поджидала целая толпа мятежников. Последовал залп — четверо легионеров из авангарда рухнули, пораженные стрелами. Через мгновение дворик наполнился лязгом железа и гневными криками — враги сошлись в рукопашной схватке.
Юлий оцепенел, когда увидел реку пламени, тянувшуюся вдоль улочки по левую руку от него. Огонь разогнал черноту ночи, и на площадке в нескольких шагах перед собой он обнаружил троих убитых. Дальше виднелась лестница, ведущая куда-то внутрь крепостной стены. Решение пришло внезапно — сбежав по ступеням, Юлий прыгнул в арочный проем и тут же резко по дуге справа налево взмахнул клинком. Какой-то мятежник, поджидавший римлян в узком проходе, согнулся пополам, прижимая руки к животу. Солдаты, не колеблясь, следовали за командиром. Выбора не оставалось — плана крепости они не знали, времени раздумывать, как соединиться с легионерами Гадитика, не было. Единственный выход — двигаться вперед и разить всех, кто попадется на пути.
После яркого света пожарища внутри крепостной стены оказалось пугающе темно. Лестница привела римлян к веренице пустых помещений. В конце прохода они обнаружили комнату, освещенную единственной масляной лампой, расположенной на стене. Юлий протянул руку, снял светильник и выругался — горячее масло обожгло пальцы. Солдаты переговаривались между собой, как вдруг в стену, осыпая легионеров каменной крошкой, ударили стрелы.
В длинной комнате с низким потолком они были не одни. Здесь находились еще три человека. Двое с ужасом смотрели на римских солдат, забрызганных кровью, третий был привязан к креслу. По одежде Юлий понял, что это римский гражданин. Лицо пленника покрывали синяки, тело истерзано, но глаза жили и светились внезапной надеждой.
Юлий шагнул вперед, с легкостью уклоняясь от стрелы, посланной неверной рукой. Не спеша настиг стрелявшего и уверенным движением тренированной руки перерезал ему горло мечом. Второй мятежник ударил его кинжалом, но нагрудная пластина доспеха отразила удар, и клинок молодого тессерария уложил врага на камни.
Внезапно нахлынула усталость, и Юлий оперся на меч, переводя дух. Он отметил, что вокруг очень тихо — вероятно, они находятся гораздо ниже уровня земли.
— Отличная работа, — произнес человек, привязанный к креслу.
Юлий взглянул на него. Этот римлянин перенес ужасные пытки. Лицо его распухло от побоев, сломанные пальцы неестественно торчали в разные стороны. Тело сводили судороги — видимо, несчастный держался из последних сил.
— Развяжите веревки, — приказал Юлий солдатам.
Когда человек попытался встать, молодой офицер поддержал его — силы покидали измученное тело. Одной рукой пленник задел за подлокотник кресла и мучительно застонал. Глаза его закатились, и он едва не потерял сознание, обмякнув в объятиях тессерария.
— Кто ты? — спросил Юлий.
— Наместник Павел. Можно сказать, это моя крепость.
Мужчина закрыл глаза и вздохнул, одновременно устало и облегченно. Юлий видел его мужество и почувствовал глубокое уважение к этому человеку.
— Еще нет, — заметил он. — Наверху идет бой, и мы должны присоединиться к товарищам. Ты подождешь нас в каком-нибудь безопасном месте. Выглядишь неважно.
В лице наместника не было ни кровинки, кожа посерела, живот ввалился, руки безвольно свисали вдоль тела. По виду ему было за пятьдесят. Юлий подумал, что когда-то этот человек был воином, но время и мирная жизнь забрали его силу — по крайней мере, телесную.
Собравшись с духом, Павел постарался выпрямиться.
— Пока не потеряю сознание, буду с вами. Руки у меня изломаны, сражаться не могу, но хотя бы выберусь из этой крысиной норы.
Юлий согласно кивнул и подал знак двум солдатам.
— Осторожно возьмите его под руки и, если понадобится, несите. Надо идти на помощь Гадитику.
Он побежал по ступенькам вверх, думая уже только о предстоящей схватке.
— Пойдем, господин. Обопрись о мое плечо, — сказал один из легионеров.
Павел закричал, когда солдаты взяли его под руки, но стиснул зубы и справился с приступом боли.
— Вынесите меня отсюда как можно скорее, — велел он. — Кто этот офицер, освободивший меня?
— Это Цезарь, господин, — ответил воин, помогая Павлу подниматься по ступеням.
Они еще не достигли конца лестницы, как силы оставили наместника. Он потерял сознание. Легионеры подхватили его на руки. Теперь маленький отряд мог двигаться быстрее.
Сулла улыбнулся и жадно отпил из серебряного кубка. От вина щеки его раскраснелись, а блеск в глазах пугал Корнелию, присевшую на указанную ей диктатором кушетку.
Люди Суллы пришли за ней в полдень, в самую жару, когда беременность причиняла наибольшие страдания. Корнелия старалась скрыть плохое самочувствие и страх перед властелином Рима, но руки предательски дрожали, когда женщина приняла предложенный бокал прохладного белого вина. Отпив немного для приличия, она подумала, что больше всего на свете ей хочется перенестись из этих раззолоченных палат в тишину и покой родного дома.
Сулла следил за каждым ее движением, и в наступившем молчании Корнелия чувствовала себя неуютно под его взглядом.
— Тебе удобно? — спросил он.
Было в тоне Суллы что-то, заставившее Корнелию внутренне вздрогнуть.
Спокойно, велела она себе. Ребенок почувствует, что тебе страшно. Подумай о Юлии. Он надеется, что ты можешь быть сильной.
Когда Корнелия заговорила, голос ее звучал почти спокойно.
— Твои люди обо всем позаботились. Они были очень обходительны, только не сказали, зачем ты желаешь меня видеть.
— Желаю?.. Странное ты выбрала слово, — негромко заметил он. — Интересно, может ли мужчина желать женщину, которой осталось несколько недель до родов?
Корнелия ошеломленно посмотрела на Суллу. Диктатор осушил свой кубок и с очевидным вожделением облизал губы. Потом вдруг встал с ложа, повернулся спиной к женщине и наполнил чашу из амфоры, бросив пробку на мраморный пол.
Корнелия как завороженная следила взглядом за тем, как пробка описывает круги на каменной плите. Когда она наконец остановилась, Сулла заговорил, и голос его звучал негромко и интимно.
— Я слышал, что женщина достигает расцвета красоты именно в период беременности. Но это не всегда так, верно?
Он шагнул ближе к Корнелии, расплескав вино из кубка.
— Я не знаю… господин, что…
— О, я таких видел! Растрепанные, ходят вперевалку, кожа потная, прыщавая. Простолюдинки, быдло… Другое дело — истинная римлянка.
Он сел вплотную к Корнелии, и она сделала усилие над собой, чтобы не отшатнуться. Глаза Суллы горели похотью, и женщине хотелось закричать, но кто услышит? Кто посмеет войти?
— Истинная римлянка — созревший плод, ее кожа нежна, а волосы роскошны…
Голос Суллы понизился до хриплого шепота, а ладонь легла на чрево Корнелии.
— Прошу тебя… — шептала она, но он не слушал. Ладонь блуждала по вздувшемуся животу, ощупывая тело.
— О, ты обладаешь этой красотой, Корнелия.
— Прошу тебя, я устала. Мне надо домой. Мой муж…
— Юлий? Очень непослушный молодой человек. Ты ведь знаешь, он не захотел отказаться от тебя. Теперь я понимаю почему.
Его ладонь добралась до грудей молодой женщины. На позднем сроке беременности они набухли, неосторожные прикосновения вызывали болезненные ощущения, и нагрудную повязку Корнелия едва затягивала.
Она в отчаянии закрыла глаза. Сулла взвешивал ее грудь на ладони, и из глаз Корнелии побежали слезы.
— Какой восхитительный плод, — шептал Сулла прерывисто.
Голос его дрожал от страсти. Неожиданно он наклонился и прижался ртом к губам молодой женщины, стараясь протолкнуть свой толстый язык меж ее зубов. От запаха винного перегара Корнелия непроизвольно срыгнула, и Сулла резко отстранился, вытирая губы ладонью.
— Прошу тебя, ты навредишь ребенку, — срывающимся голосом произнесла Корнелия.
Она заплакала, и это не понравилось Сулле. Раздраженно кривя губы, он отвернулся.
— Уходи домой. У тебя из носа течет. Все испортила. Ничего, мы еще встретимся.
Содрогаясь от рыданий, Корнелия вышла из покоев. Сулла взял амфору и вновь наполнил кубок.
Юлий со своим отрядом выскочил в небольшой двор, где отряд Гадитика бился с последними мятежниками, и нанес удар во фланг грекам. Бунтовщики сразу же запаниковали, а римляне получили численное преимущество. Стремительнее замелькали клинки; мятежники один за другим падали под разящими ударами. Через несколько секунд их осталось человек двадцать, и Гадитик грозно закричал:
— Бросайте оружие!
После минутного колебания на камни со звоном полетели мечи и кинжалы. Защитники крепости стояли, тяжело дыша, покрытые кровью и потом, но в их глазах уже появилась надежда остаться в живых.
Легионеры окружили сдавшихся, и Гадитик отдал приказ собрать все оружие. Бунтовщики угрюмо ждали своей участи, сбившись в плотную толпу.
— Теперь перебейте всех, — отрывисто велел центурион, и легионеры бросились на греков. Раздались вопли, но все закончилось очень быстро, и в крепости воцарилась тишина.
Юлий несколько раз глубоко вздохнул, стараясь избавиться от запахов гари и крови, наполнявших легкие. Откашлявшись и сплюнув на камни, он вытер меч об одежду одного из поверженных. Клинок покрылся зазубринами. Потребуется много часов, чтобы выправить его на точильном камне. Лучше получить новый гладий из корабельной кладовой.
Юлий чувствовал легкую тошноту и старался думать о том, что еще предстоит сделать, прежде чем они вернутся на «Ястреб». Он смотрел на двор, заваленный телами, вспоминал гибель отца и запах горящей плоти от погребальных костров.
— Думаю, это были последние, — сказал Гадитик, тяжело дыша. Он был бледен от усталости и стоял, нагнувшись и упираясь ладонями в колени. — Подождем до утра и обшарим каждый закоулок. Может, кто-то притаился во тьме. — Центурион выпрямился, в спине хрустнуло, и он поморщился. — Ты чуть не опоздал, Цезарь. Еще немного, и нам пришел бы конец.
Юлий кивнул. У него было что сказать командиру, но он предпочел промолчать. Светоний смотрел на молодого тессерария, криво ухмыляясь, и прижимал тряпку к пораненной щеке.
Юлий надеялся, что, когда Светонию станут зашивать рану, тому будет не до улыбок.
— Он задержался, спасая меня, центурион, — раздался чей-то голос.
Наместник пришел в себя и уже стоял, опираясь на плечи двух воинов. Кисти его рук покрылись синевой и раздулись.
Гадитик смотрел на грязную тогу Павла, покрытую пятнами крови. Глаза наместника были наполнены страданием, однако голос из разбитых губ звучал ровно и уверенно.
— Наместник Павел?.. — спросил Гадитик.
Павел кивнул, и центурион отсалютовал ему.
— Мы думали, господин, что ты погиб.
— Я тоже так считал… некоторое время.
Правитель поднял голову, слабо улыбнулся и произнес:
— Добро пожаловать в крепость Митилена, римляне.
Когда на пустой кухне Тубрук обнял Клодию, она заплакала.
— Не знаю, что мне делать, — рыдая, говорила женщина, уткнувшись в его тунику. — Он все время домогается ее.
— Тише… Идем.
Тубрук отстранил Клодию, стараясь унять тревогу, охватившую его при виде измученного, заплаканного лица. Он не слишком хорошо знал няньку Корнелии; обычно это была солидная, здравомыслящая женщина, не склонная расстраиваться по пустякам.
— Что случилось, дорогая? Давай присядем, и ты расскажешь мне все по порядку.
Он старался говорить спокойно, хотя сам сильно волновался. О боги, а если ребенок мертв? Что, если случится выкидыш? Он почувствовал, как холод подбирается к сердцу. Тубрук обещал Юлию, что присмотрит за Корнелией, пока его не будет в городе, и все вроде бы шло прекрасно. В последние месяцы Корнелия была немного замкнута, но многие молодые женщины пугаются страданий, неизбежных при родах.
Клодия позволила усадить себя на скамью возле очага. Она присела, даже не смахнув сор со скамейки, и это еще больше встревожило Тубрука. Он налил ей чашу яблочного сока, и Клодия стала пить, судорожно вздрагивая от рыданий.
— Расскажи мне, в чем беда, — попросил Тубрук. — Многие трудности можно преодолеть, даже если они кажутся неразрешимыми.
Он терпеливо ждал, пока она выпьет сок, потом осторожно принял от Клодии чашу.
— Это все Сулла, — сказала женщина. — Он мучает Корнелию. Она не хочет рассказывать подробностей, но его люди могут явиться за ней хоть днем, хоть ночью, и госпожа возвращается вся в слезах. А ведь она беременна!
Тубрук побледнел от гнева и схватил ее за плечи.
— Он сделал ей больно? Причинил вред ребенку?..
Клодия высвободилась из его рук.
— Еще нет, но с каждым разом дело все хуже. Она говорит, что Сулла постоянно пьян и… трогает ее, — произнесла она дрожащими губами.
Тубрук на секунду закрыл глаза, чтобы успокоиться. Его волнение выдавали только крепко сжатые кулаки, а когда он заговорил, в глазах появился пугающий огонь.
— Ее отец знает?
Клодия схватила Тубрука за руку.
— Цинна не должен знать! Это его убьет. Он обязательно выступит с обвинением в сенате и неминуемо погибнет! Нельзя сообщать ему!
Женщина говорила все громче, и Тубрук успокаивающе положил ладонь на ее руку.
— От меня он ничего не узнает.
— Мне больше не к кому обратиться с просьбой защитить Корнелию, кроме тебя, — потерянно проговорила Клодия, умоляюще глядя на Тубрука.
— Ты правильно сделала, дорогая. Она носит дитя этого дома. Я должен знать все, понимаешь? Ошибка здесь недопустима. Это очень важно, согласна?
Женщина кивнула и вытерла заплаканные глаза.
— Хорошо, — кивнул Тубрук. — Как диктатор Рима, Сулла пользуется почти полной неприкосновенностью. Можно обратиться с жалобой в сенат, но вряд ли кто поддержит выдвинутое обвинение. Это будет означать для жалобщика смертный приговор. Такое уж у нас «правосудие для всех». А было ли преступление? С точки зрения закона — нет, потому что если Сулла трогал и пугал ее, то только боги могут покарать негодяя.
Клодия снова кивнула.
— Я понимаю…
— Любое наше действие против Суллы — нарушение закона, а если кто-то отважится совершить покушение на диктатора, то это будет означать смерть для Цинны, тебя, меня, матери Юлия, слуг, рабов, Корнелии и ребенка — для всех. А Юлия выследят, куда бы он ни направился.
— Ты убьешь Суллу? — выдохнула женщина, заглядывая Тубруку в глаза.
— Если все, что ты мне рассказала, правда, то я, само собой, убью его, — твердо пообещал он, и Клодия вновь увидела перед собой гладиатора, угрюмого и пугающего.
— Он этого заслуживает. Корнелия сможет спокойно доносить ребенка до родов.
Женщина вытерла глаза и заметно успокоилась.
— Она знает, что ты пошла ко мне? — спокойно спросил Тубрук. Клодия отрицательно покачала головой. — Хорошо. Ничего ей не говори. Ни к чему такие страхи накануне родов.
— А потом?..
Тубрук задумчиво почесал коротко стриженный затылок.
— Никогда. Пусть она думает, что это сделал один из его врагов. Их ведь предостаточно… Храни тайну, Клодия. У диктатора есть приверженцы, которые даже спустя годы могут потребовать плату за кровь — если, конечно, правда выйдет наружу. Одно неосторожное слово, поведанное другу, который передаст все приятелю, — и у ваших дверей появится стража. Корнелию и ребенка заберут и подвергнут пыткам.
— Я не скажу, — прошептала Клодия, глядя Тубруку в глаза.
Потом отвела взгляд.
Тубрук вздохнул.
— Теперь расскажи все с самого начала, ничего не пропуская. Беременные часто воображают невесть что. Прежде чем рисковать всем, что мне дорого, я должен быть полностью уверен.
Еще целый час они сидели рядом, негромко и спокойно обсуждая страшные вещи. Ладонь Клодии лежала в руке Тубрука, как знак искренней привязанности.
— Я рассчитывал выйти в море со следующим приливом, а не устраивать здесь парад, — сердито сказал Гадитик.
— Тогда считайте, что я труп, — возразил наместник Павел. — Я весь избит, но жив и знаю, как важно показать поддержку Рима. Это заставит задуматься… тех, кто покушался на мое достоинство.
— Господин, все бунтовщики, находившиеся на острове, полегли в крепости — вместе с теми, кто прибыл поддержать мятеж с материка. Половина здешних семейств оплакивают сыновей или отцов. Мы им уже показали, какие последствия будет иметь неповиновение Риму. Они не посмеют бунтовать снова.
— Вы так думаете? — спросил Павел, криво улыбнувшись. — Плохо же вы знаете этих людей. С тех пор как Афины стали центром мира, они непрерывно сражаются с завоевателями. Теперь сюда пришел Рим, и они борются снова. У погибших остались сыновья, и очень скоро они смогут взять в руки оружие. Этой провинцией трудно управлять.
Дисциплинированность не позволила Гадитику продолжать спор. Он очень хотел побыстрее выйти на «Ястребе» в море, однако Павел просил и даже требовал, чтобы ему оставили четверых легионеров в качестве личной охраны. Гадитик собрался было возмутиться, однако несколько ветеранов вызвались добровольцами, предпочтя охоте за пиратами сравнительно привольное житье.
— Не забывайте, что случилось с его последними телохранителями, — предупредил Гадитик, но бывшие легионеры не испугались — от погребального костра, на котором горели тела мятежников, валил жирный черный дым, видимый на много миль вокруг. Прожив здесь несколько лет, они уйдут в отставку.
Гадитик выругался про себя. Похоже, до конца года придется обходиться сильно сократившимся экипажем. Ветераны, которых привел на галеру Цезарь, не смогут быстро оправиться от ран. В ближайшем порту от части раненых придется избавиться — через некоторое время их заберет какой-нибудь торговый корабль, возвращающийся в Рим. В Митилене центурия потеряла треть личного состава. Следует повысить в званиях особо отличившихся, но кем заменить двадцать семь погибших солдат, четырнадцать из которых были опытными гастатами, прослужившими на «Ястребе» более десяти лет?
Гадитик вздохнул. Хорошие воины сложили головы из-за кучки молодых сорвиголов, пожелавших возродить былую славу прадедов. Можно представить себе, о чем они мечтали, однако правда заключалась в том, что именно Рим принес им цивилизацию и понимание того, чего способно добиться сообщество людей. За что боролись мятежники? За право жить в жалких лачугах, почесывая грязные задницы? Рим не ждал от них благодарности. Он существовал уже достаточно долго, видел слишком многое — и требовал от покоренных уважения, а плохо подготовленный бунт на острове говорил о том, что ни о каком уважении к Риму не может быть и речи.
На рассвете легионеры сожгли трупы восьмидесяти девяти повстанцев. Тела погибших римлян унесли на галеру, чтобы похоронить их в море с воинскими почестями.
Все эти невеселые мысли теснились в голове центуриона, когда он в своих лучших доспехах вел пережившую кровопролитие центурию в Митилену. В небе клубились тяжелые темные тучи, грозившие ливнем, воздух был плотен и горяч. Погода соответствовала мрачному настроению Гадитика.
После перипетий ночного боя Юлий шагал с трудом. Он был поражен тем, как много ушибов и легких ран получил, сам того не заметив. По левому боку расползлось багровое пятно, на одном из ребер вскочила большая желтая шишка. Вряд ли оно сломано, но лучше показаться Кабере, когда они вернутся на «Ястреб».
Юлий считал, что полезно будет пройти по городу маршем. Гадитик хотел подавить мятеж и исчезнуть, свалив политические проблемы на наместника. По мнению Юлия, очень важно напомнить гражданам, что личность правителя неприкосновенна.
Он бросил взгляд на Павла, на его забинтованные кисти и распухшее лицо. Юлий восхищался мужеством этого человека — наместник отказался от носилок, чтобы показать, что не сломлен истязаниями. Понятно желание Павла вернуться в город во главе небольшой армии. Подобных людей можно было встретить повсюду во владениях Рима. Почти не получая поддержки от сената, они правили в отдаленных провинциях как мелкие царьки, целиком завися тем не менее от доброй воли местного населения. Юлий знал, что в любой момент в таком вот месте жители способны сотворить нечто весьма осложняющее их собственную жизнь. Ни дров, ни пищи, повсюду насилие, дороги запущены, сами собой загораются жилища… Вроде и не война, но постоянное раздражение, как от занозы в коже.
По речам наместника было видно, что он не боится трудностей. Юлий удивился, когда понял, что перенесенные Павлом пытки вызвали в нем не гнев, а печаль — ведь против него выступили люди, которым он верил. Интересно, будет ли он и дальше таким доверчивым, подумал молодой тессерарий.
Легионеры шли по городу, не обращая внимания на испуганные взгляды стариков и матерей, прогонявших детей с их дороги. Римляне устали после ночного боя и были довольны, когда наконец подошли к дому Павла, расположенному в центре города. Они построились прямоугольником перед большим белым зданием с открытым бассейном. Здесь находилась резиденция римского наместника, кусочек самого Рима, перенесенный в греческое захолустье.
Павел громко засмеялся — навстречу ему из дома выбежали дети, бросились обнимать отца. Опустившись на одно колено, он принял их в свои объятия, стараясь уберечь искалеченные руки. Из дома вышла супруга наместника, и даже из второй шеренги Юлий видел радость и слезы в ее глазах. Счастливый человек, подумал он.
— Тессерарий Цезарь, выйти вперед, — приказал Гадитик, прервав размышления Юлия.
Молодой офицер быстро вышел из строя и отсалютовал. Центурион с непроницаемым выражением лица осмотрел его с ног до головы.
Наместник с семьей вошли в дом, а солдаты терпеливо ждали снаружи. На теплом солнце можно и просто постоять, это не служба.
Юлий терялся в догадках — почему ему было велено стать в одиночку перед строем? Что скажет Светоний, если сейчас последует повышение в чине?.. Наместник не вправе приказать центуриону поощрить Юлия продвижением по службе, но и рекомендацию Павла Гадитик не должен проигнорировать.
Наконец Павел с супругой вышли к легионерам. Глубоко вздохнув, наместник обратился к солдатам со словами благодарности:
— Вы восстановили меня в правах и вернули к семье. Рим благодарит вас за службу. Центурион Гадитик согласился, что вы можете принять угощение в моем доме. Слуги сейчас готовят для вас лучшие блюда и вина…
Павел умолк и посмотрел на Юлия.
— Прошлой ночью я стал свидетелем великого мужества. В наибольшей степени его проявил один человек, который рисковал своей жизнью, чтобы спасти мою. Дабы отметить такую храбрость, я награждаю его почетным венком. У Рима отважные сыновья, и сегодня, здесь, я свидетельствую это…
Жена Павла шагнула вперед и подняла на ладонях венок из листьев дуба. По знаку Гадитика пораженный Юлий снял шлем, чтобы принять награду. Щеки его пылали. Раздались одобрительные крики легионеров. Правда, было не совсем понятно, чему они больше радуются — той чести, которой удостоился один из них, или перспективе угощения.
— Благодарю тебя, господин, я… — запинаясь, выдавил из себя Юлий.
Супруга правителя взяла его ладони в свои, и молодой тессерарий смог разглядеть темные круги от пережитых тревог под ее глазами.
— Это ты вернул его мне…
Гадитик коротко велел центурии снять шлемы и следовать за наместником к пиршественному столу. Он задержал Юлия и, когда все ушли в дом, попросил показать венок.
Юлий, который чуть не прыгал от радости, быстро снял награду и передал центуриону.
Старый воин повертел венок из темных листьев в руках.
— Ты его заслужил? — просто спросил он.
Юлий растерялся. Он понимал, что рисковал своей жизнью и подвергал опасности жизнь двоих солдат, когда бросился с ними в нижние помещения крепости, но никакой награды за это не ожидал.
— Не больше других солдат, центурион.
Гадитик пристально посмотрел ему в лицо, потом удовлетворенно кивнул.
— Хороший ответ. Признаюсь, что вздохнул с облегчением, когда ночью ты со своими солдатами ударил во фланг этим ублюдкам. — Он ухмыльнулся, увидев, как смутился Юлий. — Станешь носить это под шлемом или нахлобучишь сверху?
Молодой тессерарий озадаченно посмотрел на центуриона.
— Я… Я не знаю. Наверное, буду хранить на корабле.
— Полагаешь, это правильное решение? Может, пираты помрут от страха, как только увидят воина с кустиком на голове?
Юлий смутился еще сильнее, а Гадитик захохотал и хлопнул его по плечу.
— Я смеюсь, парень. Это редкая награда. Конечно, я должен повысить тебя в чине. Нельзя оставлять в младших офицерах храбреца, получившего почетный венок. Теперь у тебя под началом будет два десятка воинов.
— Благодарю, центурион, — ответил Юлий. Он был на седьмом небе от счастья.
Гадитик задумчиво гладил листья пальцами.
— Когда-нибудь в городе ты наденешь это на голову. По крайней мере один раз тебе придется это сделать.
— Почему, центурион?
— Надо знать законы Рима, парень. Если ты появишься в почетном венке в общественном месте, все должны встать. Все, даже сенаторы. Я бы такого случая не упустил. — Гадитик усмехнулся. — Вот это будет картина… Ладно, приведи себя в порядок, и — пошли. Уверен, лучшее вино припасли для Цезаря. Похоже, сегодня у тебя есть повод выпить.
В серых предрассветных сумерках Брут скользнул вниз по стене, обдирая вьющиеся по ней розы. Угодив босыми ногами в колючий куст, он упал ничком, звякнув мечом о камни.
Извиваясь, Брут высвободился из цепких ветвей и, морщась от боли, с трудом встал. Сверху снова раздался яростный рев — отец Ливии высунулся в окно и пожирал глазами незваного гостя. Брут посмотрел на него, нагнулся за перевязью с ножнами и зашипел от боли — туника, скользнув по телу, задела за глубоко сидевшие в коже шипы.
Отец Ливии, бородатый быкоподобный грек, сжимал в руке тяжелый топор и явно прикидывал, сумеет ли уметить наглеца на таком расстоянии.
— Я тебя поймаю, щенок!.. — проревел он, брызжа слюной от ненависти.
Не отводя от него глаз, Брут подобрал гладий, выпавший из ножен, и попятился от стены. Одной рукой накинув перевязь, второй сунул клинок в ножны. Жаль, что пришлось скинуть сандалии, когда они с Ливией занялись постельной акробатикой… Если отец старается оградить ее невинность, то он опоздал года на три, подумал Брут. Ему хотелось выкрикнуть это, но Ливия не сделала Бруту ничего плохого. Хотя могла бы проверить дом, прежде чем втаскивать его в свою комнату через окно. Она уже сбросила хитон, и было бы просто невежливо рухнуть с ней на ложе в обуви. Теперь учтивость значительно затруднила дальнейшее бегство по спящему городу.
Конечно, Рений еще храпит в комнате, за которую заплатил Брут. После пяти ночевок на свежем воздухе оба мечтали отдохнуть — сходить в баню, побриться. Но отдыхом наслаждался только Рений — Брута потянуло на приключения.
Он переминался с ноги на ногу, прикидывая варианты дальнейших действий. Про себя Брут ругал Рения — во-первых, за то, что приятель спит, когда друг в опасности, во-вторых, за то, что он убедил его продать лошадь, которая-де обходится слишком дорого и может съесть все их сбережения, пока они доберутся до Рима. Рений считал, что легионеры и без лошадей способны преодолевать любые расстояния. А сейчас Брута выручил бы даже маленький пони.
Разгневанный бородач куда-то исчез, и в окне появилась Ливия, вся румяная после недавних утех. Да, хороший, здоровый румянец, подумал Брут, оценив, как картинно она выставила свои груди на подоконник.
— Беги!.. — громко прошептала девушка. — Он спускается, чтобы поймать тебя!
— Тогда сбрось мои сандалии! Не могу же я бежать босиком, — зашипел в ответ Брут.
Через минуту сандалии шлепнулись на камни у его ног, и молодой человек быстро обулся, уже улавливая тяжелые шаги отца Ливии внутри дома — тот спешил к дверям.
Брут слышал, как разгневанный папаша что-то угрожающе ворчит на ходу, но не стал дожидаться встречи и, не оглядываясь, ударился в бегство. Подбитые железными гвоздями сандалии скользили на булыжниках, позади вопил отец Ливии, призывая соседей на помощь. Похоже, местные жители откликнулись на зов. Брут в отчаянии застонал — крики усиливались, к погоне присоединялись все новые участники.
Он лихорадочно старался припомнить улочки, по которым всего несколько часов назад бродил, мечтая найти недорогое жилье и горячую пищу. Тогда отец Ливии был более гостеприимным и не сжимал в руке топор, показывая двум усталым путникам свою самую дешевую комнату.
Свернув на полном ходу за угол, Брут ударился о стену, увернулся от телеги и отбросил руку возничего, который пытался схватить его. Где выход? Город казался лабиринтом. Он прыгал то влево, то вправо, не смея оглянуться, задыхаясь от быстрого бега. Ради Ливии можно пройти подобное испытание, но если его убьют, то очень жаль, что именно она оказалась последней женщиной в его жизни…
Улочка, по которой он мчался, закончилась тупиком. Из-под ног прыснула кошка. Брут замер у каменной стены. Дальше бежать некуда. Может, они потеряли его? Напрягая слух, он крался вдоль стены, однако не уловил ничего, кроме мяуканья напуганного животного, затаившегося где-то неподалеку.
Одним глазом он выглянул из-за гребня стены и сразу же спрятал голову. Соседний переулок был заполнен людьми, и все они двигались в его направлении. Брут припал к стене, но решил еще раз посмотреть, что там происходит.
Это было роковой ошибкой — его увидели и подняли крик. Брут, выругавшись, пригнулся. Он немного подучил греческий, когда общался с воинами Бронзового Кулака, но этого было недостаточно для данной ситуации.
Приняв решение, молодой человек выпрямился, левой рукой взялся за ножны, а правой — за рукоять меча, чтобы в нужный момент обнажить клинок. Это было отличное оружие, которое он выиграл на соревнованиях в легионе. Брут покажет этим крестьянам, что получил его заслуженно. Поправив перевязь, он глубоко вздохнул и вышел из тупика в переулок навстречу преследователям.
Их было пятеро. С детским энтузиазмом они бросились вперед. Картинным движением Брут извлек меч и отбросил ножны в сторону, демонстрируя намерение драться. Он медленно вытянул руку, направив меч на противников, и преследователи остановились. Последовала пауза. Брут лихорадочно размышлял: отец Ливии пока не появился, есть шанс сразить человека три, прежде чем тот прибежит и ободрит остальных. А может, на них подействует убеждение или деньги?
Самый рослый ступил вперед, оставаясь, однако, вне досягаемости для меча Брута.
— Ливия — моя жена, — сказал он на чистой латыни.
Брут сделал удивленные глаза.
— А она об этом знает?
Мужчина покраснел от возмущения и извлек из-за пояса кинжал. Остальные последовали его примеру, доставая ножи и поудобнее перехватывая дубинки. Не спуская с Брута глаз, они начали осторожно приближаться.
За мгновение до нападения Брут предупредил спокойным голосом, свидетельствующим о полном присутствии духа:
— Я мог бы перебить вас всех, но хочу, чтобы мне просто дали спокойно уйти. Я лучший боец легиона, у меня отличный клинок, и ни один из вас не выйдет живым из этого переулка, если вы примете неверное решение.
Четверо с непроницаемыми лицами выслушали мужа Ливии, который перевел им это заявление. Брут терпеливо ждал, надеясь на благоприятный ответ, однако противники с ухмылками двинулись вперед.
Брут отступил на шаг.
— Ливия — здоровая девка с нормальными потребностями, — произнес он. — Она меня соблазнила, вот и все. Не стоит из-за этого убивать друг друга.
Он ждал, что муж проказницы снова переведет его слова товарищам, но тот промолчал и лишь через минуту произнес несколько фраз по-гречески. Брут почти ничего не понял: только «постарайтесь не убивать», что ему понравилось, и «отдать женщинам» — это было неясно и пугающе.
Муж Ливии злобно смотрел на Брута.
— Для нас поимка преступника — праздник. Ты согласишься стать его украшением и главным участником?
Не успел Брут ответить, как преследователи бросились на него, осыпая ударами. Он ткнул одного мечом, однако почти тут же получил удар дубинкой повыше уха.
Римлянин потерял сознание.
Очнулся он от слабого поскрипывания. Несколько секунд Брут не размыкал век — кружилась голова, кроме того, надо было оценить обстановку, не давая возможным наблюдателям понять, что он пришел в себя. Тело обдувал свежий ветерок, и Брут понял, что на нем нет одежды. Он так удивился, что, забыв о своем намерении, открыл глаза.
Он висел вниз головой на центральной улице города, привязанный за ступни к раме, установленной на эшафоте. Взглянув вверх, молодой воин убедился, что абсолютно гол. Все его тело стонало. Вдруг он вспомнил, как мальчишкой однажды вот так же висел на дереве.
Вокруг было темно, однако невдалеке раздавались звуки веселого пиршества. С трудом сглотнув, Брут подумал, что должен сыграть роль жертвы в каком-то языческом ритуале, и яростно задергался в путах. Кровь молотом стучала в висках, но веревки нисколько не ослабли.
От этих усилий тело его стало медленно вращаться, и Брут смог обвести глазами всю площадь и выходящие на нее здания. В домах жарко горели очаги — конечно, там варили свиные головы и сдували пыль с амфор с домашним вином.
Им овладело отчаяние. Его доспехи находятся в комнате, где остался Рений, меч исчез, как и сандалии. Деньги, спрятанные в одежде, наверняка пошли на устройство этого праздника, на котором ему суждено расстаться с жизнью. Если удастся освободиться от веревок, как он выживет в чужой стране без одежды, без денег? Брут тихо выругался.
— Освежившись сном, я потянулся и выглянул в окно, — раздался у него над ухом голос Рения.
Тело Брута медленно поворачивалось, и через секунду он увидел перед собой лицо друга.
Старый гладиатор был выбрит, свеж и явно доволен собой.
— Само собой, сказал я себе, этот придурок, подвешенный за ноги, не может быть прославленным молодым легионером, с которым я сюда пришел.
— Слушай, я верю, что потом ты сможешь рассказать дружкам весьма забавную историю, но сейчас, пожалуйста, заткнись и просто разрежь веревки.
Поскрипывающие путы снова развернули тело Брута. Не предупредив приятеля, Рений полоснул по веревкам мечом, и молодой воин рухнул на эшафот. Брут попытался встать, но затекшие мышцы не слушались его.
— Меня ноги не держат!.. — простонал он, растирая ступни ладонями.
Рений хмыкнул и посмотрел вокруг.
— Сейчас пройдет. Я не смогу одной рукой и тебя нести, и от них отбиваться.
— Если бы у нас была лошадь, ты привязал бы меня к седлу, — сварливо напомнил Брут, яростно растирая ноги.
Рений пожал плечами.
— Хватит болтать. Твои доспехи здесь, в мешке. Я их захватил, когда сматывался из комнаты. Возьми меч и стань спиной к эшафоту. Они идут.
Рений протянул другу клинок, и при всей своей голой беспомощности Брут почувствовал уверенность, коснувшись знакомой рукояти.
Толпа собралась быстро. Впереди шел отец Ливии; обеими руками он сжимал большой топор. Невероятно мощные руки напряжены, лезвие топора направлено на Рения.
— Ты пришел к нам с человеком, напавшим на мою дочь. Даю тебе шанс собрать пожитки и убраться. Он остается здесь.
Одно мгновение Рений стоял неподвижно, потом стремительно шагнул вперед и вонзил меч в грудь грека. Лезвие вышло между лопаток. Рений рывком вытащил клинок, и тело ничком рухнуло на камни. Громко звякнула упавшая секира.
— Кто еще считает, что он останется здесь? — спокойно спросил Рений, обводя взглядом толпу.
Внезапное убийство потрясло людей, все молчали. Рений удовлетворенно кивнул и заговорил — сурово, медленно и отчетливо:
— Никто ни на кого не нападал. Я сам слышал — девушка занималась любовью с не меньшим энтузиазмом, чем мой дружок-идиот.
Рений не обратил внимания на протестующий возглас Брута у себя за спиной — он удерживал взглядом людей. Толпа почти не слушала его. Гладиатор, не задумываясь, убил человека, и это парализовало волю нападавших.
— Ты готов идти? — тихо спросил старый гладиатор.
Брут переступил с ноги на ногу, морщась от боли. Ток крови в ступнях возобновился, их словно кололи тысячью иголок одновременно. Он быстро накинул одежду, застегнул ремни доспеха и тут увидел Ливию, которая с диким криком протискивалась сквозь толпу.
— Что вы стоите? — визжала она. — Смотрите, вот тело моего отца! Кто отомстит его убийцам?!
Брут понимал, что шок толпы не может длиться вечно. Сжав рукоять меча, он встал рядом с Рением. Молодой воин смотрел на искаженное ненавистью лицо Ливии, обвинявшей сограждан в трусости, и вспоминал соблазнительную улыбку, игравшую на ее губах в полдень. Люди отводили глаза от девушки — при взгляде на тело, лежавшее у ее ног, пропадало всякое желание думать о мести.
Муж Ливии, стоявший в переднем ряду, повернулся и пошел во тьму. Увидев, как он уходит, Ливия бросилась на Рения, колотя его кулаками. Брут заметил, как напряглась единственная рука гладиатора, в которой он сжимал меч, кинулся к девушке и потащил ее в сторону, уговаривая отправиться домой. Она пыталась ногтями впиться в его глаза, и Брут резко толкнул несчастную. Упав у тела отца, девушка обхватила его руками и зарыдала.
Рений и Брут обменялись взглядами. Толпа редела.
— Оставь ее, — проговорил Рений.
Они пересекли площадь и молча пошли по городу. Казалось, потребовалось несколько часов, чтобы выбраться на окраину. Впереди лежала долина, которая вела к реке, видневшейся впереди.
— Надо торопиться. К рассвету они вспомнят о кровной мести и бросятся в погоню, — произнес Рений, вкладывая наконец меч в ножны.
— Ты правда слышал, как… — спросил Брут, глядя в сторону.
— Да, вы разбудили меня своим хрюканьем, — ответил Рений. — Твоя выходка еще может погубить нас, если они немедленно отправятся в погоню. Это же надо, в доме ее отца!..
Брут хмуро посмотрел на друга.
— Не забывай, ты убил его, — проворчал он.
— Если бы я этого не сделал, ты сейчас висел бы там. Теперь идем. До рассвета необходимо уйти как можно дальше от этого города. А в следующий раз, когда на тебя посмотрит смазливая девчонка, сразу беги прочь. Не стоят они наших страданий.
Двое мужчин пошли вниз по склону холма, недовольные друг другом.
— Без венка? Я слышал, ты в нем спишь, — усмехнулся Светоний, когда Юлий ступил на мостик.
Молодой тессерарий проигнорировал эти слова. Он понимал, что ответ приведет к перепалке, и между ними установятся откровенно враждебные отношения. По крайней мере пока что Светоний воздерживался от нападок и издевок в присутствии остальных членов экипажа. Когда же они каждое второе утро несут вахту вместе, вся злоба этого человека выплескивается наружу.
В первый день после отплытия с острова какой-то солдат привязал венок к самой макушке мачты «Ястреба», намекая, что весь экипаж корабля заслужил эту честь. Легионеры ждали, как поведет себя Юлий, но тот только весело улыбнулся, увидев высоко наверху свою награду. Легионеры встретили такую реакцию криками одобрения. Светоний смеялся вместе со всеми, однако с того дня неприязнь в его глазах только усилилась.
Юлий смотрел на море и далекий африканский берег, легко удерживая равновесие на палубе «Ястреба», скользящего по волнам. Вопреки ядовитой реплике Светония, он не носил венок после отплытия с Лесбоса, только раз примерил его на своей крошечной койке в трюме, когда был совершенно один. Листья дуба уже покрылись коричневыми пятнами и начинали скручиваться, но это не имело значения. Ему дано право носить венок, и он сплетет его из свежих листьев, когда попадет в Рим.
Юлию не составляло труда игнорировать издевательские замечания Светония. Он представлял себе, как приходит в Большой цирк на состязание колесниц, и тысячи римлян встают со своих мест — сначала те, кто первым увидел его, затем следующие ряды, дальше по цирку бежит людская волна, и вот уже все как один стоя приветствуют его…
Юлий мечтательно улыбался, и это страшно раздражало Светония.
Наступил рассвет. По морю бежали невысокие волны, ритмично вздымались и падали весла, и «Ястреб» уверенно продолжал путь. Юлий уже знал, что особой скоростью эта галера не обладает — дважды пиратские суда с легкостью уходили от нее и скрывались за горизонтом. Из-за плоского дна у судна была неглубокая осадка, и, даже имея два кормовых руля, оно двигалось неуклюже, то и дело сбиваясь с курса. Единственным преимуществом галеры была ее способность внезапно увеличить скорость хода за счет весел, но даже две сотни рабов-гребцов не могли заставить ее двигаться быстрее пешехода. Впрочем, Гадитика это не расстраивало. Ему предписывалось не охотиться за пиратами, а выгонять их из прибрежных городов и защищать от морских разбойников главные торговые пути.
Не об этом мечтал Юлий, когда начинал службу на галере. Он воображал быстрые погони, отчаянные схватки, стремительные захваты вражеских кораблей. Обидно было сознавать, что военная мощь Рима неоспорима на суше, но о господстве на море и речи быть не может.
Юлий посмотрел за борт, на ряд весел, в унисон пенящих морскую гладь. Он удивлялся, как можно часами равномерно двигать массивное бревно с широкой лопастью на конце, пусть даже на каждом сидит по три раба. По служебным делам тессерарий несколько раз спускался на гребную палубу. Невыносимая вонь, мерно качающиеся спины и хриплое дыхание рабов… Нечистоты смывали ведрами морской воды всего два раза в день; зловоние сочилось из досок палубы, и внутренности выворачивало наизнанку. Рабов кормили лучше, чем легионеров, но когда Юлий смотрел, как идет по волнам тяжелое судно, он понимал, что это необходимо.
Западный ветер дул «Ястребу» в борт, отсекая опаляющее дыхание африканского континента. На верхней палубе ощущался крепкий освежающий бриз. С наблюдательного мостика Юлий видел, что «Ястреб» строился не для гонок, а для битвы. На открытой палубе никаких препятствий — просто широкая площадка из досок, за десятилетие выбеленных солнцем. Только на корме высилось сооружение, в котором размещались каюты Гадитика и Пракса. Солдаты центурии спали в темных каморах под верхней палубой, доспехи и оружие хранились в арсенале, достаточно обширном, чтобы воины могли быстро снарядиться для схватки. Регулярные тренировки направлялись на умение молниеносно перейти из состояния отдыха к полной боевой готовности и контролировались по песочным часам. Юлий считал, что экипаж галеры хорошо обучен. Если им когда-нибудь удастся настигнуть пиратский корабль, разбойникам не поздоровится.
— Командир на палубе!.. — гаркнул вдруг над самым ухом Юлия Светоний, и оба молодых человека вытянулись в струнку.
Гадитик выбрал себе в помощники весьма пожилого легионера; по мнению Юлия, Праксу до отставки оставался год, максимум — два. У него уже сформировался приличный живот, который каждое утро приходилось туго обвязывать материей, но Пракс считался бывалым воином и проницательным человеком. Он сразу заметил напряженность в отношениях между Светонием и Юлием, однако по каким-то своим соображениям приказал им нести вахту вместе.
Пракс обходил корабль с утренней проверкой. В ответ на приветствие он дружелюбно кивнул обоим офицерам. Помощник центуриона внимательно осмотрел каждый из канатов, которыми крепился большой квадратный парус, опустился на одно колено и обследовал станины палубных катапульт, чтобы убедиться в правильности и надежности установки. Закончив осмотр, подошел к подчиненным и без лишних церемоний поздоровался с ними.
Пракс внимательно разглядывал линию горизонта, удовлетворенно поглаживая тщательно выбритые щеки.
— Четыре… нет, пять парусов, — весело заметил он. — Торговля между народами. Однако ветер недостаточно силен, если кто-то рассчитывает обойтись только парусами.
За прошедшие месяцы Юлий понял, что под простецкой внешностью этого офицера скрывались развитый ум и большой опыт. Пракс знал обо всем, что происходит на «Ястребе», на всех его палубах, а советы его оказывались весьма ценными. Светоний считал Пракса дураком, но выслушивал с видом живейшего интереса — так он вел себя со всеми старшими командирами.
Кивая в такт своим мыслям, Пракс продолжал:
— До Тапса придется идти на веслах, дальше будет легче. Выгрузим сундуки с казной и пойдем к Сицилии. Доберемся за несколько недель, если не придется охотиться за разбойниками в наших водах. Прекрасный остров — Сицилия.
Юлий кивнул, соглашаясь. С Праксом ему было легко, не то что с центурионом, для которого минута откровенности с подчиненным, как это случилось в Митилене, являлась исключением из правила. Пракс в штурме не участвовал, но, похоже, его это не расстроило. Юлий полагал, что Пракса устраивают не очень обременительные обязанности помощника Гадитика на корабле. Он дождется отставки, вернется в Рим и получит очень хорошие деньги. Служба на галерах, которые охотились на пиратов, имела одно преимущество. Легионерам причиталось по семьдесят пять денариев ежемесячно, но возможности их потратить почти не имелось. Даже за вычетом расходов на снаряжение, выплаты десятины в пользу вдов и в похоронный фонд к моменту отставки накапливалась кругленькая сумма. Конечно, если не спускать деньги в азартных играх.
— Господин, почему мы используем корабли, не способные настичь врага? Имей мы возможность сойтись в бою с пиратами, то уже через год во Внутреннем море не осталось бы ни одного морского разбойника.
Пракс улыбнулся. Вопрос ему явно понравился.
— Сойтись в бою? Ну, это случается, однако тебе известно, что как моряки они куда лучше нас. Обычно пираты таранят галеру и пускают ее на дно еще до того, как солдаты успевают перебраться на их судно. Конечно, если легионеры умудряются ворваться на палубу пиратского корабля — победа у них в руках.
Раздув щеки, он медленно выпустил воздух сквозь губы, словно раздумывал, как доходчивее объяснить.
— Нам нужны не только более легкие и быстрые корабли — Рим не построит их, по крайней мере при моей жизни, — нам необходимы экипажи профессиональных гребцов. По три ряда весел, расположенных один над другим, которыми так искусно пользуются пираты, — представляешь, что будет, если посадить туда наших рабов? От них щепки полетят при первой же попытке набрать скорость. А при нынешнем положении дел гребцов не надо обучать, да и платить им не приходится, и сенат это устраивает. Купил рабов — и корабль будет плавать. Кое-какие пиратские корабли мы потопили, но вместо них появились новые.
— Временами мне это кажется… странным, — произнес Юлий.
Он хотел сказать, что ситуация выглядит нелепо — самое могущественное государство не обладает сильным флотом. Но своим видом Пракс дал понять, что не собирается далее обсуждать этот вопрос. Все-таки он держал подчиненных на расстоянии, просто не подчеркивал этого, как другие старшие офицеры.
— Мы — сухопутный народ, хотя некоторые, подобно мне, в конце концов полюбили море. Сенат рассматривает наши корабли как средство доставки римских воинов в другие земли — как это было с крепостью на Лесбосе. Возможно, когда-нибудь отцы-сенаторы поймут, как это важно — господствовать на море, но, повторяю, случится это не при моей жизни. Да, «Ястреб» малость тяжеловат и медлителен, как и я, к тому же он раза в два меня старше.
Светоний принужденно засмеялся, заставив Юлия поморщиться, но Пракс вроде бы ничего не заметил.
Слушая помощника центуриона, Юлий вспоминал Тубрука. Тот говорил однажды что-то похожее, разминая в руках горсть черной земли с их поместья, вспоминал о поколениях пахарей, которые удобряли поля Италии своими потом и кровью. Кажется, с тех пор прошла целая жизнь…
Отец был жив, Мария в очередной раз избрали консулом, и перед Юлием открывалось блестящее будущее. Интересно, ухаживает кто-нибудь за их могилами? Мгновенно все тревоги о родных, оставшихся дома, всплыли на поверхность сознания. Как всегда, он успокоил себя мыслью о Тубруке — тот позаботится о Корнелии и матери. Ни одному человеку Юлий и вполовину не доверял так, как бывшему гладиатору.
Внезапно Пракс замер, не сводя глаз с берега. Благодушие исчезло, лицо помощника центуриона стало жестким.
— Светоний, быстро вниз, объявляй тревогу. Чтобы через пять минут все до единого в полной готовности были на палубе.
Широко раскрыв глаза, Светоний отсалютовал и ловко спустился по крутой лестнице. Юлий, прищурившись, посмотрел в направлении, указанном Праксом. Часть берега была окутана пеленой черного дыма, почти не тронутой ветром.
— Пираты, господин? — быстро спросил Юлий, уже зная ответ.
Пракс кивнул.
— Похоже, грабят селение. Можно настичь их, когда отчалят от берега. Вот тебе шанс сойтись с ними в бою, Цезарь.
«Ястреб» готовился к бою. С палубы убрали все лишнее, с помощью воротов натянули канаты катапульт, приготовили камни и масло для стрельбы. Легионеры быстро построились, специальная команда собирала «ворон», вколачивая железные штыри для соединения деталей. Очень скоро перекидной абордажный мостик был готов и поднят на канатах над палубой. Когда канаты опустят, мостик упадет и вопьется цепкими крючьями в палубу вражеского корабля. По нему лучшие бойцы с «Ястреба» бросятся на пиратов, расчищая место для абордажной команды. Пройти первым по «ворону» — смертельно опасное дело и одновременно — большая честь. Это право оспаривают лучшие легионеры, его ставят на кон в азартных играх в дни унылого патрулирования вдоль морских путей и пустынных берегов.
Внизу на гребной палубе надсмотрщик удвоил частоту ударов в барабан, и весла ритмично замелькали. Дул береговой ветер, поэтому парус убрали и тщательно зарифили. Офицеры проверяли оружие и снаряжение, легионеры застегивали ремни доспехов. Чувствовалось растущее напряжение перед боем, сдерживаемое привычкой к дисциплине.
Горящее селение раскинулось у кромки естественной бухты. Римляне увидели, как из нее выходит пиратский корабль — разбойники хотели спастись бегством в открытое море. Гадитик приказал увеличить скорость до предельно возможной, чтобы лишить противника пространства для маневра. Застигнутое недалеко от берега, пиратское судно не могло избежать столкновения с «Ястребом», и на римской галере грянул боевой клич. Свежий ветер унес накопившуюся скуку долгого нудного плавания от порта к порту.
Юлий внимательно рассматривал корабль морских разбойников, припоминая те различия между ним и галерами, о которых говорил Пракс. Он видел три ряда весел, разрезающих морские волны в совершенном единстве — поразительно, если учесть, что весла каждого ряда имели разную длину. Пиратское судно было заметно выше и уже «Ястреба» и несло на носу выступающий далеко вперед бронзовый таран, который, как знал Юлий, способен пробить толстые кедровые доски римской галеры. Пракс был прав — исход поединка с таким врагом непредсказуем, но для пиратов спасения не было. Через мгновение римляне сблизятся с врагом, сбросят «ворона», и храбрейшие воины, лучшие бойцы ринутся на палубу разбойничьего корабля. Юлий пожалел, что не сумел обеспечить себе место в первых рядах, все позиции были распределены еще до прибытия на Лесбос.
Погруженный в мысли о предстоящей схватке, он не сразу обратил внимание на тревожные крики впередсмотрящих, а когда поднял взгляд, то непроизвольно отступил от борта. За первым пиратским судном, к которому направлялась галера, из бухты вышло второе — и устремилось прямо на римский корабль. Оно шло быстро, и Юлий видел, как из волн показывается острие его тарана. Береговой ветер наполнял парус, помогая усилиям гребцов. Таран располагался на уровне ватерлинии, на палубе толпились вооруженные пираты. Обычно быстроходные разбойничьи суда не берут на палубу такое количество людей. Теперь Юлий понял, что означал дым на берегу — обман, уловка. Это западня, и римляне в нее угодили.
Гадитик не растерялся. Молниеносно оценив обстановку, он стал отдавать четкие приказы.
— Увеличить скорость гребли до предела! Они идут прямо на нас!.. — рявкнул он, и барабан на гребной палубе застучал еще быстрее.
Такую скорость можно держать очень недолго: вскоре рабы начнут терять сознание.
Нагрузка на гребцов была страшная, и порой человеческое сердце не выдерживало — раб умирал прямо на скамье. Его тело мешало товарищам грести, и все весло выходило из строя.
На первом пиратском судне гребцы пересели задом наперед, и оно тоже ринулось в атаку на римскую галеру. Конечно, разбойники хотели захватить ее на мелководье, поближе к берегу — так легче достать сундуки с серебром, даже если галера затонет. Но малой кровью им этот приз не достанется.
— Стрельба из катапульт по первому кораблю по моей команде… Залп! — крикнул Гадитик и проследил взглядом за полетом каменных снарядов.
Впередсмотрящий на носу галеры выкрикнул:
— На два деления ниже!
Расчеты катапульт засуетились у орудий. Легионеры молотами выбили прочные деревянные штыри, вставленные в отверстия задних брусьев катапульт, и поставили вместо них другие. Теперь орудия имели другой угол наклона. Снова заскрипели вороты, натягивая канаты из конского волоса толщиной в ногу человека. От напряжения солдаты тяжело дышали и обливались потом.
Пиратское судно подошло уже довольно близко, когда последовал второй залп. На сей раз пористые камни предварительно окунули в масло и подожгли. Они устремились к вражеской триреме, оставляя за собой дымные шлейфы. На «Ястребе» слышали, как снаряды с треском врезались в палубу разбойничьего корабля. Легионеры радостно завопили и бросились готовиться к следующему залпу.
Тем временем к галере неслась вторая трирема, и Юлий видел, что своим тараном она неминуемо поразит «Ястреб» в корму. Тогда корабль потеряет ход, и римляне даже не смогут пойти на абордаж. Легионеры станут беззащитными мишенями для лучников. Едва поняв это, молодой тессерарий приказал принести и раздать щиты. При абордаже они были скорее помехой, но сейчас к «Ястребу» на дистанцию стрельбы из лука подходили два корабля, и щиты могли очень пригодиться.
Через несколько секунд с обеих вражеских трирем в воздух взвились тучи стрел. Стреляли беспорядочно и не прицельно — в надежде на то, что длинные черные стрелы сами найдут себе жертву.
Трирема, собиравшаяся протаранить корму «Ястреба», неотвратимо приближалась; путь вперед был перекрыт первым пиратским судном, и римской галере не оставалось ничего другого, как попытаться уйти от удара сзади. Гадитик приказал дать обратный ход веслами одного борта — так можно совершить маневр быстрее, чем при простом подъеме весел. Галера начала поворачивать, стараясь уйти с линии между двумя сближающимися пиратскими кораблями.
«Ястреб» вздрогнул от удара и задрожал — таран первой триремы чиркнул по его борту, проводя глубокую борозду, и оба судна прошли противоходом вплотную друг к другу. Надсмотрщик, командовавший рабами на римской галере, был предупрежден и вовремя дал приказ гребцам втащить весла, а вот пираты этого сделать не успели. Борт «Ястреба» дробил в щепу все три ряда весел триремы, а их рукояти калечили и убивали гребцов, сидевших на скамьях в чреве разбойничьего судна.
Не успела галера пройти и половины длины корпуса первой триремы, как бронзовый таран второй вломился в тело «Ястреба». Раздался оглушительный треск ломающегося дерева. Словно живое существо, корабль содрогнулся и застонал от удара. Снизу раздались панические вопли объятых ужасом рабов. Все они были прикованы к своим скамьям и обречены на гибель вместе с галерой.
На палубу «Ястреба» посыпались стрелы, но и здесь сказалось отсутствие воинской выучки и дисциплины у разбойников. Юлий, пригибаясь и прячась под щитом, благодарил богов, что пираты не умеют стрелять залпами. Большая часть стрел попадала в щиты. Гадитик выкрикнул приказ, легионеры перерубили канаты, которые удерживали «ворон», и абордажный мостик, мгновение повисев в воздухе, рухнул вниз, намертво впившись крючьями в палубу триремы, словно хищник в добычу.
Первые легионеры, пробежав по мостику, врубились в толпу пиратов. Загремели крики, проклятия, раздались вопли ярости и ужаса. Численное преимущество оставалось за разбойниками — обе триремы оказались набиты головорезами, которые были вооружены кто чем и облечены в доспехи со всего Средиземноморья.
Юлий увидел рядом с собой Каберу. Старик держал в руках кинжал и щит, его обычная улыбочка пропала, но платье было все то же, которое Гадитик разрешил носить при условии регулярной — два раза в месяц — проверки на вшей.
— Думаю, лучше быть рядом с тобой, чем там, внизу, в темноте, — проворчал Кабера, наблюдая за хаосом, творившимся на триреме.
Внезапно оба быстро пригнулись, закрывшись прочными деревянными щитами. Над ними просвистели стрелы; одна угодила в щит Юлия с такой силой, что он покачнулся. Оправившись от удара, Цезарь присвистнул — зазубренное острие пробило римский щит насквозь.
На палубу «Ястреба» полетели тяжелые бронзовые крючья, к которым были привязаны веревки. Пираты начали перебираться на борт галеры, и вскоре бой закипел на обоих кораблях. Звон мечей, звуки ударов смешались с криками боли и ярости.
Юлий видел, как Светоний строит солдат, чтобы встретить нападавших. Он приказал своим людям поспешить на помощь, хотя мог этого и не делать — легионеры уже устремились вперед. «Ястреб» получил смертельную рану, спасения не было, и солдаты знали об этом. Римляне бились неистово. Лучшие бойцы, первыми перебравшиеся по «ворону», уже захватили часть палубы триремы и удерживали ее, не обращая внимания на раны.
Когда Юлий бросился в бой, Кабера держался рядом, и молодому тессерарию от этого было спокойнее — они побывали вместе в разных переделках. Может, старый лекарь приносит удачу, подумал Юлий, отражая удары вражеских клинков. Он бился, не задумываясь о следующем движении или приеме, а действовал в схватке так, как учил его Рений.
Юлий нырком ушел от просвистевшего над ним топора и вонзил меч под ребра потерявшему равновесие пирату. Тот рухнул на палубу и откатился под ноги Пелите; ветеран, не задумываясь, с размаху рубанул разбойника. Пелита следовал классическому правилу легионеров на поле боя: если враг на ногах, свали его, если упал — добей.
«Ворон» был забит толкающимися легионерами, которые стремились пробиться на палубу триремы. Для лучников они являлись легкой мишенью; Юлий видел, как вражеские стрелки выстроились у дальнего борта и выцеливали римлян, стараясь не задеть своих. На столь короткой дистанции лучники причиняли легионерам большой урон — не менее дюжины солдат упало с «ворона», прежде чем римляне сумели добраться до стрелков и перебить их в кровавой схватке. Юлий удовлетворенно кивал, наблюдая за расправой, — он ненавидел лучников, как и все легионеры, которым привелось пережить ужас их губительных атак с недосягаемого расстояния.
Вторая трирема, проломившая корпус «Ястреба», веслами дала задний ход и уже почти высвободила свой бронзовый бивень. Гадитик увидел этот маневр и велел отряду легионеров приготовиться к отражению новой атаки. Ситуация менялась слишком быстро, но нетрудно было догадаться, что вторая трирема не останется в стороне от схватки. «Ястреб» пойдет ко дну, однако это случится не сразу — у римлян еще есть несколько минут, чтобы перебраться на первую трирему и захватить ее. Будь у пиратов только один корабль, римляне даже могли бы одержать нечто вроде победы. Но Гадитик видел, как вторая трирема высвобождает свой таран, и понимал: сейчас она пойдет на сближение, а ее экипаж ринется на борт галеры. Он выругался, когда острое жало с треском вышло из корпуса «Ястреба» и на пиратском судне послышались крики — кто-то отдавал приказы гребцам, мешая греческий язык с вульгарной латынью.
Свой последний резерв Гадитик поставил у второго борта «Ястреба» — именно сюда ударят пираты, чтобы расколоть силы римлян. Легионеры не успеют захватить первую трирему и перебраться на нее. Ни о какой победе не может быть и речи. От негодования и обиды центурион сжал рукоять гладия так сильно, что побелели костяшки пальцев. Он знал, что возмущаться бесполезно. Разве кто-то обещал, что пираты сойдутся с легионерами в открытом бою и позволят изрубить себя в капусту? Они воры и разбойники, охотники за серебром, которое лежит в трюме «Ястреба». Похоже, эти шавки завалят сегодня римского волка.
Каменея лицом, Гадитик наблюдал, как вторая трирема втащила весла и ударилась бортом о корпус его старой доброй галеры. Внизу кричали обезумевшие от страха рабы, прикованные к скамьям, и это действовало центуриону на нервы.
Юлий принял удар доспехом и, взрыкнув, рубанул мечом по лицу врага. Не успел он принять боевую стойку, как увидел перед собой бородатого великана. По телу пробежала невольная дрожь — гигант был невероятно высок, широк в плечах и держал в руках обагренный кровью кузнечный молот с прилипшими к металлу волосами.
Бородач оскалил зубы и присел, занося молот для чудовищного удара сверху вниз. Отступив назад, Юлий автоматически выбросил вперед и верх руку с мечом и тут же закричал от боли — под ударом кувалды затрещали кости запястья.
Кабера молниеносно оказался между ними и вонзил свой кинжал в шею гиганта. Тот только зарычал и круговым движением молота смел старого лекаря.
