Короткими толстыми пальцами Катон смахнул пот со лба. Хотя зимний холод все еще не выпускал Рим из своих объятий, здание сената было переполнено, и воздух, нагретый дыханием трех сотен знатных римлян, висел тяжелым облаком.
Катон поднял вверх руки, требуя тишины, и терпеливо выжидал несколько мгновений, пока стихнет шум голосов.
— Этот Цезарь — безответственный молодой человек, посмевший продемонстрировать пренебрежение к воле сената… Его действия послужили причиной смерти сотен римских граждан, а ведь многие из них были ветеранами наших легионов. Как я понимаю, этот юноша присвоил себе власть, которую ему никто не давал, и ведет он себя так, как того и следовало ожидать от племянника Мария. Я обращаюсь к сенату с просьбой осудить этого задиристого петушка, дабы показать наше недовольство по поводу бессмысленных смертей римлян и его неуважения к авторитету высокопоставленных сенаторов…
Он занял свое место под одобрительный ропот.
Поднялся распорядитель. Это был высокий, хмурый мужчина, у которого не хватало терпения на дураков. Хотя он обладал минимальной властью, ему явно доставляло удовольствие руководить более могущественными членами Сената.
Вслед за Катоном слово взял Цинна. Его лицо пылало от гнева. Распорядитель кивком головы позволил ему говорить, и сенатор обвел взглядом ряды присутствующих, привлекая их внимание.
— Как многим из вас известно, я состою в родстве с Цезарем после замужества моей дочери, — начал он. — И я пришел сюда не для того, чтобы выступать в его защиту, а чтобы принять участие, как ожидал, в справедливых и заслуженных поздравлениях.
По залу пронесся ропот сторонников Катона, но Цинна ждал с ледяным выражением лица, пока они не затихли.
— Разве не должны мы поздравить человека, который разгромил одного из злейших врагов Рима? Митридат мертв, его армия уничтожена, а вы говорите об осуждении?! Не могу поверить своим ушам. Вместо того чтобы подсчитывать потери в битве против превосходящих сил противника, подумайте о тех невинных людях, оставшихся в живых только потому, что Митридат мертв! Сколько еще наших граждан могло погибнуть к тому времени, когда наши слишком осторожные легионы собрались бы заняться уничтожением врага? Судя по всему, не похоже, чтобы они когда-нибудь приблизились к греческой армии!..
Еще одна волна недовольных криков разорвала тишину. Многие сенаторы с обеих сторон, горя от нетерпения, поднялись, чтобы высказаться. Распорядитель поймал взгляд Цинны и вопросительно поднял брови. Тот, не отличаясь особой грацией, занял свое место.
Сенатор Пранд стоял рядом с Катоном. Это был высокий, худощавый человек, он кашлянул и получил разрешение говорить.
— Мой сын, Светоний, — один из тех, с кем Цезарь был в плену у пиратов. У меня есть донесения, указывающие на опасность, исходящую от этого человека. Он действует, ни с кем не советуясь. Вступает в конфликт, не подумав, что существуют другие способы решения проблемы. Его первым и последним ответом на все является слепая атака. У меня есть подробные сведения о казнях и пытках, осуществлявшихся от его имени и не санкционированных сенатом. Заслуженные ветераны вынуждены были вступить в бой ради его личной славы. Я должен согласиться с достопочтенным Катоном, что Цезаря надо пригласить сюда для наказания за его действия. Мы не должны забывать и об обвинениях в пиратстве, выдвинутых против него квестором Правитасом. Если похвалить этого выскочку, что некоторые считают правильным, то мы рискуем своими руками создать еще одного Мария и в конце концов пожалеем о своем великодушии!..
Катон подтолкнул человека, сидевшего рядом с ним. Сенатор Бибилий оступился, поднимаясь со своего места. Его лицо побледнело, на лбу выступили капельки пота. Нарушая традиции, он начал говорить, не дожидаясь разрешения, и его первые слова потерялись в последовавших за этим насмешливых криках.
— …следует исключить из членов сената, — сказал он и сглотнул слюну. — Или лишить воинских званий… Пусть он займется торговлей, имея столько награбленного золота, привезенного с собой…
Пока Бибилий говорил, распорядитель холодно смотрел на него, потом коротким жестом отослал его на свое место. Потом с угрюмым выражением на лице он повернулся к скамьям на противоположной стороне, явно собираясь восстановить равновесие. Слово было дано Крассу. Тот кивнул в благодарность и спокойно осмотрел ряды, пока опять не восстановилась тишина.
— Как же вы боитесь!.. — резко воскликнул он. — Другой Марий, говорите?.. Его племянник? Как?.. Мы же сейчас должны дрожать от ужаса! Меня тошнит от вас. Неужели вы думаете, что наша драгоценная Республика смогла бы выжить без военной силы? Сколько из вас участвовало в успешных кампаниях?
Он окинул взглядом присутствующих, зная, что Катон отслужил только двухгодичный минимум, чтобы добраться до верхушки политической лестницы и командовать войсками. Другие закивали головами, а Катон сдержал зевок и отвернулся.
— У нас есть молодой человек, который знает, как командовать солдатами, — продолжал Красс. — Он собрал небольшую армию и наголову разбил врага, в восемь-девять раз превосходящего его солдат по количеству. Это правда — он действовал, не получив нашего одобрения, но нельзя же было ждать год или два, пока мы закончим обсуждение!..
Распорядитель ловил его взгляд, но Красс не обращал на это внимания.
— Нет, причиной столь ядовитой озлобленности некоторых из нас является тот позорный факт, что этот молодой человек показал ошибочность нашего выбора командиров легионов. Его успех доказывает, что мы действуем без достаточной энергии и скорости, чтобы защитить римские интересы в Греции. Вот что мучает этих людей. Вот одна из основных причин их неприязни по отношению к Цезарю. Позвольте вам напомнить, что этот молодой человек получил дубовый венок в Митилене. Он талантливый и преданный Риму воин, и позор нам, если мы не признаем этого публично. Я слышал тут бормотание Бибилия о лишении его воинского звания и спрашиваю себя — а какими победами может похвастаться Бибилий? Или Катон? А эти намеки Пранда по поводу пиратства! Он прекрасно знает, что обвинения были признаны идиотизмом, когда всплыли все факты. Неудивительно, что сенатор Пранд обошел молчанием такой сложный вопрос, поскольку его сын был среди обвиненных! Мы должны воздать Цезарю почести, которых он заслуживает!
— Достаточно, Красс, — резко прервал распорядитель, довольный тем, что выделил ему достаточно времени, чтобы дать отпор Бибилию. — У обеих сторон была возможность высказаться. Мы можем ставить вопрос на голосование.
Те, кто продолжал стоять, неохотно сели, оглядывая зал и пытаясь предугадать результаты голосования раньше, чем оно началось.
В этот миг распахнулись массивные бронзовые двери, и вошел Помпей, вызвав новый всплеск интереса. С момента смерти дочери, случившейся неделю назад, его не видели ни на собраниях, ни в сенате. Задавалось много вопросов о трагедии и о том, что теперь будет.
Распорядитель указал Помпею, где можно сесть. Вместо этого сенатор подошел к своему месту и остался стоять, дожидаясь, чтобы ему дали слово.
Вздохнув, распорядитель поднял руку. Шум стих, и все взгляды устремились на вошедшего.
Катон пристально смотрел на Помпея. Прах его дочери совсем недавно был предан земле, но на лице сенатора не было заметно ни единого признака, напоминающего о горе. Оглядывая скамьи, заполненные людьми, он казался спокойным.
— Прошу прощения за свое отсутствие и опоздание на заседание, уважаемые сенаторы. Я похоронил дочь, — сообщил он спокойно, недрогнувшим голосом. — Я клянусь перед вами, что те, кто использует невинные души в борьбе за власть, горько пожалеют об этом. Но это проблема не сегодняшнего дня.
Помпей говорил четко и рассудительно, но те, кто находился совсем рядом с ним, могли видеть, как напряжен каждый мускул в его плечах, словно он с большим трудом сдерживал ярость.
— Скажите, за что мы сегодня голосуем? — спросил Помпей у распорядителя.
— Необходимо решить, одобрить или осудить действия Цезаря в Греции, — ответил тот.
— Понятно. И на какой же позиции стоит сенатор Катон? — осведомился Помпей, не глядя на развалившуюся в кресле фигуру, после его слов внезапно выпрямившуюся.
Распорядитель рискнул взглянуть на Катона.
— За осуждение, — в замешательстве пробормотал он.
Помпей заложил руки за спину, и находившиеся рядом с ним заметили, как побелели костяшки на его пальцах, когда сенатор снова заговорил:
— Тогда я буду голосовать против.
В полной тишине он долгое время смотрел Катону в глаза, пока у всех присутствующих не появилась уверенность, что между ними возникла смертельная вражда.
— Больше того, я призываю своих сторонников тоже голосовать против. Я призываю всех, кто мне должен, отдать долг своим голосом. Рассчитайтесь со мной здесь и сейчас!..
Сенат взорвался гулом голосов: люди обсуждали последствия подобного поступка. Фактически это было объявлением войны. Катон, когда распорядитель объявил голосование, так поджал толстые мясистые губы, что они образовали тонкую линию, выражающую высшую степень раздражения. Призвав всех своих сторонников, Помпей отбросил прочь годы осторожных соглашений и альянсов просто для того, чтобы на публике показать свое презрение.
Красс слегка побледнел. Со стороны Помпея очень глупо было так поступать, хотя его можно понять. Ни у кого не возникло сомнений в том, кого именно он считал виновным в убийстве своей дочери.
Катон очень нервничал, пока присутствующие взвешивали все за и против и решали, стоит ли им дистанцироваться от него. Распорядитель тяжело вздохнул. По крайней мере и голосование будет выиграно, и Катон получит очень неприятный урок. Хотя большое количество проголосовавших было связано долгосрочными обязательствами с Помпеем, и все это понимали, для толстого сенатора отнюдь не просто было оставаться один на один с сотней коллег, настроенных против него.
Голосование закончилось очень быстро, и Помпей сел на свое место, чтобы принять участие в обсуждении должности, которая по возвращении в сенат должна быть дарована Цезарю. Поскольку большинство сенаторов очень хотело выйти из душного зала на свежий воздух, все произошло очень быстро, Катон почти не принимал участия в обсуждении, словно окаменев от унижения, свалившегося на него.
Когда сенаторы выходили через бронзовые двери, злобная гримаса исказила лицо Катона. Он смотрел на Помпея, выигравшего голосование, но тот проигнорировал его и быстро ушел домой, не сказав никому ни слова.
Тубрук поднимался по внутренней лестнице на стену поместья, благодаря богов за своевременное предупреждение, переданное рабами с плантаций. Он вытянул шею, чтобы разглядеть колонны, марширующие по дороге по направлению к ним.
— Две или три центурии, — крикнул управляющий Корнелии, вышедшей из дома на крик. — Я не вижу штандартов, но они в полном вооружении… Это, должно быть, часть римского гарнизона.
— Ты пустишь их? — нервно спросила Корнелия.
Тубрук ответил не сразу: он внимательно разглядывал приближающихся солдат. Отсутствие штандартов вызывало у него беспокойство.
Со дня гибели дочери Помпея старые римские фамилии находились в напряжении, о котором забыли со времени смерти Суллы. Если уж такой могущественный сенатор не смог избежать трагедии в собственном доме, то никто не может чувствовать себя в безопасности. Тубрук колебался. Если он призовет Брута и его солдат защищать ворота, это может выглядеть как провокация или как выпад против законной силы.
Приняв решение, он подхватил со стены тяжелый камень. Лучше обидеть кого-нибудь, чем оказаться уязвимым: ведь приближающиеся центурии могут оказаться убийцами со всеми отличительными знаками легионеров.
— Позови Брута. Скажи, мне прямо сейчас нужны его люди!.. — крикнул Тубрук Корнелии.
Та бросилась назад в дом.
К тому времени когда приближающаяся колонна была менее чем в тысяче шагов от поместья, Брут выстроил своих людей у ворот. С ним находилось только двадцать человек. Тубруку хотелось бы, чтобы их было больше, но он улыбнулся молодому командиру, порадовавшись, что есть хотя бы столько.
Брут почувствовал, как знакомое предвкушение боя вызвало в животе спазм. На какой-то момент ребенок, проснувшийся в нем, пожалел, что оставил Рения в городских казармах, но то была минутная слабость. Когда Марк обнажил меч, его уверенность в себе значительно возросла, передавшись воинам, ответившим ему скупыми улыбками. Уже слышна была тяжелая поступь солдат, приближающихся к поместью, но она не вызвала у них страха.
Маленькая фигурка выскочила из конюшен и остановилась почти у самых ног молодого человека.
— Ты с нами не пойдешь! — воскликнул Брут, предупреждая просьбу.
Он очень мало знал о мальчишке, которого опекал Тубрук: кроме того, в этот момент ему было не до объяснений. Октавиан открыл рот, и Брут рявкнул, разозлившись при виде блеснувшего в его руке кинжала:
— Пошел прочь отсюда!..
Октавиан застыл, широко раскрыв глаза, потом повернулся на пятках и направился к конюшне, не сказав больше ни слова. Брут оставил это без внимания: его взгляд был прикован к Тубруку. Он надеялся, что у старого гладиатора появились новости о том, что происходит за воротами. Марка раздражало ожидание, однако он понимал, что солдат, посланных сенатом, нельзя встречать с обнаженными мечами в руках. Кровопролитие неизбежно, даже если их истинные намерения совершенно невинны.
Стоя на вершине стены, Тубрук краем глаза наблюдал за приближением отряда, монотонно печатающего шаг по дороге к поместью. И вдруг он облегченно вздохнул.
— Марк Брут! — крикнул Тубрук вниз. — Я прошу, чтобы твои солдаты открыли ворота и встретили их.
Брут бросил на него недоуменный взгляд.
— Ты уверен? Если у них враждебные намерения, нам удастся лучше защититься, находясь внутри.
— Открой ворота, — спокойно ответил Тубрук со странным выражением лица.
Брут пожал плечами и отдал приказ своим людям. Те обнажили мечи и двинулись вперед. От возбуждения у молодого центуриона заколотилось сердце, и он почувствовал животное удовольствие, поднимающееся из глубины его существа. Нет человека среди живущих, кто мог бы победить его в бою на мечах с тех пор, как это сделал Рений в этом же самом дворе много лет назад.
— Ладно, старый черт! Но если меня убьют, я буду ждать тебя, пока не придет твой час!..
Цезарь увидел, как из ворот вышли вооруженные люди, и напрягся. Что случилось?..
— Оружие к бою! — крикнул он, и его люди разом утратили благодушное настроение.
То, что должно было стать триумфальным возвращением, неожиданно обернулось опасностью. Кабера буквально подскочил на месте, услышав приказ, и с подозрением стал рассматривать незнакомых солдат. Он поднял руку, чтобы привлечь внимание Юлия, но подумал, что можно поступить лучше: старый лекарь усмехнулся, достал свой кинжал и яростно замахал им. Кабера был без меры доволен собой, но солдаты вокруг не разделяли его настроения. Они ждали, что их встретят как героев после стольких месяцев тяжелого похода и лишений. Выражение лиц воинов было свирепым: легионеры одновременно обнажили мечи. — К бою!.. — приказал Цезарь.
Если этот дом кем-то захвачен, он уничтожит врага, никого не оставит в живых. Сердце защемило при мысли о матери и Тубруке.
Цезарь профессиональным взглядом окинул солдат, выстроившихся у стены. Не больше двадцати человек, хотя другие могут прятаться внутри. Легионеры. Но как бы хорошо они ни выглядели, Юлий мог доверять своим Волкам в любом бою: кроме того, их больше. Он отбросил мысли о семье и приготовился к атаке.
— Великий Марс!.. Они собираются атаковать!.. — воскликнул Брут, заметив, что колонна перестроилась для нападения.
Увидев, какое количество воинов приближается к усадьбе, он чуть было не отдал своим солдатам приказ вернуться во двор, но сообразил, что в таком случае не останется времени закрыть ворота.
— Запри ворота, Тубрук! — крикнул Марк.
Старый дурак недооценил угрозу, а теперь за это придется расплачиваться…
К гордости Брута, солдаты Перворожденного не раскисли, хотя и поняли, что их истребление неизбежно. Они заняли позицию около стен поместья и привели оружие в готовность, расчехлив дротики, чтобы сразу воспользоваться ими, когда начнется атака. У каждого имелось по четыре длинных дротика, и многие враги упадут замертво, прежде чем успеют приблизиться к их мечам.
— Спокойно… — предупредил Брут своих людей.
Еще несколько шагов, и солдаты с обеих сторон вступят в схватку.
Неожиданно в рядах противника прозвучал приказ остановиться, и солдаты замерли, послушно прекратив движение. Брут удивленно поднял брови, всматриваясь в лица врагов.
Внезапно его взгляд остановился на Юлии: к изумлению окружающих, он громко расхохотался.
— Стоять!.. — приказал он своим двадцати солдатам и подождал, пока они зачехлят дротики копья и возвратят в ножны мечи.
Когда все успокоилось, Брут, улыбаясь, пошел к стоящим напротив воинам.
Цезарь заговорил первым:
— Вы хоть понимаете, что мы чуть вас не перерезали? — с усмешкой спросил он.
— Я только что подумал о том же. Мои люди бросили бы в вас пару копий, прежде чем вы приблизились еще на десять шагов. Такая удача, что я тебя увидел.
— Я узнал тебя, — самодовольно перебил его Кабера.
Брут обрадовался, увидев, что старик жив. Трое мужчин обнялись к полному смущению солдат.
Юлий первым пришел в себя и с удивлением заметил на нагруднике Марка три скрещенные стрелы.
— Боги!.. Это же эмблема Перворожденного, не так ли?
Брут кивнул, его глаза вспыхнули.
— Да. Я принял командование над ним, хотя легион пока и не полностью укомплектован.
— И сколько же вам не хватает?
— Около четырех тысяч человек, так уж получилось…
Юлий присвистнул.
— Нам есть о чем с тобой поговорить. Тубрук знает, что я вернулся?
Брут посмотрел через плечо на белые стены поместья. Управляющий поднял руку и приветственно махал им оттуда.
Кабера с энтузиазмом замахал в ответ.
— Да, он знает, — ответил Марк, улыбаясь.
— Мне нужно найти для своих людей казармы в городе, — сказал Цезарь. — Пока они могут поставить палатки в поместье, но потом необходимо что-нибудь придумать. Надо найти жилье и место для тренировок…
— Я знаю и такое место, и человека, который сможет их тренировать, — ответил Брут. — Со мной вернулся Рений.
— Он мне нужен — так же, как и ты, — ответил Юлий, явно что-то уже планируя.
Марк улыбнулся. На сердце стало легко, когда он увидел старого друга. На лице Юлия появились новые шрамы, что делало его более жестким, чем помнил Брут, но это был прежний человек.
Повинуясь импульсу, он протянул руку, и Цезарь крепко ее пожал, охваченный теми же эмоциями.
— Моя жена в безопасности? — спросил Юлий, пытливо вглядываясь в лицо друга.
— Она здесь вместе с твоей дочерью.
— С моей дочерью?.. — Лицо Юлия расплылось в глуповатой улыбке. — А что же мы здесь стоим?! Дочь!.. Пошли скорее!
Он отдал солдатам короткий приказ разворачивать лагерь вокруг поместья и поспешил вперед.
Брут направился вслед за ним со своими двадцатью солдатами, чувствуя полный сумбур в голове. Ему надо было так много рассказать Юлию. Убийство Суллы и дочери Помпея, сенатские сплетни, которые ему передала мать… Юлию просто необходимо встретиться с Сервилией! Теперь, когда он вернулся, мир снова казался стабильным, и Марк почувствовал, как беспокойство покидает его. Вместе со старым другом, который поможет ему, он вернет Перворожденному былую силу!
Брут засмеялся, когда столкнулся лицом к лицу с Тубруком, который с хитрым выражением лица поджидал его.
— Хорошее зрение для человека твоих лет, — сказал он старому гладиатору.
Тубрук усмехнулся.
— Солдат обращает внимание на некоторые детали, особенно на командира, — весело сказал он.
Брут постарался скрыть смущение.
— Куда делся Юлий?
— Он с женой и дочерью, парень. Дай ему немного времени побыть с ними наедине.
Брут слегка нахмурился.
— Конечно. Я отведу своих людей обратно в город и останусь на ночлег в казармах. Скажи ему, где я.
— Я вовсе не имел в виду, что тебе надо… уходить, — поспешно заметил Тубрук.
Марк покачал головой:
— Нет, ты совершенно прав. Сейчас самое время ему побыть с семьей. Мы увидимся завтра.
Он резко повернулся и приказал своим людям строиться за воротами.
Кабера вошел во двор поместья, улыбаясь всему, на что натыкался его взгляд.
— Тубрук!.. — позвал он. — Ты ведь собираешься нас хорошо накормить, правда? Так много времени прошло с тех пор, когда я в последний раз пил хорошее вино и ел пищу, которой так гордятся римляне. Хотелось бы повидать повара. Мне нравился этот человек, он был хорошим певцом. Как ты тут живешь?
С лица Тубрука исчезло хмурое выражение, появившееся после ухода Брута. Невозможно было устоять перед воодушевлением, которое Кабера распространял вокруг себя, где бы ни находился. Он соскучился по старику больше, чем по кому-либо другому.
Лекарь заметил настроение друга и похлопал его по плечу.
— Дай парню уйти. Ты ведь знаешь, он всегда был обидчивым. Завтра они опять будут как братья, но у Юлия много дел, которые надо сделать в первую очередь.
Тубрук вздохнул и с радостью обнял худые плечи знахаря.
— Повар придет в отчаяние, когда узнает, сколько ему придется приготовить, но я обещаю: это будет гораздо лучше, чем та еда, которой вам приходилось питаться все это время.
— Мы ждем гораздо большего, — серьезно ответил Кабера.
Услышав приближающиеся шаги, Корнелия поспешно оглянулась. Какую-то долю секунды женщина не узнавала офицера, стоявшего перед ней. Потом лицо Цезаря осветилось радостью, и он сделал шаг вперед, чтобы обнять жену.
Она крепко прижалась к нему, вдыхая запах кожи, потом засмеялась, когда он приподнял ее над полом.
— Я слишком долго был вдали от тебя, — воскликнул он, прижимая женщину к себе с такой силой, что у нее заныли ребра, но Корнелия не обратила на это внимания.
Юлий был способен забыть обо всем, только не об этой красивой женщине в его объятиях. Наконец он выпустил жену и отступил назад, удерживая ее за руку, как будто не желая снова расставаться с ней.
— Ты все так же прекрасна, — прошептал он. — А еще я слышал, что у нас есть дочь…
Корнелия обиженно надула губы.
— Я сама хотела тебе рассказать. Клодия, принеси девочку! — крикнула она, и няня почти тотчас вошла.
Было понятно, что она ждала под дверью, пока ее позовут. Маленькая девочка с интересом смотрела по сторонам. Глаза у нее были такого же золотисто-карего цвета, как у матери, но волосы темные, как у Юлия. Цезарь улыбнулся ребенку, и дочь ответила ему улыбкой, от которой на щеках образовались ямочки.
— Ей уже почти два года, и она кошмар этого дома. Малышка уже знает довольно много слов, но сейчас стесняется говорить, — гордо сказала Корнелия, забирая ребенка у Клодии.
Цезарь обнял жену и дочь, нежно прижав к себе.
— Я мечтал о том, что увижу тебя снова, в самые тяжелые минуты жизни… Ведь мне даже не было известно, что ты беременна, когда я уезжал, — воскликнул он, отпуская их. — Она уже ходит?..
Обе женщины одновременно кивнули и улыбнулись друг другу. Корнелия опустила девочку на пол, и все смотрели, как та ковыляет по комнате, останавливаясь перед каждым предметом.
— Я назвала ее Юлией в твою честь. Мы ведь не знали, вернешься ли ты, и…
Глаза Корнелии наполнились слезами, и Цезарь опять прижал жену к себе.
— Успокойся, я вернулся. Все закончилось…
— У нас были… затруднения. Тубруку пришлось продать землю, чтобы заплатить выкуп…
Корнелия колебалась, прежде чем все рассказать Цезарю. Сулла был мертв, благодарение милосердным богам. Не нужно Юлию знать, что ей пришлось вынести из-за этого негодяя. Она предупредила Тубрука, чтобы тот ничего не говорил мужу.
— Тубрук продал землю? — удивленно переспросил Юлий. — Я надеялся… нет, это не имеет значения. Я выкуплю ее назад. Мне нужно услышать обо всем, что произошло в городе за время моего отсутствия… но это подождет, пока я приму ванну и переоденусь. Мы пришли прямо с побережья, не заходя в город.
Он поднял руку и погладил жену по волосам, Корнелия вздрогнула от его прикосновения.
— У меня есть сюрприз для тебя, — сказал Цезарь, подзывая слугу.
Корнелия с дочерью и Клодией терпеливо ждали, пока слуга Юлия принес мешки и свалил их в центре комнаты. Ее муж все так же был полон энергии. Он позвал слуг, чтобы те показали его людям дорогу к винным погребам, и приказал брать столько, сколько требуется. Кое-кто был отправлен с многочисленными поручениями, и вокруг дома закипела бурная жизнь.
Но вот Цезарь закрыл дверь и склонился вместе с Корнелией над кожаными мешками.
Его жена и Клодия невольно ахнули, увидев сияние золотых монет. Юлий с удовольствием засмеялся и показал им еще несколько мешков, заполненных слитками и монетами из золота и серебра.
— В четыре раза больше выкупа, — жизнерадостно сказал он. — Мы вернем свою землю.
Корнелия хотела спросить у мужа, где он добыл такое богатство, но, еще раз посмотрев на белые шрамы на загорелых руках и лице, промолчала. Он дорого заплатил за все это.
— Папа?.. — раздался тонкий голосок.
Юлий засмеялся и посмотрел вниз, где обнаружил маленькую фигурку с поднятыми вверх руками. Дочка требовала внимания к себе.
— Да, моя дорогая девочка… Я твой папа, который вернулся домой с корабля. А теперь мне надо хорошенько отмыться и как следует поесть перед сном. Мысль о том, что я буду спать в собственной постели — это такое удовольствие, которое трудно описать.
Девочка засмеялась, и Цезарь крепко ее обнял.
— Полегче! Она же не один из твоих солдат, — сказала Клодия, забирая девочку.
Юлий удовлетворенно вздохнул.
— У меня очень много дел, моя дорогая, — сказал он жене.
Цезарь позвал Тубрука, чтобы тот отчитался о делах, пока он будет смывать с себя пыль и грязь.
Горячая вода стала серой, как только молодой человек стал тереть кожу, а ее тепло сняло с сердца часть усталости.
Тубрук стоял у узкого бассейна и рассказывал о финансовых делах в поместье за последние три года — так же, как когда-то отчитывался перед его отцом.
Когда Юлий наконец отмылся, то оказался гораздо моложе, чем смуглый воин, появившийся недавно во главе колонны легионеров. Его глаза приобрели яркий голубой цвет, однако когда возбуждение от горячей воды прошло, у Цезаря едва хватало сил, чтобы слушать.
Не желая, чтобы молодой человек уснул в бассейне, Тубрук подал ему мягкий халат и полотенца, а потом удалился.
Он шел неслышными шагами по коридору, слушая песни пьяных солдат за стеной поместья. Впервые чувство вины, изводившее его по поводу смерти Суллы, исчезло, словно бы и не существовало никогда. Старый гладиатор подумал, что все расскажет Юлию, когда утрясутся срочные дела, связанные с возвращением молодого хозяина, и жизнь опять станет спокойной. В конце концов убийство было совершено в интересах Цезаря: если бы он все знал, Тубрук смог бы послать анонимные подарки семьям Касаверия, Ферка и родителям молодого солдата, оказавшего сопротивление у ворот. Семья Ферка особенно сильно нуждалась без кормильца. Тубрук был в долгу перед ними за мужество их отца, и он знал, что Юлий почувствует то же самое.
Проходя мимо комнаты Аврелии, он услышал какие-то звуки из-за двери. Тубрук заколебался. Цезарь так устал, что еще не спросил о матери. Ему самому больше всего хотелось добраться до своей постели и лечь спать после долгого дня, однако он вздохнул и вошел.
Посыльный из сената прибыл на рассвете. У Тубрука ушло довольно много времени на то, чтобы разбудить Юлия, и тот приветствовал посланца сената не совсем проснувшимся. После стольких месяцев напряжения за одну ночь в родном доме вряд ли можно было избавиться от сильнейшего изнеможения.
Не переставая зевать, Юлий пригладил рукой волосы и слабо улыбнулся молодому человеку из города.
— Я Юлий Цезарь. Слушаю тебя.
— Сенат требует, чтобы ты явился сегодня в полдень, — сообщил гонец.
Юлий моргнул.
— Это все? — решительно спросил он. Посыльный замялся.
— Это официальное сообщение, господин. Я знаю немного больше из слухов…
— Тубрук! — окликнул Цезарь управляющего, и тот передал молодому человеку серебряную монету.
— Ну?.. — спросил Юлий, видя, как монета исчезла в потайном мешочке.
Гонец улыбнулся.
— Говорят, что ты будешь назначен трибуном за действия в Греции.
— Трибуном?..
Юлий посмотрел на Тубрука, и тот пожал плечами.
— Это только одна из ступенек лестницы, — спокойно ответил управляющий, указывая взглядом на гонца.
Цезарь понял и отпустил посланца.
Когда они остались одни, Тубрук хлопнул его по спине.
— Поздравляю. А теперь не хочешь мне рассказать, как тебе это удалось? Мне известно только, что ты разбил армию Митридата, в двадцать раз превосходящую твою по численности.
Юлий расхохотался.
— На следующей неделе она будет превосходить в тридцать раз — в сплетнях. Возможно, я не стану исправлять ошибку, — весело заметил он. — Пойдем прогуляемся, и я все тебе расскажу в подробностях. Мне хотелось бы посмотреть, где теперь проходит граница наших земель.
Он заметил, что Тубрук нахмурился, и улыбнулся, чтобы немного развеселить его.
— Я был удивлен, когда Корнелия сообщила мне об этом. Никогда бы не подумал, что ты способен продать землю.
— Выкуп требовался очень быстро, парень, а я здесь был один.
Юлий обнял управляющего за плечи, внезапно почувствовав прилив сил.
— Я знаю и просто дразню тебя. Ты все правильно сделал, и у меня есть деньги, чтобы выкупить землю обратно.
— Я продал ее отцу Светония, — угрюмо сказал Тубрук.
Юлий помолчал, переваривая услышанное.
— Он, должно быть, знал, что это для выкупа. Ему приходилось платить за одного из своих сыновей, в конце-то концов. Ты получил хорошие деньги?
В голосе Тубрука прозвучала боль:
— Нет, Пранд предложил очень невыгодные условия, однако мне пришлось пойти на них, хоть и не хотелось. Я уверен, он видел в этом лишь удачную сделку. Да, все так и было.
Управляющий поморщился, словно ему в рот попало что-то горькое.
— Позор…
Юлий глубоко вздохнул.
— Покажи мне, сколько мы потеряли, а потом подумаем, как заставить старика вернуть землю. Если он хоть немного похож на своего сына, это будет непросто. Мне надо вернуться ко времени, когда проснется моя мать, Тубрук. Надо очень много… ей рассказать.
Что-то помешало Юлию упомянуть о своем ранении в голову и о приступах, которые последовали за ним. Ему стыдно было признаться в полном отсутствии понимания, которое он демонстрировал по отношению к матери в течение многих лет. Это обязательно надо исправить. Кроме того, Цезарю не хотелось видеть жалость в глазах старого гладиатора. Он не смог бы этого вынести.
Они вместе вышли из поместья, поднялись на холм и подошли к лесу, в котором Юлий любил бегать, будучи ребенком. По дороге Цезарь рассказывал Тубруку обо всем, что произошло с ним за годы его отсутствия в городе.
Новая граница в виде массивных деревянных ворот пересекала тропинку как раз в том месте, где Юлий когда-то вырыл волчью яму для Светония. При взгляде на землю, которая принадлежала многим поколениям его семьи, Цезарю захотелось сломать ворота. Он глубоко задумался.
— У меня достаточно золота, чтобы предложить гораздо большую цену, чем в действительности стоит земля, но мне это не нравится, Тубрук. Терпеть не могу быть обманутым.
— Пранд появится в сенате сегодня в полдень… Возможно, мы недооцениваем этого человека. А вдруг он согласится вернуть землю за те деньги, которые заплатил?.. — предположил Тубрук тоном, полным сомнений.
Юлий ударил кулаком по воротам и вздохнул:
— Вряд ли. Светоний сейчас должен быть дома, мы поговорим с ним о некоторых событиях в Греции. Он, конечно, не захочет пойти мне навстречу, но я верну землю отца. Посмотрим, что думает Марк.
— Теперь он Брут, понимаешь? Ты знаешь, что он стал центурионом в Бронзовом Кулаке? Он хочет посоветоваться с тобой насчет Перворожденного.
Цезарь кивнул и улыбнулся при мысли о разговоре со старым другом.
— Он, должно быть, будет самым молодым римским легатом, — сказал он, усмехаясь.
Тубрук фыркнул.
— Легат без легиона.
Внезапно он посерьезнел, его взгляд стал холодным.
— Сулла вычеркнул Перворожденный из реестра легионов после смерти Мария. Какое-то время обстановка в Риме была ужасной. Никто не мог чувствовать себя в безопасности, даже сенаторы. Всех, кого Сулла называл врагом государства, вытаскивали из домов и казнили без суда. Я хотел увезти Корнелию и ребенка из поместья, но…
Он спохватился, внезапно вспомнив о том, что ему говорила Корнелия, когда он вернулся от Аврелии прошлой ночью, пока Цезарь крепко спал.
Старый гладиатор разрывался между Юлием и Корнелией. Его отношения с обоими были гораздо ближе к отцовской любви, чем к профессиональному долгу управляющего поместьем. Он ненавидел секреты, но о том, что произошло тогда с Суллой, Корнелия должна рассказать сама.
Цезарь, погрузившись в свои мысли, казалось, не заметил этой заминки.
— Слава богам, этот негодяй мертв. Будь он жив, я, наверное, приказал бы тебе увезти мою семью из страны, но жизнь в изгнании стала бы концом для меня. Не знаю, как описать чувства, которые я испытал, опять ступив на римскую землю после столь долгого отсутствия. Никогда не думал, что это такое сильное ощущение, ты понимаешь меня?
— Ты же знаешь, что да, парень. Не укладывается в голове, как Кабера способен столько путешествовать. Жизнь без корней выше моего разумения: быть может, поэтому у нас они глубже, чем у многих других.
Юлий бросил взгляд на зеленый тенистый лес, с которым было связано так много воспоминаний, и его решимость еще больше укрепилась. Он обязательно вернет то, что было отнято.
Внезапно ему в голову пришла другая мысль.
— А что с домом Мария в городе?
— Он потерян, — ответил Тубрук, не глядя на него. — Продан с аукциона, когда Суллу объявили диктатором. По его указу немало собственности поменяло хозяев. Особенно активничал Красс, но большая часть торгов превратилась в фарс, потому что лучшее присвоили сторонники Суллы.
— Ты знаешь, кто теперь там живет? — спросил Цезарь сдавленным от злости голосом.
Тубрук пожал плечами.
— Отдали некоему Антониду, советнику Суллы, или тот заплатил какую-то незначительную часть его стоимости. Его называли псом Суллы за преданность: он очень много получил от своего хозяина.
Юлий медленно сжал руку в кулак:
— Эту проблему я должен решить сегодня после заседания в сенате. Много у этого Антонида солдат?..
Тубрук нахмурился, когда понял, о чем идет речь, потом его губы растянулись в улыбке.
— Несколько человек, охраняющих дом. У него низший ранг, который никому не пришло в голову отнять, и нет связей ни с одним из легионов. У тебя достаточно людей, если все делать быстро.
— Значит, я сделаю это быстро, — ответил Юлий, глядя в сторону поместья. — Моя мать уже проснулась?
— Думаю, да. Аврелия не очень много спит в последнее время, — ответил Тубрук. — Она все так же болеет, но тебе следует знать, что мать сильно ослабела.
Юлий с любовью посмотрел на старого гладиатора, чьи эмоции выдавали его чувства больше, чем он того хотел бы.
— Без тебя она бы не выжила, — заметил он.
Тубрук отвел взгляд, откашлялся, и они пошли назад к поместью.
Обязанности по отношению к Аврелии не были темой, открытой для обсуждения, хотя в последние месяцы они все больше и больше занимали его мысли. Он думал о ней, когда смотрел на Клодию и с удивлением допускал, что у него возникли чувства. Няня ребенка Корнелии была женщиной достойной и дала понять, что разделяет спокойную любовь, которую управляющий испытывал к ней. Однако существовала Аврелия, за которой надо было ухаживать. Тубрук понимал, что не сможет переехать в маленький домик в городе, пока в его жизни остается эта обязанность, даже если им удастся выкупить Клодию из рабства, в чем она, кажется, не сомневалась. Что толку беспокоиться о будущем, думал он, пока они с Юлием направлялись к поместью. Каждый раз его планы шли прахом. Все, что ему остается, — готовиться к скорым переменам…
Около ворот их ждал Октавиан. Цезарь равнодушно посмотрел на него, но с удивлением остановился, когда маленький мальчик низко поклонился ему.
— Кто это?.. — спросил он, поворачиваясь к Тубруку и с изумлением видя, что тот покраснел от смущения.
— Мальчика зовут Октавиан, хозяин. Я обещал, что познакомлю его с тобой, когда придет время, но, как я вижу, он опять проявил нетерпение.
Октавиан слегка побледнел, услышав упрек. Правда, он совершенно не мог ждать, но причина была в том, что мальчик опасался, что управляющий передумал.
— Тубрук присматривает за мной вместо мамы, — радостно сообщил он Юлию. — Я учусь сражаться мечом, скакать на лошадях, и…
Тубрук дернул его за рукав, чтобы остановить поток слов; его смущение росло. Он хотел объяснить Юлию ситуацию позже, а теперь вынужден был рассказывать без всякой подготовки.
— Его привезла Александрия, — сообщил старый гладиатор, подталкивая ребенка в направлении конюшен. — Он ваш дальний родственник со стороны сестры твоего дедушки… Аврелии мальчик, похоже, нравится, но он еще только обучается хорошим манерам.
— А как насчет упражнений с мечом и верховой езды? — поинтересовался Юлий, получая удовольствие от смущения Тубрука.
Видеть управляющего поместьем в волнении оказалось для него в новинку, и он был не прочь немного позабавиться.
Тубрук почесал за ухом и посмотрел на Октавиана, который скрылся в конюшне.
— Это была моя идея. Его обижали в городе подмастерья, и мне хотелось научить мальчика защищать себя. Я хотел это обсудить с тобой, но…
Цезарь засмеялся, от чего выражение лица Тубрука стало еще более смущенным.
— Я никогда раньше не видел, чтобы ты так нервничал, — сказал Юлий. — Мне кажется, ты привязался к молокососу?
Бывший гладиатор пожал плечами. Как это похоже на Октавиана — игнорировать его приказы. Каждый день приходится начинать заново: все уроки и наказания тут же полностью забываются.
— Несмотря на юный возраст, он достаточно храбрый паренек. Иногда Октавиан напоминает мне тебя. Сейчас мы его немного отмыли…
— Я не собираюсь задавать тебе вопросы о том, что ты делал во время моего отсутствия, Тубрук. Если твое мнение устраивало моего отца, оно всегда будет устраивать и меня. Я познакомлюсь как следует с пареньком сегодня вечером, когда вернусь, или завтра. Он немного маловат для сражений на городских задворках, не так ли?
Тубрук кивнул, довольный тем, что Юлий не стал возражать. Его заботила одна мысль: подходящий ли сейчас момент, чтобы сообщить молодому хозяину о том, что у парня есть своя комната в доме и пони в конюшне. Нет, наверное, не стоит.
Все еще улыбаясь, Цезарь вошел в главное здание усадьбы, а Тубрук остался во дворе один. Его внимание привлекло какое-то движение в конюшне, и он вздохнул. Мальчик опять шпионил: скорее всего, беспокоился, что у него отнимут пони — единственная угроза, которая на него действовала.
Юлий тихо сидел в комнате матери и наблюдал, как рабыня готовила масла и румяна, чтобы как-то скрыть ее неважное состояние.
Тот факт, что мать позволила ему увидеть себя без всех этих косметических средств, очень его обеспокоил, как и то, насколько похудевшей и больной она выглядела. Цезарь был потрясен. Сколько раз он обещал себе, что даст понять, как сочувствует матери, и обязательно восстановит то дружеское общение, которое у них было во времена его детства. Момент настал, но Юлий не мог придумать, как начать разговор. Женщина, сидевшая перед зеркалом, была ему совершенно незнакома. Ее щеки стали похожи на темные впадины, пытавшиеся противостоять гриму, который накладывала рабыня, и сквозь светлые краски казались тенью смерти, нависшей над ней. Темные глаза глядели устало и невыразительно, а руки были такие тонкие, что вызвали приступ жалости у Юлия, и сердце его заныло от боли.
По крайней мере Аврелия его узнала. Она со слезами обняла сына, Юлий осторожно ответил на объятие. Ему казалось, что он может сломать ее. Но даже сейчас Аврелия слегка ахнула, когда Цезарь прижал ее к себе, и виновато отодвинулась.
Когда рабыня закончила одевать мать в элегантные одежды, поклонилась и вышла из комнаты, Аврелия повернулась к сыну и выдавила из себя улыбку. Под фальшивым румянцем кожа ее сморщилась, как пергамент.
Юлий пытался справиться с эмоциями. Кабера говорил, что его состояние отличается от того, в котором пребывает мать, и он знал, что она никогда не страдала от раны, которая чуть не убила Цезаря. И все же было что-то общее, хотя пропасть казалась непреодолимой.
— Я… много думал о тебе во время своего отсутствия, — начал Юлий.
Аврелия не ответила, увлекшись разглядыванием своего лица в отполированной бронзе. Длинные тонкие пальцы поочередно дотрагивались до горла, волос, потом женщина нахмурилась.
— Я был ранен в бою и долгое время выздоравливал, — с усилием проговорил Цезарь, — а потом со мной стали происходить странные припадки. Они… напомнили мне о твоей болезни, и я подумал, что следует рассказать тебе об этом. Мне хотелось бы быть лучшим сыном для тебя. Трудно осознать, через что тебе пришлось пройти, но после ранения передо мной словно открылось окно. Мне очень жаль…
Юлий смотрел на дрожащие руки, гладившие его по лицу, пока он говорил. Их движения становились все более и более суетливыми. Его это обеспокоило, и он стал приподниматься с места. Движение привлекло ее внимание.
— Юлий?.. — прошептала Аврелия.
Ее зрачки расширились: женщина словно не видела сына.
— Я здесь, — печально откликнулся он, не понимая, слышит ли она его.
— Мне показалось, ты ушел, — продолжала Аврелия дрожащим голосом.
— Нет, я вернулся, — ответил Цезарь, чувствуя, как защипало глаза.
— С Гаем все в порядке? Он такой своевольный мальчик, — произнесла она, закрывая глаза и опуская голову, как будто пытаясь закрыться от всего мира.
— С ним… все хорошо. Он очень тебя любит, — мягко ответил Юлий, поднимая руку, чтобы вытереть слезы, которые все-таки пролились.
Аврелия кивнула и опять повернулась к зеркалу.
— Я очень рада. Дорогой, пришли, пожалуйста, рабыню. Я думаю, мне надо немного подкрасить лицо.
Юлий кивнул и какое-то мгновение смотрел на мать.
— Я позову ее к тебе, — сказал он и вышел из комнаты.
Когда солнечные часы Форума показали полдень, Цезарь вышел на площадь, охраняемую стражниками, и направился к зданию сената.
Пересекая открытое пространство, он поражался изменениям, которые произошли за время его отсутствия. Укрепления, возведенные Марием вдоль стен, были разобраны, легионеры встречались нечасто. Но даже они казались совершенно расслабленными, прогуливались с девушками или болтали, стоя маленькими группками, без всяких признаков напряжения, чего он ожидал. Рим снова стал мирным городом, и Юлий не переставал удивляться. Молодой человек привел в город десяток солдат из своего отряда: ему хотелось, чтобы они были рядом, когда он вынужден передвигаться без оружия и в гражданской одежде. Такая подготовка оказалась излишней, и Цезарь не знал, огорчаться или радоваться этому. Схватки у городской стены еще были свежи в памяти, словно он никогда не уходил из Рима, но люди наслаждались весенним солнцем, смеялись и шутили друг с другом, забыв о сценах, что ожили в его памяти. Юлий как будто опять увидел, как падает Марий, как сталкиваются темные фигуры, как солдаты Суллы убивают защитников полководца…
Губы Цезаря искривились в горькой гримасе, когда он осознал, насколько молод и глуп был в ту ночь. Тогда, свежий и выспавшийся, только что с брачного ложа, Юлий видел, как рушились все его мечты и планы, а будущее менялось навсегда. Если бы удалось взять верх над Суллой, Рим мог избежать многих лет жестокости и Республика сумела бы вернуть былое достоинство.
Цезарь оставил своих людей у подножия мраморной лестницы, и, несмотря на беззаботное настроение на Форуме, приказал солдатам быть начеку. После смерти Мария Юлий понял, что везде, даже у стен сената, лучше быть готовым к неприятностям.
Оставив своих людей на солнышке, он посмотрел на распахнутые массивные бронзовые двери. Сенаторы стояли группами по два-три человека, обсуждая повседневные дела и ожидая, когда их позовут в зал. Юлий увидел своего тестя Цинну и Красса и стал подниматься по ступенькам, чтобы поприветствовать их. Те разговаривали, приблизив друг к другу головы, и Цезарь увидел на их лицах злость и разочарование.
Красс был все таким же загорелым и худощавым, каким его помнил Юлий, в простой белой одежде и сандалиях, ничем не выдающих его благосостояние. Цинну последний раз Цезарь видел во время своей свадьбы с Корнелией, и из них двоих именно он за прошедшие годы изменился гораздо сильнее. Когда тесть повернулся, чтобы поздороваться с Юлием, молодого человека поразило количество морщин, избороздивших его лицо. Цинна устало улыбнулся ему, и Цезарь ответил неловкой улыбкой, поскольку никогда как следует не знал этого человека.
— Странник вернулся домой, меч и лук отправлены на отдых! — воскликнул Красс. — Твой дядя гордился бы тобой, если бы сейчас был здесь.
— Спасибо. Я только что о нем вспоминал, — ответил Юлий. — Опять увидеть город после стольких лет, особенно это место… У меня такое чувство, что я сейчас услышу его голос.
— Запрещено было даже имя его произносить, когда был жив Сулла, ты знаешь об этом? — спросил Красс, наблюдая за реакцией Цезаря.
Лишь слегка поджатые губы выдали чувства молодого человека.
— Желания Суллы мало значили для меня, когда он был жив, а теперь они значат еще меньше, — решительно ответил он. — После заседания сената мне хотелось бы посетить могилу Мария, чтобы выразить свое уважение.
Красс и Цинна обменялись взглядами, и Красс сочувственно коснулся руки Юлия.
— Мне очень жаль… но его останки были увезены и где-то рассеяны. Это сделал один из солдат Суллы, хотя он все отрицает. Друзья Мария не могли опуститься так низко, хотя он и завещал кремировать себя.
Цезарь напрягся от гнева, пытаясь сохранить над собой контроль. Красс говорил спокойно, давая ему время взять себя в руки.
— Наследие диктатора до сих пор сохранилось в сенате в лице его последователей. Катон — первый среди них, а Катал и Бибилий во всем поддерживают своего лидера. Я думаю, ты знаешь сенатора Пранда, чей сын был с тобой в плену?
Юлий кивнул.
— У меня есть вопросы, которые я собираюсь сегодня с ним обсудить, — ответил он, в очередной раз прикладывая все силы, чтобы выглядеть спокойным.
Тайком Цезарь сжал правую руку, внезапно испугавшись, что эмоции, бурлящие в нем, могут спровоцировать приступ прямо на ступеньках сената и навсегда его опозорить. Красс притворился, что не замечает ничего необычного, за что Юлий был ему очень благодарен.
— Будь осторожнее с Прандом, — жестко проговорил Красс, наклонившись почти к самому лицу молодого человека, чтобы его не могли услышать сенаторы, входящие в здание. — У него крепкие связи с сулланцами, и Катон считает его своим другом.
Юлий еще больше приблизился к Крассу и с яростью прошептал:
— Те, кто был друзьями Суллы, стали моими врагами.
Не сказав больше ни слова, он отвернулся и, преодолев последние ступеньки, исчез в тени портала.
Красс и Цинна озадаченно посмотрели друг на друга и последовали за ним медленным шагом.
— Похоже, наши цели совпадают, — спокойно сказал Цинна.
Красс коротко кивнул, не желая дальше обсуждать эту тему, поскольку сейчас они шли к своим местам мимо сенаторов, среди которых были как друзья, так и враги.
Юлий почувствовал вибрирующую энергию собрания сразу, едва вошел в зал. Заметил несколько свободных мест и занял одно из них в третьем ряду за рострой председателя. Цезарь с удовлетворением смотрел и слушал, зная, что вернулся в самое сердце власти.
Увидев множество незнакомых лиц, он пожалел, что не остался вместе с Крассом и Цинной, чтобы те могли назвать новые имена. Молодой человек улыбнулся про себя, наблюдая за маскарадом, который представлял собой сенат. Он был насквозь фальшивым, и Юлий знал это. Здесь враги могут чрезвычайно благодушно приветствовать его, а затем нанести удар, стоило только отвернуться. Его отец всегда пренебрежительно отзывался об аристократии, хотя и допускал, что некоторые люди заслуживают уважения, поскольку ставят честь выше политики.
Собрание успокоилось, и пожилой консул, которого Цезарь не знал, начал обязательную процедуру. Все как один встали для того, чтобы произнести клятву: «Мы, представители Рима, клянемся посвятить свою жизнь миру в городе, нашу силу — его мощи и свою честь — его гражданам».
Юлий вместе с остальными повторял слова, чувствуя, как в душе возникает волнение. Сердце мира все еще билось. Он внимательно прослушал порядок проведения дискуссий, которые должны состояться, и постарался остаться абсолютно невозмутимым, когда консул упомянул пункт «награждение Гая Юлия Цезаря за его действия в Греции». Несколько знакомых сенаторов привстали на своих местах, чтобы посмотреть на его реакцию, но он не дрогнул ни одним мускулом лица, радуясь про себя, что купил эту новость у гонца. Юлию пришло в голову нанять консультантов, чтобы те помогли ему уяснить суть всех текущих событий. Нужен опытный юрист для подготовки судебных дел, которыми он собирался заняться сразу после того, как получит первую должность в своей политической карьере. И первым иском, поданным в суд, будет требование к Антониду о возвращении дома его дяди. То, что его аргументы должны включать в себя публичную защиту Мария, давало Цезарю изрядную долю удовлетворения.
Катона легко было узнать по грузной фигуре, хотя Юлий не мог вспомнить, чтобы несколько лет назад в свой единственный визит в сенат он его там видел. Сенатор был отталкивающе жирен, и его черты почти полностью скрывали нависающие складки кожи: таким образом, истинный Катон выглядывал словно из глубины лица. У сенатора имелся круг избранных друзей и сторонников, в данный момент окружавших его, и Юлий мог убедиться, что он очень влиятельный человек, о чем уже сообщил Красс. Отец Светония тоже был там: они моментально встретились взглядами, но пожилой человек отвернулся, притворяясь, что не видит Цезаря.
Через несколько секунд он что-то прошептал на ухо Катону, и Юлий обнаружил себя под прицелом пристального взгляда, который был скорее веселым, нежели озабоченным. Все с тем же невозмутимым видом Цезарь отметил в мыслях этого человека как своего врага. Он с интересом обратил внимание на то, как сверкнули его глаза, когда Помпей вошел в зал и занял свое место; сторонники сенатора разместились рядом.
Юлий тоже отметил перемены, происшедшие в этом человеке. Легкая полнота ушла, он выглядел подтянутым и мускулистым, как и подобает солдату: особенно это было заметно по сравнению с Катоном. Загорелое лицо напомнило Цезарю, что Помпей довольно долго находился в Испании, присматривая там за легионами. Без сомнения, выполнение задачи усмирения мятежных племен помогло ему избавиться от лишнего жира.
По первому вопросу выступил Помпей, сказав, что необходимо послать силы против морских пиратов, принимая во внимание, что под их контролем находится тысяча кораблей и две тысячи деревень и городов. Имея свой личный горький опыт, Юлий слушал с большим интересом, немного шокированный тем, что ситуации позволили так далеко зайти. Его поразило, когда с мест стали подниматься другие сенаторы, которые оспаривали цифры, приведенные Помпеем, и возражали против «разбрасывания сил».
— Я смогу очистить моря за сорок дней, если у меня будут корабли и люди, — резко ответил Помпей, однако голосование прошло не в его пользу, и он, нахмурившись, опять сел на свое место.
Юлий проголосовал в трех других делах, заметив, что Помпей, Красс и Цинна каждый раз обращали внимание на то, как именно он голосовал. Во всех трех случаях они оказались в меньшинстве: на сей раз Цезарь почувствовал разочарование. Как выяснилось, с бунтом рабов, укрепившихся около Везувия, оказалось непросто справиться, но вместо того, чтобы послать туда значительные силы, сенат дал разрешение отправить только один легион.
Юлий недоверчиво покачал головой. Он не мог понять, почему сенат стал таким осторожным. Из совместного с Марием и собственного опыта Цезарь знал, что империя должна быть сильной, чтобы выжить, и все же многие сенаторы закрывали глаза на проблемы, с которыми сталкиваются военачальники.
После часа речей Юлий гораздо лучше понял раздражение таких людей, как Пракс и Гадитик, по поводу нерешительности сената. Он ожидал, что увидит активных аристократов, готовых выполнять данные клятвы, а не их мелкие ссоры и интриги друг против друга.
Погруженный в свои мысли, Цезарь прослушал объявление следующего пункта заседания, и только когда назвали его собственное имя, он спохватился.
— …Цезарь, который должен быть награжден должностью военного трибуна со всеми правами и почестями в знак нашей благодарности за поражение Митридата в Греции и за захват двух пиратских кораблей…
Все сенаторы встали, даже Катон неуклюже поднялся со своего места.
Юлий по-мальчишески усмехнулся, когда его приветствовали радостными криками, и притворился, что не заметил тех, кто стоял в молчании, хотя отметил для себя каждое лицо, пробегая взглядом по рядам.