Стараясь не обращать внимания на режущую боль в сломанном запястье, Юлий левой рукой выхватил свой кинжал. Голова шла кругом, ноги подгибались, но противник еще не был повержен, хотя из раны на шее великана фонтаном била кровь.
Буйволоподобная фигура, шатаясь, занесла молот и с яростным ревом обрушила его на римлянина. Удар пришелся по шлему Юлия — металл с треском лопнул, и тессерарий упал как подкошенный; из носа и ушей хлынула кровь.
Бой еще продолжался, однако Юлий уже не слышал, что происходит вокруг — он потерял сознание.
Брут набрал полную грудь чистого горного воздуха и оглянулся на преследователей.
Внизу расстилалась Греция, склоны покрывали крошечные розовые цветы, и странно было сознавать, что в этом мире существуют смерть и кровная месть. Как и предполагал Рений, в отряде греков имелся по крайней мере один хороший следопыт, и последние пять дней погоня шла за двумя римлянами по пятам. Все попытки оторваться от преследователей оказались безуспешными.
Рений уселся на замшелый валун, выставил вперед культю и принялся растирать ее жиром. Эту процедуру он проделывал каждое утро. Всякий раз, наблюдая за ней, Брут испытывал чувство вины и вспоминал поединок на тренировочном дворе в поместье Юлия.
Он хорошо помнил удар, который угодил прямо по обрубку, и ему делалось больно, хотя прошло столько времени и ничего исправить было нельзя. Культя обросла плотной розовой мозолью, временами на ней появлялись трещины и потертости, которые необходимо было смазывать целебным снадобьем. Настоящее облегчение наступало, когда Рений имел возможность снять кожаный чехол, который надевал на культю, — тогда воздух имел свободный доступ к коже. Но старый гладиатор не выносил сочувствующих взглядов и спешил побыстрее спрятать от окружающих остатки искалеченной руки.
— Они подбираются все ближе, — произнес Брут.
Лишних слов не требовалось — с тех пор, как друзья заметили пятерых охотников, их мысли были заняты только ими.
Красоты солнечных склонов не привлекали земледельцев — почва здесь была бедная. Безлюдье нарушали только редкие фигурки охотников, медленно взбирающихся в горы. Брут понимал, что от конной погони им все равно не уйти, — как только они спустятся в долину, их настигнут и убьют. У обоих силы были на исходе — нынче утром друзья доели последние крошки сухого хлеба.
Брут обвел взглядом чахлую растительность, цеплявшуюся за камни. Может, здесь есть что-нибудь съедобное? Он слышал, что солдатам приходилось есть кузнечиков, но разве можно наловить их столько, чтобы насытиться? Без еды они пройдут еще один день, никак не больше. Воды в мехах осталось меньше половины. В поясе еще есть золотые монеты, но до ближайшего римского города надо идти более ста миль по равнинам Фессалии. Суждено ли им добраться туда? Перспективы совершенно безрадостные, если только Рений что-нибудь не придумает.
Гладиатор хранил молчание и был полностью занят уходом за культей. Брут наблюдал, как старик сорвал какие-то темные цветки и втирал их в кожу искалеченной руки. Он постоянно проверял разные растения на наличие целебных свойств, но обычно разочарованно фыркал и отбрасывал измятые листья здоровой рукой.
Спокойствие Рения начинало бесить Брута. Будь у них пара лошадей, не пришлось бы беспокоиться насчет погони. Рений никогда не сожалел о былых поступках и решениях, однако Брута выводила из себя мысль о том, что снова придется идти пешком, а ноги уже стерты.
— Как ты можешь спокойно сидеть, когда к нам подбираются преследователи? Несравненного Рения, убившего сотни соперников на аренах Рима, зарежут на макушке горы греческие оборванцы…
Рений посмотрел на приятеля, потом пожал плечами.
— На склоне у них нет никакого преимущества. Лошади здесь только помеха.
— Значит, остаемся здесь? — предположил Брут, очень надеясь, что у Рения созрел какой-то план.
— Они будут здесь через несколько часов. На твоем месте я бы сел в тенек и отдохнул. А если поточишь мой меч, это успокоит твои нервы.
Брут бросил на гладиатора сердитый взгляд, но все же взял его гладий и принялся водить клинком по поверхности удлиненного валуна.
— Не забывай, их пятеро, — произнес он немного погодя.
Рений как раз прилаживал чехол на культю и не обратил на эти слова внимания. Один конец ремешка он держал в зубах, второй ловко обматывал вокруг обрубка, упрятанного в кожаный футляр.
Покончив с делом, старый гладиатор неожиданно сказал:
— Восемьдесят девять.
— Что?.. — переспросил Брут.
— На аренах Рима я убил восемьдесят девять человек. Не сотни.
Плавным неуловимым движением он соскользнул с валуна и вдруг оказался на ногах. Старики так не двигаются. Рению потребовалось время, чтобы научиться сбалансированным движениям без левой руки, но он справился с этой задачей, как справлялся со всеми трудностями, которые подбрасывала ему жизнь.
Брут вспомнил, как Кабера положил свои ладони на посеревшую плоть Рения, надавливая гладиатору на грудь, как тело внезапно содрогнулось и завибрировало — жизнь возвращалась в него. Кабера тогда в немом ужасе отшатнулся, и они вместе увидели, как розовеет лицо старого гладиатора, словно даже смерть не могла с ним справиться. Боги спасли Рения; может, и он сам на вершине горы в Греции спасет другого римлянина, более молодого?..
Брут почувствовал себя увереннее, чувство голода и усталость отступили.
— Сегодня их только пятеро, — произнес он. — Ты ведь знаешь, я лучший среди своих ровесников. Нет такого человека, который побьет меня на мечах.
Рений ответил хмурым взглядом.
— В свое время и я был лучшим, парень. По-моему, с тех пор уровень мастерства заметно упал. Однако мы еще можем их удивить.
Корнелия застонала от боли. Повитуха втирала ей в бедра золотистое оливковое масло, стараясь снять судороги. Клодия поднесла теплое питье из молока с медовым вином, и Корнелия выпила, почти не ощутив вкуса. Опять начались схватки; она вздрогнула и пронзительно закричала.
Повитуха спокойно делала свое дело: опускала кусок мягкой шерстяной ткани в чашу, слегка отжимала масло и плавными широкими движениями растирала живот и бедра Корнелии.
— Недолго осталось, — приговаривала женщина. — Ты молодец, все идет хорошо… Лед и вино облегчат боль, но скоро придется перебираться в родильное кресло. Клодия, принеси-ка побольше тряпок и губок на случай кровотечения. Хотя вряд ли крови будет много. Ты очень сильная, и бедра у тебя подходящие для этого дела.
Корнелия в ответ только стонала. Сватки учащались, она дышала тяжело и прерывисто. Сжав зубы и вцепившись руками в края жесткого ложа, молодая женщина начала напрягать ягодицы и бедра. Повитуха покачала головой.
— Не тужься, милая. Ребеночек еще только собирается выходить наружу. Он поворачивается в удобное положение, но ему нужен отдых. Я тебе скажу, когда наступит пора выдавливать ее из себя.
— Ее?.. — простонала Корнелия.
Повитуха кивнула.
— Мальчиков всегда легче рожать. С девочками приходится мучиться дольше.
Она поблагодарила Клодию за тряпки и губки и велела положить возле родильного кресла. Все было готово для завершающей стадии родов.
Клодия взяла Корнелию за руку и ласково гладила, стараясь успокоить. Открылась дверь: вошла Аврелия. Она быстро приблизилась к ложу и взяла невестку за другую руку. Клодия украдкой взглянула на госпожу. Тубрук рассказал ей все о проблемах хозяйки — их у нее имелось достаточно, но роды Корнелии были важнее, и Аврелия не могла не присутствовать при рождении внучки. Тубрук уехал в город по делу, о котором знали только они вдвоем, и теперь Клодия должна следить за хозяйкой, чтобы в случае приступа вывести ее из комнаты. Никто из слуг не отважился бы на это, и женщине поручение не нравилось, поэтому она молила домашних богов, чтобы на этот раз вмешательства не потребовалось.
— Мы думаем, что родится девочка, — сказала Клодия, когда мать Юлия встала по другую сторону ложа.
Аврелия не ответила. Клодия решила было, что хозяйка демонстрирует сдержанность в общении с рабыней, но потом отбросила эту мысль. Аврелия не была надменной госпожой, рабы и слуги трудились вполне посильно: Тубрук говорил, что хозяйка заботится о людях и они благодарны ей за это.
Корнелия закричала, и повитуха решительно кивнула.
— Пора, — сказала она и твердо спросила у Аврелии: — Ты нам поможешь, милая?
Ответа не последовало. Повитуха повторила вопрос громче, и Аврелия, казалось, вышла из состояния спячки.
— Я хотела бы помочь, — тихо ответила она, и повитуха, оценивающе посмотрев на хозяйку дома, пожала плечами.
— Ладно, но это может затянуться на несколько часов. Если не выдержишь, пришлешь вместо себя крепкую девку. Поняла?
Аврелия кивнула и приготовилась подхватить невестку, чтобы перенести ее в кресло. Клодия начала поднимать Корнелию, очень гордая доверием, что оказала ей повитуха, которую она знала еще с тех времен, когда та была рабыней. Сейчас повитуха стала вольноотпущенницей, но в ее манерах ничего не изменилось. Клодия уважала эту женщину и очень хотела сделать все как можно лучше.
Тяжелое родильное кресло привезли на повозке еще несколько дней назад. Сейчас оно стояло возле ложа, и женщины совместными усилиями перенесли в него Корнелию. Она крепко вцепилась в подлокотники и перенесла вес тела на узкое вогнутое сиденье.
Повитуха опустилась на колени перед Корнелией, осторожно раздвинула ее ноги и поместила их в приподнятые желобки, вырезанные в старом дереве.
— Спиной прижимайся к спинке кресла, — велела повитуха и повернулась к Клодии. — Смотри, чтобы оно не опрокинулось. Когда выйдет головка, скажу, что тебе делать, а сейчас держи кресло, ясно?
Клодия встала за спинкой и подперла кресло своим телом.
— Аврелия, когда я скажу, надавишь на живот. Не раньше! Все понятно?
Аврелия положила ладони на вздувшийся живот Корнелии и терпеливо ждала, спокойно глядя на повитуху.
— Опять начинается, — простонала Корнелия, кривясь от боли.
— Так и должно быть, милая. Ребеночек хочет наружу. Пусть идет, я скажу, когда надо будет тужиться.
Женщина улыбнулась и снова растерла лоно и бедра роженицы оливковым маслом.
— Теперь уже скоро. Готова?.. Ну, девочка, тужься! Аврелия, осторожно надавливай.
Вместе с повитухой Аврелия надавила на живот Корнелии, и та взвыла от боли. Они повторяли надавливания и отпускали, пока схватки не кончились. Корнелия взмокла от пота и обессилела от крика, мокрые волосы потемнели.
— Трудно бывает, пока не покажется головка, — утешила повитуха. — Ты молодчина, дорогая. Обычно женщины кричат, не переставая. Клодия, подложи под нее кусок ткани, а то она сотрет себе зад в лохмотья.
Клодия нагнулась и сделала, как ей велели, поддерживая при этом спинку кресла.
— Уже совсем скоро, Корнелия, — успокаивающе сказала она.
Роженица сумела слабо улыбнуться. Снова начались схватки, на этот раз страшные по своей силе, сводящие судорогой каждый мускул тела. Ничего подобного Корнелия никогда не переживала. Она чувствовала, что внутри ее движется что-то обладающее собственной волей и невероятной силой. Жуткое напряжение нарастало — и вдруг исчезло, забрав все ее силы без остатка.
— Я больше не выдержу, — прошептала молодая женщина.
— Головка вышла, дорогая. Дальше будет легче, — ответила повитуха спокойно и весело.
Аврелия вытерла руки тряпкой, наклонилась и заглянула меж дрожащих ног невестки.
Повитуха держала головку в ладонях, накрытых куском ткани, чтобы ребенок не выскользнул. Глазки девочки были закрыты, головка казалась уродливой и раздутой, но повитуха не выглядела озабоченной, а только властно отдавала указания.
Наконец тельце ребенка скользнуло ей на руки. Корнелия обвисла в кресле, почти не чувствуя ног. Дыхание было прерывистым, хриплым, и она благодарно кивнула, когда Аврелия вытерла ей лицо прохладной мокрой тканью.
— У нас девочка! — объявила повитуха, поднося к пуповине маленький острый нож. — Молодцы, женщины. Клодия, принеси горячий уголек, надо прижечь.
— А завязывать не будешь? — спросила Клодия, вставая.
Повитуха отрицательно покачала головой, очищая кожу новорожденной от крови и пленок.
— Лучше прижечь. Поспеши, у меня уже коленки болят.
С последними схватками Корнелия извергла скользкую массу темной жижи и плоти, издав мучительный вскрик. Повитуха жестом велела Аврелии убрать послед. Хозяйка мгновенно повиновалась. Она была непривычно счастлива и пыталась осознать случившееся. У нее родилась внучка… Аврелия украдкой взглянула на свои руки и удовлетворенно отметила, что дрожи нет.
Отчаянный крик ребенка прорезал тишину, и все женщины заулыбались. Повитуха проверила легкие, проворно и умело переворачивая тельце в руках.
— Прекрасная девочка. Немножко синяя, но уже розовеет. Сейчас волосики темные, однако будут светлыми, как у матери. Замечательный ребенок. Пеленки у вас есть?
Аврелия передала ей пеленки. Вернулась Клодия и принесла в железных щипцах горящий уголек. Повитуха прижала его к тому месту, где перерезала пуповину. Раздались шипение и отчаянный вопль. Женщины сгрудились вокруг девочки и туго запеленали тельце, оставив свободной только головку.
— Имя ты уже выбрала? — спросила повитуха у Корнелии.
— Если бы родился мальчик, я назвала бы его Юлием, по имени отца. Я всегда думала, что будет мальчик.
Повитуха, держа девочку на руках, смотрела на бледное лицо измученной матери.
— У тебя куча времени, чтобы выбрать имя… Отведите Корнелию в постель, пусть отдыхает, а я пока соберу свои вещи.
Внезапно до слуха женщин донеслись тяжелые удары — кто-то колотил кулаком в ворота поместья.
— Обычно ворота открывает Тубрук, — сказала Аврелия. — Но ведь он уехал…
— Всего на несколько недель, госпожа, — быстро заметила Клодия, чувствуя себя виноватой. — Он сказал, что не может больше откладывать какие-то дела.
Аврелия медленно и осторожно вышла в передний двор, щурясь от яркого солнца. Двое слуг терпеливо ждали у ворот — они знали, что лучше не открывать их без разрешения хозяйки, кто бы ни приехал. Это правило ввел Тубрук еще в годы службы. Он заботился о безопасности дома, однако уехал, хотя обещал Аврелии, что никогда не покинет ее.
Женщина постаралась успокоиться, осмотрела себя и заметила на рукаве пятнышко крови. Правая рука слегка дрожала, и она прижала ее к животу левой ладонью, чтобы унять волнение.
— Открывай ворота!.. — раздался мужской голос с улицы, и по створкам снова забарабанили кулаком.
Аврелия жестом велела слугам отворять; они вытащили заборный брус и распахнули ворота. Оба были вооружены — еще одно правило, на котором настоял Тубрук.
Во двор въехали трое верховых в сверкающих доспехах и шлемах с плюмажами. Одеты, как на парад, подумала Аврелия, чувствуя холодок в груди.
Почему с ней нет Тубрука? Он гораздо лучше ее умеет обходиться с подобными визитерами…
Один из нежданных гостей спешился, двигаясь легко и уверенно. Держа поводья одной рукой, другой он протянул Аврелии свиток пергамента с восковой печатью. Она приняла послание и посмотрела в лицо воину. Солдат понял, что хозяйка ждет объяснений, и щелкнул подошвами сандалий.
— Приказ, госпожа. От нашего повелителя, диктатора Рима.
Аврелия молчала, сжав ладонью левой руки кисть правой, в которой находилось послание, с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
— Здесь находится твоя невестка, и Сулла приказывает ей немедленно приехать к нему в город, — продолжал солдат, поняв, что Аврелия не собирается распечатывать свиток.
Уняв дрожь, Аврелия заговорила:
— Она только что родила и не может ехать. Возвращайтесь через три дня, я подготовлю ее к поездке.
Лицо солдата посуровело, он начинал терять терпение. Кем воображает себя эта женщина?..
— Госпожа, Сулла приказал ей явиться, и она поедет, хотите вы того или нет. Я подожду здесь несколько минут. Не заставляйте нас уводить ее силой.
Аврелия побледнела.
— А как же… как же ребенок?
Солдат захлопал глазами. В приказе о ребенке ничего не говорилось, но если хочешь сделать карьеру, нельзя разочаровывать диктатора Рима.
— Ребенка тоже возьмем. Приготовьте в дорогу и его.
Тут лицо легионера смягчилось. От доброго отношения вреда никому не будет, а эти женщины такие хрупкие.
— Если у вас имеется повозка и лошади, можете запрягать, только побыстрее. Пусть едут в повозке.
Аврелия молча повернулась и ушла в дом. Солдат, подняв брови, обменялся взглядами со своими товарищами.
— Интересно, чего он хочет от этой женщины.
— Думаю, смотря кто отец ребенка, — ответил один из верховых, многозначительно подмигивая.
Тубрук опустился в кресло, принял предложенный кубок с вином и поблагодарил наклоном головы. Человек, сидевший напротив, был его ровесником. Они дружили уже лет тридцать.
— Все никак не могу смириться с тем, что уже не молод, — сказал Ферк, грустно улыбаясь. — У меня в доме полно зеркал, и каждый раз, проходя мимо, я с удивлением вижу старика, который таращится на меня оттуда. Тело слабеет, но разум остается сравнительно живым.
— Я тоже считаю, что мы не старики, — согласился Тубрук, стараясь расслабиться и насладиться беседой с другом.
— Правда? А ведь многие из тех, кого мы знали, покинули этот мир. Недуг унес Рапаса, а это был самый могучий из людей, каких я встречал. Представь себе, в конце его сын на плече выносил отца во двор на солнышко. Ты можешь вообразить этого быка на чьем-нибудь плече? Даже на плече собственного сына? Ужасная штука — старость.
— У тебя есть Илита и дочери. Она от тебя еще не сбежала? — пробурчал Тубрук.
Его приятель фыркнул в кубок с вином.
— Еще нет, хотя постоянно грозится, как и все эти годы. По правде сказать, тебе тоже нужна хорошая женщина… Хорошая женщина прекрасно отгоняет старость, поверь мне. А по ночам греет тебе ноги.
— Я стараюсь обрести новую любовь, — ответил Тубрук. — Но как найти ту, что захочет связать свою жизнь с моей? Нет, моя семья — поместье хозяина. О другой я и не мечтаю.
Ферк покивал головой; он заметил, что друг напряжен и явно чем-то озабочен.
Хозяин дома решил подождать, пока гладиатор сам не заговорит о цели своего внезапного визита. Он знал Тубрука очень хорошо и не хотел его торопить. Знал Ферк и то, что откликнется на любую просьбу о помощи. Дело в том, что он очень любил и уважал бывшего гладиатора. В нем была та внутренняя сила, которую Ферк очень редко встречал в людях.
В уме он подсчитал свои капиталы и наличные средства в золоте. Если речь пойдет о деньгах, то у него есть сбережения и долги, возврата которых можно немедленно потребовать.
— Как идут дела? — поинтересовался Тубрук, попав в унисон с размышлениями товарища.
Ферк пожал плечами, потом не спеша ответил:
— Деньги у меня есть. Ты же знаешь, Риму всегда нужны рабы.
Тубрук пристально смотрел на человека, некогда продавшего его в школу гладиаторов. Даже в то время молодой раб из каменоломен, ничего не знавший ни о мире, ни о жизни, ни о предстоящем обучении, видел, что Ферк никогда не проявлял жестокости к тем, кого покупал и перепродавал. Он помнил свое отчаяние в ночь перед отправкой в гладиаторскую школу и желание покончить жизнь самоубийством. Тогда Ферк, делавший обход, подошел и сказал, что если у него есть сердце, воля и сила, то он выкупится на свободу, и большая часть жизни еще будет впереди.
— В тот день я приду и убью тебя, — сказал тогда Тубрук работорговцу.
Ферк долго смотрел на молодого раба, прежде чем произнес:
— Надеюсь, ты передумаешь и предложишь мне распить кувшин вина.
Тубрук не нашелся, что ответить, но позже часто вспоминал эти слова. Приятно было сознавать, что наступит момент, когда ты станешь свободным, сядешь на солнышке и станешь пить вино — вольный человек, сам себе хозяин.
В тот день, когда он внес за себя выкуп, Тубрук пошел по городу, нашел дом Ферка и поставил на стол амфору с вином. Ферк достал два кубка, и дружба их началась без привкуса горечи.
Если Тубрук и доверял кому за пределами поместья Юлиев, так это бывшему хозяину, однако пока что гладиатор молчал, еще раз обдумывая план, который сложился в его голове после разговора с Клодией. Верно ли, что нет другого пути? Весь замысел вызывал у него отвращение, но если надо умереть ради Корнелии, то он, не раздумывая, сделает это.
Ферк встал и взял Тубрука за руку.
— Ты в беде, мой друг. Говори, чем помочь.
Они смотрели в глаза друг другу, и прошлое вставало перед ними.
— Могу я доверить тебе свою жизнь? — спросил Тубрук.
Ферк в ответ крепче сжал его руку, потом сел на место.
— Можешь не спрашивать. Не найди ты повитуху, моя дочь умерла бы. И сам я погиб бы от рук тех бандитов, если бы не ты… Я должен тебе столько, что никогда не расквитаюсь с долгом. Говори.
Приняв решение, Тубрук глубоко вздохнул.
— Я хочу, чтобы ты снова продал меня в рабство. В дом Суллы, — спокойно сказал он.
Юлий едва ощущал, как пальцы Каберы приподнимают его веки. Мир то покрывался мраком, то начинал сверкать, голова раскалывалась, а перед глазами плавал красный туман.
Голос Каберы доносился откуда-то издалека, и Юлий сердился на лекаря за то, что он нарушает темноту и покой.
— Плохо у него с глазами, — сказал кто-то.
Гадитик?..
Имя ничего не говорило Юлию, но голос был знакомый. А отец здесь? Мелькнуло смутное воспоминание: Рений ранил его на тренировке, и он лежит в постели. А где остальные? Все еще бьются на стенах с восставшими рабами?..
Он слабо дернулся и почувствовал чьи-то руки, которые удерживали его на месте. Юлий пытался заговорить, но голос ему не повиновался, и вместо слов с губ сорвалось что-то бессвязное, похожее на мычание умирающего быка.
— Плохой знак, — донесся голос Каберы. — Зрачки разного размера, он меня не видит. Левый глаз наполнен кровью, хотя через несколько недель это пройдет. Смотри, какой красный. Ты меня слышишь, Юлий? Гай?..
Юлий не откликался даже на свое детское имя. Мир отделяла от него завеса тьмы.
Кабера поднялся и вздохнул.
— Шлем спас ему жизнь, но кровь из ушей — это плохо. Он может выздороветь, а может и навсегда остаться в таком состоянии. Подобные случаи при ранениях в голову мне известны.
В голосе Каберы звучала печаль, и Гадитик вспомнил, что лекарь пришел на галеру вместе с Юлием — они были знакомы еще до службы на «Ястребе».
— Сделай для него все, что можешь. Есть надежда, что все мы еще увидим Рим, если они получат выкуп. По крайней мере сейчас мы нужны им живыми, а не мертвыми…
Гадитик старался, чтобы в голосе не звучали нотки отчаяния. Капитан, потерявший свой корабль, вряд ли получит новое судно. Связанный и беспомощный, он наблюдал с палубы второй триремы, как его любимый «Ястреб» исчезает в водовороте пузырей, сломанных весел и расщепленных досок, как над ним смыкается лазурная гладь моря. Рабов на скамьях так и не расковали, и они жутко, пронзительно кричали, пока пучина не поглотила их вместе с кораблем. Гадитик знал, что с «Ястребом» пошла на дно и его карьера.
Бой был жестоким; в конце концов римлян атаковали с двух сторон, смяли и по большей части перебили. Гадитик снова и снова прокручивал в голове короткое сражение, стараясь найти ошибки и понять, каким образом можно было одержать победу, и в который раз пожимал плечами, приказывая себе смириться и забыть. Но чувство унижения не проходило.
Он подумывал о самоубийстве, чтобы лишить пиратов выкупа и избавить от позора семью — даже если она сумеет собрать деньги.
Лучше бы он погиб вместе с «Ястребом» и своей центурией. Вместо этого приходится сидеть в собственном дерьме вместе с двенадцатью спасшимися офицерами и Каберой, который уцелел, пообещав лечить пиратов. Всегда есть раны, которые не хотят заживать, и дурные болезни, которые можно подцепить у шлюх в порту. Старик был постоянно занят, но ему позволяли раз в день посещать пленников и ухаживать за их ранами.
Гадитик слегка отодвинулся от стенки и принялся чесаться — в тесном и вонючем узилище в первую же ночь римлян одолели вши и блохи. Где-то наверху, на палубе, пираты делили серебро, которое достали с затонувшего «Ястреба», и спорили о выкупе за пленников. Добыча им досталась немалая — Гадитик вспоминал торжество и высокомерные лица победителей и морщился от злости.
После того как центуриону связали руки, один из пиратов плюнул ему в лицо. Гадитик кипел от гнева, заново переживая это оскорбление. Пират был крив на один глаз, физиономия его представляла собой маску, сплошь покрытую шрамами и колючей щетиной. Казалось, своим бельмом разбойник собирался просверлить центуриона насквозь. Кудахтанье пирата чуть не вывело Гадитика из себя, он едва не поддался искушению броситься на мерзавца, пусть даже со связанными руками. Но центурион сдержался, заставил себя выглядеть бесстрастным и только сжал зубы, когда негодяй пнул его в живот и ушел.
— Надо попытаться бежать, — зашептал Светоний, наклонившись так близко, что Гадитик почувствовал запах у него изо рта.
— Цезарь сейчас двигаться не может, так что выбрось это из головы. Потребуется несколько месяцев, чтобы письма попали в Рим, и еще несколько, чтобы собранные деньги доставили пиратам… если их вообще доставят. У нас более чем достаточно времени для разработки плана.
Пракса пираты тоже пощадили. Без доспехов он выглядел как простой обыватель. Даже пояс у него отобрали, потому что большую пряжку можно было использовать как оружие, и теперь он постоянно подтягивал штаны.
Пракс единственный из пленников отнесся к перемене фортуны с видимым спокойствием, и его поведение действовало на остальных умиротворяюще.
— Парень прав, центурион. Вполне возможно, что они выбросят нас за борт, когда получат серебро из Рима. Или сенат не позволит нашим семьям собирать выкуп, а просто предпочтет забыть обо всем.
Гадитик немедленно ощетинился.
— Не забывайся, Пракс. Сенаторы тоже римляне, что бы ты о них ни думал. Они не бросят своих сограждан!
Пракс пожал плечами.
— Все равно надо составить план. Если эта трирема встретит римскую галеру, которая пойдет на абордаж, нас точно выкинут за борт. Опутают ноги цепями — и на корм рыбам.
Гадитик долго смотрел на своего помощника.
— Хорошо. Мы подумаем, как быть, но если появится шанс, я ни одного человека не брошу. У Цезаря сломана рука и разбита голова. Раньше чем через несколько недель он не встанет.
— Если вообще выживет, — вставил Светоний.
Кабера зло посмотрел на молодого офицера.
— Он сильный, и его лечит мастер своего дела.
Светоний отвел глаза и неожиданно покраснел.
Нарушил тишину Гадитик.
— Ладно, у нас есть время подумать о будущем, римляне.
Касаверий довольно улыбался, обозревая длинный кухонный зал. Суматошный трудовой день подходил к концу, последние заказы были выполнены несколько часов назад.
— Совершенство — в деталях, — пробормотал он себе под нос.
Этой фразой повар заканчивал каждый рабочий день на службе у Корнелия Суллы, а служил он ему уже десять лет. Хорошие были годы, вот только некогда стройное тело раздалось до пугающих размеров. Опершись на оштукатуренную стену, Касаверий, не останавливаясь, толок пестиком в ступке. Он готовил острую горчицу, которую любил Сулла.
Повар опустил в ступку палец, попробовал продукт на вкус и добавил немного масла и уксуса из узкогорлых кувшинов, висевших в ряд на стене. Разве хороший повар не должен пробовать блюда, которые готовит? Это же неотъемлемая часть процесса. Отец Касаверия был даже тучнее сына и гордился этим — все знают, что только дурак станет держать тощего повара.
Выложенные из кирпича очаги уже остыли; Касаверий велел рабам вычищать их и готовить к завтрашнему дню. На кухне было еще очень жарко, и повар вытащил из-за пояса тряпку, чтобы вытереть лицо. Он мельком подумал, что, растолстев, стал сильнее потеть, и провел уже мокрой тканью по лбу.
Приготовление горчицы Касаверий хотел закончить в холодной комнате, где готовят мороженое, вот только опасно оставлять без присмотра рабов. Он знал, что эти бездельники воруют продукты для своих семей, и великодушно прощал их. Но если уйти, кто знает, что еще может пропасть? Повар помнил, как по вечерам отец жаловался по тому же поводу. Касаверий про себя помолился богам за старика. Пусть позаботятся о нем, куда бы он там ни попал после смерти.
Всякий раз в конце хорошего дня повар испытывал чувство умиротворения. Дом Суллы славился хорошей кухней, и когда требовалось приготовить что-нибудь экзотическое, Касаверий с наслаждением отдавался любимому делу. В предвкушении моментов творчества он развязывал кожаные тесемки пергаментов, на которых были записаны рецепты его отца, водил толстым пальцем по строчкам и получал удовольствие от мысли, что только он может прочесть их. Отец говорил, что повар должен быть образованным человеком. Касаверий вздохнул, подумав о собственном сыне. Каждое утро парень проводит на кухне, но с наступлением дня исчезает в неизвестном направлении. Обучение не идет ему на ум. Мальчишка не оправдал надежд отца, и Касаверий уже смирился с мыслью, что сын не пойдет по его стопам, не станет распорядителем на такой же большой кухне…
Пока еще далеко до того дня, когда он оставит очаги и тарелки и удалится на покой, поселившись в маленьком домике в хорошем районе города. Наверное, будет готовить для гостей, которых станет приглашать жена. Обычно дома Касаверий довольствовался простыми блюдами из овощей и мяса. При этой мысли в животе заурчало. Он смотрел, как рабы достают из очагов свои ломти хлеба с мясом. Для кухни не убыток, если они уйдут домой, наевшись горячего. Касаверий считал, что подобными поблажками можно добиться дружеских отношений между теми, кто трудится вместе с ним.
Мимо прошел новый раб, Далкий. Он нес металлический поднос с горшочками специй, чтобы расставить их на полках. Касаверий улыбнулся новичку — тот оказался хорошим работником, торговец не соврал, когда говорил, что раб обладает навыками работы на кухне. Повар подумал, что позволит Далкию готовить блюда к следующему банкету — естественно, под его руководством.
— Смотри, чтобы все специи стояли на своих местах, Далкий, — напомнил повар.
Великан улыбнулся и кивнул. Он был неразговорчив. Наверное, бороду ему придется сбрить, подумал Касаверий. Отец не разрешал работникам отпускать бороду. Он утверждал, что из-за лишней растительности на лице кухня выглядит неопрятно.
Повар снова попробовал горчицу и довольно причмокнул, отметив про себя, что Далкий расставил горшочки быстро и правильно. Из-за шрамов этот раб вообще-то больше походил на бывалого бойца, но ничего угрожающего в его облике не было. Если бы от новичка исходило чувство опасности, Касаверий никогда не взял бы его на кухню. Повар ненавидел свары и быстро избавлялся от рабов с недобрым нравом, а Далкий был молчалив, но очень дружелюбен.
— Завтра утром займусь выпечкой, и мне потребуется помощник. Хочешь поработать со мной?
Касаверий не замечал, что говорит медленно и внятно, как с ребенком или недалеким человеком. Он обрадовался, когда Далкий согласно кивнул. Надо уметь замечать хороших работников, так учил отец. Пусть поработает спозаранку с мастером, достигшим совершенства. А совершенство — в деталях, снова напомнил он себе.
В конце длинного кухонного зала отворилась дверь, и вошел красиво одетый молодой раб. Касаверий, отложив ступку и пестик, весь обратился в слух.
— Хозяин просит извинить за то, что беспокоит в поздний час; он хочет чего-нибудь прохладительного перед сном, лучше всего мороженое, — произнес юноша, кланяясь.
Касаверий вернул поклон, очень довольный вежливым обращением.
— Для всех гостей?
— Нет, господин, гости разъехались. Остался только военный советник.
— Подожди здесь. Сейчас приготовлю.
Касаверий быстро отдал приказания, и на кухне засуетились. Двое рабов побежали в ледник, расположенный глубоко под кухней. Сам повар, пригнувшись, прошел под низкой аркой и по короткому коридору проследовал в комнату, где обычно готовил десерты.
— Думаю, мороженое с лимоном, — бормотал он на ходу. — Прекрасные горькие южные лимоны под сахаром и со льдом.
Он вошел в прохладную комнату. Здесь все было на своем месте. Как и на большой кухне, по стенам висели дюжины амфор с сиропами и соусами. После жара очагов Каса-верию приятно было подышать свежим воздухом; он с удовольствием ощущал, как пот быстро испаряется с его кожи.
Через минуту рабы притащили глыбы льда, завернутые в грубую ткань, и под присмотром повара раздробили их на мелкие кусочки. Тонко нарезав горько-сладкий лимон, он уложил дольки на лед, посыпал сахаром и ковшом переложил мороженое в две стеклянные чаши на сервировочном блюде.
Касаверий работал споро. Даже в прохладном помещении лед уже начинал подтаивать. Когда блюдо понесут через кухню, таяние пойдет быстрее. Он очень надеялся, что Сулла когда-нибудь разрешит прорубить тоннель, ведущий из ледника под кухней прямо в роскошный зал, чтобы холодные десерты попадали на стол хозяина, не тронутые горячим воздухом. Но и сейчас это почти возможно, если действовать умело и быстро.
Прошло всего несколько минут, а десерт уже был готов, и Касаверий обсасывал пальцы, пристанывая от наслаждения. Какое удовольствие — ледяное мороженое в жаркий летний день!.. Мелькнула мысль: сколько могут стоить эти две порции? Невообразимое количество серебряных монет! Глыбы льда везли на телегах с гор, за время перевозки половина пропадала. Потом их складывали в глубокий темный подвал, и лед медленно таял, но на все лето хозяйский дом был обеспечен прохладными напитками и десертами. Касаверий подумал, что надо проверить запасы льда. Возможно, пора сделать заказ.
Вошел Далкий с подносом в руках.
— Можно посмотреть, как ты готовишь мороженое? Мой последний хозяин его не делал.
Касаверий указал рукой на чаши и улыбнулся.
— Все готово. Через кухню придется бежать, чтобы не растаяло.
Далкий наклонился над столом и повалил кувшин с густым сиропом, забрызгав блюдо с чашами желтыми пятнами. У Касаверия враз пропало хорошее настроение.
— Идиот, быстрее неси тряпку и вытирай. Надо спешить.
Раб испугался и дрожащим голосом сказал:
— Прости! Вот чистый поднос, хозяин.
Касаверий переставил чаши с блюда на поднос и быстро протер их снаружи тряпкой, которой вытирал пот. Не до мелочей, подумал он. Лед таял. Повар велел Далкию взять поднос и добавил:
— Давай, беги! И если ты споткнешься, я тебя высеку!
Раб выскочил из комнаты с подносом в руках, а Касаверий принялся вытирать сироп, разлитый на блюде. Какой неуклюжий этот Далкий. Надо подумать, прежде чем давать ему ответственные поручения.
В коридоре Тубрук быстро достал пузырек с ядом, вылил содержимое в обе чаши с десертом и размешал пальцем. Потом рысью пробежал по кухне к дверям и вручил поднос ожидавшему рабу.
Тубрук смотрел, как раб вышел из кухни и скрылся в дверях роскошного здания, стоявшего напротив. Пора уходить. Осталось лишь замести следы. А жаль. Касаверий хороший человек, но он узнает Тубрука, даже если сбрить бороду и снова отпустить волосы.
Чувствуя внезапную усталость, старый гладиатор пошел назад в холодную комнату, нашаривая костяную рукоять ножа, спрятанного под туникой. Это должно выглядеть как убийство. Тогда семье Касаверия ничего не грозит.
— Отдал поднос? — спросил повар, когда Тубрук вошел в комнату.
— Отдал. Мне очень жаль, Касаверий, — ответил тот, быстро шагнув к повару, который смотрел на него, не понимая, почему так изменился голос раба.
Тут Касаверий заметил нож, и лицо его исказила гримаса страха.
— Далкий! Брось!.. — крикнул он, но Тубрук молниеносно ударил ножом в грудь, пронзив сердце, извлек клинок и для верности еще дважды всадил его в тело повара.
Касаверий стоял, шатаясь и ловя ртом воздух. Лицо побагровело, руки обвисли. Наконец он рухнул на стол, сметая с него черпаки и кувшины.
Тубрук почувствовал ком в горле. Много лет он был гладиатором, потом легионером, однако ни разу не убил невинного человека. На душе стало гадко. Касаверий — добряк, и бывший гладиатор знал, что все боги станут мстить убийце хорошего человека.
Тубрук с трудом отвел взгляд от тела повара и постарался успокоиться. Быстро выйдя из комнаты, он пошел по коридору, ведущему на кухню. Надо бежать, чтобы добраться к Ферку до того, как поднимется тревога.
Сулла развалился на обеденном ложе. Он беседовал со своим военным советником, Антонидом, а в голове мысленно прокручивал минувший день, который показался слишком долгим. Похоже, сенат стремится заблокировать его кандидатов на новые должности в магистратурах. Он был назначен диктатором, чтобы навести порядок в Республике, и в первые месяцы сенаторы охотно шли навстречу всем его пожеланиям. Но с недавних пор эти бездельники заседают часами, произнося бесконечные речи о власти и ущемлении полномочий сената.
Советники Суллы считают, что пока не следует оказывать на сенат чрезмерного давления. Мелкие людишки, думал Сулла. Мелкие в мечтах и делах. Будь жив Марий, он обозвал бы их дураками.
— …и возражения насчет ликторов, друг мой, — говорил Антонид.
Сулла презрительно фыркнул.
— Возражают они или нет, а у меня было и будет двадцать четыре ликтора. Я имею массу врагов и хочу, чтобы ликторы напоминали, кто я есть, когда иду с Капитолия в курию.
Антонид пожал плечами.
— Раньше их было двенадцать. Возможно, имеет смысл пойти на эту уступку сенату и настоять на своем в более серьезных вопросах…
— Они просто кучка беззубых стариков, — процедил Сулла. — Разве за последний год в Риме не восстановлен порядок? Разве они этого добились? Нет. Где был сенат, когда я дрался не на жизнь, а на смерть? Чем они мне помогли? Ничем. Я здесь хозяин, и им пора осознать этот простой факт. Я устал ходить вокруг да около, щадя их самолюбие и делая вид, будто Республика все еще молода и полна сил.
Антонид промолчал, зная, что любые возражения приведут к негодованию и новым угрозам. Сначала он гордился назначением на пост военного советника, но должность оказалась фикцией — Сулла сам принимал решения, используя его как марионетку. Однако даже теперь Антонид разделял позицию Суллы. Сенат стремился отстоять свое достоинство и древние привилегии — и одновременно признавал необходимость диктатора для сохранения мира в Риме и его владениях. Все это отдавало фарсом, от которого Сулла довольно быстро устал.
Вошел юноша-раб, поставил на низкий столик чаши с мороженым, поклонился и вышел. Сулла сел, забыв на время о делах.
— Попробуй, отлично освежает в летний зной.
Он взял серебряную ложечку, зачерпнул льда с лимоном и отправил в рот, прикрыв глаза от наслаждения. Вскоре чаша опустела, и Сулла подумал, что надо было заказать побольше. По телу пошла приятная прохлада, раздражение исчезло, мысли успокоились. Он заметил, что Антонид не притронулся к десерту, и снова предложил ему попробовать.
— Мороженое надо съедать быстро, пока оно не растаяло. Но даже если растает, получается прекрасный прохладительный напиток.
Диктатор наблюдал, как Антонид пробует угощение, и улыбался вместе с ним.
Военный советник хотел завершить разговор о делах и отправиться домой, к семье, но не смел уйти, пока Сулла сам его не отпустит, и гадал, как скоро это случится.
— Завтра в курии обсуждаются предложенные тобой кандидатуры магистратов. Их должны утвердить.
Сулла откинулся на ложе и нахмурился.
— Лучше пусть утвердят. Если начнутся проволочки, то, клянусь богами, сенат пожалеет об этом. Я его разгоню, а двери в курию заколочу гвоздями!
Он поморщился и непроизвольно положил руку на живот, слегка поглаживая его в области желудка.
— Если ты распустишь сенат, начнется новая гражданская война, и город опять сгорит, — возразил Антонид. — И все же я верю, что в конце концов ты будешь победителем. Легионы беззаветно преданы тебе.
— Это путь царей, — ответил Сулла. — Он и влечет, и отпугивает меня. Я любил Республику, любил бы и сейчас, если бы ею правили такие люди, какие жили во времена моего детства. Все они ушли, теперь остались мелкие человечки, которые в минуту опасности бегут ко мне в слезах…
Он громко рыгнул и поморщился. Наблюдавший за Суллой Антонид вдруг почувствовал острую боль в желудке. Объятый ужасом, он вскочил и уставился на чаши, стоявшие на столике. Одна была пуста, ко второй он едва притронулся.
— Что такое?.. — спросил Сулла, тоже вставая.
Внезапный приступ боли обжег его внутренности, и он обхватил живот руками, словно пытался загасить начинавшийся там пожар.
Антонид все понял.
— Я тоже чувствую, — в панике произнес он. — Это яд. Быстро пальцы в глотку!
Почти теряя сознание, Сулла закачался и упал на одно колено. Антонид бросился к нему, не обращая внимания на боли в собственном желудке, просунул палец меж безвольных губ диктатора, и из глотки Суллы хлынула скользкая рвотная масса.
Сулла стонал, глаза его начали закатываться.
— Давай, давай еще, — приговаривал Антонид, вдавливая пальцы в мягкую плоть горла.
Последовал спазм, извергший темную желчь и слюну; больше в желудке диктатора ничего не было.
Сулла протяжно вздохнул, с хрипом выпустив из легких воздух. Антонид закричал, призывая на помощь, и изверг содержимое собственного желудка. Он надеялся, что одной ложки окажется недостаточно, чтобы убить его.
Вбежала стража. Диктатор уже побелел и не двигался, а Антонид в полубессознательном состоянии ползал в луже блевотины. У него не было сил подняться. Стражники остолбенели: они не привыкли действовать без приказа.
— Врачей!.. — прохрипел Антонид, чувствуя, что во рту все высохло и распухло. Боль в желудке пошла на убыль, он ощупывал себя руками, словно хотел убедиться, что пока еще жив. — Запереть все двери. Диктатора отравили! Послать людей на кухню. Я хочу знать, кто принес эту отраву сюда, и имена всех, кто к ней прикасался. Исполняйте!..
Казалось, в этот миг силы оставили его: Антонид прислонился к ложу, на котором еще несколько минут назад возлежал, беседуя о делах сената. Он подумал, что должен действовать быстро — иначе, как только новость разнесется по улицам, Рим будет ввергнут в хаос. Его вырвало еще раз; последовал приступ слабости, но в голове прояснилось.
Вбежавшие в комнату врачи не обратили никакого внимания на советника и сразу бросились к Сулле. Проверив пульс диктатора, лекари в ужасе уставились друг на друга.
— Он мертв, — произнес один, побледнев.
— Убийцу найдут и разорвут на части. Клянусь своим домом, его ларами и пенатами, — прошептал Антонид, и голос его был горек, как вкус желчи во рту.
Когда дом Суллы наполнился криками и движением, Тубрук уже подходил к двери в стене, выводящей на улицу. Ее охранял всего один стражник, но вид у него был непреклонный.
— Поворачивай, раб, — сурово сказал воин, положив ладонь на рукоять меча.
Тубрук зарычал и, прыгнув вперед, мощным толчком сбил стражника с ног. Тяжело ударившись о стену, тот упал и потерял сознание. Отравитель Суллы мог просто переступить через тело, выйти на улицу и смешаться с толпой. Но этот человек расскажет о случившемся и даст описание Тубрука. Как и перед убийством Касаверия, сердце старого гладиатора тоскливо сжалось. Он должен, он обязан сделать это — ради Корнелии, Юлия, ради памяти его отца, который верил ему.
Потемнев лицом, Тубрук достал нож и перерезал стражнику горло, стараясь не запачкать кровью одежду. Захрипев, воин открыл глаза и тут же умер. Старый гладиатор бросил нож, открыл дверцу и вышел в суету улицы и шум торговых рядов, живущих повседневной мирной жизнью. Окружавшие его люди не подозревали, что рядом с ними шагает человек, только что совершивший несколько убийств.
Чтобы уцелеть, ему необходимо было добраться до места, где ожидает Ферк. Предстояло пойти больше мили, но спешить нельзя — бегущий человек немедленно привлечет внимание. Он уже слышал за спиной знакомое шарканье сандалий легионеров — перегородив улицу, те останавливали прохожих, задавали вопросы и выискивали в толпе виноватые лица.
Мимо Тубрука пробежала группа солдат — они спешили в конец улицы, чтобы поставить заграждение. Он свернул в переулок, потом в другой, стараясь унять нарастающее чувство паники. Преследователи пока не знают, кого конкретно искать, но бороду необходимо сбрить как можно быстрее. В любом случае живым он им не дастся. Никто не сможет связать его личность с семейством Юлия.
Когда солдаты перекрыли выход с улицы, какой-то человек в толпе внезапно ударился в бегство, бросив на землю корзину с овощами, которую нес на спине. Тубрук возблагодарил богов за милосердие и заставил себя спокойно продолжить путь. Меж тем солдаты схватили беглеца; он упал и завопил — легионеры били его головой о мостовую. Тубрук свернул за угол и ускорил шаги. Крики за спиной постепенно затихали. Наконец он вышел на тенистую улочку, где его должен был поджидать Ферк. Она казалась совершенно безлюдной, но вот из дверного проема выглянул его друг и махнул рукой.
Старый гладиатор быстро вошел в дом. Нервы были на пределе, и он со вздохом облегчения опустился на стул в маленькой грязной комнате. Хоть на какое-то время в безопасности, подумал Тубрук.
— Ты сделал это?.. — спросил Ферк.
— Думаю, да. Завтра узнаем. Они перекрыли улицы, но я сумел уйти. О боги, я чуть не попался!
Ферк протянул ему бритву и указал рукой на таз с водой.
— Тебе надо убираться из города, дружище. Если Сулла мертв, это будет нелегко. Если жив, то почти невозможно.
— Ты готов сделать то, что обещал? — спокойно спросил Тубрук, смачивая водой растительность на лице.
— Готов, хотя мне больно думать об этом.
— Мне тоже будет больно. Как только побреюсь…
Рука Тубрука дрожала, он поранился острым лезвием и выругался.
— Дай-ка я, — произнес Ферк, отбирая бритву.
Несколько минут они молчали, хотя у каждого в голове роились вопросы.
— Ты ушел незамеченным? — спросил Ферк, трудясь над жесткой щетиной.
Тубрук не отвечал довольно долго.
— Нет. Пришлось убить двух невинных людей.
— Республика в состоянии заплатить эту цену, если смерть Суллы приведет к восстановлению равенства в Риме. Я не жалею о содеянном тобою.
Гладиатор не ответил. Последние остатки щетины исчезли с его лица, и он растер ладонями щеки. Глаза Тубрука были грустны.
— Давай, начинай, пока я еще не пришел в себя.
Ферк тяжело вздохнул и встал перед гладиатором. В человеке с волевым лицом, представшем перед его взором, ничего не осталось от неуклюжего Далкия.
— Быть может… — запинаясь, начал Ферк.
— Другого выхода нет. И мы с тобой договорились. Давай!..
Тубрук вцепился в подлокотники кресла, а Ферк занес кулак и принялся бить друга по лицу, превращая его в уродливую маску. Гладиатор почувствовал, как сломался нос, и сплюнул на пол.
Ферк тяжело дышал, Тубрук харкал кровью и морщился.
— Не останавливайся… пока, — прохрипел он, превозмогая боль и мечтая о том, чтобы экзекуция поскорее закончилась.
Потом Ферк отведет его в свой дом, и в снятой комнатушке не останется следов их пребывания. Тубрука закуют в цепи, и он займет место в веренице рабов, уходящих из города. Перед продажей на невольничьем рынке он в последний раз подпишет договор собственным именем и лишится его навсегда. Безымянный раб с распухшим от побоев лицом будет продан в одно из пригородных поместий и всю оставшуюся жизнь станет ломать спину на тяжелых полевых работах.
Наконец Тубрук поднял руку, и Ферк остановился, удивляясь тому, сколько сил требуется для избиения другого человека. Сидевшего гладиатора он изуродовал до неузнаваемости.
Ферк был удовлетворен работой, но душа его возмущенно протестовала.
— Я никогда не бил своих рабов, — пробормотал он.
Тубрук медленно поднял голову.
— Ты бил вовсе не раба, — возразил он, сглотнув кровавую слюну.
Тяжело дыша, Брут притаился за каменным гребнем. У преследователей имелись луки, и мимолетного взгляда было достаточно, чтобы понять, что происходит: трое осторожно продвигаются вперед, двое с луками прикрывают их сзади. Стоит им с Рением высунуться, как засвистят стрелы, и все будет кончено.
Брут лихорадочно размышлял, всем телом вжимаясь в камень. Он был уверен, что один из лучников — муж Ливии. Похоже, он считал свою жену невиновной. Само собой, она встретит его, как героя, если тот сегодня зарежет Брута.
Подумав о Ливии, он невольно вспомнил тепло ее тела. Вероятно, этот тупица даже не знает, какое сокровище ему досталось.
Рений отдал ему свой кинжал, оставив себе тяжелый гладий. Меч Брута висел у молодого римлянина на поясе в ножнах, в обеих руках он держал по кинжалу. Он метал ножи достаточно хорошо, чтобы с нескольких шагов сразить человека наповал, но трудно сделать точный бросок, находясь на прицеле у лучников.
Брут выглянул из-за камня и увидел греков, которые карабкались по склону прямо к нему. Лучники тревожно закричали, однако Брут уже спрятался и перебежал на другое место. Поднявшись на новой позиции в полный рост, он метнул один кинжал, сверкнувший на солнце, и бросился ничком на каменистую почву.
Над головой просвистела стрела, но Брут злорадно ухмыльнулся, услышав, как клинок ударил в плоть. Пригнувшись, он метнулся вдоль гребня ближе к Рению, держа второй кинжал наготове.
— Кажется, ты ему попортил шкуру, — проворчал Рений. Из-за гребня донеслись яростные проклятия. — И разозлил, — добавил старый гладиатор.
Брут приготовился ко второму броску. Хорошо бы попасть в одного из лучников… нет, до них далековато. Кроме того, лук погибшего может подобрать кто-нибудь из преследователей.
Брут резко вскочил и увидел врага прямо перед собой, на гребне утеса. Грек разинул рот от удивления, а римлянин всадил ему кинжал в горло, тут же упал и на животе отполз в сторону.
Потрясая мечами, к Бруту бежали двое греков. Поднявшись на ноги, он встал в позицию, стараясь удерживать в поле зрения лучников и непрерывно перемещаясь то вправо, то влево.
О камень под ногами Брута ударилась стрела. Первый из нападавших бросился на римлянина и тут же напоролся животом на острие меча. Брут прижал к себе умирающего, используя безвольное тело в качестве щита. Грек из последних сил проклинал Брута, а римлянин поворачивал его из стороны в сторону, ожидая удара стрелы. Наконец она свистнула и угодила в спину смертельно раненного преследователя; изо рта у того хлынула кровь, заливая Бруту лицо. Он ругнулся и, толкнув мертвеца на руки его товарища, прыгнул следом, вонзая меч в пах противника классическим ударом снизу. Оба тела рухнули и покатились по склону, поросшему кустарником и цветами; Брут выпрямился и увидел глаза мужа Ливии, спускающего стрелу с тетивы лука.
Он начал движение, разворачиваясь на месте, когда стрела настигла его и попала в спину, угодив в пластину доспеха. Брут упал, благодаря богов за спасение своей жизни. Подняв голову, он увидел, как Рений одним ударом свалил мужа Ливии и повернулся к последнему из преследователей, который целился в него из лука. Руки грека дрожали.
Брут встал и шагнул к Рению, но старый гладиатор остановил его движением руки.
— Он знает, что надо делать, Брут. Просто дай ему немного времени, — спокойно сказал Рений.
Молодой грек затряс головой, не ослабляя тетивы. Лицо его побледнело от напряжения. Муж Ливии корчился у ног Рения, и гладиатор поставил ногу ему на шею.
— Ты участвовал в сражении, парень, теперь возвращайся домой и расскажи женщинам о своих подвигах, — продолжил Рений, постепенно увеличивая давление на шею поверженного врага. Тот задыхался и хватался руками за ногу врага.
Лучник ослабил тетиву и отступил на пару шагов.
— Отпусти его, — произнес он с ужасным акцентом.
Рений пожал плечами.
— Сначала брось свой лук.
Юноша колебался; лицо у мужа Ливии начало багроветь. Наконец стрелок отшвырнул лук, и он застучал по камням. Рений убрал ногу, и муж Ливии медленно, с трудом поднялся. Оба грека побрели прочь.
— Стойте! — велел Брут, и они замерли. — У вас три лошади. Вам столько не нужно. Двух мы заберем.
Корнелия сидела, застыв от напряжения, и с тревогой всматривалась в лицо Антонида, одного из тех, кого называли верными псами Суллы.
Она знала его как безжалостного человека. Сосредоточенно наблюдая за выражением ее лица, Антонид вел допрос. Ничего хорошего о военном советнике Корнелия не слышала и старалась не выказывать ни страха, ни облегчения от новостей, которые тот сообщил ей. Дочь спала у нее на руках. Корнелия назвала ее Юлией.
— Твой отец, Цинна, знает о том, что ты здесь? — отрывисто спросил Антонид, пристально глядя молодой женщине в глаза.
Она отрицательно покачала головой.
— Скорее всего, нет. Сулла призвал меня из дома мужа, расположенного за городом. Я здесь с ребенком уже несколько дней, но никого не видела, кроме рабов.
Антонид нахмурился, словно ответ ему не понравился.
— Зачем Сулла вызвал тебя?
Корнелия нервно сглотнула, понимая, что допрашивающий обратит на это внимание. Что она могла ответить? Что Сулла насиловал ее, пока ребенок плакал возле ложа? Он мог расхохотаться или, что еще хуже, обвинить ее в очернительстве имени великого человека, ушедшего из жизни, и убить.
Антонид наблюдал, как она борется со страхом и сомнениями, и испытывал желание дать ей пощечину. Корнелия была достаточно красива, чтобы понять, зачем ее вызвали. Но Антонид не мог постичь, как Сулла польстился на это расползшееся от родов тело.
Он должен был проверить, не причастен ли ее отец к убийству диктатора, и мысленно проклинал все на свете, потому что в списке подозреваемых появилось еще одно имя. Осведомители доносили, что Цинна находится по делам на севере Италии, однако убийцу можно направить и оттуда.
Внезапно советник встал. Антонид гордился своей способностью мгновенно распознавать ложь; эта женщина просто глупа и ничего не знает.
— Не уезжай далеко от города. Где я смогу найти тебя, если понадобится?
Корнелия молчала, пытаясь справиться с приступом радости. Ее хотят отпустить!.. Куда направиться — в городской дом или в поместье Юлиев? Надо ехать в поместье. Там Клодия.
— Я буду за городом, в том поместье, откуда меня привезли.
Антонид кивнул, уже погрузившись в новые заботы.
— Мне очень жаль… такая трагедия… — с усилием произнесла Корнелия.
— Виновные пожалеют о содеянном, — жестко отрезал военный советник.
Корнелия заметила, что он снова пытливо смотрит на нее, явно не веря ее словам.
Немного постояв, Антонид вышел, тяжело ступая по мрамору пола. Девочка проснулась и, голодная, принялась хныкать. Ни няньки, ни кормилицы при Корнелии не было; она обнажила грудь и, стараясь не расплакаться, начала кормить ребенка.
Тубрук очнулся, буквально одеревенев от холода, который царил в темном каменном помещении. Он слышал, как вокруг него во сне шевелятся рабы. До рассвета было далеко, и все в узилище спали.
Когда они с Ферком разрабатывали план, этому краткому пребыванию в камере перед отправкой рабов за город Тубрук не придавал значения: мелкая, незначительная деталь. Ведь его могли схватить, пытать, убить во время покушения на Суллу! У него было столько шансов расстаться с жизнью и принять мучительную смерть, что день и ночь, проведенные в темнице с рабами, не воспринимались как нечто серьезное.
Тубрук огляделся. Даже в темноте он прекрасно видел тела спящих. Кандалы на руках соединялись тонкой цепью, позвякивавшей при малейшем движении. Отравитель Суллы пытался отогнать воспоминания далеких лет, но в памяти всплывали ночи, дни и годы беспросветного существования, от которого хотелось выть. Некоторые рабы стонали во сне — ничего тоскливее этого звука Тубрук в жизни не слышал.
Кого-то из них привезли из дальних земель, кто-то попал в рабство за долги или преступления. Существовала сотня способов превратиться в раба, но он точно знал, что хуже всего родиться рабом. Детишками они бегали и играли в счастливом неведении, а когда подрастали, то понимали, что у них нет другой судьбы, как работать до изнеможения или быть проданным другому хозяину.
Тубрук втянул ноздрями воздух темницы: масло и сено, пот и кожа… людской скот, который ничем не владеет и которым владеют другие. Он приподнялся и натянул цепь, соединявшую всех рабов. Его сосед считал, что Тубрук — такой же невольник, как и он, что хозяин избил его за какой-то проступок. Сторож тоже кинул взгляд на распухшее лицо и отметил про себя, что новичок опасен и требует особого внимания. Только Ферк знал, что он — свободный человек.
Эта мысль не принесла утешения. Мало знать, что до поместья Юлиев и свободы совсем недалеко. Если тебя считают рабом, если руки скованы цепью, то где же она, эта свобода? Раз человек спит в темнице с рабами, то он раб. Тубрук заново переживал отчаяние, которое испытывал в этом самом каменном сарае десятилетия назад. Есть, спать, вставать и умирать по воле другого человека — он снова вернулся к этому состоянию, и все годы свободной жизни казались сладким сном.
— Как призрачно, как хрупко… — произнес он вслух, чтобы услышать свой голос, и сосед сердито повернулся на другой бок, так дернув цепью, что Тубрук повалился на место.
Он лежал и смотрел во тьму. Ему не хотелось рассвета; он не желал видеть лица рабов. Им предстояла трудная и недолгая жизнь в полях, работа до полного истощения сил. Возможно, одного или двух из обитателей темницы перепродадут в гладиаторскую школу. Туда попадет самый сильный или самый быстрый раб. Их обучат и подготовят к выступлению в цирке, и они умрут не в поле, а на арене, напитав ее песок своей кровью. У кого-то будут дети, и тогда родителям предстоит увидеть, как их выставят на продажу на невольничьем рынке.
Вопреки желанию Тубрука начало светать, но рабы лежали неподвижно, в полном молчании. Редко кто-нибудь почесывался, и тогда слышалось звяканье цепи. Все ждали, когда принесут еду.
Тубрук ощупал лицо и поморщился — от побоев оно сильно распухло, малейшее прикосновение причиняло боль. Увидев лицо вновь прибывшего раба, сторож сильно удивился — все знали, что Ферк не бьет своих невольников. Значит, этот разбойник его чем-то сильно оскорбил, иначе он не отделал бы так раба, которого наутро отвезут к новым хозяевам.
Конечно, сторож не стал задавать вопросов. Хотя рабы проводили в доме Ферка всего несколько дней, на этот период они находились в полной его власти — как стул или одежда.
Раздали деревянные чаши с баландой, в которой плавали овощи и куски хлеба. Тубрук только успел запустить руку в свою чашку, когда отворилась дверь и вошли трое солдат в сопровождении Ферка. Тубрук уткнулся в чашку, не смея поднять глаз. Рабы кругом зашушукались, но он не проронил ни звука. Все тело напряглось, в животе стало холодно. Зачем они здесь?.. Уже допросили всех работников кухни и выяснили, что раб по имени Далкий исчез? Ферк говорил, что их проверят у ворот Рима. Они не предусмотрели возможности досмотра рабов прямо в домах торговцев невольниками.
Тубруку казалось, что в сером утреннем свете его сразу узнают, но солдаты неспешно продвигались меж сидевших рабов, внимательно всматриваясь в каждое лицо. Ясно было, что они намерены выполнить полученный приказ со всем возможным тщанием. Еще бы, злобно подумал Тубрук. Их сурово накажут, если они не опознают преступника здесь, а в воротах его схватят. Съел Сулла отравленный десерт или нет?.. Сенат может умолчать о случившемся, и люди еще долго ничего не узнают. Римляне видели диктатора редко и только издалека. Если Сулла выжил, граждане Вечного города могут вообще не узнать о покушении.
Тубрук медленно пережевывал пищу, и тут крепкая рука взяла его за подбородок. Он позволил вздернуть свою голову вверх. Молодой легионер смотрел ему в лицо холодным твердым взглядом. Тубрук проглотил баланду, стараясь выглядеть спокойным.
Солдат тихо присвистнул.
— Этого отделали, — негромко сказал он.
Тубрук несколько раз моргнул распухшими веками.
— Он оскорбил мою жену, офицер, — вмешался Ферк. — Я лично его наказал.
— Вот как?.. — протянул легионер.
Сердце Тубрука бухнуло, он отвел взгляд, стараясь не встречаться с глазами стражника.
— Если бы он оскорбил мою, я бы вспорол ему живот, — процедил воин, отпуская подбородок Тубрука.
— И понес бы убыток? — быстро спросил Ферк.
Офицер фыркнул и сказал, словно плюнул:
— Торгаш.
Он перешел к следующему рабу, а Тубрук продолжил трапезу, крепко сжимая чашку обеими руками, чтобы унять дрожь. Его трясло от ярости. Через несколько минут солдаты ушли, и сторож начал пинками поднимать рабов. Предстояла погрузка на телеги, которые увезут их из Рима к новым домам и хозяевам.
Юлий прижался лицом к решетке, закрывавшей выход из тесной камеры, и прикрыл левый глаз, стараясь разглядеть, что происходит вверху, на палубе. Когда он смотрел обоими глазами, окружающие предметы расплывались, начиналась головная боль. Глубоко вздохнув, он повернулся к товарищам.
— Определенно порт. Воздух теплый. Я чувствую запахи фруктов и пряностей. Вероятно, Африка.
После месяца, проведенного в полутьме, сообщение о прибытии в гавань вызвало среди римлян, расположившихся вдоль деревянных стен корабельной тюрьмы, оживление. Люди зашевелились, послышались вздохи. Юлий опустился на свое место, стараясь не потревожить сломанную руку.
Прошедший месяц был для всех них трудным. Пираты не давали возможности побриться, и обычно опрятные римляне обросли темными бородами, превратились в грязных оборванцев. Ведро, которое использовали в качестве отхожего места, постоянно переполнялось, и из него лилось через край. Оно стояло в углу, но экскрементами был загажен весь пол. В жару вонь в камере становилась невыносимой. Двое уже заболели лихорадкой, и Кабера с трудом поддерживал их угасающие силы.
Старый лекарь делал для римлян все, что было возможно в данных условиях, но всякий раз пираты тщательно обыскивали его, прежде чем допустить к товарищам. Он постоянно был занят лечением пиратов и говорил, что на это судно врач не заглядывал несколько лет.
Юлий почувствовал, что накатывает новый приступ головной боли, и тихо застонал. С того дня, когда к юноше вернулось сознание, боль стала его неразлучной спутницей. Она лишала Юлия сил, воли и выдержки, делала его вспыльчивым. Все стали раздражительными, о дисциплине и субординации почти забыли, и Гадитику не раз приходилось вмешиваться, чтобы предотвратить драку.
Когда Юлий открывал оба глаза, головная боль усиливалась, но Кабера говорил, что необходимо каждый день смотреть обоими глазами дольше, чем в предыдущий, причем переводить взгляд с удаленных предметов на близлежащие, иначе левый глаз можно просто потерять, и на волю он вернется калекой. Юлий должен верить, что в конце концов он обретет свободу и увидит солнце. Он вернется в Рим, к Корнелии, и перенесенные страдания покажутся страшным сном. Часто молодой тессерарий представлял себе, как они сидят рядом в поместье, его рука лежит на стройной талии жены, и тело ее прохладно, а свежий ветерок играет их волосами. Корнелия спросит, как было там, в грязной тесной камере, а он ответит, что не так уж и страшно. От таких мыслей становилось легче, вот только лицо жены вспоминалось с некоторым трудом.
Юлий поднял ладонь и стал рассматривать ее, затем перевел взгляд на решетку двери; он повторял упражнение, пока в левом виске молотом не застучала боль.
Опустив руку, пленник закрыл глаза. Объедки, которыми их кормили, лишь позволяли не умереть от голода. Чего бы он только не отдал за холодную устрицу! Конечно, глупо мучить себя, но сознание рисовало раковины моллюсков так живо, словно он видел их наяву, совершенно отчетливо. Таким у него было зрение до того момента, когда погиб «Ястреб».
Он совершенно не помнил тот день. Просто знал, что раньше был сильным и здоровым, а теперь слаб, разбит и переполнен страданием. Когда Юлий пришел в себя и понял, что у него отняли часть памяти, ярость захлестнула его сознание. Левый глаз долго не видел, и он уже думал, что это навсегда, что он не сможет больше хорошо владеть мечом.
Светоний говорил когда-то, что одноглазые — плохие бойцы, и Юлий убедился в этом, промахиваясь мимо вещи, которую хотел взять. Одним глазом трудно оценить расстояние до предмета, и рука хватает пустоту. Теперь левый глаз видит, однако окружающее расплывается, и постоянно хочется протереть его. Он машинально поднял левую руку и тут же опустил — пользы не будет никакой.
Боль в голове нашла новую извилину, пробежала по ней, остановилась и постепенно сконцентрировалась в одной точке. Юлий надеялся, что там она свернется клубочком и успокоится. Не хотелось верить в страшную правду, но, похоже, теперь он обречен на приступы, при которых разум покидает тело. За месяц, проведенный в плену, молодой римлянин трижды перенес их. Боль в мозгу нарастает, потом взрывается ослепительной вспышкой — и наступает тьма… Приходишь в себя распростертым на полу, в собственном дерьме, с желтой пеной на губах, и хмурый Гадитик держит тебя обеими руками. Во время первого приступа Юлий чуть не откусил себе язык, и центурион сделал жгут из тряпок, чтобы в следующий раз вставить его между зубов.
На узкой лестнице, ведущей с палубы, послышались шаги, и изможденные узники повернули головы по направлению к двери. Должно быть, случилось что-то необычное, раз пираты решили нарушить унылое однообразие жизни пленников. Даже двое больных с усилием приподнялись, чтобы посмотреть, что произошло.
Появился капитан триремы, который по сравнению с отощавшими и грязными невольниками просто лучился здоровьем и чистотой. Достаточно рослый, он пригнулся, чтобы войти в камеру; следом за ним вступил пират с мечом и кинжалом в руке, охранявший хозяина.
Если бы не пульсирующая боль в голове, Юлий рассмеялся бы. Римляне обессилели от голода и неподвижности. Он поражался, как быстро одрябли мускулы без работы и упражнений. Кабера показывал им, как восстановить силы, но результата эти занятия пока не дали.
Капитан брезгливо фыркнул, заметив переполненное нечистотами ведро. Кожа на его лице загрубела от соленого морского ветра, вокруг глаз легли морщины — свидетели многолетних наблюдений за сверкающей поверхностью моря. Даже его одежда пахла соленой свежестью, и Юлию нестерпимо захотелось подняться на палубу и всей грудью вдохнуть свежий и чистый воздух моря.
— Мы достигли безопасного порта. Возможно, через полгода я получу выкуп и однажды ночью высажу вас на берег.
Пират помолчал, наблюдая за реакцией римлян. Услышав о свободе, те впились глазами в главаря пиратов.
— Нам надо обсудить деликатный вопрос — размер выкупа, — вежливым тоном продолжил капитан триремы. Очевидно, он получал удовольствие, унижая воинов, которые, будь у них силы, голыми руками разорвали бы его на клочки. — Выкуп не должен быть чрезмерно большим, иначе ваши близкие не смогут его выплатить. С другой стороны, вряд ли вы сообщите мне правдивые сведения о том, сколько ваша семья в состоянии дать. Вы меня понимаете?
— Мы понимаем тебя достаточно хорошо, — произнес Гадитик.
— Договоримся по-хорошему. Каждый из вас сообщит мне свое имя, чин, размеры состояния, а я решу, сколько он заплатит за свободу. В общем, похоже на игру.
Никто ему не ответил, но на лицах пленников ясно читалась бессильная злоба.
— Хорошо, тогда начнем.
Пират указал на Светония, который расчесывал тело, пытаясь унять нестерпимый зуд, вызванный укусами вшей.
— Светоний Правд, вахтенный офицер низшего чина. Моей семье нечем платить, — сообщил он дрожащим хриплым голосом.
Капитан, прищурившись, рассматривал Светония. По внешнему виду пленников нельзя было догадаться о размере состояния их семей. Юлий понимал, что пират просто издевается над ними, старается унизить, заставив торговаться по поводу выкупа. Но что им остается? Если родня не сможет или не захочет заплатить за освобождение, то последует быстрая расправа. Придется участвовать в предложенном фарсе.
— Я думаю, что за низший чин можно назначить выкуп в два таланта — пятьсот золотых монет.
Светоний сделал вид, что потрясен, хотя его семья могла легко заплатить и в десять раз большую сумму.
— Побойся богов, у них нет таких денег! — умоляющим голосом произнес он, чувствуя невероятное облегчение.
Пират пожал плечами.
— Проси богов, чтобы твои родичи их собрали, или отправишься за борт с цепью на ногах.
Светоний опустился на пол, изобразив отчаяние, но Юлий знал, что в уме он смеется над обманутым разбойником.
— А ты, центурион? Ты из богатой семьи? — спросил капитан.
Перед тем как ответить, Гадитик внимательно посмотрел на пирата.
— Нет, не из богатой, но какое это имеет значение для тебя? — процедил он и отвел взгляд.
— Думаю, что для центуриона, то есть такого же капитана, как и я, был бы оскорбителен выкуп меньше чем в двадцать талантов. Да, пусть будет двадцать талантов.
Казалось, Гадитик не слышал этих слов. Он сидел, опустив голову.
— Как тебя зовут? — спросил капитан у Юлия.
Цезарь почувствовал боль в левом виске и нарастающую ярость.
— Меня зовут Юлий Цезарь. Я командир отряда в двадцать воинов. И еще я глава состоятельного дома.
Римляне неодобрительно зашептались, а брови капитана полезли вверх. Юлий взглянул на Гадитика, и тот одобрительно кивнул.
— Глава дома! Для меня честь познакомиться с таким человеком, — ухмыляясь, сообщил капитан. — Вероятно, ты тоже в состоянии заплатить двадцать талантов.
— Пятьдесят, — ответил Юлий, выпрямляясь.
Капитан захлопал глазами, его развязность исчезла.
— Это же двенадцать тысяч золотых монет, — выдохнул он.
— Пятьдесят, — твердо повторил Юлий. — Когда я поймаю и убью тебя, верну эти деньги. Я далеко от дома, и они мне пригодятся.
Несмотря на боль в виске, он мстительно улыбнулся пирату.
Капитан быстро оправился от потрясения.
— Это тебе проломили голову? Должно быть, ты оставил мозги на палубе корабля… Я затребую пятьдесят, но если их не пришлют, то помни, что море достаточно глубоко, чтобы поглотить тебя.
— Оно недостаточно широко, чтобы ты смог от меня спрятаться, сын шлюхи, — возразил Юлий. — Твоих бандитов я пришпилю к крестам по всему побережью. Офицеров по доброте душевной просто удавлю. Даю тебе слово.
Римляне разразились хохотом и веселыми криками, а капитан побледнел от гнева. Казалось, сейчас он шагнет вперед и ударит Юлия, но пират совладал с собой и обвел смеющихся пленников злобным взглядом.
— Я назначу высокую цену за каждого из вас! Посмотрим, как вы тогда посмеетесь! — крикнул он и вместе с охранником вышел из камеры.
Последний тщательно запер решетку, посматривая на Юлия и качая головой от изумления.
Когда стихли шаги на лестнице, Светоний повернулся к Юлию.
— Глупец, зачем ты это сделал? Из-за твоей дурацкой гордости он разорит наши семьи!
Юлий пожал плечами.
— Он назначит выкуп, какой посчитает нужным, от наших слов ничего не зависит. Он все решил еще до прихода сюда. Хотя за меня он теперь потребует пятьдесят талантов.
— Цезарь прав, — вмешался Гадитик. — Бандит просто издевался над нами.
Внезапно он хохотнул.
— Пятьдесят! Вы видели его рожу? Ты настоящий римлянин, парень!
Центурион рассмеялся в полный голос, закашлялся, но продолжал улыбаться.
— Не следовало бесить его, — настаивал Светоний.
Двое из пленников были согласны с ним и недовольно ворчали.
— Он убил наших товарищей, погубил «Ястреб», а мы должны играть в его игры? Да я плюю на тебя после этого, — разозлился Юлий. — Я не шутил. Как только окажусь на свободе, поймаю этого мерзавца и убью. Даже если на это уйдут годы, он перед смертью увидит мое лицо.
Светоний хотел броситься на Юлия, но Пелита схватил его и прижал к стене.
— Сядь и успокойся, идиот! Не хватало еще передраться друг с другом, к тому же он едва оправился от ран.
Светоний покорился и затих, насупившись. Юлий о чем-то задумался, массируя зажившее запястье и глядя на больных, которые лежали на сырой подстилке из прелой соломы. Их била лихорадка.
— Это место нас убьет, — произнес он.
Пелита кивнул.
— Верхние ступеньки сторожат два человека. Мимо них надо как-то пройти. Может, стоит попробовать, пока мы в порту?
— Может, и стоит, — ответил Юлий. — Но они очень осторожны. Даже если мы вырвем дверные петли, люк над лестницей запирают сверху, и изнутри его не открыть. Если мы начнем ломать его, наверху тут же соберется толпа этих разбойников.
— Можно использовать голову Светония, — предложил Пелита. — Несколько хороших ударов — и путь наверх открыт.
Они с Юлием рассмеялись.
На следующий день умер один из больных. Капитан разрешил Кабере вытащить тело из камеры и без всяких церемоний бросить за борт. Некоторые из пленников были близки к полному отчаянию.
— Я прямо-таки окружен женщинами, — весело произнес Тубрук, войдя в триклиний.
Прошло несколько недель после того, как Ферк привез его в поместье и вложил в развязанные руки купчую. Тубрук почти обрел прежнее счастливое состояние духа, утраченное им за время пребывания в городе. Совместный завтрак по утрам стал для них ритуалом, и старый гладиатор радовался, когда все собирались за столом с легкими закусками. Аврелия в утренние часы выглядела лучше всего, и, если Тубрук не ошибался, между ней, Корнелией и Клодией установились по-настоящему близкие отношения. Со времени восстания рабов в доме не слышали смеха, а теперь он зазвучал вновь, и настроение у всех было прекрасное.
Постепенно раны на лице Тубрука зажили, только новый шрам над левым глазом напоминал о том, что ему пришлось перенести. Он вспомнил, с каким облегчением впервые увидел на улицах одетых в черное легионеров. В память о диктаторе был назначен годичный траур. Но черные одежды не вязались с настроением, охватившим римлян. Ферк сообщал, что в сенате повеяло свежим ветром, Цинна и Помпей взялись за восстановление старой Республики и разогнали призраков царей, которых вызвал Сулла.
Управляющий поместьем теперь ездил в город очень редко и всегда был крайне осторожен. Он надеялся, что никто и никогда не сможет установить его причастность к отравлению повелителя Рима, — достаточно одного подозрения, и сенат перероет в поисках доказательств все поместье. Старый гладиатор был уверен, что, если Ферка схватят и станут пытать, торговец не выдержит, выдаст. У него есть семья, которую он любит, и она перевесит и честь, и гордость, и дружбу. И все же Тубрук пошел на правое дело, и они победили, пусть даже он не узнает полного покоя, пока живы друзья и сторонники Суллы, которые ищут убийцу.
Спустя месяц после возвращения в поместье Тубрук набросил плотный плащ и поехал в город, чтобы принести жертвы в храмах Марса и Весты в благодарность за спасение жизни Корнелии. И еще он помолился о душах Касаверия и стражника, убитого им у ворот.
Девочка лежала на коленях у Корнелии; Клодия то и дело протягивала руку и щекотала ее подмышки, и ребенок смеялся. Даже Аврелия улыбалась, слыша смех внучки. Тубрук намазывал мед на хлеб и радовался. Хорошо, что к Аврелии вернулась хоть частичка былого счастья. Слишком долго ее окружали только суровые мужчины. Когда она впервые взяла на руки внучку, то расплакалась, и слезы ручьями бежали по ее лицу.
Тубрук знал, что Аврелия тяжело больна, и мысль эта причиняла ему страдания. Он видел, что она сидит за столом и ничего не ест. Тубрук осторожно пододвинул тарелку со свежим душистым хлебом к Аврелии, и на секунду их глаза встретились. Женщина взяла кусок, оторвала корочку и стала медленно жевать.
Аврелия говорила Тубруку, что еда вызывает у нее припадки, тошноту и рвоту, что у нее нет аппетита. Гладиатор понаблюдал за хозяйкой и ужаснулся — та все больше теряла в весе. Аврелия чахла на глазах, и, что бы он ни говорил ей наедине, она только плакала и повторяла, что не может есть, потому что внутри нет места для пищи.
Клодия снова пощекотала девочку, и ребенок неожиданно срыгнул молоко прямо ей на рукав. Все три женщины засуетились, помогая Клодии вытереть кашицу; поднялся и Тубрук, не имевший понятия, что делать в таких случаях.
— Жаль, что отец не видит, как она растет, — грустно сказала Корнелия.
— Увидит, милая, — успокоил ее Тубрук. — Пираты не убивают тех, за кого планируют получить хороший выкуп. Для них это прибыльное дело. Юлий вернется. Теперь, когда Сулла умер, он сможет начать все заново.
Казалось, Корнелия верит в слова Тубрука даже сильнее, чем он сам. Что бы там ни случилось, Юлий уже не будет прежним. Нет больше того юноши, который бежал на корабль, чтобы спастись от Суллы. Посмотрим, каким он вернется. Теперь, после уплаты столь большого выкупа, жить им будет труднее. Тубруку пришлось продать часть земли семье Светония. Покупатели отчаянно торговались, хотя знали, как нуждаются сейчас в деньгах родные Юлия.
Тубрук вздохнул. У Юлия по крайней мере есть дочь и любящая жена. Это гораздо больше, чем осталось у него самого…
Он взглянул на Клодию, увидел ее глаза и внезапно покраснел, как мальчишка. Женщина отвернулась, чтобы помочь Корнелии, а Тубрук почувствовал какое-то непривычное смущение. Он знал, что ему следует выйти наружу и отдать указания работникам, но вместо этого взял еще ломоть хлеба и принялся медленно жевать, надеясь, что Клодия снова взглянет на него.
Тут Аврелия едва заметно покачнулась; Тубрук быстро встал и положил руку на плечо женщины. Она сильно побледнела, лицо стало восковым.
— Тебе надо отдохнуть.
Она молча смотрела перед собой пустыми глазами.
Приподняв Аврелию, Тубрук осторожно увлек ее к выходу. Он ощущал, как дрожь пронизывает это слабое и безвольное тело. Начинался очередной приступ, и всякий раз Аврелия переносила его тяжелее, чем предыдущий.
Корнелия и Клодия остались за столом. Юлия копошилась на руках матери, стараясь в складках одежды отыскать сосок.
— Хороший человек, — сказала Клодия, глядя на дверь, в которую вышли Аврелия и Тубрук.
— Как жалко, что он староват для супружеской жизни, — задумчиво произнесла Корнелия.
Клодия вздернула подбородок.
— Староват?.. Когда требуется, он достаточно крепок. — Глаза ее сверкнули, лицо вспыхнуло румянцем. — Но хватит об этом. Пора кормить ребенка.
— Она постоянно голодна, — посетовала Корнелия, морщась от боли: Юлия атаковала ее грудь, с жадностью впиваясь в сосок матери.
— Поэтому мы их и любим, — возразила Клодия, и Корнелия увидела в ее глазах слезы.
В прохладной полутемной спальне Тубрук бережно, но надежно удерживал Аврелию в объятиях, пока не закончился приступ. Она вся горела, а истощенное тело сотрясали такие судороги, что он только качал головой. Наконец к Аврелии вернулось сознание, женщина узнала Тубрука, и тот перенес ее на ложе.
Впервые он стал свидетелем такого приступа на похоронах ее мужа, и с тех пор всегда держал Аврелию в объятиях, когда приступы повторялись. Это стало их тайной, ритуалом, о котором знали только они вдвоем. Старый гладиатор был уверен, что его сила дает ей чувство защищенности. К тому же на теле Аврелии почти не оставалось синяков и ушибов, если во время припадка Тубрук был рядом. Он заметил, что она тяжело дышит, и с удивлением подумал: откуда столько силы в этом хрупком, почти бесплотном теле.
— Благодарю тебя, — прошептала она, полуоткрыв глаза.
— Не за что. Я принесу тебе прохладного питья и уйду, а ты отдыхай.
— Я не хочу, чтобы ты уходил, Тубрук, — произнесла женщина.
— Разве я не обещал, что позабочусь о тебе? Я пробуду здесь столько, сколько захочешь, — ответил он, стараясь, чтобы голос звучал беззаботно.
Аврелия широко открыла глаза и повернула к нему голову.
— Юлий обещал, что будет со мною, но ушел. Теперь ушел и мой сын.
— Иногда по прихоти богов наши обещания становятся ложными, милая, но твой муж был честным человеком, а сын вернется к тебе невредимым, если я хоть немного знаю его.
Женщина снова закрыла глаза. Тубрук сидел подле нее, пока Аврелия не заснула крепким сном. Затем поднялся и неслышно покинул комнату.
Штормовые волны бились о берег, и трирема, ставшая на якорь в крошечной бухте, тяжело раскачивалась, поднималась и падала, треща и постанывая под напором яростной стихии.
Они находились у побережья Африки, далеко от Рима. Некоторых пленников выворачивало наизнанку, хотя желудки их были пусты. Те же, у кого в животе оставалось хоть немного жидкости, старались не потерять ни капли и изо всех сил зажимали рты руками. Воды им никогда не давали вдосталь, и в невыносимый зной люди готовы были пить все, что угодно. Почти все мочились только в ладони, сложив их лодочкой, и немедленно выпивали теплую жидкость.
На Юлия качка не действовала, и он с удовольствием наблюдал за страданиями Светония — тот лежал с закрытыми глазами, обхватив руками живот, и слабо стонал.
Несмотря на морскую болезнь, спертый воздух корабельной тюрьмы освежал ветерок надежды. Капитан прислал одного из пиратов сообщить, что все выкупы выплачены и сейчас по суше и по морю деньги везут в секретное место, где их получит агент морских разбойников, чтобы затем доставить в отдаленную гавань. Юлий считал своей маленькой победой тот факт, что капитан не захотел спуститься к ним лично. С того дня, когда он вознамерился поиздеваться над пленниками, его не видели, хотя прошло несколько месяцев. Римляне миновали низшую точку морального и телесного истощения и сейчас переживали прилив оптимизма и физических сил.
Лихорадка унесла еще двоих, и в тесной камере стало свободнее. Воли к жизни и к борьбе им добавил Кабера, который сумел-таки выторговать у пиратов улучшение питания для пленных. Это был опасный шантаж, но старик сказал, что при такой кормежке и нечеловеческих условиях содержания до освобождения не доживет и половина римлян, после чего уселся на палубу и заявил, что никого не станет лечить, пока не получит что-нибудь в качестве платы за работу. Капитан в это время страдал от дурной болезни, которую подцепил в каком-то порту, и пошел на уступки почти без возражений.
С нормальной пищей вернулась надежда, люди поверили, что обретут свободу и снова увидят Рим. Раздувшиеся кровоточащие десны стали заживать, а Кабере разрешили приносить пленникам по чашке белого жира, чтобы смазывать язвы и болячки.
Юлий тоже сыграл свою роль в восстановлении бодрости духа. Когда запястье окончательно зажило, он ужаснулся тому, насколько ослабели его мускулы, и немедленно приступил к регулярным упражнениям, которые предписывал Кабера. Трудно было заниматься в такой тесноте, и Юлий разделил товарищей на две группы — в пять человек и четыре. Первая группа на час сбивалась в одном углу как можно теснее, давая второй возможность бороться, толкаться, обливаться потом, поднимая товарищей в качестве грузов. Переполненное ведро с нечистотами опрокидывали несчетное количество раз, но никто больше не заболел лихорадкой, а пленники явно стали сильнее.
Голова теперь болела все реже, хотя временами приступы бывали так сильны, что она просто раскалывалась, и Юлий не мог даже говорить. Товарищи знали, что, когда Цезарь бледнеет и закрывает глаза, его надо оставить в покое. Последний припадок случился два месяца назад, и Кабера сказал, что, может быть, подобное больше не повторится. Юлий молил богов, чтобы так оно и было. Воспоминания о недугах матери порождали в нем ужас перед потерей воли, сознания и погружением во мрак.
Когда офицерам «Ястреба» сообщили, что корабль поднимает парус, чтобы подойти к берегу и высадить их, римляне чуть не обезумели от радости. Пелита от полноты чувств даже хлопнул Светония по спине. Все они обросли бородами и грязью, выглядели как дикари и грезили о горячих банях, бритвах и скребках с маслом.
Даже странно, как мало иногда требуется человеку для счастья. Когда-то Юлий мечтал стать полководцем, подобно Марию, теперь больше всего на свете хотел вымыться дочиста. И все же самым заветным желанием была месть пиратам. Другие уже говорили о возвращении в Рим, но Юлий знал, что не вернется, пока его деньги плавают по морю в пиратском сундуке. Яростное стремление уничтожить разбойников позволяло ему превозмогать слабость и боль во время утомительных упражнений, и каждый день молодой тессерарий принуждал себя заниматься все дольше и дольше. Он должен быть сильным, иначе слово, данное капитану, не стоит и плевка.
Трирема начала движение, и римляне дружно издали радостный клич — ударив веслами по воде, судно отправилось в открытое море.
— Мы плывем домой, — задыхаясь от возбуждения, произнес Пракс.
В его словах было столько чувства, что кто-то заплакал. Остальные в смущении отводили глаза, хотя за прошедшие месяцы видали кое-что и похуже. Люди во многом изменились, и Гадитик порой думал: смогли бы они снова стать одной командой, даже если бы «Ястреб» уцелел? Римляне сохранили некое подобие дисциплины, потому что центурион и Пракс не допускали драк и успокаивали ссорящихся, однако различие в званиях постепенно стиралось — теперь они знали сильные и слабые стороны друг друга, а также подлинную цену каждого товарища по несчастью.
Пелита и Пракс крепко подружились. Несмотря на разницу в возрасте, оба одинаково спокойно относились к превратностям судьбы. За время плена Пракс лишился своего живота — вместо него после многодневных упражнений появился мускулистый пресс. Юлий подозревал, что помощник центуриона совершенно воспрянет духом, когда побреется и вымоется. При мысли об этом он улыбнулся, машинально почесывая под мышкой.
В бухте во время шторма Гадитик сильно страдал от морской болезни, но, когда корабль вышел в море, быстро оправился и порозовел. Раньше Юлий автоматически повиновался старшему по званию, а теперь полюбил и стал искренне уважать центуриона за умение сплотить подчиненных даже в плену. Кроме того, Гадитик оценил то, что сделали Юлий и Кабера в общих интересах.
На Светония заключение оказало угнетающее действие. Он видел, как крепнут узы, связующие Пелиту, Пракса, Юлия и Гадитика, и очень завидовал Цезарю, которого приняли в компанию такие люди. На краткий срок он сошелся с остальными четырьмя офицерами. Таким образом, образовались два лагеря. Это обстоятельство использовал Юлий при организации людей для совместных физических упражнений. В конце концов один из «друзей» дал Светонию пощечину, когда тот принялся в очередной раз шепотом жаловаться на жизнь.
Вскоре после этого случая Кабера впервые принес им нормальную еду, чем вызвал бурную радость. Показательно, что старик вручил корзину с продуктами Юлию — для раздачи остальным. Светоний мечтал о том дне, когда их отпустят: дисциплина и порядок будут восстановлены, и Цезарю придется вспомнить, что он всего лишь один из младших офицеров.
Через две недели после отплытия из бухты пленников вывели ночью на палубу, посадили в лодку и оставили на незнакомом берегу без оружия и пищи.
Пока они спускались в лодку, капитан помахал им рукой и, смеясь, выкрикнул:
— Прощайте, римляне! Я буду вспоминать о вас, когда стану тратить ваши деньги!
Никто ему не ответил, а Цезарь замер и пристально посмотрел в лицо пирату, стараясь запомнить каждую черточку. Юлий был вне себя от гнева — разбойники не отпустили Каберу, хотя этого можно было ожидать. Еще одна причина разыскать негодяя и перерезать ему глотку.
На берегу пираты развязали веревки, которыми были опутаны руки пленников, и, выставив вперед кинжалы, отступили к лодке.
— Без глупостей, — предупредил один из них. — Отсюда вы со временем сможете добраться домой.
Потом разбойники попрыгали в лодку, сели на весла и быстро поплыли назад к триреме, которая черным пятном высилась над освещенной луной поверхностью моря.
Пелита нагнулся, зачерпнул горсть мягкого песка и растер его пальцами.
— Не знаю, как вы, парни, а я собираюсь искупаться, — объявил он, срывая с себя кишащие паразитами лохмотья.
Спустя минуту на берегу остался только Светоний; вскоре бывшие пленники с гиканьем и смехом выскочили на берег, содрали с него остатки одежды и потащили в воду.
Брут кинжалом снял шкурку с купленного у крестьянина зайца и выпотрошил его. Рений набрал дикого лука, и в сочетании с черствым хлебом и полумехом вина последний ужин под открытым небом показался скитальцам совсем неплохим. До Рима оставалось меньше полдня пути: продав лошадей, они еще были при деньгах.
Рений подбросил в костер несколько кусков сухого дерева и лег как можно ближе к огню, наслаждаясь теплом.
— Дай-ка мне вина, парень, — добродушно произнес он.
Брут вытащил пробку, передал мех и стал наблюдать, как Рений подносит емкость ко рту и не спеша пьет.
— На твоем месте я не стал бы увлекаться, — заметил Брут. — Ты от вина теряешь голову, а я не хочу драки с тобой, рыданий или чего-то подобного.
Рений не обратил на его слова никакого внимания. Оторвавшись от меха, он произнес, отдуваясь:
— Хорошо вернуться домой.
Брут до краев наполнил походный котелок, пристроил на огонь и лег по другую сторону костра.
— Это точно. Я не понимал, как этого не хватает, пока не увидел родные берега.
Покачивая головой, он мешал варево кинжалом.
Рений оперся головой на руку.
— Далеко же ты ушел от того мальчишки, которого я учил когда-то. Я тебе не говорил, но очень гордился, когда ты стал центурионом Бронзового Кулака.
— Зато ты говорил это всем встречным-поперечным. Поэтому я все знал, — широко улыбаясь, сообщил Брут.
— Теперь ты станешь человеком Юлия? — спросил Рений, наблюдая за булькающим котелком.
— Почему бы и нет? Мы идем одной дорогой, помнишь? Так сказал Кабера…
— То же самое он говорил и мне, — проворчал Рений, тыкая в варево пальцем.
В котелке бурлил кипящий бульон, но он, похоже, не чувствовал боли.
— Наверное, поэтому ты со мной и вернулся, хотя мог бы остаться в Бронзовом Кулаке, если бы захотел.
Старый боец пожал плечами.
— Меня тянет в гущу событий.
Брут ухмыльнулся.
— Знаю. Теперь, когда Сулла мертв, пришло наше время.
— Не понимаю, о чем ты говоришь, — произнес Ферк.
Он напрягся, пробуя на прочность веревки, которыми был привязан к креслу, и понял, что это бессмысленно.
— Уверен, ты прекрасно понимаешь меня, — возразил Антонид, наклонившись так близко что их лица почти соприкасались. — У меня дар сразу распознавать лжеца.
Внезапно он дважды фыркнул, и Ферк вспомнил, что этого человека называли псом Суллы.
— От тебя воняет ложью, — ухмыляясь, сообщил Антонид. — Я знаю, что тут не обошлось без твоих происков, поэтому просто скажи мне, и пыток не будет… Отсюда нет выхода, торгаш. Никто не видел, как тебя арестовали, никто не узнает, что мы разговаривали. Просто расскажи, кто организовал убийство, где он находится, и я отпущу тебя живым и здоровым.
— Отдай меня в руки правосудия. Я докажу, что невиновен! — произнес Ферк дрожащим голосом.
— Конечно, ты хотел бы предстать перед судом! Долгие заседания, пустые разговоры, заявления сената о равенстве граждан перед законом!.. Здесь нет закона. В этой комнате витает душа Суллы.
— Я ничего не знаю!.. — закричал Ферк, и Антонид выпрямился, укоризненно качая головой.
— Мы знаем, что убийцу звали Далкий. Нам известно, что его купили для работы на кухне за три недели до преступления. Купчая исчезла, конечно, но есть свидетели. Неужели ты думаешь, что на рынках не было агентов Суллы? Твое имя в этом деле всплывает неоднократно.
Теперь Ферк побледнел. Он понимал, что живым ему отсюда не выйти. Он не увидит больше своих дочерей. Хорошо, что они уехали из города. Когда пришли солдаты, чтобы проверить записи о куплях и продажах на невольничьем рынке, он отослал семью из Рима. Уже тогда Ферк понял, что его ждет. Сам он бежать не мог — по его следу ищейки Суллы вышли бы на жену и дочек…
Начиная дело, Ферк отдавал себе отчет в риске, а сжигая документы, надеялся, что его никогда не найдут среди тысяч работорговцев, ведущих дела в Риме.
— Что тебя терзает? Чувство вины? Или ты думал, что тебя не найдут, и потрясен арестом?
Антонид задавал вопросы быстро и четко.
Ничего не ответив, Ферк опустил взгляд. Он думал о том, что не вынесет пыток.
По приказу Антонида в комнату вошли два старых солдата. Вели себя они спокойно и невозмутимо, словно их ожидало знакомое, привычное дело.
— Мне надо, чтобы он назвал имена, — сказал палачам Антонид. Повернувшись к Ферку, военный советник взял его за подбородок, поднял голову и еще раз посмотрел торговцу в глаза. — Если эти двое начнут, остановить их будет очень трудно. Они любят свое дело. Ты хочешь что-нибудь сказать?
— Республика стоит жизни, — ответил Ферк, не отводя взгляда.
— Республика мертва, но я рад встретить человека, верящего в идеалы. Что ж, посмотрим, насколько крепка твоя вера, — сказал Антонид, улыбаясь.
Когда первая железная игла коснулась его пальца, Ферк попытался отдернуть привязанную руку.
Антонид недолго наблюдал за работой палачей. Он не выдержал мучительных стонов, хруста костей, криков боли и, морщась от тошноты, подкатившей к горлу, поспешил наверх, на свежий ночной воздух.
Все существо несчастного торговца переполнилось ужасной и мучительной болью. Ферк не думал, что это будет так страшно и унизительно. Повернув голову к одному из истязателей, он постарался рассмотреть черты его лица, но увидел лишь расплывающееся белое пятно. Разбитые окровавленные губы не слушались, и он с трудом простонал:
— Если любите Рим, убейте меня. Убейте быстрее.
Палачи переглянулись и, немного помедлив, снова взялись за дело.
Бывшие пленники сидели на песке, дрожа от холода, и ждали, когда появится солнце и согреет их. Прополоскав лохмотья в морской воде, римляне вместе с грязью смыли отчаяние многомесячного заточения в вонючей камере, но сушить одежду пришлось на своем теле.
Рассвет наступил быстро. Люди зачарованно следили за тем, как встает солнце. Очень долго, с того дня, как погиб «Ястреб», у них не было возможности наблюдать это великолепное зрелище. При свете солнца римляне увидели, что находятся на узкой песчаной косе, тянувшейся вдоль незнакомого берега. Насколько хватало глаз, его покрывал густой кустарник. Примерно в полумиле от их местонахождения в стене зарослей Пракс обнаружил широкий проход, выводящий на дорогу, — перед рассветом он отправился разведать местность. Бывшие узники понятия не имели, где их высадил капитан пиратского судна, но похоже было, что неподалеку живут люди. Для пиратов важно, чтобы пленники, заплатившие выкуп, возвратились домой. Значит, эта дорога выведет их к какому-нибудь жилищу. Пракс считал, что они находятся на северном побережье Африки. Он заметил несколько знакомых деревьев, да и птицы, летавшие над головами, на родине не водились.
— Где-то недалеко римское поселение, — уверенно сказал Гадитик. — Вдоль берега их сотни, и мы не первые узники, которых здесь высаживают. Наверняка сюда заходят торговые корабли. Еще до конца лета мы попадем в Рим.
— Я не поеду, — заявил Юлий. — Не хочу возвращаться в лохмотьях и без денег. Я выполню то, что обещал капитану.
— А что ты можешь? Даже будь у тебя корабль и люди, потребуются месяцы, чтобы найти одного капитана из сотен, — возразил центурион.
— Я слышал, как эти негодяи называли его Цельсом. Есть с чего начать поиски.
Гадитик вздохнул.
— Послушай, Юлий. Я не меньше тебя хочу поквитаться с ублюдком, но это просто немыслимо. У нас нет ни оружия, ни денег, чтобы набрать команду.
Юлий твердо посмотрел на центуриона.
— Значит, добудем золото и снаряжение, потом наберем команду, найдем корабль и отправимся на охоту. Станем действовать в такой последовательности.
— Добудем?.. — спросил Гадитик, пристально глядя Юлию в глаза.
— Что ж, я сделаю это один, хотя потребуется чуть больше времени. Но если вы останетесь, то у меня есть план, как забрать наши деньги и с честью вернуться в Рим. Я не хочу ползти к родному порогу, как побитая собака.
— Мне эта мысль тоже не по нраву, — согласился центурион. — После уплаты выкупа моя семья обречена на нищету… Жена будет счастлива, когда я вернусь, но потом придется влачить жалкое существование. Я согласен выслушать твои соображения. Вреда не будет, если мы обсудим твой план.
Юлий взял его руку, крепко пожал, затем повернулся к остальным.
— Ну, а вы? Вернетесь домой, как обиженные дети, или готовы потратить несколько месяцев и обрести то, что потеряли?
— У них в сундуках не только наши деньги, — размышлял вслух Пелита. — Они постоянно держат на корабле добытое золото и серебро. Значит, и казна легиона еще там.
— Это собственность легиона! — твердо заявил Гадитик. К нему вернулся командный голос. — Нет, парни. Я не вор. На серебре легиона стоит печать Рима. Оно пойдет тем, кто за него служил.
Все одобрительно закивали.
— Вы рассуждаете так, словно золото перед вами, — подал голос Светоний. — Оно на корабле, плывущем далеко в море, а мы — голодные оборванцы, затерянные на чужбине!
— Ты прав, — ответил Юлий. — Лучше пойдем по дороге. Она достаточно широкая — значит, где-то недалеко деревня. Поговорим о деле, когда снова почувствуем себя римлянами, сбреем бороды и поедим по-человечески.
Все двинулись за Юлием к проходу в кустарнике, оставив Светония на берегу с открытым ртом. Через несколько секунд он захлопнул его и рысцой побежал догонять товарищей.
Пока Антонид рассматривал обезображенный труп, некогда бывший Ферком, палачи безмолвно стояли у него за спиной.
Брезгливо морщась, их начальник смотрел на обуглившиеся ступни и радовался, что сумел немного поспать, пока мучители занимались подозреваемым.
— Он ничего не сказал? — переспросил Антонид, удивленно покачав головой. — Клянусь Юпитером, чего вы с ним только ни делали… Как человек может вынести такое?
— Возможно, он ничего не знал, — угрюмо произнес один из палачей.
Антонид помолчал.
— Возможно. Для большей уверенности надо было привести сюда его дочерей.
Казалось, страшные увечья, нанесенные Ферку, гипнотизируют Антонида; он близко наклонился к телу, рассматривая каждый ожог, каждую рану, и негромко посвистывал сквозь зубы.
— Поразительно. Не думал, что в нем столько мужества. Он даже не пытался назвать вымышленные имена?
— Нет, господин. Он не сказал ни слова.
За спиной Антонида солдаты обменялись выразительными взглядами. Спустя секунду их лица снова стали безразличными и непроницаемыми.
Варрон Эмилан, радостно улыбаясь, пригласил оборванных офицеров в свой дом.
Уже пятнадцать лет прошло с тех пор, как он вышел в отставку, но Варрон не забыл жизнь в легионе и готов был помочь молодым людям, которых пираты высадили на пустынный берег. Они напоминали ему о большом мире, существующем где-то далеко и не имеющем никакого отношения к здешней спокойной, размеренной жизни.
— Присаживайтесь, присаживайтесь, друзья, — приговаривал он, указывая на скамьи, покрытые коврами.
Когда-то они были великолепны, однако выцвели и поблекли от времени, как с сожалением заметил хозяин. Впрочем, до этого им дела нет, подумал он про себя, наблюдая, как гости рассаживаются.
Двое остались стоять, и Варрон понял, что это командиры.
— Судя по вашему виду, вы побывали в плену у пиратов. Ими просто кишат здешние воды!
Интересно, что бы они сказали, узнав, что Цельс частенько заглядывает в деревню, когда захочет поболтать со старым приятелем, передать ему сплетни и новости о городской жизни, подумал Варрон про себя.
— Однако же твою деревню они не трогают, — заметил тот из командиров, что был помоложе.
Варрон пристально посмотрел на него, отметив внимательные холодные синие глаза. Один зрачок был темным и увеличенным; казалось, он видит собеседника насквозь. Несмотря на внешнюю неухоженность, эти люди выглядели сильными и уверенными в себе — не то что те жалкие оборванцы, которых Цельс высаживает на здешнем берегу примерно раз в два года.
Хозяин решил, что ему следует быть осторожным. Мысленно он похвалил себя за то, что велел сыновьям взять оружие и притаиться снаружи.
— Тех, кто платит выкуп, пираты оставляют на нашем берегу. Уверен, они считают наше селение полезным: через него люди возвращаются к цивилизации, и все знают, что разбойники отпускают людей, если получают за них деньги. Чего вы от нас хотите? Здесь живут одни крестьяне. Рим дал нам за службу землю, чтобы мы ее возделывали, а не гонялись за пиратами. Полагаю, этим должны заниматься те, кто служит на галерах.
Последние слова Варрон произнес с издевкой в голосе, ожидая, что молодой человек смутится или улыбнется. Твердый взгляд синих глаз оставался серьезным, и хозяин почувствовал нарастающую тревогу. — Для горячих бань наше селение слишком мало, но вам с удовольствием разрешат помыться в домах и одолжат бритвы…
— Как насчет одежды? — спросил начальник постарше.
Варрон подумал, что не знает ни имен, ни званий бывших пленников, и слегка смутился. Разговор принимал непривычный оборот. Последняя группа освобожденных рыдала от счастья, что нашла соотечественников на чужбине и увидела настоящие каменные дома.
— Ты у них старший? — спросил Варрон, глядя на молодого.
— Капитаном «Ястреба» был я, — вмешался Гадитик. — Но ты не ответил на мой вопрос.
— Скорее всего, мы не сможем дать вам одежду… — начал хозяин.
Молодой римлянин прыгнул на него, схватил за горло и потащил со скамьи. Задыхаясь от боли и ужаса, Варрон почувствовал, как его повалили на стол и прижали. Прямо перед собой он увидел холодные синие глаза.
— Твой дом слишком хорош для дома крестьянина, — прошипел бывший пленник ему в лицо. — Думаешь, мы слепые? В каком звании ты служил? И с кем?
Хватка ослабла, чтобы Варрон смог говорить; он хотел было позвать сыновей, но не посмел — его все еще держали за горло.
— Я был центурионом, служил Марию… По какому праву…
Пальцы на горле сжались, и Варрон замолчал. Он едва мог дышать.
— Живешь богато, не так ли? Снаружи прячутся двое. Кто они?
— Мои сыновья…
— Зови сюда. Я их не трону, но мы не хотим попасть в засаду, когда будем выходить. Если закричишь, я тебя удавлю раньше, чем они успеют пошевелиться. Даю слово.
Варрон поверил и, как только дыхание восстановилось, позвал своих отпрысков. В ужасе он наблюдал, как чужаки быстро встали у дверей, схватили его сыновей, когда те вошли в комнату, и отобрали оружие. Слабая попытка сопротивления была пресечена градом ударов.
— Вы заблуждаетесь, мы мирные люди, — с трудом выговорил Варрон.
— У тебя сыновья. Почему они не поехали в Рим и не служат в армии, как их отец? Что держит их здесь, как не сговор с Цельсом и такими людьми, как он?
Молодой офицер повернулся к своим спутникам и распорядился, глядя на молодых парней:
— Вывести их наружу и перерезать глотки.
— Нет!.. Чего ты хочешь?! — прокричал Варрон.
Холодные синие глаза снова уставились на него.
— Оружие и все золото, которое ты получил у пиратов за пособничество. Одежду для всех нас и доспехи, если они у тебя есть.
Варрон кивнул. Это оказалось трудно сделать, потому что железные пальцы еще сжимали его горло.
— Ты все получишь, но золота у меня немного, — в отчаянии прохрипел он.
Пальцы сжались еще сильнее.
— Не вздумай играть со мной, — предупредил молодой офицер.
— Кто ты? — едва слышно просипел Варрон.
— Я — племянник того человека, которому ты клялся служить до самой смерти. Мое имя — Юлий Цезарь, — тихо ответил офицер и отнял руки от горла Варрона.
Тот поднялся, потрясенно глядя на суровое лицо.
Сколько же лет назад Марий говорил ему, что иногда солдат должен прислушиваться к внутреннему голосу, подумал Юлий. Едва они вошли в тихое селение, увидели ухоженную главную улицу и опрятные дома, как он понял, что Цельс не разоряет это зажиточное местечко только потому, что здесь живут его пособники. Интересно, все ли селения на побережье процветают так же, как это, подумал Цезарь — и вдруг почувствовал укор совести. Рим отправил ветеранов в отставку и дал им землю в этой глуши, рассчитывая, что они сами о себе позаботятся. Как им выжить без сделок с пиратами? Вероятно, кто-то был против, но их убили; у других не осталось выбора.
Он посмотрел на сыновей Варрона и вздохнул. У местных отставных легионеров есть сыновья, никогда не видевшие Рима, и многие из них уходят в море вместе с пиратами, когда те появляются на берегу. Он отметил смуглую кожу молодых мужчин и лица, в которых смешались римские и африканские черты. Сколько таких, не знающих о службе отцов? Эти двое хотят пахать землю не больше своего папаши. Они хотят повидать мир — а еще побольше денег.
Посматривая на Юлия, Варрон растирал шею. Он старался угадать, о чем думает молодой римлянин, и когда холодные глаза остановились на возлюбленных сыновьях, у отца сжалось сердце. Он испугался за них. Варрон видел, каков Цезарь в гневе.
— У нас не было выбора. Цельс убил бы всех нас.
— Ты мог отправить донесение в Рим, сообщить о пиратах, — холодно произнес Юлий, думая уже о чем-то другом.
Варрон криво усмехнулся.
— Думаешь, Республике есть до нас дело? Когда мы были молоды и достаточно сильны, чтобы сражаться за нее, она заставляла нас верить в сказки, а когда мы состарились, про нас забыли и начали морочить новое поколение дураков. Сенат богатеет за счет земель, которые мы для него завоевали. Нас бросили на произвол судьбы.
В этих словах была горькая правда. Юлий смотрел на Варрона, теребя бородку.
— Коррупцию должно пресечь, — сказал он. — Пока Сулла был у власти, сенат чуть не умер.
Варрон недоверчиво покачал головой.
— Сынок, сенат умер задолго до правления Суллы. Ты слишком молод, поэтому не видел, как он умирал.
Он опустился на скамью и, сгорбившись, продолжал массировать горло.
Цезарь посмотрел на офицеров «Ястреба». Те молча слушали его беседу с Варроном.
— Что теперь, Юлий? — спросил Пелита. — Что будем делать?
— Заберем все, что нужно, и двинемся к следующему селению, потом — к другому, и так далее. Эти люди должны нам за то, что пригрели пиратов. Не сомневаюсь — таких, как он, очень много, — ответил Цезарь, указывая на Варрона.
— Думаешь, у нас так всюду получится? — спросил Светоний, на которого происшедшее произвело крайне отрицательное впечатление.
— Конечно. В следующее селение мы придем с оружием и в хорошей одежде. Будет даже легче, чем сегодня.
Мощным ударом Тубрук загнал лезвие топора глубоко в древесину засыхающего дуба.
Ствол был еще жив, но мертвые ветви без листвы говорили о том, что старое дерево пора срубить. Понадобится всего несколько сильных ударов, чтобы добраться до сердцевины, и Тубрук был уверен, что увидит там гниль.
Он работал уже больше часа; льняные штаны промокли от пота и прилипли к телу. Разогревшись, старый гладиатор скинул тунику, хотя по роще гулял прохладный ветерок: его свежее дыхание высушило пот, охладило разгоряченное тело, и Тубрук чувствовал себя чудесно — умиротворенно и легко. Конечно, трудно не думать о проблемах, связанных с управлением поместьем, тем более после уплаты выкупа, но он гнал эти мысли прочь, стараясь сосредоточиться на размахе и ударе тяжелой железной секирой.
Он остановился и, тяжело дыша, оперся ладонями на длинное топорище. Были времена, когда Тубрук мог махать секирой хоть весь день, однако теперь поседели даже волосы на его груди. Может, и глупо так утруждать себя, но старость скорее приходит к тем, кто сидит и ждет ее. По крайней мере, благодаря упражнениям он сохранил плоский живот.
— Я часто лазал на этот дуб, — раздался голос за его спиной.
От неожиданности Тубрук развернулся прыжком, держа топор на изготовку обеими руками.
На пеньке, закинув ногу на ногу и сложив руки на колене, сидел Брут и озорно, как в юности, улыбался. Тубрук радостно рассмеялся и поставил топор к стволу дерева. Мгновение они молча смотрели друг на друга, потом старый гладиатор шагнул к Бруту, схватил его в охапку и поднял с пенька.
— Клянусь богами, Марк, я очень рад тебя видеть! Очень рад, — сказал он, опуская Брута на землю. — Ты изменился. Ты стал выше! Дай же посмотреть на тебя…
Старый управляющий отступил назад.
— Да это доспехи центуриона! Ты многого добился.
— Центурия Бронзовый Кулак, — пояснил Брут. — Никогда не проигрывает сражений, хотя пару раз, когда я отдавал приказы, такая опасность возникала.
— Не верю. Клянусь головой Юпитера, я горжусь тобой. Ты надолго или проездом?
— Сейчас я свободен. Хочу заняться кое-какими делами в городе, а потом найти новый легион.
Только сейчас Тубрук заметил, что одежда Марка пропитана пылью, а сам он явно давно не мылся.
— Далеко побывал?
— Прошел полмира. Рений не хотел тратиться на коней, только к концу странствий подвернулись две лошадки.
Тубрук взял топор и положил на плечо.
— Так он с тобой? Я думал, Рений не захочет снова жить в городе после того, как его дом сожгли мятежники.
Брут пожал плечами.
— Он собирается продать свой участок земли и снять жилье.
Вспоминая минувшее, Тубрук задумчиво улыбался.
— Нынешний Рим слишком спокоен для него. Вряд ли город ему понравится. — Он положил руку на плечо Брута. — Идем со мной. В твоей старой комнате ничего не изменилось… Над тобой придется хорошенько поработать губкой и скребком, чтобы смыть грязь дорог.
— Юлий вернулся? — спросил Брут.
Тубрук сгорбился, словно топор вдруг стал невероятно тяжелым.
— Пираты захватили его галеру, и нам пришлось собирать выкуп. Сейчас ждем известий…
Брут резко остановился.
— О боги, я не знал!.. Он ранен?
— Нам ничего не известно. Я получил только распоряжение собрать и отправить золото. Заплатил охранникам, они отвезли выкуп на берег и погрузили на торговое судно. Пятьдесят талантов.
— Понятия не имел, что в семье есть такие деньги, — негромко заметил Брут.
— Теперь уже нет. Пришлось продать все мастерские, недвижимость в городе и часть земель поместья. В нашем распоряжении только выручка за урожай. С голоду мы не умрем, но на несколько лет придется затянуть пояса.
— Значит, ему пришлось хлебнуть горя. Хватит на всю оставшуюся жизнь…
— Он не станет унывать. Вы с Юлием очень похожи. Если жизнь не кончилась, деньги всегда можно заработать. Ты знаешь, что Сулла умер?
— Даже в Греции нас заставили ходить в черном. Это правда, что его отравили?
Нахмурившись, Тубрук отвел взгляд и ответил:
— Правда. У него было много врагов в сенате. Его советник Антонид до сих пор ищет убийцу. Уверен, он не прекратит поисков, пока жив.
Отвечая на вопрос Брута, Тубрук думал о Ферке и вспоминал те ужасные дни, когда узнал об аресте друга. Никогда он еще не жил в таком страхе: постоянно ждал, когда придут солдаты и повезут его на суд и расправу. Они не пришли, а Антонид продолжал расследование. Семью Ферка Тубрук искать не посмел — наверняка за ней следили ищейки Антонида, — но поклялся себе, что тем или иным способом выполнит свой долг сполна. Ферк оказался настоящим другом; более того, он страстно верил в Республику, верил так истово, что старый гладиатор даже удивился его реакции, когда впервые изложил торговцу план убийства Суллы. Ферка и уговаривать не пришлось…
— Тубрук?.. — окликнул Брут наставника.
— Прости. Вспомнил прошлое. Говорят, Республика возрождается и в Рим вернулась законность, но это не так. Сенаторы грызутся друг с другом, чтобы у Суллы не появился преемник. Недавно двоих из сената казнили за измену. Доказательств не было никаких, только выступления обвинителей. Они берут взятки, крадут и раздают черни бесплатный хлеб. Толпа набивает животы и, довольная, расходится. Странный город, Марк.
Брут взял его за руку.
— Не думал, что тебя это так волнует.
— Всегда волновало, но я верил правителям, пока был помоложе. Я считал, что такие люди, как Сулла и Марий, не могут причинить Республике вреда. Оказалось, могут. Они способны убить ее. Ты знаешь, что бесплатные раздачи хлеба разоряют крестьян? Они не имеют возможности сбыть урожай, продают свои участки, и эти земли вливаются в и без того огромные владения сенаторов. А крестьяне становятся городскими попрошайками и получают от сената бесплатный хлеб, который раньше выращивали сами…
— Со временем в сенат придут другие люди. Новое поколение, такие, как Юлий.
Лицо Тубрука просветлело, однако Брут был поражен тем, сколько горечи и печали звучало в его словах. Для своих воспитанников старый гладиатор всегда был неколебимым утесом. Марк с трудом подобрал нужные слова, чтобы утешить наставника.
— Мы построим Рим, которым ты сможешь гордиться.
Тубрук сжал его протянутую руку.
— Ах, молодость… Хотел бы я снова стать молодым, — сказал он, улыбаясь. — Идем домой. Пусть Аврелия увидит, какой ты теперь высокий и сильный.
— Тубрук, я… — Брут запнулся. — Я ненадолго. У меня достаточно денег, чтобы снять жилье в городе.
Гладиатор понимающе посмотрел на него.
— Это твой дом. И всегда будет твоим домом. Живи в нем столько, сколько захочешь.
Они молча шагали к поместью.
— Спасибо. Я знал, ты не одобришь, если я сразу пойду своей дорогой. Но я могу, веришь?
— Верю, Марк, — ответил Тубрук, усмехнувшись, и громким голосом велел отпирать ворота.
Молодой человек почувствовал, как гора сваливается с плеч.
— Теперь меня зовут Брут.
Тубрук протянул руку, и молодой человек сжал ее в традиционном приветствии легионеров.
— Добро пожаловать домой, Брут.
Распорядившись готовить баню, Тубрук провел Брута на кухню, усадил в кресло и принялся резать мясо и хлеб. После тяжелой работы он тоже проголодался. Потом они с аппетитом ели, долго разговаривали и смеялись — непринужденно и искренне, как старые друзья.
Юлий смотрел на шестерых новобранцев. Африканское солнце жгло кожу; оно раскалило доспехи до такой степени, что, прикасаясь к открытым участкам тела, металл причинял невыносимую боль.
Лицо Цезаря оставалось непроницаемым, а душу терзали сомнения. Рекруты выглядели сильными и выносливыми, но ни один не имел воинской подготовки. Для осуществления замысла молодому тессерарию требовалось не менее пятидесяти воинов. Он уже верил, что сумеет набрать такое количество людей. Беда была в том, что новобранцы не умеют подчиняться приказам и не знают, что такое армейская дисциплина. Необходимо вбить им в головы тот простой факт, что без дисциплины они погибнут.
Физически парни были развиты прекрасно, но только двое мужчин этой деревни пришли по собственному желанию. Юлий ожидал, что их будет больше. Четверо явились по приказу о наборе в римскую полуцентурию и сейчас смотрели настороженно и злобно. Среди новобранцев был здоровяк на голову выше остальных. Юлий знал, что жители деревни рады от него избавиться — парень доставлял им много неприятностей. Вел он себя нагло и независимо; это раздражало Цезаря.
Вот Рений быстро бы сделал из них солдат. Интересно, с чего бы он начал? Гадитик и остальные офицеры не верили, что здесь удастся набрать рекрутов, но это оказалось делом несложным. Сложнее было их обучить. На побережье живут сотни отставных легионеров. Сколько у них сыновей, подлежащих призыву в римскую армию? Да здесь можно набрать целое войско, обеспечить его всем необходимым, напомнить молодым бойцам о славе их отцов.
Юлий остановился перед самым высоким новобранцем и посмотрел ему в глаза. В них не было ни страха, ни уважения — только любопытство. Парень возвышался над товарищами, как башня; мускулистые руки и ноги блестели от пота. Кусачие мухи, досаждавшие офицерам с «Ястреба», вообще не привлекали его внимания. На солнцепеке он стоял неподвижно, как изваяние. Этот рекрут очень напоминал Юлию Марка. Лицо у него было совершенно римское, вот только речь являла собой неблагозвучную смесь вульгарной латыни и африканского диалекта. Цезарь разузнал, что отец парня умер, оставив хозяйство, которое наследник довел до полного разорения. Что его ждет в деревне? Убьют в драке, или он уйдет с пиратами, когда кончатся деньги и вино.
Как же его зовут?.. Молодой тессерарий гордился своей способностью быстро запоминать имена людей; этим отличался и его дядя, Марий, который знал по именам своих подчиненных. Наконец имя всплыло из глубины памяти: действительно, здоровяк говорил, что его зовут Цирон. Наверное, даже не знает, что это имя для раба. Как стал бы Рений разговаривать с ним?
— Мне нужны люди, способные драться, — произнес Юлий, глядя в наглые карие глаза.
— Я умею драться, — уверенно ответил Цирон.
— Мне нужны люди, способные в трудную минуту владеть собой, — продолжал Юлий.
— Я умею… — начал Цирон.
Цезарь отвесил ему сильную пощечину. В карих глазах сверкнула ярость, но Цирон сдержался, хотя мускулы на голой груди напряглись. Юлий шагнул вплотную к парню.
— Хочешь взять меч? И зарубить меня? — выдохнул он рекруту в лицо.
— Нет, — совершенно спокойно ответил тот.
— Почему нет? — издевательски спросил Юлий, стараясь вывести Цирона из себя.
— Мой отец говорил, что у легионера должна быть выдержка.
Юлий пристально посмотрел в глаза новобранца, стараясь не выдать своего волнения. Такого ответа он не ожидал.
— А мне говорили, что в своей деревне ты не славился особенной выдержкой.
Парень долго молчал; Юлий терпеливо ждал ответа. Он знал, что торопить нельзя.
— Я тогда… еще не был легионером, — сказал Цирон.
Юлий наблюдал, как из карих глаз испаряется наглость, и молча ругал сенат за то, что тот бросается вот такими парнями, которые мечтают стать легионерами, а не прозябать на чужбине.
— Ты не легионер, — медленно произнес Юлий. Губы у парня дрогнули, как у обиженного ребенка. — Но я могу сделать из тебя легионера. Я расскажу тебе о братстве легионеров и сам стану твоим братом; с высоко поднятой головой ты пройдешь по улицам далекого Рима. Если тебя остановят, скажешь, что ты — солдат Цезаря.
— Скажу, — произнес Цирон.
— Командир, — добавил Юлий.
— Скажу, командир, — повторил Цирон и встал по стойке «смирно».
Юлий отступил на несколько шагов к офицерам «Ястреба» и обратился к новобранцам с короткой речью.
— Мы сделаем из вас солдат, для которых нет ничего невозможного. Вы — дети Рима и скоро узнаете о его славной истории. Мы научим вас владеть мечом и двигаться строем, мы расскажем о законах и обычаях, о жизни в большом мире. Придут другие новобранцы, и вы станете учить их и поведаете, что это значит — быть гражданином Рима. Выступаем сегодня… В следующую деревню вы войдете не крестьянами, а легионерами.
Колонна, построенная по двое, шла не в ногу и с разными интервалами, однако молодой тессерарий знал, что это поправимо. Он размышлял о последующих шагах, которые предпринял бы Рений, но потом отбросил подобные мысли. Рения здесь нет. Есть он, Юлий.
Гадитик шагал рядом с Цезарем, замыкая колонну.
— Наши идут за тобой, — негромко заметил он.
Юлий посмотрел на центуриона.
— Что им остается, если они хотят вернуть деньги. Нам нужна команда, потом — корабль.
Гадитик усмехнулся и хлопнул Цезаря по спине.
Юлий споткнулся и чуть не упал.
— О нет, — прошептал он, остановившись. — Крикни им, что мы догоним. Быстрее!..
Гадитик отдал приказ и посмотрел в спины удаляющимся легионерам. Вот они скрылись за поворотом, и Гадитик повернулся к Юлию, вопросительно глядя на него. Цезарь побледнел и закрыл глаза.
— Опять приступ? — спросил центурион.
Юлий едва заметно кивнул.
— В прошлый раз перед припадком почувствовал во рту… металлический привкус. Сейчас то же самое. — Он откашлялся и сплюнул, кривя губы. — Не говори им. Не говори…
Гадитик подхватил Юлия, когда тот начал падать, и прижал к земле. Цезарь бился в припадке, тело сводили судороги, и он с неистовой силой колотил пятками по пыльной дороге. Жирные мухи словно почувствовали человеческую слабость и роем вились над поверженным Юлием. Гадитик искал глазами что-то, что можно вставить между челюстями, чтобы товарищ не откусил себе язык. Протянув руку, он сломал толстую ветвь, втиснул ее меж зубов и всем телом удерживал припадочного, пока не кончился приступ.
Наконец Юлий смог сесть и вытащил изо рта измочаленный кусок дерева. Ощущение было таким, будто его избили до потери сознания. Он заметил, что обмочился, и от ярости ударил кулаком по земле.
— Я думал, это не повторится!..
— Может, последний раз? — предположил Гадитик. — Ранения в голову всегда очень тяжелы. Кабера говорил, что какое-то время приступы будут повторяться.