Когда он сел, его сердце колотилось от восторга. Трибун мог набирать армию, и Цезарь уже знал триста человек, которые первыми присоединятся к его войску. Катон встретился с ним взглядом и кивнул ему. Юлий ответил открытой улыбкой. Не стоит предупреждать человека, что он стал твоим новым врагом.
Когда бронзовые двери распахнулись, чтобы впустить дневной свет в здание сената, Юлий подошел к отцу Светония, который как раз собирался уйти.
— Мне надо переговорить с тобой, сенатор, — сказал он, вмешиваясь в разговор.
Сенатор Пранд повернулся к нему, удивленно приподняв брови.
— Не могу себе представить, чтобы у нас были темы для беседы, Цезарь, — ответил он.
Юлий проигнорировал холодный тон и продолжил, словно разговор шел между друзьями:
— Одна из таких тем — земля, которую мой управляющий продал тебе, чтобы заплатить выкуп. Тебе известно, что я привез много золота. Хотелось бы встретиться с тобой и обсудить цену, за которую я могу ее вернуть своей семье.
Сенатор покачал головой.
— Боюсь, что разочарую тебя. Я давно хотел расширить свои владения и построить дом для моего сына, как только вырубят лес. Прости, но не могу тебе помочь.
Он сухо улыбнулся Юлию и отвернулся к своим собеседникам. Цезарь протянул руку и дотронулся до его плеча. Рука тут же была сброшена резким движением.
Лицо сенатора Пранда вспыхнуло от гнева.
— Осторожнее, молодой человек. Мы в здании сената, а не в какой-нибудь глухой деревне. Если еще раз до меня дотронешься, я прикажу арестовать тебя. Из того, что мой сын рассказывал, я сделал вывод: ты не тот человек, с которым я могу вести дела.
— Возможно, он также упоминал о том, что я не из тех людей, которых можно иметь среди врагов, — произнес Юлий, понизив голос настолько, чтобы его невозможно было расслышать со стороны.
Сенатор на мгновение застыл, потом отвернулся и вместе с Катоном вышел из здания.
Цезарь задумчиво смотрел ему вслед. Он ожидал чего-то подобного от этого человека, хотя новость о строительстве нового дома была для него ударом. Размещенный на вершине холма, с видом на его поместье — такая позиция превосходства не могла не вызывать удовлетворения у Светония.
Юлий оглянулся, пытаясь найти Красса и Цинну, чтобы поговорить с ними, прежде чем они уйдут. В какой-то степени отец Светония был прав — использование силы в Риме быстро приведет к несчастью. Надо быть похитрее.
— Сначала займемся Антонидом, — еле слышно пробормотал он.
Когда Юлий проходил по улице во главе своих десяти солдат к тому месту, где находился старый дом Мария, на него нахлынули болезненные воспоминания.
Он вспомнил волнение, испытанное в те времена: неимоверная энергия, которую излучал полководец, захватывала его моментально. Каждая улица и переулок напоминали Цезарю о первом путешествии в сенат в сопровождении самых крепких солдат Перворожденного. Сколько ему тогда было лет? Четырнадцать?.. Достаточно много, чтобы усвоить урок: закон склоняется к силе. Даже Сулла спасовал перед этими солдатами на Форуме — на камнях, мокрых от крови толпы. Марий добился торжественного въезда в Рим, которого так хотел, и последовавшей за ним должности консула, но Сулла в конце концов взял над ним верх. На Юлия навалилась печаль, ему так хотелось еще хотя бы раз увидеть мужественного военачальника.
Никто из людей Цезаря не видел Рима раньше: четверо из них были родом из маленьких деревушек на африканском побережье. Солдаты старались не отвлекаться, но это представлялось невозможным, ведь перед их глазами мифический город приобретал реальные очертания.
Цирон, например, испытывал страх перед огромным количеством людей, сновавших на шумных улицах. Юлий увидел город глазами своих солдат. В мире не найти подобных мест. Запахи еды и специй смешивались с громкими разговорами и стуком молотков чеканщиков. В толпе преобладали синие и красные с золотом туники и тоги. Это был праздник ощущений, и Цезарь получал удовольствие от изумления своих солдат, вспоминая, как ехал в позолоченной колеснице рядом с Марием по улицам, заполненным ликующей толпой. Сладкое ощущение славы смешалось в памяти с болью дальнейших событий, но в тот день, в момент торжества, он был здесь.
Юлий без труда вспомнил дорогу, почти бессознательно выбирая правильный путь, которым шел во время своего первого визита в сенат.
По мере того как они поднимались над долиной, заполненной беспорядочно размещенными владениями, и карабкались по мощеной горной дороге, вдоль которой за скромными дверьми и воротами пряталось богатство, улицы становились менее оживленными и более чистыми.
Юлий остановил своих людей в нескольких сотнях футов от ворот, которые так хорошо помнил, и дальше пошел один. Когда он приблизился к ним, за воротами появилась маленькая коренастая фигурка, одетая в простую тунику раба и сандалии, и подошла к решетке, чтобы поприветствовать его. Хотя человек вежливо улыбался, Юлий заметил, что его глаза настороженно оглядывают незнакомца.
— Я пришел поговорить с хозяином дома, — сообщил Юлий, улыбаясь.
— Советника Антонида нет дома, — осторожно ответил привратник.
Юлий кивнул, так как ожидал подобной новости.
— Тогда придется его подождать. Он должен узнать новость, которую я ему принес.
— Ты пока не можешь войти… — начал человек.
Резким движением Цезарь просунул руку сквозь решетку и схватил привратника; ему приходилось видеть, как это однажды проделал Рений. Раб попытался вырваться, и ему это почти удалось, но пальцы Юлия вцепились в тунику и крепко прижали к прутьям решетки.
— Открой ворота, — приказал Цезарь привратнику, продолжавшему сопротивляться.
— Я не могу, господин!.. Если бы ты знал человека, которому принадлежит дом, тебе и в голову не пришло бы так поступать. Ты умрешь еще до заката, если не отпустишь меня!..
Юлий еще крепче прижал раба к прутьям.
— Я знаю его. Это мой дом. А теперь открой ворота, или я убью тебя.
— Тогда лучше убей, но ты не войдешь, — воскликнул привратник, сопротивляясь изо всех сил.
Он уже набрал в легкие воздуха, чтобы позвать на помощь, и Цезарь усмехнулся, невольно восхищаясь его мужеством. Не говоря больше ни слова, он протянул сквозь решетку другую руку и снял с пояса привратника ключ. Тот задыхался от ярости, а Юлий тихонько свистнул, подавая сигнал своим людям.
— Подержите-ка его и не давайте ему кричать. Мне нужны обе руки, чтобы открыть ворота, — приказал он. — Только не покалечьте. Он храбрый человек.
— Помогите!.. — успел крикнуть привратник, прежде чем тяжелая рука Цирона зажала ему рот.
Юлий вставил ключ в замочную скважину и удовлетворенно улыбнулся, когда замок щелкнул. Он поднял решетку, и ворота распахнулись. Навстречу им во внутренний двор выскочили два стражника: на солнце сверкнули клинки.
Люди Цезаря Юлия моментально обезоружили их. Еще двое стражников обнажили мечи, но сопротивление оказалось бесполезным. Привратник стал пунцовым от ярости, когда увидел это. Он попытался укусить Цирона за руку, за что получил крепкий удар.
— Свяжите их и обыщите дом. Только не проливайте крови, — приказал Цезарь, хладнокровно наблюдая, как его солдаты, разбившись на пары, обыскивают дом, который он так хорошо знал.
Здесь почти ничего не изменилось. Все там же находился фонтан, и сады Антонид оставил в том состоянии, в каком их получил. Юлий увидел то место, где он поцеловал Александрию. Совсем просто было представить, что где-то слышится смех Мария. Цезарь готов был многое отдать в этот момент, чтобы еще раз увидеть его. Память буквально придавила молодого человека внезапной печалью.
Он не узнавал ни одного из рабов или слуг, приведенных его людьми во внутренний дворик. Солдаты делали это очень эффективно. У одного или двух легионеров на лице красовались свежие царапины, полученные во время захвата дома, но Юлий остался доволен тем, что никто из приведенных людей не пострадал даже в такой степени. Если ему повезет выиграть судебное дело и восстановить свое право на дом в качестве живого наследника, немаловажную роль сыграет тот факт, что все прошло мирно. Судьи будут представителями аристократии, и известие о том, что в центре города было устроено кровопролитие, с самого начала настроит их против Цезаря.
Все было сделано быстро и без лишних разговоров. Связанных выставили на улицу: последним оказался привратник. Рот ему заткнули, чтобы он прекратил кричать, но несчастный постоянно фыркал от гнева, пока Цирон выпроваживал его на дорогу. Юлий сам закрыл ворота и замкнул их на ключ, который отобрал у привратника. Прежде чем отвернуться, он подмигнул разгневанной фигуре за оградой.
Его люди выстроились в два ряда по пять человек. Недостаточно, чтобы защитить дом от нападения, и потому первое, что Цезарю необходимо было сделать, это послать пару гонцов в поместье, чтобы они привели пятьдесят его лучших солдат. Все было прекрасно спланировано для начала судебного дела: тот, в чьих руках находится дом, имеет преимущественное право, поэтому Юлий был решительно настроен не терять его, когда вернется Антонид.
В конце концов он послал за подмогой трех самых быстрых солдат, одетых в туники гонцов, которые отыскали в запасниках дома. Больше всего Юлия беспокоило, что они могут заблудиться в незнакомом городе, и он ругал себя за то, что не взял с собой кого-нибудь из поместья, чтобы помочь посланным найти дорогу к мосту через Тибр.
Когда гонцы скрылись из вида, Цезарь повернулся к своим людям и широко улыбнулся.
— Я говорил, что найду вам жилье в Риме, — сказал он.
Солдаты заулыбались.
— Мне нужно, чтобы три человека остались охранять ворота. Их сменят через два часа. Будьте начеку. Антонид очень скоро вернется, я в этом уверен. Предупредите меня, когда он появится.
Брут и Кабера находились в поместье, когда от Юлия прибыли два гонца — третий отстал на несколько миль.
Привыкший командовать Брут быстро собрал пятьдесят человек, и они тут же направились в город. Юлий не мог знать, что такое количество людей не впустят в Рим, поэтому Марк приказал им входить по два-три человека и ждать в каком-нибудь месте, где их не увидят стражники, бывшие глазами римского сената. Последней через ворота проехала телега, полная оружия: ее сопровождали Брут и Кабера, собиравшиеся дать начальнику стражников взятку.
Кабера вынул из телеги кувшин с вином, который присоединили к монетам, и, хитро подмигнув друг другу, они миновали ворота.
— Не знаю, радоваться или приходить в ужас от того, как все легко прошло, — пробормотал Брут, пока Кабера погонял пару быков, запряженных в телегу. — Когда все закончится, я вернусь к стражникам и переговорю с ними. Взятка даже не была достаточно большой…
Кабера хмыкнул.
— Пожалуй, им следовало быть более подозрительными. Нет, мы заплатили достаточно, чтобы подумать о нас как о торговцах вином, которые хотят избежать городского налога. Ты похож на охранника, а обо мне они, возможно, подумали, что я твой состоятельный хозяин.
Брут фыркнул.
— Он принял тебя за возницу. Мне кажется, твое тряпье не слишком похоже на одежду преуспевающего торговца, — ответил он, пока телега двигалась по улицам города.
Кабера, раздраженный ответом, погонял быков и что-то бормотал себе под нос.
Телега полностью блокировала дорогу, по которой ехала, поэтому их продвижение к дому Мария было медленным, хотя Кабера получал истинное удовольствие, ругаясь с встречными возницами и размахивая кулаком перед любым, кто осмеливался перейти им дорогу. Четверо из людей Юлия пристроились за ними, очень довольные, что могут идти вслед за телегой по извилистому лабиринту улиц. Ни Брут, ни Кабера не оглядывались на них. Бруту было интересно, сколько солдат до сих пор блуждают где-то по городу. Но ведь его указания были очень просты. Сам он знал Рим отлично — сказались месяцы службы в казармах Перворожденного и визиты к Сервилии.
Наклонившись словно бы для того, чтобы проверить колеса, Брут с облегчением убедился, что количество людей, которых Юлий хотел видеть, увеличилось до девяти человек. Оставалось надеяться, что они собираются вместе не слишком заметно, иначе к ним быстро присоединятся любопытные римляне, и к старому дому Мария прибудет импровизированная процессия во главе с телегой, что полностью погубит попытку замаскироваться.
Когда они повернули к холму, который он так хорошо помнил, Брут увидел жестикулирующую человека, который кричал на кого-то за воротами. Дорога стала достаточно широкой, и теперь можно было остановиться, не перегораживая путь другому транспорту.
— Вылезай, проверь колеса или еще что-нибудь, — прошипел Марк, обращаясь к Кабере.
Тот неуклюже сполз с телеги и стал бродить вокруг нее, подходя к каждому колесу и приговаривая: «Колесо. Опять колесо».
Человек, который кричал у ворот, похоже, не заметил груженую телегу, остановившуюся совсем рядом. Брут рискнул оглянуться и с удивлением увидел целую толпу людей, собравшихся за его спиной. Что еще хуже, они выстроились по рангу и, несмотря на одежду, выглядели именно теми, кем и были: группой легионеров, притворяющихся горожанами.
Брут выскочил из телеги и побежал к ним.
— Не привлекайте к себе внимание, глупцы. Глядя на вас, из каждого дома в этом районе уже, наверное, отправили стражников, чтобы те посмотрели, чем вы тут занимаетесь!..
Солдаты растерянно поменялись местами, и Брут в отчаянии поднял глаза к небу. Здесь ничего нельзя было поделать. Уже слуги и стражники из близлежащих домов подошли к решеткам, чтобы посмотреть на толкущихся на месте солдат. Он слышал тревожные крики.
— Ну что ж, придется забыть о секретности. Разбирайте свое оружие из телеги и идите за мной к воротам. Быстро!.. Всех сенаторов хватит удар, когда они узнают, что в городе находится вооруженный отряд.
Растерянность солдат моментально испарилась: они быстро разобрали оружие. Весь процесс занял не больше нескольких минут, потом Брут приказал Кабере прекратить наконец осматривать телегу, что он продолжал без остановки делать. Его приветствия каждому колесу стали слишком утомительными.
— А теперь — вперед! — рявкнул Марк.
Его щеки порозовели от присутствия такого количества зрителей.
Легионеры шли к воротам, построившись ровными рядами, и через секунду он забыл о смущении, высоко оценив профессионализм людей, следовавших за ним. Они очень подойдут для Перворожденного.
К тому времени когда Юлий закончил объяснение своей точки зрения, Антонид был бледен от гнева.
— Как ты посмел! — прогремел он. — Я обращусь в сенат. Это мой дом по праву покупки, и ты скорее сдохнешь, чем украдешь его у меня!
— Я ни у кого его не краду. У тебя не было права предлагать деньги за собственность моего дяди, — спокойно ответил Юлий, получая удовольствие от ярости оппонента.
— Его земли и собственность были конфискованы, как у врага государства. Он был предатель! — закричал Антонид.
Самым большим его желанием было просунуть руки сквозь решетку и вцепиться в горло этому молодому наглецу, но за ним наблюдали солдаты с обнаженными мечами, а с ним рядом находилось всего двое его воинов. Антонид подумал о том, что может Юлий найти в комнатах дома. Не осталось ли там каких-нибудь доказательств, связывающих его имя с убийством дочери Помпея? Скорее всего, нет. Но мысль эта засела ему в голову, вызывая панику.
— Предателя звали Сулла, это он напал на свой собственный город, — ответил Юлий, прищурив глаза. — Оскорбление не по адресу. Марий защищал сенат от человека, объявившего себя диктатором. Он был человеком чести.
Антонид в ярости сплюнул на землю, чуть не попав на все еще связанного привратника.
— Вот чего стоит его честь! — орал он, ухватившись за прутья решетки.
Юлий отдал короткий приказ, и один из его людей выступил вперед. Антонид вынужден был убрать руки.
— Не смей прикасаться ни к чему, принадлежащему мне, — холодно сказал Цезарь.
Антонид собирался ответить, но у подножия холма вдруг раздались голоса солдат, что вынудило его сделать паузу. Он оглянулся на звук, и его черты исказило злорадство.
— Ну, ты еще узнаешь меня, подлый преступник! Сенат послал людей, чтобы они восстановили порядок. Ты будешь выброшен на улицу, точно так же, как вы поступили с моими рабами!
Он отошел от ворот и обратился к вновь прибывшим:
— Этот человек ворвался в мой дом и жестоко обошелся со слугами. Я хочу, чтобы его арестовали, — сказал Антонид ближайшему солдату.
От возбуждения в уголках его рта собралась слюна.
— Ну, у него вполне дружелюбное лицо. Давай не будем этого делать, — ответил, усмехаясь, Брут.
Несколько секунд Антонид не понимал, в чем дело, но потом наконец оценил и количество вооруженных людей, стоящих напротив него, и отсутствие у них знаков различия легионеров.
Он медленно отступил назад, вызывающе вздернув подбородок. У Брута это вызвало приступ смеха.
Антонид подошел к своим стражникам. Те явно занервничали, видя, какое количество солдат противостоит им.
— Сенат примет мою сторону! — крикнул «пес Суллы», но голос его сорвался.
— Попроси своих хозяев назначить время для слушания. Я сумею защитить свои права по закону, — ответил Юлий, открывая ворота, чтобы впустить Брута и его людей.
Антонид злобно посмотрел на него, потом повернулся на пятках и отправился прочь. Стражники последовали за ним.
Цезарь остановил Брута прикосновением руки, когда тот проходил мимо.
— Не слишком мирное сборище, Марк.
Его друг поджал губы.
— Я привел их сюда, так? Ты себе представить не можешь, как тяжело провести в город вооруженных людей. Время Мария миновало.
К ним присоединился Кабера, прошедший через ворота с последними солдатами.
— Стражники у городских ворот приняли меня за богатого купца, — весело сообщил он.
Брут и Юлий не обратили на него внимание: они пристально смотрели друг другу в глаза. В конце концов Марк слегка кивнул.
— Ладно. Но это можно было сделать более осторожно.
Напряжение между ними исчезло, и Юлий усмехнулся.
— Я получил истинное удовольствие, когда этот негодяй стал прыгать от радости, решив, что вы посланы сенатом, — проговорил он, ухмыляясь. — Один этот миг оправдывает шумное появление моих людей.
У Брута все еще был удрученный вид, но улыбка стала медленно расплываться по лицу.
— Возможно. Послушай, сенат узнает от него, что у тебя столько солдат. Будет скандал. Тебе следует отправить какое-то количество воинов в казармы Перворожденного.
— Я так и поступлю через некоторое время, но сначала надо сделать несколько дел. Мои остальные центурии тоже должны быть туда переброшены из поместья.
Неожиданно Юлия поразила одна мысль:
— Как же сенат разрешает присутствие в городе Перворожденного?
Брут пожал плечами.
— Не забывай, что он в списках легионов. Кроме того, казармы находятся за пределами стены, около северных ворот. У меня одна из лучших тренировочных площадок в Риме, а Рений — лучший мастер по части мечей. Тебе следует посмотреть.
— Ты многое сделал, Брут, — сказал Цезарь, похлопав друга по плечу. — Рим теперь не будет прежним, раз мы вернулись. Я приведу к тебе своих людей сразу же, как только буду уверен, что Антонид ничего не предпримет.
Брут протянул руку: его переполнял энтузиазм.
— Нам очень нужны твои люди. Перворожденный значительно окрепнет. Я не узнаю отдыха, пока легион не вернет былую силу. Марий…
Юлий схватил его за руку.
— Нет, Марк. Ты меня не понял. Мои люди присягали мне одному. Они не могут подчиняться тебе.
Он не хотел быть грубым со своим другом, но лучше все прояснить с самого начала.
— Что?.. — воскликнул ошеломленный Брут. — Послушай, они не являются частью какого-либо легиона, а в Перворожденном меньше тысячи человек. Все, что тебе надо сделать…
Цезарь покачал головой.
— Я помогу тебе набрать людей, как и обещал, но не этих. Прости меня.
Брут недоверчиво смотрел на него.
— Но ведь я возрождаю Перворожденный именно ради тебя. Я должен быть твоим мечом в Риме, помнишь?..
— Я помню, — ответил Юлий, опять взяв Марка за руку. — Для меня наша дружба значит больше, чем что бы то ни было, кроме жизни моей жены и дочери. В моих жилах течет твоя кровь, ты это помнишь? А моя в твоих.
Он немного помедлил и крепко сжал руку друга.
— Эти солдаты — мои Волки. Они не могут находиться под твоим командованием. Давай оставим все, как есть.
Брут вырвал руку, его лицо ожесточилось.
— Хорошо. Держи Волков около себя, пока я буду бороться за каждого нового рекрута. Я вернусь в свои казармы — и мои люди тоже. Сообщи, когда захочешь привести туда своих солдат. Возможно, тогда мы обсудим плату за их пребывание там.
Он повернул ключ в замке ворот.
— Марк!.. — окликнул его Юлий.
Брут застыл на мгновение, потом открыл ворота и вышел, оставив створки раскачиваться.
Даже в компании двух стражников Антонид держал руку на рукояти кинжала, закрепленного на поясе, пока они шли по узким темным улицам. Там можно было найти множество потаенных мест, чтобы залечь и выжидать момент, когда он потеряет бдительность. «Пес Суллы» тяжело дышал, стараясь не обращать внимания на грязные лужи, которые совершенно испортили его сандалии. Один из его людей выругался, угодив ногой в свежую, еще не остывшую кучу.
Дневной свет редко заглядывал в эту часть Рима, а ночью тени приобретали страшноватые очертания. Здесь не было законов, не было солдат и не было жителей, которые могли откликнуться на призыв о помощи.
Антонид крепче сжал рукоять кинжала и пошел быстрее, потому что кроме звука их шагов появился еще какой-то шорох. Он не стал выяснять его причину, а, спотыкаясь, почти вслепую считал углы, нащупывая их рукой. Три угла от входа, потом еще четыре вниз и налево.
Даже ночью здесь ходили люди, чего в центре Рима никогда не бывало. Те, кого они встречали, мало разговаривали. Смутные фигуры торопливо пробегали мимо трех человек, опустив головы и огибая лужи. Когда изредка попадались факелы, на несколько шагов освещавшие дорогу, люди обходили их стороной, словно попасть в границы света значило навлечь на себя несчастье.
Только злоба заставляла Антонида продолжать путь, но даже она не избавляла от страха. Человек, к которому он шел, велел никогда не появляться на этих улицах без приглашения, но потеря дома дала Антониду мужество, рожденное гневом. В темноте оно, правда, значительно поуменьшилось, и дискомфорт усилился.
Наконец «пес Суллы» достиг места, где в самом сердце перенаселенного района пересекались дороги между заплесневелыми стенами. Он немного помедлил, пытаясь найти своего человека, напрягая глаза в темноте. Рядом с ним на камни капала вода, неожиданно раздававшиеся шаги заставляли спутников Антонида нервно оглядываться, размахивая кинжалами, словно отгоняя духов.
— Тебе было сказано не искать меня до последней ночи месяца, — раздался хриплый голос над самым ухом бывшего советника.
Антонид едва не заорал от ужаса. Он подскочил на месте, ноги заскользили по влажным камням. Кинжал мгновенно покинул ножны, но запястье было перехвачено крепкой рукой, что сделало «пса Суллы» совершенно беспомощным.
Незнакомец, стоявший перед ним, носил накидку и капюшон из грубой ткани, лицо его было скрыто, хотя в чернильной темноте узких улочек такие предосторожности вряд ли имели смысл. Антонида чуть не вырвало от странного сладковатого запаха, исходящего от него. То был запах болезни, гниения, замаскированного душистыми маслами. Ему пришло в голову, только ли свою личность пытается скрыть под капюшоном этот человек, который наклонился к Антониду так близко, что почти коснулся его уха губами.
— Зачем ты явился сюда, подняв столько шума и побеспокоив половину моих наблюдателей?
В голосе звучала злость, и он раздавался так близко, что запах опять чуть не вызвал у Антонида приступ рвоты. Он вздрогнул, когда его щеки слегка коснулся капюшон.
— Я вынужден был прийти. У меня есть работа для тебя, и необходимо, чтобы она была срочно выполнена.
Хватка на запястье усилилась. Антонид не мог повернуться, чтобы посмотреть человеку в глаза, — из опасения, что их лица соприкоснутся. Вместо этого он отводил взгляд в сторону, стараясь не выдать гримасой, что отвратительный запах делает мучительным каждый вдох.
Темная фигура издала несколько недовольных восклицаний.
— Я еще не нашел подхода к жене Красса. Все происходит слишком быстро! Из-за спешки погибли мои братья. Ты недостаточно платишь за то, что я убиваю для тебя людей, это деньги только за услугу.
— Забудь Красса. Он теперь ничего для меня не значит. Я хочу, чтобы ты выследил дочь Цинны и убил ее. Теперь она должна быть твоей целью. Оставь опознавательный знак с именем Суллы — так же, как в случае с отродьем Помпея.
Очень медленно бывший советник вернул руку назад к поясу и осторожно вложил кинжал в ножны; только тогда хватка чужака ослабела. Антонид стоял неподвижно, ничем не обнаруживая желание отойти подальше. «Пес Суллы» понимал, что если разозлит собеседника, то ни он, ни его люди больше никогда не увидят широких улиц.
— Дочь Цинны хорошо охраняют. Тебе придется заплатить за жизнь людей, которых я потеряю, чтобы добраться до нее. Десять тысяч сестерциев, такой будет цена.
Антонид стиснул зубы, стараясь не дышать. Катон покроет долг, он уверен в этом. Разве не его идея нанять этого человека?
«Пес Суллы» судорожно кивнул.
— Хорошо. Все будет оплачено. Мои люди принесут золото в день, на который мы договаривались раньше.
— Тебе придется найти новых стражников. Больше не приходи сюда без приглашения, иначе цена будет выше, — прошептал голос, медленно отдаляясь от него.
Потом раздались быстрые шаги, и через мгновение Антонид почувствовал, что остался один.
Осторожно ступая, он пошел к тому месту, где оставил своих людей. Протянув руку, Антонид отпрянул от ужаса, почувствовав кровь на перерезанных горлах. Он содрогнулся и почти бегом бросился назад.
Юлий привел своих людей в казармы Перворожденного за час до рассвета. Как и сказал Брут, сами строения и тренировочные площадки впечатляли, и Цезарь тихонько присвистнул, когда проходил под аркой главных ворот, увидев грамотно размещенных часовых и укрепленные позиции.
Стражники при входе, должно быть, были предупреждены об их появлении, потому что пропустили солдат беспрепятственно. Но как только они оказались внутри и тяжелые ворота закрылись, Юлий обнаружил себя в ловушке, похожей на одну такую же — между стен в Митилене. В каждом строении, выходящем в главный двор, могли быть размещены лучники, от которых не было спасения, единственный узкий проход вел мимо щелей в стенах.
Цезарь пожал плечами и стал наблюдать, как строятся его центурии. Вскоре весь двор был заполнен солдатами, стоявшими в четком каре.