— Они будут повторяться всю жизнь. И рядом со мной нет этого старика, — глухо ответил Цезарь. — Моя мать страдает приступами падучей. Я не знал, как это страшно. Кажется, что умираешь.
— Можешь встать? Не хотелось бы сильно отставать. После твоей речи люди готовы идти без отдыха целый день.
Гадитик помог молодому офицеру подняться и заставил Юлия сделать несколько глубоких вдохов. Он хотел подбодрить товарища, но слова утешения давались центуриону с трудом.
— Ты справишься. Кабера сказал, что ты сильный человек; я видел множество подтверждений его словам.
— Возможно. Ладно, идем. Надо держаться ближе к морю, чтобы я мог помыться.
— Я скажу нашим, что вспомнил смешную историю, и ты от хохота обмочил штаны, — предложил Гадитик.
Цезарь хмыкнул, центурион в ответ улыбнулся.
— Вот видишь, ты уже смеешься. Ты сильнее, чем думаешь. Александр Великий тоже страдал падучей, говорят.
— В самом деле?..
— Да, и Ганнибал тоже. Это не конец. Просто недуг, тяжкая ноша.
Брут постарался не выдать своего потрясения, когда на следующее утро увидел Аврелию. Женщина была бела, как мел, тело высохло, вокруг глаз и рта залегли морщины. Три года назад, когда он уезжал в Грецию, их не было…
Тубрук заметил его состояние и старался заполнять неловкие паузы, появлявшиеся во время разговора. Он отвечал на вопросы, которых не задавала Аврелия. Старый гладиатор даже не был уверен, что она узнала Брута.
Молчание Аврелии с лихвой восполнялось смехом Клодии и Корнелии, нянчившихся с дочкой Юлия. Брут принужденно улыбался и говорил, что девочка похожа на отца, хотя, по правде говоря, не видел в ней схожести ни с Юлием, ни с Корнелией. Он чувствовал себя в триклинии неуютно — все присутствующие были связаны отношениями, которые на него не распространялись. Впервые Брут подумал, что он чужой в этом доме, и ему стало грустно.
После того как Аврелия немного поела, Тубрук увел ее из триклиния, и Брут, стараясь изо всех сил, принял участие в разговоре с женщинами. Он рассказал о дикарях с голубой кожей, против которых воевал в Греции в составе Бронзового Кулака. Клодия хохотала, когда Брут описывал варвара, трясущего своими гениталиями перед римлянами в расчете на то, что они его не достанут. Корнелия закрыла руками ушки ребенка, и Брут смутился и покраснел.
— Простите. Я привык к солдатской компании. Давно не бывал в этом доме…
— Тубрук говорит, что ты возмужал за годы странствий, — сказала Клодия, чтобы ободрить Брута. — По его словам, ты всегда мечтал стать великим воином. Твоя мечта осуществилась?
Все еще стесняясь, он рассказал о турнире бойцов на мечах, на котором он занял первое место, сражаясь против лучших воинов легиона.
— Мне вручили острый меч из очень прочного железа с позолоченной рукоятью. Я вам его покажу.
— Вернется ли Юлий? — вдруг спросила Корнелия. В ее голосе звучала неподдельная печаль.
— Конечно, — с подъемом ответил Брут. — Выкуп уплачен. Обязательно вернется.
Он говорил очень убедительно, и Корнелия, кажется, поверила.
После полудня они с Тубруком пошли вверх по холму к дубу. Каждый нес на плече топор. Став по обе стороны от дерева, мужчины принялись ритмично наносить удары по стволу, углубляя рубленую щель, над которой Тубрук трудился днем раньше.
— Есть еще одна причина, по которой я вернулся в Рим, — сообщил Брут, утирая пот со лба.
Тяжело дыша, Тубрук опустил свой топор.
— Какая же? — спросил он, отдуваясь.
— Хочу найти свою мать. Я уже не мальчик и желало знать, как появился на свет. Надеюсь, ты мне поможешь?
Его наставник вздохнул и снова взялся за топор.
— Правда не принесет тебе радости.
— Я должен знать. У меня есть семья.
Тубрук нанес по стволу невероятно мощный удар, глубоко загнав в него лезвие топора.
— Твоя семья здесь, — проворчал он, вытаскивая топор из твердого дерева.
— Я говорю о кровных родичах. Я не знаю, кто мой отец. Я хочу узнать, кто моя мать. Если она умрет, а я так и не увижу ее, никогда себе не прощу.
Тубрук помолчал и снова тяжело вздохнул.
— Она живет у дороги в Фест, на дальнем краю города, недалеко от Квиринала. Но перед тем, как отправиться туда, хорошенько подумай. Тебя может постичь разочарование…
— Нет. Она бросила меня, когда мне исполнилось всего несколько месяцев от роду. Что может разочаровать сильнее? — негромко возразил Брут, взял топор, размахнулся и ударил по старому дереву.
На закате дуб рухнул; уже в сумерках Брут и Тубрук подошли к воротам поместья. Возле них сидел Рений.
— Они построили дом на моем участке, — сердито сказал он Бруту. — Какие-то молодые легионеры вывели меня из города, как смутьяна. Из моего собственного города!..
Тубрук разразился хохотом.
— А ты им сказал свое имя? — спросил Брут, стараясь сохранить серьезное выражение лица.
Едва сдерживая ярость, Рений прорычал:
— Они не знают такого имени. Молокососы, щенки!
— Если хочешь, могу дать комнату, — предложил Тубрук.
Рений соизволил обратить внимание на старого приятеля.
— Сколько ты хочешь?
— Мне достаточно твоей компании, дружище. Вполне достаточно.
Рений фыркнул.
— Ну и дурак. Я — честный человек и заплачу.
По приказу управляющего поместьем ворота открылись, и Рений первым вступил во двор. Брут посмотрел на Тубрука и ухмыльнулся — глаза старого гладиатора лучились радостью.
Брут стоял на перекрестке у подножия Квиринала. Мимо текла суетливая римская толпа. Он встал очень рано, осмотрел доспехи, мысленно поблагодарил Тубрука за приготовленную чистую тунику. Понимая, что это лишнее, все-таки протер маслом каждую деталь доспехов и отполировал металл до блеска. Брут чувствовал, что среди горожан, одетых в темное, он смотрится вызывающе, но привычный вес брони придавал уверенности, словно мог защитить не только от оружия.
В Бронзовом Кулаке был свой оружейник, и он считался лучшим в легионе, как и всё в элитной центурии. Поножь на правой ноге была изготовлена так искусно, что повторяла рельеф мускулатуры. На ней с помощью кислоты мастер вытравил узор из переплетенных колец. За эту поножь Бруту пришлось выложить месячное жалованье.
Под металлом текли струйки пота, и он нагнулся, пытаясь почесать зудящую кожу. Бесполезно, надо снимать поножь, а Бруту было не до того. Он не стал закреплять плюмаж в навершие шлема, ведь предстояло явиться не на парад, а в дом, где живет его мать.
Дом этот выглядел так, что Брут просто остолбенел в недоумении. Он ожидал увидеть четырех-или пятиэтажное здание, а в нем — комнату, небольшую, но чистую. А перед молодым человеком возвышался шикарный особняк с фасадом из темного мрамора, похожий на дворец.
Основная часть здания была отодвинута от пыли и запахов улицы в глубь парка; к ней вела мощеная дорожка, начинавшаяся от высоких ворот. Брут подумал, что дом Мария был, пожалуй, больше, но наверняка утверждать это не смог бы.
Тубрук назвал ему только адрес, ничего не объясняя, однако Марк видел, что квартал богатый — большую часть толпы составляли слуги и рабы, тащившие носилки или покупки, сделанные по распоряжению хозяев. Он рассчитывал, что мать поразится, когда узнает, что сын ее стал центурионом. Увидев особняк, молодой человек понял: его владелица способна встретить даже офицера, как простого солдата, и заколебался.
Он уже подумывал о возвращении в поместье Юлиев. Конечно, Рений и Тубрук не станут подшучивать над неудачной попыткой. Но ведь он мечтал об этом еще в Греции!.. Просто стыдно пугаться одного вида роскошного здания.
Глубоко вздохнув, Брут еще раз осмотрел себя. Все в порядке. Ремни доспеха застегнуты, нигде ни единого пятнышка. Надо идти.
Молодой римлянин шагнул вперед, и толпа перед ним расступилась. Рассмотрев створки ворот, он снова вспомнил дом Мария на другом конце города. До двери оставалось несколько шагов, когда она неожиданно отворилась, и на пороге появился раб, согнувшийся в поклоне. Жестом он пригласил Брута войти.
— Сюда, господин, — сказал невольник, заперев ворота и указывая на дверь особняка. За ней открылся узкий коридор. Раб пошел первым, Брут с бьющимся сердцем — за ним.
Его ждали?..
Скоро они оказались в роскошной зале. Ничего подобного Марк раньше не видел. Потолок поддерживали мраморные колонны с позолоченными капителями и основаниями. Вдоль стен стояли белые статуи, а в центре помещения расположился бассейн, вокруг которого были установлены ложа. В воде, почти не шевеля плавниками, сонно двигались крупные рыбы. Доспехи в этой богато убранной зале выглядели нелепо, и Брут пожалел, что не снял поножь и не почесал хорошенько ногу перед тем, как войти.
Раб исчез, и он остался в одиночестве и полной тишине. Только вода тихо плескалась в бассейне: это почему-то раздражало Брута. Помедлив несколько секунд, он снял шлем и провел ладонью по влажным волосам.
Вдруг он ощутил движение воздуха — за его спиной открылась дверь. Обернувшись, Брут замер. В залу вошла красивая женщина и направилась прямо к нему. Она была разрисована как кукла. Брут подумал, что они с ней, похоже, ровесники. Женщина куталась в незнакомую ему прозрачную ткань, сквозь которую ясно различались груди с торчащими сосками. Кожа женщины была совершенно белой, шею охватывала тяжелая золотая цепь.
— Садись, — пригласила она. — Устраивайся поудобнее.
Незнакомка опустилась на ложе и вытянула ноги, обнажив их настолько откровенно, что к щекам Брута прилила кровь. Он присел рядом с ней, стараясь собраться с мыслями и вспомнить, зачем пришел сюда.
— Я тебе нравлюсь? — томно спросила незнакомка.
— Ты прекрасна, но я ищу… одну женщину, которую знал когда-то.
Она надула губки, и Бруту нестерпимо захотелось поцеловать ее, схватить в объятия и не отпускать. При мысли об этом у него закружилась голова. И внезапно молодой человек осознал, что воздух в зале пропитан неким ароматом, который лишает его воли.
Тем временем чаровница протянула руку и положила ее на обнаженную ногу Брута чуть выше колена. Он вздрогнул, и в этот момент в голове у него прояснилось.
Стремительным движением Марк встал с ложа.
— Ты ждешь от меня платы?..
Женщина смутилась и сразу показалась гораздо более молодой, чем вначале.
— Я занимаюсь этим не по любви, — ответила она неожиданно резко.
— Сервилия здесь? Она не откажется видеть меня.
Девушка развалилась на ложе и, отбросив всякую учтивость, заявила:
— Она не выходит к центурионам. Чтобы увидеть ее, требуется быть по меньшей мере консулом.
Брут смотрел на девушку, выпучив глаза. Потом внезапно закричал:
— Сервилия! Где ты?..
За первой дверью, через которую он пришел, Брут услышал топот бегущих людей, поэтому быстро открыл вторую и юркнул в нее под издевательский хохот девушки.
Он оказался в длинном коридоре; прямо перед ним стоял раб с подносом, на котором были расставлены амфоры и кубки.
— Сюда нельзя!.. — заверещал невольник, но Брут отшвырнул его, и поднос с амфорами полетел на каменный пол.
В конце коридора он увидел две плечистые фигуры, быстро двигающиеся ему навстречу. В руках у мужчин были дубинки.
— Что, малость перебрал? — ухмыльнулся один, подойдя на несколько шагов ближе.
Привычным движением Брут обнажил гладий. Сверкнуло лезвие, украшенное, как и поножь, узором из свивающихся колец. Охранники растерялись и замерли на месте.
— Сервилия!.. — завопил Брут что есть мочи, наставив меч на мужчин. Они достали кинжалы из ножен на поясах и медленно двинулись вперед.
— Ах ты, жук навозный! Глянь, как распетушился!.. — сказал один, поигрывая кинжалом. — Думаешь, сюда можно прийти и творить, что вздумается? Раньше я офицеров не резал, а теперь посмотрю, какого цвета у них потроха!..
В глазах Брута разгоралось бешенство, однако он не бросился в атаку. Вместо этого он неожиданно рявкнул, словно на смотре легиона:
— Смирно! Стоять и слушать, грязные ублюдки! Если вы немедленно не спрячете оружие, вас повесят!
Охранники рефлекторно опустили руки и уставились на Брута. Тот решительно шагнул к ним.
— Почему в вашем возрасте вы оставили легион и охраняете шлюх? Дезертиры?
— Нет… господин. Мы служили в Перворожденных.
Брут едва сдержал возглас удивления и радости.
— Под началом Мария? — требовательно спросил он.
Старший кивнул. Теперь стражники стояли по стойке «смирно», и Брут прощупывал их взглядом с головы до пят, как на смотру.
— Будь у меня время, я показал бы вам письмо, которое он послал мне в Грецию; я находился там со своей центурией. Когда он поднимался по ступеням сената, чтобы потребовать триумфа, я шел рядом с ним. Не позорьте его память.
Охранники потупились от стыда. Брут позволил паузе затянуться.
— Так вот, у меня дело к женщине, которую зовут Сервилия. Можете привести ее ко мне или меня к ней, но пока я здесь, вы будете действовать как солдаты, понятно?
Мужчины кивнули, и тут распахнулась дверь в конце коридора. Раздался женский голос:
— Отойдите, чтобы я могла рассмотреть его.
Охранники не двинулись с места — глаза их были прикованы к лицу молодого центуриона. Плечи напряглись, но ни один не шевельнулся.
— Это она? — спокойно спросил Брут.
Тот, что был постарше, взмок от напряжения.
— Она — хозяйка дома, — сообщил он.
— Тогда исполняйте ее распоряжение.
Охранники молча шагнули в стороны и встали у стен. Брут увидел женщину, целившуюся в него из лука.
— Ты — Сервилия? — спросил он, отметив, что руки, удерживавшие стрелу на натянутой тетиве, слегка дрожат.
— Ты выкрикивал мое имя, как уличный торговец рыбой. Это мой дом.
— Я не собираюсь причинять тебе вред, — спокойно сказал Брут. — И на твоем месте опустил бы лук, чтобы нечаянно не выстрелить.
Сервилия посмотрела на охранников и, видимо, успокоилась. Она ослабила тетиву, хотя держала лук наготове. Наверное, на нее раньше уже нападали солдаты, подумал Брут.
Эта женщина не имела ничего общего с той, которая вышла к Марку в роскошной зале со статуями. Как и он сам, она была высокой и худощавой. Длинные черные волосы свободно спадали на плечи, кожу покрывал ровный загар, лицо было скорее некрасивым, почти отталкивающим, но большой рот и темные глаза обладали той чувственностью, которая сводит мужчин с ума. Руки, державшие лук, были крупными и сильными, а запястья охватывали золотые браслеты, позвякивающие при каждом движении.
Глаза Брута подметили каждую черточку в облике этой женщины, и он почувствовал боль в груди — в лице ее угадывалось его отражение.
— Ты меня не знаешь, — ровным голосом произнес он.
— Да что ты говоришь? — с издевкой заметила Сервилия, подходя ближе. — Ты ворвался в мой дом, размахиваешь оружием… Тебя следует высечь, и не надейся, что столь жалкий чин спасет от наказания.
Брут подумал, что она прекрасно выглядит. Такое смелое поведение у женщин он видел только раз, в храме Весты. Девственные весталки вели себя совершенно свободно, а по отношению к мужчинам даже вызывающе. Они знали, что смерть грозит любому наглецу, который осмелится хотя бы прикоснуться к их одежде.
Брут смотрел на мать и сознавал, что в нем просыпаются отнюдь не сыновние чувства. Кровь прилила к щекам; Сервилия заметила это и понимающе улыбнулась, показав ослепительно белые зубы.
— Я думал, ты выглядишь старше, — пробормотал Брут.
В глазах женщины появилось раздражение.
— Я выгляжу на свои годы. Ты все еще не сказал, как тебя зовут.
Брут спрятал меч в ножны. Еще вчера он мечтал прийти к матери и назвать себя, увидеть ее растерянность, расширенные от потрясения глаза, беспомощно обвисшие руки. Ему хотелось, чтобы мать восхитилась его достижениями, ростом, силой и красотой. Все это бессмысленно. Он оказался хотя и в роскошном, но публичном доме. И его мать — шлюха. Некогда Брут краем уха слышал, как об этом говорил отец Юлия. Выходит, правда… Что ж, теперь ему безразлично, что она подумает о сыне.
— Меня зовут Марк. Я твой сын, — сказал он, пожав плечами.
Женщина замерла и стала похожа на одну из статуй, которые Брут видел в зале. Несколько долгих мгновений мать и сын смотрели друг на друга. Потом глаза Сервилии наполнились слезами, она швырнула лук на пол, повернулась, пробежала по коридору и с такой силой захлопнула за собой дверь, что стены задрожали.
Охранники, открыв рот, смотрели на Брута.
— Это правда, господин? — спросил старший. Брут кивнул, и охранник покачал головой. — Мы не знали.
— Я же вам не говорил. Слушай, я сейчас уйду. Никто не выстрелит мне в спину?
— Нет. Здесь всего двое стражей — я и этот парень. Обычно ей не требуется защита.
Брут повернулся, собираясь уйти, и охранник заговорил снова:
— Сулла вычеркнул наш легион из списков сената. Нам пришлось соглашаться на любую работу.
Посмотрев на него, молодой центурион сказал:
— Я теперь знаю, где вас найти. Если вы мне понадобитесь, за вами придут.
Отставной солдат протянул руку, и Брут пожал ее так, как это делают легионеры.
Покидая особняк, он снова прошел через залу с бассейном и обрадовался, увидев, что она пуста. Брут задержался, чтобы забрать шлем и плеснуть воды на лицо и шею. Но это почти не помогло — на душе было гадко, отчаянно хотелось побыть в одиночестве и обдумать все, что случилось с ним в доме матери. Мысль о том, что придется пройти через переполненный народом город, раздражала его, но надо было отправляться в поместье. Другого дома у Брута не было.
У ворот его догнала рабыня. Услышав быстрые шаги бегущего человека, он положил ладонь на рукоять меча и, повернувшись, увидел молодую невольницу. Тяжело дыша, она стояла перед центурионом, а Брут равнодушно наблюдал, как вздымается ее упругая грудь. Еще одна красотка. Видимо, в доме их полно.
— Госпожа сказала, чтобы ты вернулся сюда завтра утром. Она хочет видеть тебя.
Внезапно Брут почувствовал радость и облегчение, словно огромный камень свалился с плеч.
— Я приду, — ответил он.
Дорога тянулась вдоль берега моря, повторяя его контуры, и уже ясно было, что до следующей деревни они в этот день не дойдут.
Быстрее всего римляне продвигались вперед, когда шли по следам крупных животных, но зачастую они уводили от берега, а Юлий не хотел терять море из виду, чтобы не заблудиться в незнакомой местности. Когда отряду приходилось оставлять звериные тропы, начиналась тяжелая, изнурительная борьба с зарослями колючего кустарника. Переплетающиеся корявые ветви щетинились красными шипами — красными настолько, словно они уже попробовали человеческой крови. В воздухе висела мошкара, от которой не было спасения. С каждой потревоженной ветки слетала целая туча маленьких безжалостных кровопийц.
Пока солдаты готовили лагерь для ночевки, Юлий размышлял о римских поселениях на побережье Африки. Они изолированы друг от друга. Что это — часть некоего плана, целью которого является намеренное разобщение здешних обитателей, или же стремление обеспечить жизненное пространство для развития в будущем? Юлию хотелось думать, что сенат имел в виду именно последнее. Он знал, что солдаты готовы идти и ночью, стоило ему только приказать. Но офицеры с «Ястреба» в условиях Африки не обладали выносливостью уроженцев здешних мест. В воздухе разносились крики и визг неизвестных римлянам животных; офицеры вскакивали, руки их тянулись к мечам, а рекруты спокойно спали, как ни в чем не бывало.
Юлий приказал Пелите назначить часовых, подбирая пары из новобранцев и тех, кто пережил плен у пиратов. Он прекрасно понимал, что долгий путь по чужой для римлян земле дает рекрутам возможность дезертировать. Оружия не хватало, и в течение дня новобранцы несли только поклажу, включавшую продукты питания, воду и ручную кладь, но часовым на стоянках выдавались мечи. Пару раз Цезарь замечал, как рекруты с горящими глазами рассматривали клинки, оказавшиеся у них в руках. Наверное, так скупец смотрит на нечаянно попавшее к нему сокровище, подумал тогда Юлий. Хотелось думать, что молодые сердца объяты трепетом перед славой предков, а не желанием стянуть дорогую вещь и убежать.
Организация питания оказалась делом непростым. Офицеры с «Ястреба» не могли допустить, чтобы съестное для них добывали подчиненные. Это стало бы нарушением в системе подчинения, которую установил Юлий. Он был убежден: тот, кто дает пищу, является хозяином, и чины здесь ни при чем. Сия простая истина старше самого Рима.
Юлий благодарил богов за то, что в отряде был Пелита. Он выслеживал и ловил мелких животных с такой сноровкой, словно охотился в лесах родной Италии, а не на чужбине. Даже рекруты удивились, когда Пелита, отлучившись на несколько часов, вернулся с хорошей добычей — четырьмя зайцами. Каждый вечер требовалось накормить пятнадцать здоровых мужчин, поэтому успех охоты становился жизненно важным вопросом. Благодаря Пелите не было деления на тех, кто может добыть пропитание, и тех, кто вынужден ждать, когда их накормят.
Юлий наблюдал, как его друг обрезает пласты мяса с боков пойманного сегодня молодого поросенка. Пелита метко бросил камень, когда поросенок выскочил из кустов на тропу, собираясь пуститься наутек, и перебил животному ноги. Матери-свиньи они не видели, хотя из кустов доносились визг и призывное хрюканье. Юлий надеялся, что она подойдет ближе, тогда римлян ждал бы настоящий пир, а не кусок мяса на человека. На офицерах с «Ястреба» не было ни жиринки, и еще не скоро они оправятся от лишений плена и наберут вес… Он знал, что и сам выглядит не лучшим образом. В зеркало Юлий не смотрелся очень давно. Интересно, насколько изменилось его лицо? В худшую сторону или в лучшую? Обрадуется ли Корнелия, когда снова увидит мужа, или будет поражена мрачным взглядом и явными признаками пережитого заточения?
Юлий улыбнулся и глубоко вздохнул. Он останется прежним, что бы там ни случилось с его лицом.
Светоний с подозрением наблюдал за улыбающимся Цезарем. Ему всегда казалось, что тот посмеивается над ним. Действительно, иногда Юлия так и подмывало подначить молодого офицера, но он сдерживал себя. Цезарь понимал, чего боится Светоний. Тот ожидал, что Юлий воспользуется своим теперешним авторитетом, чтобы отомстить за старые обиды. Подобную роскошь Цезарь позволить себе не мог. Слишком много сил он отдал, чтобы сплотить отряд, скрепить его внутренними связями. Юлий знал, что должен стать вождем, стоящим выше мелочных обид, таким, как Марий. Подобные предводители сделаны из другого материала, они не опускаются до нелепых ссор.
Цезарь коротко кивнул Светонию и перевел взгляд на остальных.
Гадитик и Пракс обходили лагерь, обозначая периметр ветками — ничего другого под рукой не было. Юлий слушал, как они объясняют рекрутам обязанности часового, и ностальгически улыбался.
— Сколько раз часовой окликает чужого? — спрашивал Пракс у Цирона.
— Один раз, господин. Чужаки должны предупредить о своем приближении, после чего я приказываю: подойди и назовись.
— А если они не предупредят? — весело поинтересовался Пракс.
— Я разбужу кого-нибудь еще, мы подпустим их поближе и отрубим незваным гостям головы.
— Молодец. Запомни: шея и пах. Ударишь в другое место, и у врага останется достаточно сил, чтобы захватить тебя с собой на тот свет. Шея и пах — надежнее всего.
Цирон ухмыльнулся. Как сухой песок, он впитывал каждую каплю информации, получаемую от Пракса. Этот верзила нравился Юлию. Он хотел стать легионером, узнать и полюбить то, что знал и любил его отец. А Пракс обнаружил, что с удовольствием учит тому, что сам постиг за десятилетия службы Риму на суше и на море. Дайте срок, и эти сосунки утрут нос любому. Они станут настоящими легионерами, будут сыпать теми же характерными словечками и выражениями.
Тем временем Юлий старался улечься поудобнее. Тяжелые мысли и воспоминания ворочались в голове. Могли ли они выстоять, когда все товарищи пали, а враги с оглушительными криками пошли в последнюю атаку? Верил ли хоть один, что победа еще возможна? Римляне сами не ожидали, что способны сражаться с такой дикой яростью. Откуда она берется? Человек может прожить целую жизнь, избегая любых конфликтов, а однажды отдать жизнь за тех, кого любит.
Юлий закрыл глаза.
Похоже, ответ кроется именно здесь. Не многие любят Рим — он слишком огромен, слишком безличен. Легионеры, которых знавал Юлий, никогда не думали о городе на семи холмах, населенном свободными гражданами. Они сражались за своего полководца, свой легион, просто за свою центурию и товарищей. Когда люди стоят в бою плечом к плечу, они не могут оставить друг друга и побежать. Это позор.
Пронзительно закричав, Светоний вдруг вскочил на ноги и принялся лупить себя ладонями.
— Помогите! Здесь что-то на земле!
Юлий вскочил и, обнажив меч, вместе с остальными приблизился к костру. Краем глаза Цезарь с удовлетворением отметил, что Цирон остался на посту.
В отсветах костра они рассмотрели черную колонну невероятно крупных муравьев, которая текла по освещенному костром участку и исчезала в темноте. Светоний бесновался и рвал с себя одежду.
— Они сожрут меня! — визжал он.
Пелита шагнул к молодому офицеру, чтобы помочь. Как только его нога оказалась вблизи колонны муравьев, от нее отделился ручеек и мгновенно облепил ступню.
— О боги, уберите их! — закричал Пелита.
В лагере начался хаос. Новобранцы вели себя гораздо спокойнее, чем офицеры с «Ястреба». Муравьи кусали глубоко, словно крысы, а когда солдаты пытались оторвать насекомых, в плоти оставались головы с острыми жвалами, сведенными спазмом агонии. Пальцами извлечь их было невозможно, и тело Светония вскоре покрылось черными горошинами, а руки — кровью.
Юлий позвал Цирона, и тот своими мощными пальцами спокойно обобрал муравьиные головы с двух римлян.
— Они все еще на мне! Можешь их вытащить? — умолял Светоний.
Он стоял почти голый и трясся от ужаса, а Цирон неторопливо удалял с его тела последние головки насекомых.
— Жвала извлекают ножом. Разжать невозможно. Местные племена используют их, чтобы закрывать раны. Как швами, — спокойно рассказывал Цирон.
— Что это за твари? — спросил Юлий.
— Солдаты леса. Охраняют колонну на марше. Мой отец говорил, что они похожи на разъезды римлян. Если стоишь в стороне, они не нападут, а окажешься на их пути — запрыгаешь, как Светоний.
Пелита мстительно посматривал на колонну, все еще марширующую по лагерю.
— Их можно сжечь, — заметил он.
Цирон отрицательно покачал головой.
— Колонна бесконечна. Лучше убраться отсюда подальше.
— Ты прав, — согласился Цезарь. — Светоний, одевайся и будь готов к переходу. Своими ранами займетесь на новом месте.
— О, как больно! — простонал Светоний.
Цирон взглянул на офицера, и Юлию стало стыдно за Светония, который не боится выказать малодушия перед рекрутом.
— Шевелись, или я сам брошу тебя муравьям на съедение, — велел он.
Угроза оказала действие.
Еще до того, как луна высоко поднялась в небо, разбили новый лагерь. Цирон и еще двое новобранцев заступили на стражу. Утром все встанут вялыми и недовольными от недосыпа.
В голове у Юлия слабо пульсировало, словно эхом отдавалось жужжание и гудение насекомых, вьющихся в воздухе. Всякий раз, как он начинал засыпать, на открытые участки кожи садился какой-нибудь кровопийца. Цезарь давил насекомое, однако на его месте появлялись новые, совершенно не давая уснуть. Из одежды он соорудил подушку, тряпкой закрыл лицо и подумал о чистом небе Италии. На мгновение перед ним всплыло лицо Корнелии. Юлий улыбнулся. И уже в следующий момент крепко спал.
Покрытые зудящими волдырями от укусов насекомых, с ввалившимися от усталости глазами, к полудню нового дня римляне вышли к следующему селению, которое располагалось в миле от берега. Юлий повел людей на главную площадь, зорко глядя по сторонам и подмечая все, что считал важным.
Вновь его поразило отсутствие всяческих оборонительных сооружений. Старые солдаты, получившие землю в чужих краях, должны были, по мнению Цезаря, опасаться нападения. Деньги у них, разумеется, водились — усадьбы невелики, но местные жители наверняка торгуют с туземцами.
Среди римлян, собравшихся встретить отряд, Юлий заметил немало черных лиц. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем римская кровь растворится в африканской и появятся поколения, начисто забывшие далеких предков и их обычаи? Земля станет прежней, такой, какой была до появления выходцев из Италии, и даже рассказы у лагерных костров о далеком прошлом мало-помалу начнут считать небылицами. Вряд ли здесь помнят о величественной империи Карфагена, размышлял Юлий, а ведь именно из портов, расположенных некогда на этом побережье, тысячи кораблей отправлялись в плавания, чтобы изучать и покорять дальние страны.
Такие мысли тревожили и пугали; Цезарь, спохватившись, отбросил их и взял себя в руки. Если он хочет уйти из селения с новыми рекрутами, именно на этом следует сосредоточить свое внимание.
По приказу Юлия отряд выстроился в две шеренги. Солдаты с серьезными лицами замерли по стойке «смирно». Не считая Юлия, только восемь воинов имели при себе мечи, и лишь трое были облачены в доспехи. Тунику Светония покрывали пятна крови: он непрерывно почесывал муравьиные укусы, испятнавшие его тело. Большинство офицеров с «Ястреба» изнемогали от палящего солнца и кровососущих насекомых, но рекруты чувствовали себя вполне удовлетворительно.
Команда Юлия больше походила на шайку бандитов или пиратов, чем на римских легионеров. Цезарь заметил, что кое-кто из селян раздражен и показывает на солдат пальцами, сердито ворча. Мясник, державший лавку на площади, прекратил разделывать тушу и вышел из-за прилавка, не вытерев измазанных кровью рук, всем видом показывая, что не прочь подраться. Юлий рассматривал толпу, стараясь угадать, кто здесь старший. И в самой глухой деревне должен быть вожак.
Но вот от дальних домов показались пятеро мужчин. Они направлялись к отряду. Четверо были вооружены: трое — топорами на длинных деревянных рукоятях, один — источенным до размеров кинжала старинным гладием.
Пятый мужчина, седовласый и худой как палка, спокойно шел впереди. Юлий подумал, что ему за шестьдесят, и по выправке сразу угадал в нем бывалого воина.
Когда тот заговорил, римляне удивились — они услышали беглую латынь родного города.
— Мое имя Парракис. Это мирная деревня. Что вам здесь нужно?
Он обращался к Юлию и, как было видно, совсем не испытывал страха. После слов вожака Цезарь отказался от своего первоначального намерения запугать и, если понадобится, избить его. Возможно, эти люди и имеют какие-то дела с пиратами, однако платы от них не получают. Дома крепкие, люди одеты чисто, но все же очень скромно. Никаких внешних признаков богатства не наблюдается.
— Мы — солдаты Рима, раньше служили на галере «Ястреб». Нас захватил пират по имени Цельс, потом за выкуп отпустил на свободу. Мы хотим набрать команду и поймать его. Это римское поселение. Я рассчитывало на вашу помощь.
Брови Парракиса поползли вверх.
— Что ж, здесь вы помощи не получите. Я не был в Италии более двадцати лет. Мы никому ничего не должны. Если у вас есть серебро, можете купить еды. Затем уходите.
Юлий шагнул ближе к Парракису и отметил, как напряглись сопровождавшие его вооруженные мужчины, до этого момента хранившие невозмутимость.
— Эти земли отдали легионерам, а не пиратам. Но побережье просто кишит ими, и вы обязаны нам помочь!
Парракис рассмеялся.
— Обязаны?.. Мы обязаны лишь самим себе. Повторяю, Риму до нас дела нет. Мы мирно живем и честно трудимся, а если появляются пираты, продаем им наши товары. Полагаю, ты хочешь набрать войско? Здесь ты рекрутов не найдешь. Мы земледельцы, и воевать нам незачем.
— Не все, кто пришел со мной, служили на галере. Есть новобранцы из селений к западу от вашей деревни. Мне требуются люди, которых можно обучить и сделать солдатами. Мужчины, не желающие, подобно тебе, прозябать и прятаться в деревушке.
Лицо Парракиса побагровело от гнева.
— Прятаться? Мы обрабатываем землю, сражаемся с сорняками и вредителями, чтобы прокормить родных. Первые из нас пришли сюда, отслужив свое в легионах, доблестно отвоевав в чужедальних краях, получив наконец награду от сената — землю и покой. И ты смеешь говорить, что мы прячемся? Будь я помоложе, лично сошелся бы с тобой на мечах, ты, наглый сын шлюхи!
Юлий пожалел, что не осуществил свой изначальный план. Он понимал, что теряет инициативу, и уже открыл рот, чтобы возразить оппоненту. Однако его опередил один из мужчин, вооруженных топорами.
— Я хотел бы пойти с ними.
Старик вытаращил на соседа глаза. Челюсть его отвисла, в уголках губ собрались сгустки белой слюны.
— Пойти, чтобы тебя убили? Ты об этом подумал?
Мужчина с топором скривил рот, не обращая внимания на реакцию Парракиса.
— Ты всегда говорил, что это были лучшие годы твоей жизни, — спокойно напомнил он. — Когда вы со стариками напиваетесь, то без умолку рассуждаете о тех золотых днях. А у меня есть только возможность гнуть спину в поле от зари до зари. О чем я стану вспоминать, когда состарюсь? Что расскажу людям? Какое удовольствие зарезать свинью на праздник? Как сломал зуб о камень, оказавшийся в испеченном мною хлебе?
Прежде чем остолбеневший Парракис смог ответить, вмешался Юлий:
— Пожалуйста, оповестите жителей деревни. Я предпочитаю добровольцев — таких, как этот.
Гнев Парракиса испарился, и он внезапно сник.
— Эх, молодежь, — вздохнул он, похоже, смирившись. — Все ищете развлечений. Я тоже был когда-то таким.
Старик повернулся к мужчине с топором.
— Ты хорошо подумал, парень?
— У тебя остаются Дени и Кам, они будут работать в усадьбе. Я тебе не нужен. Хочу увидеть Рим, — ответил молодой человек.
— Ладно, сынок. Но то, что я сказал, правда. Жить и работать здесь — не позор.
— Я знаю, отец. Я к вам вернусь.
— Конечно вернешься, мальчик. Здесь твой дом.
В этом селении нашлось восемь рекрутов-добровольцев. Юлий взял шестерых, отказав двоим по малолетству, хотя один из них вымазал сажей подбородок, надеясь, что это сойдет за признаки пробивающейся щетины. Двое новобранцев принесли луки. Можно было сказать, что начало экипажу корабля, который отправится ловить Цельса, положено.
На следующий день на рассвете отряд выступил в направлении берега.
Юлий старался унять распиравшую его радость и думать только о том, что еще необходимо команде. Золото, чтобы нанять корабль, еще двадцать человек и тридцать мечей, запас продуктов, чтобы добраться до крупного порта…
Один из лучников споткнулся и упал. Вся колонна вынуждена была остановиться. Юлий вздохнул. Чтобы сделать из них настоящих легионеров, потребуется года три, не меньше.
Выпрямив спину, Сервилия сидела на краю ложа. Брут видел, что она напряжена, но чувствовал, что не следует начинать разговор первым.
Почти не сомкнув ночью глаз, он так и не решил, как надо себя вести. Трижды Марк говорил себе, что не пойдет в дом у подножия Квиринала, и всякий раз убеждался, что это не выход из создавшегося положения. Сколько себя помнил, он всегда мечтал увидеть мать. Брут не испытывал сыновней любви, но готов был принять страдания и истечь кровью за эту женщину.
Когда Марк был ребенком, одиноким мальчиком, брошенным в пугающем мире, он постоянно грезил о том, как за ним придет мама. Потом жена Мария, не имевшая сына, обратила на него всю силу нерастраченной материнской нежности, однако Брут не сумел ответить на ее чувство — мальчик не знал, что его могут любить. Сейчас он смотрел на женщину, сидевшую перед ним, и понимал, что она ему дороже всех на свете, дороже и Тубрука, и даже Юлия.
В комнате стояла звенящая тишина, а Брут не мог оторвать от матери глаз, вбирая в себя весь ее образ целиком, до мельчайших деталей. Он хотел понять, в чем секрет невероятной привлекательности этой женщины, постичь ее, как тайну.
Загорелое тело Сервилии покрывала белоснежная стола; драгоценностей на ней не было. Как и в день первой встречи, волосы женщины свободно падали на плечи. Она двигалась с гибкой грацией; просто смотреть, как она сидит или идет, уже было удовольствием. Походкой Сервилия напоминала дикое животное, леопарда или оленя. Брут решил, что глаза у нее чересчур большие, а подбородок слишком решителен для классической красоты, и все же не мог отвести взгляд, подмечая едва заметные морщинки вокруг рта и в уголках глаз.
— Зачем ты пришел? — спросила женщина, нарушив затянувшееся молчание.
Как много ответов на этот вопрос он обдумал! Всю ночь его воображение проигрывало сцену за сценой: горькие упреки, оскорбления, объятия… Ни одна из них не подходила для реальной ситуации из обыденной жизни.
— Когда я был ребенком, все время старался представить себе, какая ты. Хотел увидеть тебя хотя бы раз… Мне нужно было знать, какое у тебя лицо.
Брут вдруг заметил, что голос его дрожит, и в нем проснулось раздражение. Ему не следует позориться. Он не должен лепетать, как ребенок, перед этой шлюхой.
— Я всегда думала о тебе, Марк, — произнесла Сервилия. — Много раз садилась, чтобы написать тебе письмо, но так ни одного и не отправила…
Мысли в голове Брута смешались. Впервые в жизни он услышал собственное имя из уст матери. И внезапно рассердился. Как ни странно, гнев охладил разгоряченную голову, и он заговорил спокойно:
— Кто был моим отцом?
Женщина перевела взгляд на стену ничем не украшенной комнаты, в которой они сидели.
— Он был хорошим человеком, очень сильным… и высоким, как ты. Я познакомилась с ним за два года до его смерти. Помню, он очень радовался, что у него есть сын. Он дал тебе имя и отнес в храм Марса, чтобы жрецы благословили тебя. В тот же год твой отец заболел и умер еще до наступления зимы. Доктора были бессильны.
Брут почувствовал, что глаза наполняются слезами, и сердито вытер их.
— Я… не могла растить тебя. Я сама еще была ребенком. Оставила тебя другу отца и убежала.
На последней фразе голос женщины сорвался, она поднесла руку к лицу и вытерла слезы платком.
Марк рассматривал ее со странным чувством умиротворения, начиная понимать, что она не в состоянии обидеть его ни словом, ни делом. Гнев исчез, в голове просветлело. У него имелся вопрос, который Брут боялся задать раньше, но сейчас он прозвучал почти естественно:
— Почему ты не навещала меня, пока я рос?
Сервилия долго вытирала глаза и вздыхала, пытаясь унять волнение, потом посмотрела на сына и, стараясь держаться с достоинством, выговорила:
— Не хотела позорить тебя.
Недолгое спокойствие Брута немедленно сменилось бурей эмоций.
— А могла бы… — хрипло прошептал он. — Я слышал, что один человек говорил о тебе. Это было давно, и я старался убедить себя, что он не прав. Значит, верно, что ты…
Он не мог произнести это слово применительно к матери, но она, сверкнув глазами, пришла ему на помощь:
— Что я шлюха? Возможно. Когда-то я была такой, хотя люди достаточно могущественные предпочитают слово «куртизанка» или даже «подруга».
Сервилия подняла брови и скривила губы.
— Я думала, ты станешь стыдиться меня; этого я не смогла бы вынести. Но учти, мне не стыдно! Много лет прошло с тех пор, когда я в последний раз пережила чувство стыда. Я даже не помню, когда это было. Если бы мне дали шанс, я прожила бы жизнь по-другому, хотя нет на земле человека, который не страдал бы этой бесполезной и нелепой мечтой. Теперь же я не собираюсь жить, пряча глаза от ощущения вины! Даже перед тобой.
— Почему ты попросила меня вернуться сегодня? — спросил Брут, внезапно пожалевший о том, что пришел.
— Хотела узнать, мог бы отец гордиться тобой… И могу ли я тобой гордиться! В жизни мною совершено много вещей, достойных сожаления, но в самые трудные времена я утешалась мыслью, что у меня есть сын!
— Ты меня бросила! Не говори, что утешалась сознанием того, что я живу на этом свете. Ты ни разу не пришла посмотреть на меня! Я даже не знал, где ты живешь. Ты могла уехать куда угодно.
Сервилия протянула к нему ладонь, растопырив четыре пальца и поджав большой.
— С тех пор, как ты появился на свет, я переезжала четыре раза. Четырежды я извещала Тубрука, где живу. Он всегда знал, где меня найти.
— Он мне об этом не говорил, — пробормотал Брут.
— Ты его не спрашивал, — ответила Сервилия, опуская руку.
Снова повисло молчание, словно между ними не было сказано ни слова, и тишина опять разделила мать и сына. Брут поймал себя на том, что ищет слова, которые смутят Сервилию и позволят ему с достоинством удалиться. Резкие фразы чередой проносились в голове, пока он не понял, что ведет себя как дурак. Разве он презирает мать, стыдится ее образа жизни, ее прошлого? Он заглянул в свою душу и нашел ответ. Ему совершенно не было стыдно за нее. Отчасти это объяснялось тем, что Брут — центурион и водил легионеров в бой. Если бы он пришел к ней, ничего в жизни не добившись, то мог возненавидеть ее. Но уже не единожды и друзья, и враги в лицо говорили ему, чего он стоит, и Марк не боялся предстать перед матерью.
— Мне все равно, что ты сделала и как жила, — медленно вымолвил он. — Ты — моя мать.
Она захохотала, откинувшись на ложе. Брут снова растерялся. Своим поведением эта странная женщина ставила его в тупик.
— С каким пафосом ты это произнес! — проговорила Сервилия, постанывая от смеха. — И с каким суровым лицом даровал мне прощение… Ты что, совсем не понял меня? О том, как управляется этот город, я знаю больше любого сенатора, одетого в тогу патриция. Денег у меня столько, что я не успею истратить их за всю свою жизнь, и ты даже не подозреваешь, сколько стоит мое слово. Ты прощаешь меня за порочную жизнь?.. Сын, у меня сердце разрывается, когда я вижу, насколько ты молод и неопытен. Ты напоминаешь мне, что и я когда-то была молода.
Сервилия резко прекратила смех. Лицо ее сделалось грустным.
— Ты можешь простить меня только за то, что много лет я не была с тобою рядом. Свое положение я не променяю ни на что на свете, не откажусь и от пути, которым пришла к этому дню, к этому часу! Он незабываем. У тебя нет ни права, ни основания осуждать мою жизнь и то, кем я была и стала.
— Чего же ты ждешь от меня? Я не могу просто пожать плечами и сказать: забудем, что я вырос в одиночестве. Ты была нужна мне. Твоего сына воспитали люди, которым я верил, которых любил, но тебя со мною не было.
Марк поднялся и посмотрел на мать. В его взгляде смешались недоумение и боль.
Сервилия тоже встала.
— Ты уходишь? — спросила она тихо.
Брут беспомощно кивнул.
— Хочешь, я приду снова?..
— Очень хочу, — ответила женщина, коснувшись его руки.
От ее прикосновения у Брута закружилась голова, в глазах защипало.
— Тогда я приду завтра?..
— Завтра, — согласилась она, улыбаясь сквозь слезы.
Луций Аурига откашлялся и сердито сплюнул. От воздуха центральной Греции у него всегда першило в горле, особенно в жару. После полудня лучше спать дома в холодке, а не ездить по бескрайним равнинам, продуваемым пыльными ветрами. Не к лицу римлянину являться по зову грека, даже очень знатного, подумал Аурига. Скорее всего, придется снова разбирать какую-нибудь жалобу, будто ему больше нечего делать, как заполнять дни скучными тяжбами.
Заметив греков, Луций поправил тогу. Не стоит показывать, что он недоволен выбором места встречи. В конце концов, им запрещено ездить верхом, а он может сесть на коня и добраться до стен Фарсала до наступления ночи.
Человек, попросивший его о встрече, не спеша шел к Ауриге в сопровождении двух мужчин. Широкие плечи и мощные руки свободно двигались в такт шагам. Грек выглядел свежим, ничуть не уставшим, словно после прогулки в горах, окружавших равнину, и Луций почувствовал легкую зависть. По крайней мере явились без оружия, с удовлетворением подумал он. Митридат далеко не всегда исполнял распоряжения римских властей. Луций наблюдал, как грек шагает по жесткой траве и диким цветам. Местные жители все еще называли Митридата царем, и шел он, как подобает повелителю — с высоко поднятой головой, словно хотел показать, что не покорился Риму.
Луций размышлял о том, как его занесло в эту злополучную страну. Грубые, неотесанные крестьяне ухитрились создать невероятно сложную математику!.. Аурига согласился на должность за пределами Италии только потому, что изучал когда-то труды Евклида и Аристотеля. Именно надежда повстречаться с людьми, подобными этим мыслителям, подвигла его на поездку в Грецию.
Луций вздохнул. Он так и не встретил здесь ни одного Евклида.
Когда Митридат остановился перед небольшим отрядом из восьми легионеров, явившихся с Луцием, лицо его стало серьезным. Обернувшись, он обвел взглядом равнину и холмы, поросшие лесом, глубоко вздохнул, расправив мощную грудь, и закрыл глаза.
— Итак, я приехал, как ты просил, — громко сказал Луций, забыв о том, что должен держаться спокойно и уверенно.
Митридат открыл глаза.
— Ты знаешь, что это за место? — спросил он, обращаясь к римлянину.
Луций отрицательно покачал головой.
— На этом самом месте три года назад вы меня разбили, — сообщил грек. Он поднял мускулистую руку и жестом обвел равнину, на которой они стояли. — Видишь тот холм? Там затаились ваши лучники. Они осыпали нас градом стрел. Мы бросились на них, хотя стрелков защищали вбитые в землю колья и ловушки. Много наших воинов погибло, однако нельзя было оставлять лучников в тылу, понимаешь? Это могло подорвать боевой дух людей.
— Согласен, но… — начал Луций.
Митридат остановил его, подняв широкую ладонь.
— Подожди, — попросил он. — Дайте мне рассказать.
Царь был на голову выше римлянина и выглядел столь внушительно, что молодой офицер невольно подчинился.
Митридат снова поднял руку, указывая в сторону.
— Вон там, на возвышенности, я вступил в битву, располагая лучшими воинами этой страны. Они уничтожили много ваших солдат и уже подняли мечи, чтобы нанести решающий удар. Главная линия римского войска располагалась прямо за твоей спиной, и мы были поражены боевой выучкой легионеров. Какая согласованность маневра! Я насчитал семь видов боевого построения, которые вы использовали в том бою, хотя их наверняка больше. Конечно, квадрат в первую очередь и построение уступами с целью окружения… Или клин — о, это было потрясающе! Увидеть, как он вонзается в массу моих воинов и раскалывает ее! Как римляне искусно пользуются щитами!.. Думаю, спартанцы смогли бы выдержать этот удар, но в тот день их с нами не оказалось, и мы были разбиты.
— Вряд ли спартанцы… — попытался вступить в разговор Луций.
— Вон там стояла моя палатка, шагах в сорока от места, где мы с тобой сейчас стоим. Было очень грязно. Даже странно видеть траву и цветы, вспоминая о той битве. В палатке находились мои дочери и жена.
Митридат улыбнулся, глядя куда-то вдаль.
— Надо было отослать их, но я и не предполагал, что за одну ночь римляне покроют такое расстояние. Когда мы это поняли, легионеры уже шли в атаку. В конце битвы мою жену убили, дочерей вытащили из палатки и закололи. Младшей было четырнадцать. Перед тем как перерезать горло, ей сломали спину.
Луций похолодел. Он чувствовал, как от лица отливает кровь. В словах царя было столько силы, что римлянина словно оттолкнуло назад, поближе к солдатам, под защиту их оружия. Хотя он знал эту историю, невыносимо было слушать, как отец и муж убитых спокойно, не спеша, пересказывает ее ужасные подробности.
Митридат посмотрел на Луция и направил указательный палец в грудь молодого человека.
— Там, где ты стоишь, меня повалили на колени, связанного и избитого. Вокруг стояли легионеры. Я ждал смерти и хотел ее. Я слышал крики моих девочек, знал, что их убивают. Помню, начался дождь, земля совсем раскисла. Говорят, дождь — это слезы богов, слыхал такое выражение? В тот день я понял — это правда…
— Прошу тебя… — прошептал Луций, всем сердцем желая вскочить на коня и поскорее умчаться подальше, чтобы не слышать страшных слов.
Митридат не обратил на него никакого внимания, полностью отдавшись воспоминаниям. Казалось, он вообще забыл о том, что здесь присутствуют римляне.
— Потом я увидел, что подъехал Сулла, одетый в чистую белую тогу. Понимаешь, все вокруг было в крови и грязи, а он… он выглядел так, будто его это не касается. Я никогда не видел такой белой тоги… — Митридат слегка покачал головой. — Он сообщил мне, что приказал казнить убийцу моей жены и моих дочерей. Сулла мог этого не делать, и я не понимал, чего он хочет, пока ваш диктатор не предложил мне выбор: жить, не поднимая оружия, пока живет он, или умереть тут же на месте от его меча. Думаю, я выбрал бы смерть, если бы он не сообщил мне о казни убийц моих девочек. Но Сулла давал мне шанс, и я принял предложение. И хорошо. По крайней мере я смог увидеть сыновей.
Митридат с улыбкой повернулся к двум мужчинам, пришедшим вместе с ним.
— Хока — старший. Фасе, как мне кажется, больше похож на мать.
Луций сделал еще шаг назад, начиная понимать, что происходит.
— Нет! Сулла… Неужели ты…
Аурига задохнулся на полуслове, потому что увидел, как со всех сторон стали появляться вражеские солдаты. Они спускались со склонов холмов, выходили из леса, в котором, по словам Митридата, прятались когда-то римские лучники. К легионерам галопом подскакали конники и взяли их в кольцо. Римляне обнажили мечи. С хмурыми лицами, без паники они ожидали смерти. Десятки стрелков взяли их на прицел.
Луций в полном отчаянии схватил Митридата за руку.
— Все это в прошлом!.. — закричал он беспомощно. — Прошу тебя!
Митридат сильными руками взял офицера за плечи. Лицо его исказилось от гнева.
— Я дал слово не поднимать оружия, пока жив Корнелий Сулла. Теперь я могу отплатить за кровь жены и дочерей, которые спят в земле.
Он завел правую руку за спину и вытащил кинжал. Потом прижал клинок к горлу Луция и быстро полоснул, забрызгавшись кровью.
Через несколько секунд легионеры были изрублены в куски. Они даже не успели оказать сопротивление.
Младший из сыновей задумчиво пнул труп Луция ногой.
— Опасная была игра, мой царь, — сказал Фасе отцу.
Митридат пожал плечами и вытер кровь с лица.
— Над этим местом встанут души наших любимых. Это все, что я мог для них сделать. Теперь подайте мне меч и коня. Наш народ слишком долго спал.
Сидя за столом в полутемной харчевне, Юлий впервые за год взял в руки чашу вина. Снаружи доносился шум римского порта, гул голосов навевал воспоминания о родном доме — особенно если закрыть глаза.
Пелита без церемоний осушил чашу и, перевернув ее вверх дном, высоко поднял и подержал над широко открытым ртом, чтобы последняя капля упала в глотку, затем поставил на стол и с сожалением вздохнул.
— Если б я был тут один и сам по себе, то продал бы доспехи и пил до посинения, — сообщил он. — Давненько не пробовал винца…
Остальные закивали, отхлебывая из чаш или выпивая их залпом. Вино они купили на последние деньги.
За столом сидело всего пятеро из отряда Цезаря. Остальные — и новобранцы, и офицеры с «Ястреба» — скрывались в нескольких милях от берега, хоронясь от патрулей. Пятеро, пришедшие в порт, должны были решить, куда двигаться дальше.
У первых же складов в порту их окружили легионеры, которые потребовали назвать себя и объяснить цель прибытия. Это было странно и неожиданно — за долгие месяцы плена и скитаний бывшие пленники начисто забыли о принятых в римских городах порядках. Но строгий приказ назвать имя и чин, произнесенный на латыни, быстро привел их в чувство, напомнив, что они достигли цели похода, то есть вернулись к цивилизации.
Рассказ о плене у пиратов вызвал недоверчивые взгляды — солдаты удивленно рассматривали начищенные доспехи и вполне приличные мечи вновь прибывших. Цезарь и его товарищи гордились тем, что сумели добраться до римского города в обличье воинов, а не грязных оборванцев.
— Когда появится квестор? — спросил Пракс у Гадитика.
Последний, как центурион, встречался с начальником римского порта и договорился, что тот придет позже в гостиницу у доков. Этот эпизод вызвал у товарищей Юлия некоторую неловкость. Все привыкли, что командует он, а здесь пришлось вспомнить о субординации. Светоний с трудом сдерживал довольную улыбку.
Гадитик отпил вина и поморщился — от терпкого напитка пощипывало воспаленные десны.
— Обещал быть к четвертому часу, так что время есть. Ему нужно послать доклад в Рим о том, что мы живы и здоровы. Уверен, он предложит нам места на одном из купеческих кораблей, плывущих в Италию.
Видно было, что Гадитик, как и остальные, погружен в раздумья и переваривает факт возвращения в цивилизованную среду обитания. На улице кто-то толкнул его в спину, и центурион едва не выхватил меч из ножен. Они слишком долго не были в городской толчее.
— Если хотите, плывите домой, — посмотрев на товарищей, спокойно сказал Цезарь. — Я же собираюсь продолжить.
Повисла тишина. Наконец Пракс задумчиво произнес:
— Вместе с нами в отряде тридцать восемь человек. Сколько умеют воевать и знают, что такое дисциплина, Юлий?
— Если считать офицеров с «Ястреба», то наберется человек двадцать. Остальные пока просто крестьяне с мечами.
— Значит, дело обречено на провал, — заключил Пелита хмуро. — Даже если найдем Цельса — а это, видят боги, будет нелегко, — у нас не хватит людей, чтобы справиться с ним.
Юлий недовольно хмыкнул.
— Вы думаете, я брошу все после того, что мы вынесли и чего добились? Там, в лесу, наши люди, они ждут приказа действовать. Вы предлагаете забыть их, сесть на корабль и уплыть в Рим? Чести в том, Пелита, нет никакой. Плыви домой, если хочешь. Я никого не держу, но если вы уйдете, я разделю ваши деньги среди оставшихся, когда найду и убью Цельса.
Сердито крякнув, Пелита посмотрел на молодого офицера.
— Ты веришь, что мы способны добиться своего? Честно?.. Ты привел нас сюда, набрал рекрутов, и я никогда не поверил бы, что это возможно, если бы собственными глазами не видел, как ты действовал. Если скажешь, что мы победим, я пойду за тобой.
— Я иду до конца, — вмешался Пракс. — Мне нужны деньги, чтобы после отставки жить как человек.
Гадитик, поглощенный своими мыслями, только молча кивнул. Юлий повернулся к самому молодому из офицеров, которого он знал дольше остальных.
— Ну а ты, Светоний? Домой?
Пальцы Светония забарабанили по поверхности стола. Он с самого начала разговора знал, что этот момент наступит, и клялся себе, что немедленно уплывет в Рим. Из присутствующих здесь Светоний был самым обеспеченным человеком; его семья никак не пострадала от выплаты выкупа за сына, но возвращаться домой, потерпев поражение, он тоже стыдился. В Риме много молодых офицеров, и неудачника моментально обойдут по службе. Отец Светония ожидал, что его сын быстро сделает карьеру военного, но этого не случилось, и сенатор перестал интересоваться успехами отпрыска. Если он вернется в родное поместье, имея в послужном списке лишь плен у пиратов, на семью ляжет печать позора.
Пока товарищи смотрели на Светония, у того в голове созрел план, но усилием воли он постарался не выдать своих чувств. Есть способ вернуться в город победителем — если быть осторожным, конечно. Вся прелесть плана в том, что он предусматривает, среди прочего, уничтожение Юлия.
— Так что же, Светоний? — снова спросил Юлий.
— Я с вами, — твердо ответил молодой человек, будто принял трудное, но окончательное решение.
— Прекрасно. Ты нам нужен, — одобрил Цезарь.
Лицо Светония оставалось спокойным, хотя внутри у него все кипело. Он знал, что товарищи невысоко его ценят. Что ж, отец одобрит то, что он собирается сделать. Для блага Рима.
— К делу, друзья, — произнес Цезарь тихо, чтобы слова не долетали до соседних столиков. — Один из вас вернется к людям с приказом направляться в порт. Если кого-то задержит стража, можно использовать историю о плене у пиратов и выкупе — здешние солдаты должны поверить в нее. Следует соблюдать максимальную осторожность. Весь план может провалиться, если хотя бы одного из наших новобранцев поведут на допрос к квестору. На рассвете я хочу выйти в море, и чтобы на борту был весь отряд до последнего человека.
— Не лучше ли им прибыть в порт ночью?
— Можно миновать несколько римских постов, но если большая группа воинов начнет ночью грузиться на купеческий корабль, об этом сообщат пиратам. Не сомневаюсь, здесь полно их шпионов — они высматривают, какие грузы везут корабли, есть ли золото. Вспомните, до того, как на «Ястреб» напали, мы заходили в этот порт. У пиратов хватает денег, чтобы подкупить кого угодно. Вся проблема в том, чтобы незаметно переправить сорок человек на борт. Следует сделать это небольшими группами по два-три человека с позднего вечера до рассвета.
— Ты прав, в доках у них есть свои люди, — так же тихо согласился с Юлием Гадитик.
Цезарь немного подумал.
— Давайте разделимся. Узнайте, кто умеет хорошо плавать — мы подберем их с воды и поднимем на веревках. Доспехи и оружие пронесем на корабль под видом товаров, спрячем в тюках и поклаже. Займись этим, Пелита. Ты ведь плаваешь как рыба. Можешь собрать груз у отмели, как только стемнеет?
— Плыть придется долго, но без доспехов и оружия — возможно. В конце концов эти парни выросли на побережье, — уверенно ответил Пелита.
Юлий опустил руку в кошель на поясе и достал две серебряные монеты.
— Я думал, у нас больше нет денег! — весело воскликнул Пракс. — Я бы выпил еще вина, если не возражаешь.
Оставшись серьезным, Юлий отрицательно покачал головой.
— Может быть, позже. Я сберег их, чтобы двое из вас пришли сюда вечером и купили вина. Надо сыграть роль охранников на корабле с ценным грузом, которые зашли выпить накануне отплытия. Пусть об этом узнают шпионы пиратов и сообщат своим хозяевам. Только нельзя опьянеть и позволить убить себя; требуется кто-то крепкий и рассудительный, лучше всего постарше годами.
— Ладно, не разжевывай, как ребенку, — произнес Пракс, усмехнувшись. — Мне такая работенка по душе. Пойдешь со мной, Гадитик?
Центурион посмотрел на Юлия и покачал головой.
— Надо присмотреть за людьми — вдруг что-то пойдет не так.
— Я пойду, — неожиданно вступил в разговор Светоний.
Пракс поднял брови, потом пожал плечами.
— Если больше некому, — пояснил молодой офицер, стараясь показать, что ему не очень-то и хочется.
У Светония появилась возможность на какое-то время оказаться вне поля зрения товарищей, что и требовалось. Пракс неохотно кивнул, и Светоний облегченно выпрямился.
— Я видел, как ты рассматривал корабли по пути сюда, — заметил Гадитик, обращаясь к Юлию.
Цезарь подался вперед, и все вытянули шеи, чтобы не пропустить ни единого слова.
— Один сейчас грузится, — прошептал Юлий. — «Вентул», трирема с парусом. Команда небольшая, справимся без труда.
— Ты сознаешь, что если мы уведем корабль из римского порта, то сами станем пиратами? — спросил Светоний.
Еще не договорив, он понял, что совершает ошибку, предупреждая Юлия, однако не смог удержаться от замечания в адрес соперника. Потом они вспомнят, кто предупреждал их и пытался отговорить от преступного замысла Цезаря.
Все замерли, обдумывая его слова, а Цезарь пристально посмотрел на Светония.
— Только в том случае, если нас заметят. Но можешь заплатить капитану из своей доли, коль для тебя это важно, — ответил он.
Гадитик помрачнел.
— Нет. Он прав. Хочу, чтобы все поняли: ни один человек из команды не должен погибнуть, самому кораблю нельзя причинять никакого вреда. Если добьемся успеха, заплатим капитану за потерянное время и понесенные убытки.
Он посмотрел Юлию в глаза, и за столом наступило напряженное молчание. Вопрос о том, кто в отряде главный, не поднимался так давно, что они почти забыли о нем. Но этот вопрос существовал; Гадитик когда-то командовал «Ястребом».
Светоний молча радовался — он сумел сделать первый шаг в разобщении Цезаря и центуриона.
Наконец Юлий кивнул, и напряжение разом исчезло.
— Правильно, — согласился Цезарь. — Так или иначе, ночью судно должно перейти в наше распоряжение.
Рядом с их столом неожиданно прозвучал незнакомый голос, все выпрямились.
— Кто здесь старший офицер? — произнес голос, невольно повторив тайные мысли присутствующих.
Юлий внимательно посмотрел в свою чашу.
— Я командовал «Ястребом», — ответил Гадитик, поднимаясь, чтобы приветствовать вошедшего.
Незнакомец служил напоминанием о далеком Риме даже в большей степени, чем охранявшие порт легионеры. Белая тога, серебряная фибула с чеканным изображением орла, коротко подстриженные волосы. На безымянном пальце правой руки, протянутой Гадитику, блестел тяжелый золотой перстень.
— Вы смотритесь лучше большинства бывших пленников, добравшихся до нашего порта. Мое имя Правитас, я здешний квестор. Вижу, ваши чаши пусты. У меня тоже в горле пересохло.
Он дал знак рабу, и тот быстро наполнил чаши гораздо лучшим вином, чем прежде. Очевидно, квестора в порту хорошо знали. Юлий заметил, что тот явился без стражи — еще один признак того, что римские законы здесь соблюдаются. И все же на поясе у представителя власти висел длинный кинжал, который он слегка придержал рукой, усаживаясь на скамью рядом с ними.
Взяв чашу, квестор поднял тост за Рим.
— За Рим! — воскликнули все и пригубили вино, не желая залпом выпивать столь чудесный напиток. Неизвестно, расщедрится ли Правитас еще раз.
— Сколько они вас держали? — спросил квестор, выпив свое вино.
— Думаю, около полугода, хотя трудно сказать наверняка. Какой сейчас месяц? — поинтересовался Гадитик.
Правитас удивленно поднял брови.
— Долго же вы были в плену. Только что миновали октябрьские календы.
Посчитав в уме, Гадитик заключил:
— Значит, шесть месяцев. И еще три мы добирались до порта.
— Следовательно, вас высадили очень далеко отсюда, — с интересом заметил квестор.
Гадитик не мог объяснять, что им потребовалось время на обучение рекрутов основам солдатского ремесла, поэтому он только пожал плечами.
— Некоторые из нас были ранены. Пришлось двигаться медленно.
— А мечи и доспехи? Удивительно, что пираты их не забрали, — продолжал допрос Правитас.
Центуриону хотелось скрыть правду, но квестор легко может арестовать пятерых воинов, если уличит их во лжи. Правитас что-то подозревал, хотя говорил приветливо, поэтому Гадитик решил держаться поближе к истине.
— Мы получили их в римском поселении, из старого арсенала. Пришлось отработать… Ничего, это пошло нам на пользу — надо было восстанавливать форму.
— Очень великодушно со стороны поселенцев. Одни мечи стоят кругленькую сумму. А что за поселение?
— Старый солдат, который дал нам оружие, всегда помогает римлянам, попавшим в беду. Давай оставим эту тему.
Правитас сощурил глаза и выпрямил спину. Ситуация складывалась напряженная, все пятеро внимательно следили за лицом квестора. Формально все римские граждане в провинции находились под его властью, но в отношении военных она была ограниченной. Если он арестует солдат без серьезных доказательств, командир местного легиона будет вне себя от ярости.
— Прекрасно. Пусть это останется вашей тайной. Допустим, что я принял ваши объяснения по вопросу о том, откуда взялись доспехи и оружие. Полагаю, тщательного расследования мне провести не удастся, ведь вы здесь не задержитесь?
— Мы намерены отплыть на первом же корабле, — ответил Гадитик.
— Я так и думал. Договориться о проезде для вас? Или «старый солдат» и деньгами вас снабдил, чтобы заплатить за места на судне?
— Благодарю, мы договоримся сами, — сухо произнес Гадитик, едва сдерживая раздражение.
— Тогда мне остается лишь узнать ваши имена для доклада в Рим и откланяться, — весело сказал квестор.
Все пятеро назвались, Правитас несколько раз повторил имена, чтобы лучше запомнить, затем поднялся и слегка наклонил голову.
— Счастливого плавания, господа, — произнес квестор и, лавируя между столами, проследовал к выходу из харчевни.
— Бдительный малый, — проворчал Пелита.
Остальные согласно кивнули.
— Теперь надо действовать быстро. Наверняка шпионы квестора станут следить за нами, пока мы не покинем провинцию. Труднее будет осуществить наш план.
— Как будто раньше было легко, — хмыкнул Пелита. — Мы вообще любим трудности.
Все засмеялись. Так или иначе, выпавшие на их долю испытания сделали этих людей друзьями. На борту «Ястреба» такое казалось невозможным.
— Быстро возвращайся к нашим, Пелита. Если за тобой будут следить, постарайся оторваться. Не получится — хватайте шпионов и вяжите. Когда отплывем, пусть говорят что угодно.
Воин встал, осушил свою чашу, негромко рыгнул и, не говоря ни слова, направился к выходу.
Юлий посмотрел на оставшихся за столом товарищей.
— Теперь, господа, — передразнил он квестора, — мы отправимся на торговое судно.
Капитан «Вентула» Дур был доволен. За груз шкур и дерева ценных пород в Италии дадут хорошие деньги. Но лучшее приобретение — слоновая кость, десять бивней размером со взрослого человека. Никогда Дур не видел животных, поставлявших это драгоценное сырье. Он перекупил бивни прямо в порту, у торговца, который ведет дела с охотниками Африки. Капитан знал, что выручит за кость втрое больше, но целых два часа отчаянно торговался, пока продавец не выклянчил у него несколько рулонов дешевой материи, стоившей сущие гроши. Дур сделал вид, что идет на уступку, а сам чуть не прыгал от радости. Удачное плавание, даже с учетом выплаченной пошлины и расходов на питание рабов и команды. Останется достаточно монет, чтобы купить жене жемчуг, как она просила, а себе — нового коня.
Приятные мысли были прерваны появлением на пристани четырех солдат. Они подошли к месту швартовки «Вентула», и капитан подумал, что дотошный квестор снова зачем-то прислал своих людей. Украдкой вздохнув, он постарался изобразить на лице беззаботную улыбку.
— Можно подняться на борт? — крикнул один из воинов.
— Конечно! — ответил Дур, гадая, что ему предстоит: доплачивать какой-нибудь налог или давать взятку.
— Чем могу помочь? — спросил капитан, когда солдаты ступили на палубу.
Ему не понравилось, что двое военных, не обращая на него внимания, принялись тщательно осматривать судно. Почти вся команда сошла на берег, на борту с капитаном осталось всего два матроса.
— Нам надо поговорить с тобой наедине, — сказал один из визитеров.
Дур старался выглядеть спокойным. Может, они считают его контрабандистом или пиратом? Не следует принимать виноватый вид, хотя власти всегда найдут, к чему придраться. Столько правил придумали, что все и не упомнишь.
— В моей каюте найдется отличное вино. Можем там и поговорить, — предложил он, улыбаясь через силу.
Солдаты молча последовали за ним.
— Погоди!.. Что-то не так, — прошептал Светоний, удерживая Пракса в тени, отбрасываемой сооружениями дока.
Помощник центуриона раздраженно стряхнул его руку со своего плеча.
— Я ничего не слышу. Идем. Надо спешить к Юлию.
Светоний покачал головой, продолжая пристально всматриваться в темноту. Где же квестор? Неужели он пренебрег предупреждением?.. Пока какой-то легионер опорожнял свой мочевой пузырь в отхожем месте на заднем дворе гостиницы, Светоний успел шепнуть ему о предстоящем похищении судна. У него было всего несколько секунд, чтобы вернуться в шумный зал харчевни, к Праксу, поэтому он не стал уточнять, понял ли его солдат. Возможно, тот был слишком пьян и отправился прямиком в казарму? Светоний вспомнил, что легионера слегка покачивало, когда он мочился в каменный желоб.
Молодой офицер в отчаянии закусил губу. Квестор наградил бы человека, раскрывшего пиратский заговор. Тогда бы Юлия казнили, а он с достоинством вернулся бы домой, как человек, оказавший услугу отечеству. Неужели пьяный солдат забыл или не понял его слова?
— Так что? — прошипел Пракс. — Вон корабль. Бежим!
— Это ловушка, — быстро ответил Светоний. — Что-то тут не так, я чувствую.
Он не смел сказать большего — боялся, что Пракс заподозрит его в измене. Все чувства Светония обострились до предела: он высматривал солдат квестора, однако ничего не видел.
Пракс искоса посмотрел на напарника.
— А я ничего не чувствую. Если боишься, оставайся здесь.
И коренастый помощник центуриона проворно побежал к черному силуэту судна, хоронясь в тени и огибая освещенные участки. Светоний в тревоге следил за его передвижениями. Хотелось остаться одному, но, если квестор не появится, придется последовать за Праксом. Не оставаться же в этом порту без денег, а потом выклянчивать бесплатное место на какой-нибудь жалкой посудине!
Вцепившись пальцами в борт, Юлий с волнением наблюдал с «Вентула» за темным доком. Ну где же Пракс и Светоний? Он вглядывался в открытое пространство между причалами и складами и молил богов, чтобы товарищи появились быстрее. Молодая луна неумолимо поднималась все выше, и Юлий думал о том, что до рассвета остается всего несколько часов.
За спиной раздался глухой удар — еще один пловец перевалился через борт и сейчас лежит на досках палубы, хватая ртом воздух. Этим парням пришлось долго плыть, огибая скалы, образующие естественную гавань порта. Они ранились о камни, покрытые моллюсками, поэтому многие были в крови. Можно представить, что они пережили, ежеминутно ожидая нападения акул. Да, им нелегко, но еще труднее тем, кто не умел плавать, — великану Цирону, например.
Этим ребятам надо было проникнуть в порт, не столкнувшись с солдатами квестора и не поднимая шума. Меж тем они опаздывали.
Молодая луна почти не освещала доки, однако вдоль берега горели факелы. Пламя билось на ветру, разбрасывая вокруг желто-красные отсветы. Ветер поменялся час назад и сейчас дул с берега; Юлий думал, что самое время поднимать якоря, рубить швартовы и выходить в море — тихо и без суеты. Связанный капитан сидит в каюте, его команда восприняла появление на борту незнакомых, но явно бывалых воинов без комментариев и тревоги. Все прошло даже лучше, чем рассчитывал Юлий. Но сейчас, глядя на пляшущие огни факелов, он вдруг подумал, что его товарищей вполне могли схватить в харчевне, а значит, все пропало.
Цезарь жалел, что послал туда Пракса и Светония. Вдруг они ввязались в драку или наболтали лишнего о богатом грузе на корабле и вызвали подозрения?
Есть!..
Он узнал фигуру Пракса, бегущего к «Вентулу». Светония видно не было, и у Юлия захватило дух. Что случилось? Схватили?..
Пракс, тяжело дыша, взбежал по трапу.
— Где он? — набросился на него Юлий.
— Там, прячется. Думаю, сильно боится. Лучше бросить его, — объяснял Пракс, стараясь унять дыхание.
С берега донесся далекий крик, Юлий повернулся в ту сторону, вслушиваясь в звуки ночного порта. Кажется, опять закричали. Цезарь поворачивал голову то вправо, то влево; на ветру трудно было понять, что происходит в доках.
Неожиданно донеслись ритмичные звуки, которые производят легионеры на марше, долбя камни подкованными калигами. Этот звук Юлий мог отличить от любого другого. Человек десять… может, двадцать. Определенно, не его люди. Если считать Светония, пешком в порт должны прийти только шестеро.
Во рту у Юлия пересохло. Значит, квестор со своими солдатами идет их всех арестовывать. Он так и знал, что этот человек заподозрит неладное.
Юлий повернулся и посмотрел на узкий трап, соединявший «Вентул» с причалом. Его удерживали всего несколько мешков с песком. Можно мгновенно убрать трап и отдать приказ об отплытии. Гадитик стережет капитана. Пелита находится внизу, рядом с надсмотрщиком, который командует рабами на веслах. Юлий чувствовал себя ужасно одиноким на пустой палубе и страстно желал, чтобы товарищи были рядом.
Недовольный собой, Цезарь покачал головой. Он принимает решения; он дождется и увидит, кто идет. Всматриваясь в темноту, Юлий молился, чтобы появились его люди. Меж тем невидимая колонна легионеров вдвое ускорила темп марша, и подошвы калиг стучали все ближе и ближе.
Когда солдаты вышли из темного переулка на освещенный участок перед причалом, у Юлия упало сердце. Квестор явился лично и привел отряд из двадцати воинов. Они направлялись к «Вентулу», стоящему на якоре.
Услышав поступь легионеров, Светоний облегченно вздохнул. Он подождет, пока схватят заговорщиков, а потом явится к квестору. Правитас радушно встретит человека, донесшего о планах злоумышленников. Светоний усмехнулся. Надо будет задержаться, чтобы посмотреть на казнь Юлия. Интересно, что он почувствует, когда встретит его взгляд в толпе.
На секунду ему стало жаль прочих, но молодой офицер только пожал плечами. Они превратились в пиратов, никто из них не возражал против замыслов Юлия, поправшего дисциплину и субординацию. Гадитик не проявил необходимой для командира твердости, а Пелита… Пелита вполне заслужил суровое наказание.
— Светоний!.. — раздался голос за спиной. Тот вздрогнул, сердце чуть не остановилось от испуга. — Бежим, квестор привел солдат!..
Чьи-то руки схватили его за плечи и поволокли из спасительной темноты. Мгновение спустя Светоний понял, что великан Цирон тащит его по направлению к кораблю. Совсем близко он увидел угрюмые решительные лица солдат квестора — обнажив клинки, они двигались им наперерез.
Времени на раздумья не было. Если их настигнут, то убьют прежде, чем разберутся, что он — друг. Страх пересилил разум, и Светоний бросился бежать с Цироном и его товарищами. Он больше не думал о приеме у квестора и награде: надо было спасать шкуру. От злости и досады предатель стиснул зубы и понесся за Цироном, отставая всего на несколько шагов.
Юлий чуть было не завопил от радости, увидев, что к кораблю бегут последние из задержавшихся товарищей. С другого конца доков наперерез им бежали воины квестора, выкрикивая приказы остановиться.
— Скорее!.. — закричал Цезарь.
Он крутил головой по сторонам и чуть не стонал от возбуждения: неясно было, кто же первым успеет к «Вентулу» — его люди или стражники порта. Времени совсем не оставалось. Даже если Цирон и остальные первыми подбегут к трапу, солдаты запрыгнут на палубу за ними следом.
Сердце Юлия стучало, как молот, но он сдерживал себя, чтобы преждевременно не отдать приказ об отплытии. Затем повернулся и крикнул:
— Пора, Пелита! Давай! Вперед!..
Цезарь слышал, как глубоко в чреве корабля Пелита повторил его приказ. «Вентул» вздрогнул всем корпусом — весла выдвинулись из отверстий борта и уперлись в каменную стену причала. Корабль стронулся с места. Юлий рубанул мечом по швартовому канату, оставив глубокую отметину на ограждении борта. Из помещений под палубой донеслись тревожные крики — проснулась команда и, вероятно, решила, что судно уносит в море: «Вентул» должен был оставаться в порту еще несколько дней.
Юлий наблюдал, как мешки с песком посыпались в воду, а трап пополз по камням вслед за отчаливающим от причала кораблем.
Не поторопился ли он с приказом? Солдаты были в пятидесяти футах от его людей, когда те пробежали по трапу. Вот шмыгнул на борт Светоний, и на причале задержался только Цирон. Повернувшись к преследователям, он достал из ножен меч, явно собираясь задержать солдат квестора. Юлий бросился к борту с криком:
— Быстрее, Цирон! Уходи! Их слишком много!..
В этот момент трап упал в воду.
Цирон, не поворачиваясь к противнику спиной, шагнул назад, к самой кромке причала. Стражники бросились на него, и он ударил первого по голове кулаком, в котором держал гладий. Легионер, не устояв на ногах, полетел в воду. Доспехи потянули его ко дну, и он исчез в водовороте серебристых пузырей.
Цирон повернулся к отходившей триреме и вскрикнул. Меч солдата поразил его в спину. Он все же вытянул руки и, оттолкнувшись от края причала, прыгнул в направлении «Вентула». Одной рукой гигант сумел достать ограждение борта и повис на нем; Юлий схватил его запястье и перегнулся вниз, удерживая тяжелое тело и видя сумасшедшие темные глаза, полные боли и жажды жизни.
— Помогите мне! — закричал Цезарь, чувствуя, что его рука скользит по потной коже Цирона. С помощью двух товарищей он подтянул тело вверх и перевалил через борт.
Ударившись спиной о палубу, Цирон охнул — рана сильно кровоточила, оставляя темные пятна на досках.
— Я не хотел его убивать… — выговорил он, хватая ртом воздух.
Юлий опустился на колени, взял товарища за руку.
— У тебя не было выбора.
От боли Цирон прикрыл глаза. Юлий поднялся и, нахмурившись, шагнул к борту. «Вентул» отошел от причала достаточно далеко, чтобы дать простор веслам, и сейчас рабы разворачивали трирему носом в море.
В двадцати футах от кормы на причале стояли солдаты квестора, с ненавистью глядя вслед ускользающему противнику. Сравнительно узкая полоса воды была для них непреодолимым препятствием, и Юлий видел, как один легионер в бессильной ярости сплюнул на камни.
Вместе с солдатами стоял квестор, сменивший тогу на темную тунику и кожаные доспехи. Лицо его раскраснелось от гнева и стыда — он вынужден был наблюдать, как корабль уводят прямо у него из-под носа. Вот трирема уже почти растворилась в ночи; вот она выходит из гавани в открытое море… Легионеры тихо ругались, проклиная бандитов.
— Какие будут приказания, господин? — спросил один из солдат.
Правитас молчал, пока не справился с волнением. Постепенно лицо его обрело естественный цвет.
— Бегом к командиру галеры, которая прибыла вчера. Передай, что я приказываю немедленно отправиться в погоню за торговым судном «Вентул». Пусть выходит в море не позже чем через час, пока не кончится отлив.
Солдат отсалютовал.
— Слушаюсь, господин. Объяснять ему что-нибудь?
Правитас кивнул.
— Сообщи, что корабль угнан пиратами и что ими убит легионер.
Юлий собрал своих людей на темной палубе.
Отсутствовал только Цирон — после перевязки его уложили в каюте отдыхать. Под лопаткой была глубокая рана, но серьезной опасности для жизни она не представляла.
Команду временно заперли под палубой. Потом морякам объяснят, что происходит. Офицеры сами могут управиться с парусом, думал Юлий. Неприятно было сознавать, что приходится держать под замком ни в чем не повинных людей. Ведь совсем недавно они сами были пленниками.
Цезарь чувствовал недовольство своих товарищей по службе на «Ястребе».
— Обстоятельства изменились, — обратился он к собравшимся, стараясь говорить спокойно и уверенно. — Для тех, кто не знает, сообщаю: один из солдат квестора утонул, когда они пытались захватить трирему. Значит, все галеры, находящиеся поблизости, отправятся за нами в погоню. Мы вынуждены держаться подальше от берега и убегать от любого паруса, замеченного на горизонте. Придется действовать так по крайней мере какое-то время, пока все не уляжется. Если нас поймают, мы покойники.
— Я не хочу быть пиратом, — заявил Гадитик. — Мы затеяли все это, чтобы бороться с ними, а не уподобляться этим ублюдкам.
— Не забывайте, квестор знает наши имена, — возразил Юлий. — Он отправит в Рим донесение и сообщит, что мы угнали корабль и убили одного из его людей. Хочешь ты того или нет, но мы уже пираты, пока не придумаем, как выбраться из этого дерьма. Наша единственная надежда — найти и захватить Цельса. Только тогда мы сможем обратиться к властям и объяснить свои действия. Надеюсь, таким образом наши добрые имена будут восстановлены.
— Вот к чему привели твои планы! — зарычал Светоний, потрясая кулаками. — К катастрофе! Нам не будет прощения!..
Все разом заговорили, вспыхнул спор, и только Юлий молча наблюдал за перепалкой, стараясь не поддаваться отчаянию. Ну почему злая судьба принудила их вступить в конфликт с властями?
Наконец он решил вмешаться.
— Достаточно споров! Вы сами понимаете, что у нас не было выбора. Если вернемся, квестор предаст нас суду и добьется расправы. Это неизбежно. Хочу кое-что добавить…
Перепалка стихла. Цезарь увидел, что люди смотрят на него с надеждой, и ему стало не по себе. Они всецело полагаются на способность молодого командира что-то исправить, изменить, а у него нет ничего, кроме обещаний, в которые он и сам не очень верит.
Юлий посмотрел в глаза каждому из офицеров с «Ястреба».
— Вспомните, как в вонючей камере мы мечтали получить корабль, нагнать врага и вступить с ним в бой. За мечту пришлось заплатить, но мы разберемся с новой проблемой, когда Цельс будет лежать у наших ног, а его золото станет нашим. Поднимите головы и расправьте плечи!
— Рим не прощает врагов, — мрачно изрек Гадитик.
Юлий нашел в себе силы, чтобы улыбнуться.
— Мы Риму не враги. Мы это знаем. Все, что требуется, — убедить в этом Рим.
Гадитик медленно покачал головой, повернулся к Юлию спиной и пошел по палубе прочь.
Небо тронули первые лучи рассвета, под бушпритом «Вентула» резвились серые дельфины, а весла ритмично вспенивали воду, унося их все дальше от земли и возмездия за содеянное.
Глубоко задумавшись, Сервилия шла по Форуму рядом с сыном. Бруту нравились неспешные прогулки; он с удовольствием рассматривал здание сената, к которому они направлялись. А она почти не обращала внимания на величественные арки и купола, потому что видела их тысячи раз.
Украдкой Сервилия посматривала на Брута. По просьбе матери он пришел на встречу в полной парадной форме центуриона римского легиона. Она понимала, что сплетники заметят видного молодого легионера, постараются узнать имя и разнесут по городу, что у нее — молодой любовник. Затем поползут слухи о возвращении к Сервилии сына, и люди начнут шептаться у них за спиной об удивительной и таинственной истории, разделившей любимое чадо и мать. Брут не останется незамеченным в великом городе. У него гордая осанка, и, когда сын идет с ней рядом, склонив голову и слушая слова матери, толпа сама собой расступается перед ними.
Уже целый месяц они встречаются каждый день — поначалу у нее в доме, затем мать и сын стали назначать свидания в городе. Сперва общение было сдержанным, временами даже натянутым, но дни шли, и они научились непринужденно болтать, шутить и смеяться.
Сервилия удивлялась, сколько удовольствия она получает, показывая сыну храмы и старинные здания, вспоминая связанные с ними легенды и события. Все ее рассказы из мифической и реальной истории Рима Брут воспринимал с живейшим интересом, и Сервилия невольно сама увлекалась повествованием.
Запустив пальцы в густые волосы, женщина небрежным жестом забросила их за спину. Проходивший мимо мужчина замедлил шаг и уставился на нее. Брут моментально набычился, и ей захотелось хихикнуть. Сын был готов немедленно встать на защиту матери даже в ситуациях, когда ей ничего не угрожало. Он забывал, что она провела в этом городе без него много лет. Но ей это почему-то нравилось.
— Сегодня заседание сената, — объяснила Сервилия, когда они оказались недалеко от раскрытых бронзовых дверей и смогли заглянуть в полутемные прохладные залы здания.
— Тебе известно, о чем они говорят? — поинтересовался Брут.
Он уже понял, что о делах сената мать знает почти все. Сын не спрашивал, есть ли у нее любовники в среде нобилитета, но сильно подозревал, что таковые имеются.
Сервилия улыбнулась.
— Обычно о всякой ерунде: назначения, постановления и декреты о жизни города, налоги… Вроде бы им это нравится. Чешут языки, пока не стемнеет, а иногда и дольше.
— Как бы я хотел послушать, — с завистью вздохнул Брут. — Скучно или нет, с удовольствием посидел бы целый день. Отсюда правят целым миром.
— Твоего терпения не хватит и на час. Большая часть серьезных вопросов решается не здесь, а при частных встречах. То, что ты смог бы увидеть, является завершающей фазой длительной, кропотливой работы. Как правило, молодых людей это мало интересует.
— А мне интересно, — возразил Брут, и Сервилия различила просительную нотку в его голосе.
Что же делать с сыном, в который раз подумалось ей. Ему нравится проводить с матерью каждое утро; о будущем они пока не говорили. Наверное, это правильно — просто наслаждаться общением друг с другом, однако Сервилия видела, что подчас в Марке поднимает голову стремление действовать, просто он не знает, на что направить свои усилия. Мать понимала, что рядом с ней он просто отдыхает, отступает на некоторое время со своего жизненного пути. Об этих мгновениях она сожалеть не могла, но, возможно, ему требуется толчок, чтобы вернуться к себе и обрести цель существования.
— Через неделю состоятся назначения на высшие должности, — как бы между прочим заметила она. — У Рима появятся новый верховный понтифик, новые магистраты. Заодно назначат командиров в легионы.
Краешком глаза Сервилия заметила, что сын резко повернулся к ней. Значит, под этим внешним спокойствием и маской отдохновения дремлют амбиции!
— Я не отказался бы… снова поступить на службу в какой-нибудь легион, — медленно произнес он. — Согласен занять должность центуриона почти где угодно.
— Ну, для своего сына я могу устроить назначение получше, — беззаботно заметила Сервилия.
Марк остановился и осторожно взял мать за руку.
— Что ты сказала? Как?..
Она расхохоталась, видя его замешательство, и Брут покраснел.
— Я иногда забываю о твоей наивности, — ответила Сервилия, стараясь смягчить свои слова улыбкой. — Ты слишком много времени провел в походах и боях. Вероятно, этим все и объясняется. Общался с солдатами и варварами, а о политике понятия не имеешь.
Она положила ладонь на его руку и ласково сжала ее.
— Сенаторы — всего лишь люди, а люди редко поступают правильно. Большую часть времени они занимаются тем, к чему их принуждают, — либо по приказу, либо из страха. Золото переходит из рук в руки, но истинная валюта Рима — благосклонность. У меня есть первое, а второе питают по отношению ко мне многие влиятельные римляне. Судьба половины назначений уже решена на частных встречах. Остальное можно купить или потребовать.
Она ожидала, что Брут при этих словах улыбнется, но он выглядел так, словно испытывал боль, и Сервилия убрала ладонь с его руки.
— Я думал, что назначения… совершаются другим образом, — тихо сказал он.
Женщина помолчала; она не хотела разрушать иллюзий сына и в то же время понимала, что необходимо открыть ему глаза на реальное положение вещей — прежде, чем его убьют.
— Посмотри вокруг. Помнишь, я рассказывала тебе, что сюда приходят граждане Рима, чтобы утверждать назначения сената, избирать трибунов, квесторов, даже преторов? Голосование тайное, и римляне воспринимают его всерьез, хотя раз за разом избираются одни и те же люди из определенных семей. Отклонения от данного правила случаются нечасто. Кажется, что все делается честно, но жителей Рима просто не интересуют прочие претенденты на высшие должности в государстве. Считается, что подобной чести заслуживают лишь выходцы из сенаторских фамилий. У них есть средства, чтобы заставить голосовать за себя свободных простолюдинов. Поразительно, что очень немногие из сенаторов стараются честно и бескорыстно служить Риму и его гражданам.
Сервилия указала на сенатскую курию.
— В этом здании появлялись великие люди, которые своими деяниями облагодетельствовали город и государство. Однако подавляющее большинство сенаторов страдает полным упадком сил, как физических, так и духовных. Авторитет сената они используют для личного обогащения и роста собственного влияния. Неприятный, но очевидный факт, простая реальность. Сенат — не зло и не благо, а сплав этих качеств, как и всё, созданное руками людей.
Слушая слова матери, Брут внимательно смотрел на нее. Сервилия старалась казаться сторонним, равнодушным наблюдателем, выносящим объективные суждения, но это не всегда ей удавалось. Когда она говорила о продажных сенаторах, от цинизма не оставалось и следа, и в ее голосе явственно звучало презрение. Не в первый раз Брут подумал о том, что его мать — очень непростая женщина.
— Я тебя понимаю. Когда я познакомился с Марием, он показался мне богом, потому что стоял выше мелочных забот. Мне часто встречались люди, целиком погруженные в свое ремесло или должностные обязанности, а он думал обо всем Риме, его будущем. Он рисковал всем, что у него было, чтобы свалить Суллу, и правильно делал! Когда Марий погиб, Сулла воссел в Риме подобно царю.
Сервилия быстро посмотрела вокруг — не слышал ли кто-нибудь? Потом тихо произнесла:
— Никогда не называй эти имена так громко на людях, Марк. Может, они и покойники, но раны еще кровоточат, а убийцу Суллы так и не нашли. Я рада, что ты знал Мария. Он никогда не бывал в моем доме, однако даже враги уважали его, мне это известно. Жаль, что такие люди рождаются нечасто. — Она переменила тон, решив уйти от серьезной и опасной темы. — Теперь идем, пока сплетники не заинтересовались, о чем мы беседуем. Хочу подняться на холм, к храму Юпитера. После гражданской войны Сулла его восстановил. Ты знаешь, он приказал привезти колонны из Греции, из разрушенного храма Зевса… Там мы совершим жертвоприношение.
— В храме Суллы? — удивился Брут.
— У мертвецов не бывает храмов. Он принадлежит Риму или, если хочешь, самому богу. Люди просто стремятся оставить что-нибудь после себя. Возможно, именно поэтому я их люблю.
Брут взглянул на мать, снова ощутив, что, в отличие от него, она прожила много жизней.
— Ты хочешь, чтобы я получил назначение в легион? — спросил он.
Сервилия улыбнулась.
— Это будет правильно. И я помогу тебе. Какой смысл в благосклонности других людей, если ею не пользоваться? Ты можешь всю жизнь оставаться центурионом, обойденный вниманием начальства, и закончишь свои дни на клочке земли в недавно завоеванной провинции, причем спать будешь в обнимку с мечом. Бери то, что я могу предложить. Мне приятно помочь сыну, который еще не видел от матери заботы и поддержки. Понимаешь, я в долгу перед тобой, а я всегда плачу свои долги.
— Что ты задумала? — спросил Брут.
— Ага, интерес просыпается? Отлично. Очень хорошо, что у моего сына есть амбиции. Давай порассуждаем. Тебе едва исполнилось девятнадцать, поэтому о должности жреца говорить рановато. Значит, военная карьера. Помпей заставит своих друзей голосовать так, как угодно мне. Он мой старый друг. И Красс ко мне благосклонен, мы давно знакомы. Привлечем и Цинну. Он… он сейчас ближе мне, чем остальные.
Брут всплеснул руками от неожиданности.
— Цинна, отец Корнелии? Я думал, он старик!
Сервилия мягко, чувственно рассмеялась.
— Порой совсем нет.
Брут зарделся от смущения. Как он посмотрит Корнелии в глаза, когда в следующий раз встретится с ней?
Не обращая внимания на реакцию сына, Сервилия продолжала:
— С их помощью ты станешь командовать тысячью воинов в любом из четырех легионов, в которые будут производиться назначения. Что скажешь?
Брут онемел от изумления. Предложение матери потрясло его, но он говорил себе, что пора перестать удивляться каждому откровению Сервилии. Во многих отношениях она была необычной женщиной, особенно как мать.
Внезапно молодого центуриона поразила одна мысль. Он остановился. Сервилия посмотрела на него, вопросительно подняв брови.
— Как насчет старого легиона Мария?
Сервилия нахмурилась.
— С Перворожденным покончено. Даже если возродить легион, уцелела всего горстка ветеранов. Подумай, что говоришь, Марк. Все друзья Суллы возьмут тебя на прицел. Ты и года не проживешь.
Брут заколебался. Он должен спросить, иначе всю жизнь будет жалеть, что упустил эту возможность.
— Но это возможно? Если я готов рискнуть, смогут ли люди, которых ты называла, провести решение о возрождении легиона?
Сервилия пожала плечами. Еще один зевака остановился, привлеченный внешностью этой женщины. Брут положил ладонь на рукоять меча, и прохожий поспешно зашагал прочь.
— Если я попрошу, смогут, но Перворожденный — в опале. Мария объявили врагом государства. Кто согласится сражаться под его именем? Нет, исключено…
— Я этого хочу. Только название и право набирать и обучать новых солдат. Я хочу этого больше всего на свете.
Сервилия пристально вглядывалась в его глаза.
— Ты уверен?
— Красс, Цинна и Помпей помогут? — настойчиво спросил Брут.
Она улыбалась и думала о том, что этот молодой человек заставляет ее переживать то гнев, то замешательство, то гордость за него. Такому трудно отказать.
— Я использую все свои связи. Ради сына я заставлю их возродить Перворожденный.
Брут обнял мать, и она со смехом обвила его шею руками. Оба были счастливы.
— Если ты замыслил вернуть легион из небытия, потребуются огромные деньги, — сказала Сервилия, отстраняясь от сына. — Я познакомлю вас с Крассом… Не знаю человека богаче его, если таковой вообще существует. Но он не глуп. Тебе предстоит убедить Красса, что в обмен на свое золото он что-то получит.
— Я подумаю, — пообещал Брут, оглядываясь на здание сената, оставшееся у них за спиной.
В период службы на «Ястребе» Юлий не раз сетовал на невысокую скорость галеры. Сейчас он благословлял эту особенность римских патрульных судов. Когда наступил рассвет, на триреме раздались тревожные крики — его люди заметили квадратный парус. Понаблюдав за ним несколько часов, Юлий окончательно убедился, что их преследуют. Хмурясь, он твердо отдал приказ выбросить груз за борт.
По крайней мере, капитан не смог стать свидетелем этой процедуры, потому что все еще сидел, связанный, в своей каюте. Юлий понимал, что тот придет в ярость, когда узнает, что лишился груза. Если они добьются успеха, придется отдать капитану значительную долю богатств Цельса. Но выбора не оставалось.
Солдаты Юлия вывели на палубу часть команды корабля и вместе с ними принялись швырять за борт дорогостоящие товары, добытые на черном континенте. На волнах качались стволы драгоценных пород дерева; тюки кож и плотные рулоны материи быстро шли ко дну. Последними за борт полетели невероятно большие слоновьи бивни. Юлий понимал, что они представляют собой огромную ценность, и некоторое время колебался, затем махнул рукой и приказал бросить за борт.
Потом беглецы наблюдали за квадратным парусом, стараясь определить, приближается он или удаляется. В худшем случае им оставалось только частично разобрать корабль, выбросив за борт все, что можно отодрать от корпуса триремы. Но очень скоро силуэт галеры стал уменьшаться, а потом она и вовсе исчезла из виду, затерявшись в безбрежном просторе сверкавших на солнце волн.
Юлий повернулся к своим людям и заметил, что Гадитика среди них нет. Когда прозвучал приказ выбрасывать груз, центурион остался внизу, не пришел на палубу. Юлий помрачнел, однако решил не ходить к Гадитику и не форсировать ситуацию. Не время выяснять отношения. Центурион сам поймет, что у них нет другого выбора, как следовать принятому плану. Это их единственная надежда. Несколько недель надо держаться подальше от берега и обучать рекрутов азам боевых действий на море. Неплохо было бы соорудить «ворон», но трирема должна выглядеть как обычный купеческий корабль, иначе пираты могут заподозрить неладное. Необходимо убедиться, что крестьяне начали превращаться в легионеров: в противном случае «Вентула» ждет та же судьба, что постигла «Ястреб».
Юлий стиснул зубы и обратился с молитвой к Марсу. На этот раз они обязаны победить.
Александрия обвела взглядом отведенную ей комнату. Скромно, но чисто, к тому же нехорошо стеснять семью Таббика в его домишке теперь, когда ее украшения начали покупать. Она знала, что старый мастер разрешит ей пожить у него, даже согласится принимать плату, если девушка будет настаивать, но в двухэтажном домике и так слишком тесно.
Она не рассказывала ему о своих поисках, хотела сделать сюрприз и пригласить семейство Таббика на обед, когда найдет жилье. Искала Александрия почти месяц. Людям могло показаться странным, что женщина, рожденная рабыней, так разборчива, но за свои деньги она хотела иметь приличное жилище и не соглашалась на грязные, сырые или кишащие насекомыми каморки, которыми довольствуется всякий сброд.
Александрия могла бы снять и небольшой дом, а не только комнату. Ее броши раскупались быстро, едва она заканчивала над ними работу. Большая часть выручки уходила на закупку новых и более ценных металлов, хотя оставалось вполне достаточно, чтобы ежемесячно пополнять свои сбережения. Возможно, именно рабская доля научила девушку ценить заработанные деньги, и она считала каждую заработанную бронзовую монету, уходившую на пропитание и крышу над головой. Платить высокую ренту — полный идиотизм. Так можно остаться к старости нищим, даже если всю жизнь будешь упорно трудиться. Лучше выплачивать за жилье как можно меньше, зато потом купить собственный дом, в котором есть дверь, чтобы закрыться от целого мира.
— Тебе подходит комната? — спросила хозяйка.
Александрия колебалась. Она хотела поторговаться, но после целого дня работы на рынке эта женщина выглядела уставшей, да и цена была справедливой. Нечестно было пользоваться очевидной бедностью этой семьи. Александрия видела, что руки хозяйки покрыты язвами и пятнами от красителя, и даже на лбу над глазом осталось несмытое пятно голубого цвета.
— Завтра я посмотрю еще две комнаты в других местах, — ответила она. — Можно будет зайти вечером?
Женщина пожала плечами; лицо ее выразило сожаление.
— Спроси Атию. Я буду здесь. За такие деньги ничего лучше ты не найдешь. В доме чисто, и кошка заботится о том, чтобы не было мышей. Прощай.
Она отвернулась, чтобы заняться приготовлением ужина. Часть платы на рынке ей выдавали пищей. Александрия знала, что обычно это почти испортившиеся продукты. Как бедная женщина выживает?..
Странно было видеть вольноотпущенницу, пребывающую на грани нищеты. В поместье, где раньше работала Александрия, даже рабы выглядели упитаннее и лучше одевались, чем семейство хозяйки этого дома. Прежде подобные мысли не приходили ей в голову, и вдруг девушке стало стыдно того, что она сыта, одета в добротное платье и плащ с серебряной застежкой собственной работы…
— Я осмотрю другие комнаты, потом приду к тебе, — твердо пообещала она.
Атия молча резала овощи и ссыпала их в железный горшок, стоявший на глиняной печи у стенки. Даже нож в ее руке источился до предела и явно требовал замены.
Снаружи раздались пронзительные крики, в дверь влетела неряшливо одетая фигурка и с разбегу налетела на Александрию.
— Эй, парень! Ты меня чуть с ног не сшиб! — весело воскликнула она.
Мальчишка поднял на нее хитрые голубые глаза. Лицо у него было не чище одежды. Он шмыгнул распухшим носом, кончик которого был запачкан кровью, и рукавом растер ее по щеке.
Женщина бросила нож и схватила мальчика за плечи.
— Что ты опять натворил? — строго спросила она, разглядывая лицо сына.
Он засмеялся и, извиваясь, высвободился из ее рук.
— Просто подрались, мама. Мальчишки, которые работают у мясника, гнались за мной до самого дома. Я подкараулил одного и всыпал ему, а он дал мне по носу.
Сорванец подмигнул матери и достал из-под туники два ломтя мяса, с которых капала кровь. Женщина застонала и быстрым движением выхватила их у сына.
— Нет, мама! Они мои!.. Я не крал. Они просто лежали на улице.
Лицо матери побелело от гнева; она двинулась к двери, высоко держа куски в руках, а мальчик бежал рядом и подпрыгивал, стараясь достать свою добычу.
— Я тебе говорила не красть и не лгать. Убери руки. Пусть это вернется туда, откуда пришло.
Александрия стояла между Атией и дверью, поэтому ей пришлось выйти на улицу, чтобы дать дорогу хозяйке. Оказалось, что снаружи стоит стайка мальчишек, поджидавших воришку. Они засмеялись, увидев, как сын прыгает вокруг матери. Один из мальчиков протянул руки, и мать безропотно передала ему ломти мяса.
— Он быстро бегает, тетушка. В этом ему не откажешь. Старый Тед велел сказать, что он позовет стражников, если твой сын стащит что-нибудь еще.
— Этого не потребуется, — раздраженно ответила Атия, вытирая руки тряпкой, которую она извлекла из рукава. — Передай Теду, что я всегда возвращаю ему то, что он теряет, и даю слово никогда не заходить к нему в лавку, даже если он попросит. Я накажу сына. Благодарю тебя.
— Ты хорошо его воспитала, — хихикнул мальчишка.
Атия быстро замахнулась, и он отпрыгнул, хохоча и дразня пальцем парнишку, вцепившегося в подол матери.
— Я сам высеку его, если увижу этого Фурийца поблизости от нашей лавки. Запомни!..
Побагровев от гнева, Атия шагнула вперед, и мальчишки, выкрикивая оскорбления, бросились врассыпную.
Александрия стояла рядом и чувствовала, что не может сейчас просто взять и уйти. Происходившее ее не касалось, но что будет теперь, когда мать осталась наедине с сыночком-негодяем?
Мальчик захныкал и принялся тереть кулаком глаза.
— Прости, матушка. Я думал, ты будешь довольна. Кто ж знал, что они станут бежать за мной до самого дома?
— Ты не думаешь о том, что делаешь. Твой отец, будь он живой, стыдился бы за сына. Он бы тебе рассказал, что мы никогда не крали и не лгали. А потом отходил бы ремнем как следует; впрочем, это я и сама могу…
Сын хотел вырваться и убежать, но мать держала его крепко.
— Он был меняла! Ты говорила, что все они воры, значит, он тоже был такой!..
— Не смей!
Не дожидаясь ответа, Атия повалила мальчика на свое колено и сильно шлепнула по заду шесть раз подряд. Первые удары тот встретил отчаянным сопротивлением, последние принял спокойно и покорно. Когда мать отпустила его, он прошмыгнул между женщинами, опрометью пронесся по узкой улочке и скрылся за ближайшим углом.
После того как сын исчез из виду, Атия вздохнула. Александрия нервно сжала руки; она была смущена тем, что стала свидетельницей столь интимной сцены. Атия будто только заметила ее присутствие и покраснела, встретившись взглядом с девушкой.
— Прости. Он постоянно крадет, а я не могу объяснить, что делать этого нельзя. Его всегда ловят, но не пройдет и недели, как он снова стащит что-нибудь.
— Его зовут Фуриец? — спросила Александрия.
Женщина покачала головой.
— Нет. Просто наша семья перебралась в Рим из Фурий. Мальчишки дразнят его Фурийцем, сыну это прозвище вроде бы нравится. Его настоящее имя Октавиан, так звали отца. Он сущее наказание. Всего девять лет, а на улице проводит больше времени, чем дома. Я сильно беспокоюсь.
Атия посмотрела на Александрию, словно только сейчас рассмотрев ее платье и серебряную застежку.
— Не стоит тебе забивать голову нашими заботами, госпожа. Просто я рассчитываю на эти деньги… Он не стал бы красть у вас, а если б что-нибудь и утащил, я немедленно вернула бы, чтобы не позорить доброе имя. Ведь в его жилах течет хорошая кровь, кровь Октавиев и Цезарей. Увы, маленькому разбойнику нет до этого дела.
— Кровь Цезарей? — живо переспросила Александрия.
Женщина кивнула.
— Его бабушка родилась в семействе Цезарей, потом вышла замуж… Если бы только она узнала, что внук ворует мясо из лавки в соседнем квартале!.. Однажды ему просто переломают руки. Что тогда с нами будет?
Из глаз матери закапали слезы; Александрия, не раздумывая, шагнула к ней и обняла одной рукой.
— Пойдем в дом. Скорее всего, я сниму у вас комнату.
Женщина выпрямилась и посмотрела ей в глаза.
— Мне милостыни не надо. Как-нибудь проживем, со временем и сынишка исправится.
— Это не милостыня. Просто у тебя действительно чисто, кроме того, несколько лет назад я работала у Цезарей, наверное, в той самой семье. Так что мы почти родственники.
Женщина достала из рукава платок и вытерла глаза.
— Ты голодна? — спросила она, улыбнувшись.
Александрия вспомнила о пригоршне резаных овощей, варившихся в горшке.
— Я уже поела. Сейчас я заплачу тебе за месяц вперед и пойду собирать вещи. Здесь недалеко.
Если она пойдет быстро и не станет задерживаться у Таббика, то к вечеру успеет вернуться. Возможно, к этому времени хозяйка купит на ее деньги немного мяса.
Сенаторы устали и шевелились на скамьях, стараясь усесться поудобнее. Заседание затянулось, большая часть присутствующих уже не обращала внимания на нюансы обсуждаемых назначений. Шло голосование по вопросам, которые в принципе были согласованы заранее.
Снаружи сгустились сумерки; в курию вошли служители и с помощью свечей на длинных палках зажгли настенные светильники. Пламя отразилось в полированном мраморе стен, воздух наполнился ароматом благовонного масла. Более половины сенаторов — всего их насчитывалось около трехсот — уже удалились, предоставив самым терпеливым право утвердить последние назначения.
Убедившись, что все его сторонники остались в зале, Красс самодовольно ухмыльнулся. Эти будут сидеть до последнего, пока не погасят светильники и заседание не завершится официальной молитвой о благоденствии города. Он внимательно слушал перечень граждан, получивших государственные должности, стараясь не пропустить имени, которое они с Помпеем включили в список для голосования.
Глаза Красса остановились на мраморной плите с высеченными на ней названиями легионов. Там, где когда-то значилось слово «Перворожденный», сейчас было пустое место. Приятно нанести еще один удар по наследию Суллы — тем более что об этом попросила старая подруга.
Подумав об этом, он перевел взгляд на Цинну, и их глаза на мгновение встретились. Цинна с улыбкой кивнул на список легионов. Красс усмехнулся в ответ и подумал, что волосы на голове друга сильно поседели. Почему Сервилия предпочитает ему этого старика?.. При одной мысли о ней кровь в его жилах забурлила, и Красс пропустил мимо ушей несколько имен новых магистратов. Он посмотрел, как голосует Цинна, и поднял руку вместе с ним.
Целая группа сенаторов встала со своих мест и, спокойно извинившись, направилась к выходу из курии. Спешат — кто домой, кто к любовнице, подумал Красс. Он наблюдал, как поднимает со скамьи свое грузное тело Катон. Этот человек был близок к Сулле, и он пожалеет о том, что уходит сейчас с заседания.
Сенаторы прошли мимо Красса, что-то увлеченно обсуждая, а он постарался не выдать себя довольной улыбкой. Без них все пройдет гораздо проще, с помощью Помпея и Цинны удастся протащить почти любое решение. Конечно, сулланцы придут в ярость, когда узнают о восстановлении Перворожденного легиона… Надо будет при встрече поблагодарить Сервилию за подсказку. Может быть, сделать небольшой подарок в знак внимания.
Встал Помпей и заговорил о назначении новых командиров в войска, размещенные на территории Греции. Он называл имена и рекомендовал сенату этих достойных и преданных Риму людей.
Красс знал, что в Греции снова вспыхнул мятеж. Некоторые офицеры погибли, у друзей и родственников появился шанс получить должность и начать военную карьеру. Он грустно покачал головой, вспоминая тот день, когда сенат по требованию Мария отправил в Грецию Суллу, чтобы подавить первое восстание Митридата. Если бы Марий был сегодня здесь, он заставил бы сенаторов открыть глаза и немедленно принять необходимое решение! Но вместо того, чтобы послать против мятежников пару надежных легионов, эти глупцы целыми днями спорят по поводу совершенно ничтожных дел.
Красс криво ухмыльнулся, подумав о том, что сам относится к числу глупцов, которых критикует. Последний мятеж привел к гражданской войне и установлению диктатуры. Теперь каждый военачальник боится показаться выскочкой — остальные могут обвинить его в стремлении к власти и объединиться против. Они не хотят нового Суллу и потому бездействуют. Даже Помпей выжидает, хотя он такой же нетерпеливый, каким был Марий. Сейчас подражать Марию или Сулле самоубийственно. Сенаторы заражены злобой, завистью, подозрительностью; они не дадут одному из их числа одержать победу над Митридатом. Они помнят свою ошибку, когда позволили Сулле действовать самостоятельно.
Помпей сел на свое место. Голосование по предложенным им кандидатурам прошло быстро. Остался один вопрос, внесенный на рассмотрение Крассом и поддержанный Помпеем. Имя Цинны в связи с этой темой не поднималось — ходили слухи, что он причастен к отравлению Суллы. Беспочвенные, конечно, слухи, но римских сплетников это не интересует.
Мельком Красс подумал, действительно ли они беспочвенны, однако быстро отбросил случайную мысль. Он был человеком практичным, а Сулла и его дела канули в прошлое. Если диктатор действительно домогался дочери Цинны, как шептались в Риме, то боги проявили благосклонность к его дому. Или к дому Цезаря.
Известно было, что установили имя раба, принесшего яд, но дальше дело не продвинулось. Кто заказал устранение диктатора, узнать не удалось. Красс обвел взглядом полупустой зал. Почти любой из сенаторов имел основания желать смерти Суллы. Он умел обзаводиться врагами, не думая о последствиях. А осторожность — первое правило политика, подумал Красс. Второе правило — избегать привлекательных женщин, домогающихся благосклонности. К сожалению, в жизни государственных мужей так мало радостей, и встречи с Сервилией оставили столь сладостные воспоминания…
— Восстановление Перворожденного в списке легионов, — объявил председательствующий.
Красс выпрямился и весь обратился во внимание.
— Сенат разрешает Марку Бруту из Рима набирать рекрутов, обучать их, приводить к присяге и назначать офицеров, — монотонно читал сенатор, ведущий заседание.
По залу пробежала волна оживления, присутствующие зашевелились — оставшаяся в курии сотня законодателей пробудилась от спячки. Один из сулланцев вскочил — вероятно, хотел призвать своих единомышленников не допустить принятия постановления. Помпей нахмурился — Кальпурний Бибул и еще двое встали, собираясь выступить по предложенному вопросу. Бибул являлся убежденным сторонником Суллы и клялся, что всю жизнь будет искать его убийц.
Похоже, сулланцы собирались использовать старую уловку. Сейчас они начнут произносить пространные речи, пока заседание не объявят закрытым или пока не вернутся их сторонники, чтобы проголосовать против. Если рассмотрение постановления отложат до следующего заседания, то оно может не пройти.
Красс быстро перевел взгляд на Цинну. К его удивлению, старик хитро подмигнул в ответ. Расслабившись, Красс откинулся на спинку сиденья. Деньги — великая сила; он знал это не хуже других. Чтобы помешать голосованию, сулланцам необходимо получить разрешение на выступление с речью. Но председательствующий не спеша читает постановление, даже не поднимая глаз от пергамента, не глядя в зал на вскочивших с мест сулланцев, которые кашляют изо всех сил, чтобы привлечь его внимание.
Закончив чтение, председатель немедленно объявил голосование. Один из приверженцев Суллы громко выругался и, грубо попирая этикет, покинул курию. Постановление было принято, заседание объявили закрытым. На заключительной молитве Красс искоса посматривал на Помпея и Цинну. Надо будет выбрать подарок для Сервилии получше. Наверняка эти двое думают о том же.
Сжимая в руках обнаженные мечи, Цезарь и его товарищи затаились в темноте трюма. Они молча ждали сигнала, вслушиваясь в поскрипывание досок и плеск волн, бьющихся о корпус «Вентула».
До них доносился хохот и ругань пиратов — разбойники привязали свою быстроходную трирему к «Вентулу» и, не встретив сопротивления, перебрались на его палубу. Юлий ловил каждый звук. Все чувствовали предельное напряжение, но еще труднее было тем, кто остался наверху. Их могли убить для острастки остальных членов команды или просто из прихоти. Узнав, что некоторые матросы «Вентула» согласны находиться на палубе, когда на корабль нападут пираты, Юлий сначала удивился. Однако первоначальное недоверие и страх перед солдатами сменились энтузиазмом после того, как он изложил им свой план заманить пиратов в ловушку. Матросы сами выбрали тех, кто останется на палубе и будет захвачен в плен. Эти люди горели желанием отомстить морским разбойникам за коварство и нанести им удар в спину. Многие моряки потеряли друзей, которые погибли от руки Цельса и ему подобных, и все знали, сколько кораблей было разграблено и пущено ко дну этими негодяями.
Юлий доверял людям с «Вентула», но все же оставил с ними Пелиту и Пракса, велев переодеться в одежды моряков. Не стоит слепо верить чужим, когда речь идет о жизни собственных солдат. Один из офицеров успеет закричать, если моряки пойдут на предательство. Он взял себе за правило надеяться на лучшее, но готовиться к худшему.
Сверху сквозь толстые доски слабо доносились голоса. Сгрудившись в тесном трюме, солдаты тяжело дышали, не смея даже шептаться. Неизвестно, сколько врагов на палубе. Обычно на пиратском корабле людей меньше, чем на римской галере, мечей тридцать, однако после случая с «Ястребом» Юлий знал, что морские разбойники умеют организовать нападение превосходящими силами. Атака римлян должна быть внезапной. Если считать присоединившихся матросов «Вентула», у него пятьдесят человек. Цезарь разрешил им вооружиться тем, что могло сойти за оружие, и распределил в отряде, перемешав со своими людьми. Разумнее не стеречь матросов, а вместе с ними ударить по пиратам, ошеломив бандитов своей численностью.
Один моряк стоял, сжимая в руках железный вертел. Насколько мог судить Юлий, в нем не было ни намека на двоедушие. Как и все остальные, он неотрывно смотрел на люк над головой. Сквозь щели проникали солнечные лучи, в них клубилась золотистая пыль, поднятая ногами людей, снующих по палубе. «Вентул» покачивался на волнах, и лучи скользили по темному трюму, заставляя людей следить за их передвижением, почти гипнотизируя. Голоса стали громче, и Цезарь напрягся: кто-то заслонил свет, подойдя к люку и став на него. Молодой офицер знал, что его люди так делать не станут; значит, это пираты решили посмотреть, какова их сегодняшняя добыча.
Когда появился пиратский корабль, Юлий оставался на палубе до последнего, прежде чем спустился в трюм к своим людям. Он хотел еще раз увидеть, как нападают морские разбойники. Чтобы все выглядело естественно, велел гребцам «Вентула» сделать хороший рывок, но сбавить ход, если пираты начнут отставать. Этого не потребовалось — вражеское судно летело за ними, неумолимо сокращая расстояние до жертвы.
Когда пиратская трирема подошла так близко, что можно было пересчитать весла, Юлий спустился в трюм. Больше всего он тревожился о том, что у пиратов на веслах могут сидеть вольные люди. Если это наемники, а не рабы, прикованные к скамьям, то дело плохо. Сотне разъяренных мускулистых гребцов, даже невооруженных, они противостоять не смогут. Он видел, что разбойничий корабль оснащен острым тараном, который способен проломить корпус «Вентула», но надеялся, что пираты не станут топить трирему, а подойдут к ней бортом и возьмут на абордаж. Наверняка они чувствуют свою безнаказанность вдали от берега и римских галер, поэтому захотят не спеша перебросить груз на свой корабль и скорее возьмут «Вентул» в качестве приза, чем пустят ко дну. В конце концов у пиратов нет своих верфей. План Цезаря строился на предположении, что разбойники высадят на борт «Вентула» небольшую абордажную команду, после чего надежно привяжут обе триремы друг к другу. Тогда враг не сможет бежать. В ожидании сигнала Юлий обливался потом, взвешивая возможные варианты развития ситуации. Не все зависело от его воли: очень многое могло пойти вразрез с разработанным планом.
Наверху дул сильный ветер, бросавший брызги соленой воды в лица моряков «Вентула» и разбойников, захвативших корабль. Согласно плану экипаж сдался без боя; весла были убраны, парус спущен по первому требованию пиратов. «Вентул» беспомощно качался на волнах.
Приближаясь к триреме, пиратское судно плеснуло стайкой стрел, и Пелита шагнул в сторону, чтобы его не задело. Он заметил, что некоторые моряки опустились на палубу, подняв руки вверх. В них не стреляли, поэтому он тоже присел, повторив те же движения, и дернул Пракса, чтобы тот последовал его примеру. Когда все приняли позу покорности, лучники перестали стрелять. Пелита слышал хохот пиратов, собиравшихся прыгнуть на борт «Вентула», и мрачно улыбался, предвкушая возмездие. Юлий велел ждать, пока половина пиратов не переберется на торговое судно, но как определить, сколько разбойников остается в резерве? Он решил, что крикнет, когда на палубу «Вентула» высадятся двадцать человек. Если их окажется больше, то быстро справиться не удастся, а затяжной бой им нужен меньше всего на свете. Слишком много у Цезаря новичков. Можно потерять все, если пираты не сдадутся сразу, а станут отчаянно отбиваться.
Первые десять разбойников ступили на палубу захваченной галеры. Они вели себя уверенно, но двигались как опытные бойцы, прикрывая друг друга от возможного нападения. Пираты осторожно приблизились к команде плененного корабля, и Пелита заметил, что у каждого с пояса свисает моток кожаной веревки. Сейчас пленников начнут вязать. Само собой, это лучшие бойцы, ветераны грабежа и разбоя, которые знают свое дело и в случае чего сумеют оружием проложить себе дорогу. Пелита попросил, чтобы Юлий оставил ему меч. Без клинка он чувствовал себя голым.
Матросы позволили вязать себя, и Пелита заколебался. Кричать было рано, на «Вентул» перебрались всего десять пиратов, но действовали они быстро и умело. Если перевяжут всю команду, пользы от нее в бою не будет никакой. Он увидел, что на борт перескочили еще четверо. Один из разбойников широкими уверенными шагами направился к Пелите, на ходу разматывая веревку. Четырнадцати достаточно.
Когда пират встретился глазами с Пелитой, римлянин громко закричал, вскочил и замахнулся мечом.
— «Ястреб»!.. — разнесся над палубой боевой клич римлян.
Разбойник замешкался, и в этот момент со стуком откинулась крышка люка. Легионеры, как муравьи, полезли из трюма, размахивая блестевшим на солнце оружием.
У пирата отвисла челюсть, он повернулся и в изумлении уставился на неожиданно высыпавших на палубу солдат. Пелита прыгнул и повис у него на спине, захватив левой рукой шею разбойника, изо всех сил стискивая горло врага. Пират зарычал, с трудом сделал два шага, потом выхватил из ножен кинжал и наугад нанес удар через плечо, вонзив клинок в грудь римлянина. Обливаясь кровью, тот рухнул на палубу.
Юлий шел впереди своих воинов. Срубив первого разбойника, он выругался — Пелита подал сигнал слишком рано. Лучники еще находились на пиратской триреме, и на палубу посыпались длинные черные стрелы, убив одного из матросов. Без щитов спасения от стрел не было, оставалось надеяться на скоротечность боя. Новобранцы еще не бывали под обстрелом, а ведь даже для бывалого солдата это нелегкое испытание. Приходится постоянно пригибаться и вилять, следуя скорее инстинкту, нежели разуму.
Клинок Юлия встретился с мечом врага, обошел его и поразил пирата в горло. Одно быстрое движение — и противник распростерся на палубе, хрипя и извергая фонтан крови.
Цезарь посмотрел по сторонам, быстро оценивая происходящее. Почти всех пиратов, перебравшихся на палубу «Вентула», уложили. Его люди дрались самоотверженно, однако двое опустились на доски палубы, стараясь извлечь стрелы из собственной плоти и крича от боли.
Сильный удар в грудь заставил Юлия отступить на шаг. Черная стрела отскочила от нагрудника и упала к его ногам, не пробив доспеха.
— На абордаж!.. — закричал Юлий, и солдаты бросились к борту пиратской триремы.
Свистнули стрелы, почти не причинив вреда, и он возблагодарил богов за прочность панцирей. Юлий запрыгнул на бортовое ограждение «Вентула», и в этот момент подкованные сандалии скользнули по влажному дереву.
Гремя доспехами, он свалился на палубу вражеского корабля прямо под ноги пиратам. Оттолкнув ладонью меч разбойника, Юлий быстро перекатился, чтобы высвободить свой клинок — тот оказался прижат к палубе его телом. Еще один меч лязгнул по плечу Юлия и снес пластину доспеха.
Увидев, что командир упал, римляне завопили и яростно врубились в толпу пиратов. Не щадя себя, они оттеснили врага, и Юлий оказался за линией схватки.
Гадитик схватил его за руку и рывком поднял с палубы.
— За тобой еще один должок, — прохрипел центурион, и они плечом к плечу бросились на врага.
Юлий прыгнул навстречу пирату и сделал длинный выпад, сохраняя равновесие на случай контратаки. Однако противник отшатнулся назад, внезапно бросил меч за борт и, упав на колени, поднял руки. Острие тяжелого гладия уперлось в его горло.
— Прошу тебя! Не надо!.. — выговорил пират, заикаясь от ужаса.
Юлий быстро осмотрел палубу. С врагами было покончено. Большая часть разбойников полегла в коротком бою, уцелевшие молили о пощаде, протягивая к победителям руки. Мечи валялись на палубе. Стрелки положили луки к ногам — даже потерпев поражение, они бережно обращались со своим оружием.
Сердце Юлия наполнилось радостью победы и гордостью за своих солдат. Его рекруты стояли на палубе в блестящих доспехах, держа обнаженные мечи на изготовку, в первой позиции. Выглядели они как настоящие легионеры — полсотни крепких дисциплинированных воинов.
— Встань, — велел он поверженному врагу. — Я объявляю этот корабль собственностью Рима.
Пленников связали теми самыми веревками, которые они принесли для экипажа «Вентула». Сделали это быстро, но произошел неприятный инцидент. Один матрос, связав разбойника, ударил его по лицу ногой. Юлий приказал немедленно схватить этого человека.
— Десять плетей ему, — сурово приказал он.
Солдаты уволокли провинившегося, а матросы «Вентула» обменялись выразительными взглядами. Они отводили глаза, но Юлий был уверен, что все сделал правильно. Пусть поймут, что должны подчиняться его приказам. Дай им волю, они изрежут пиратов на куски, выместят на них свою застарелую ненависть. Если такие люди чувствуют собственную безнаказанность, то, опьяненные вседозволенностью, применяют самые дикие пытки.
Матросы молча разошлись, и на палубе захваченной триремы остались поздравляющие друг друга с победой легионеры. Юлий наконец вспомнил о гребцах, которых так опасался, — снизу доносились крики мольбы и ужаса. Наверное, бедняги думают, что отправятся на дно вместе с кораблем. Надо послать человека, чтобы успокоить их.