Интересно, сколько еще Брут заставит его ждать? Трудно было предположить подобное после такой длительной разлуки с лучшим другом. Мальчик, которого он знал, уже давно был бы здесь, но мужчина, командовавший остатками Перворожденного, очень изменился за время разлуки — возможно, достаточно для того, чтобы предать забвению прошлое…
Ничем не выказывая нетерпения, Юлий невозмутимо стоял рядом со своими людьми. Ему нужны казармы, а эти, по словам Тубрука, действительно были хороши. Кошелек у Красса достаточно тяжел, чтобы купить самое лучшее, что имелось в городе.
За время ожидания Цезарь решил выкупить у Красса часть казарм. Откровенно говоря, он был согласен с Тубруком, что отношения, которые предлагает богатый сенатор, в будущем могут стать помехой, не важно какими бы дружелюбными они ни казались в настоящем.
Брут вышел из главного здания вместе с Рением. Юлий с интересом посмотрел на перевязанную культю левой руки старого гладиатора, сохранявшего невозмутимое выражение лица. Марк казался рассерженным, надежды Цезаря испарились.
Брут подошел к нему и, резко остановившись, отсалютовал. Юлий ответил без колебаний. На какое-то мгновение он почувствовал боль из-за пропасти, которая возникла между ними, но потом у него сформировалось решение. Он ничем не выдаст своих чувств. Брут не из тех, чей ум он хотел бы использовать или контролировать. Так можно обращаться с врагами, а не с мальчиком, с которым много лет назад ловил воронов.
— Добро пожаловать в казармы Перворожденного, трибун, — сказал Брут.
Цезарь покачал головой, услышав официальный тон, вызвавший у него раздражение, поэтому заговорил с Рением, не обращая внимания на Марка.
— Как приятно тебя видеть, старина. Ты не мог объяснить ему, что эти люди не относятся к Перворожденному?
Рений спокойно посмотрел на трибуна, а потом ответил:
— Сейчас не время для ссор, парень. День набора в этом году уже прошел, лишних людей еще для одного легиона уже не будет. Вам надо прекратить выпячивать грудь друг перед другом и помириться.
Юлий раздраженно фыркнул:
— Бога ради, Брут, что мне теперь делать? Перворожденный не может иметь двух командиров, а мои люди поклялись в верности мне. Я собрал их по глухим деревням и сделал из них легионеров. Ты не можешь ожидать, что я передам своих солдат другому командиру после того, через что нам пришлось вместе пройти.
— Я думал… ты больше других хочешь, чтобы Перворожденный опять набрал силу.
— Как трибун я имею право набирать для тебя солдат. Я пошлю людей по всей стране. Клянусь, мы восстановим Перворожденный. Марию я должен столько же, сколько и ты, если не больше.
Брут пытливо посмотрел Цезарю в глаза, словно оценивая его искренность.
— Но ты собираешься создавать еще и свой легион? Будешь претендовать на то, чтобы в списки было включено еще одно наименование? — напряженным голосом спросил он.
Юлий колебался, а Рений прочистил горло перед тем, как заговорить. Привычка многолетнего послушания заставила их ждать.
Однорукий посмотрел Цезарю в глаза.
— Верность — редкое качество, мальчик, но Марк рисковал для тебя жизнью, когда вернул Перворожденный в списки. Люди вроде Катона выступают сейчас против него. Нет никакого конфликта. Перворожденный — твой легион, неужели ты не понимаешь? Волки могут принести новую клятву и при этом оставаться твоими солдатами.
Юлий смотрел на двух товарищей: это было похоже на взгляд в детство.
Он неохотно покачал головой и проговорил:
— Двух командиров быть не может.
Брут уставился на него.
— Ты хочешь, чтобы я присягнул тебе? И передал командование?..
— Как еще ты сможешь быть моим мечом, Марк? Но я не могу просить тебя отказаться от должности, о которой ты всегда мечтал. Это слишком.
Юлий мягко взял товарища за руку.
— Нет, — пробормотал Брут, внезапно приняв решение. — Это совсем не важно. Мы связаны старыми клятвами, и я всегда говорил, что сразу явлюсь, как только ты меня позовешь. Ты ведь зовешь меня сейчас?
Цезарь глубоко вздохнул, оценив жертву друга и чувствуя, как заколотилось в груди сердце.
— Я зову тебя, — ответил он спокойно.
Брут кивнул.
— Тогда я связываю себя с твоими Волками, и с сегодняшнего дня мы начинаем воссоздание Перворожденного.
Оставив с собой только пять человек, Юлий шел по многолюдным улицам к месту встречи, назначенной Тубруком.
Настроение у него было прекрасное. Дом дяди теперь принадлежит ему, его охраняют двадцать солдат. Что еще важнее, проблема Перворожденного тоже решена. Цезарь молча благодарил Брута и Рения за верность. И все же где-то в глубине души какая-то его часть говорила, что в конечном итоге Юлий манипулирует их любовью к нему так же хладнокровно, как это могло быть с любым врагом. Цезарь говорил себе, что другого выхода нет, но внутренний голос не успокаивался.
Недалеко от дома Мария Юлий легко нашел мастерскую Таббика. Когда он подошел ближе, его переполнило волнение. Цезарь не видел Александрию со дня своей свадьбы и сначала не решился спросить Тубрука, выжила ли она в той ужасной бойне, последовавшей за его уходом из города.
Протянув руку к двери, Юлий заколебался, почувствовав знакомую нервозность, которую всегда ощущал в ее присутствии. Он удивленно покачал головой, узнав это чувство, потом вошел в дом, оставив своих людей снаружи.
Александрия стояла в нескольких шагах от двери. Она повернулась поприветствовать нового посетителя и радостно засмеялась, увидев Цезаря. Это было простое удовольствие от встречи со старым знакомым. Шею девушки охватывало золотое ожерелье. Рядом работал Таббик.
У Юлия защемило сердце, когда он увидел девушку. С золотым украшением она, казалось, приобрела самоуважение и достоинство, которых у нее раньше не было.
— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он, закрывая дверь.
— Это потому, что рядом со мной теперь Таббик, — просто сказала Александрия.
Мастер что-то пробормотал, оторвавшись от работы, посмотрел на человека, вошедшего в магазин, и выпрямился.
— Вы покупаете или продаете? — спросил он, снимая с шеи Александрии ожерелье.
Цезарю стало жаль, что он делает это.
— Нет, Таббик. Юлий мой старый друг, — сказала девушка.
Ювелир кивнул.
— Один из тех, кто присматривает за Октавианом?
— У него все хорошо, — сказал Юлий.
Таббик усмехнулся: ему не удалось спрятать довольную улыбку.
— Я рад этому, — сказал он спокойно и ушел куда-то в глубь мастерской вместе с ожерельем, оставив их одних.
— Ты похудел, Юлий. Неужели твоя красавица жена тебя плохо кормит? — простодушно спросила Александрия.
Цезарь засмеялся.
— Я вернулся только пару дней назад и занял старый дом Мария…
Александрия удивленно распахнула глаза.
— Быстро это у тебя получается, — сказала она. — Я думала, там живет советник Суллы.
— Так оно и было. Я обращусь в суд, чтобы официально закрепить за собой дом. Это даст возможность отстоять в городе честное имя Мария.
Улыбка исчезла с лица девушки. Александрия опустила голову и стала теребить фартук, наматывая его на пальцы.
Юлию хотелось подойти к ней, но усилием воли он заставил себя остаться на месте. Его поразило, что он почувствовал влечение к девушке, как только вошел в магазин.
Ты женатый человек, твердо говорил себе Цезарь, и тут же вспыхивал, едва она поднимала на него глаза.
— Итак, зачем ты пришел в нашу скромную маленькую мастерскую? Сомневаюсь, что для того, чтобы повидать меня.
— А почему бы и нет? Я был рад услышать, что ты выжила. Мне сообщили, что Метеллу убили.
Как это всегда бывало, в разговорах с Александрией Юлий начинал что-то мямлить, с трудом подбирая слова, и от этого злился.
Девушка повернулась к нему, сверкнув глазами.
— Я никогда бы не оставила ее, если бы знала, что она собирается сделать. Она стала жертвой — такой же, как и те люди, которых убил на улицах негодяй Сулла. Мне очень жаль, что он быстро умер. Хотелось, чтобы его смерть была долгой и мучительной…
— Я ничего не забыл, хотя в сенате, похоже, не желают вспоминать прошлое, — заметил Цезарь горько.
Они обменялись понимающими взглядами, вспоминая тех, кого потеряли; близость между ними, основанная на общей памяти, оказалась сильнее, чем можно было предположить.
— Ты заставишь их заплатить за все, Юлий? Мне непереносима мысль, что всякие твари продолжают свободно жить. Рим гораздо более грязный город, чем кажется с Форума.
— Я сделаю все, что смогу. Начну с того, что заставлю их почитать Мария, это застрянет кое у кого в горле, — ответил он серьезно.
Александрия опять ему улыбнулась.
— Боги, я так рада тебя видеть. Ко мне словно вернулось прошлое, — сказала она, и Цезарь снова почувствовал смущение.
Появившееся достоинство свободной женщины сделало Александрию почти неузнаваемой, но все-таки он понимал, что может ей доверять просто потому, что она была в его прошлой жизни. Какая-то циничная часть души Юлия подозревала, что он безнадежно наивен. Все изменилось, и Брут достаточно часто упоминал об этом.
— У меня не было возможности поблагодарить тебя за деньги, которые ты передал с Метеллой, — сказала Александрия. — Я купила долю в мастерской. Для меня это очень много значило.
Цезарь отмахнулся от ее благодарности.
— Мне хотелось помочь, — ответил он, переминаясь с ноги на ногу.
— Ты пришел в мастерскую, чтобы посмотреть, как я тут управляюсь?
— Я знаю, лучше было бы сказать, что я пришел повидать тебя по старой дружбе, но так уж случилось… — начал Цезарь.
— Знаю. Ты хотел бы купить какую-нибудь подвеску или красивую брошь для своей жены? Я могу подобрать что-нибудь подходящее к ее глазам.
Жизнерадостность Александрии контрастировала с серьезным настроением Юлия; для застенчивого юноши, которого она когда-то знала, это было нехарактерно.
— Нет, это касается суда и… Я хочу заказать бронзовые щиты в честь Мария. Чтобы на них изобразили его сражения, даже его смерть, когда пал Рим. Короче, мне хотелось бы, чтобы на щитах была рассказана история его жизни.
Александрия провела ладонью по волосам, оставив на них крошечные золотые опилки. При каждом движении они сверкали, и помимо воли Юлию опять захотелось протянуть руку и нежно их смахнуть.
Он постарался сосредоточиться, разозлившись на себя.
Александрия задумалась, потом взяла с полки грифельную доску и восковое стило.
— Они должны быть большими — наверное, фута три в диаметре, чтобы все было хорошо видно на расстоянии…
Девушка начала набрасывать эскиз, прищурив один глаз. Юлий увидел, как она убрала со лба спадавшую прядь волос. Тубрук очень хорошо о ней отзывался, а мнению этого мужчины обычно можно доверять.
— На первом должен быть его портрет. Что ты об этом думаешь?
Александрия повернула доску, и Юлий облегченно вздохнул, увидев знакомое лицо. В его чертах сохранилась сила, которую он помнил, хотя в скупых линиях содержались не более чем отголоски той мощи, что переполняла Мария.
— Это он. Я не подозревал, что ты так рисуешь…
— Таббик хорошо учит. Я могу сделать для тебя щиты, но металл будет очень дорого стоить. Мне хотелось бы заключить с тобой договор, однако речь идет о месяцах работы. Это такой заказ, который сделает мне в городе имя.
— Цена не важна. Я не сомневаюсь, что она будет справедливой, но мне щиты нужны через недели, а не через месяцы. Сенат не станет столько тянуть с судом по поводу утраченного дома Антонида. Я думаю, чем быстрее тебе удастся их сделать, тем лучше.
— Таббик!.. — крикнула девушка.
Из задней комнаты с инструментами в руках вышел что-то бормочущий ювелир. Александрия быстро объяснила ему суть дела. Юлий улыбнулся, увидев, как лицо мастера приняло заинтересованное выражение. В конце концов он кивнул.
— Я смогу наладить нормальную работу мастерской, но придется закончить заказанные броши. — Таббик задумчиво потер подбородок. — Имей в виду, это может увеличить стоимость. Нам придется снять большее помещение и еще большую кузницу. Дай-ка подумать…
Он взял еще одну грифельную доску с полки, и оба стали что-то писать и тихо разговаривать. Все это продолжалось довольно долго, Юлий терпеливо ждал. Наконец они пришли к соглашению.
Александрия повернулась к нему, в ее волосах все так же поблескивали крупинки золота.
— Я берусь за эту работу. Когда у тебя будет пара свободных часов, мы обсудим, какие сцены ты хотел бы увидеть на щитах.
— Ты знаешь, где я живу, — сказал Юлий, — и можешь в любой момент найти меня, если понадобится.
Девушка крутила в руках стило, внезапно почувствовав себя неуютно.
— Я бы предпочла, чтобы ты приходил ко мне, — сказала она, не желая объяснять, как старое поместье проверило ее силы, когда она последний раз проходила через ворота.
Юлий понял то, о чем не хотела говорить девушка.
— Я так и сделаю. Могу даже привести с собой мальчика. Тубрук говорит, он все время вспоминает о тебе и… о Таббике.
— Обязательно. Мы очень по нему скучаем. Его мать приходит в поместье, когда может, но ему, наверное, тяжело жить вдалеке от нее, — ответила Александрия.
— На мальчишку прямо-таки нет никакой управы. Несколько дней назад Тубрук поймал его, когда он скакал по полям на моей лошади.
— Он не бил Октавиана? — слишком поспешно спросила Александрия.
Юлий, улыбаясь, покачал головой:
— Он не смог бы. Хорошо, что не Рений нашел мальчика, хотя как бы он его выпорол с одной рукой, я не знаю. Скажите матери Октавиана, пусть не беспокоится о нем. Он — моей крови, и я присмотрю за ним.
— У него никогда не было отца, Юлий. Мальчик в нем нуждается больше, чем девочка.
Цезарь немного помялся, не желая брать на себя ответственность.
— С Тубруком и Рением он обязательно вырастет хорошим человеком.
— Они не одной с ним крови, Юлий, — возразила девушка, не отрывая от него взгляда, пока он смотрел в сторону.
— Хорошо! Пусть он будет рядом со мной, хотя с тех пор, как я вернулся в город, у меня не было ни минуты покоя. Я за ним присмотрю.
Александрия хитро усмехнулась.
— «Нет лучшего испытания для человеческого таланта, чем вырастить сына», — процитировала она.
Юлий вздохнул.
— Мой отец всегда так говорил, — сказал он.
— Я знаю. И он был прав. У мальчика, бегающего по улицам города, нет будущего. Никакого! Где бы сейчас был Брут, не возьми твоя семья его к себе?
— Я уже согласился, Александрия. У тебя нет необходимости говорить это еще раз.
Неожиданно она подняла руку и коснулась белого шрама, пересекающего лоб Цезаря.
— Дай мне на тебя посмотреть, — сказала девушка, подходя к нему поближе. — Счастье, что ты выжил. Поэтому твой взгляд стал совсем другим?..
Юлий пожал плечами, собираясь прекратить разговор, но потом рассказал и про сражение на «Ястребе», и про ранение в голову, потребовавшего месяцы на выздоровление, и про припадки, случающиеся с ним.
— Все изменилось за время моего отсутствия, — сказал он. — Впрочем, быть может, все осталось прежним, но зато я сам настолько сильно изменился, что просто не вижу этого. Кабера говорит, что припадки могут продолжаться всю мою жизнь — или прекратятся завтра. Никто не может знать.
Цезарь поднял левую руку и уставился на нее, но рука не дрожала.
— Я иногда думаю, что жизнь — не что иное, как боль с моментами радости, — проговорила Александрия. — Ты стал сильнее, чем прежде, Юлий, несмотря на ранение. Я нашла выход: ждать моменты счастья, несмотря на боль, а потом наслаждаться ими, не думая о будущем.
Цезарь опустил руку, внезапно почувствовав стыд за то, что так откровенно рассказывал о своих страхах. Это было не ее и не чье-то еще бремя, а только его. Он — глава семьи, римский трибун и командир Перворожденного. Странно, но он не мог получить то удовольствие, которое хотел, мечту, которая ему однажды уже была дана.
— Ты видишься с… Брутом? — спросил Юлий после паузы.
Девушка отвернулась и стала протирать инструменты на рабочем столе Таббика.
— Мы встречаемся, — ответила она.
— Я не говорил ему, что мы…
Александрия вдруг засмеялась, бросив на него взгляд через плечо:
— Лучше не надо. Между вами и так достаточно конкуренции. Не хватало еще меня.
К своему изумлению, Юлий почувствовал укол ревности. Он постарался отмахнуться от него. Александрия не принадлежит ему сейчас и, кроме нескольких моментов в прошлом, не принадлежала никогда.
— Держи его к себе поближе, Юлий. Рим гораздо опаснее, чем тебе могло показаться.
Цезарь чуть было не усмехнулся при мысли, что выжил именно для того, чтобы вернуться в город, но тот факт, что его жизнь имела для нее значение, остановил его.
— Я буду держать Марка рядом, — пообещал он.
Юлий спрыгнул с лошади, чтобы пройти пешком последние две мили до поместья.
Пока он шагал, намотав поводья на руку, в голове у него роились планы. Со времени возвращения события развивались с необыкновенной скоростью. Получение должности трибуна, захват дома Мария и командование Перворожденным, встреча с Александрией… Октавиан.
Корнелия… Она казалась ему незнакомкой. Цезарь нахмурился, чувствуя, как его буквально убаюкивает топот копыт по пыльной дороге. Память о ней помогала ему в самые трудные моменты плена. Желание вернуться к жене обладало тайной силой, которая преодолела унижения, болезни и боль. И вот теперь, когда он обрел Корнелию, она стала как будто бы другим человеком. Юлий надеялся, что со временем это чувство пройдет, но душа его все еще тосковала по жене, которую он когда-то любил, хотя она была всего в миле от этого места и ждала мужа.
Судебная тяжба нисколько не беспокоила Цезаря. У него было больше шести месяцев однообразного существования в корабельном трюме для того, чтобы придумать и отшлифовать все детали защиты Мария: если бы Антонид не дал ему такого шанса, он выиграл бы дело каким-нибудь другим способом. Юлий не мог смириться с тем, что имя его дяди позорят в городе.
Корнелия подошла к воротам встретить мужа, и он поцеловал ее. И тут ему в голову пришла запоздалая мысль, что между мужем и женой существуют еще кое-какие дела, которыми он пренебрегал две ночи после возвращения. Наверняка близость возродит любовь к Корнелии.
Усталость от путешествия тут же исчезла: Цезарь опять поцеловал жену и на сей раз не спешил оторваться от ее губ. Захваченный своими мыслями, Юлий не почувствовал, что внезапно она напряглась.
Цезарь передал поводья рабу, ожидавшему в сторонке.
— С тобой все хорошо? — прошептал он на ухо жене. Запах ее духов наполнил легкие ароматной прохладой.
Она тихо кивнула.
— Девочка спит?
Корнелия откинула голову назад, чтобы посмотреть на мужа.
— О чем ты думаешь?.. — спросила она, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие.
— Я объясню, если хочешь, — ответил он, снова целуя ее.
У Корнелии была прекрасная светлая кожа.
Они прошли в спальню.
Неожиданно Юлий почувствовал неловкость и пытался скрыть нервозность за поцелуями, между которыми они сбрасывали одежду прямо на пол. В действиях жены было что-то не так, но Цезарь списал это на долгую разлуку. Они очень недолго знали друг друга, поэтому он и не ждал, что их близость произойдет легко.
Юлий гладил жену по шее, легкими движениями касался спины, пока они сидели обнаженные друг перед другом, освещенные единственной лампой, окрашивавшей комнату в золотистый цвет.
Корнелия с трудом переносила его поцелуи: ей хотелось рыдать от горя из-за того, что в ней что-то сломалось. Она никому не говорила о том, что сделал Сулла, даже Клодии. То был позор, который она хотела забыть, прятала в глубине души и надеялась, что когда-нибудь забудет полностью. Женщина отвечала на ласки Юлия, все больше и больше приходившего в возбуждение, но не чувствовала ничего, кроме страха от воспоминаний о последнем визите к диктатору, непрошено ворвавшихся в ее память.
Она вспомнила, как слышала плач дочери из детской колыбели около кровати, когда Сулла навалился на нее, и слезы медленно полились из глаз, потому что его жестокость со страшной силой сейчас ранила ее душу.
— Я не могу, Гай, — сказала Корнелия срывающимся голосом.
— Что с тобой?.. — воскликнул Юлий, шокированный слезами жены.
Корнелия упала на колени перед мужем, и он обнял ее, крепко прижав к себе, пока женщину сотрясали рыдания.
— Тебя кто-нибудь обидел? — прошептал он, и его грудь заполнила ужасающая пустота.
Сначала Корнелия не могла ему ответить, но потом все-таки шепотом заговорила, устало закрыв глаза. Еще не самое страшное, а только начало, ее беременность, бессильный гнев от мысли, что никто в Риме не может остановить Суллу.
Огромная печаль навалилась на Юлия, слезы злости и разочарования выступили на глазах при мысли о том, что ей пришлось пережить. Он постарался взять себя в руки и сильно прикусил губу, чтобы не задавать бессмысленные, глупые вопросы, которые не приведут ни к чему, кроме еще больших страданий. Для Цезаря сейчас ничего не имело значения, он хотел только обнимать жену до тех пор, пока рыдания не затихнут, перейдя в тихие всхлипывания.
— Сулла уже мертв и больше никогда не сможет причинить тебе вред, — прошептал он.
Юлий рассказывал жене, как ее любовь помогла ему сохранить мужество, чтобы не сойти с ума в темном трюме, как горд он был на свадьбе, как много она значила в его жизни… Его слезы высохли одновременно с ее слезами: когда луна на рассвете растаяла в небе, они уснули, но спали друг от друга отдельно.
Когда солнце всего на несколько пядей поднялось над горизонтом, Тубрук обнаружил Цезаря, прислонившегося к внешней стене поместья, с накинутым на обнаженные плечи одеялом, защищавшим от утренней прохлады.
— Ты плохо выглядишь, — сказал старый гладиатор.
К его удивлению, Юлий не ответил; казалось, молодой человек не заметил приближения управляющего. Его глаза покраснели от бессонной ночи, тело вздрагивало от холодного ветра, но Юлий не обращал на это внимания.
Тубрук увидел на загорелой коже светлые следы шрамов, свидетелей старой боли и сражений.
— Юлий!.. — мягко окликнул он молодого человека.
Ответа не последовало, но Цезарь позволил одеялу свалиться с плеч, и остался только в сандалиях и облегающих штанах, доходящих до середины бедер.
— Мне надо пробежаться, — произнес Юлий, глядя на лес за холмом.
Его голос был таким же холодным, как ветер, и Тубрук обеспокоенно прищурил глаза.
— Я пойду с тобой, парень, если ты немного меня подождешь, — сказал он и вернулся в дом, чтобы стащить с себя тяжелую тунику.
Когда управляющий вернулся, Юлий медленно разминал мышцы ног, и Тубрук присоединился к нему, завязав кожаные шнурки до самого верха икры.
Когда оба были готовы, Юлий двинулся вперед, задав ритм движения.
Тубрук легко пробежал первую милю через лес, довольный, что не отказался от упражнения. Позже, когда в груди стало жечь от усилий, он посмотрел на Юлия. Тот легко несся по извилистой тропинке, грудь его равномерно вздымалась.
Старый гладиатор старался не отставать: сначала бежал плечом к плечу с младшим товарищем, потом стал переходить на все более медленный шаг. Юлий не разговаривал, продолжая бег: по лицу его струился пот, заливая глаза.
После следующей мили они выбежали из прохладной зеленой тени и продолжили путь по периметру поместья. Ноги уже отказывались повиноваться Тубруку; дыхание вырывалось со свистом. Ни один человек его возраста не смог бы так долго выдерживать подобную нагрузку, а по Цезарю нельзя было сказать, что он утомился, поскольку молодой человек или не обращал внимания на усталость, или просто забыл о ней. Он был сосредоточен на своих мыслях и не замечал, что Тубруку тяжело. Старый гладиатор понимал, что важно быть рядом с Юлием, когда тот наконец выдохнется, но вскоре у него перед глазами уже появились красные пятна, а каждый удар сердца отзывался болью, от которой в груди начинал разгораться костер.
Цезарь остановился без предупреждения, опустив руки на колени и тяжело дыша. Тубрук тут же прекратил бег, благодаря богов за передышку. Он мерил тропинку медленными шагами, надеясь, что Юлий не побежит снова, отдохнув несколько минут.
— Ты знаешь, что случилось с Корнелией?.. — неожиданно спросил Юлий.
Тубрук похолодел, силы внезапно покинули его.
— Да, знаю. Мне рассказала Клодия.
Цезарь вдруг выругался, с неистовой яростью сжав кулаки. Лицо его покраснело. Тубрук от неожиданности отступил на пару шагов и сам себе удивился.
Молодой человек ходил взад и вперед, его руки искали в воздухе нечто такое, что он мог бы схватить и убить. Юлий посмотрел на управляющего, и Тубруку пришлось собрать всю волю, чтобы не отвести взгляд.
— Ты обещал, что будешь защищать ее, — прорычал Цезарь, делая шаг навстречу управляющему. — Я доверил тебе ее безопасность!
Повинуясь внезапному порыву, Юлий поднял кулак, но Тубрук не шевельнулся, хотя и не сомневался, что сейчас последует удар.
Однако молодой человек фыркнул и отвернулся.
Старый гладиатор заговорил спокойно, зная кое-что об эмоциях, которые лишили Юлия контроля.
— Когда Клодия мне рассказала, я стал действовать, — ответил он.
Цезарь, казалось, его не слышал.
— Этот негодяй Сулла издевался над ней, Тубрук. Он дотрагивался до нее своими грязными руками, — воскликнул он и разразился рыданиями, потом медленно опустился на траву, закрыв ладонями глаза.
Тубрук наклонился и обнял молодого человека. Юлий не сопротивлялся, продолжая сдавленно рыдать.
— Она думала, что я ее за это возненавижу, ты можешь в это поверить?..
Старый гладиатор не отпускал его, давая пролиться горьким слезам.
Когда же Цезарь наконец успокоился, он отпустил его и, посмотрев в побледневшее лицо, сказал:
— Я убил его, Юлий. Я убил Суллу, когда узнал обо всем.
Цезарь широко раскрыл глаза от изумления, а Тубрук продолжал, чувствуя облегчение от того, что может все наконец-то рассказать:
— Я занял место раба в его кухне и сдобрил пищу аконитом…
Юлий схватил Тубрука за руки.
— Кто-нибудь еще знает?..
— Только Клодия. Я не стал говорить Корнелии, — ответил управляющий, прилагая усилие, чтобы освободить свои запястья.
— Никто? Ты уверен? Тебя не могут опознать?..
В конце концов Тубрук разозлился и с силой разжал пальцы Юлия.
— Все, кто мог меня опознать, мертвы. Мой старый друг, который продал меня в дом Суллы, умер после пыток, так не выдав меня… Теперь, кроме Клодии и нас, никто ничего не знает, клянусь.
Он перехватил тяжелый взгляд Цезаря и медленно, сквозь зубы процедил, догадавшись о его мыслях;
— Ты не тронешь Клодию, Юлий. Даже не думай об этом!..
— Пока она жива, моя жена и дочь в опасности, — ответил молодой человек убежденно.