— Господин, сюда! — позвал кто-то Цезаря.
Пракс держал на коленях тело Пелиты. Свободной рукой помощник центуриона старался закрыть страшную рану в груди храбреца, зиявшую чуть ниже горла. На губах Пелиты пузырилась кровавая пена, и Юлий с первого взгляда понял, что рана смертельна. Только Кабера мог спасти воина, но его рядом не было.
Пелита задыхался, бессмысленно глядя в небо. После каждого мучительного вздоха изо рта толчками выходила кровь. Юлий опустился на колени возле старого товарища, остальные солдаты сгрудились вокруг, закрывая солнце. Воцарилось молчание; текли секунды, казавшиеся вечностью, но вот хрипение прервалось, грудь опустилась в последний раз, и свет жизни покинул остекленевшие глаза.
Поднявшись, Юлий посмотрел на тело друга и отрывисто приказал:
— Помогите Праксу отнести его вниз. Не хочу, чтобы один из нас был похоронен в море вместе с этими негодяями.
Не сказав больше ни слова, он пошел прочь. Только офицеры с «Ястреба» понимали, почему Юлий так сдержанно отреагировал на смерть соратника. Не должен командир обнаруживать слабость перед лицом подчиненных, а теперь все точно знали, кто именно командует ими. Даже Гадитик склонил голову, когда Юлий молча прошел мимо него.
В этот же вечер Цезарь собрал всех офицеров с «Ястреба», и они выпили за Пелиту, расставшегося с друзьями на их нелегком пути.
Перед сном Юлий и Гадитик вышли на освещенную луной палубу «Вентула». Они долго молчали, погрузившись в воспоминания, потом направились к лестнице, ведущей вниз, в каюты.
Неожиданно Гадитик взял младшего товарища за руку.
— Ты здесь командир.
Цезарь посмотрел в лицо центуриону, и Гадитик ощутил силу воли этого молодого человека.
— Я знаю, — просто ответил Юлий.
Гадитик неловко усмехнулся.
— Я это понял, когда ты упал. Все бросились к тебе, не дожидаясь приказа. Уверен, они пойдут за тобой куда угодно.
— Хотел бы я понимать, куда их веду, — тихо произнес Юлий. — Возможно, кто-то из пленных в курсе, где сейчас находится Цельс. Завтра допросим.
Цезарь отвел взгляд и посмотрел на то место, где пал Пелита.
— Если бы он видел, как я шлепнулся на палубу, то хохотал бы до слез. У меня были все шансы погибнуть самым нелепым образом.
Юлий невесело усмехнулся: смелый прыжок прямо под ноги врагу. Гадитик оставался серьезным. Он положил руку молодому командиру на плечо, но тот словно не заметил.
— Если бы я не захотел найти Цельса, он остался бы в живых. Сейчас все были бы в Риме, и никто не посмел бы попрекнуть вас прошлым.
Гадитик сжал плечо товарища и мягко повернул его к себе, заглянув Юлию в глаза.
— Разве не ты убеждал нас не бояться того, что может случиться? Все мы хотели сдаться, уплыть домой и жить спокойно, но разве это путь для уважающих себя мужчин? Жизнь дает нам единственный шанс, и его необходимо использовать, пусть даже рушится целый мир. Я не мог уклониться от маршрута патрулирования, и «Ястреб» пришел в определенное место к определенному времени; не приди он, что было бы тогда с нами? Я мог заболеть, меня могли зарезать в трактире, мог упасть со ступенек и сломать себе шею. Нет смысла размышлять о возможном. Мы с надеждой встречаем новый день и стараемся принимать правильные решения.
— А если эти решения идут нам во вред? — задал вопрос Юлий.
Гадитик пожал плечами.
— Обычно я молю богов, чтобы такого не случилось.
— Ты веришь в богов? — поинтересовался Юлий.
— Нельзя управлять кораблем, если считаешь, что существуют только люди и подводные камни. Во всех храмах я всегда просил высшие силы уберечь мой корабль, приносил жертвы. Это никому не вредит, а есть ли польза — кто знает…
Юлий улыбнулся, подивившись такой практичной философии.
— Я верю, что однажды… снова встречусь с Пелитой, — признался он.
Гадитик кивнул.
— Все мы встретимся, но не скоро, — ответил он.
Центурион убрал руку с плеча Юлия и начал спускаться вниз, оставив товарища на палубе, обдуваемой легким бризом.
Цезарь еще долго стоял, прикрыв глаза и погрузившись в свои думы.
На следующее утро Юлий разделил своих людей на две команды. Он подумывал о том, чтобы занять место капитана на быстром пиратском судне, однако, следуя внутреннему голосу, решил предоставить трофейный корабль в распоряжение капитана «Вентула», Дура. Тот не видел боя, но когда его развязали и поставили в известность обо всем, что произошло, не стал кричать и проклинать римлян за выброшенный в море груз. Дур не меньше людей Юлия ненавидел пиратов и получил огромное удовольствие, увидев на палубе крепко связанных разбойников.
Как только Цезарь сделал ему предложение насчет пиратского корабля, Дур быстро протянул ладонь, чтобы скрепить сделку рукопожатием.
— Значит, оба корабля мои, когда ты настигнешь человека, которого ищешь?
— Думаю, что по крайней мере одна трирема погибнет, когда мы атакуем Цельса. И нам потребуется судно, чтобы добраться до римских владений. Надеюсь, мы сумеем захватить его корабль, хотя негодяй знает свое дело, и это будет нелегко. Если мы вообще сумеем разыскать его, — ответил Юлий, гадая, насколько можно доверять капитану.
Надо будет забрать на трофейный корабль часть моряков с «Вентула» и оставить с Дуром легионеров — это обеспечит преданность капитана, даже если он начнет колебаться и подумывать о предательстве.
В целом Дур выглядел довольным. Продав пиратский корабль, он с лихвой покроет убытки от потерянного груза. Правда, вспоминая о великолепных бивнях, выброшенных за борт, капитан не мог сдержать сдавленного стона.
Необходимо было решить, что делать с плененными пиратами. Раненых разбойников Юлий приказал бросить в море. Эти люди сделали свой выбор, и его совершенно не трогали их отчаянные вопли. На борту еще оставалось семнадцать захваченных в плен. Что с ними делать — стеречь день и ночь?
Цезарь сжал зубы. Ему предстоит взвалить на свои плечи еще и их судьбу.
По приказу Юлия разбойников по одному приводили в каюту капитана. Сам он с непроницаемым лицом сидел за массивным столом. Каждый пленник был надежно связан и появлялся перед командиром победителей в сопровождении двух легионеров. Юлий старался выглядеть безжалостным — пусть испугаются, пусть поймут, что совершенно беспомощны. Они утверждают, что их капитан погиб в бою. Но так ли это? Если он уцелел, то наверняка не заинтересован в том, чтобы римляне о нем узнали.
— Два вопроса, — обратился Юлий к первому разбойнику. — Если ответишь, будешь жить. Не ответишь — пойдешь на корм акулам. Кто ваш капитан?
Пират плюнул на пол под ноги Цезарю и равнодушно уставился куда-то в сторону. Юлий не отреагировал на оскорбление, хотя почувствовал, как теплая густая слюна забрызгала его колено под столом.
— Где находится человек по имени Цельс? — невозмутимо спросил он.
Ответа не последовало, но римлянин заметил, что пирата прошиб пот.
— Очень хорошо, — спокойно произнес Юлий. — Этого за борт, к акулам, и ведите следующего.
— Слушаюсь, командир, — в один голос ответили легионеры.
Кажется, только теперь до пленного дошел смысл происходящего. Пока его волокли к борту, он отчаянно кричал и сопротивлялся как сумасшедший. У ограждения легионеры задержались на несколько секунд — тот, что помоложе, достал из ножен кинжал и перерезал веревки на руках пирата. Через мгновение разбойник с диким криком полетел за борт и ударился о воду, подняв фонтан брызг.
Оба солдата склонились над бортом и наблюдали за отчаянно барахтающимся человеком. Тот пытался ухватиться за обшивку корабля, но попытки его были безуспешными — пальцы соскальзывали с мокрого дерева.
— А я было подумал, что у него есть шанс, — пробормотал молодой легионер, заметив в воде темные силуэты, что неторопливо приближались к бьющемуся в волнах человеку.
Акулы следовали за кораблем с того момента, как за борт полетели первые тела. Пират заметил их почти одновременно с римлянами, стоявшими на палубе. Он принялся барахтаться как безумный, в пену взбивая вокруг себя воду, и вдруг исчез с поверхности моря. Солдаты выпрямились и пошли за следующим пленником, чтобы отвести его на допрос.
Второй пират вообще не умел плавать и просто утонул. Третий непрерывно проклинал римлян, ругался на допросе, сквернословил, когда его выбросили за борт, и замолчал, только исчезнув под водой. Акул становилось все больше; они скользили в кровавой пене и норовили выхватить друг у друга куски мяса.
Четвертый разбойник заговорил сразу, как только Юлий задал вопрос.
— Ты все равно убьешь меня, — сказал он.
— Не убью, если ты расскажешь мне о том, что я хочу знать, — возразил Юлий.
Пират облегченно вздохнул.
— Капитан — я. Ты не убьешь меня?
— Даю слово, что не убью, если сообщишь мне, где найти Цельса, — пообещал Юлий, подавшись ближе к пирату.
— Зиму он проводит на Самосе, в Азии, на дальнем краю Греческого моря.
— Я не слыхал такого названия, — с сомнением произнес Юлий.
— Самос — большой остров недалеко от побережья, возле Милета. Римские корабли там не плавают, но мне доводилось бывать в тех краях. Я говорю тебе правду!
Юлий задумчиво кивнул.
— Прекрасно. Значит, туда мы и направимся. Долго придется плыть?
— Напрямую — месяц, максимум два.
Услышав слова пирата, Юлий нахмурился. Придется делать остановки, чтобы пополнять запасы провизии, а это означает дополнительный риск. Он взглянул на легионеров.
— Всех остальных бросьте акулам.
Пират заволновался.
— Кроме меня, ведь так? Ты обещал, что меня не убьют.
Юлий медленно встал.
— Из-за таких, как ты, я потерял близких людей и целый год жизни.
— Ты дал слово! Я тебе нужен, чтобы показывать дорогу. Без меня ты не отыщешь острова!
Пират говорил быстро, стараясь унять дрожь в голосе. Не обращая внимания на его слова, Юлий велел солдатам, державшим пирата:
— Заприте его где-нибудь.
Капитана морских разбойников увели. Цезарь остался в каюте один. Он слышал, как кричали пираты, которых солдаты швыряли за борт. Наконец вопли затихли.
Юлий сидел за столом, тяжело глядя на свои руки, и слушал поскрипывание снастей и хлопанье паруса. Он ожидал, что вот сейчас почувствует стыд и раскаяние за то, что приказал сделать, но, к его удивлению, эти чувства не приходили.
Цезарь поднялся и запер дверь. Теперь он мог оплакать Пелиту.
Александрия раздраженно вздохнула, обнаружив, что фибула, еще вчера украшавшая ее платье, исчезла. Быстро заглянув в соседние комнаты, она поняла, что Октавиан уже убежал из дома.
Решительно стиснув зубы, девушка хлопнула дверью и направилась в мастерскую Таббика. Для нее фибула была не просто куском ценного металла — она провела много часов, работая над украшением и полируя его до блеска. Это была единственная вещица, которую она изготовила именно для себя, и многие покупатели, встречаясь с Александрией, засматривались на нее и хвалили искусство мастерицы.
Застежка имела форму орла, символа легионов, который пользовался всеобщим уважением. Офицеры часто останавливали ее на улице и расспрашивали об украшении, и при мысли о том, что гадкий мальчишка стащил вещицу, Александрия сжимала кулаки. Без фибулы плащ сползал с плеч, и его постоянно приходилось придерживать руками.
Он не просто воришка, он еще и идиот! Неужели надеется, что его не поймают? Беспокоила мысль, что пострел настолько привык к наказаниям, что ценность украшения перевесила страх перед неизбежной карой, и он решил во что бы то ни стало завладеть им, пусть и ненадолго. Александрия в раздражении качала головой и вслух негромко описывала, что сделает с проходимцем, когда найдет его. Стыд ему неведом, даже перед лицом матери. Она это поняла, когда мальчишки мясника приходили за украденным мясом.
Атии лучше ничего не говорить. Больно думать об унижении, которое испытает мать по вине сына. Александрия жила у нее неполную неделю, но ей все больше нравилась эта женщина. У Атии были гордость и чувство собственного достоинства. Жаль, что у сына напрочь отсутствуют такие качества.
Два года назад во время смуты лавка Таббика сильно пострадала. Александрия помогала восстановить ее и даже подучилась плотницкому делу, когда мастер изготавливал новые двери и верстаки. Самое дорогое Таббик успел спасти — вовремя унес в верхнее жилище запасы ценных металлов и надежно забаррикадировался от шаек грабителей, бесчинствующих в погруженном в хаос городе.
Подходя к скромному дому старого друга, Александрия решила не нагружать его своими трудностями. Она и так много ему должна, и не только за разрешение пожить в его семье в самые трудные времена. Не стоит рассуждать об этом вслух, но есть за ней долг перед Таббиком, и девушка поклялась себе, что расплатится.
Она толкнула дубовую дверь и сразу же вздрогнула от пронзительного крика, наполнившего помещение. Глаза ее удовлетворенно сверкнули — Таббик мускулистой рукой держал в воздухе извивающегося Октавиана. Мастер посмотрел на дверь и, увидев, что вошла Александрия, повернул мальчишку к ней лицом.
— Ты не поверишь, что этот прохвост пытался мне продать!
Увидев, кто пришел, Октавиан принялся брыкаться еще отчаянней, молотя кулачками по руке, которая держала его, казалось бы, без всякого усилия. Таббик не обращал на удары внимания.
Девушка быстро пересекла мастерскую и подошла к ним.
— Где моя фибула, маленький воришка? — требовательно спросила она.
Таббик протянул ей ладонь свободной руки — на ней блестел серебряный орел. Александрия взяла застежку и прикрепила на плаще.
— Заходит, наглец такой, и заявляет, что у него ко мне предложение! — возмущенно рассказывал Таббик.
Будучи абсолютно честным человеком, мастер ненавидел тех, кто пытался прожить за счет воровства. Он встряхнул Октавиана, вымещая на сорванце праведный гнев; тот взвизгнул и попытался лягнуть обидчика ногой. Глаза мошенника шарили по сторонам в поисках путей спасения.
— Что будем с ним делать? — спросил Таббик.
Александрия задумалась. Она испытывала сильное искушение пинками прогнать воришку до самого дома. Но что это даст? В любой день он сможет стащить у нее что угодно. Необходимо принять более продуманное решение.
— Думаю, что смогу убедить мать этого воришки отдать его к нам в работники, — произнесла она.
Таббик немного опустил Октавиана, и ноги мальчика коснулись пола. Он немедленно извернулся, укусил мастера за руку и сразу вдруг оказался в воздухе, корчась от бессильной ярости.
— Ты что, шутишь? Это же просто звереныш! — возразил Таббик, морщась и разглядывая белые отметины, оставленные на его запястье острыми зубами.
— Ничего, обучим. Отца, который занялся бы его воспитанием, нет, и если мальчишка будет жить так дальше, то вряд ли протянет долго. Тебе ведь нужен помощник для работы на мехах; кроме того, он может прибираться, что-нибудь поднести…
— Отпусти меня! Я ничего не сделал! — завопил Октавиан.
Таббик рассматривал сорванца.
— Он тощий, как крыса. В его руках нет силы.
— Ему всего девять, Таббик. Чего ты хочешь?
— Он убежит, как только откроется дверь, — проворчал мастер.
— Если убежит, я приведу его обратно. Придет же он когда-нибудь домой. Я его дождусь, отшлепаю и притащу сюда. Мы убережем мальчишку от беды и получим пользу. Ты ведь не молодеешь, да и мне в кузнице он поможет.
Таббик снова поставил Октавиана на пол. На этот раз тот не кусался, хотя сердито смотрел на взрослых, обсуждавших его судьбу так, словно его самого в мастерской не было.
— Сколько вы станете мне платить? — зло спросил воришка, размазывая слезы по лицу грязными ладошками.
Таббик расхохотался.
— Платить — тебе? — презрительно переспросил он. — Парень, ты будешь обучаться ремеслу! С тебя самого надо брать плату.
Октавиан разразился потоком ругательств, снова попытался укусить мастера, но на этот раз получил полновесную затрещину.
— А если он украдет готовые изделия? — предположил Таббик.
Александрия видела, что мастера заинтересовало ее предложение. Конечно, он задал трудный вопрос. Если Октавиан стащит серебро или, что еще хуже, небольшой запас золота, который Таббик держит под замком, они понесут большие убытки.
Напустив на себя суровый вид, девушка взяла Октавиана за подбородок, подняла его голову и посмотрела в глаза.
— Если он это сделает, — произнесла Александрия, гипнотизируя мальчишку взглядом, — у нас будет полное право потребовать его продажи в рабство для покрытия долга. А если понадобится, и его матери тоже.
— Вы этого не сделаете! — пролепетал Октавиан, потрясенный ее словами.
— Я не занимаюсь благотворительностью, парень. Сделаю в два счета, — твердо пообещал Таббик.
Из-за спины Октавиана он подмигнул Александрии.
— В нашем городе принято платить долги, — согласилась она.
Зима наступила быстро, и Тубрук с Брутом надели тяжелые плащи, чтобы нарубить дров из старого дуба и привезти их в кладовые поместья. Рений, казалось, вообще не чувствовал холода и подставлял свою голую культю ветру, благо вокруг не было чужих. Он привел с собой из поместья юношу-раба, чтобы тот держал ветви, когда Рений станет рубить их топором. Молодой невольник все время молчал, но старался держаться подальше, когда старый гладиатор замахивался секирой, и с трудом сдерживал улыбку, если топор соскальзывал, отчего Рений терял равновесие и негромко ругался.
Брут знал старого друга достаточно хорошо и представлял себе, что может случиться, если тот заметит улыбку на покрасневшем от холода лице мальчишки. От работы все пропотели, в морозном воздухе висели клубы пара от дыхания разгоряченных мужчин. Марк критически смотрел, как Рений рубанул по дереву, и в воздух, вертясь, взлетели щепки, потом поднял свой топор и взглянул на Тубрука.
— Больше всего меня беспокоит долг Крассу. Одни казармы обошлись в четыре тысячи золотых.
С этими словами он ловко замахнулся и, крякнув, нанес точный удар.
— Чего он ожидает взамен? — поинтересовался Тубрук.
Брут пожал плечами.
— Он говорит, что не надо волноваться, а я сна лишился, только об этом и думаю. Оружейник, которого нанял Красс, работает над таким количеством снаряжения, что у меня людей не хватит, даже если я обыщу весь Рим. На мое жалованье центуриона придется работать долгие годы, чтобы рассчитаться только за мечи.
— Подобные суммы мало волнуют Красса. Сплетники утверждают, что он может купить половину сенаторов, если захочет, — заметил Тубрук, опершись на топор.
Ветер кружил вокруг них листья, холодный воздух приятно пощипывал в горле.
— Да. Как говорит моя мать, у него в Риме столько собственности, что он не знает, что с ней делать. Все, что покупает Красс, приносит ему выгоду… Тем более интересно, какой ему прок от покупки Перворожденного.
Берясь за топор, Тубрук покачал головой.
— Ни он, ни ты не покупали Перворожденный. Даже не говори об этом. Легион — не дом и не фибула, и только сенат может командовать им. Если Красс считает, что создает свою личную армию, посоветуй ему внести поправки в списки сената и выставить новый штандарт.
— Красс всего лишь подписал счета, которые я послал ему. Моя мать думает, что таким образом он рассчитывает заслужить ее благосклонность. Я не желаю продавать свою мать ему или кому-нибудь другому, но я должен восстановить Перворожденный.
— Для Сервилии это было бы не впервые, — усмехнувшись, заметил Тубрук.
Брут медленно положил топор на бревно. Он внимательно посмотрел в лицо старому гладиатору, и тот замер, увидев гнев в глазах ученика.
— Никогда больше не говори так, — сказал молодой центурион.
Его голос был холоден, как порывы ветра, гудящего в ветвях у них над головами, и Тубрук снова оперся на топор, всматриваясь в пронзительные глаза.
— Ты много раз упоминал о ней в последние дни. Я не учил тебя так легко раскрываться перед людьми. И Рений не учил.
Рений в ответ негромко фыркнул и пнул ногой обломок ветви. Кучка нарубленных им дров была вдвое меньше, чем у товарищей, но стоила ему гораздо больших трудов.
Брут покачал головой.
— Она моя мать, Тубрук!
Тот пожал плечами.
— Ты совсем не знаешь ее, парень. Я просто хочу, чтобы ты был осторожнее, пока не сойдешься с ней поближе.
— Я знаю ее достаточно хорошо, — возразил Брут, снова берясь за топор.
Почти час трое мужчин работали молча, рубили дрова и складывали их на небольшую тележку, стоявшую рядом.
Наконец, заметив, что Марк не собирается возобновлять разговор, Тубрук сумел подавить чувство раздражения.
— Ты придешь на легионный плац вместе с остальными? — спросил он, не глядя на Брута.
Старый гладиатор знал, что услышит в ответ, но тема была безопасная и подходила для продолжения беседы. Каждый год зимой римские юноши, которым исполнилось шестнадцать лет, приходили на Марсово поле, где выставлялись штандарты новых легионов. Не допускались только хромые и слепые. Восстановленный постановлением сената, Перворожденный должен был выставить своего орла рядом с другими.
— Да, — неохотно ответил Брут. Мрачное выражение постепенно сходило с его лица. — С рекрутами из других городов может набраться тысячи три. Некоторые из них вступят в Перворожденный. Боги знают, мне нужно побольше людей — и побыстрее. Казармы, купленные Крассом, почти пусты.
— Сколько ты уже набрал? — поинтересовался Тубрук.
— С теми семерыми, что пришли вчера, почти девяносто. Ты должен посмотреть на них. — Брут помолчал, вспоминая лица новобранцев. — Думаю, к нам присоединятся все, кто выжил в борьбе против Суллы. Кое-кто занялся ремеслом в городе, но они побросают инструменты и придут, едва услышав о воссоздании Перворожденного. Некоторые служат охранниками в домах и храмах и наверняка вступят в легион. Все помнят о Марии.
Он сделал паузу, потом твердо сказал:
— У моей матери есть телохранитель, служивший в Перворожденном помощником центуриона. Он спросил ее разрешения вступить в легион, и она согласилась отпустить его. Этот человек поможет Рению обучать рекрутов, которых мы наберем.
Тубрук повернулся к Рению.
— Ты идешь с ним? — спросил он.
Однорукий опустил топор.
— Как у дровосека, у меня никаких перспектив, приятель. Займусь своим делом.
Старый гладиатор кивнул.
— Только не покалечь кого-нибудь ненароком… Предстоит хорошенько потрудиться, чтобы заполучить новобранцев. Видят боги, Перворожденный — не тот легион, о котором они мечтают.
— У нас есть история, — возразил Брут. — Не всякий легион может этим похвастаться.
Тубрук пристально посмотрел ему в глаза.
— Некоторые считают, что история позорная… Нечего на меня таращиться, многие так говорят. Они станут клеймить вас как солдат, предавших Рим. Вам придется нелегко.
Он глянул на кучи дров и удовлетворенно кивнул.
— На сегодня достаточно. Остальное потом. В поместье нас ждут чаши с горячим вином.
— И еще одна чаша, — заметил Рений, мотнув головой в сторону юноши-раба, стоявшего сбоку от него. — Кажется, теперь у меня удар точнее, чем вначале, как думаешь, парень?
Раб быстро вытер нос рукой, оставив влажный след на щеке, и нервно кивнул.
Рений улыбнулся.
— Запомни, одной рукой с топором так ловко не управишься, как двумя. Возьми-ка тот кусок дерева и держи ровно, а я расколю.
Юноша подтащил обрубок дуба к ногам Рения и попятился в сторону.
— Нет. Держи его крепко. Обеими руками, с каждой стороны, — велел Рений строгим голосом.
Мгновение парнишка колебался, посматривая на остальных мужчин, но те молча и с интересом наблюдали за происходящим. Помощи ждать было неоткуда. Морщась, он обхватил ладонями бревно и постарался откинуть голову и корпус назад как можно дальше. Лицо его исказилось от страха.
Рений взялся за топор.
— Держи крепче, — предупредил он, занося секиру для удара.
Сверкнув лезвием, топор описал дугу и с треском расколол бревно надвое. Парень клацнул зубами от неожиданной боли и спрятал ладони под мышками.
Рений опустился на пенек возле парня, оставив топор на земле. Протянув руку, осторожно взял ладонь юноши и осмотрел ее. Щеки юноши порозовели от облегчения, а Рений, убедившись, что ран на ладонях нет, улыбнулся и весело взъерошил волосы на голове мальчишки.
— Не соскользнул, — пролепетал тот.
— Он и не мог соскользнуть, если ты о топоре, — улыбаясь, заметил Рений. — Ты вел себя храбро. Полагаю, это стоит чаши горячего вина.
При этих словах раб просиял, забыв об ушибленных ладонях.
Мужчины посмотрели друг другу в глаза, вспоминая о былом и радуясь за парня, с честью прошедшего испытание, потом взялись за тележку и начали спускаться с холма к поместью.
— К тому времени, когда вернется Юлий, Перворожденный должен стать самим собой, — сказал Брут у самых ворот поместья.
Юлий и Гадитик, стоя на крутом склоне горы, внимательно разглядывали сквозь листву кустарника крошечное судно, стоявшее на якоре далеко внизу, в тихой естественной гавани в центре острова. Они проголодались и страшно хотели пить, но мех с водой давно опустел, а римляне решили не возвращаться, пока не стемнеет.
Потребовалось гораздо больше времени, чем они ожидали, чтобы взобраться по склону почти к самой вершине. Всякий раз, когда казалось, что она уже близка, перед ними вырастал новый подъем, а рассвет заставил их прекратить восхождение и затаиться в кустарнике. Пока римляне не заметили корабль, Юлия неотступно преследовала мысль: а не солгал ли капитан пиратского судна, чтобы спасти свою шкуру? В течение всего долгого плавания к острову тот сидел за веслом, прикованный к скамье собственного корабля. Похоже было, что он спокоен и считает, что купил жизнь за сведения о зимней стоянке Цельса.
Куском древесного угля Юлий зарисовал на пергаменте все, что увидел в гавани, дабы по возвращении показать набросок товарищам.
Гадитик молча наблюдал за ним, и лицо его мрачнело.
— Это невозможно… Нет никаких шансов, — пробормотал центурион, еще раз посмотрев вниз сквозь кустарник.
Юлий перестал рисовать, поднялся на колени и тоже посмотрел на гавань. Доспехов они не надели, чтобы не выдать себя блеском металла и не затруднять подъем в гору. Снова опустившись на землю, Цезарь закончил набросок, критически рассматривая его.
— Атаковать придется не с корабля, — произнес он, и в голосе прозвучало сожаление.
Целых два месяца, пока они плыли сюда, легионеры упражнялись день и ночь и теперь были готовы к схватке с Цельсом. Юлий мог бы поставить на кон свою последнюю монету, что они способны взять на абордаж корабль пиратов, захватить его очень быстро и с минимальными потерями. Однако сейчас Цезарь смотрел на маленькую гавань меж трех гор и понимал, что первоначальный план атаки никуда не годится.
В самом центре острова располагалась естественная бухта, окруженная тремя древними вулканами. Со своего высокого наблюдательного пункта римляне видели глубокие каналы, проходившие между гор. Откуда бы Цельса ни атаковали, он имел возможность уйти в открытое море по одному из каналов, причем без особой спешки и ничем не рискуя. Будь у Юлия три судна, Цельса можно было закупорить в гавани, как в бутылке. Двух трирем для такой операции явно не хватало.
Он видел, как вокруг корабля резвятся дельфины. Красивое место. Цезарь не отказался бы вернуться сюда, представься такая возможность. Издалека серо-зеленые горы выглядели мрачными и неприветливыми, но теперь, взобравшись высоко по склону, римляне поняли, что остров очень красив. Воздух настолько прозрачен, что отчетливо видны в мельчайших деталях два соседних пика. Поэтому Юлий и Гадитик не смели лишний раз пошевелиться. Если они ясно видят, как по палубе корабля Цельса ходят пираты, то и их могут легко заметить, и тогда возможность совершить акт возмездия будет потеряна.
— Я думал, что зимы он проводит в каком-нибудь большом городе, вдали от Рима, — негромко произнес Цезарь.
Если не считать судна в бухте, остров был необитаем, и Юлия удивляло, что бывалые пираты способны отдыхать здесь после месяцев охоты за торговыми кораблями.
— Наверняка он бывает на материке, но ты же видишь, другого столь безопасного места ему не найти. Вон то озерцо у подножия горы, похоже, пресное. Полагаю, здесь можно охотиться на птиц, ловить рыбу — вот и пропитание. Кому он доверит корабль, если отлучится ненадолго? Эти бандиты просто поднимут якоря и исчезнут.
Юлий поднял брови и, покачивая головой, посмотрел на центуриона.
— Действительно, жаль беднягу, — вздохнул он, сворачивая свою карту.
Гадитик ухмыльнулся и взглянул на солнце.
— О боги. Нам сидеть здесь еще много часов, а в глотке у меня полно пыли.
Цезарь вытянулся на земле, заложив руки за голову.
— Можно подобраться на плотах, а наши корабли перекроют ему пути отступления. В следующую безлунную ночь сделаем побольше плотов и разработаем план… А теперь я хочу поспать. Как стемнеет, двинемся в обратный путь, — пробормотал он, закрывая глаза.
Через несколько минут Юлий уже негромко посапывал, а Гадитик в изумлении смотрел на него.
Центурион чувствовал слишком сильное напряжение и не мог заснуть, поэтому продолжил наблюдение за людьми на триреме, стоявшей в гавани. Он думал о том, сколько легионеров погибнет, если Цельс достаточно осторожен и по ночам выставляет дозорных, и мечтал обладать такой же верой в будущее, как и его молодой друг.
Коченея от невыносимо холодной воды, римляне, лежа ничком на плотах, медленно гребли к темной громаде корабля Цельса. Им хотелось бы двигаться быстрее, но легионеры сдерживали себя, осторожно загребая воду онемевшими руками.
Они поработали, не жалея сил, связывая плоты, отдирая доски и снимая канаты с двух трирем, укрытых у крутого берега вдали от гавани. Когда все было готово, пять плотов медленно двинулись по глубоким каналам в бухту, где стоял на якоре корабль Цельса. Мечи обмотали тряпками, связали вместе и поместили в центре плотов, чтобы не нарушать устойчивости дощатых платформ. Доспехов не брали. Юлий решил, что времени надеть и застегнуть их просто не будет, поэтому его люди тряслись от холода в мокрых туниках, совсем не защищавших от ночного бриза.
Цельс лежал в своей каюте, внезапно очнувшись ото сна, и пытался понять, что за звук его разбудил. Может, ветер поменялся? Бухта была прекрасным укрытием, но шторм мог послать по каналам волну, способную ослабить зацеп якорей за глинистое дно. Он уже хотел повернуться на другой бок и снова заснуть на узкой койке. Вечером он слишком много выпил, на руке застыли жирные пятна, капавшие с кусков жареного мяса. Цельс ожесточенно поскреб кожу ногтями, удаляя последствия пирушки. Конечно, помощники спят, напившись до беспамятства, и никому нет дела до того, что надо каждый час обходить и осматривать корабль. Вздохнув, он протянул руку, нащупывая в темноте одежду и морща нос от запаха вина и несвежей пищи, которым она пропиталась.
— Лучше уж сходить и самому проверить, — проворчал он себе под нос и вдруг скривился от невыносимо кислой отрыжки, напомнившей о вчерашнем возлиянии.
Может, разбудить Каберу, пусть приготовит свое пойло? Оно вроде бы помогает…
Внезапно из-за дверей донесся шум борьбы и звук рухнувшего на доски тела. Цельс нахмурился, снял с крюка кинжал — скорее по привычке, чем испугавшись, — потом толкнул дверь и выглянул на палубу.
Перед ним на фоне звездного неба появился смутный силуэт.
— Где мои деньги? — шепотом спросил Юлий.
От неожиданности Цельс вскрикнул, замахнулся кинжалом и шагнул навстречу незваному гостю. Как только он вышел на палубу, сильные пальцы вцепились ему в волосы и стали загибать голову назад, но соскользнули. Задыхаясь, он метнулся в сторону, спиной ощущая нацеленное в нее оружие.
Палубу заполняла масса молча дерущихся людей. Цельс видел, что с его командой почти покончено: не проспавшиеся полупьяные пираты не могли оказать достойного сопротивления. Лавируя между сцепившимися фигурами, он бросился к оружейной кладовой. Там можно закрепиться и дать бой. Еще не все потеряно.
Что-то тяжело ударило его сзади в шею, под ноги попался связанный человек, и Цельс упал, сильно ударившись о палубу. Тишина была жуткая. В темноте не кричали, не отдавали приказов; слышались только рычание и хриплое дыхание людей, бившихся не на жизнь, а на смерть. Цельс увидел, как одному из его людей накинули на шею веревку: пират отчаянно отбивался, не давая себя повалить.
Капитан вскочил на ноги и ринулся в темноту, тряся головой и стараясь справиться с нарастающей паникой. Сердце в груди стучало с невероятной скоростью.
Оружейную кладовую уже окружили чужаки; их мокрые тела блестели в свете звезд. Цельс не мог рассмотреть их лиц и только поднял кинжал, чтобы дорого продать свою жизнь.
Чья-то рука схватила его сзади за горло. Цельс бешено полоснул по ней клинком, раздался крик, и рука исчезла. Размахивая кинжалом, он кружил на месте; потом фигуры расступились, и яркая, словно молния, вспышка осветила все кругом. На мгновение разбойник увидел сверкающие глаза, а затем снова наступила тьма, еще более густая, чем прежде.
Юлий опять высек огонь и зажег лампу, принесенную из каюты Цельса. Узнав молодого римлянина, пират закричал от ужаса.
— Мертвые вопиют о мщении, Цельс, — произнес Юлий, осветив искаженное страхом лицо разбойника. — Мы покончили почти со всеми твоими бандитами, хотя некоторые забаррикадировались внизу. Но они никуда не денутся…
Глаза Цезаря блестели в свете лампы. Цельс почувствовал, как его крепко схватили за руки, как кто-то принялся выворачивать кинжал из пальцев.
Юлий наклонился так близко, что их лица почти соприкоснулись.
— Гребцов сейчас приковывают к скамьям. Твои люди закончат жизнь на крестах, как я тебе и обещал. Объявляю твой корабль собственностью Рима и дома Цезарей.
Цельс тупо уставился на него. Челюсть пирата отвисла, он старался понять, что происходит, но смысл случившегося, казалось, не доходил до разбойника.
Неожиданно Юлий сильно ударил его в живот. Цельс ощутил резкую боль, рот наполнился желчью, и на мгновение он задохнулся. Пират обвис на руках державших его легионеров, а Цезарь отступил на шаг назад.
Неожиданно Цельс вырвался из рук солдат, ослабивших хватку, и бросился на Юлия. Он ударился о врага всем телом, и оба рухнули на палубу. Лампа запрыгала по доскам, разбрызгивая горящее масло. Следуя врожденному страху всех плавающих на деревянных судах, римляне бросились гасить пламя. Пират изо всех сил ударил прижатого им к палубе Юлия и отчаянно метнулся к бортовому ограждению, намереваясь прыгнуть в воду.
Гигантская фигура Цирона встала на его пути, и Цельс не увидел клинка, на который налетел с разбега. Корчась от страшной боли, пират поднял голову и посмотрел в глаза своего убийцы, но не увидел в них ничего, кроме равнодушия. Ноги Цельса подогнулись, он соскользнул по лезвию меча на палубу и испустил дух.
Тяжело дыша, Юлий приподнялся и сел. Его люди взламывали каюты, в которых заперлись пираты, — об этом свидетельствовал треск дерева где-то далеко внизу. Дело явно шло к концу, и Цезарь, поморщившись от боли, улыбнулся разбитыми окровавленными губами.
По палубе, направляясь к нему, шел Кабера. Старик немного похудел (если такое вообще возможно), а широкая улыбка позволяла заметить, что во рту стало по крайней мере одним зубом меньше. Но в целом лекарь почти не изменился.
— Я им постоянно твердил, что ты вернешься, а они мне не верили, — весело сообщил старик.
Юлий встал и тепло обнял старого товарища. Он испытал невероятное облегчение, увидев его живым. Слова были излишни, они просто молча разглядывали друг друга.
— Пойдем посмотрим, сколько из нашего выкупа потратил Цельс, — наконец предложил Юлий. — Лампы! Лампы сюда!.. Несите их в трюм.
Кабера и солдаты быстро спустились вслед за Юлием по узкой крутой лесенке. Люди были возбуждены и толкались, каждого интересовало, что они найдут внизу. Пьяных стражников повязали сонными, однако окованная железом дверь, как и предполагал Юлий, была заперта. Положив на нее руку, он постоял, чтобы унять волнение. Юлий знал, что трюм вполне может оказаться пустым. С другой стороны, он мог быть и полон сокровищ.
Под ударами топоров дверь быстро уступила, и в свете масляных ламп Юлий вступил в обширное помещение, расположенное под гребными палубами. Сверху доносилось сердитое ворчание гребцов, похожее на ропот призраков, недовольных вторжением чужаков. За службу Цельсу этим людям придется заплатить собственной свободой. Рим получит команду подготовленных, хорошо обученных гребцов-рабов.
У Юлия перехватило дыхание. По стенам трюма тянулись широкие дубовые полки — от пола до самого потолка. На каждой лежали сокровища. Здесь были ящики с золотыми монетами и пирамиды небольших серебряных слитков, аккуратно размещенные таким образом, чтобы не нарушить равновесия судна. Потрясенно покачивая головой, Юлий обводил взглядом помещение. Того, что он видел, достаточно было для покупки небольшого царства где-нибудь вдали от Рима. Наверняка Цельс сходил с ума, волнуясь за сохранность несметных богатств. Юлий подумал, что, скорее всего, он никогда и не покидал своего корабля, боясь расставаться с сокровищами. Единственное, чего пока не видел молодой офицер, так это пачки векселей, полученной им от Мария незадолго до смерти полководца. Юлий понимал, что для Цельса они были бесполезны — пират не мог явиться в Рим и получить по векселям деньги из городской казны, его сразу бы схватили. Оставалось надеяться, что документы не пошли на дно вместе с «Ястребом». Но если они и погибли, то по сравнению с добытым золотом потеря просто ничтожна.
Римляне, вошедшие вслед за Юлием, ошеломленно застыли на месте. Только Кабера и Гадитик двинулись в глубь трюма, проверяя и оценивая содержимое каждой полки. Неожиданно Гадитик остановился и, закряхтев, подтащил к краю стеллажа какой-то ящик. На дереве был выжжен орел. С энтузиазмом ребенка центурион взломал крышку рукоятью меча.
Запустив в ящик руку, Гадитик извлек горсть новеньких блестящих серебряных монет. На них были отчеканены профили знаменитых римлян — в том числе и голова Корнелия Суллы.
— Мы вернем все и восстановим свои добрые имена, — удовлетворенно произнес центурион, глядя на Цезаря.
Юлий, улыбнувшись, в очередной раз подумал о честности старого солдата.
— А с этим кораблем, который заменит «Ястреба», нас встретят как любимых сыновей. Он ходит гораздо быстрей, чем галеры, — сказал в ответ молодой тессерарий.
Он видел, что Кабера прячет в складках своего платья одну драгоценную безделушку за другой, запихивает их за пазуху туники, схваченной на поясе ремнем, но только покачивал головой и посмеивался.
Гадитик разжал пальцы, серебро потекло обратно в ящик, и центурион захохотал.
— Мы можем отправляться домой, — громко сказал он. — Наконец-то мы можем отправляться домой…
Юлий не разрешил капитану Дуру забрать, как было обещано, две триремы в качестве возмещения потерь от пропавшего груза. Он понимал, что глупо отдавать корабли, пока весь отряд не доберется до безопасного римского порта.
Когда возмущенный капитан покинул бывшую каюту Цельса, убранную и вымытую легионерами, к Юлию зашел Гадитик. Молодой офицер, возбужденный перепалкой с Дуром, мерил шагами помещение.
Центурион сделал глоток из кубка, смакуя вино, припасенное Цельсом.
— Мы можем высадиться в легионном порту в Фессалониках, Юлий, и передать корабль и серебро легиона, затем с чистой совестью плыть вдоль берега или даже пойти на запад, в Диррахий, и сесть на корабль, плывущий в Рим. Оттуда до дома рукой подать. Дур готов поклясться, что мы заключили договор о найме его судна, поэтому обвинения в пиратстве нам не страшны.
— Остается солдат, которого Цирон убил в доках, — медленно произнес погруженный в раздумья Юлий.
Гадитик пожал плечами.
— Солдаты гибнут, и это вполне естественно. Он же не зарезал его. Парню просто не повезло. Теперь они вряд ли смогут что-то доказать. Мы вольны вернуться.
— Чем ты займешься? Полагаю, теперь у тебя достаточно средств, чтобы уйти в отставку.
— Возможно. Я подумываю о том, чтобы заплатить из своей доли сенату за гребцов, погибших с «Ястребом». Тогда меня даже могут оставить на службе в качестве капитана. В конце концов мы захватили два пиратских судна, сенаторы наверняка это учтут.
Юлий подошел к старшему товарищу и взял его за руку.
— Ты ведь знаешь, что я перед тобой в гораздо большем долгу.
Гадитик сжал ладонь Юлия.
— Ты мне ничего не должен, парень. Когда мы сидели в той вонючей камере… когда умирали наши друзья, мне казалось, что вместе с ними уходит и моя воля к жизни.
— И все же ты был капитаном, друг. Ты мог настоять на своем главенстве.
Центурион немного грустно улыбнулся.
— Часто бывает так, что тот, кто выпячивает свой авторитет, в конце концов его теряет.
— Знаешь, ты хороший человек и отличный капитан.
Цезарь жалел, что не сумел подобрать для друга лучших слов. Он понимал, что Гадитику нелегко было проглотить собственную гордость, но без этого они никогда не смогли бы вернуть свою честь и деньги.
— Что ж, так и сделаем, — заключил он. — Если ты этого хочешь, направимся в Грецию.
Гадитик улыбнулся.
— А как ты поступишь со своей долей сокровищ? — осторожно поинтересовался он.
Когда Юлий заявил, что забирает себе половину добычи, недовольство проявил только Светоний. Все остальные сочли, что это будет справедливо. За вычетом римского серебра и выкупов за офицеров с «Ястреба» каждому досталась такая сумма, о какой никто не смел и мечтать.
С того момента, как Светоний получил причитающуюся ему часть сокровищ, он и словом не перемолвился с Юлием, но на всех трех кораблях он был единственным человеком с хмурым лицом. Все легионеры смотрели на Цезаря с немым обожанием.
— Я еще не решил, что стану делать, — ответил Юлий, помрачнев. — Ты забыл, что мне нельзя возвращаться в Рим?
— Сулла?.. — спросил Гадитик, вспоминая горящую Остию и юношу с испачканным сажей лицом, вступившего на палубу его галеры незадолго до отплытия.
Юлий мрачно кивнул.
— Я не могу вернуться домой, пока он жив.
— Ты слишком молод, чтобы плакать по этому поводу. Некоторых врагов можно победить, других тебе придется пережить. Так безопасней.
Юлий вспоминал об этом разговоре, пока корабли скользили по фарватеру в гавань Фессалоники, защищенную от штормов Эгейского моря.
Три судна шли при попутном порывистом ветре, хлопали паруса, скрипели снасти, и каждая свободная пара рук была занята уборкой, помывкой и наведением безукоризненного порядка на триремах. Цезарь приказал поднять на мачтах штандарты Республики, и, когда они вошли в залив и направились к причалам, сердца римлян переполнялись гордостью и счастьем.
Юлий украдкой вздохнул. В Риме заключалась вся его жизнь, все, что он знал и любил. Тубрук, Корнелия, Марк… Когда же он с ними встретится? Мать. Впервые ему нестерпимо захотелось увидеть ее — просто чтобы сказать, что он теперь понимает ее болезнь и очень сожалеет о том, как плохо к ней относился. Память о жизни в изгнании была невыносима. Цезарь вздрогнул от переживаний и холодившего кожу резкого ветра.
Подошел Гадитик и встал рядом с ним возле борта.
— Что-то не так, парень. Где торговые корабли? Где галеры? Это же крупный порт.
Прищурившись, Юлий всмотрелся в надвигающийся берег. В воздух поднимаются столбы дыма, их слишком много для костров, на которых готовят пищу… Триремы приближались к причалам, и он увидел, что стоявшие в порту немногочисленные суда сильно накренились и обгорели. Один корабль вообще походил на разломанную раковину. На поверхности воды плавали грязная пена, хлопья пепла и расщепленные доски.
Легионеры столпились у борта и в мрачном молчании взирали на картину бедствия и запустения. Они видели трупы, разбросанные на берегу и гниющие на неласковом зимнем солнце. Около тел грызлись одичавшие собаки; они впивались в распухшие трупы, рвали их зубами, и мертвецы дергались, точно жуткие искореженные марионетки.
Три корабля бросили якоря, солдаты высадились на берег, не нарушая страшной тишины и держа ладони на рукоятях мечей, хотя никто не отдавал приказа приготовиться к бою. Юлий попросил Гадитика остаться и приготовиться к быстрому отступлению, а сам последовал за легионерами на причал.
Выслушав распоряжение, центурион кивнул и велел оставшимся с ним людям внимательно наблюдать за берегом.
На стертых каменных плитах доков валялись трупы женщин и детей. В ужасных ранах гнездились рои зеленых мух, со зловещим жужжанием взлетавших при приближении солдат. С моря дул прохладный бриз, но воздух пропитался невыносимым зловонием. Потом обнаружилось большое количество тел римских легионеров в черных туниках и все еще блестящих доспехах.
Юлий обходил груды трупов, стараясь в уме воспроизвести случившееся здесь несчастье. Вокруг каждой группы мертвецов камни были запачканы пятнами крови; несомненно, здесь лежали тела врагов, но их унесли и похоронили. Оставить римлян без погребения — страшное надругательство, жест презрения, и Юлий чувствовал, как в его груди разрастается гнев. По глазам солдат он видел, что они испытывают то же чувство. Люди шли, держа мечи на изготовку, внимательно осматривая проходы между зданиями и отгоняя крыс и собак от тел погибших. Ярость горела в их глазах, но врагов так и не обнаружили. Порт был покинут.
— Боги, кто мог сотворить такое?.. — прошептал Пракс.
Юлий повернулся к помощнику центуриона; на лице его застыла гримаса гнева.
— Мы узнаем. Наши люди взывают к нам, и я им отвечу.
Пракс посмотрел на него и ощутил невероятную мощь, исходящую от молодого человека. Не в силах выдержать взгляд Цезаря, он отвел глаза в сторону.
— Определись с похоронной командой. Когда мертвые упокоятся в земле, Гадитик прочтет над могилой молитву. — Юлий помолчал, глядя на горизонт. Солнце горело тусклым медным светом. — Остальные пусть валят деревья. Мы поставим распятия здесь, на берегу. Пусть это станет предупреждением для тех, кто несет ответственность за убийство невинных людей.
Пракс отсалютовал и побежал назад к причалу, радуясь возможности покинуть зловещее место и молодого офицера, напугавшего его своими словами. Он полагал, что хорошо знает Цезаря. Оказалось, что это не так.
Пока первых пятерых пиратов приколачивали к грубо отесанным бревнам, Юлий сохранял хладнокровие. Каждый крест поднимали веревками, нижний конец соскальзывал в вырытую ямку, и его закрепляли, загоняя молотом деревянные клинья.
Пираты пронзительно кричали, пока совершенно не охрипли, и только тяжелое прерывистое дыхание наполняло воздух. У одного разбойника из подмышек и паха потек кровавый пот, оставляя на коже зловещие извилистые следы.
Третий пират извивался от мучительной боли, когда железный штырь пронзил его запястье и вошел в мягкое дерево перекладины. Он умолял о пощаде и рыдал как ребенок, изо всех сил стараясь вырвать вторую руку из мертвой хватки легионеров, но все же его кисть прижали и ударом молота пригвоздили к бревну.
Не успели солдаты то же самое проделать с его бьющимися ногами, как Юлий двинулся в их сторону. Он шагал как во сне, на ходу вытаскивая из ножен меч. Люди замерли, однако он, не обращая на них внимания, произнес глухо, словно думал вслух:
— Прекратите это, — и вонзил клинок в горло пирата.
Все облегченно вздохнули, а Цезарь, отвернувшись, вытер меч. Он ненавидел собственную слабость, но не мог вынести зрелища бесчеловечной расправы.
— Остальных убейте быстро, — велел Юлий и пошел назад к кораблям.
Вложив меч в ножны, он широко шагал по каменным плитам доков, а в голове с сумасшедшей скоростью проносились мысли. Он обещал распять их всех, но казнь оказалась настолько ужасной, что молодой командир не выдержал. Пронзительные крики людей ранили его сердце. Выдержки едва хватило на то, чтобы увидеть, как распяли всего нескольких человек.
Лицо Юлия исказила гримаса ярости. Он злился на себя. Отец не переменил бы решения. Рений распял бы всех негодяев лично и спал бы спокойно. Цезарь чувствовал, что щеки горят от стыда, и с досадой сплюнул на камни причала. Отдав приказ о начале жестокой расправы, он даже не остался до конца казни, ушел один, и это уронит его авторитет в глазах подчиненных.
Кабера не захотел пойти с легионерами, чтобы присутствовать при экзекуции. Он стоял у борта судна и, склонив голову набок, вопросительно смотрел на Юлия. Тот встретил взгляд лекаря и пожал плечами. Старик похлопал молодого друга по плечу и протянул амфору с вином.
— Хорошая мысль, — отстраненно произнес Юлий. Мысли его блуждали где-то далеко. — Знаешь что, принеси-ка вторую. Не хочу сегодня видеть сны.
Очень немногие здания порта уцелели настолько, чтобы люди Юлия могли использовать их в качестве убежища. Почти все сооружения сгорели: от них остались только стены, похожие на пустые раковины моллюсков. Приходилось выбирать, где провести ночь — на кораблях или в полуразрушенных складах.
Пока что Юлий разослал людей по округе в поисках еды. Цельс сделал неплохие запасы на зиму, но их наверняка не хватит, чтобы прокормить большое количество здоровых мужчин.
Легионеры продвигались очень осторожно, небольшими группами, готовые к внезапному нападению. Мертвых собрали и похоронили, однако атмосфера оставалась гнетущей и зловещей; римлян не оставляла мысль, что злодеи, уничтожившие мирное поселение, могут находиться неподалеку.
Солдатам удалось обнаружить только одного живого человека. У него была серьезно ранена нога, и зараза быстро распространилась по всему организму. Несчастного нашли благодаря поднятому им шуму — он пытался убить крысу, слишком близко подобравшуюся к нему на запах свежей крови. Раненый размозжил ей голову камнем, а потом закричал от страха, когда люди Юлия взяли его на руки, чтобы вынести на свет. Проведя много дней в темноте, несчастный не мог смотреть даже на неяркое утреннее солнце и отчаянно ругался слабым голосом, пока его несли к кораблям.
Увидев распухшую ногу, Юлий сразу же позвал Каберу, хотя и понял, что время упущено. Губы мужчины покрылись сухой коркой и растрескались: когда ему в рот вылили чашу воды, он зарыдал без слез. Кабера ощупал раздувшуюся плоть длинными пальцами, покачал головой, встал и обратился к Юлию:
— Рана загнила, и яд уже распространился до паха. Слишком поздно отнимать ногу. Я могу попробовать облегчить его страдания, но жить ему осталось недолго.
— А ты не можешь… полечить его наложением рук? — спросил Цезарь у старика.
— Он ушел слишком далеко, Юлий.
Молодой офицер огорченно кивнул, взял у солдата чашу и наклонился к раненому. Исхудавшие пальцы тряслись слишком сильно, несчастный не мог самостоятельно напиться, и Юлий поддержал его руку, остро ощущая страшный жар, исходивший от туго натянутой кожи.
— Ты понимаешь, что происходит? — обратился он к умирающему.
Мужчина, глотая влагу, постарался кивнуть, покраснев от напряжения, забиравшего у него последние силы.
— Можешь рассказать, что здесь произошло? — допытывался Юлий, с нетерпением ожидая ответа.
Раненый справился со слабостью и слегка приподнял голову.
— Они убили всех. Вся провинция в огне, — прошептал он.
— Мятежники?.. — быстро спросил Цезарь.
Он ожидал услышать о чужеземцах, совершивших набег на прибрежные города. Обычно они спешили убраться восвояси на своих кораблях: в этой части мира подобные нападения были обычным делом.
Человек кивнул, потом снова потянулся к чаше с водой. Юлий подал ее и смотрел, как тот пьет.
— Митридат, — прохрипел раненый. — Когда умер Сулла, он призвал всех…
Несчастный закашлялся, а Юлий выпрямился и, потрясенный, вышел из каюты, наполненной зловонием, на палубу.
Сулла умер?..
Он вцепился в ограждения борта с такой силой, что руки свело судорогой. Хотелось верить, что перед смертью человек, отнявший у него Мария, долго мучился.
Цезарь не раз представлял себе, как вернется в Рим со своими солдатами, богатый и могущественный; как вступит в борьбу с Суллой и отомстит за Мария. Умом Юлий понимал, что эти фантазии похожи на детские мечты. Но они воодушевляли его и позволили выжить в долгие месяцы заточения у Цельса.
В течение дня молодой тессерарий занимался множеством вопросов, решение которых было необходимо для дальнейших действий отряда. Цезарю казалось, что он отдает приказы людям, которые находятся где-то далеко; все его сознание сосредоточилось на осмыслении новости, услышанной от умирающего. По крайней мере немного отвлекли поиски провизии и размещение солдат на ночевку. Смерть Суллы пробила брешь в будущем, образовала пустоту, которую требовалось чем-то заполнить.
Торговец Дур нашел Цезаря, когда тот вместе с тремя легионерами очищал отравленный колодец. Обычно захватчики стараются испортить местные источники питьевой воды, бросая в них разлагающиеся трупы животных, и Юлий с солдатами работали до изнеможения, вылавливая скользкие тушки цыплят. Сдерживая рвоту, они отбрасывали падаль подальше.
— Мне необходимо перемолвиться с тобой словечком, господин, — заявил Дур.
Капитан решил, что Цезарь не слышит его, и громче повторил свою просьбу.
Вздохнув, Юлий повернулся к нему, предоставив легионерам втроем забрасывать в колодец крюки на длинных веревках. На ходу он вытирал грязные руки о тунику; Дур видел, что Юлий совершенно выбился из сил, и вдруг подумал, что офицер еще очень молод.
Торговец откашлялся, прочищая горло.
— Господин, я хотел бы забрать триремы и уйти. Я поставил свое имя под письмом, в котором говорится, что ты нанял «Вентул» для охоты за пиратами. Мне пора вернуться к семье и привычной жизни.
Цезарь молчал, пристально глядя на капитана. После паузы Дур продолжил:
— Мы договорились, что, найдя Цельса, ты отдашь мой корабль и вторую трирему за утопленные товары. Я ни на что не жалуюсь, но прошу тебя приказать солдатам сойти на берег, потому что плыву домой. Господин, меня они слушать не станут…
Юлий почувствовал боль и ярость. Он и не думал, что так трудно будет сдержать данное честное слово. Дуру обещано два корабля, но случилось это прежде, чем они узнали о разорении порта в Фессалониках. Чего же он ждет? Дух воинственности, горящий в груди Юлия, требовал решительно отказать торгашу. Неужели он считает, что Цезарь откажется от двух боевых кораблей в тот момент, когда Митридат в Греции режет римлян, как скот?..
— Идем со мной, — велел он Дуру, проходя мимо капитана.
Юлий шагал быстро, и торговцу, чтобы не отставать, пришлось припустить рысью за молодым офицером. Скоро они достигли причалов, где на волнах плавно покачивались три корабля. Часовые, увидев Юлия, отсалютовали: Цезарь ответил на приветствие и остановился возле самого парапета, у борта одной из трирем, возвышавшейся над ними.
— Я не хочу, чтобы ты плыл домой, — решительно заявил он.
От удивления Дур раскрыл рот.
— Ты дал мне слово, что я уйду, как только корабль Цельса будет захвачен!
Юлий взглянул ему в лицо, и у торговца словно отнялся язык — с таким выражением смотрел на него молодой римлянин.
— Я не нуждаюсь в напоминаниях, капитан. Не стану тебя удерживать. Однако Риму нужны твои корабли. — Он надолго задумался, остановив взгляд на судах, качающихся на грязной воде. — Прошу тебя как можно скорее достичь на триремах ближайшего римского порта, в котором есть наши войска. Там ты передашь серебро легиона — от моего имени… и от имени капитана «Ястреба» Гадитика. Я думаю, тебя отправят в Рим за подкреплениями. Выгоды в этом деле ты не найдешь, но твои триремы быстры, а нам сейчас нужно все, что способно ходить по морю.
Переминаясь с ноги на ногу, Дур в изумлении слушал Юлия.
— На это потребуется несколько месяцев. Моя семья и кредиторы станут думать, что меня уже нет в живых, — возразил капитан, чтобы выиграть время.
— Погибли римляне! Или ты не видел трупы? О боги, я прошу тебя об услуге городу, в котором ты родился и вырос. Ты никогда не сражался за него, не проливал крови. Я даю тебе возможность хотя бы отчасти выплатить долг!
Дур едва не засмеялся в ответ, но спохватился и сдержал улыбку, поняв, что молодой человек абсолютно серьезен. Капитан думал о том, что его римские друзья сказали бы об этом солдате. Похоже, для него Рим не только попрошайки, крысы и эпидемии, а нечто большее. Неожиданно торговец понял, что ему становится стыдно.
— А почему ты решил, что я не могу просто взять деньги и отправиться прямиком на север Италии, домой? — спросил он.
Юлий едва заметно нахмурился и посмотрел на капитана холодными глазами.
— Потому что если ты так поступишь, я стану твоим врагом. Ты хорошо знаешь, что в конце концов я доберусь до тебя и уничтожу.
Голос Цезаря звучал спокойно, почти равнодушно, но Дур видел расправу над пиратами и уже знал о том, что Цельса выбросили за борт его же корабля. Ему вдруг стало зябко. Он плотнее закутался в плащ.
— Очень хорошо. Сделаю так, как велишь, но учти: я проклинаю тот день, когда ты впервые ступил на палубу «Вентула», — процедил торговец сквозь зубы.
— Всем моим людям высадиться на берег! — громко крикнул Юлий часовому, стоявшему на носу триремы Дура.
Солдат отсалютовал и скрылся из виду. Капитан почувствовал себя так, словно камень свалился с души.
— Благодарю тебя, — сказал он Юлию.
Ничего не ответив, офицер зашагал назад, к складам.
Немного в стороне, там, где заканчивались каменные плиты доков и начиналась голая земля, высились пять крестов со свисающими с них телами. Указав на них рукой, Цезарь на ходу отрывисто бросил торговцу:
— Не забывай.
Забыть о таком?.. Капитан помотал головой.
Наступила ночь, и легионеры собрались в одном из складских помещений, меньше пострадавшем от пожара. Одна из стен покрылась копотью, внутри стоял запах гари, но здание не сгорело, и было сухо и тепло. Пошел дождь: по деревянной крыше забарабанили тяжелые капли.
В лампах, принесенных с триремы Цельса, почти не осталось масла, и римляне прикрутили фитили так, чтобы они давали самый слабый, едва разгоняющий тьму в помещении, свет. На полу были разбросаны зерна пшеницы, просыпанные грабителями. Римляне расселись на рваных мешках, стараясь устроиться поудобнее.
Гадитик встал, чтобы обратиться к солдатам. Почти все работали целый день — ремонтировали крышу, переносили припасы и снаряжение с кораблей, которые с началом отлива должны были выйти в море.
— Пора подумать о будущем, друзья. Я рассчитывал немного отдохнуть в спокойном римском порту перед возвращением домой. Но царь греков перерезал наших солдат. Такое нельзя оставлять безнаказанным.
По складу пронеслось ворчание воинов. Трудно было понять, что оно означало — согласие или недовольство словами центуриона. Сидя рядом с Гадитиком, Юлий посматривал на своих людей. Он провел так много времени, выслеживая Цельса, столь полно отдался поставленной цели, что просто не думал о будущем. В голове время от времени всплывала мысль об отдаленной встрече с диктатором Рима, но она больше походила на неясную мечту. Внезапно его осенило: если он, Цезарь, приведет в легион новую центурию, то сенату придется оценить его заслуги и отметить официальным назначением.
Юлий невесело усмехнулся. Могут и не отметить. Снова назначат Гадитика центурионом, а молодого тессерария — командиром двух десятков воинов. Не такие люди сенаторы, чтобы признать его невероятное влияние на это собрание вроде бы случайных людей. С другой стороны, теперь он обладает огромным состоянием, и если им распорядиться мудро, то можно обрести значительное влияние. Интересно, удовлетворит ли его такое положение, подумал Цезарь и улыбнулся.
Солдаты не замечали смены настроения на лице молодого офицера, их взоры были прикованы к Гадитику. На все вопросы существовал простой ответ. Юлий убедился: нет ничего прекраснее, чем вести за собой людей, ничего дерзновеннее, чем рассчитывать только на свои силы и ни у кого не просить помощи. В самых тяжелых ситуациях солдаты Цезаря ждали, что он укажет правильный путь, подскажет, как сделать следующий шаг. Видят боги, гораздо легче бездумно следовать за вождем, но разве это может принести удовлетворение? Какой-то частью своего существа Юлий склонялся к спокойствию, к простой радости ощущать себя членом отряда. Однако сердце его жаждало хмельной смеси из опасности и страха, которая дается только властью над людьми.
Как могло случиться, что Сулла умер? Эта мысль возвращалась снова и снова, не давая покоя. Умирающий ничего не знал, сообщил только, что легионерам приказано весь год носить черные туники. Когда несчастный впал в беспамятство, Юлий ушел, оставив его на попечение Каберы, а на закате бедняга умер. Цезарь приказал предать его тело огню, как и трупы остальных погибших. Сейчас ему было стыдно, что он не удосужился спросить имя этого человека.
— Юлий, ты хочешь что-нибудь сказать им? — неожиданно спросил Гадитик, прервав его размышления и заставив вздрогнуть.
Цезарь со стыдом понял, что ничего не слышал, ни одного слова из выступления старшего товарища. Приводя в порядок свои мысли, он медленно поднялся.
— Знаю, что многим из вас не терпится увидеть Рим… И вы его увидите. Мой город — чудесное место, сказка из мрамора, рожденная мощью легионов. Каждый легионер связан клятвой защищать сыновей и дочерей Рима, где бы они ни находились. Стоит кому-нибудь заявить: «Я — римский гражданин», и ему обеспечены наша поддержка и уважение.
Он помолчал, обводя глазами слушавших его солдат.
— Но вы не приносили присяги, и я не имею права заставить вас сражаться за город, которого вы никогда не видели. Вы богаче любого легионера, даже прослужившего много лет. Вам предстоит сделать свободный выбор: принести присягу и служить — либо уйти. Если покинете нас, то уйдете как друзья. Мы вместе сражались, и некоторые не прочь сражаться и дальше. Другим может показаться, что с них хватит. Если останетесь, мы поручим заботу о наших сокровищах капитану Дуру, который встретит нас на западе после победы над Митридатом.
Юлий сделал паузу, и по складу прошел рокот голосов.
— Ты доверяешь Дуру? — спросил Гадитик.
Цезарь на секунду задумался, затем покачал головой.
— Не с такой кучей золота. Я оставлю с капитаном Пракса, он поможет торговцу справиться с искушением.
Юлий взглядом отыскал старого солдата и с удовлетворением увидел, что тот согласно кивнул. Вопрос был улажен.
Цезарь набрал полную грудь воздуха и посмотрел на сидящих воинов. Он знал каждого из них по имени.
— Вы хотите принять присягу легионера и сражаться под моим началом?
Солдаты одобрительным ревом выразили согласие. Гадитик, наклонившись к уху Юлия, быстро прошептал:
— О боги, сенат оторвет мне яйца!..
— Тогда уходи, центурион, возвращайся на корабль и вместе со Светонием плыви домой, а к присяге их приведу я, — ответил Юлий.
Гадитик холодно посмотрел на молодого товарища, осмысливая его слова.
— А я гадал, зачем ты его оставил на триреме, — произнес он. — Ты уже решил, куда поведешь людей?
— Решил. Я соберу отряд и пойду прямиком на Митридата.
Цезарь протянул руку, и Гадитик, поколебавшись, крепко, до боли, сжал его ладонь.
— Значит, мы пойдем одной дорогой, — твердо сказал он, и Юлий согласно кивнул.
Цезарь поднял руки, требуя тишины, и улыбнулся, когда все замолчали.
— Я в вас никогда не сомневался. Ни на секунду. А теперь встаньте и повторяйте за мной.
Все как один поднялись с мест и, подняв головы, внимательно смотрели на командира. Юлий обводил их взглядом и думал о том, что ему не уйти от судьбы, предначертанной свыше. В его мыслях не было и тени сомнений; Цезарь знал, что после этой присяги невозможно свернуть с избранного пути, пока с Митридатом не будет покончено.
Он начал произносить слова, которым научил его отец в те времена, когда мир был прост.
— Юпитер Победитель, слушай эту клятву. Мы отдаем наши силы, нашу кровь, наши жизни Риму. Мы не отступим. Мы не сломаемся. Мы вынесем страдания и боль. Пока светит солнце, отсюда и до края мира под началом Цезаря мы будем сражаться за Рим.
Солдаты хором повторяли слова присяги, и каменные стены отражали их чистые, решительные голоса.
Стараясь остаться незамеченной, Александрия наблюдала, как Таббик обучает Октавиана секретам ремесла, комментируя каждое движение своих сильных рук рокочущим баском. Перед ними на верстаке, на квадратном лоскуте кожи лежал кусок толстой золотой проволоки. Оба конца заготовки были закреплены в маленьких деревянных зажимах, и Таббик жестами объяснял Октавиану, как правильно передвигать по проволоке узкую деревянную колодку.
— Золото — самый мягкий металл, парень. Чтобы оставить на проволоке след, тебе нужно лишь слегка прижать колодку и осторожно водить туда-сюда, держа руки очень прямо, как я тебе показывал. Попробуй.
Октавиан медленно наложил колодку на проволоку, коснувшись острыми зубцами, расположенными на нижней стороне, поверхности драгоценного металла.
— Вот так, теперь слегка надави… Хорошо. Вперед, назад… Правильно. Теперь давай посмотрим.
Октавиан поднял колодку и просиял, увидев, что на проволоке остались четкие отпечатки, расположенные через равные промежутки. Таббик рассматривал их, довольно кивая.
— У тебя легкая рука. Если надавить слишком сильно, можно перерубить проволоку, и все придется начинать заново. Теперь я освобожу ее из зажимов, и мы перевернем заготовку, чтобы закончить с другой стороной. Осторожно положи колодку и будь на этот раз предельно осторожен — места соединения сейчас станут не толще волоса на твоей голове.
Таббик потянулся — у него затекла спина от неудобной позы — и поймал взгляд Александрии. Девушка подмигнула мастеру, а тот слегка зарделся и грубовато откашлялся, стараясь спрятать улыбку.
Александрия видела, что уроки, даваемые Октавиану, начали доставлять ему удовольствие. Мастеру потребовалось время, чтобы избавиться от недоверия к маленькому воришке, но по совместной работе она знала, как Таббик любит обучать своему ремеслу.
Октавиан ругнулся — он все-таки перерезал проволоку. Мальчик поднял колодку и увидел, что три звена будущего украшения отделились от основного куска. Таббик свел брови и, покачивая головой, вынул куски заготовки из зажимов. Придется их переплавить и повторно проволочить.
— Попробуем еще раз, только попозже или завтра. Сегодня у тебя почти получилось. Когда научишься, я покажу тебе, как закреплять золотую проволоку в виде оправы на женской броши.
Октавиан выглядел расстроенным, и Александрия затаила дыхание. Ей показалось, что сейчас он выпалит одно из тех грязных ругательств, которыми осыпал их в первые недели ученичества. Однако ничего не случилось, и девушка облегченно вздохнула.
— Ладно. Мне нравится, — медленно проговорил мальчик.
Таббик отвернулся от него, ища что-то на столе с готовыми украшениями, которые ждали своих владельцев.
— У меня есть для тебя другое поручение, — сказал мастер, протягивая ученику крошечный кожаный мешочек, завязанный ремешком. — Вот серебряное кольцо, которое меня просили починить. Сбегай на скотный рынок и найди мастера Гета. За мою работу он даст тебе сестерций. Возьмешь монету и сразу беги назад, нигде не останавливаясь. Понял? Я тебе доверяю. Если потеряешь монету или кольцо, между нами все кончено.
Александрия чуть не расхохоталась, увидев, как серьезно воспринял мальчишка оказанное ему доверие.
В первые дни ученичества подобная угроза была бы совершенно бесполезной. Октавиан, не задумываясь, исчез бы с украшением или деньгами, не побоявшись снова остаться в одиночестве. Он яростно сопротивлялся объединенным усилиям матери, Таббика и Александрии наставить его на путь истинный. Дважды мальчишку пришлось искать по местным базарам, а потом даже тащить на невольничий рынок и просить, чтобы за него назначили цену. После этого случая он больше не убегал, но напустил на себя угрюмый вид, и Александрия решила, что это надолго.
Перемена настроения наступила у Октавиана в середине четвертой недели обучения, когда Таббик показал ему, как на лист серебра крошечными каплями расплавленного металла наносят узор. И хотя мальчишка обжег палец, пытаясь потрогать раскаленную каплю, процесс настолько захватил его, что он даже не пошел домой ужинать и остался посмотреть, как полируют готовое изделие.
Его мать, Атия, пришла в мастерскую с усталым виноватым лицом. Увидев, что сын еще работает, полируя украшение грубой тканью, она едва не лишилась дара речи, а наутро Александрия, проснувшись, нашла свое платье вычищенным и починенным — Атия сделала это ночью. Слова благодарности были между ними излишни. Хотя женщины проводили вместе не больше часа-двух в день перед сном, между ними возникла настоящая дружба — большая редкость для сдержанных, немногословных людей, работающих столь упорно, что им некогда думать о собственном одиночестве.
Посвистывая, Октавиан пробирался среди толпы, заполнявшей скотный рынок. Когда крестьяне приводили сюда скот для продажи и на убой, на рынке бывало очень людно, воздух пропитывался запахами навоза и крови. Все кричали, сбивая или повышая цену, так что покупателям и торговцам зачастую приходилось объясняться жестами.
Мальчик высматривал, у кого можно спросить про Гета. Он хотел отдать кольцо и быстро вернуться, чтобы взрослые удивились и похвалили его.
Неожиданно сильная рука схватила его за шиворот и рывком подняла вверх так, что ноги мальчишки едва касались земли. Октавиан инстинктивно принялся вырываться, возмущенный внезапным нападением.
— Хочешь стащить чью-нибудь корову, а?.. — прозвучал гнусавый громкий голос над самым его ухом.
Дернув головой, он извернулся и застонал, увидев грубое лицо мальчишки мясника, с которым Октавиан уже сталкивался прежде. Где были его глаза?.. Как дурак, забыл об осторожности, прозевал мерзавца и позволил так легко поймать себя!
— Отпусти! Помогите!.. — завопил он.
Противник сильно ударил его по носу, хлынула кровь.
— Заткнись, ты! Я задолжал за ту трепку, которую получил, не поймав тебя в прошлый раз.
Мускулистая рука обхватила шею Октавиана, сжала горло. Враг потащил его в ближайший закоулок. Мальчик пытался вырваться, но все было бесполезно; никто из взрослых даже не смотрел в их сторону.
К ученику мясника присоединились трое товарищей — рослые ребята с длинными сильными руками, привычными к тяжелой работе. На них были фартуки, испачканные пятнами свежей крови, и Октавиан, увидев жестокие лица, запаниковал и почти лишился сил от ужаса.
Как только они зашли за угол, обидчики начали издеваться и толкать беднягу. От шумного рынка закоулок отделяли высокие стены многоквартирных домов, возвышавшихся вокруг. Они стояли почти вплотную друг к другу. После яркого света дня казалось, что здесь темно как ночью.
Будущий мясник сильно пихнул Октавиана, и тот упал в зловонную лужу глубиной по лодыжки взрослого человека. Здесь годами собирались отбросы, которые жильцы выбрасывали в проулок прямо из окон. Октавиан пытался отползти, но кто-то из мучителей жестоким пинком заставил его вернуться на место. От удара мальчик сначала захрипел, потом, когда еще двое парней принялись обрабатывать его ногами, пронзительно кричал.
Через минуту троица молодых негодяев, запыхавшись, сделала паузу. Они стояли, тяжело дыша и упираясь ладонями в колени. Октавиан, находясь на грани потери сознания, свернулся жалким клубком, почти неразличимый в вонючей жиже.
Главарь палачей наклонился к нему, занес кулак и по-звериному оскалил зубы, когда несчастный, вздрогнув, попытался защититься от удара.
— Так тебе и надо, мелкий ублюдок. В следующий раз дважды подумаешь, прежде чем стянуть что-нибудь у моего хозяина.
Он выпрямился и, хорошенько прицелившись, ударил Октавиана ногой в лицо. Голова мальчика дернулась и ударилась о камни. Он потерял сознание, но глаза оставались открытыми; лицо наполовину оставалось в жиже. Через губы в рот стала проникать грязная вода, и даже в обмороке он принялся слабо откашливаться, давясь нечистотами. Октавиан не чувствовал пальцев, шаривших по его телу, не слышал радостных криков мучителей, обнаруживших в мешочке серебряное кольцо.
Примерив его, ученик мясника негромко присвистнул. Кольцо украшал крупный нефрит в оправе из крошечных серебряных зубцов.
— Интересно, у кого ты его украл? — произнес негодяй, посмотрев на распростертую в луже фигурку.
Каждый пнул несчастного еще по разу от имени владельца кольца, и вся компания двинулась назад на рынок, очень довольная удачной находкой.
Октавиан очнулся несколько часов спустя, медленно сел, и у него тут же начался приступ рвоты. Мальчик ощущал слабость, сильную боль и подумал, что долго идти не сможет.
Сложившись вдвое, он отхаркивал темные сгустки крови. В голове немного прояснилось: бедняга ощупал карман, проверяя, на месте ли кольцо, потом долго шарил руками в зловонной жиже.
Наконец Октавиан убедился, что кольцо пропало, и по его грязному окровавленному лицу потекли горькие слезы. Кое-как он дотащился до выхода из проулка и закрыл глаза от солнечного света. Рыдая и шатаясь на подгибающихся ногах, он побрел назад, к мастерской Таббика. В голове было пусто, душу переполняло отчаяние.
Таббик гневно топнул ногой по доскам пола, его лицо исказилось от злости.
— Клянусь преисподней, разорву ублюдка в клочки! Он давно должен был вернуться!..
— Ты твердишь об этом целый час, Таббик. Возможно, ему пришлось ждать, или он не нашел мастера Гета, — успокаивала Александрия, стараясь верить своим словам.
Мастер грохнул кулаком по верстаку. — Или продал кольцо и сбежал, что вероятнее всего! Мне пришлось потрудиться над ним, ты же знаешь. И нефрит вдобавок… Пропал целый день работы, а для нового кольца придется покупать материала не меньше, чем на золотой. Наверняка соврал, что это кольцо умирающей матери, чтобы набить цену… Ну, где же этот мошенник?!
Тяжелая деревянная дверь со скрипом отворилась, и порыв ветра занес в мастерскую облачко пыли с улицы. В дверях стоял Октавиан. Таббик взглянул на синяки, кровь, разорванную тунику и бросился к мальчику, забыв о своем гневе.
— Прости, — плакал навзрыд бедняга, пока мастер заводил его внутрь помещения. — Я пытался вырваться, но их было трое, и никто не пришел мне на помощь…
Таббик принялся ощупывать его грудь и руки, чтобы установить, нет ли переломов, а мальчик время от времени охал и вскрикивал.
Мастер выпрямился, выдохнув сквозь сжатые зубы:
— Тебя отделали на славу. Дышать не больно?
Октавиан яростно вытер нос ладонью.
— Нормально. Я бежал из всех сил и не заметил их в толпе. Обычно я осторожен, но сегодня спешил, и…
Он всхлипнул. Александрия, обняв мальчишку, прижала его к себе, сделав Таббику знак помолчать.
— Не надо расспросов, мастер. Ему сильно досталось. Октавиану требуется забота и отдых.
Мастер молча смотрел, как девушка увела мальчика вверх по лестнице — на второй этаж, в жилую часть дома.
Оставшись один, он в задумчивости поскреб щетину, отросшую после утреннего бритья. Затем, покачав головой, подошел к рабочему столу и принялся убирать инструменты, готовясь приступить к работе над новым кольцом для Гета.
Некоторое время Таббик работал молча, потом задумался и посмотрел на узкую лестницу, по которой Александрия увела Октавиана. В голову ему пришла одна мысль.
— Надо сделать для парня приличный нож, — пробормотал он, прежде чем снова взяться за инструменты. Потом негромко добавил: — И научить им пользоваться.
Брут стоял на Марсовом поле под орлом Перворожденного, который возвышался на деревянном древке. Он с удовлетворением отметил, что некоторые легионы, набиравшие рекрутов, выставили матерчатые знамена, в то время как старый штандарт Мария удалось сохранить.
Позолоченное медное изваяние грозной птицы блестело в лучах утреннего солнца, и Брут надеялся, что оно привлечет внимание многих юношей, которые начали собираться на поле с наступлением рассвета. Не все пришли, чтобы записаться в один из легионов. Для зевак и любопытных еще до восхода солнца торговцы закусками разожгли жаровни и поставили палатки. Уловив запах жареного мяса и овощей, Брут ощутил голод. Он перебирал монеты в кошеле, раздумывая, не пора ли перекусить, и наблюдал за людьми, которые собирались перед выставленными в ряд знаменами легионов.
Брут ожидал, что набор пойдет легко. Рений смотрелся, как старый римский лев: настоящий ветеран. С собой они с Марком привели десяток солдат в начищенных до блеска доспехах, привлекавших взгляды публики.
Брут смотрел по сторонам, на соседние штандарты, и видел, что уже сотни молодых римлян записались в другие легионы, но ни один не подошел к орлу Перворожденного. Несколько раз юноши небольшими группами останавливались неподалеку, показывали на них пальцами, шептались и уходили. Его подмывало сцапать кого-нибудь из этих юнцов и расспросить, о чем они болтают, однако Марк держал себя в руках. К полудню толпа сократилась вдвое; насколько можно было судить, Перворожденный оставался пока единственным легионом, в который так и не захотели вступить представители нового поколения.
Молодой центурион стиснул зубы. Орлы, под которыми уже стоят рекруты, привлекут к себе и других новобранцев; люди спрашивают друг друга, что такое с Перворожденным, почему никто не желает вступать в этот легион. Прикрывая рот ладонью, возбужденно шепчутся о подразделении, предавшем Рим… Откашлявшись, Брут сердито сплюнул под ноги. Набор закончится с заходом солнца; ничего не остается, кроме как стоять, ждать и надеяться, что удастся заполучить хоть несколько новобранцев. Такие мысли вызывали у него чувство жгучего стыда. Будь здесь Марий, он толкался бы среди молодежи, льстил, шутил, убеждал вступить в его легион. Конечно, в те времена многие захотели бы присоединиться к Перворожденному.
Брут мрачно смотрел на снующих вокруг людей и жалел о том, что не обладает тем талантом убеждения, каким владел Марий.
Неожиданно к штандарту подошли трое молодых людей, и центурион улыбнулся, приветствуя их.
— Перворожденный?.. — спросил один из юношей.
Марк заметил, что его приятели сдерживают улыбки. Похоже, они явились для того, чтобы поразвлечься. Ему захотелось стукнуть наглецов лбами, но Брут знал, что солдаты смотрят на него, и сдержал порыв гнева. Он чувствовал, что Рений, стоявший рядом, тоже напрягся, однако сохранил внешнюю невозмутимость.
— Мы были легионом Мария, консула Рима, — произнес Марк, — побеждали в Африке и во всех римских владениях. У Перворожденного славная история, присоединиться к нему — большая честь.
— А жалованье какое? — насмешливо поинтересовался юноша.
Брут медленно набрал в грудь воздух. Они ведь знают, что сенат утвердил размер платы легионерам. За его спиной стоял Красс, и он мог бы предложить больше, но существовал лимит, превышать который не позволяли, чтобы не подорвать всю систему.
— Семьдесят пять денариев, как и всюду, — твердо ответил Брут.
— Подожди-ка… Перворожденный? Не тот ли легион, из-за которого сдали город? — осведомился высокий юноша, будто только сейчас что-то вспомнив. Он повернулся к ухмыляющимся приятелям, и те закивали головами.
— Так вот оно что! — протянул наглец с издевкой. — Их разбил Сулла, разве не так? Кажется, командиром был какой-то предатель?..
Лицо Брута окаменело, и парни поняли, что зашли слишком далеко. Когда он сжал кулак, высокий юноша отшатнулся, но Рений протянул руку и блокировал удар Брута. Было заметно, что молодые люди испугались, однако старший из них быстро с испугом и презрительно скривил губы.
Рений шагнул поближе к нему.
— Как твое имя?
— Герминий Катон, — надменно ответил юноша. — Вы, наверное, слышали о моем отце.
Рений повернулся к солдатам, стоявшим за его спиной.
— Внесите это имя в списки. Он принят.
Надменность на лице Герминия тут же сменилась изумлением — он увидел, что его имя записывают на свитке чистого пергамента.
— Вы не имеете права записывать меня! Да мой отец вас…
— Ты принят, парень. Перед лицом свидетелей, — ответил Рений. — Эти люди поклянутся, что ты вступил в легион добровольно. Когда мы тебя отпустим, сбегаешь домой и расскажешь о чувстве гордости, которое переполняет твою грудь.
Сын Катона посмотрел на старого воина и самоуверенно заявил:
— Еще до захода солнца мое имя удалят из ваших списков.
Рений подошел к юноше вплотную.
— Скажи отцу, что в легион тебя записал человек, которого зовут Рений. Он меня знает. Еще скажи, что тебя ославят на весь Рим как малодушного слабака, который не хочет служить в легионе и защищать отечество. Если подобное случится, имя Катона навечно опозорено. Ты понимаешь, что отец этого не переживет? Неужели рассчитываешь повторить его карьеру, покрыв себя бесчестием? В сенате не любят трусов, парень.
Молодой человек побледнел от гнева и бессильной злобы.
— Я… — начал он и замолчал; на лице отразилось сомнение.
— Встанешь возле этого орла и будешь ждать, пока тебя не приведут к присяге, если только я не отдам других распоряжений.
— Ты не смеешь удерживать меня! — взвизгнул юноша.
— Неповиновение приказу? Тебя высекут, если отойдешь хотя бы на шаг! Смирно, пока я не потерял терпение!
Рев старого солдата заставил Герминия застыть на месте. Потом, не сводя с Рения глаз, он выпрямился по стойке «смирно». Его друзья попятились от орла Перворожденного.
— Ваши имена! — гаркнул Рений, и они замерли, лишившись дара речи. — Запишите их вторым и третьим рекрутами, принятыми сегодня. Пока этого достаточно, я запомнил их в лицо. Встаньте, как солдаты, парни, на вас люди смотрят!
Не обращая больше внимания на новобранцев, Рений повернулся к своим легионерам и громко сказал:
— Если сбегут, притащить обратно и выпороть прямо здесь. Это может кое-кого отпугнуть, зато остальные поймут, что у славы есть и обратная сторона.
Трое молодых римлян, вытянувшись, смотрели перед собой. Когда Брут взял Рения под руку и увлек в сторону, старый воин с удивлением посмотрел на ученика.
— Катон придет в ярость, — прошептал Марк. — Он разрешит сыну служить в любом легионе, кроме нашего.
Рений кашлянул и сплюнул в пыльную траву.
— Прежде всего он не позволит, чтобы сына заклеймили как труса. Тебе решать, но мы ничего не выиграем, если сейчас их отпустим. Может, он смирится или попробует подкупить тебя. Через пару дней узнаем.
Брут внимательно посмотрел в глаза гладиатора и недоверчиво покачал головой.
— Ты навязываешь мне этого парня, предоставляя выпутываться самому?
Старый товарищ покачал головой.
— Пустяки. Вот если бы ты ударил наглеца, его отец стер бы тебя в порошок.
— Ты ведь не знал, чей это сын, когда помешал мне? — возразил Брут.
Рений вздохнул.
— Я учил тебя быть наблюдательным, парень, долго учил. У него на пальце золотой перстень с эмблемой фамилии Катонов, такой большой, что за него можно купить целый дом. Как же я мог не знать, кто передо мной?
Брут поморгал, затем повернулся и подошел к трем новобранцам. Взяв Германия за руку, он несколько секунд внимательно рассматривал кольцо, потом собрался было вернуться к Рению, но тут из толпы отделились еще трое юношей и подошли к штандарту Перворожденного.
— Поставьте ваши подписи и займите места рядом с остальными, парни, — велел им Рений. — Когда наберется побольше народу, вас приведут к присяге.
Он похлопывал рекрутов по плечам, и губы его растягивались в улыбке.
Устав от жаркого солнца Греции, уверток и оправданий старшины городского совета, Юлий с трудом сдерживал вспышку гнева. Он отчаянно нуждался в пополнении, а власти этого римского города, защищенного стенами, забыли о своем долге и встречали каждое его требование возражениями, затягивая решение самых важных вопросов.
— У меня одна молодежь. Дайте ветеранов, — устало говорил Цезарь городскому старшине.
— Что? Ты хочешь оставить нас без защиты? — возмущенно вскинулся тот.
Юлий помолчал, прежде чем ответить — этому научил его Рений. Он уже знал, что небольшая пауза придает особый вес словам.
— Отсюда мои люди отправятся прямиком на Митридата. Вам некого больше бояться. У меня нет времени, чтобы делать из крестьян легионеров, а ты сам сказал, что на сотни миль вокруг других римских войск нет. Я требую, чтобы все мужчины, когда-либо державшие меч в руках и служившие в римских легионах, явились ко мне, вооруженные и снаряженные во все лучшее, что имеется в стенах вашего города.
Прижатый к стене старшина хотел было возразить, но Юлий не позволил этого сделать и слегка повысил голос:
— Не считаю уместным напоминать о том, что эти люди находятся в запасе. Мне было бы стыдно унижать их речами о наделах, полученных от Рима. Они знали, что может наступить день, когда отечество вновь призовет их на службу. Этот день настал. Рим взывает к ним! Приведите их сюда.
Городской старшина развернулся и почти бегом направился к зданию муниципалитета. Юлий ждал; солдаты стали за его спиной ровными шеренгами. Ему уже надоели отговорки «отцов города», терпение почти иссякло. Ведь они живут в покоренной стране, пламя бунта может вспыхнуть в любой момент. Неужели эти люди рассчитывают отсидеться за высокими стенами? Цезарь представлял, как бы они повели себя, явись сюда Митридат, а не он. Наверняка выразили бы покорность, бросились открывать ворота и опустились на колени в пыль.
— Кто-то движется к нам по главной улице, — негромко произнес Гадитик, стоявший за спиной Юлия.
Цезарь повернул голову влево, услышал мощную поступь по крайней мере целой центурии легионеров и мысленно выругался. Сейчас ему меньше всего требовалась встреча с командиром какой-нибудь регулярной части.
Когда отряд вышел на площадь, настроение у него резко улучшилось.
— Легионеры… стой! — раздалась громкая команда, отраженная стенами зданий, окружавших площадь.
Кто-то из людей Юлия громко присвистнул. Появившиеся на площади воины оказались далеко не молодежью. Попросту говоря, перед ними стояли старики. Доспехам, в которые они облачились, исполнилось не менее полувека — сочетание кольчужной рубахи с металлическими пластинами. По телам было видно, что эти люди воевали не одно десятилетие. У кого-то не хватало глаза, у кого-то — руки. Почти все лица украшали шрамы — грубые, кое-как зашитые, морщившие кожу.
Команды отдавал мускулистый, выбритый наголо человек с широкими мощными плечами. Все его лицо покрывали глубокие морщины, но фигура дышала силой, напомнив Юлию о Рении. Командир отсалютовал, инстинктивно угадав в Цезаре начальника — молодой офицер стоял в некотором отдалении от своих солдат.
— Докладывает Квертор Фар, господин. Мы решили, что городские старшины будут заседать весь день, поэтому собрались без их распоряжения. Ветераны готовы к смотру, господин.
Юлий кивнул и направился к строю ветеранов. Улица продолжала извергать старых бойцов, и они быстро выстраивались плотными шеренгами.
— Сколько?.. — спросил он, внимательно рассматривая седых рубак, вытянувшихся перед ним.
— Почти четыре сотни, господин, но собрались не все — некоторые подходят из отдаленных поместий. К ночи доберутся.
— А средний возраст?
Квертор посмотрел Юлию в лицо.
— Они ветераны, господин. Значит, старики. Но все — добровольцы, и у них хватит духа и сил, чтобы помочь тебе разгромить Митридата. Им нужно поупражняться вместе несколько дней, только помни: они все видели, через все прошли. За последние десятки лет многие отдали жизни за Рим. Перед тобой те, кто сумел уцелеть. Это победители.
Он вел себя слишком независимо, однако Юлий видел, что человек верит в то, что говорит, и старается убедить строгого молодого военачальника, пришедшего в его город, в правоте своих слов.
— А ты, Квертор? Ты их командир?
Лысый отрывисто захохотал, но быстро спохватился.
— Нет, господин. Городские старшины думают, что это так, но ветераны — самостоятельные люди, идущие своей дорогой, и живут подобным образом очень давно. Знаешь, когда Митридат захватил порт, они начали точить мечи. Понимаешь, о чем я?
— Ты говоришь так, словно сам старшина, — ответил Юлий, превращая свое замечание в вопрос.
Квертор поднял брови.
— Не совсем верно, господин. Я двадцать лет отслужил в Первом Киренаикском, десять из них — помощником центуриона.
Что-то заставило Юлия спросить:
— Десять последних?
Квертор кашлянул и посмотрел в сторону.
— Нет. Был лишен звания ближе к концу службы за пристрастие к азартным играм.
— Ясно. Ладно, Квертор. Похоже, теперь нам предстоит сыграть вместе, — спокойно заключил Цезарь.
Лысый радостно улыбнулся, обнаружив нехватку зубов на нижней челюсти:
— Не ставь против этих парней, господин, не узнав их хорошенько.
Юлий смотрел на тесные ряды, испытывая скорее сомнение, чем оптимизм.
— Хочется тебе верить. А теперь стань в строй, я хочу обратиться к ветеранам.
Секунду он смотрел на Квертора, ожидая, что тот откажется, и тогда будет ясно, что его лишили чина не за азартные игры — самое невинное занятие легионеров на отдыхе. Но лысый шагнул в шеренгу и весь обратился во внимание, с интересом глядя на Юлия.
Сделав глубокий вдох, Цезарь заговорил.
— Ветераны Рима! — проревел он, заставив ближних к нему стариков чуть ли не подпрыгнуть. У Юлия был сильный голос, и он старался изо всех сил — на тот случай, если некоторые из бывших легионеров глуховаты. — Мои люди и я побывали в двух поселениях, расположенных к югу отсюда, чтобы набрать рекрутов. Нам стало известно, что Митридат находится примерно в ста милях к западу от вашего города. Знайте, что сейчас свежие римские легионы движутся на восток от Диррахия и Апполонии. Я хочу заставить врага отступить им навстречу, зажать его между римскими молотом и наковальней.
Произнося это, Юлий думал, что ветераны слушают его внимательно, и это хорошо. Все глаза были прикованы к нему; и люди Цезаря, и седые бойцы впитывали каждое его слово. Он возблагодарил богов за мысль пройти десять миль на север до этого города.
— Вместе с вами под моим началом на Митридата пойдет тысяча солдат. Некоторые из них не обучены воинскому ремеслу. Другие, пришедшие со мной, привыкли к сражениям на море. Вы служили в пехотных частях и станете костяком нашего отряда. Каждому из вас я дам молодого товарища, которого вы обучите владеть мечом.
Юлий остановился, чтобы перевести дух. Никто не нарушал тишины, ветераны помнили, что такое дисциплина. Молодой офицер думал о том, сколько этих поседевших солдат сумеет выдержать марш и на своих ногах добраться до врага. С молодыми сильными бойцами можно преодолеть сто миль за три — четыре дня; со стариками вряд ли такое удастся…
— Я должен назначить квартирмейстера, который возьмет на себя заботу о снаряжении и припасах. Необходимо собрать в городе все, что может нам пригодиться.
Квертор шагнул вперед; его глаза горели от возбуждения.
— Слушаю тебя, — произнес Цезарь.
— Если позволишь, я буду квартирмейстером. Давно хотел насолить городским старшинам.
— Хорошо, но если они начнут жаловаться, я строго взыщу с тебя. Возьми троих из моего отряда и приступай к исполнению обязанностей. Каждый солдат должен иметь щит. Собери также все копья и луки, какие есть в городе. За стенами организуй полевую кухню и к ночи приготовь пищу на тысячу человек. Пока светло, займемся строевой подготовкой: я хочу посмотреть, как способны двигаться эти люди. К вечеру все сильно проголодаются.
Квертор отсалютовал и быстро зашагал к Гадитику, стоявшему перед отрядом Юлия. Отобрав солдат, он бросил несколько слов и вместе с ними скрылся в одном из переулков. Цезарь мельком подумал, что, похоже, запустил волка в овчарню.
Из здания муниципалитета появился городской старшина и почти бегом поспешил к строю ветеранов. Юлий равнодушно посмотрел на него и отвернулся. Теперь не имеет значения, какое решение приняли эти люди.
— Вижу, что в строю стоять вы умеете. Судя по шрамам, умеете и драться, — выкрикнул он, обращаясь к старым солдатам. — Теперь я хочу увидеть, что вы помните о боевых порядках и построениях.
По приказу Цезаря легионеры повернулись кругом и колонной направились по главной улице к городским воротам. По пути к ним присоединялись подходившие ветераны. Знаком Юлий велел Гадитику вести своих людей следом и быстро зашагал за ветеранами, не обращая внимания на слабеющие призывы главного городского старшины. Наконец тот понял, что никто не собирается его слушать, остановился и молча смотрел, как пустеет площадь.
Юлий построил легионеров в четыре шеренги, смешав ветеранов с молодыми солдатами. Он шел вдоль строя, всматриваясь в лица людей, собравшихся под его началом, и старался припомнить все, что знал о полевой тактике, все, чему много лет назад учил его Рений. Но старый гладиатор никогда не рассказывал, как создавать легион на пустом месте. Кое-что всплывало в голове самопроизвольно, из опыта организации отряда и руководства им. Беспокоила одна мысль: вдруг кто-нибудь из ветеранов поймет, что Юлий никогда раньше не командовал пехотой? Он помрачнел. Придется сознаться, что это действительно так.
Остановившись перед строем, он обратился к солдатам: — Слушайте меня, легионеры. Я хочу, чтобы в строю, насколько это возможно, рядом с каждым ветераном стоял молодой солдат. Мы создадим сплав из опыта и скорости. По моей команде вы разойдетесь и построитесь в тридцать равных по численности шеренг, следуя этому принципу. Разойдись! Стройся!
Строй рассыпался, легионеры засуетились, формируя новое построение и подыскивая себе соседей. Юлий наблюдал за ними, пряча улыбку. Улыбаться нельзя. Рений учил, что командир должен быть сдержан и строг. Его могут не любить. Солдаты любили Мария, но он командовал ими много лет. У Цезаря подобного опыта не было.
Наконец солдаты построились прямоугольником, состоявшим из тридцати шеренг, и Юлий снова обратился к ним:
— Теперь мы можем сформировать две когорты по четыреста восемьдесят человек в каждой. Первые пятнадцать шеренг, десять шагов вперед!
Легионеры выполнили команду, и между когортами открылась свободная полоса каменистой земли.
— Первая когорта будет называться «Ястреб». Вторая — «Вентул», то есть быстрый, как ветер. Командиром «Ястреба» назначается мой заместитель, Гадитик. «Вентулом» командовать буду я сам. Запомните эти названия. Я хочу, чтобы вы действовали, не раздумывая, когда услышите их в бою…
Юлий решил не объяснять, что одно имя принадлежало торговому судну, а второе — галере, лежащей на дне моря.
Он вытер пот со лба.
— Перед тем как заняться строевой подготовкой и тактикой, мы должны дать название всему нашему отряду.
На секунду задумавшись, Цезарь вдруг понял, что не может придумать ничего подходящего. Ветераны смотрели на него с удивлением, некоторые с трудом сдерживали улыбки. Красивое и мужественное название должно воодушевлять солдат, они гордятся именами своих легионов. Необходимо было подыскать слово, но в голову ничего не приходило, и Юлий начал паниковать.
Ну, давай же, давай! — мысленно подгонял он себя. Дай им имя, пусть знают, кто они есть…
Разозленный неожиданной трудностью, Цезарь сердито смотрел на легионеров. Все они римляне, и молодые, и старые…
Вот оно!
— Вы — Волки Рима, — объявил Юлий. Он произнес это спокойно, но слова услышали все. Кто-то из ветеранов поднял подбородок выше, и молодой командир понял, что название понравилось. — Далее. Когорта «Вентул» выстраивается в четыре манипула по правую руку от меня, «Ястреб» — по левую. До заката еще три часа. Будете маршировать и перестраиваться, пока не попадаете от усталости.
Юлий с удовольствием наблюдал, как быстро и четко солдаты исполняют команду. Потом подозвал Гадитика, ответил на его приветствие.
— Дотемна отрабатывай с ними все построения, какие знаешь. Не давай ни минуты передышки. Я со своими займусь тем же. Если младшие командиры не справляются с обязанностями или не могут поддерживать дисциплину, заменяй их, но осмотрительно. Пусть хорошенько потрудятся до ужина.
— Думаешь завтра выходить? — спросил Гадитик негромко, чтобы солдаты не слышали их беседы.
Юлий покачал головой.
— Завтра устроим учебный бой, твоя когорта против моей. Хочу, чтобы ветераны вспомнили, как надо выполнять приказы в сражении, а молодые узнали, как это следует делать, когда бьешься с врагом. Вечером увидимся и обговорим детали. Да, Гадитик…
— Слушаю, командир.
— Хорошенько поработай со своими, потому что завтра «Вентул» задаст им настоящую трепку.
— Посмотрим, удастся ли, — ответил старый воин, усмехнувшись, снова отсалютовал и направился к своей когорте.
Когда два дня спустя Юлий отдал приказ выступать, он чувствовал прилив гордости и легко шагал по земле Греции. Правый глаз у него почти заплыл от удара топорищем, который нанес один из воинов Гадитика, но Цезарь не придавал этому ровно никакого значения.
Многие легионеры в учебном сражении получили синяки и ссадины, однако процесс превращения группы незнакомых людей в Волков Рима уже пошел, и Юлий знал, что убить этих солдат будет трудно, а сломить — еще труднее. Они одолеют долгий путь, пройдут по лесам и равнинам, и Митридату потребуется целая армия взбунтовавшихся крестьян, чтобы противостоять их силе. Цезарь чувствовал себя так, словно выпил чашу крепкого вина — ему хотелось смеяться от радостного возбуждения.
Шагавшему рядом Гадитику передалось настроение товарища, и он усмехнулся разбитыми губами, слегка морщась от боли.
— Вот чем хороша служба на галерах — не надо тащить на спине все это железо и всякие припасы, — негромко заметил он.
Юлий, улыбнувшись, хлопнул его по плечу.
— Можешь считать, что тебе еще повезло. Воинов моего дяди звали «мулами Мария» за огромное количество поклажи, которую они таскали в походах.
Ухмыляясь, Гадитик поправил ношу, равномерно распределяя нагрузку на мускулы. Хуже всего придется ногам, у многих ветеранов были невероятно развитые икры, результат далеких переходов. Гадитик дал себе слово, что не разрешит когорте остановиться на отдых, пока этого не сделает Юлий или не начнут падать старики. Он не мог бы с уверенностью сказать, что случится раньше.
Цезарь прибавил шаг, решив занять место во главе колонны. Ему казалось, что он способен идти день и ночь, и легионеры будут следовать за ним. Город за их спинами постепенно таял в утреннем тумане.
Жизнь, наполненная сражениями на чужбине, не подходит для слабых людей. Юлий думал об этом в конце второго дня похода, полуослепнув от пыли и пота. Еще недавно он сомневался, что ветераны, многие годы проведшие в отставке, смогут идти в ногу со своими молодыми товарищами. Но, похоже, тяжелый труд земледельцев позволил им сохранить физическую форму, хотя некоторые выглядели так, словно под старыми доспехами у них нет ничего, кроме кожи и костей. От долгого лежания в сундуках их старые кожаные рубахи, надеваемые под броню, стали ломкими и покрылись трещинами, однако металлические полосы и пластины доспехов сверкали на солнце — их регулярно смазывали маслом и полировали. Может, они и называли себя крестьянами, но скорость, которую показали ветераны на марше, являла истинную сущность этих людей. Когда-то они были самыми дисциплинированными убийцами в мире, и с каждым шагом долгого марша в их глазах все сильнее разгорался прежний воинственный огонь. Для таких людей отставка означала смерть; живыми они себя чувствовали только в братстве легионеров, на марше, в бою, нанося удары и ощущая сухость во рту перед лицом смертельной опасности.
На спине Юлий нес старинный щит, снятый Квертором с петель в дверном проеме какого-то дома. Щит уравновешивал тяжелый мех с водой на груди, мелодично булькающий на каждом шагу. Как и другим легионерам, служившим на галерах, Цезарю не хватало навыка долгих пеших переходов, но дышал он ровно и никаких признаков былых приступов падучей не ощущал. Юлию хотелось верить, что с ними покончено; он размышлял о тех последствиях, которые могут наступить, если при солдатах с ним случится припадок. Во время ускоренного марша от людей никуда не спрячешься.
Большую часть первого дня легионеры по приказу Цезаря шли умеренным шагом. У него было слишком мало солдат, чтобы потерять большее количество людей, чем это неизбежно, и до первого привала дошли все. Часовых Юлий назначил из молодых, и никто не выразил недовольства, хотя Светоний ворчал что-то, неохотно отправляясь на свой пост. Временами Цезарю хотелось высечь его и поставить в хвост колонны, но он сдерживал себя. Ведь командир обязан скрепить людей узами, которые позволят им плечом к плечу выдержать первое столкновение с неприятелем. Он должен стать для них человеком, за которым можно пойти и в огонь, и в воду. Таким, каким для него самого был Марий.
На второй день почти все утро Юлий шагал в ногу с Гадитиком во главе колонны. Сберегая силы, офицеры почти не разговаривали, но решили, что будут идти впереди по очереди — один ведет колонну, другой проходит вдоль нее назад, проверяя состояние людей, подмечая слабых и выносливых. Во время одной из таких проверок Юлий и увидел, что даже у самых усталых ветеранов глаза светятся радостью. Они вырвались из тесного мирка ограниченного существования в своем захолустье, вернулись в ту жизнь, которой жили когда-то, которую знали и любили.
Почти целый час Юлий прошагал рядом с «Вентулом», посматривая на своих солдат. Его внимание привлек один из ветеранов, единственный человек в колонне, не опускавший глаз и с интересом разглядывающий Юлия. Он был в весьма почтенных годах, и молодые воины, словно нарочно, прятали его в глубине строя от взора командира. Вместо шлема ветеран покрыл голову и плечи старой львиной шкурой. Мертвая голова гигантской кошки с пустыми глазницами вполне сочеталась с изможденным лицом старого солдата. Ветеран шагал, глядя прямо перед собой, щурясь от пыли и выедающего глаза пота. Цезарь видел жилистую шею и изуродованные возрастом пальцы рук. На марше старый солдат дышал только носом, но, судя по запавшим щекам, зубов во рту у него почти не осталось. Юлий думал о том, что только сила духа позволяет старику преодолевать милю за милей и шагать вместе с товарищами навстречу неведомой судьбе.
Ближе к обеду, уже собираясь отдать приказ о привале, Цезарь заметил, что ветеран в львиной шкуре начинает прихрамывать на левую ногу и его колено разбухает прямо на глазах. Молодой офицер тут же отдал приказ остановиться. Сделав еще два шага, Волки замерли на месте.
Пока Квертор занимался приготовлением пищи, Юлий разыскал старика, расположившегося на отдых в тени чахлого деревца. Изборожденное морщинами лицо было бесстрастно; вытянув больную ногу, ветеран ловко бинтовал колено длинными лоскутами материи. Он затягивал повязку так туго, что нога почти не гнулась. Львиную шкуру старик снял и аккуратно сложил недалеко от себя. Волосы ветерана слиплись от пота и свисали седыми прядями.
— Как тебя зовут? — спросил у него Юлий.
Продолжая перетягивать колено, старик ответил:
— Обычно меня называют Корникс, то есть «старая ворона». Я охотник, добываю дичь в лесах, ставлю ловушки.
— У меня есть друг, который сможет облегчить твои страдания. Лекарь. Кажется, он даже старше тебя, — спокойно сообщил Цезарь.
Корникс отрицательно покачал головой:
— Нет надобности. Это колено достает меня уже не первую войну. Перетерпит и последнюю.
Такой ответ убедил Юлия, и он не стал настаивать.
Цезарь молча принес ветерану хлеба и тушеных бобов, разогретых Квертором. Они ели горячее в последний раз — разведчики уже искали лагерь Митридата, и нельзя было больше рисковать, разводя костры.
Благодарно кивнув, Корникс принял котелок.
— Странный ты, командир, — проговорил он с набитым ртом. — Еду мне принес…
Юлий некоторое время молча смотрел, как он ест.
— Я думал, для таких, как ты, со службой покончено навсегда. Из легиона ушел лет, наверное, двадцать назад?
— Больше тридцати, и ты об этом знаешь, — ответил ветеран, улыбаясь и пережевывая хлебный мякиш беззубыми челюстями. — Но сейчас это не имеет значения.
— Семья у тебя есть? — продолжал расспрашивать Юлий.
Его интересовал вопрос: почему старик не остался дома, а вместе со всеми растрачивает в походе последние силы?
— Когда начался мятеж, моя жена умерла. Я остался один.
Юлий поднялся и посмотрел на безмятежно жующего старика. Временами, двигая больной ногой, тот слегка морщился. Молодой офицер перевел взгляд на его щит и меч, прислоненные к дереву. Ветеран посмотрел туда же и ответил на непрозвучавший вопрос:
— Не беспокойся, я еще могу пользоваться ими.
— Тебе придется их применить. Говорят, Митридат собрал целую армию.
Корникс презрительно фыркнул:
— Они всегда так говорят.
Покончив с тушеными бобами, старый солдат приложился к меху с водой.
— Ну что, будешь спрашивать? — напившись, спросил он.
— Спрашивать?.. — не понял Юлий.
— Я же видел, о чем ты думал, пока шел рядом с колонной и посматривал на меня. Тебя гложет мысль: почему этот старик отправился на войну? Разве не так? Ты не веришь, что я смогу хотя бы поднять свой старый меч.
— Только об этом и думаю, — усмехнулся Юлий, глядя в хитрые веселые глаза ветерана.
Корникс глухо и отрывисто захохотал, потом вдруг оборвал смех и посмотрел в глаза такого молодого и уверенного в себе офицера.
— Просто я хочу заплатить долги, парень. Старый город дал мне гораздо больше, чем я смог вернуть. Надеюсь, этот последний поход позволит мне с ним рассчитаться.
Старик подмигнул.
Юлий ответил задумчивой улыбкой и вдруг понял, что ветеран пошел с ними, чтобы умереть. Он предпочел внезапный конец медленной агонии в заброшенной лачуге охотника. Сколько же их здесь, решивших встретить смерть в бою, не пожелавших ждать и слушать, как она подкрадывается к ним по ночам?
Возвращаясь к лагерным кострам, Юлий поеживался, хотя было совсем не холодно.
Цезарь пока не знал точно, где именно армия Митридата разбила лагерь. Сведения, полученные от уцелевших римских поселенцев, могли быть ошибочными. С другой стороны, греческий царь вполне мог передвинуться на много миль, пока колонна Волков маршировала к месту предполагаемой стоянки противника.
Больше всего Юлия тревожила вероятность внезапного столкновения с неприятелем, опасность быть вовлеченным во встречное сражение. Судьба всего отряда зависела от разведчиков — если враги заметят их первыми, Волки почти наверняка будут разбиты. Самые быстроногие и осторожные воины небольшими группами выдвигались на несколько миль впереди отряда, укрывшегося в чахлом леске, и зорко высматривали противника. Цезарь принял все меры предосторожности — костров не разводили, охотиться он запретил, по утрам воины просыпались продрогшими от холода и сырости, а лучи слабого солнца, проникавшие сквозь листву и ветви, почти не согревали.
После четырех дней ожидания в бездействии Юлий уже собирался отдать приказ о выходе из леса, невзирая на возможные последствия. Вернулись почти все разведчики; ничего утешительного они не сообщили и сейчас в мрачном молчании поглощали холодную пищу. Юлий решил дождаться возвращения последней группы из трех разведчиков.
Он едва сдерживал раздражение. Волки достигли местности, где прятался враг, это Юлий знал точно. В пяти милях к востоку они нашли одинокий форпост, а в нем — перебитый римский гарнизон, который, очевидно, застали врасплох. Враги сняли с солдат доспехи, забрали оружие. Тела были изуродованы, и Юлий видел, как глаза его солдат разгораются ненавистью к убийцам.
И вот появились разведчики. Они бежали сквозь мокрый подлесок небыстрой рысцой — такой шаг следопыты используют, чтобы без отдыха преодолевать расстояния во много миль. Не обращая внимания на ждущую их еду, они направились прямиком к Юлию. Воины устали, но не могли сдержать возбуждения. Все трое отсутствовали четверо суток, и Юлий понял, что враг обнаружен.
— Где они? — спросил он, быстро поднявшись.
— В тридцати милях к западу отсюда, — волнуясь и спеша сообщить новость, заговорил один из разведчиков. — Там укрепленный лагерь… Похоже, они в нем собрались обороняться против легионеров, идущих из Орика. Мятежники окопались на узкой полосе между крутыми склонами.
Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и тут же заговорил другой:
— На подходах к лагерю с запада в землю забиты колья. Передовые дозоры и разведчики расположены широкой полосой, поэтому мы не смогли подобраться близко, но, похоже, они хорошо подготовились к встрече с конницей. Мы видели, как упражнялись лучники и, как мне кажется, заметили самого Митридата. Такой здоровяк… выглядел как настоящий царь.
— Сколько их там? — отрывисто спросил Юлий, больше всего желавший знать о численности войск противника.
Разведчики переглянулись, потом заговорил первый из них.
— Мы думаем, около десяти тысяч. Мы подобрались недостаточно близко, чтобы определить точнее, но вся долина между холмами покрыта палатками, их там, возможно, целая тысяча. Полагаю, в каждой по восемь — десять человек…
Остальные разведчики согласно кивали, наблюдая за реакцией Юлия на эти слова.
Цезарь постарался выглядеть невозмутимым, хотя сообщение расстроило его. Неудивительно, что Митридат чувствует себя достаточно уверенно и собирается противостоять римским войскам, посланным для усмирения бунта. До этого сенат посылал сюда только Суллу, но тогдашнее восстание не имело подобного размаха. Если Рим отправит против Митридата всего один легион, царь греков может одержать победу. Пока сенат узнает о случившемся и соберет свободные войска с дальних территорий, пройдет не меньше года. И даже тогда в сенате могут прозвучать голоса по поводу того, что нельзя оставить без защиты другие провинции. Возникает опасность потери Греции. Пройдет много времени, пока Рим соберет достаточно сильную армию. Митридат сможет взять все крепости, закрывшие перед ним ворота. Реки обагрятся кровью, все римские поселенцы погибнут, а Рим получит войну, которая растянется на целое поколение.
Юлий отпустил разведчиков, чтобы те поспали и вкусили прочие прелести заслуженного отдыха. Он понимал, что долго отдыхать им не придется.
Подошел Гадитик и, подняв брови, вопросительно посмотрел Юлию в лицо.
— Мы их нашли, — подтвердил молодой офицер. — Судя по всему, около десяти тысяч. Думаю, десять миль надо пройти сегодня, а последние двадцать — завтра после захода солнца. Лучники снимут часовых, и еще до рассвета мы нанесем удар по главным силам Митридата.
Гадитик недоверчиво покачал головой.
— После быстрого ночного перехода ветераны останутся без сил. Нас могут перебить.
— Сейчас они годятся к бою в гораздо большей степени, чем в момент выхода из города. Безусловно, будет трудно, некоторых мы потеряем, это неизбежно, но на нашей стороне окажется преимущество внезапности. Не забывай, они провели в походах всю свою жизнь. После первого нападения ты организуешь быстрое отступление. Я не хочу, чтобы солдаты бились насмерть с таким множеством врагов… Вдолби им в голову, что это будет удар с наскока — быстро атаковать, убить как можно больше мятежников и убраться. До рассвета постараемся уйти подальше, а там видно будет.
Цезарь посмотрел сквозь покрытые мхом ветви на небо над головой.
— Скоро стемнеет, Гадитик. Готовь людей к выступлению. К завтрашнему дню мы должны быть возле их лагеря, но обязаны остаться незамеченными. Тактику обсудим на месте. Нет смысла что-то планировать, пока не увидим расположение сил противника. Нам нужно не разгромить их, а просто заставить сняться с места и пойти на запад, навстречу легионам, идущим со стороны побережья.
— Если они оттуда идут, — спокойно заметил Гадитик.
— Они придут. Что бы там ни случилось после смерти Суллы, сенат не отдаст Грецию без боя. Выводи солдат, Гадитик.
Сохраняя невозмутимое выражение лица, центурион отсалютовал. Он знал, что любая атака на превосходящие силы противника опасна, однако ночной удар, предложенный Юлием, является наилучшим выбором.
Митридат имел подавляющее численное превосходство, но в его лагере собрались необученные крестьяне и ремесленники, которым предстояло столкновение с опытнейшими бойцами. Конечно, в сражении против десяти тысяч этот аргумент не мог быть решающим, но значил он много.
Велев солдатам «Ястреба» сворачивать лагерь, Гадитик наблюдал, как ветераны и молодые воины вместе готовились к выступлению, споро, без суеты собирали все необходимое и затем свободным строем быстро выдвигались из леса на открытую местность. Действительно, волки, думал центурион. По крайней мере некоторые из них.
Митридат лишился часовых, охранявших лагерь по периметру, и даже не знал об этом. Юлий наблюдал за внешним кольцом охранения около часа и наконец с удовлетворением улыбнулся — царь греков использовал простую систему размещения дозорных. Каждый часовой стоял возле горящего факела, закрепленного на макушке деревянного шеста. Через равные промежутки времени он вынимал шест из ямки и помахивал факелом над головой, подавая сигналы внутреннему кольцу часовых и своим соседям по оцеплению.
Юлий уже понял, что Митридат, может быть, и царь, но тактик никудышный. Волки сняли охранение, используя пары лучников: один убивал часового сразу же после очередного сигнала факелом, второй подхватывал шест и закреплял в ямке.
Быстро покончив с внешним кольцом дозорных, римляне занялись кольцом внутренним. Здесь часовые стояли ближе друг к другу, и на их устранение потребовался почти час. Юлий велел воинам действовать с максимальной осторожностью, но очень волновался, пока не был ликвидирован последний дозорный, даже не подозревавший, что сигнализировали ему не свои, а римляне.
Кабера молча выпустил последнюю стрелу, и грек осел на землю. Через мгновение возле шеста выросла другая фигура. Человек стоял спокойно, словно ничего не произошло. Никто не поднял тревоги, но Юлий, сжимая кулаки, с трудом сдерживал волнение.
Лагерь у подножия холмов освещали такие же факелы на шестах. Издалека казалось, что мрак зимней ночи рассеивается целым морем золотых огней, похожих на немигающие очи, наблюдавшие за солдатами Юлия. Молодому командиру чудилось, что от его слова сейчас зависит судьба целого мира. Он подошел к ближайшему из фальшивых дозорных и кивнул Кабере. Тот немедленно зажег от факела пропитанную маслом стрелу и, чувствуя пальцами жар подбирающегося к ним пламени, быстро выстрелил в небо.
Увидев, как горящая стрела взмыла вверх, Гадитик обнажил меч и направил его в сторону лагеря. Без единого крика солдаты сорвались с места. В жуткой тишине они бежали к пятнам света, обозначавшим лагерь, одновременно с «Вентулом» приближаясь с двух сторон, чтобы посеять как можно большую панику и неразбериху.
Целиком полагаясь на широко раскинутое двойное кольцо охранения, греки крепко спали. Очень многие осознали смертельную опасность лишь в тот момент, когда затрещали вспарываемые мечами палатки и в тела спящих погрузился холодный металл, положив в первые же секунды нападения дюжины мятежников. Воинственные крики смешались с душераздирающими воплями: греки начали просыпаться и в поисках оружия метаться в темноте.
— Волки!.. — проревел Юлий, решив, что пришло время для боевого клича.
Вместе со своими солдатами он несся по лагерю врага, убивая всех, кто выскакивал из палаток. Перед атакой Цезарь приказал, чтобы каждый легионер, убив по два врага, прорубался прочь из лагеря; трое уже пали от его меча, а бой еще только разгорался. Он видел, что люди Митридата охвачены паникой. Командиры мятежников медлили с контратакой, а без приказов сотни ошеломленных одиночек не могли оказать сопротивления неведомому противнику и массами гибли под клинками ветеранов.
Клич Юлия подхватила когорта Гадитика; рев легионеров еще больше смутил и испугал греков. Кабера выпускал оставшиеся стрелы в черные палатки. Юлий срубил какого-то полуголого человека, не успевшего замахнуться мечом. Во всеобщем хаосе он едва не пропустил тот момент, когда настала пора скомандовать отступление.
Казалось, прошло очень много времени, прежде чем раздался звук боевой трубы и беспорядочно мечущиеся греки начали сбиваться в отряды. В тех палатках, которые остались не потревоженными атакующими, мятежники разобрали оружие и теперь выскакивали, готовые к бою. К воплям и звону клинков добавились громкие приказы на языке эллинов.
Развернувшись, Юлий отсек руку греку в тот момент, когда враг был готов ударить его в спину. Каждый удар тяжелого гладия был страшен, но следующий выпад офицера встретил мощный блок, и Юлий оказался лицом к лицу с двумя противниками. Со всех сторон появились солдаты Митридата. Они оправились от первого шока, и Волкам необходимо было отступать, чтобы не погибнуть во вражеском лагере.
— Отступаем!.. — закричал Цезарь, нанося рубящий удар по колену ближайшего к нему противника.
Тот рухнул, второй грек споткнулся о его тело и покатился под ноги.
Юлий отпрыгнул, развернулся и кинулся бежать, скользя подошвами сандалий по окровавленной земле. Легионеры немедленно бросились за командиром, быстро отрываясь от врага, вовсе не спешившего начать преследование.
За пределами лагеря, освещенного огнями, все еще царила непроглядная тьма. Как только Цезарь скомандовал отступление, все факелы часовых были погашены, и римляне, растворяясь в ночи, быстро удалялись от логова врага, завалив его трупами мятежников.
Греки остановились на границе света и тьмы, не желая идти в ночь, таившую, быть может, тысячи римлян. Ведь их уверяли, что те далеко, в неделе пути от их становища. То там, то здесь раздавались нерешительные голоса, противоречивые приказы; пока греки колебались, Волки уходили все дальше, отрываясь от преследования.
Митридат был вне себя от ярости. Его разбудили отчаянные вопли, доносившиеся с другого конца лагеря. Шатер царя стоял недалеко от узкого прохода между двумя холмами, и когда в тяжелой ото сна голове немного прояснело, он понял, что лагерь подвергся нападению со стороны, которая считалась безопасной. Там, за спиной его войска, остались только испуганные римские городки, расположенные по восточному побережью.
Лагерь десятитысячной армии занимал значительную часть долины: к тому времени, когда царь со своими офицерами прибыл к месту ночного боя и принялся восстанавливать порядок, римляне уже исчезли.
С мрачными лицами командиры Митридата докладывали о потерях. Выжившие в ночной резне утверждали, что на них напало не менее пяти тысяч врагов, перебивших около тысячи восставших. Митридат сразу же вспомнил, как много лет назад в Грецию явился Сулла, расстроивший тогда все его планы.
Как римляне могли оказаться у него в тылу? Задумавшись, царь шагал среди разбросанных трупов. Подойдя к границе лагеря, он всмотрелся в темноту и вдруг в бессильной ярости швырнул в нее свой меч. Ночь поглотила клинок, как только он вылетел из руки своего хозяина.
— Часовые мертвы, господин, — доложил офицер.
Митридат посмотрел на него красными от дыма и недосыпания глазами.
— Выставить усиленные караулы, свернуть лагерь и приготовиться к выступлению на рассвете. Мы их настигнем.
Офицер побежал передавать приказы, а Митридат снова обвел взглядом картину смерти и разорения. Тысяча греков погибла, а римлян среди них на земле он почти не видит. Почему они отступили? Какой бы легион это ни был, до утреннего рассвета римляне могли бы пройти по всему лагерю, сея смерть и панику среди его людей. Где же обрести безопасность, если не в собственном убежище, расположенном на родной земле?..
Минувшим вечером, отходя ко сну, Митридат считал себя главнокомандующим крупнейшей армии, какую когда-либо собирал или даже видел. Теперь он знал, что, даже засыпая, будет испытывать страх, ибо в любой момент могут напасть враги и, словно глумясь над его воинами, с унизительной легкостью забрать их жизни.
Царь смотрел на лица повстанцев, видел, что потрясение и ужас постепенно сходят с них, но душу Митридата грызло сомнение. Он думал, что его окружают львы, а оказалось, что это ягнята.
Предводитель греков пытался справиться с отчаянием, но оно все сильнее давило на него. Разве можно рассчитывать на победу над Римом? Эти люди собрались под его знаменем после нескольких быстрых побед над ненавистными захватчиками, все они были молоды, исполнены мечтами о древней славе Спарты, Фив, Афин. Мечтами Александра, которые невозможно претворить в жизнь.
Митридат шагал, опустив голову и сжимая кулаки. Люди расступались перед ним, не смея заговорить с разгневанным царем.
— Мы должны вернуться, — сказал Светоний. — Еще одна атака, пока они снимаются с лагеря. Мятежники этого не ожидают.
— И как мы будем отступать после рассвета? — раздраженно поинтересовался Юлий. — Нет. Продолжаем движение, пока не найдем укрытие.
Он отвернулся, чтобы не видеть, как нахмурится Светоний, услышав его слова. После ночного боя младшего офицера охватила жажда убийства. Юлия это бесило. По его мнению, в подобном тактическом приеме было мало чести: только лишь практическая необходимость сокращения численности врага. Ярость, бурлившая в его жилах в ходе схватки, испарилась, едва римляне отступили из лагеря, но у Светония безнаказанное кровопролитие вызвало нечто похожее на сексуальное возбуждение.
Ветераны отступали со всей скоростью, на которую были способны, не выражая радости по поводу удачной операции, не обращая внимания на легкие раны. Цезарь машинально подмечал все эти детали. Как он и приказал, люди соблюдали полное молчание. Только Светоний ворчал на ходу, не переставая: похоже, не мог совладать с переполнявшими его чувствами и удержаться от похвальбы.
— Мы расставили лучников, и они прикроют наш отход, — убеждал он Юлия, заглядывая ему в лицо. — Ты видел, как я подстрелил часового? Прямо в горло. Отличный был выстрел.
— Замолчи! — резко бросил Цезарь. — И встань в строй!