— И пока я жив. Меня ты тоже убьешь? Имей в виду, если ты только дотронешься до Клодии, я сам приду за тобой!..
Двое мужчин стояли друг против друга, сжав кулаки. Молчание становилось невыносимым, но никто не отводил взгляда. Потом Юлий вздрогнул, и маниакальный блеск пропал из его глаз.
Тубрук продолжал на него смотреть: ему было необходимо, чтобы молодой человек отказался от своего намерения.
Наконец Цезарь заговорил:
— Хорошо, Тубрук. Но если сулланцы когда-нибудь придут к ней или к тебе, связи с моей семьей не должно быть…
— Не надо меня об этом просить! — сердито сказал управляющий. — Я служил твоей семье не один десяток лет. Я люблю Клодию, Юлий, и она любит меня. Мой долг, моя любовь к тебе не пересекаются с возможностью причинить ей вред. Этого не случится. В любом случае я знаю, что от Суллы ко мне нет тропки, да и к тебе тоже. Чтобы доказать это, я готов на все.
Когда Цезарь снова заговорил, в его голосе явно звучала усталость.
— Тогда тебе придется уехать. У меня достаточно денег, чтобы отправить тебя куда-нибудь подальше от Рима. Клодию я освобожу, и ты сможешь взять ее с собой.
Тубрук стиснул челюсти.
— А твоя мать? Кто за ней будет присматривать?
Из молодого человека словно испарилась вся страсть, оставив усталость и пустоту.
— Есть Корнелия, и я могу нанять еще одну сиделку… А что делать? Разве у нас есть выбор? Неужели ты думаешь, что я этого хочу? Ты был рядом со мной всю мою жизнь. Я не могу представить, что мы больше не будем вместе бегать вокруг поместья, но сулланцы до сих пор ищут убийцу, ты знаешь это… О боги! Дочь Помпея!.. — Юлий окаменел от ужаса, так как знак смерти навис над его домом. Хриплым шепотом он проговорил: — Они бьют вслепую. Корнелия уже в опасности!
Больше не произнеся ни слова, Цезарь бросился назад к поместью, срезав путь через узкий мост над ручьем.
Тубрук выругался и побежал за ним, не в силах сократить расстояние из-за усталых ног. Как только Юлий произнес роковые слова, старый гладиатор понял, что он прав, и его тоже охватила паника. Потерять Корнелию после всего, что он сделал, чтобы ее защитить?.. Эта мысль вызывала желание кричать от ярости, и он прибавил скорости, не обращая внимания на боль.
Корнелия спала так же плохо, как и ее муж, и когда двое мужчин вернулись в поместье, она уже была вместе с Клодией и Юлией, обсуждая с няней поездку в город.
Женщина услышала, как Цезарь зовет своих солдат, и поднялась с кушетки: ее нервозность еще более усилилась. Несмотря на моменты нежности, которые он ей подарил, это был не тот человек, что несколько лет назад оставил Рим. Его простодушие исчезло: возможно, причиной тому стали шрамы, о которых он не хочет говорить. Были минуты, когда Корнелии чудилось, что слез больше не осталось, что Сулла отнял их друг у друга.
Когда Цезарь ворвался в комнату, ее глаза широко распахнулись от удивления.
— Что случилось? — спросила Корнелия.
В ответ Юлий нахмурился, глядя на Клодию, так как теперь знал, что она в курсе секрета Тубрука, что увеличивало риск для Корнелии.
Старый гладиатор вошел следом за ним и перехватил взгляд няни; он кивнул, чтобы подтвердить то, о чем она уже догадалась.
Юлий заговорил, чувствуя облегчение от того, что жена оказалась невредима. Пока он бежал домой, то непрерывно думал о том, что вот именно сейчас к Корнелии подкрадываются убийцы.
— Я боюсь, что тебе угрожает опасность со стороны друзей Суллы. Помпей потерял дочь, потому что был близок к Марию. Мне следовало подумать об этом раньше! Эти люди хотят отомстить за смерть диктатора, они преследуют его врагов даже сейчас, надеясь, что в их сети попадет настоящий убийца. Я послал за солдатами из Перворожденного, чтобы защитить тебя, и направил гонцов к Крассу. Он наверняка станет следующей целью… Боги, так ведь и Брут тоже!.. Хотя он, по крайней мере, хорошо защищен.
Цезарь мерил шагами комнату: его грудь все еще высоко вздымалась от пробежки.
— Мне придется использовать хитрость, но этих людей нельзя оставлять в живых. Так или иначе, я должен уничтожить их союз, созданный в память Суллы. Мы не можем жить, постоянно ожидая удара в спину.
Он неожиданно повернулся и указал на управляющего, который все еще обливался потом у дверей:
— Тубрук, я хочу, чтобы ты обеспечивал безопасность моей семьи до тех пор, пока все не закончится. Если я буду в Риме, здесь нужен кто-то, кому я доверяю, чтобы позаботиться о моих женщинах.
Старый гладиатор с достоинством выпрямился. Он не станет упоминать об угрозах, прозвучавших только что, но не спросить, по какой причине молодой хозяин так резко изменил мнение, было выше его сил.
— Ты хочешь, чтобы я остался здесь?.. — произнес Тубрук.
Вопрос был задан очень многозначительным тоном, что заставило Юлия прекратить беготню по комнате.
— Да, я ошибался. Моя мать нуждается в тебе. А мне ты нужен больше, чем всегда. Кому еще я могу доверять?
Тубрук с пониманием кивнул, зная, что разговор на холме больше никогда не повторится. Человек, мечущийся по комнате, как леопард в клетке, был не из тех, кто задерживается на прошлых ошибках.
— А кто мне угрожает? — спросила Корнелия, стараясь преодолеть страх, охвативший ее.
— Ими руководит Катон и его сторонники. Возможно, Антонид. Даже отец Светония может быть членом шайки. Они или сами принимают участие, или знают о деле, — ответил Юлий.
Корнелия при имени Антонида вздрогнула. Юлий выругался, так как новая мысль поразила его:
— Я мог бы убить этого пса Суллы, я имел такую возможность! Он стоял всего в нескольких футах от меня за воротами дома Мария. Если он приложил руку к убийству дочери Помпея, мы недооцениваем его опасность. Боги, как я был слеп!..
— Ты должен встретиться с Помпеем. Он твой союзник, известно ему об этом или нет, — заметил Тубрук.
— И Красс, и твой отец Цинна тоже, — ответил Юлий, поворачиваясь к Корнелии. — Мне надо встретиться с ними со всеми.
Корнелия опять села на кушетку. Цезарь подошел к ней, опустился на одно колено и взял жену за руку.
— Я никому не позволю причинить тебе вред, обещаю. Это место станет крепостью под охраной пятидесяти человек.
Корнелия видела в его глазах желание защитить ее, но не любовь, а только долг мужа по отношению к жене.
Выдавив из себя улыбку, женщина погладила Юлия по щеке, все еще горячей от пробежки.
«Крепостью — или тюрьмой», — пришла ей в голову горькая мысль.
Когда двумя днями позже на дороге, ведущей в Рим, появились всадники, Юлий и Брут в считанные минуты подняли на ноги все поместье. Рений привел пятьдесят человек из казарм Перворожденного, и к тому времени, когда неизвестные приблизились к воротам, для обороны была собрана целая армия.
На каждой стене стояли лучники; Корнелия вместе с остальными женщинами была спрятана в комнатах, которые Цезарь предназначал именно для этой цели. Клодия унесла Юлию вниз без всяких проблем, но много драгоценного времени было потеряно с Аврелией, которая не могла понять, что происходит.
Цезарь стоял один во внутреннем дворе, наблюдая за тем, как Брут и Рений занимают свои позиции. Октавиана отослали вместе с женщинами, несмотря на его яростные протесты. Все было готово, и Юлий удовлетворенно кивнул. Поместье приготовилось к обороне.
Не вынимая из ножен меч, он поднялся по ступенькам на выступ над воротами и смотрел на всадников, остановившихся на некотором расстоянии: те, судя по всему, были весьма впечатлены демонстрацией силы на стенах. Между ними двигалась повозка, запряженная двумя лошадьми, которые, словно почувствовав общее напряжение, сделали несколько шагов и встали. Цезарь молча смотрел, как один из всадников спешился и положил в пыль кусок шелка.
Катон неуклюже выбрался на землю, аккуратно подобрав складки тоги. Дорожная пыль не коснулась их: сенатор без всякого выражения посмотрел в глаза молодому человеку и двинулся к воротам.
Чужаков было слишком мало для открытой атаки, но Юлий не желал, чтобы эти люди хотя бы даже просто находились в непосредственной близости от тех, кого он любит.
Цезарь стиснул челюсти, когда незваные гости вошли в тень ворот. Брут рассказывал ему о сыне Катона, но теперь уже ничего нельзя было изменить. Как и Марку, ему остается только смотреть, что будет дальше.
Тяжелый кулак ударил по перекладине ворот.
— Кто стучится в мой дом? — спросил Юлий, глядя Катону в глаза.
Тот невозмутимо посмотрел наверх, намереваясь исполнить все формальности. Он лучше других знал, какая борьба сейчас происходит в душе Юлия. Сенатору нельзя отказывать.
Солдат, стоявший рядом с Катоном, заговорил достаточно громко, чтобы его голос был слышен в доме:
— Сенатор Катон желает войти в дом по личному делу. Откройте ворота.
Юлий не ответил. Вместо этого он спустился во двор и быстро переговорил с Брутом и Тубруком. Защитникам стен было приказано сойти вниз, спрятаться в помещениях и ждать команды «к оружию». Остальным велели находиться поблизости.
Было довольно странно видеть, как вооруженные люди выводят из конюшен лошадей и чистят их на открытом воздухе, но Юлий не желал рисковать, поэтому открыл ворота сам, думая о том, будет ли пролита кровь в ближайшее время.
Катон прошел в ворота, слегка улыбнувшись при виде такого количества вооруженных людей во дворе.
— Ждешь войны, Цезарь? — спросил он.
— Легион должен тренироваться, сенатор. Я не хочу оказаться застигнутым врасплох, — ответил Юлий.
Он нахмурился, когда люди Катона зашли во двор вместе с сенатором. Цезарю пришлось дать разрешение на это, но он благодарил богов за свою предусмотрительность, когда приказал привести в поместье так много воинов из казарм Перворожденного. Люди Катона будут мертвы уже через секунду, если он отдаст приказ. По лицам чужаков было видно, что они это хорошо понимают. Кроме того, их лошадей тут же увели.
Катон посмотрел на Цезаря.
— Ты теперь командир Перворожденного? Я не припомню, чтобы в сенат от тебя поступала просьба об этом.
Голос сенатора звучал доброжелательно, в нем не было и намека на угрозу, однако Юлий насторожился, зная, что нельзя пропустить ни слова.
— Это еще не было сделано официально, но я уже переговорил с кем следует, — ответил он.
Вежливость требовала, чтобы Цезарь предложил сенатору сесть и поднес освежающие напитки, но он не мог заставить себя притворяться вежливым, зная, что Катон сочтет это маленьким триумфом.
Рений и Брут стояли рядом с Юлием, и Катон переводил взгляд с одного на другого, оставаясь при этом равнодушным.
— Хорошо, Юлий. Мне хотелось бы поговорить с тобой о своем сыне, — сказал он. — Я предлагал за него золото и получил отказ. Сегодня я пришел, чтобы узнать, что ты за него хочешь.
Он поднял голову, и Юлий увидел ясные, глубоко посаженные глаза. Неужели этот человек мог отдать приказ об убийстве дочери Помпея?.. Уменьшится ли опасность, исходящая от него, если он вернет Герминия отцу? Или это будет расценено как слабость, которую Катон использует потом, чтобы превратить его дом в пепел?
— Он принял присягу, сенатор…
— Разве не под воздействием силы? — перебил его Катон. — Я могу привести сюда завтра утром тысячу человек — здоровых рабов из моего имения, — чтобы они стали в ряды Перворожденного.
Неожиданно раздался громовой голос Рения:
— В легионах нет рабов, сенатор. В Перворожденном все — свободные люди!
Катон махнул рукой, давая понять, что считает этот факт не имеющим значения.
— Освободите их после того, как они дадут вашу драгоценную клятву. У меня нет сомнений, что человек вроде тебя всегда найдет выход, Рений. Ты так… изобретателен.
По мере того как сенатор говорил, в выражении его лица все больше и больше проступала злоба, и Юлий понял, что, если пойдет ему навстречу, это приведет в конечном итоге к катастрофе.
— Мой ответ — «нет», сенатор. От клятвы нельзя отказаться.
Катон какое-то время молча смотрел на него.
— Ты не оставляешь мне выбора. Если мой сын должен служить с тобой два года, то я хочу, чтобы он выжил. Мне придется прислать людей. — Он помолчал. — Освобожденных рабов, Рений. Я пришлю их, чтобы они защищали моего сына.
— Когда ты их освободишь, они могут и не захотеть делать то, что от них требуют, — возразил Рений, отвечая сенатору таким же пристальным взглядом.
— Они придут, — повторил Катон. — Несколько человек — таких же беспокойных, как и все вы.
— Они не станут охранять вашего сына, если придут, — сказал Юлий. — Я уже сказал, что не позволю этого.
— То есть ты отказываешь во всем? — спросил Катон задрожавшим от гнева голосом.
Движение во дворе прекратилось: руки солдат потянулись к мечам.
— Если так захотят боги, я верну тебе сына через два года. Это все, — твердо ответил Юлий.
— Учти, Цезарь, если он не выживет… — Катон говорил сквозь стиснутые зубы, больше не притворяясь спокойным. — Лучше прими меры, чтобы он остался цел.
Повернувшись на пятках, сенатор подал знак своим людям открыть ворота, однако их опередили солдаты Перворожденного.
Когда Катон и его люди скрылись из виду, Брут повернулся к Юлию.
— О чем ты думаешь? Сколько из «освобожденных рабов» будут шпионами? Сколько будут убийцами? Ты подумал об этом? Боги, надо найти способ его остановить!..
— Разве ты не хочешь тысячу солдат для Перворожденного? — спросил Юлий.
— Такой ценой? Нет, я скорее отдам Герминия отцу… или возьму золото. Если их будет немного, у нас еще есть возможность присмотреть за ними, но тысяча… Половине Перворожденного мы не сможем доверять. Это просто глупо.
— Ты сам понимаешь, что он прав, — вмешался Рений. — Сотня — и то больше того, что я хотел бы принять.
Цезарь посмотрел на обоих друзей. Их не было рядом, когда он рыскал по побережью в поисках римлян, когда нашел своих ветеранов в Греции.
— Мы сделаем их своими, — сказал он, стараясь не обращать внимания на сомнения.
Проспав до тех пор, пока солнце не поднялось над древним городом, Катон встал с ужасной головной болью, от которой не помогло даже горячее вино. Боль пульсировала в висках, когда он слушал Антонида, едва осмысливая сказанное им.
— Десять тысяч сестерциев — очень высокая плата даже за смерть, Антонид, — сказал сенатор.
Ему доставляло удовольствие видеть капли пота, выступившие на лбу советника, хорошо понимавшего, что, если деньги не будут заплачены, это грозит ему неминуемой смертью. Катон знал, что, заставляя ждать, он причиняет Антониду страдания, но все равно тянул время, постукивая пальцами по краю ложа.
Публичной враждебности от Помпея следовало ожидать, даже если бы убийца не вложил в руки девочки глиняный знак, как ему было приказано сделать. Катон не мог предположить, что сенатор станет действовать с холодным расчетом, но решительно. Он надеялся, что от горя тот будет вести себя неосмотрительно, позволив арестовать себя и исключить из игр в сенате. Вместо этого Помпей проявил самообладание, что говорило о нем как об опасном враге, чего Катон до сих пор не осознавал.
Сенатор вздохнул и потер подбородок. Если его ценят враги — значит, он реальная сила в Риме.
— Я бы отказал тебе в поддержке и финансах, Антонид, если бы речь шла не о судебном деле. Я нанял Руфия Сульпиция в качестве твоего адвоката.
— Я и сам могу выступить против Цезаря, сенатор. Это довольно простое дело, — ответил удивленный советник.
— Нет, я хочу, чтобы этого наглого петушка унизили. Как я смог убедиться, он достаточно молод и безрассуден, так что это будет несложно. Публичное унижение перед судьями и плебеями смоет немного свежего блеска с его должности трибуна. Мы даже можем потребовать смерти за те лишения, которые тебе пришлось перенести.
Катон закрыл глаза и потер лоб, сморщив губы.
— Это цена за моего сына, и он должен ее заплатить. Воспользуйся услугами Сульпиция. В Риме немного более умных людей, чем он. Руфий найдет юристов, которые обнаружат прецеденты… У меня нет сомнения, что этот Цезарь хорошо подготовится. Ты послал свой иск в суд?
— Нет, я ждал назначенного числа. Я отправил просьбу претору, но ответа пока не было.
— Вот поэтому, Антонид, тебе и нужен Сульпиций. Встреться с ним и поручи ему это дело. Он обеспечит рассмотрение через месяц или даже раньше. Это его работа, ты же знаешь. Дом вернется к тебе, за что, я надеюсь, ты будешь мне благодарен и признателен.
— Конечно, сенатор. А деньги?..
— Да-да, — раздраженно ответил Катон. — У тебя будут деньги и для суда, и для… других дел. А теперь дай мне отдохнуть. День предстоит долгий и утомительный.
Даже в своем собственном доме он разговаривал с осторожностью, находя удовольствие в конспирации, которая вынуждала его пользоваться услугами таких людей, как Антонид. Он знал, что многие сенаторы считают его болтуном, который ограничивается словесными перепалками со своими врагами и предпочитает резкий ответ решительным действиям. Убийства были занимательным отступлением от его обычных интриг, сенатор находил их организацию весьма увлекательным делом. Обладать возможностью указать на любого человека и велеть лишить его жизни — острое переживание даже для его пресыщенного вкуса.
Когда Антонид ушел, Катон попросил принести холодную салфетку и накрыл ею лицо.
Суд начался, когда небо на востоке Рима только начало светлеть. Ложный рассвет, который будит рабочих и отправляет спать воров и проституток…
Место на Форуме, выделенное для официальных процедур, с ночи было освещено факелами, а на границе, отделенной шеренгой солдат из городских казарм, собралась большая толпа. По прямому приказу претора, наблюдавшего за ходом процесса, их вызвали, чтобы обеспечить порядок в случае непопулярного вердикта суда, который мог бы спровоцировать толпу на попытку бунта.
Скамьи с обеих сторон были также переполнены, что являлось необычным для такого незначительного дела. Многие люди, которых Цезарь знал по сенату, пришли послушать — это помимо тех, кого он и Антонид пригласили специально. Его семья осталась в поместье за пределами Рима. Корнелию и его дочь защищали воины Перворожденного, и еще Юлий не хотел, чтобы Тубрук находился где-нибудь около Антонида или сенаторов, несмотря на уверенность, что его никто не сможет узнать.
Цезарь взглядом нашел Брута во втором ряду. Тот сидел рядом с женщиной. Та подняла голову, чтобы посмотреть на него. Было что-то беспокоящее в ее холодном оценивающем взгляде. Юлия удивило, как женщине удавалось держаться обособленно от толпы, окружающей ее, словно она сидела отдельно от всех остальных. Через какое-то время незнакомка медленно откинулась на спинку скамьи, все еще не отпуская Юлия взглядом. Ее волосы были распущены, и, прежде чем Цезарь решил, что надо усилием воли прервать безмолвный контакт, женщина подняла руку, чтобы заправить локон, упавший на лицо.
Заставив себя расслабиться и сконцентрироваться, Юлий глубоко вздохнул, потом решил мысленно пройтись по всем пунктам тяжбы. Адвокаты подготовили их в течение нескольких недель после того, как суд принял официальное заявление к рассмотрению. Если дело будет рассматриваться справедливо, у него прекрасные шансы выиграть, но, если же хотя бы одному из трех судей заплатили враги, процесс может превратиться в фарс.
Цезарь оглядел толпу: всем было безразлично, что именно поставлено на карту. Люди пришли развлечься красноречием, приветствовать или освистать удачные или провальные моменты дебатов. Юлий надеялся, что многие пришли из-за слухов, которые по его просьбе распространили юристы, что этот суд — не что иное, как процесс в защиту Мария. Среди толпы было много плебеев, продавцов печеной рыбы и свежего хлеба, получивших немалую прибыль, потому что люди долго и терпеливо ждали, когда явятся судьи и претор.
Цезарь опять посмотрел на щиты, которые Александрия успела закончить, и заметил, что многие люди вытягивают шеи, чтобы тоже их увидеть. Они показывали на них пальцами и переговаривались между собой. Только Александрия, Таббик и он сам знали, что находится под толстым слоем ткани. Юлий почувствовал волнение из-за ответственности, которую они взяли на себя.
За его спиной трое нанятых им юристов еще раз просматривали свои записи, склонив головы и тихо переговариваясь. Нанять Квинта Сцеволу, чтобы тот помог ему подготовиться к суду, стоило Юлию два таланта золота, но в Риме было немного людей с лучшей профессиональной репутацией. Столько денег ушло на то, чтобы уговорить его отказаться от мысли уйти в отставку. Несмотря на суставы, изуродованные артритом, ум, светившийся в глазах с тяжелыми веками, оказался очень острым, как Юлию и говорили. Он наблюдал, как Квинт быстро делает какие-то пометки.
Когда Сцевола, задумавшись, поднял голову, их взгляды встретились.
— Нервничаешь? — спросил Квинт, махнув свитком папируса в сторону толпы.
— Немного, — признался Юлий. — Слишком многое поставлено на карту.
— Помни о цене дома. Ты все время упускаешь этот момент.
— Я помню, Квинт. Мы достаточно об этом говорили, — ответил Цезарь.
Пожилой адвокат все больше нравился ему, хотя Квинта не волновало ничего, кроме законов. Ради шутки в первую неделю подготовки к процессу Юлий спросил, что бы сделал Сцевола, если бы один из его сыновей поджег дом в городе. После продолжительных размышлений тот ответил, что не смог бы вести дело, так как закон запрещает вызывать самого себя в качестве свидетеля.
Квинт с очень серьезным выражением лица вложил в руки клиента записи.
— Не бойся консультироваться со мной. Они попытаются заставить говорить, не подумав. Если почувствуешь, что не хватает аргументов, обратись ко мне, я постараюсь помочь. Помнишь отрывок из «Двенадцати таблиц»?
Юлий поморщился.
— То, что мы выучили еще детьми? Да, помню.
Квинт саркастически усмехнулся.
— Может, стоит повторить, чтобы быть уверенным? — непреклонно заметил он.
Юлий открыл рот, чтобы ответить, однако легкий шум в толпе помешал ему.
— Это… судьи и претор, — прошептал один из помощников Сцеволы. — Опоздали всего на час.
Юлий проследил за его взглядом и увидел группу людей, выходивших из здания сената, где они готовились к суду.
Толпа замолчала, когда четыре человека в сопровождении стражников медленно прошли к месту, где должен был состояться суд. Цезарь внимательно вглядывался в их лица. Претора он не знал. Это был невысокий человек с красным лицом и лысой макушкой. Он шел с опущенной головой, словно читая молитву, потом занял свое место на высокой платформе, специально предназначенной для суда. Юлий видел, как претор кивнул центуриону и подал знак судьям, чтобы те заняли свои места рядом с ним.
Вот эти люди были достаточно знакомы Цезарю, и он вздохнул с облегчением — никто из них не принадлежал к фракциям сената. Больше всего Юлий боялся, что судьи будут из сторонников Катона. Его удивило, когда один из них неожиданно улыбнулся ему.
Народный трибун занял место последним, как самый старший из судей. Толпа радостными криками приветствовала своего представителя, и он поднял руку в ответ. Трибуна звали Сервий Пелла: это все, что Юлий о нем знал. У него были седые волосы и близко посаженные глаза, казавшиеся черными в тусклом свете факелов. Цезарь мельком пожалел, что не успел встретиться с этим человеком на одном из заседаний сената, но он отогнал эту мысль прочь. Если его унизят, он потеряет не только дом, который принадлежал Марию, но и значительную часть своего влияния в сенате и в городе. Он не мог сожалеть о тех усилиях, которые предпринял в процессе подготовки к суду. В конце концов Марий заслуживал большего.
Юлий посмотрел туда, где сидел Катон, и встретился с тяжелым взглядом сенатора. Как всегда, рядом с ним сидели Бибилий и Катал. Возле Светония находился его отец. К их лицам словно приклеились высокомерные, презрительные улыбки. Выражения лиц были настолько похожи, что, даже не зная этих людей, можно было с уверенностью предположить: они родственники.
Цезарь отвернулся, предпочитая не демонстрировать гнев, который горел в его душе после того, что ему рассказала Корнелия. Сторонники Катона в свое время познают страх, когда он сломает все опоры их влияния, одну за другой.
Квинт похлопал Юлия по плечу и сел вместе со своими помощниками. Толпа придвинулась ближе и зашепталась, почувствовав, что процесс вот-вот начнется. Цезарь опять посмотрел на щиты, проверяя, достаточно ли плотна ткань.
Медленно встал претор, разглаживая руками складки тоги. Он жестом приказал погасить факелы, и все присутствующие ждали, пока один за другим их не затушили. Теперь только серый рассвет освещал Форум.
— Высокий суд приступает к работе на девяносто четвертый день консульского года. Давайте выполним формальности. Я прошу всех присутствующих перед лицом богов говорить только правду — под угрозой изгнания из Рима. Если кто-то произнесет слово лжи, ему будет отказано в огне, соли и воде, он будет выслан навечно, без права возвращения, в соответствии с действующим ныне эдиктом.
Претор сделал паузу, посмотрев сначала на Антонида, потом на Юлия. Оба опустили головы, чтобы показать, что все поняли, и претор продолжил. Его резкий голос пронзительно звучал над притихшими рядами.
— Кто является истцом в данном деле?
Антонид выступил вперед.
— Я, претор. Советник Антонид Север Серторий. Я протестую против незаконного захвата своей собственности.
— Кто будет выступать от твоего имени?
— Руфий Сульпиций — мой адвокат, — ответил Антонид.
Его слова вызвали взволнованный шум в толпе, и претору пришлось бросить в ее сторону строгий взгляд.
— Ответчик, выйди вперед, — громко приказал он.
Юлий сошел с платформы, на которой стояли щиты, и встал напротив Антонида.
— Я, Гай Юлий Цезарь, ответчик в этом суде. Я требую права на собственность. За себя буду выступать я сам.
— Есть ли у тебя здесь и сейчас часть собственности, которая послужит символом доказательства?
— Да, претор, — ответил Юлий.
Он повернулся к ряду задрапированных щитов и быстро сдернул покрывало, открыв взору суда один из них. Толпа ахнула, затем последовал одобрительный шепот.
Щит получился как раз таким, как ждал Цезарь. Александрия постаралась на славу, надеясь, что перед судом и сенатом она в один день сделает себе имя.
Щит обрамляла бронзовая чеканка, но все внимание было привлечено к лицу главной фигуры — Мария. Одобрительные крики из толпы раздались громче: люди хотели показать свою симпатию мертвому полководцу.
Антонид что-то яростно прошипел своему адвокату. Тот встал и откашлялся, чтобы обратить на себя внимание суда. Шум становился слишком громким, и претор подал знак центуриону охраны суда. Один из солдат вышел вперед и наполовину вынул из ножен меч — толпа затихла. Руфий — костлявый хищник, одетый в темные одежды, — с усмешкой указал на щиты.