Светоний ему надоел. Было что-то отвратительное в его стремлении повторить резню. В морских сражениях он никак не отличился, однако резать спящих людей ему понравилось. В нем пробудилось нечто отвратительное для Юлия, и молодой командир постарался отогнать эту мерзость подальше от себя. В голове всплыло воспоминание о распятии, и Юлий содрогнулся. Интересно, а у Светония могло проснуться милосердие, или он довел бы чудовищную казнь до конца? Цезарь подозревал, что пираты умирали бы долго, руководи расправой Светоний.
Младший офицер помедлил с исполнением приказа, и Юлий чуть не ударил его. Неужели он думает, что находится в особых отношениях с командиром, потому что они вместе сидели в узилище у Цельса?..
Цезарь видел, что Светоний уже открыл рот, чтобы возразить, и прорычал:
— Встань в строй, или я убью тебя!..
Светоний отпрянул в темноту и растворился в колонне быстро идущих солдат.
Один из ветеранов споткнулся и коротко выругался. Идти было трудно, ночь для нападения выбрали безлунную. Передовые задавали ускоренный темп, однако никто не жаловался. Все понимали: как только рассветет, Митридат бросится в погоню.
До восхода солнца оставалось не более двух часов, однако за это время можно было оторваться от врага на целых десять миль, если бы не раненые.
Почти никто из римлян не получил серьезных ран, хотя некоторые могли передвигаться, только опираясь на плечи товарищей. Легионеров обучали системе рукопашного боя, которая позволяла выйти из схватки практически невредимым — если, конечно, солдат не погибал. У Юлия не было времени, чтобы подсчитать потери, но он уже знал, что убыль в воинах очень невелика. Атака прошла успешнее, чем они рассчитывали.
На марше Цезарь размышлял, как бы он сам защищал греческий лагерь, напади на него римляне.
Прежде всего необходима другая схема охранения. Именно этот недостаток в обороне греков позволил противнику незаметно проникнуть в самый лагерь мятежников. Конечно, отчасти Волкам повезло; стоит учесть, что Митридат вовсе не глупец, повторить подобное нападение будет непросто, и оно обойдется римлянам гораздо дороже. Шагая во главе колонны, Юлий в результате размышлений пришел к заключению, что в целом операция прошла блестяще.
К рассвету большая часть легионеров выбилась из сил, Цезарь упорно гнал людей вперед, сочетая убеждение с принуждением. Через несколько миль они достигли высоких, поросших лесом холмов. Здесь можно было спрятаться от преследователей, поесть и выспаться. Юлий слышал, как ветераны со стонами валятся на землю. Даже железное терпение этих людей не могло быть безграничным. Для полного восстановления сил придется скрываться под покровом леса довольно долго. Молодой командир понимал, что до победы над мятежниками еще очень далеко.
На рассвете Митридат разослал всю свою немногочисленную кавалерию на поиски врага, предварительно разделив ее на группы по двадцать конников в каждой. Разведчикам было приказано немедленно сообщить об обнаружении римлян.
Первоначальный замысел свернуть лагерь и всеми силами преследовать противника уже не казался царю верным. Может быть, враг ожидал от него именно этого? Греки оставят укрепленную долину меж холмов, выйдут на свободное пространство, и затаившийся в засаде легион застигнет его войско врасплох.
Митридат в раздражении ходил по шатру и проклинал собственную нерешительность. А если отступить к городу? Но за его стенами — римляне, они будут защищаться до последнего человека. На равнину выходить нельзя. Митридат понимал, что, возможно, на него с запада уже идут посланные сенатом легионы. Распустить людей, отослать их в села и леса? Немыслимо. Римляне похватают их поодиночке: они все равно станут искать тех, кто принимал участие в бунте. Так он ничего не выиграет.
В бессильной ярости царь стиснул зубы. Перед глазами встали трупы греков, погибших в ночной резне. Разве Александр позволил бы загнать себя в ловушку?
Внезапно он остановился. Нет, Александр сам бы нанес удар. Но в каком направлении? Если пойти назад, на восток, то по пятам за ним двинутся легионы, прибывшие из Рима. Направиться к римским портам, на запад — и ночные убийцы станут нападать с тыла. Да простят его боги, что сделал бы Сулла? Если разведчики вернутся ни с чем и он будет бездействовать, люди наверняка начнут дезертировать. В этом Митридат был уверен.
Вздохнув, царь опорожнил третью чашу вина, не обращая внимания на протесты возмущенного таким к себе отношением пустого желудка. Надо будет оправдаться перед сыновьями, объяснить им, что ночное преследование могло стоить жизней слишком многим воинам.
Наступил день. Царь снова и снова прикладывался к чаше. Начали возвращаться разведчики на взмыленных лошадях. Ничего утешительного они не сообщили — римлян обнаружить не удалось.
Когда настала ночь, во всем лагере крепко спал только напившийся допьяна Митридат.
Юлий знал, что легионеры склонны переоценивать результаты короткого ночного налета. Такова уж природа солдата — преувеличивать собственные заслуги. Сам он полагал, что погибло от восьмисот до тысячи мятежников Митридата, а сами Волки потеряли всего одиннадцать человек. Над ними не совершат погребения по римским обычаям. Не было времени унести тела, и ветераны переживают до сих пор — они не привыкли оставлять павших легионеров в руках врага.
Как только Волки достигли лесистых холмов и Юлий разрешил расположиться на отдых, с молодых солдат прямо на глазах начали сваливаться напряжение и усталость. Они хохотали и вопили до хрипоты; ветераны, улыбаясь, посматривали на них, однако участия в веселье не принимали, а занялись чисткой и приведением в порядок оружия и снаряжения.
Квертор отправил пятьдесят лучших охотников на добычу мяса и ближе к полудню приготовил горячую пищу — зайчатину и оленину, зажарив дичь на небольших кострах. Разводить огонь было опасно, но деревья частично рассеивали дым, а Юлий хорошо знал, что людям необходимо подкрепиться и согреться горячим мясом. Он только распорядился, чтобы костры загасили сразу же после приготовления пищи.
После обеда стало видно, какое значение имеет возраст. Молодые полностью оправились и небольшими группами сновали по лагерю, болтая и смеясь. Ветераны спали как убитые, даже не переворачиваясь с боку на бок, поэтому просыпались с онемевшими, затекшими членами. На их телах расплывались синяки, утром еще совершенно незаметные. Молодежь на свои раны почти не обращала внимания, но и над ветеранами никто не смеялся. В них рекруты видели прежде всего знатоков воинского ремесла: им и в голову не приходило подшучивать над возрастом.
Юлий нашел Корникса у догоравшего костра. Старик не спеша жевал мясо, с удовольствием грея кости возле жарких углей.
— Так ты выжил, — произнес Цезарь, искренне радуясь, что старик уцелел в хаосе ночной атаки.
На левом колене воина он увидел все ту же тугую повязку. Корникс вытянул больную ногу, давая ей отдых и покой.
Ветеран приветствовал командира, помахав в воздухе костью с недоеденным мясом.
— Пока что им не удалось прикончить меня, — ответил он, обдирая твердую корочку с жаркого. Прежде чем жевать голыми деснами, Корниксу приходилось долго сосать ее. — Ты обратил внимание, их там тьма-тьмущая, — заметил он, с интересом поглядывая на Юлия.
— Думаю, тысяч восемь-девять осталось, — подтвердил Цезарь.
Ветеран помрачнел.
— Потребуется уйма времени, чтобы перебить их всех, — серьезно заключил он, перекатывая во рту кусок горячего мяса.
Юлий улыбнулся.
— Ну и что же. Даже мастерам требуется время, чтобы выполнить свою работу, — сказал он.
Корникс согласно кивнул и, не переставая жевать, одобрительно заухмылялся.
Оставив ветерана у костра, Цезарь отправился искать Гадитика. Вместе они обошли лагерь, проверили все посты, которые были размещены в пределах видимости друг у друга. Такая система охранения исключала возможность внезапного нападения врага. Она кольцом охватывала весь лагерь и требовала большого количества часовых, но Юлий вышел из положения, приказав сменять сторожевые посты каждые два часа.
Ночь прошла спокойно, к лагерю римлян никто не приближался.
На следующий день, как только сгустились ранние сумерки зимнего вечера, они вышли из леса и снова нанесли удар по лагерю Митридата.
Едва сдерживая бешенство, Антонид мерил шагами роскошно обставленную комнату. Кроме него в помещении находился только сенатор Катон, привольно раскинувшийся на пурпурном ложе.
Маленькие глазки сенатора неотрывно следили за разъяренным «псом Суллы». Катон был очень тучным; он сильно потел и часто вытирал испарину с обрюзгшего лица. Заметив, что с плаща Антонида слетает дорожная пыль, сенатор едва заметно поморщился. Невеже следовало привести в порядок одежду, прежде чем требовать приема в одном из богатейших домов Рима.
— Я не смог узнать ничего нового, сенатор. Ровным счетом ничего, — отрывисто сообщил бывший советник диктатора.
Катон театрально вздохнул, оперся пухлой рукой на спинку ложа и выпрямился. Толстые пальцы, охватившие затейливо украшенное дерево, были липкими от сахара — Антонид оторвал сенатора от десерта.
Неспешно обсасывая пальцы, Катон ждал, пока взбешенный посетитель успокоится. «Пес Суллы» никогда не отличался сдержанностью. Даже при жизни диктатора он непрерывно строил козни и плел интриги, стремясь захватить побольше власти и влияния. А после этого нелепого убийства он совсем лишился разума и в поисках отравителей не раз заходил гораздо дальше предоставленных ему полномочий.
Катон был вынужден негласно поддержать Антонида, когда его действия обсуждались в сенате, иначе обвиняемые им люди могли бы просто уничтожить излишне рьяную ищейку. Отдает ли этот человек себе отчет в том, что находился на краю гибели? За прошедшие несколько месяцев он выдвинул обвинения в адрес почти всех влиятельных людей города, даже тех, кто был вне подозрений.
Катон раздумывал о том, как Сулла мог выносить этого мрачного типа. Сам сенатор быстро уставал от него.
— Так ты полагаешь, мы можем и не найти тех, кто заказал убийство? — неторопливо произнес Катон.
Антонид замер, повернулся и посмотрел сенатору в лицо.
— Я не собираюсь успокаиваться. Времени потребуется больше, чем я думал, но рано или поздно кто-то что-нибудь сболтнет, будут найдены доказательства, которые укажут на заказчика, и я схвачу его.
Катон пристально смотрел в глаза Антонида, отмечая маниакальный блеск во взгляде собеседника. Да он одержим, он просто опасен! Не лучше ли потихоньку устранить безумца, пока он не натворил больших бед? Город уже успокоился, и римлянам плевать, будет ли отомщен Сулла, добьется ли Антонид успеха.
— Ты знаешь, на это могут уйти годы, — заметил Катон. — Ты можешь умереть, так и не поймав негодяя. И в том не будет ничего странного. По моему мнению, если в подобных случаях преступников и ловят, то происходит такое вскоре после убийства, по горячим следам. А у нас до сих пор нет и намека на то, кто мог это сделать. Возможно, пора прекратить бесполезные поиски, Антонид.
Темные глаза впились в лицо сенатора, но Катон оставался невозмутимым. Ему не было дела до навязчивой идеи, овладевшей этим человеком. Что толку метаться по Риму, уподобляясь помешанному? Сулла умер и обратился в прах. Может быть, действительно пора посадить пса на привязь? Казалось, Антонид читал мысли Катона. — Дай мне еще немного времени, сенатор, — неожиданно почти с мольбой промолвил он.
Возможно, каким-то образом «пес Суллы» узнал о том, что Катон защищал его от гнева других сенаторов, подумал хозяин дома, равнодушно отводя взгляд в сторону. Антонид торопливо заговорил.
— Я почти уверен, что убийство совершили по приказу одного из трех человек. Каждый из них мог организовать это преступление, потому что до войны все они являлись сторонниками Мария.
— Кто же эти опасные злодеи? — с издевкой спросил Катон, хотя и сам мог назвать имена. Осведомители обо всем докладывали сенатору раньше, чем Антониду, — в их кошельках звенели монеты Катона.
— Вероятнее всего, Помпей и Цинна. Скорее даже Цинна, потому что Сулла… интересовался его дочерью. Наконец Красс! Все трое обладают достаточным влиянием и богатством, чтобы нанять убийцу; все трое не являлись друзьями Суллы. Они могли действовать и сообща. Например, Красс дал деньги, а Помпей нашел исполнителей.
— Ты назвал могущественных людей, Антонид. Надеюсь, ты не поведал о своих подозрениях кому-то еще? Мне было бы жаль потерять тебя, — с притворным сожалением заметил Катон.
Антонид не обратил внимания на тон сенатора.
— Я стану держать свои соображения в тайне, пока не соберу доказательств, чтобы обвинить их. Все они выиграли от смерти Суллы и открыто выступают в сенате против его сторонников. Инстинкт подсказывает мне, что это кто-то из них, или они были в сговоре. Если бы я только мог устроить допрос, чтобы знать наверняка!
Он заскрежетал зубами от ярости, и Катону пришлось ждать, пока одержимый местью не взял себя в руки.
— Ты не сумеешь подступиться к ним, Антонид. Эти люди надежно защищены званиями сенаторов и телохранителями. Даже если ты прав, они могут избежать ответственности.
Катон сказал это для того, чтобы спровоцировать собеседника на полную потерю контроля над собой, и теперь с удовольствием наблюдал, как на лбу и шее Антонида вздуваются вены. Сенатор захохотал, и бывший советник диктатора, забыв о гневе, вздрогнул. Как только Сулла выносил этого человека? Он же открыт как ребенок, им так просто манипулировать.
— Решение очень простое, Антонид. Ты нанимаешь собственных убийц, стараясь, чтобы они ничего не узнали.
Катон видел, что «пес Суллы» весь обратился во внимание. У сенатора от вина начала побаливать голова, и он хотел побыстрее избавиться от мерзавца.
— Подошли убийцу в их семьи. Выбери любимую жену, дочь, сына. Оставь знак, что это сделано в память о Сулле. Одна из твоих стрел поразит виновного, а что касается прочих… Что ж, они никогда не были мне друзьями. Неплохо заставить их на время почувствовать собственную уязвимость. Потом покончим с этим, и все будут считать, что душа Суллы успокоилась, вкусив отмщения.
Катон с усмешкой наблюдал, как Антонид осмысливает его предложение. На худом угрюмом лице появилась едва заметная жестокая улыбка. Морщины озабоченности на лбу стали разглаживаться: казалось, впервые за многие месяцы после отравления диктатора «пес Суллы» ощутил нечто вроде облегчения.
Сенатор довольно кивнул, видя, что его слова пришлись собеседнику по душе. Он уже подумывал о том, не съесть ли немного холодного мяса перед сном, и не обращал внимания на посетителя, который поклонился и, охваченный возбуждением, быстро вышел из комнаты.
Позже, медленно пережевывая пищу, Катон вспомнил о проблеме, созданной сыном-идиотом и Рением, и раздраженно вздохнул.
В памяти всплыло, как этот человек дрался на арене, и от удовольствия сенатор покрутил головой. Гладиатор демонстрировал контролируемую жестокость, которая потрясала даже видавшую виды римскую публику. Человека, столь дешево ценившего свою собственную жизнь, нелегко заставить свернуть с пути. Что можно предложить за сына? Мальчишка-командир, Брут, по уши в долгах. Возможно, он соблазнится на золото. Власть — очень непостоянная любовница, и там, где вопреки ожиданиям деньги и влияние оказываются бессильными, нужны такие послушные орудия, как Антонид. Глупо было бы лишиться подобного помощника.
Помедлив, Александрия постучалась в ворота хорошо знакомого поместья.
Пять миль, отделявших дом Цезарей от Рима, словно вернули ее в прошлое. В последний раз она покидала эти стены, будучи рабыней. Воспоминания переполняли ее. Розги Рения, поцелуй Гая в конюшне, работа до полного изнеможения под ветром и дождем, разгар мятежа и люди, зарезанные кухонным ножом в темноте под покровом ночи… Если бы Юлий не забрал ее в город, Александрия все еще работала бы здесь, дожидаясь ранней старости, несомой безжалостными годами.
Перед внутренним взором вставали старые, казалось бы, давно забытые лица, и Александрии пришлось собрать все свое мужество, чтобы заставить себя поднять руку и ударить в тяжелые створки.
— Кто там? — послышался незнакомый голос.
Девушка услышала быстрые шаги — кто-то поднимался по внутренней лестнице на стену. Показалось незнакомое лицо — раб равнодушно посмотрел на женщину внизу и мальчика, вцепившегося в ее руку.
Стараясь унять бешено колотящееся сердце, Александрия с достоинством подняла голову.
— Мое имя Александрия. Я пришла повидаться с Тубруком. Он здесь?
— Прошу подождать, госпожа, — ответил раб и исчез.
Александрия быстро перевела дыхание. Привратник посчитал, что в поместье явилась свободная женщина. Она расправила плечи, почувствовав себя уверенней. Непросто будет встретиться с Тубруком.
Девушка велела себе успокоиться. Октавиан хранил молчание, все еще негодуя на взрослых, принявших решение без его участия.
Когда ворота распахнулись и к ним вышел Тубрук, Александрия была на грани паники и так сильно сжимала ладонь Октавиана, что мальчишка едва не скулил от боли.
Казалось, гладиатор остался все тем же. Знакомая мягкая улыбка озаряла его лицо, и Александрия почувствовала, что напряжение, гнетущее ее с раннего утра, ослабевает.
— Я слышал, что дела у тебя идут неплохо, — сказал он. — Если вы голодны, вам принесут поесть.
— С дороги хочется пить, Тубрук. Это Октавиан.
Управляющий поместьем наклонился и посмотрел на мальчика, пытавшегося спрятаться за Александрией.
— Привет, парень. Полагаю, ты проголодался? — Октавиан напряженно кивнул, и Тубрук усмехнулся. — Никогда не встречал ребятишек, которые отказываются перекусить. Заходите, сейчас нам принесут напиться и поесть.
Немного помолчав, старый гладиатор сообщил:
— Здесь Марк Брут. И с ним Рений.
Девушка напряглась. Имя Рения не напоминало ни о чем хорошем. Имя Брута тоже вызывало двойственные чувства — сладость, связанная с горечью и болью. Проходя во двор, она крепче сжала ладошку Октавиана — не для его спокойствия, а чтобы почувствовать себя уверенней.
Едва они вошли во внутренний дворик, на Александрию нахлынули яркие воспоминания. Она стояла… вон там и ударила ножом человека, схватившего ее, а Сусанна погибла за воротами.
Глубоко вздохнув, девушка покачала головой. На этом месте, как нигде, прошлое врывалось в сознание, унося ее с собой в неведомые дали.
— А госпожа дома? — спросила Александрия.
Тубрук изменился в лице и словно бы постарел.
— Аврелия очень нездорова. Если ты пришла, чтобы увидеться с ней, то это вряд ли получится.
— Мне больно слышать такие слова, но я пришла, чтобы поговорить с тобой.
Тубрук отвел ее в тихую комнату; когда Александрия еще была рабыней, ей редко доводилось заходить сюда.
Полы в помещении отапливались, помещение казалось обжитым и уютным. Тубрук ненадолго ушел, чтобы отдать распоряжение об угощении, и девушка чувствовала, как напряжение и тревога покидают ее, уступая место надеждам на лучшее.
Октавиан ерзал, нервно стучал сандалиями по плитам пола, пока Александрия не положила твердую ладонь на его коленку.
Вернулся Тубрук с подносом, на котором стояли кувшин и тарелки со свеженарезанными фруктами. Октавиан с энтузиазмом принялся за угощение, а управляющий улыбнулся рвению мальчика, уселся и вопросительно посмотрел на Александрию.
— Я хотела поговорить с тобой об Октавиане, — сообщила она, помолчав.
— Ты не против, если кто-нибудь покажет ему наши конюшни? — быстро спросил Тубрук.
Девушка пожала плечами.
— Он знает, о чем пойдет разговор.
Тубрук налил ей охлажденного яблочного сока, и Александрия, собираясь с мыслями, отхлебнула из чаши.
— У меня есть доля в мастерской златокузнеца в городе. Мы взяли Октавиана на обучение ремеслу. Не стану лгать тебе и утверждать, что этот мальчик — образец для подражания. Еще недавно он был почти зверенышем, но теперь сильно изменился…
Александрия, замолчав, наблюдала, как мальчик старается запихнуть в рот дольку дыни. Заметив ее взгляд, Тубрук неожиданно встал.
— Пока довольно, парень. Иди, посмотри наши конюшни. Возьми для лошадей пару яблок.
Октавиан взглянул на Александрию. Она кивнула; мальчишка улыбнулся, набрал фруктов и, не говоря ни слова, выскочил из комнаты. Послышался топот его ног по ступеням, затем все стихло.
— Он не помнит своего отца, и, пока мы не взяли его к себе, был уличным мальчишкой. Если бы ты знал, как он изменился, Тубрук! Мальчик просто очарован тем ремеслом, которому обучает его Таббик. У него умелые руки, и со временем, я думаю, из Октавиана получится настоящий мастер.
— Зачем же ты привела его ко мне? — мягко спросил управляющий.
— Уже почти месяц мы не можем выпустить паренька на улицу. Каждый вечер Таббик вынужден провожать его до дому и затем в темноте возвращаться домой. В наши дни даже для него улицы небезопасны, а Октавиана жестоко избили уже трижды… В первый раз у него отняли серебряное кольцо, и мы думаем, что мальчика выслеживают специально — не несет ли он чего-то еще. В городе полно шаек из юнцов. Таббик пожаловался их хозяевам, когда нам удалось узнать, кто виноват, но на следующий день Октавиана избили снова. Они искалечат мальчика, Тубрук. Таббик сделал ему нож, но Октавиан не хочет его брать. Говорит, что этим же ножом его и зарежут, стоит ему только вытащить его. Мне думается, он прав.
Александрия перевела дух и заговорила снова: — Его мать в отчаянии. Я обещала, что отведу мальчика к тебе и попрошу учить труду. Мы понадеялись, что на год — два ты возьмешь его поработать в поместье, а он тем временем подрастет, и мы заберем его назад, в мастерскую, чтобы обучить ремеслу…
Девушка заметила, что начинает мямлить, и замолчала.
Тубрук рассматривал ее руки, и она опять заговорила, не давая ему возможности возразить или отказать.
— Его семья отдаленно родственна Юлиям… Их деды были братьями, свояками или что-то в этом роде. Ты единственный, Тубрук, кто поможет уберечь его от уличных шаек. От этого зависит жизнь мальчика… Я никогда не попросила бы тебя, найдись другой человек, к которому мне можно было бы обратиться.
— Я его возьму, — коротко сказал Тубрук.
Александрия от неожиданности заморгала, и он усмехнулся.
— А ты думала, что нет? Я помню, как ты рисковала жизнью, спасая этот дом. Могла бы убежать, спрятаться в конюшнях, но не сделала этого. В таком большом поместье, как это, работы всегда хватает, хотя с тех пор, как ты жила здесь, земли у нас стало поменьше… Не волнуйся, свой хлеб он у меня отработает. Оставишь его прямо сегодня?
Александрии захотелось обнять старого гладиатора.
— Да, если ты не против. Я знала, что на тебя можно рассчитывать. Спасибо. Ты разрешишь матери время от времени навещать мальчика?
— Мне надо спросить у Аврелии, но, думаю, это возможно, если не слишком часто. Я расскажу о родственной связи. Возможно, ей эта новость понравится.
Александрия облегченно вздохнула.
— Благодарю тебя, — сказала она снова.
Снаружи послышались быстрые шаги. В комнату бежал Октавиан; лицо его горело от возбуждения.
— В конюшнях — лошади!.. — объявил он, и взрослые разом улыбнулись.
— Давно в этом старом доме не было мальчишек… Хорошо, что он здесь появился.
Октавиан переводил взгляд с Александрии на Тубрука, нервно покусывая губы.
— Значит, я остаюсь? — негромко спросил он.
Тубрук кивнул.
— Тебя ждет уйма тяжелой работы, парень.
Мальчик от радости подпрыгнул.
— Здесь замечательно! — объявил он.
— Он не был за городом с младенческих лет, — смущенно объяснила Александрия. Она взяла Октавиана за руки и, серьезно посмотрев на него, постаралась успокоить. — Теперь будешь делать то, что тебе скажут. Когда пообвыкнешь, мама придет навестить тебя. Прилежно трудись и старайся научиться всему, чему сможешь. Понял?
Не сводя с нее глаз, Октавиан кивнул. Девушка отпустила его ладони.
— Благодарю тебя, Тубрук. Даже не могу выразить, как много это значит для меня…
— Слушай, девочка, — грубовато отозвался гладиатор. — Ты теперь свободная женщина. Мы с тобой прошли одной дорогой. Даже если бы ты не сражалась в дни смуты, я помог бы тебе, чем сумел. Время от времени мы должны помогать друг другу…
Внезапно осознав всю глубину этих слов, Александрия внимательно посмотрела на него.
Большую часть недолгой жизни девушки Тубрук оставался для нее управляющим поместья. Она забывала, что он знает о рабской доле не меньше ее самой и осознает то общее, что объединяет их судьбы…
Когда они вместе подходили к воротам, Александрию уже оставили последние признаки тревоги и сомнений.
Навстречу, негромко беседуя, шли Брут и Рений, которые вели двух молодых кобылиц. Увидев девушку, Марк, не говоря ни слова, передал поводья Рению, бросился к ней, схватил в объятия и в порыве чувств поднял вверх.
— О боги, девочка, сколько же лет я тебя не видел!..
— Поставь меня на землю! — потребовала Александрия.
Брут, услышав ледяной тон, чуть не выронил ее из рук.
— Что случилось? Я думал, ты обрадуешься, увидев меня после…
— Ты не должен обращаться со мной, как со своей рабыней, — огрызнулась Александрия.
Щеки девушки пылали, она готова была рассмеяться своему неожиданному приступу гордости, но все произошло так быстро.
Борясь со смущением, Александрия подняла ладонь, чтобы все увидели — на пальцах нет железного кольца, которые носят рабы.
Брут расхохотался.
— Я не хотел тебя обидеть, госпожа, — произнес он, низко кланяясь.
Девушка испытала сильное желание дать ему подзатыльник, но рядом стояли Октавиан и Тубрук, и она никак не отреагировала на шутовство Брута. Как всегда, он невыносим. В голове пронеслось воспоминание о словах Юлия: пока Брут выпрямлял спину, Александрия замахнулась, чтобы дать ему пощечину.
Он сделал движение, собираясь перехватить ее запястье, но тут же передумал и позволил женской ладони шлепнуть его по щеке.
Улыбка Брута оставалась все такой же веселой.
— В чем бы я ни провинился, надеюсь, что теперь с этим покончено, — заметил он. — Я…
— Юлий рассказал, как ты хвастался насчет меня, — выпалила Александрия.
Она говорила неправду. Ей хотелось присесть, говорить и смеяться с этим молодым волчонком, которого девушка хорошо знала, но его поведение и слова выводили Александрию из себя.
Лицо Брута прояснилось, он что-то внезапно понял.
— Он говорил, что я хвастался?.. О! Хитрый ублюдок. Нет, ничего подобного не было. Он задумывает наперед, этот Юлий. Когда приедет, я его выведу на чистую воду. Ему это понравится. Нет, каково! Отшлепать меня при Рении!.. Прекрасно!
Рений откашлялся.
— Пока вы тут играетесь, я отведу лошадей в стойла, — проворчал он и повел кобылиц прочь в сгущающиеся сумерки.
Александрия хмуро наблюдала, как старик ловко, с многолетней сноровкой собирает поводья одной рукой. Рений даже не поздоровался с ней.
Неожиданно глаза девушки наполнились слезами. Если не считать Октавиана, ничего, казалось, не изменилось с той ночи, когда на поместье напали мятежники. Все обитатели дома были на месте, и вроде бы только она замечала, что минули долгие годы.
Тубрук взглянул на Октавиана, зачарованно смотревшего по сторонам.
— Закрой рот, парень. Перед сном тебе еще предстоит поработать. — Он кивнул Александрии. — Поговорите пока, а я пойду, познакомлю Октавиана с его обязанностями.
Управляющий посмотрел на Брута, покачал головой, крепко взял мальчика за руку и увел.
Оставшись вдвоем в сумерках двора, Александрия и Брут заговорили разом, тут же замолчали и снова постарались объясниться.
— Прости, — сказал Брут.
— Нет, это я вела себя как дура. Прошло так много времени с тех пор, когда я жила здесь, рядом с Тубруком, тобой… и Рением; все это нахлынуло на меня снова.
— Я никогда не говорил Юлию, что мы с тобой спали, — сказал Марк, подступая ближе к девушке.
Брут подумал, что она очень красива. Александрия относилась к тем женщинам, которые в сумерках выглядят лучше всего. У нее были большие темные глаза; когда она подняла к молодому человеку лицо, ему захотелось поцеловать ее.
Марку вспомнился их поцелуй — это случилось давно, еще до того, как Марий вручил ему бумаги о назначении в легион в Греции.
— Тубрук не говорил мне, что Юлий здесь, — сказала Александрия.
Брут покачал головой.
— Мы ждем новостей. После уплаты выкупа его высадили где-то в Африке, но теперь ему уже пора вернуться. Знаешь, ничего не осталось прежним. Ты свободна, я был центурионом, а Рений потерял способность жонглировать.
Девушка хихикнула, представив себе подобную картинку, а Брут воспользовался возможностью снова заключить ее в объятия. На этот раз она обвила его шею руками, но отклонила голову, когда он попытался поцеловать ее.
— Я даже не могу поприветствовать тебя должным образом? — удивился он.
— Ты ужасный человек, Марк Брут. Знаешь, я не сходила с ума, дожидаясь тебя.
— А вот я сходил. Я уже совсем не тот, что прежде, — ответил он, грустно качая головой. — Разреши мне снова увидеться с тобой. Если нет, я совсем зачахну.
Молодой центурион тяжело вздохнул, и тут же оба весело расхохотались, забыв о былом смущении.
Александрия не успела ответить — раздался голос привратника, от звука которого она чуть не подпрыгнула.
— Приближаются всадники и повозка, — кричал раб со своей площадки вниз, во двор.
— Сколько?.. — выкрикнул Брут, отходя от Александрии. Желание флиртовать тут же улетучилось, и девушка подумала, что таким он ей нравится больше.
— Трое верховых и повозка, запряженная быками. Всадники вооружены…
— Тубрук! Рений!.. Перворожденный — к воротам, — скомандовал Брут.
Из зданий поместья выбегали солдаты — отряд человек в двадцать вооруженных людей, и у Александрии от удивления открылся рот.
— Значит, старый легион Мария теперь с вами? — изумленно спросила она.
Брут мельком взглянул на нее.
— Те, кто уцелел. Когда вернется Юлий, солдатам потребуется командир. Лучше не подходи близко к воротам, пока мы не узнаем, в чем дело, хорошо?..
Девушка кивнула. Брут тут же убежал, и Александрия внезапно почувствовала себя страшно одинокой. Ей вспомнилась пролитая на этом месте кровь и, зябко передернув плечами, девушка подошла поближе к светильникам у зданий.
Из конюшни вышел Тубрук, за ним семенил Октавиан. Оставив мальчика на плитах двора, управляющий поместьем взобрался по ступеням на площадку над воротами и посмотрел вниз на подъезжающих солдат.
— Не поздновато для визитов?.. — крикнул он. — Что у вас за дело?
— Мы приехали от сенатора Катона с приказом увидеться с Марком Брутом и гладиатором Рением, — прозвучал снизу густой голос.
Тубрук обвел взглядом стены и удовлетворенно кивнул — его лучники разместились на своих местах. Все они прошли хорошую школу, и любого, кто попытался бы ворваться в поместье, ждала верная смерть.
Брут построил своих солдат в каре, и Тубрук жестом велел открыть ворота.
— Теперь двигайтесь не спеша, если дорожите своей жизнью и здоровьем, — предупредил он людей Катона.
Ворота отворились и закрылись сразу же, как только верховые и повозка въехали на середину двора. Под прицелом лучников всадники медленно спешились; видно было, что чувствуют себя они неуютно.
К прибывшим подошли Рений и Брут, и командир кивнул, узнав однорукого гладиатора.
— Мой господин, сенатор Катон, считает, что произошло недоразумение. Его сына ошибочно записали в Перворожденный, хотя он был обещан другому легиону. Мой господин понимает, что юношеский энтузиазм мог привести сына на Марсово поле, но сожалеет по поводу того, что молодой человек не сможет служить в рядах вашего прославленного легиона. В повозке находится компенсация за потерю солдата…
Брут обошел вспотевших быков и откинул полог, под которым оказались два тяжелых сундука. Открыв один из них, он негромко присвистнул — сундук был полон золотых монет.
— Твой хозяин платит Перворожденному высокую цену за своего сына, — заметил Брут.
Солдат равнодушно посмотрел на груду драгоценного металла.
— Кровь Катона бесценна. Это всего лишь символ, знак уважения… Герминий здесь?
— Ты знаешь, что здесь, — ответил Брут, отводя взгляд от огромного богатства.
За счет его можно погасить часть долга Крассу, но все равно возвращать придется еще очень много.
Он взглянул на Рения, и тот пожал плечами — принимать решение должен Брут. Проще всего отпереть дверь в комнату Германия и выдать его. Рим оценит всю прелесть этой истории, и про Брута станут говорить, что он — хитрый делец, сумевший поставить на место самого Катона. Марк вздохнул. Легионеры не являются собственностью их командира, которую можно покупать и продавать.
— Увезите это назад, — произнес он, в последний раз с сожалением посмотрев на золото. — Передайте господину благодарность за предложение и скажите ему, что с Германием будут хорошо обращаться. Здесь нет врагов, и он принес присягу, нарушить которую может только смерть.
Солдат едва заметно наклонил голову.
— Я передам твои слова, но мой господин будет очень недоволен тем, что ты не сумел найти способ покончить этим печальным недоразумением. Доброй ночи всем.
Ворота отворились снова, и маленький отряд без лишних слов ушел в ночную тьму. Только грустно и протяжно замычали быки, которых погонщик тычками и ударами заставлял развернуться к выезду из поместья.
— Я бы взял золото, — сказал Рений, когда ворота вновь заперли.
— Нет, старый друг, не взял бы. И я не смог взять, — возразил Брут, и они замолчали.
Брут размышлял о том, что станет делать Катон, когда узнает о результате миссии своего посольства.
Войдя в свой дом на Авентинском холме, Помпей сразу же послал за дочерьми.
Дом был наполнен ароматом горячего хлеба, и Помпей с удовольствием вдыхал его, проходя в сад в поисках своих девочек. После целого дня дебатов о продолжающемся восстании под руководством Митридата он чувствовал полный упадок сил. Ситуация напоминала бы фарс, не будь она столь отчаянной и жизненно важной. После целой недели докладов и споров сенат разрешил двум военачальникам отправиться с их легионами в Грецию. Насколько понял Помпей выбор пал на наименее способных и наименее амбициозных командиров из числа тех, кто находился в распоряжении сената. Все прекрасно знали, как следует действовать, но эти два сверхосторожных полководца слишком медленно продвигались в глубь страны, не желая подвергать себя ни малейшему риску. Они усердно окружали небольшие поселения, в случае необходимости осуществляли правильную осаду и, совершенно не спеша, двигались дальше. Помпею хотелось плеваться.
Он был не прочь возглавить один из легионов лично, но как только имя Помпея появилось в списке кандидатов, сулланцы встали на дыбы и намертво заблокировали его назначение при голосовании. Их отчаянные усилия спасти свои карьеры за счет города выглядели просто омерзительно, но когда речь заходила о Помпее, они шли на все, чтобы не дать ему отличиться. Если бы он на деньги Красса занялся набором «добровольцев», то неминуемо был бы объявлен врагом республики еще до отплытия в Грецию. Меж тем день за днем поступали донесения о полном отсутствии серьезных успехов. Легионы до сих пор даже не обнаружили главных сил противника.
Чтобы снять напряжение, Помпей помассировал переносицу. В саду было прохладно, но ветерок не мог остудить разгоряченную гневом голову. Подумать только, тоги сенаторов расхватали мелкие шавки!.. Маленькие злобные собачонки безо всякого понятия о чести и славе. И эти лавочники правят Римом!..
Помпей медленно прогуливался меж деревьев, сцепив руки за спиной, глубоко задумавшись. Наконец он заметил, что напряжение долгого дня начинает отступать. В последние годы Помпей взял за правило отделять рабочий день от семейной жизни короткими прогулками в тихих садах. Освежившись, он присоединялся к семье за вечерней трапезой, смеялся, играл с дочерьми и до рассвета забывал об этом убогом сенате.
Он едва не прошел мимо младшей дочери, лежавшей лицом вниз в кустах возле стены. Заметив ее, Помпей постарался сдержать улыбку — сейчас девочка неожиданно выпрыгнет из своего укрытия, бросится к нему, обнимет. Ей нравилось появляться внезапно, когда отец приходил домой, и она звонко хохотала, когда он подпрыгивал, изображая испуг.
Помпей увидел кровь, запекшуюся на платье дочери темными пятнами, и губы его задрожали; душой начал овладевать холодный ужас, которому было невозможно сопротивляться.
— Лаура?.. Поднимайся, девочка, пойдем…
Кожа ее стала совершенно белой, и он мог разглядеть страшную рану на шее — там, где кончался воротник детского платья.
— Идем же, милая, ну, вставай… — прошептал Помпей.
Кто-то подбежал к ним и упал в сырую листву возле маленького тела.
Помпей долго гладил ее волосы, а солнце садилось, и тени в саду становились все длиннее. Он знал, что нужно звать на помощь, кричать, плакать, но не хотел оставлять дочь, даже на время, даже для того, чтобы позвать жену. Помпей вспоминал, как летом носил ее на руках, и она повторяла все его слова чистым звонким голоском. Когда у девочки резались зубки и она болела, отец сидел рядом с ее кроватью… и теперь он сидел с дочерью в последний раз, что-то нежно шепча и поправляя воротничок платья так, чтобы закрыть зияющую красную рану, которая была единственным ярким пятном на ее теле.
Потом он встал и на негнущихся ногах вошел в дом. Прошло немного времени, и тишину разорвал пронзительный женский крик.
Митридат всматривался в утренний туман, гадая, последует ли еще одна атака. Вздрогнув, он поплотнее завернулся в тяжелый плащ и сказал себе, что это всего лишь утренняя прохлада. И все же справиться с отчаянием было трудно.
Ночные налеты становились все более дерзкими, и в разваливающемся лагере уже почти никто больше не спал. Каждый вечер часовых назначали по жребию; избранные смотрели друг на друга покрасневшими от недосыпа глазами, пожимали плечами и уходили во тьму, как обреченные на смерть. Если они возвращались живыми, то некоторое время чувствовали себя уверенней — до тех пор, пока по кругу снова не пускали горшок с роковым жребием.
Очень часто люди не возвращались в лагерь. На каждой утренней перекличке недосчитывались сотен воинов. Митридат был уверен, что половина просто дезертирует, но лагерь, похоже, был окружен невидимыми врагами, которые могли безнаказанно поймать и убить каждого беглеца. Некоторых часовых находили с ранами от стрел, причем наконечники аккуратно вырезали из плоти, чтобы использовать снова. Казалось, совершенно не имеет значения, сколько человек одновременно стоит на посту или где они расположились: с каждым днем людей в лагерь возвращалось все меньше.
Царь пристально смотрел в сырой туман, обжигавший легкие зимним холодом. Некоторые из его людей верили, что на них нападают души воинов, павших в былых битвах, — седобородых древних воителей, которые появляются лишь на миг, чтобы тут же беззвучно исчезнуть. Всегда беззвучно.
Митридат принялся расхаживать вдоль шеренги своих солдат. Изможденные, как и их царь, они все же держали оружие крепко и стояли наготове, дожидаясь, пока туман рассеется. Он старался улыбаться, чтобы поднять дух воинов, но это давалось с трудом. Бессилие в борьбе с врагом, неделю за неделей отнимающим все новых товарищей, затронуло сердца слишком многих из них. Царь снова поежился и проклял белый туман, который замер над палатками, в то время как весь остальной мир давно проснулся. Временами он думал, что если найти лошадь и ускакать отсюда, то можно увидеть залитый солнцем мир и посреди — объятую сумерками долину.
Между палаток лежало неподвижное тело. Царь остановился и посмотрел на него, разгневанный и возмущенный тем, что молодого воина не похоронили. Этот факт говорил даже больше, чем равнодушные взгляды людей, о том, насколько все изменилось с того дня, когда они впервые спустились с холмов и вкусили сладость победы над Римом. Как же он ненавидит это название!..
Возможно, ему следовало увести отсюда свою армию, но всякий раз останавливала мысль — вдруг враг только и ждет, чтобы он вышел на равнины? Где-то здесь прячется легион римлян во главе с командиром, подобного которому Митридат никогда не встречал. Кажется, он намерен разбить его войско по частям. Внезапно прилетевшие стрелы поражают любого, кто носит офицерский шлем или держит в руке штандарт. Доходит до того, что люди отказываются носить знамена и предпочитают порку, не желая навлекать на себя верную гибель.
Невыносимо было видеть, как быстро падает некогда высокий боевой дух. Царь приказал часовым убивать всех, кто пытается дезертировать, но в ту же ночь из лагеря исчезло еще больше воинов, и он даже не знал, погибли они или сбежали. Временами от людей оставалась лишь кучка доспехов, словно сброшенных вместе с честью, но иногда встречались панцири, забрызганные кровью.
Митридат ожесточенно растер лицо, и его щекам вернулся цвет жизни. Он не помнил, когда в последний раз спал, не смел теперь даже напиться, потому что нападение могло последовать в любой момент ночи. Они появляются как призраки. Смертоносные неуловимые духи, которые оставляют после себя обескровленные тела.
Его сыновья предложили сформировать отряды резерва, чтобы в бою наготове всегда были свежие силы, но это не сработало. Митридат подозревал, что люди уклоняются от боя, не хотят стоять в первых рядах и умирать первыми. Когда римляне исчезали, резервы появлялись — с громким криком колотя мечами по щитам. Они окружали вопящих от боли раненых, но все это выглядело как пустое проявление бессильной злобы, последний удар труса, находящегося в полной безопасности.
Туман начал таять, и Митридат сильными пальцами пощипал себя за щеки, отгоняя холод. Вскоре ему доложат о потерях в ночных дозорах; хочется верить, что это будет один из тех редких случаев, когда почти никто не исчез и люди вернулись в лагерь с надеждой на будущее, облегченно переводя дух после долгих часов напряжения и страха. Однако такие ночи выдавались нечасто.
Один раз он попытался устроить врагу засаду, спрятав сотню воинов близ двух постов. На следующий день его люди обнаружили давно окоченевшие, холодные трупы всех ста греков. После той ночи он подобных попыток не повторял.
Призраки.
Поднялся холодный ветер, и царь еще плотнее закутался в плащ. Туман заклубился и через несколько минут исчез, обнажив темную равнину. Митридат замер от ужаса, увидев шеренги стоящих в молчании легионеров. Безукоризненные ряды римских солдат в нестерпимо сверкающих, начищенных до серебряного блеска доспехах. Две когорты. Тысяча человек. В двух тысячах футов. Они ждут его.
Под мощной мускулатурой широкой груди больно ударило сердце, и тут в голове стало легко. Царь услышал крики — уцелевшие офицеры поднимали людей и гнали их к месту построения. Вдруг он почувствовал панику. С этой стороны тысяча человек. А где остальные?..
— Выслать разведчиков! — проревел он.
Вестовые бросились к лошадям и галопом понеслись сквозь лагерь.
— Лучников ко мне! — распорядился царь, и приказ передали по шеренгам. Сотни стрелков начали стекаться к облаченной в плащ фигуре. Митридат собрал их офицеров вокруг себя.
— Это уловка, обман. Я хочу, чтобы вы защитили лагерь с этой стороны. Выпустите в них все стрелы, но не дайте приблизиться. Убейте их, если сможете… Я буду обороняться с противоположного конца лагеря, откуда должен последовать главный удар. Тратьте стрелы, не жалея. Они не должны ударить нам в тыл, когда в атаку пойдут их основные силы. Наши люди этого не выдержат…
Офицеры выслушали и поклонились, стрелки тем временем натягивали тетивы своих луков. На лицах уже читались первые признаки возбуждения перед предстоящим боем, предвкушение той власти над врагом, которой обладает находящийся в безопасности лучник.
Митридат подошел к лошади, вскочил на нее и помчался на другую сторону лагеря. Отчаяние оставило царя: он сидел прямо и видел, что повсюду стоят его воины, готовые к битве. Наступал день, а днем можно убивать даже призраков.
Юлий стоял на правом фланге строя ветеранов, во главе когорты «Вентул». За ним располагались три шеренги по сто шестьдесят человек в каждой — ветераны в первой и третьей, неопытных же бойцов поставили во вторую, чтобы они не поддались искушению бежать. С когортой Гадитика римляне перекрыли долину почти на милю в длину.
Неподвижные шеренги замерли в полном молчании. Время игр прошло. Каждый из Волков понимал, что может погибнуть еще до того, как солнце поднимется в небо, но люди без страха смотрели в лицо смерти. Все молитвы были произнесены, настало время битвы.
Было очень холодно, и некоторые вздрагивали, дожидаясь, пока рассеется туман. Никто не разговаривал; свежеиспеченным помощникам центурионов не приходилось призывать к порядку даже самых молодых воинов. Казалось, все понимали значимость наступившего момента.
Подул ветер, и туман начал рассеиваться. Подобно псам, нюхающим воздух, легионеры приподняли подбородки; они знали, какими их увидят враги.
Кое-кто из ветеранов предлагал атаковать прямо из плотного тумана, но Юлий объяснил, что противник должен почувствовать страх перед последним боем, и все безоговорочно согласились. После трех недель удачных налетов на лагерь врага авторитет молодого командира стал абсолютным. Когда Цезарь проходил перед строем своих солдат, они смотрели на него с благоговением. Казалось, он способен предугадать любые действия Митридата и пресечь их самым жестоким образом. Если Юлий сказал, что настало время разбить греков в последнем открытом бою, то они, не рассуждая, пойдут за ним.
Наслаждаясь долгожданной минутой, Цезарь с любопытством рассматривал ряды палаток. Интересно, кто из этих суетящихся людей — царь?.. Трудно сказать наверняка.
Солнце все ярче освещало долину, и Юлий на миг усомнился в правильности своего решения. Даже после всех потерь и дезертирства сотен солдат неприятель представлял собой огромную силу, по сравнению с которой его собственное войско казалось слишком маленьким. В раздражении Юлий слегка оскалил зубы и приказал себе забыть о сомнениях. Он знает, что делает. Многие из этих палаток пусты.
Все дни ожидания Цезаря терзали мучительные раздумья. Захваченные в плен дезертиры говорили о полном упадке боевого духа и плохой организации армии мятежников. Юлий знал все об их офицерах, снаряжении и желании сражаться. Вначале он собирался продолжать ночные нападения и отрывать от войска Митридата по куску, пока у царя не кончится терпение и он не пойдет прямо на легионы, приближающиеся от побережья. Но шли недели, а римские войска на горизонте не появлялись.
В начале третьей недели Юлий понял, что Митридат может очнуться от летаргии и, как и следует настоящему военачальнику, перейдет к наступательным действиям еще до подхода посланных из Рима легионов. С той ночи, когда греки начали дезертировать дюжинами, едва не наступая на затаившихся в траве римлян, Цезарь начал обдумывать план лобовой атаки.
Основная часть армии греков была построена широкими прямоугольниками по десять шеренг в глубину, и Юлий хмуро кивнул, припоминая уроки своего старого наставника. В схватке смогут принять одновременное участие только равные количества римлян и греков, но десять шеренг — глубокий строй, затрудняющий бегство передних рядов, тем более что мятежники имеют возможность встретиться днем лицом к лицу с врагами, которые раньше убивали их только по ночам. Цезарь судорожно сглотнул, обшаривая взглядом местность и стараясь угадать наилучший момент для приказа об атаке. Он заметил, как высокий человек вскочил на лошадь и галопом понесся в глубину лагеря, а перед шеренгами греков начали строиться сотни лучников. Сейчас от их стрел потемнеет небо.
— Их там целая тысяча, — прошептал Юлий.
У легионеров теперь были щиты; большее количество их собрали с часовых, которых убивали каждую ночь. Но все равно каждый залп может принести потери, даже если сомкнуть щиты спереди и накрыться ими сверху.
— Труби атаку, быстро!.. — приказал Цезарь трубачу, который сразу же поднял старый измятый горн и дважды протрубил.
Обе когорты шагнули вперед, как один человек: сотни ног разом ударили в греческую землю. Юлий взглянул влево, вправо и грозно улыбнулся — ветераны четко держали строй, почти не прилагая для этого усилий. Никто не замешкался. Старики изголодались по тому виду боя, который знали получше Цезаря, и теперь получили возможность утолить свое нетерпение.
Сначала они ступали медленно. Юлий ждал залпа лучников: когда в воздух взлетели сотни стрел, у него замерло дыхание. Прицел был хорош, но ветераны уже имели дело с лучниками во всех римских колониях. Без суеты они одновременно опустились на одно колено, спрятавшись за щитами и сомкнув их края вплотную. Образовалась непроницаемая стена из многослойного дерева и бронзы, о которую застучали стрелы, не причинившие никакого вреда воинам.
На мгновение повисла тишина, потом ветераны разом встали и издали боевой клич. Щиты были утыканы обломками стрел, но ни один римлянин не погиб. Легионеры сделали двадцать быстрых шагов вперед: в воздухе снова запели стрелы, и солдаты вновь нырнули под щиты. Кто-то из римлян закричал от боли, но легионеры трижды повторили этот прием, оставив за собой на равнине всего несколько тел.
Теперь они были достаточно близко, чтобы сделать последний бросок и сойтись с врагом врукопашную. Юлий отдал приказ, и над рядами легионеров трижды прозвучал горн. Волки побежали вперед и неожиданно оказались всего в сотне футов от лучников неприятеля; последняя туча черных стрел прошла над их головами.
Стараясь наказать врагов, так долго и безнаказанно уничтожавших их, греческие лучники слишком задержались на своей позиции. Передние стрелки развернулись, собираясь бежать от приближающихся римлян, но приказа к отступлению не было, а тут еще легионеры проревели боевой клич, и в рядах лучников началось смятение, переходящее в панику.
Цезарь возликовал, когда римляне прошли по их телам и врубились во вражеские шеренги, демонстрируя свое умение проливать кровь. Всего через несколько секунд передние линии греков превратились в хаотичную толпу вопящих от ужаса людей. Юлий приказал «Вентулу» давить с фронта, а Гадитику немного сдвинуть «Ястреб» влево, чтобы начать окружение противника.
Паника распространялась по войску греков подобно штормовой волне. Мятежники дико вопили, пытались прорваться из передних шеренг в глубь собственного строя: воздух наполнился криками умирающих. Армия начинала распадаться — люди выскакивали из рядов, бросали оружие и убегали, не обращая внимания на призывы офицеров.
Бегущих становилось все больше, и наступил момент, когда лавина дезертиров смела даже храбрейших из греков и заставила их принять участие в позорном бегстве.
Волки дрались как бешеные. Ветераны рубили направо и налево, используя умение и опыт, приобретенные в сотнях сражений, а молодые, уподобляясь хищникам, дорвавшимся до добычи, с неистовой силой рубили врага, обагряя дрожащие руки кровью и выискивая дикими глазами новую жертву.
Греки бежали куда глаза глядят. Дважды офицеры пытались остановить их, организовать противостояние, и Юлий был вынужден оказать «Ястребу» поддержку, чтобы сломить сопротивление крупного отряда мятежников. Те продержались меньше минуты и снова ударились в бегство.
Лагерь превратился в свалку растоптанных тел и разбитого снаряжения. Ветераны начали уставать — руки болели после сотен ударов.
Юлий приказал «Вентулу» перестроиться уступами. Средняя шеренга разошлась по фронту, заполняя бреши в строю римлян и усиливая слабейшие участки. Когорта прошлась по лагерю, но солдатам, казалось, уже претило убийство.
Гадитик продвинулся дальше, и именно его люди наткнулись на Митридата с сыновьями, вокруг которых собралась почти тысяча греков. Возле царя скапливались беглецы, не побоявшиеся принять участие в последней схватке. Цезарь приказал построиться клином, и римлянам пришлось стряхнуть с плеч усталость.
На острие клина встал Корникс, за ним, во втором ряду, — сам Юлий. Необходимо быстро сломить последний очаг сопротивления. Эти люди не побегут, они стоят перед глазами своего царя, свежие и готовые к бою.
«Вентул» сформировал клин очень быстро, словно воины воевали и служили вместе всю жизнь. Стороны клина, расходящиеся от острия, были закрыты рядами щитов, и римляне с разбегу ударили в скопление врагов с такой силой, что все кругом вздрогнуло, а передовые ряды греков отбросило на задние. Только один воин в клине не был прикрыт щитами — тот, что стоял впереди, и Корникс упал при первых же взмахах клинков. Он встал, весь залитый кровью, одной рукой зажимая рану в животе, а второй нанося удары, и снова упал, на этот раз навсегда. Теперь впереди был Юлий; плечом к плечу рядом с ним бился великан Цирон.
Цезарь заметил, как Митридат с маниакальным выражением на лице пробивается сквозь ряды своих воинов навстречу римлянам. Юлий скорее чувствовал, чем видел, что натиск легионеров начинает ослабевать, и возблагодарил богов, когда царь растолкал своих людей и оказался прямо перед ним. Митридату следовало держаться сзади, и римляне не достали бы его. Вместо этого греческий вождь громовым голосом отдал приказ, и его люди расступились, чтобы дать своему повелителю возможность сражаться.
Это был огромный мужчина, облаченный в тяжелый пурпурный плащ. Он не собирался защищаться, а, размахнувшись из-за головы, нанес мечом удар ужасающей силы. Цезарь уклонился и выполнил ответный удар; царь встретил его блоком. У Юлия онемела рука. Митридат был силен и быстр. Ветераны вновь издали клич, ринулись вперед и потеснили телохранителей царя, убив многих их них.
Казалось, Митридат не замечал, что оказался в тылу передней линии врага; он взревел, размахнулся и широким круговым движением достал своим клинком грудь Юлия. Тот едва устоял на ногах и отступил на шаг; на панцире осталась глубокая вмятина. Оба хрипло и тяжело дышали, с ненавистью глядя друг на друга. Цезарь почувствовал, что у него сломано ребро. Но теперь Митридат оказался глубоко в построении римлян. Стоит только приказать, и на него со всех сторон обрушатся мечи.
Телохранители отчаянно пробивались к своему окруженному врагами царю. Усталые ветераны падали под их ударами, силы начали оставлять римлян. Митридат словно почувствовал это.
— Ко мне, сыновья мои! — закричал он. — Ко мне!..
Греки бросились на призыв царя с удвоенной силой, бешено атакуя легионеров.
Юлий откинул корпус назад, сделав его недосягаемым для удара, и рубанул в ответ, протянув зазубренный клинок по плечу царя. Митридат покачнулся, и Цирон пронзил его мощную грудь, вложив в движение всю силу. Фонтаном брызнула кровь: рукоять меча выскользнула из ослабевших рук царя. Секунду он смотрел Цезарю в глаза, затем рухнул в месиво из грязи и крови.
Юлий поднял окровавленный меч в знак триумфа, и «Ястреб» ударил во фланг грекам, довершая разгром и обращая в бегство уцелевших мятежников.
У римлян не было масла, чтобы сжечь трупы, поэтому Юлий приказал выкопать возле лагеря большие ямы.
Потребовалась целая неделя, чтобы вырыть достаточно глубокие могилы, в которых могли бы поместиться тела всех убитых воинов Митридата. Цезарь запретил праздновать победу, потому что множество мятежников спаслось, скрывшись с поля боя. Он также велел усиленно охранять лагерь по всему периметру, хотя понимал, что, потеряв своего харизматического вождя, уцелевшие повстанцы вряд ли соберутся для нападения. Юлий надеялся, что они лишились воли к борьбе, да и сыновья Митридата погибли в самом конце решающей битвы. Однако Гадитик считал, что спаслось не менее четырех тысяч мятежников, и Цезарь хотел убраться из долины, как только последние из раненых легионеров оправятся или умрут.
В битве у лагеря пало более пятисот римлян, большая часть их погибла в последнем столкновении с царем греков. Их похоронили отдельно, и никто не жаловался на тяжелую работу. Над погибшими совершили полный погребальный обряд, занявший почти целый день; от траурных факелов поднимался черный дым, символизирующий скорбь по павшим товарищам.
Когда все мертвые упокоились в земле и в лагере навели порядок, Юлий собрал офицеров. От ветеранов он назначил десяток самых заслуженных центурионов, представлявших всех стариков, и очень жалел, что Корникс погиб и не может присоединиться к ним, хотя отважный воин сам выбрал для себя смерть в бою. Пришел и Квертор, а когда все расселись, Цезарь заметил Светония, который не являлся одним из командиров. Рука молодого человека была забинтована, и Юлий решил не отсылать его с совета. Возможно, он заслужил место среди старших, хотя последняя битва вряд ли доставила ему такое удовольствие, как ночные налеты.
— Я собираюсь двинуться к побережью на соединение с Дуром и Праксом. Где-то посередине между этой долиной и морем должен находиться легион… или сенаторы полностью лишились разума. Мы передадим тело Митридата и отправимся домой. Здесь нас более ничто не держит.
— Ты распустишь отряд? — спросил Квертор.
Юлий взглянул на него и улыбнулся.
— Да, но на берегу. Слишком много мятежников выжило, чтобы сейчас отсылать солдат. Кроме того, множество людей, которых я увел из вашего города, погибло в бою, а у меня есть золото, которое я хочу разделить среди выживших. Полагаю, справедливо будет дать долю всем тем, кто уцелел.
— Ты возьмешь эти доли из своей половины? — быстро спросил Светоний.
— Нет. Выкупы будут возвращены их законным владельцам, как я и обещал. Все, что останется от вашей половины, мы поделим между Волками. Если тебе это не нравится, предлагаю: выйди и скажи им об этом. Скажи, что они не заслужили нескольких золотых монет за то, что здесь совершили.
Светоний нахмурился, но не ответил. Ветераны с интересом разглядывали его.
— О каком количестве золота идет речь? — подал голос Квертор.
Юлий пожал плечами.
— Двадцать, может быть, тридцать золотых на каждого человека. Я посчитаю точнее, когда мы встретимся с Дуром.
— Все золото у него на корабле, и ты рассчитываешь увидеться с ним? — вмешался один из ветеранов.
— Он дал слово. И я дал свое, что найду его и убью, если он обманет. Дур будет на месте. Теперь я хочу, чтобы через час все были готовы к походу. Я сыт по горло этим лагерем. И сыт по горло Грецией.
Юлий повернулся к Гадитику и задумчиво посмотрел на него.
— Теперь мы можем отправляться домой, — сказал Цезарь.
Первый из двух легионов, которым командовал Север Лепид, они встретили всего в восьмидесяти милях от побережья.
В надежно укрепленном лагере Юлий и Цирон передали Лепиду труп Митридата, доставленный на деревянных похоронных дрогах. Когда они переложили тело на невысокий стол в пустой палатке, Цирон молчал, но Юлий заметил, что губы его безмолвно шепчут молитву — он отдавал дань уважения поверженному врагу.
Закончив обращение к богам, Цирон почувствовал взгляд Цезаря и без смущения посмотрел ему в лицо.
— Он был хорошим человеком, — просто сказал солдат, и Юлий поразился, насколько изменился Цирон с их первой встречи в крошечной деревушке на африканском берегу.
— Ты молишься римским богам? — спросил Юлий.
Великан пожал плечами.
— Они меня еще не знают. Когда приеду в Рим, поговорю с ними.
Римский легат выделил эскорт для сопровождения Волков к морю. Юлий не возражал, хотя эскорт больше напоминал конвой, чем отряд, гарантирующий безопасность его людей.
Когда они достигли побережья, то нашли Дура на борту его корабля. Торговец не очень-то обрадовался, увидев их живыми, но быстро смягчился, когда Цезарь сказал, что заплатит ему за потерянное время и провоз до Брундизия, ближайшего порта, расположенного на земле Италии.
Странно было опять оказаться на борту корабля. Юлий потратил толику своего нового состояния, скупив для попойки все вино, имевшееся в порту. Несмотря на возражения Светония, богатства Цельса были разделены поровну между выжившими Волками, и многие, если сравнивать с прошлым, возвращались на родину богачами даже за вычетом издержек на обратный путь.
Прежде чем отправиться домой, на восток, ветераны попросили Юлия о последней приватной встрече. Он предлагал им должности, если они вернутся с ним в Рим, но легионеры только отшучивались, посматривая друг на друга. Трудно было соблазнить людей их возраста, у которых в кошелях звенело золото, да Цезарь особо и не рассчитывал, что они откликнутся на его приглашение. Квертор от имени ветеранов поблагодарил Юлия, они в последний раз приветствовали его боевым кличем легионеров, потом шумно погрузились на корабль и отплыли.
С рассветным отливом без фанфар и суеты Дур поднял якоря своей триремы и вышел в море. С Цезарем остались молодые Волки, которые с юношеским энтузиазмом припоминали свой небогатый опыт мореходов.
Море оставалось спокойным, и через несколько недолгих недель они причалили к порту Брундизия, ступив на сушу.
Те, кто вместе с Юлием прошел весь путь от начала до конца этого приключения, потрясенно смотрели друг на друга, пока три центурии Волков строились в колонну, чтобы идти к Риму. Только что назначенный командиром полусотни солдат, Цирон осмотрел шеренги и остановился, внезапно осознав, что скоро он увидит город, призвавший его.
Поежившись, он расправил широкие плечи. Здесь было холоднее, чем на его маленькой родине, в Африке, и все же Цирон чувствовал, что эта земля ему не чужая. Он ощущал, что его встречают души предков, и испытывал гордость.
Юлий опустился на колени и со слезами на глазах поцеловал пыльную землю. Он был слишком взволнован, чтобы говорить. Цезарь потерял друзей и получил раны, от которых ему предстояло страдать всю жизнь, но Сулла умер, а он вернулся домой.