— Достопочтенный претор. Мой клиент настаивает, что это… доказательство не имеет никакого отношения к вопросу о доме. Это нельзя назвать символом, поскольку данное изделие не является частью собственности.
— Я знаю законы, Руфий. Не надо учить меня, — резко ответил претор и повернулся к Юлию. — Ты можешь ответить?
— Это правда, что, пока Антонид незаконно владел домом Мария, такие щиты не висели на стенах, но они были повешены сегодня утром и являются не чем иным, как символом спорной собственности. Я могу представить доказательства, — спокойно сказал Юлий.
Претор кивнул.
— В этом нет необходимости, Цезарь. Я даю согласие на то, чтобы щиты рассматривались в качестве символа оспариваемой собственности.
Он нахмурился, когда из толпы донесся одобрительный шум, и сделал движение, чтобы подать еще один знак стражникам, что сразу утихомирило людей, которым было хорошо известно: лучше не испытывать терпение претора.
— Истец и ответчик, приблизьтесь к символу и завершите церемонию спора, — громко возвестил он.
Антонид вышел вперед с тонким копьем в руке. Юлий поднялся на платформу следом за ним с абсолютно невозмутимым выражением на лице.
Цезарь коснулся своим копьем маленького металлического кольца на щите, потом отступил назад. Антонид проделал то же самое, поджав губы, потому что из толпы послышались насмешки. Потом он повернулся к Юлию спиной и вернулся на свое место рядом с Руфием. Тот стоял, скрестив руки, совершенно спокойный и нисколько не взволнованный происходящим.
— На рассмотрение суда выдвинута спорная собственность. Мы можем начинать, — объявил претор, устраиваясь поудобнее.
Его участие в процедуре было закончено, пока не придет время завершить процесс. Трое судей встали и поклонились ему: один из них откашлялся.
— Адвокат истца выступает первым, — сказал судья Антониду.
Руфий отдал легкий поклон и вышел на три шага вперед, чтобы все хорошо видели его.
— Претор, судьи, сенаторы, — начал он. — Дело простое, хотя наказание, предусмотренное законом, может быть очень суровым. Пять недель назад ответчик привел в город вооруженных солдат для осуществления насилия. Подобное преступление наказывается смертью или ссылкой. Мало того, ответчик использовал своих людей, чтобы ворваться в дом истца, советника Антонида. Последнее наказуется простой поркой, но после смертной казни она может показаться излишней жестокостью.
Он немного помедлил. По скамьям пронеслась волна сдержанного смеха. Стоящая толпа безмолвствовала.
— Грубая сила была применена к слугам и стражникам дома, а когда вернулся хозяин, ему теми же солдатами было запрещено входить в его собственный дом.
Руфий снова сделал паузу.
— Мой клиент не мстительный человек, однако преступления, совершенные против него, многочисленны и очень серьезны. Как его адвокат, я прошу у суда самого сурового наказания. Смерть от меча — единственно возможный ответ на подобное неуважение к римским законам.
С того места, где сидели Катон и его сторонники, раздалось несколько вежливых хлопков. Руфий коротко кивнул в их сторону и сел. Горящие от возбуждения глаза выдавали полное отсутствие спокойствия, на которое он претендовал.
— А теперь очередь ответчика, — объявил судья.
Было непонятно, тронули его слова Руфия или нет.
Юлий вышел вперед, чувствуя, как засосало под ложечкой. Он и раньше знал, что враги могут потребовать смертной казни, но услышать это в суде оказалось нелегким испытанием.
— Претор, судьи, сенаторы, — громко заговорил Цезарь, чтобы было слышно и толпе.
Народу это понравилось, но претор нахмурился. Юлий принял его настрой во внимание. Инстинктивно он чувствовал, что защита чести Мария больше обращена к людям, страдавшим под гнетом Суллы, чем к молчаливым судьям, однако заигрывание с плебсом было опасно тем, что Цезарь мог настроить суд против себя в этом деле. Следует быть осмотрительнее.
— Этому делу гораздо больше, чем пять недель, — начал он. — Оно началось однажды ночью три года назад, когда город оказался на грани гражданской войны. Марий был назначен консулом Рима, и его легион охранял город от атак…
— Я прошу суд заставить ответчика прекратить бессвязное бормотание, — перебил его Руфий, встав со своего места. — Дело касается владения домом, а не исторических фактов.
Судьи посовещались какое-то время, потом один из них встал.
— Не перебивай, Руфий. Ответчик имеет право представить дело так, как он считает правильным, — сказал он.
Адвокат замолчал и сел.
— Спасибо, — произнес Юлий. — Как вам хорошо известно, Марий был моим дядей. Он взял на себя защиту города, когда Сулла отправился в Грецию, чтобы нанести поражение Митридату, с чем он, надо отметить, не справился…
В толпе раздались смешки, но сразу воцарилась тишина, едва претор бросил строгий взгляд в ее сторону. Юлий продолжал:
— Марий был уверен, что Сулла вернется в город с целью присвоения власти. Чтобы это предотвратить, он укрепил стены Рима и подготовил своих людей к отражению нападения. Если бы Сулла подошел к городу, не имея тайных намерений, ему было бы позволено снова занять свой консульский пост, и мир в городе остался бы незыблемым. Вместо этого он послал убийц, напавших на Мария в темноте с целью трусливого убийства. Люди Суллы открыли ворота и позволили своему хозяину войти в Рим. Я думаю, это был первый за триста лет вооруженный захват города…
Цезарь остановился на секунду, чтобы перевести дыхание, и посмотрел на судей, пытаясь определить их реакцию на свои слова, но те сидели неподвижно, ничем не выдавая своих эмоций.
— Мой дядя был убит кинжалом, убит рукой Суллы, и, хотя его легион храбро сражался, солдаты тоже пали от рук захватчиков…
— Это уже слишком! — закричал Руфий, вскакивая с места. — Он чернит имя горячо любимого правителя Рима при полном попустительстве суда! Я должен просить вас наказать его за безрассудство!
Один из судей наклонился к Юлию.
— Ты испытываешь наше терпение, Цезарь. Если дело обернется против тебя, можешь быть уверен, что суд учтет неуважение к себе, когда дойдет до приговора. Ты понимаешь это?
Юлий кивнул, почувствовав, как у него пересохло в горле.
— Да, понимаю. Но слова должны быть сказаны, — ответил он.
Судья пожал плечами.
— Это твоя голова, — пробормотал он.
Цезарь судорожно вздохнул, прежде чем заговорить снова.
— Все остальное вам уже известно. Как победитель, Сулла присвоил себе звание диктатора. Я не буду говорить об этом периоде в истории города…
Судья резко кивнул, а Юлий продолжил:
— Хотя Сулла незаконно захватил Рим, Мария объявили предателем, и его собственность продали с молотка. Дом был выставлен на аукцион и куплен истцом, то есть Антонидом. Легион Мария был разбит, а имена легионеров вычеркнуты из списков сената.
Цезарь замолчал, склонив голову, словно стыдясь такого поступка. Среди сенаторов поднялся легкий шум: они перешептывались, обмениваясь мнениями.
Юлий поднял голову, и его голос разнесся над судом и толпой.
— Мое дело состоит из трех пунктов. Начнем с того, что Перворожденный снова внесен в списки. А если легион себя ничем не запятнал, как можно называть предателем его командира?.. Во-вторых, если Марий был несправедливо наказан, значит, его собственность должна перейти к оставшимся наследникам, то есть ко мне. И последнее: прошу мои действия по возвращению дома, украденного ворами, извинить, их оправданием может послужить несчастная судьба Мария. Большое преступление было совершено, но не мной, а против меня.
Из толпы донеслись одобрительные крики, и стражники опять угрожающе взялись за рукояти мечей.
Судьи посовещались, потом один из них сделал знак Руфию, что он может ответить.
Адвокат встал, тяжело дыша.
— Попытки Цезаря запутать дело бессмысленны, закон ясно видит все факты. Я уверен, что судьям доставил удовольствие экскурс в историю, как и мне самому, но, полагаю, всем понятно, что подобная интерпретация дела окрашена наличием родственных отношений ответчика с небезызвестным лицом… Мне, конечно, доставило бы удовольствие оспорить иллюзию, представленную как факт, но лучше я буду руководствоваться принципами законности и не стану терять время на фантазии ответчика.
Руфий посмотрел на Юлия и дружески улыбнулся ему, чтобы все могли увидеть, что он прощает молодому человеку его глупость.
— На абсолютно законном аукционе, как уже было сказано, мой клиент купил дом. Его имя стоит на всех документах, в том числе и на купчей. Использовать вооруженных солдат, чтобы украсть чужую собственность, — это возвращение к использованию силы в решении споров. У меня нет сомнений, что все заметили касание этого замечательного щита копьями в начале суда. Напоминаю, что символический акт борьбы выглядит именно так. В Риме мы не вынимаем мечи в качестве окончательного аргумента в споре, а предоставляем решение закону.
Адвокат снова улыбнулся.
— Я сочувствую доводам, которые приводил молодой Цезарь, но они не способны пролить ни малейшего света на это дело. Уверен, ему хотелось бы пойти еще дальше и обратиться к истории дома вплоть до закладки фундамента, но в таком раздувании дела нет необходимости. Я могу повторить свои слова насчет самого сурового наказания, хотя и сожалею, что Рим может потерять столь пылкого молодого трибуна…
Весь облик Руфия выражал глубокую печаль по поводу грядущего сурового наказания, когда он занял свое место и заговорил о чем-то с Антонидом, смотревшим на Юлия прищуренными глазами.
Цезарь снова поднялся с места.
— Так как почтенный Руфий ссылается на документы и купчую, я думаю, он принес их в суд для изучения, — сказал он.
Судьи посмотрели на Руфия: тот саркастически усмехнулся.
— Если бы собственность была лошадью или рабом, несомненно, я представил бы вам купчую. К несчастью, это дом, внезапно захваченный вооруженными людьми. Документы остались внутри, и Цезарю это хорошо известно.
Судья, постоянно говоривший за своих коллег, хмуро посмотрел на Юлия.
— Эти документы у тебя? — спросил он.
— Клянусь, у меня их нет, — ответил Юлий. — В доме Мария нет и следа купчей.
Цезарь опять сел. Поскольку прошлой ночью по совету Квинта он сжег все бумаги, его совесть была чиста: не прозвучало ни слова лжи.
— Итак, ни одной из сторон не могут быть представлены никакие документы на собственность? — спокойно продолжил судья.
Юлий покачал головой. Руфий повторил это движение, хотя его лицо сморщилось в гримасе раздражения. Он опять встал и обратился к судье:
— Мой клиент предполагал, что эти важные документы могут исчезнуть до суда, — сказал он с едва скрываемой насмешливой улыбкой, предназначенной Юлию. — Поэтому мы пригласили свидетеля, который присутствовал на аукционе и может подтвердить законность покупки советника Антонида.
Свидетель встал со стула. Цезарь узнал его: это был один из тех, кто сидел рядом с Катоном в здании сената — сутулый, тщедушный человек, постоянно убирающий со лба прядь жидких волос.
— Я, Публий Тенелия, подтверждаю законность сделки.
— Могу я задать вопрос этому человеку? — спросил Юлий и, получив разрешение, вышел вперед.
— Ты присутствовал на аукционе? — задал он вопрос.
— Да. Я был там с начала до конца.
— Ты видел, что купчая была подписана Антонидом?
Человек заколебался, прежде чем ответить.
— Я видел, — сказал он.
Однако глаза у него бегали, и Юлий понял, что Тенелия где-то врет.
— Значит, ты видел документ лишь мельком? — настаивал он.
— Нет, я видел его отчетливо, — более уверенно ответил свидетель.
— Какую сумму заплатил истец?
За спиной мужчины Руфий улыбнулся этой уловке. Она не должна была сработать, потому что свидетеля тщательно подготовили к таким вопросам.
— Тысячу сестерциев, — триумфально ответил мужчина.
Но его улыбка тут же погасла, потому что из толпы неожиданно посыпался град насмешек.
Многие на скамьях повернулись к плебеям и, к своему удивлению, увидели, что пока шел суд, улицы заполнились людьми. Каждый свободный пятачок был занят, и на самом Форуме не осталось места от набившихся зрителей.
Судьи стали переглядываться, а претор поджал в тревоге губы. Наличие такой большой толпы могло спровоцировать беспорядки, и он решил послать гонца в казармы, чтобы оттуда прислали еще солдат.
Когда толпа успокоилась, Юлий продолжил:
— Готовясь к этому делу, я оценил дом, уважаемые судьи. Если бы он продавался сегодня утром, покупателю пришлось бы заплатить около миллиона сестерциев, но уж никак не тысячу. Я прочитаю отрывок из «Двенадцати таблиц», проливающий свет на это дело.
Когда он приготовился процитировать отрывок из древнего манускрипта, Руфий картинно поднял глаза к небу, а свидетель, которого еще не отпустили, стал беспокойно топтаться на месте.
— Собственность не может быть продана, если не проведена оценка, — громко сказал Юлий.
Толпа встретила это заявление с восторгом.
— Тысяча сестерциев за имущество, стоящее миллион? Разве можно это назвать оценкой? Если нет даже купчей, чтобы доказать факт приобретения, то никак нельзя сказать, что сделка была совершена законным путем!..
Руфий медленно поднялся со своего места.
— Цезарь хочет нас убедить, что в «Таблицах» запрещена практически любая торговая сделка… — начал он. В толпе засвистели, и претор послал в казармы еще одного гонца. — Снова хочу повторить, что Цезарь пытается запутать суд бесполезными инсинуациями. Свидетель доказал, что покупка действительно имела место… Сумма не имеет никакого значения. Мой клиент — практичный человек.
Он сел на место, пряча раздражение. Нельзя было позволить, чтобы сделка выглядела обычной наградой Суллы своему приспешнику, хотя Цезарь уже дал это всем понять. Конечно же, в толпе Антонида знали, и на него обратилось немало злых взглядов, от чего он весь съежился.
— Более того, — продолжал Юлий, так как Руфий молчал. — Коль скоро факт заниженной цены дома был подтвержден собственным свидетелем Антонида, я хочу привлечь внимание суда к другому моменту. Если вердикт суда признает меня законным наследником дома, я потребую арендную плату за два года пользования им истцом Антонидом. Обычная цена за поместье такого размера — тридцать тысяч сестерциев, которые я добавляю к своим требованиям. Это деньги, потерянные моей семьей за указанный срок.
— Что?! Как ты смеешь?.. — гневно воскликнул Антонид, вскакивая с места.
Руфий силой усадил его обратно, что-то настойчиво шепча на ухо.
Когда Антонид успокоился, адвокат обратился к судьям:
— Ответчик публично высказывает презрение к оппоненту, уважаемые судьи, провоцируя моего клиента. Дом был пуст, когда истец заключил законную сделку и купил его. Ни о какой арендной плате не может быть и речи!
— Моя семья предпочла держать его пустым, это было их право. Тем не менее деньги могли быть заработаны для меня, но не для арендатора, которого вы представляете, — парировал Юлий.
Судья кашлянул, потом наклонился к двум своим коллегам, чтобы посовещаться.
После минутного обмена мнениями он сказал:
— Дело кажется достаточно ясным. Есть ли у вас еще что сказать, прежде чем мы удалимся на совещание?
Юлий напрягся, но все, что он хотел сообщить, было уже произнесено. Его взгляд остановился на все еще закрытых тканью щитах, однако Цезарь преодолел желание открыть их на обозрение толпе, догадываясь, что судьи сочтут это дешевым представлением.
Юлий не знал, каким будет вердикт: когда же он повернулся к Квинту, тот безучастно пожал плечами.
— У меня все, — сказал Цезарь.
Толпа приветствовала его и осыпала насмешками Руфия, который тоже закончил свое выступление.
Трое судей поднялись с мест, поклонились претору и отправились в здание сената, где они должны были вынести окончательное решение. Дополнительная группа солдат, вызванная из казарм, вооруженная мечами, расчистила им дорогу.
Когда судьи ушли, претор встал и обратился к толпе, напрягая голос, чтобы было слышно всем:
— Когда вернутся судьи, беспорядков быть не должно, каким бы ни оказалось решение. Любые враждебные действия будут быстро и строго наказаны. Вы мирно разойдетесь. Любой, кто ослушается, пожалеет об этом.
Претор сел, не обращая внимания на злобные взгляды, которые бросали на него жители Рима.
Тишина продолжалась не более нескольких секунд, а потом одинокий голос крикнул:
— Марий!..
К нему тут же присоединились те, кто стоял рядом: через несколько мгновений уже вся толпа топала и скандировала имя победителя кимвров и тевтонов, а собравшиеся сенаторы нервно озирались, внезапно осознав, что их отделяет от сборища разбушевавшихся плебеев только лишь жидкая шеренга солдат.
Юлий решил, что настал самый подходящий момент снять покрывала с остальных работ Александрии. Он нашел ее взглядом среди зрителей на скамьях и сдернул покрывало с одного из щитов, увидев взволнованную улыбку девушки.
Толпа взорвалась радостным криком — люди увидели три скрещенные стрелы Перворожденного, любимого легиона Мария. Брут встал и тоже принялся кричать: сидевшие рядом с ним люди последовали его примеру.
Претор резко приказал что-то Юлию, но тот ничего не расслышал сквозь рев неуправляемой толпы.
Цезарь переходил от одного щита к другому, снимая покрывала. С каждым его шагом крики людей становились все громче: тот, кому были видны изображения на щитах, передавал остальным описание в деталях. В неистовом восторге в воздух взметались кулаки. Перед людьми вставали сцены из жизни Мария: сражения в Африке, триумфальное шествие по улицам Рима, гордая поза на городской стене…
Юлий выдержал драматическую паузу и подошел к последнему щиту. Толпа успокоилась, как будто ей был подан условный знак. Последнее покрывало было снято. Оно сияло в утреннем свете гладкой поверхностью: изображения не было.
В полной тишине Цезарь крикнул:
— Граждане Рима, мы оставили последний щит для того, чтобы изобразить сегодняшний день!..
Ответом ему был такой взрыв восторга, что претор вскочил и что-то прокричал стражникам. Пространство между толпой и судом было увеличено с помощью солдат, отогнавших людей назад. Они беспорядочно отступали, выкрикивая оскорбления в адрес Антонида. Снова зазвучало имя Мария; казалось, весь город скандирует имя славного полководца.
Корнелия видела, как в сумеречном свете Тубрук наклонился к Клодии и поцеловал ее. Так нежно, что на это больно было смотреть, но она не могла отвести взгляда.
Женщина пряталась за темным окном, чувствуя себя еще более одинокой, чем обычно. Клодия попросит свободы, сомнений в этом нет, и тогда у нее совсем никого не останется…
Корнелия горько улыбнулась, пытаясь восстановить в памяти моменты нежности, случавшиеся в ее семейной жизни. У них все было по-другому. У Юлия так много энергии, что кажется, будто он может взять весь Рим в свои руки… но только не ради нее. Корнелия помнила слова, которые он произносил, когда еще был жив Марий. Ей приходилось закрывать мужу рот рукой, чтобы не позволить слугам отца услышать, о чем они говорят. Тогда в нем было столько жизнерадостности! Теперь рядом с ней незнакомец.
Раз или два Корнелия внезапно замечала в его глазах былой огонь, когда Цезарь смотрел на нее, но он тут же угасал, как только она успевала это понять. Бывало, женщина собирала все свое мужество, чтобы потребовать от мужа любви, чтобы разбить лед, появившийся между ними. Ей хотелось этого, она желала Юлия, но каждый раз воспоминание о похотливых руках Суллы принимало решение за нее, и Корнелия продолжала спать одна, мучимая ночными кошмарами.
Сулла мертв, говорила она себе, но видела перед собой лицо диктатора, и иногда ей казалось, что дуновение ветра приносило его запах. Ужас заставлял несчастную заворачиваться в одеяло, чтобы отгородиться от остального мира.
Тубрук обнял Клодию, и она положила голову ему на плечо, что-то шепча на ухо. Время от времени Корнелия слышала ее приглушенный смех и завидовала им. Она не сможет отказать Клодии, если та попросит свободы, хотя мысль о том, что жена Цезаря превратится в соломенную вдову, пока муж добивается побед над врагами и занимается своим легионом, была невыносима.
Корнелия видела раньше этих отвратительных матрон с нянями для их детей и рабами, которые работают по дому. Они проводили время, покупая дорогие ткани или организовывая различные общества в своем кругу, который Клодия всегда высмеивала. Как эти двое могут ее пожалеть, если думают только о собственном будущем счастливом браке?
Корнелия сердито вытерла глаза. Ей слишком мало лет, чтобы горевать, сказала она себе. Если понадобится год, чтобы выздороветь, значит, она будет ждать. Хотя Юлий и изменился в плену, все равно это тот самый молодой человек, которого она знала. Тот, кто рисковал жизнью из-за гнева ее отца и все равно приходил к ней в комнату по скользкой крыше. Если она сможет сохранить того человека в памяти, значит, сумеет опять поговорить с ним, и он вспомнит ту девушку, которую когда-то любил. Возможно, беседа не перерастет в ссору, и они не оставят друг друга в одиночестве…
Во внутреннем дворе мелькнула тень, и Корнелия подняла голову, чтобы посмотреть, кто бы это мог быть. Возможно, один из солдат, осуществляющий обход территории, подумала женщина, но тут же невольно улыбнулась. Это оказался Октавиан, подсматривающий за влюбленными. Если она его окликнет, будет нарушен момент уединения Тубрука и Клодии. Оставалось надеяться, что у Октавиана хватит здравого смысла не подходить к ним слишком близко.
Юлий тоже вырос внутри этих стен и однажды был так же очарован любовью, как Октавиан.
Корнелия наблюдала, как мальчик крадется вдоль водосточного желоба, глядя на Тубрука. Пара опять поцеловалась: старый солдат нагнулся к земле и, усмехаясь, стал что-то там искать. Когда Тубрук нашел, что хотел, Корнелия увидела, как он отвел назад руку, а потом сильным движением бросил камешек туда, где прятался Октавиан.
— Иди спать, — сказал он мальчику.
Корнелия улыбнулась и отошла от окна, решив воспользоваться дельным советом.
— Двери сената открываются!.. — услышал Юлий голос Квинта.
Он повернулся и увидел выходящих из здания судей.
— Довольно быстро управились, — заметил один из помощников.
Адвокат кивнул.
— Быстро — не значит хорошо, особенно в делах, касающихся собственности, — пробормотал он зловеще.
Цезарь похолодел от внезапного предчувствия. Все ли он сделал правильно? Если решение будет принято не в его пользу, а судьи согласятся с предложением вынести самый суровый приговор, он будет мертв еще до заката. Юлий слышал звук их шагов, словно они отмеряли последние мгновения его жизни. Он почувствовал, как по спине под тогой заструился холодный пот.
Вместе со всеми присутствующими Цезарь встал. Солдаты, сопровождавшие судей от здания сената, заняли свои места во второй линии охранения между судом и толпой, не снимая рук с рукоятей мечей.
У Юлия защемило сердце. Если они ждали беспорядков, значит, судьи предупредили их о своем вердикте…
Трое судей с достоинством прошли к своим местам. Цезарь отчаянно пытался поймать их взгляды и догадаться, что его ждет. Но ему это не удалось. Толпа молчала: напряжение возрастало с каждой секундой.
Судья, который на протяжении всей процедуры говорил от имени остальных, с суровым выражением лица заговорил.
— Вот наш вердикт, Рим, — провозгласил он. — Мы искали правду и говорим от имени закона…
Юлий затаил дыхание. Воцарившаяся тишина казалась почти болезненной после криков и смеха, заполнявших Форум до этого момента.
— Я решаю в пользу истца Антонида, — произнес первый судья, вжимая голову в плечи.
Толпа заревела от гнева, но тут же все стихло, когда поднялся второй.
— Я также решаю в пользу Антонида. — сказал он, и его голос утонул в реве возмущенной толпы.
У Юлия закружилась голова.
Трибун встал и посмотрел на толпу, на бронзовые щиты с изображением Мария, потом перевел взгляд на Юлия.
— Как трибун я имею право наложить вето на решения моих коллег. Мне не так легко это сделать, и я очень внимательно изучил все аргументы «за» и «против». — Он сделал паузу, чтобы еще больше подчеркнуть важность момента. — Сегодня я объявляю вето. Решение суда — в пользу Цезаря, — возвестил трибун.
Толпа обезумела от восторга, и имя Мария зазвучало с новой силой.
Юлий обмяк на своем стуле, вытирая со лба пот.
— Все отлично, парень, — улыбнулся ему Квинт. — Здесь много людей, которые теперь будут знать твое имя, словно ты занимаешь высокий пост… Мне доставила удовольствие твоя идея со щитами. Показуха, конечно, но людям понравилось. Прими мои поздравления.
Цезарь медленно выдохнул, все еще чувствуя головокружение: он только что был в непосредственной близости от катастрофы.
Когда Юлий пересекал Форум, чтобы подойти к тому месту, где сидел Антонид, у него дрожали ноги. Достаточно громко, чтобы его слышали судьи и толпа, он сказал, грубо схватив «пса Суллы» за тогу:
— Я требую у тебя мои тридцать тысяч сестерциев!
Тот застыл на месте от бессильной ярости, разыскивая взглядом Катона. Юлий тоже повернулся, не разжимая руки. Он видел, как Катон встретился с советником взглядом и медленно покачал головой. Антонид казался ошеломленным неожиданным поворотом событий.
— У меня нет денег, — пробормотал он.
Подошел Руфий:
— Обычно на выплату такого большого долга дается тридцать дней.
Юлий холодно улыбнулся.
— Нет, я получу деньги сейчас, или должник будет связан и продан как раб.
Антонид яростно пытался освободиться, но ему никак не удавалось разорвать хватку Цезаря.
— Катон, ты не можешь им позволить увести меня!.. — закричал он, когда сенатор повернулся к нему спиной, собираясь покинуть Форум.
Помпей тоже находился среди толпы, с явным интересом наблюдая за этой сценой. Антонид сохранил достаточно здравого смысла, чтобы вовремя прикрыть рот и не выкрикнуть правду о смерти его дочери, потому что понимал: либо Катон, либо Помпей, либо сами убийцы лишат его жизни после такого откровения.
Брут встал и подошел к Цезарю. В руках у него была веревка.
— Свяжи его, Марк, но не сильно. Я хочу получить за него как можно больше на невольничьем рынке, — жестко сказал Юлий, на мгновение дав волю злости и презрению.
Брут очень быстро выполнил распоряжение, засунув жертве в рот кляп, чтобы приглушить вопли. Судьи безучастно смотрели на происходящее, зная, что все делается в рамках закона, хотя те, кто принял сторону Антонида, стояли с покрасневшими от негодования физиономиями.
Когда работа была сделана, Руфий привлек внимание Юлия, коснувшись его руки.
— Ты хорошо говорил, Цезарь, но Квинт слишком стар, чтобы в будущем быть твоим адвокатом. Я надеюсь, ты запомнишь мое имя, если тебе понадобится когда-нибудь человек, знающий законы…
Юлий пристально посмотрел на него:
— Вряд ли я забуду тебя.
Когда Антонида связали, претор объявил процесс закрытым, и толпа опять возликовала. Хотя Катон ушел первым, все остальные сенаторы чувствовали себя очень неуютно в присутствии такого большого количества народа, который они представляли.
Юлий и Брут поволокли упирающегося Антонида, бросив его на платформу, где размещались щиты.
Александрия обошла мнущихся на месте сенаторов, чтобы добраться до Цезаря; ее глаза сияли.
— Отличная работа. На мгновение мне показалось, что ты проиграешь.
— Мне тоже. Я должен благодарить трибуна, ведь он спас мне жизнь.
Брут фыркнул:
— Он представляет интересы плебса, если ты помнишь. Они разорвали бы его на части, проголосуй он, как остальные, против тебя. Боги!.. Посмотри на них!
Марк помахал рукой жителям Рима, которые подошли совсем близко, чтобы посмотреть на Юлия.
— Встань рядом со щитами и благодари народ за поддержку, — радостно сказала Александрия.
Что бы теперь ни случилось, она знала, что будет востребована и сможет получать хорошие деньги от богатых римлян.
Толпа приветствовала Цезаря. На щеках Юлия от удовольствия выступил румянец, когда его имя произносилось вместе с именем Мария.
Он поднял руку, салютуя людям и понимая, что слова Квинта были правдой. Имя Цезаря запечатлелось в умах жителей Рима. Кто знает, к чему это в конце концов приведет?..
Встало солнце, осветив Форум и бронзовые щиты, созданные Александрией. Они засверкали, и Юлий улыбнулся, надеясь, что Марий тоже их видит, где бы он ни был.
Утренний воздух был полон первого весеннего тепла. Юлий бежал по своему любимому лесу, чувствуя, как ноги освобождаются от накопившегося напряжения последних дней.
Когда все волнения остались позади, он стал проводить очень много времени в казармах Перворожденного, возвращаясь домой только для того, чтобы поспать. Солдаты, которых он нанял в Африке и Греции, прекрасно адаптировались, а те из прежних легионеров, кто остался в живых, были счастливы видеть, как возрождается любимый легион Мария.
Люди, которых прислал Катон, были молоды и не имели шрамов. Юлию очень хотелось расспросить новичков об их прошлом, но ему удалось сдержать себя. Никаких вопросов, пока не будет принята присяга, и не важно, что их прислал Катон. Они все узнают в свое время. Рений проводил с ними каждую свободную минуту, используя опытных солдат для обучения и тренировки новобранцев.
Хотя легион не развернулся и наполовину, слух о нем дошел до других городов, а Красс обещал заплатить за всех рекрутов, соответствующих стандартам Перворожденного, которых им удастся набрать. Долг был ошеломляющим, однако Цезарь согласился. Чтобы создать легион, требовалось целое состояние. Размеры сумм крутились где-то в подсознании Юлия, но он игнорировал их.
Каждый день со всех концов страны приходили люди, привлеченные обещаниями специальных представителей Юлия, посланных в дальние провинции.
Это было необыкновенно волнующее время. Когда садилось солнце, Цезарь неохотно покидал казармы, потому что дома его ожидал холодный прием.
Хотя они делили кровать, Корнелия вскакивала каждый раз, когда он ее касался, и злилась, пока муж не терял терпение и не уходил в другую комнату. С каждой ночью становилось все хуже и хуже, и он засыпал, мучимый желанием. Юлий очень скучал по жене, но — по прежней.
Иногда он поворачивался к ней, чтобы поделиться мыслью или пошутить, но обнаруживал выражение горечи на ее лице, горечи, которую он не мог понять. Временами Цезарю хотелось перейти в другую комнату и привести туда какую-нибудь девушку-рабыню, чтобы наконец получить облегчение. Но он понимал, что тогда Корнелия просто возненавидит его, и ему приходилось страдать долгими ночами, злиться, переживать, пока долгожданный сон не приносил успокоение.
Во сне Цезарь видел Александрию.
Хотя это было не совсем удобно, все-таки он трижды придумывал повод, чтобы взять с собой в город Октавиана, объясняя это тем, что мальчика надо отвести в мастерскую Таббика. На третий раз Юлий столкнулся там с Брутом и после нескольких неловких минут поклялся себе больше не ходить туда.
Цезарь остановился на холме недалеко от ограды, возведенной отцом Светония, откуда было хорошо видно его поместье. Может быть, пришло наконец время что-нибудь сделать по этому поводу?..
Чувствуя, как его легкие наполняет свежий воздух, а на лбу от бега выступил легкий пот, Юлий ощутил духовный подъем, потому что его питала своей энергией земля, на которой он родился. Рим готов к переменам. Он это чувствовал так же, как едва различимую смену времени года, которая вернет на улицы и поля летнюю жару.
Цокот копыт вывел его из мечтательного состояния, и Юлий сошел с тропинки, так как звук становился все громче. Он догадался, кто это, прежде чем увидел маленькую фигурку на спине самого мощного жеребца из своей конюшни. Цезарь заметил, что мальчик научился держать равновесие, но притворно нахмурился, и это заставило Октавиана резко остановиться.
Жеребец фыркал и гарцевал на месте, дергая поводья, ясно давая понять, что ждет сигнала пуститься в галоп. Мальчик соскользнул с коня, уцепившись одной рукой за гриву. Юлий ничего не сказал.
— Прости меня, — начал Октавиан, покраснев от смущения. — Ему надо было прогуляться, а парни из конюшни не любят трудной работы. Я знаю, что обещал…
— Пойдем со мной, — перебил его Цезарь.
Они молча спускались с холма: впереди шел Октавиан, ведущий жеребца, а за ними Юлий. Мальчик думал про себя, что лучше бы его выпороли: хуже будет, если отправят назад в город и он больше никогда не увидит коня. Глаза наполнились слезами, которые он поспешно вытер. Цезарь будет его презирать, если увидит, что он плачет, будто ребенок. Октавиан решил, что выдержит наказание без слез, даже если его отправят назад.
Юлий крикнул, чтобы открыли ворота, и повел мальчика к конюшне. Некоторых лошадей продал Тубрук, когда надо было платить выкуп, но скакунов лучших кровей он оставил, чтобы потом заняться их разведением.
Поднималось солнце, когда Цезарь вошел в тень конюшни, принеся туда дыхание человеческого тепла. Он помедлил мгновение, так как лошади повернули к нему головы, чтобы поприветствовать его, вдыхая воздух мягкими носами. Ничего не объясняя, Юлий подошел к молодому жеребцу, которого вырастил и обучил Тубрук, и провел рукой по мощной коричневой спине.
Он надел на коня упряжь и выбрал седло, сняв его с полки на стене. Все так же молча Юлий вывел на утреннее солнце тихонько фыркающего скакуна.
— Почему ты больше не берешь своего маленького пони? — спросил вдруг он у Октавиана, похлопывая жеребца по спине.
Крупный конь возвышался над ним, но стоял спокойно, не реагируя на похлопывание, и ничем не выдавал свой норов, на который так жаловались конюхи.
— Ты знаешь, что мы с тобой родственники, правда? — спросил Юлий.
— Мама мне говорила, — ответил мальчик.
Цезарь немного подумал. Он подозревал, что его отец воспользовался бы плетью, если бы обнаружил, что сын рискует самым лучшим жеребцом, заставляя его скакать галопом по лесам, но ему не хотелось портить радужное настроение, которое сегодня овладело им. В конце концов, он ведь обещал Александрии…
— В таком случае пошли, кузен. Давай посмотрим, так ли ты хорош, как думаешь.
Лицо Октавиана буквально засветилось от радости, когда Юлий вывел лошадей. Мальчик легко вскочил на спину коня. Цезарь сделал это более степенно, но потом вдруг свистнул и пустил лошадь в галоп вверх по холму.
Октавиан мгновение смотрел на него, открыв рот, потом широко улыбнулся, ударил пятками в бока скакуна и пронзительно закричал. Ветер трепал его волосы.
Когда Юлий вернулся домой, Корнелии очень хотелось его обнять. Разрумянившийся после верховой езды, с взлохмаченными волосами, он выглядел таким юным и полным жизни, что это разбивало ей сердце. Женщине хотелось видеть, как он улыбается, чувствовать силу его рук, хотелось спрятаться в его объятиях, но вместо этого она услышала свой сердитый голос, звучавший с привычной уже горечью. При всем своем желании более мягких слов она найти не могла.
— Как ты полагаешь, сколько еще я буду жить здесь, как в тюрьме? — требовательно сказала Корнелия. — Ты вовсю пользуешься свободой, а я ни есть, ни прогуляться не могу без сопровождения твоих солдафонов из Перворожденного!
— Они здесь только для твоей защиты, — ответил Юлий, уязвленный до глубины души.
Корнелия со злостью посмотрела на мужа.
— Как долго, Юлий? Ты лучше других знаешь, что могут пройти годы, пока твои враги перестанут быть опасными. Ты хочешь, чтобы я провела взаперти остаток своей жизни? А твоя дочь? Когда ты в последний раз держал ее на руках? Ты хочешь, чтобы она выросла в одиночестве?
— У меня была масса дел, Корнелия, и ты знаешь об этом… Обещаю, что выделю для нее время. Возможно, солдаты перестраховываются, — признал Юлий, — однако я приказал им обеспечивать твою безопасность, пока мне не удастся ликвидировать угрозу, исходящую от убийц.
Корнелия выругалась, чем буквально поразила Цезаря.
— Это все из-за убийства дочери Помпея? А до тебя не доходит, что опасности может вообще не существовать? Всем известно, что у Помпея неприятности из-за чего-то, не имеющего ничего общего с деятельностью сената. Мне запрещены даже короткие поездки в город, где я могла бы хоть как-то разрушить монотонность своей жизни. Это слишком, Юлий! Я больше не могу этого переносить!..
Корнелия не могла удержаться, хотя не находила себе места от смятения. Все не так. Муж должен видеть ее любовь, а он все время убегает.
Юлий смотрел на нее, выражение его лица стало жестким.
— Ты хочешь, чтобы я оставил свою семью беззащитной перед лицом врагов? Я не могу. Нет, я не буду! Меры против моих недругов уже принимаются. Сегодня Антонид был повержен на глазах у Катона и его сторонников. Они узнали, что я опасен для них, и это во много раз увеличивает риск. Даже если убийцы решат уничтожить только меня, то и вам пощады не будет.
Корнелия глубоко вздохнула, чтобы усмирить колотящееся в груди сердце.
— Для того чтобы спасти нас и твою гордость, мы стали пленниками в собственном доме?!
От гнева Юлий прищурил глаза.
— Какого ответа ты ждешь от меня? — воскликнул он. — Хочешь вернуться к отцу? Отправляйся, но солдаты пойдут с тобой и там построят крепость. До тех пор, пока все мои враги не будут мертвы, тебя будут охранять!
Юлий закрыл лицо ладонями, словно хотел спрятать разочарование, охватившее его. Потом протянул руки к жене и прижал к себе напряженное тело.
— Моя гордость здесь ни при чем, Корнелия. В моей жизни нет ничего более важного, чем ты и Юлия. Мысль о том, что вам кто-то может навредить… просто непереносима. Мне необходимо знать, что ты в безопасности.
— Это неправда, — прошептала она. — Тебя волнует то, что происходит в городе, а вовсе не семья. Ты больше уделяешь внимания своей репутации и любви народа к тебе, чем нам.
Слезы полились из глаз Корнелии, и Юлий еще крепче прижал жену к себе. Его привели в смятение слова жены, и он сопротивлялся внутреннему голосу, который говорил, что в них есть доля правды.
— Нет, дорогая, — ответил он, стараясь оставаться спокойным. — Ты важнее, чем все остальное.
Женщина отодвинулась от Юлия, чтобы посмотреть ему в глаза.
— Тогда давай уедем отсюда. Если это правда, забирай свое золото, свою семью и оставь все проблемы здесь. Есть другие земли, где можно поселиться и от которых Рим находится достаточно далеко, чтобы беспокоить нас, где твоя дочь сможет расти без страха. У нее даже сейчас ночные кошмары, Юлий. Я больше беспокоюсь о том, как влияют эти ограничения на маленькую, а не на меня. Если мы так много значим для тебя, давай уедем из Рима.
Цезарь закрыл глаза.
— Ты не можешь… не можешь просить меня об этом, — сказал он, стараясь не встречаться взглядом с женой.
Пока Юлий говорил, Корнелия высвободилась из его объятий, и хотя ему очень хотелось снова ее обнять, он не посмел этого сделать. Ее голос, резкий и громкий, заполнил всю комнату.
— Тогда не говори, что ты заботишься о нас, Юлий. Больше никогда не говори такого! Твой драгоценный город опасен для нас, а ты прячешься за ложью о долге и любви.
Из покрасневших глаз Корнелии опять ручьем полились злые слезы.
Женщина распахнула дверь, прошла мимо двух солдат из Перворожденного, стоявших напротив. Их лица побледнели от того, что они услышали: оба воина, уставившись куда-то в пол, последовали за Корнелией на приличном расстоянии, явно опасаясь спровоцировать ее чем-нибудь.
Юлий, оставшись один в комнате, беспомощно опустился на кушетку.
За три дня, прошедших после суда, они поссорились уже трижды, и на сей раз очень серьезно. Он пришел домой с ощущением триумфа, а когда рассказал обо всем Корнелии, это каким-то образом вызвало настоящий взрыв: жена кричала на него со злостью, какой он никогда от нее не ожидал. Юлий надеялся, что Клодия где-то рядом: только эта женщина могла ее успокоить. Что бы он ни говорил, все только усугубляло ситуацию.
Он угрюмо придумывал убедительные аргументы. Корнелия не понимала смысла его деятельности, и кулаки Цезаря сжались от внезапного раздражения на самого себя. У него достаточно денег, чтобы увезти семью отсюда. Поместье можно продать алчным соседям: он оставит возню в сенате и борьбу за власть другим. Тубрук уедет, и все будет так, словно семья Цезарей никогда не играла значительной роли в великом городе.
На память пришел момент, когда управляющий руками трогал черную землю на поле. В то время Юлий был совсем маленьким мальчиком… Нет, он на своей земле и никогда не покинет ее, как бы ни было ему стыдно перед Корнелией. Когда все враги будут повержены, она поймет, что это были всего лишь проходящие неприятности, и они смогут увидеть, как их дочь растет в мирных объятиях Рима. Если бы только она могла потерпеть… он все уладит в свое время.
Юлий вышел из состояния мрачной задумчивости. Было уже около полудня. Совещание в сенате намечалось на ранний вечер, и ему надо поспешить, чтобы закончить дела с отцом Светония, прежде чем отправляться в город.
Октавиан находился в конюшне: он помогал Тубруку сесть на лошадь. Жеребец, на котором мальчик ездил верхом этим утром, блестел, вычищенный щеткой. Юлий похлопал родственника по плечу. Воспоминание о воодушевлении, которое он ощутил во время прогулки верхом, на мгновение ослабило его злость. С чувством вины Цезарь понял, что рад уехать из поместья, подальше от своей жены.
Земли, принадлежащие отцу Светония, находились ближе к городу, чем владения Цезаря, и на довольно большом участке граничили с ними. Хотя сенатор не имел военной должности, он содержал довольно большое количество стражников, которые заметили двух всадников, лишь только те пересекли границу поместья, а потом сопроводили их к главному зданию с профессиональной осмотрительностью и сноровкой.
Вперед были посланы гонцы, и когда Юлий и Тубрук приблизились к входу в дом, они переглянулись, впечатленные увиденным.
Усадьба, где вырос Светоний, имела площадь в два раза большую, чем унаследовал Юлий. Та же речка, которая питала его собственную землю, протекала и по владениям Пранда, давая растениям пышность и яркость. Вход в усадьбу находился в тени древних сосен, и на дорожке, ведущей к нему, было прохладно от нависающих ветвей.
Тубрук неодобрительно фыркнул.
— Такое место невозможно защитить, — пробормотал он. — Под этими деревьями враг может легко подобраться незамеченным, поэтому необходимы крепкая внешняя стена и ворота. Я смог бы захватить это поместье с двадцатью людьми.
Юлий не ответил.
У него не выходила из головы мысль о собственном доме со свободным пространством вокруг него. Раньше он не понимал, какой след оставило влияние Тубрука — особенно после восстания рабов много лет тому назад. Дом Светония был красив, что составляло разительный контраст с его суровым и ничем не украшенным жилищем. Возможно, Корнелия принимала бы ситуацию легче, если бы строение было меньше похоже на солдатскую казарму.
Они спешились и вошли через покрытую черепицей арку в открытый сад, где слышалось журчание ручейка, прятавшегося за цветущими кустами. Юлий снял с лошади тяжелые мешки и водрузил их себе на плечи. Тубрук подхватил остальные, передав поводья рабам, которые вышли им навстречу. Гостям предложили сесть в маленькой прохладной комнате и подождать.
Юлий устроился поудобнее, не сомневаясь, что сенатор может игнорировать их присутствие большую часть дня. Тубрук подошел к окну, чтобы посмотреть на цветы. Цезарь подумал, что Корнелии могло понравиться, если бы вокруг ее дома тоже росли экзотические растения.
В комнату вошел молодой раб и поклонился гостям.
— Сенатор Пранд ждет вас. Пожалуйста, следуйте за мной.
Тубрук удивленно поднял брови: он не ожидал, что их примут так быстро. Цезарь пожал плечами, и они отправились вслед за рабом в дальнее крыло дома, где слуга открыл им дверь и поклонился, когда они вошли.
Сенатор Пранд и его сын стояли в комнате, больше похожей на храм, чем на место, пригодное для жизни. Богатые, украшенные мрамором стены и пол и даже домашний алтарь, расположенный в дальней стене. В комнате витал легкий аромат благовоний, и Юлий с удовольствием вдыхал его. Без сомнения, его поместье нуждалось в переделках. С каждым шагом он замечал новые интересные детали — от бюстов предков до коллекции греческих и египетских диковин на стене. Это была расчетливая демонстрация богатства, но Юлий рассматривал все с точки зрения необходимых изменений в собственном доме, поэтому основная цель хозяевами не была достигнута.
— Не ожидал тебя увидеть, Цезарь, — начал Пранд.
Юлий оторвался от созерцания обстановки и открыто улыбнулся.
— У тебя очень красивый дом, сенатор. Особенно сад.
Пранд удивленно заморгал, потом нахмурился, вспомнив, что должен быть вежливым.
— Спасибо, трибун. Я много лет потратил на то, чтобы сделать его таким. Но ты так и не сказал, с какой целью посетил мой дом.
Юлий снял с плеча мешок и опустил его на мраморный пол. Раздался звон монет, который ни с чем невозможно было спутать.
— Тебе прекрасно известно, зачем я здесь, сенатор. Я пришел, чтобы выкупить назад землю, которая была продана во время нашего со Светонием заключения.
Юлий посмотрел на молодого человека и увидел на его лице знакомую высокомерную усмешку. Цезарь не стал отвечать на нее, оставаясь невозмутимым. Он должен иметь дело с отцом, а не с сыном.
— Я планировал построить на этой земле дом для моего сына, — начал сенатор.
Юлий перебил его:
— Ты говорил мне. Я принес сумму, которую ты заплатил, и еще четверть сверх того, чтобы компенсировать нарушение ваших планов. Я не стану торговаться с вами насчет своей земли. И больше не сделаю такого предложения, — твердо закончил он, развязывая мешок, чтобы показать золото.
— Это… справедливое предложение. Хорошо, я прикажу рабам перенести границу на прежнее место.
— Что?.. Отец, ты не можешь… — сердито начал Светоний.
Сенатор повернулся к сыну и крепко сжал его руку.
— Молчи! — приказал он.
Молодой человек недоверчиво покачал головой, когда Цезарь подошел к сенатору, чтобы обменяться рукопожатиями в знак совершения сделки.
Не говоря больше ни слова, Юлий и Тубрук ушли, оставив Прандов наедине.
— Зачем ты это сделал, отец? — с яростным изумлением спросил Светоний.
— Ты глупец, сын мой. Я люблю тебя, но ты дурак. Ты был вместе со мной в суде. Этот человек не из тех, кого хотелось бы иметь врагом. Тебе все понятно?
— А что насчет дома, который ты собирался строить? Боги, я столько времени провел с архитекторами!..
Сенатор Пранд посмотрел на сына: в его глазах засветилось разочарование, и это подействовало на Светония сильнее, чем удар.
— Поверь мне, Светоний. Ты недолго прожил бы в этом доме, так близко расположенном к его землям. Понимаешь ты или нет, но я сейчас спас тебе жизнь. Сам я не боюсь Цезаря, но ты — мой старший сын, и он слишком для тебя опасен. Ему удалось напугать Катона, он вселит страх и в тебя.
— Меня не напугают Цезарь или его солдаты! — закричал Светоний.
Отец печально покачал головой.
— Именно поэтому, мой сын, ты — глупец.
Юлий и Тубрук подходили к воротам поместья, когда из главного здания донесся крик. Навстречу им бежал Брут, и радостные восклицания застыли на их губах, когда они увидели выражение его лица.
— Слава богу, вы вернулись! — воскликнул Марк. — Сенат всех собирает. Перворожденный должен быть готов к походу.
Пока он говорил, раб привел его жеребца, и Брут вскочил на коня.
— Что случилось? — спросил Юлий, когда он взялся за поводья.
— Восстание рабов на севере. Тысячи рабов и сотни гладиаторов убили своих хозяев. Мутина захвачена, — ответил Брут.
Его лицо побелело от дорожной пыли.
Тубрук пришел в ужас.
— Это невозможно! Там два легиона!..
— Так нам сообщили. Были посланы гонцы, но я подумал, что вы захотите узнать новости как можно быстрее.
Цезарь развернул лошадь и крепко ухватился за поводья.
— Я не могу взять с собой людей, охраняющих мою жену, потому что здесь может случиться то же самое, — сказал он твердо.
Брут пожал плечами.
— Приказано взять каждого солдата, способного идти на север, Юлий, но я забыл о нас, — ответил он, протягивая руку, чтобы хлопнуть друга по плечу.
Цезарь натянул поводья, собираясь пустить коня вскачь.
— Стереги дом, Тубрук, — приказал он. — Если восстание начнется и здесь, мы вернемся и оценим, как ты с этим справился. Оберегай мою семью, как делал раньше.
Они поняли друг друга. Чтобы не услышал Брут, Юлий наклонился над шеей коня и прошептал на ухо старому гладиатору:
— Я знаю, как тебе обязан, — сказал он. — Смерть Суллы спасла их всех.
— Не беспокойся. А теперь поезжайте! — угрюмо ответил Тубрук, хлопнув коня Юлия по крупу.
Два молодых человека низко склонились в седлах и пустили своих лошадей в полный галоп, подняв на дороге в Рим столб пыли.
Когда Юлий и Брут подъехали к зданию сената, там все бурлило.
Они спешились на краю Форума и повели своих коней к разделившимся на группы сенаторам, явившимся на срочное заседание со всех концов города и из-за его пределов.
— Как тебе удалось так быстро узнать новость? — спросил Цезарь у друга.
Брут помялся, но потом все же ответил:
— Мне сказала мать. У нее есть несколько… знакомых в сенате. Она, наверное, узнала обо всем одной из первых.
Юлий обратил внимание на несвойственную Марку осторожность в поведении, что его немало озадачило.
— Мне определенно надо встретиться с твоей матерью, — сказал он.
Брут испытующе посмотрел ему в глаза, опасаясь увидеть насмешку, но потом расслабился и с удовлетворением ответил:
— Она очень хочет встретиться с тобой. Мне хотелось бы, чтобы вы познакомились. Я таких женщин больше не встречал.
— Может быть, сегодня вечером, если будет время, — ответил Юлий, пытаясь скрыть свое нежелание.
Он сделает одолжение Марку, если тому так хочется. Брут взял поводья обеих лошадей в одну руку, когда они подошли к подножию лестницы.
— Если сможешь, приходи потом в казармы. Я подготовлю Перворожденный к походу, — сказал он.
В его глазах горело радостное возбуждение, что заставило Юлия усмехнуться.
— Сразу, как только освобожусь, — ответил он, поднимаясь по ступенькам наверх.
Председательствующий и консулы пока не прибыли, поэтому официальное обсуждение еще не началось, когда Юлий вошел в здание сената.
Вместо этого его коллеги, собравшись небольшими группами и оживленно жестикулируя, обсуждали последние новости, что еще больше усиливало впечатление того, что случилось нечто серьезное. Порядка не было никакого: Юлий решил воспользоваться случаем и подойти к тем, кто знал больше остальных, чтобы прояснить кое-какие детали, о которых не слышал Брут.
Помпей стоял рядом с Крассом и Цинной: сенаторы о чем-то горячо спорили. Они приветствовали Юлия и продолжили разговор.
— Конечно, командование поручат именно тебе, друг мой. Больше нет практически никого, кто мог бы справиться с этой задачей. Даже Катон не станет возражать в ситуации, когда для обороны юга остаются только войска в Аримине, — говорил Красс Помпею.
Помпей с горечью пожал плечами.
— Он сделает все, чтобы лишить меня возможности контролировать армию, ты же знаешь. А сам не умеет командовать даже собственными людьми. Посмотри, что произошло в Греции! А пираты, которые плавают где угодно, нападая на наших купцов? Если эти гладиаторы похожи на них, мы не сможем даже подойти к Везувию. Мутина захвачена из-за нашей робкой политики, проводимой со времени смерти Суллы. Все потому, что Катон не позволил сенату послать туда военачальника, способного справиться с задачей. Ты думаешь, в этот раз все будет по-другому?
— Возможно, — ответил Цинна. — У Катона есть на севере собственность, которой угрожают рабы. Кроме того, они ведь могут повернуть на юг и напасть на Рим. Катон не такой глупец, чтобы игнорировать подобную угрозу. Они должны послать тебя. В конце концов из Греции вернулись легионы, которые тоже присоединятся к армии. Есть еще консул. Он может наложить вето, если этот толстый дурак вмешается. Это больше, чем наше личное дело. На кон поставлена безопасность самого Рима.
Помпей ушел, решительно расталкивая сенаторов, чтобы переговорить с только что вошедшим консулом. Юлий наблюдал, как он встретился со старейшиной, выбранным для того, чтобы находить компромисс между фракциями сената.
Во время разговора с консулом Помпей отчаянно жестикулировал, а тот очень нервничал и казался испуганным. Юлий нахмурился, стиснув от напряжения пальцы, когда консул повернулся к Помпею спиной и поднялся на ростру.
— Займите свои места, сенаторы, — сказал он.
Ритуальная клятва была произнесена очень быстро, и консул обратился к возбужденным сенаторам:
— Вас собрали на экстренное заседание, чтобы обсудить создавшееся положение, которое вызывает большое беспокойство. В школе гладиаторов в Капуе произошел бунт. Сначала местному претору показалось, что он сможет справиться собственными силами, но этого ему не удалось сделать. Похоже на то, что гладиаторы собрали из рабов целую армию и укрепились на севере. Они разорили множество городов и поместий, убили сотни людей и сожгли все, что не смогли украсть. Гарнизон Мутины полностью уничтожен: в живых не осталось никого…
Он сделал паузу. Те сенаторы, кто еще не слышал новость, закричали от ярости: консул поднял руки, чтобы успокоить их.
— Эту угрозу нельзя недооценивать. Легионам в Аримине приказано защищать город, однако поскольку Мутина захвачена, север полностью открыт. Сведения, поступающие оттуда, противоречивы, но рабов может оказаться до тридцати тысяч: большинство из них присоединилось к бунтовщикам в захваченных городах. Я могу только предположить, что они уничтожили легионы Мутины превосходящими силами… Их должна встретить наиболее мощная армия, которую мы только сможем собрать, пока наши южные границы в безопасности… Нет нужды говорить, что нельзя без риска привлечь войска из Греции, поскольку слишком мало времени прошло после бунта Митридата.
Сенаторы возбужденно переговаривались.
— В настоящее время нет признаков того, что бунтовщики повернут на Рим, но если это произойдет, то более восьмидесяти тысяч рабов смогут присоединиться к их шайке. Это смертельная угроза, и наш ответ должен быть быстрым и решительным…
Консул посмотрел на Катона, потом на Помпея.
— Я прошу вас на это время во имя блага города и римского народа отбросить все обиды… Предлагаю сенатору-распорядителю начать дебаты…
Консул сел, вытирая со лба пот и чувствуя огромное облегчение, что может передать ведение заседания кому-нибудь другому.
Распорядитель занимал этот пост уже много лет: опыт позволял ему обеспечить беспристрастность, с помощью которой он мог остудить самые горячие головы.
Распорядитель терпеливо подождал тишины, прежде чем выбрать первого оратора.
— Помпей!..
— Спасибо. Сенаторы, я прошу поручить мне командование легионами, которые будут посланы против мятежников. Моя биография говорит об опыте в подобных делах… Каждый солдат в пределах ста миль от Рима должен быть призван в город. Через неделю у нас будет армия из шести легионов, которую можно послать для подавления выступления бунтовщиков: к ней присоединятся два легиона из Аримина, когда мы туда доберемся. Промедление смерти подобно: ведь шайка рабов может вырасти до таких размеров, что остановить ее будет невозможно. Доверьте мне командование, и я уничтожу мятежников.
Под одобрительные крики Помпей сел. Он не реагировал на шум: его взгляд был прикован к грузной фигуре Катона, который медленно поднимался со своего места, багровея лицом.
— Слово предоставляется сенатору Катону, — объявил распорядитель.
— Биография сенатора Помпея, несомненно, заслуживает всяческого уважения, — начал Катон, улыбаясь оппоненту, сидевшему с каменным лицом. — И я согласен с тем, что срочно должна быть собрана армия, пока в огне восстания не сгорел весь север… Тем не менее у нас большой выбор людей, достойных того, чтобы командовать войсками, которые мы посылаем туда: тех, кто является настоящим военачальником и имеет опыт сражений за Рим. Мне почему-то кажется, что человек, предлагающий себя сам на этот пост, не очень подходит для данной роли. Лучше назначить того, кто устраивает всех нас и способен справиться с такой трудной задачей… Откровенно говоря, подобное рвение Помпея внушает опасения, навеянные недавней историей Рима. Вместо него я предлагаю поручить командование Лепиду, недавно вернувшемуся из Греции.
Катон сел. Тишина взорвалась сердитыми криками сенаторов из обеих фракций, оскорбляющих друг друга.
— Спокойно, уважаемые сенаторы… Своей озлобленностью вы лишь наносите вред Риму, — крикнул распорядитель.
Он оглядел собрание и кивнул Юлию, который встал в конце речи Катона.
— Я был свидетелем излишней осторожности Лепида в действиях против Митридата, — заговорил Цезарь. — Он проявлял ненужную медлительность, опоздал со вступлением в бой и едва сдвинулся с места высадки войск, когда я со своим отрядом подошел к нему, чтобы передать тело греческого царя… Я видел слишком много подобных компромиссов. Лепид — плохой выбор, когда надо действовать быстро и подавить восстание до того, как ситуация полностью выйдет из-под контроля. Мы должны отбросить наши обиды и разногласия, чтобы поручить командование тому, кто может действовать эффективно и быстро. Таким человеком является сенатор Помпей.
Распорядитель согласно кивнул, отбросив свою обычную беспристрастность, но сразу же был вынужден дать слово Катону, потому что тот опять встал:
— Меня беспокоит, что сложившаяся на данный момент критическая ситуация используется как повод для удовлетворения амбиций! Лепид никогда не станет угрожать Риму после того, как закончится военная акция, но Помпей может планировать такие действия даже сейчас, когда мы обсуждаем его кандидатуру. Мой голос за Лепида.
Катон сел на место, злобно взглянув на Юлия.
— Есть другие кандидатуры? Если они имеются, прошу сообщить, иначе мы приступаем к голосованию.
Распорядитель подождал немного, оглядывая ряды.
Встал Красс, не обращая внимания на удивление сторонников Катона. Он получил разрешение говорить и сложил руки за спиной, как учитель, обращающийся к своим ученикам.
— Сенаторы, я опасаюсь, что политические амбиции заставят вас сделать неверный выбор. Не знаю, кто выиграет голосование, Помпей или Лепид, но если это будет Лепид, нас ожидает беда. Я выдвигаю себя в качестве третьего кандидата, чтобы предотвратить бессмысленную потерю жизней, что непременно последует, если командовать будет он. Хотя в последние годы я занимался по большей части финансами, однако тоже могу использовать свой предыдущий опыт.
Еще раз шум взорвал зал сената, как и после выступления Помпея. Тот был поражен словами своего друга и пытался поймать его взгляд, но безуспешно — Красс отворачивался от него.
Когда гул голосов стих, Помпей встал, сжимая кулаки.
— Я снимаю свою кандидатуру в пользу Красса, — горько сказал он.
— Тогда мы приступаем к голосованию без дальнейших обсуждений. Сделайте свой выбор, — объявил распорядитель, немало удивленный таким поворотом событий.
Он подождал некоторое время, чтобы позволить сенаторам принять решение, потом стал называть имена.
— Лепид!..
Юлий вытянул шею, как и все рядом сидящие, чтобы увидеть, сколько человек проголосовало, и вздохнул с облегчением. Явно недостаточно, чтобы выиграть.
— Красс!.. — объявил распорядитель, довольно улыбаясь. Юлий поднялся вместе с Помпеем и теми, кто отдал голос за Красса.
Распорядитель кивнул консулу, тот встал и ухватился руками за ростру.
— Сенатор Красс назначается командующим армией. Ему поручается немедленно выступить из Рима и полностью уничтожить бунтовщиков! — громко произнес он.
Красс поднялся, чтобы поблагодарить сенаторов.
— Я сделаю все возможное, чтобы сохранить спокойствие Рима… Как только легионы будут собраны, мы отправимся на север.
Он немного подождал и лукаво улыбнулся.
— Я назначу легатов для каждого легиона, но мне нужен заместитель на случай моей гибели. Назначаю своим заместителем Помпея.
Проклятия и возгласы одобрения заполнили курию. На призывы к порядку никто не обращал внимания.
Юлий громко хохотал, а Красс склонил голову, явно очень довольный собой.
— Тишина!.. — вдруг закричал председатель, окончательно выведенный из себя.
Постепенно крики стихли.
— Осталось обсудить некоторые детали, — сказал консул. — Согласно последним сведениям, после Мутины рабы хорошо вооружены, и нельзя недооценивать угрозу, исходящую с их стороны…
— Кто ими командует? — спросил Помпей.
— Похоже, структура их армии схожа со структурой наших собственных легионов, — сказал консул. — У меня имеется послание от владельца казарм, из которых сбежали гладиаторы, составляющие ядро шайки мятежников…
Сенаторы терпеливо ждали, пока консул не нашел нужный папирус.
— Да, их было семьдесят… Рабы перебили охрану и скрылись… Владелец клянется, что едва не распрощался с жизнью. Похоже, офицерский состав в своей армии сформировали гладиаторы.
— Кто является главным у этой грязной толпы? — поинтересовался Помпей, не заботясь о том, что его тон подтверждает факт фиктивности назначения Красса командующим армией.
Консул опять покопался в записях.
— Где-то об этом сказано… Да! Ими руководит гладиатор по имени Спартак, он фракиец. Больше ничего нет, но я сразу сообщу Крассу, если появятся новые сведения.
— С вашего разрешения, я удалюсь со своим заместителем, чтобы начать подготовку к походу, — сказал Красс.
Он повернулся и положил руку на плечо Цезаря.
— Я хочу, чтобы Перворожденный был со мной, когда мы тронемся в путь, Юлий, — сказал он спокойно.
— Легион будет готов, — пообещал молодой человек.
Красс лег в теплую ванну, стараясь забыть обо всех проблемах.
Стемнело рано, но ванная комната освещалась мягко мерцающими лампами и свечами. Воздух был влажным от пара, поднимающегося от воды. Сенатор положил руки на мраморные подлокотники, наслаждаясь ощущением чистоты. Вода доходила ему до шеи, и он полностью расслабился. Красс медленно вздохнул.
Напротив него в ванне сидела Сервилия. Над водой были видны только ее плечи. Когда она двигалась, мелькали округлые груди, но только на мучительно недолгое мгновение, а потом вода опять скрывала их. Благоухали ароматные масла, которые женщина налила в ванну. Сервилия знала, что Крассу нужно именно это, когда он пришел к ней от своих легатов, усталый и раздраженный. Все ушло, едва только она коснулась пальцами его напряженной шеи и сенатор ступил в глубокий бассейн, размещенный в закрытой для посторонних части ее дома. Она всегда чувствовала его настроение.
Сервилия наблюдала за тем, как напряжение дня оставляет Красса, забавлялась его вздохами и стонами. Она знала о нем нечто, о существовании чего вряд ли кто подозревал, глядя на немолодого сенатора. Красс был ужасно одиноким человеком, который накопил состояние и приобрел значительное влияние, но не смог удержать друзей юности. Он редко хотел от нее чего-то большего, чем просто возможности поговорить, хотя Сервилии было прекрасно известно, что вид ее обнаженного тела может его возбудить, если она позволит. Это были очень удобные отношения, без отвратительных мыслей о деньгах, которые портят близость. Он предлагал ей не монеты, а беседы, которые иногда стоили гораздо дороже золота.
Масло плавало на поверхности воды, и Сервилия рисовала на нем пальцем, догадываясь, что Красс с удовольствием наблюдает за ней.
— Ты воссоздал Перворожденный, — сказала женщина. — Мой сын необыкновенно горд людьми, которых он собрал под этим именем.
Красс медленно улыбнулся.
— Если бы ты знала Мария, тебе стало бы понятно, почему мне доставило такое удовольствие сделать это.
Он предпочел не напоминать ей о роли, которую сыграли в этом Помпей и Цинна, не желая слышать их имена в доме Сервилии. Еще одна вещь, которую она понимала, но не говорила о ней.
Сервилия поднялась из воды, положив изящные руки на края ванны, так что ее грудь стала полностью видна. Она очень гордилась ею и поэтому без стыда показывалась обнаженной. Красс оценивающе улыбнулся, тоже чувствуя себя вполне комфортно.
— Меня немного удивило, что он отдал командование Цезарю, — сказал сенатор.
Сервилия пожала плечами, чем еще больше очаровала его.
— Марк любит его, — ответила она. — Риму повезло, что у него есть два таких сына.
— Катон не согласился бы с тобой, моя дорогая. Будь с ним осторожнее…
— Я знаю, Красс. Они оба слишком молоды для того, чтобы понять опасность нарастания долгов.
Красс вздохнул.
— Ты пришла ко мне за помощью, помнишь? Я не установил лимита для казны Перворожденного. Ты собираешься погасить долг? Я бы сильно удивился.
— За возрождение легиона Мария из пепла? Никогда. Ты действовал как государственный муж, Красс. Все знают об этом. Ты совершил благородный поступок.
Красс ухмыльнулся, положив голову на прохладный камень и уставившись в потолок, где поднимающийся пар образовал облако тумана.
— Тебе не кажется, что ты мне льстишь? Мы обсуждаем немалую сумму за то удовольствие, которое я получил, увидев Перворожденный в списках.
— Ты не думал, что Юлий может выплатить долг? У него для этого есть золото. — Сервилии стало прохладно, и она опять опустилась в воду. — Гораздо лучше будет превратить долг в подарок, сделать великодушный жест, чтобы пристыдить мелочных людей в сенате. Я знаю, что для тебя деньги не главное, Красс. Именно потому ты скопил их так много. Они дают влияние, а это для тебя гораздо важнее. Есть и другие виды долгов. Сколько раз я передавала тебе информацию, которую ты использовал для своей выгоды?
Женщина пожала плечами, как бы отвечая на свой собственный вопрос, заставив волноваться воду вокруг нее. Красс с усилием поднял голову, чтобы полюбоваться на нее.
Сервилия улыбнулась.
— Просто это часть моей дружбы, и мне доставляет удовольствие помогать тебе время от времени. Мой сын всегда будет хорошо о тебе думать, если ты подаришь ему эти деньги. Юлий поддержит тебя в любом случае. Таких людей не купить с помощью золота. У них много гордости, но простить долг — благородный поступок, и тебе это известно так же хорошо, как и мне.
— Я… подумаю, — сказал он, закрывая глаза.
Сервилия видела, что Красс задремал. Он сделает так, как она захочет.
Мысли женщины вернулись к Юлию. Какой энергичный юноша. Когда ее сын передал ему Перворожденный легион, она подумала, а обсуждали ли они долг Крассу? По крайней мере теперь это не будет тяжким грузом. Странно, что мысль о признательности сына доставляла гораздо меньшее удовольствие по сравнению с тем, что Юлий узнает о ее участии в подарке.
Она позволила рукам скользнуть по животу при мысли о молодом римлянине со странными глазами. В нем была сила, которая теперь уже отсутствовала в спящем Крассе, хотя этому пожилому человеку предстоит вести легионы на север.
В комнату вошла одна из рабынь, очень красивая девушка.
— Пришел твой сын, госпожа, вместе с трибуном, — прошептала девушка.
Сервилия посмотрела на Красса, потом подала знак девушке, чтобы та заняла ее место в теплой ванне. Если сенатор проснется, ему не понравится оказаться в одиночестве, а эта рабыня достаточно привлекательна, чтобы возбудить даже его интерес.
Сервилия накинула одежду на все еще влажное тело, слегка дрожа от нетерпения.
Немного постояв около огромного зеркала, она пригладила волосы, убрав их со лба. У женщины замирало сердце при мысли, что она наконец познакомится с Юлием. С веселым удивлением Сервилия улыбнулась своему отражению.
Брут и Юлий ожидали в комнате, где не было и намека на фантазию, с которой хозяйка дома украшала свои кабинеты. Это была просто обставленная гостиная со стенами, обтянутыми изысканно расписанной тканью, что создавало ощущение тепла. В камине мерцал огонь, отражаясь на лицах молодых людей золотым светом.
— Очень приятно с тобой встретиться, Цезарь, — сказала Сервилия, протягивая руку.
Ее одежда прилипла к влажной коже, на что она, собственно, и надеялась, и то, что молодой человек старательно отводил взгляд, чтобы не смотреть на нее, доставило Сервилии удовольствие.
Юлий был поражен. Он думал, не смущает ли Брута тот факт, что его мать кажется почти обнаженной под тонкой тканью, облегающей ее тело. Сервилия наверняка принимала ванну. У Цезаря заколотилось сердце при мысли о том, что могло там происходить до их прихода. Женщину нельзя было назвать красавицей, но, когда она улыбалась, в ней просыпалась необыкновенная чувственность.
Юлий сознавал, что слишком давно не спал с женщиной, но даже при всем том не мог вспомнить, чтобы Корнелия или Александрия возбуждали его до такой степени, не прилагая к этому никаких усилий.
Он слегка покраснел и пожал протянутую руку.
— Твой сын очень хорошо о тебе отзывается. Я рад, что мы смогли встретиться… хотя и ненадолго… прежде чем я вернусь домой. Мне жаль, что я не могу задержаться…
— Перворожденный отправится подавлять восстание, — сказала Сервилия, кивнув. Глаза Цезаря расширились, когда он слушал ее. — Я не буду тебя задерживать и вернусь в ванну… Просто имей в виду, что я твой друг, если когда-нибудь понадоблюсь.
Юлий в это время ломал голову, действительно ли в ее глазах было обещание, когда женщина с такой теплотой смотрела на него. У нее был мягкий низкий голос, который можно было слушать и слушать. Он вдруг тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения.
— Я запомню, — сказал Цезарь, почтительно поклонившись.
Когда Сервилия перевела глаза на Брута, Юлий украдкой посмотрел туда, где влажная ткань не скрывала, а подчеркивала мягкую округлость ее груди, и опять покраснел, потому что женщина перехватила его взгляд и улыбнулась с видимым удовольствием.
— Ты обязательно должен опять привести его, Марк, когда будет время.
Цезарь посмотрел на Брута, который слегка нахмурился.
— Обязательно, — ответил он и вышел вместе с Юлием.
Сервилия смотрела им вслед. При мысли о молодом Цезаре ее пальцы легко пробежали по груди, где горячие соски, казалось, решили ожить, невзирая на то что тело замерзло.
Брут легко нашел дом Александрии, несмотря на то что на улице было совершенно темно. Будучи вооруженным и имея знаки различия Перворожденного легиона, он был нежелательной мишенью для грабителей, охотившихся на слабых и бедных.
Мать Октавиана, Атия, открывшая дверь, выглядела испуганной, но, узнав Марка, быстро отступила в сторону. Он зашел в дом, думая о том, как много людей приходят в ужас при виде солдат, пришедших к ним посреди ночи. Сенаторы окружают себя стражниками, простые римляне могут защититься от остального города только дверьми.
Увидев Александрию, Брут вдруг почувствовал смущение, потому что мать Октавиана, приготовившая им ужин, находилась рядом.
— У тебя нет более уединенного места, чтобы поговорить? — вполголоса спросил он.
Александрия посмотрела на дверь в свою комнату, и Атия поджала губы.
— Только не в моем доме, — ответила она, нахмурившись. — Вы не женаты.
Брут покраснел.
— Я завтра уезжаю. И просто хотел…
— О, да. Я знаю, чего бы ты хотел, но этого не случится в моем доме.
Атия вернулась к овощам, а Брут и Александрия приглушенно захихикали, что еще больше усилило ее подозрения.
— Давай выйдем на улицу, Марк. Я уверена, что Атия может доверять тебе, если мы поговорим на глазах у соседей, — предложила Александрия.
Она набросила накидку и вслед за ним вышла в темноту, а Атия с раздражением швыряла нарезанные овощи в кастрюлю.
Девушка тут же оказалась в объятиях Брута: они поцеловались. Хотя стемнело, на улицах все еще было много народа. Марк в отчаянии огляделся. Небольшая дверная ниша едва могла служить укрытием от ветра, не говоря уже о том, чтобы стать приютом для любовников.
— Это глупо, — сказал он, потому что ему хотелось именно той близости, против которой восстала Атия.
Брут уходил воевать очень далеко, и это стало почти традицией — находить за ночь до этого гостеприимную постель, где тебя с радостью принимают.
Александрия хихикнула и поцеловала центуриона в шею, где от металла его кожа была холодной.
— Заверни нас в мою накидку, — прошептала она ему на ухо, от чего пульс молодого человека значительно участился.
Он набросил на них обоих накидку, и теперь они дышали дыханием друг друга.
— Я буду скучать по тебе, — сказал Брут совсем тихо, чувствуя, как ее тело еще теснее прижалось к нему.
Одной рукой ему приходилось придерживать накидку, но другая была свободна и скользила по теплой спине.
Когда его пальцы пробрались под одежду, Александрия тихонько ахнула.
— Мне кажется, Атия была права, — прошептала она, не желая, чтобы женщина, обладающая острым слухом, услышала их.
Ощутив на своем бедре широкую ладонь Брута, Александрия задрожала; спешащие мимо люди только добавляли ей возбуждения. Накидка создавала вокруг них теплое пространство, защищающее от холода ночи. Ноги Марка, как обычно, были обнажены, и вдруг Александрия с отчаянной смелостью положила руки на его бедра, чувствуя их гладкую силу.
— Мне надо позвать Атию, чтобы она защитила меня от тебя, — сказала она.
Девушка обнаружила мягкую шнуровку и расслабила ее, чтобы почувствовать жар его плоти в своих руках. Брут тихо застонал от прикосновения и сразу стал оглядываться, не заметил ли кто-нибудь. Люди не обращали на молодую пару в темноте внимания, но он не мог сразу сообразить, видят их или нет.
— Я хочу, чтобы ты помнил меня, пока будешь отсутствовать, Брут. Мне неприятно думать, что ты будешь похотливо смотреть на проституток в лагере, — прошептала она. — У нас с тобой остались незаконченные дела.
— Я не буду… Боги! Я так долго о тебе мечтал…
Она расстегнула последнее препятствие и позволила ему проникнуть в себя, закрыв глаза. Брут легко поднял девушку на руки, и они сплелись воедино, ритмично двигаясь в полной тишине, абсолютно не интересуясь, что происходит вокруг. Мимо проходили люди, но никто не остановился, ночь сразу же поглощала их.
Александрия закусила губу от наслаждения, все крепче и крепче натягивая накидку, пока она почти не врезалась ей в горло. От металлического нагрудника исходил холод, но девушка не ощущала дискомфорта, все внимание было сосредоточено на разливающемся внутри ее огне. Ее губы согревало горячее дыхание Брута: она затрепетала, почувствовав, как он напрягся.
Прошло довольно много времени, пока они опять стали ощущать холод. Александрия тихо застонала, и он вышел из нее. Брут стоял, поглаживая ее кожу, которую не мог увидеть. Жар, созданный ими, смешался с холодным воздухом. Они смотрели друг другу в глаза. Александрия была очень уязвима, несмотря на внешнюю уверенность в себе, но это не имело значения. Он никогда не причинит ей боль.
Брут изо всех сил пытался найти подходящие слова, чтобы она поняла, как много для него значит, но Александрия закрыла ему рот рукой, чтобы прекратить ненужные разговоры.
— Тише… Я все знаю. Просто возвращайся ко мне, любимый. Просто возвращайся ко мне…
Она запахнула накидку, чтобы скрыть беспорядок в одежде, потом, поцеловав молодого человека еще раз, открыла дверь и исчезла за ней, оставив его одного.
Брут потратил несколько минут, чтобы поправить амуницию и принять достойный для прогулки по улице вид. Каждый нерв в его теле дрожал от ее прикосновений, и молодой человек чувствовал огромный прилив сил после того, что произошло. Гордясь собой, он легким шагом направился назад в казармы.
Хватая ртом холодный воздух, Юлий обернулся и посмотрел на сверкающую железом змею, ползущую по Фламиниевой дороге к горному перевалу.
В первые три дня ему пришлось тяжело, пока не вернулась физическая форма времен кампании в Греции. Теперь его ноги снова бугрились мускулами, и Цезарь с удовольствием ощущал легкую усталость в своем почти неутомимом теле. К концу десятого дня он просто наслаждался походом легионов к Аримину. По вечерам в лагере Юлий совершенствовался в искусстве владения мечом с преподавателями, которых взял с собой Красс, и хотя он не считал себя мастером, только лишь сами учителя могли иногда преодолеть его защиту, и запястья день ото дня становились все крепче.
Над колонной гулял ветер, и Цезарь слегка дрожал. Несмотря на то что ему довелось побывать в разных странах вдали от Рима, холод Апеннинских гор был для него внове, и он переносил его с угрюмым смирением, которое отражалось и на лицах остальных солдат.
Чтобы прополоскать горло, Юлий отхлебнул из меха, сдвинув тяжелое снаряжение на спине и дотянувшись до горлышка губами. Колонна останавливалась всего дважды в сутки — на короткий привал в полдень и на ночевку, которой предшествовала трехчасовая изнурительная работа по сооружению лагеря. Цезарь снова оглянулся, поражаясь длине растянувшейся на марше колонны. С высоты горного перевала в холодном чистом воздухе видно было очень далеко. Где-то в тридцати милях отсюда за легионом шел кавалерийский арьергард. Дневной переход составляет двадцать пять миль, значит, конники достигнут этой точки через сутки, когда авангард армии будет на подходе к Аримину. Сигналы к остановке передавались вдоль колонны громкими звуками горнов, которые далеко разносились в прозрачном холодном воздухе.
Где-то впереди колонны по крутым склонам пробирались отряды всадников — экстраординариев, выполняющих роль передовых дозоров. На крепких лошадях, привыкших к преодолению пересеченной местности, они за день преодолевали расстояние, в три-четыре раза превышающее то, что проходила колонна. Юлий знал, что это твердое правило, хотя нападение на воинский контингент такой численности было чистым самоубийством.
Армию возглавлял легионный авангард, избиравшийся каждый день по жребию. Перворожденный, как легион неполного состава, в жеребьевке участия не принимал и постоянно следовал в десяти милях сзади, так что из середины колонны увидеть его было невозможно. Юлий думал о том, каковы впечатления о походе у Брута и Рения. Кабера был постарше некоторых ветеранов, сражавшихся с ним против Митридата. Еще в Риме Цезарь решил держаться поближе к Крассу, но за это пришлось заплатить разлукой с друзьями. Сколько он ни всматривался в даль, разглядеть орла Перворожденного среди многочисленных штандартов не удавалось.
Юлий наблюдал, как вдоль колонны мерно шагающих воинов снует взад и вперед легионная кавалерия, и вспоминал солдат-муравьев, которых видел в Африке, постоянно готовых к отражению внезапной атаки.
Цезарь шел в авангарде, на расстоянии окрика от Красса и Помпея, ехавших верхом. Когда прозвучит сигнал к ночевке, четыре тысячи солдат разобьют лагерь, поставят палатки, а полководцы будут спокойно беседовать, ужинать, пока воины займутся тяжелой работой по возведению почти неприступного оборонительного периметра.
Каждый вечер сооружались три больших лагеря, границы которых обозначали флагами. К тому моменту, когда солнце садилось за горы, шесть легионов укрывалось в гигантских прямоугольниках, в которых были даже главные дороги. Словно из ниоткуда, среди дикой природы появлялись настоящие города. Юлия поражала организованность армии, которую бывалые солдаты воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Каждый вечер он вместе с другими легионерами забивал в землю железные костыли для крепления палаток на отведенных для этого участках. Потом копали ров, возводили сплошной высокий вал, в котором сооружали четверо ворот с наблюдательными вышками для часовых. Хотя наставники Цезаря много рассказывали ему о рутине солдатской жизни, действительность очаровала его. Теперь он понимал, как важно учиться на чужих ошибках. Если бы Митридат додумался создать для своего войска такой же лагерь, Юлий все еще сидел бы в Греции и гадал, как в него проникнуть.
Фламиниева дорога была прорублена сквозь узкое ущелье, зажатое между крутых каменных стен. Хотя уже начинало смеркаться, Юлий предполагал, что Красс не отдаст распоряжения об остановке, пока колонна не достигнет участка, достаточно просторного для возведения первого лагеря. Одному из легионов придется в целях безопасности спуститься назад, в долину — он будет охранять подходы к горной дороге, а экстраординарии и патрули всю ночь станут нести дозор в горах. Что бы ни случилось, враг не застанет легионы врасплох. Этому римляне научились более ста лет назад, когда воевали против Ганнибала. Юлий вспомнил, как восхищался этим карфагенцем Марий — даже несмотря на то, что в конце концов тот проиграл войну с Римом.
Когда-то эти горы были совершенно дикими, но теперь здесь легли плиты Фламиниевой дороги, вдоль которой через каждые двадцать миль устроены сторожевые посты. Вокруг многих из них возникали целые поселки — по мере того как народы склонялись перед Римом. Многие люди нашли работу, строя дорогу и поддерживая ее в хорошем состоянии. Юлий видел небольшие группы рабочих на травяной обочине, довольных тем, что можно побездельничать, пока проходят легионы.
Встречались и торговцы, вынужденные прервать путь и уступить путь колонне. Эти посматривали на солдат со смешанным чувством недовольства и уважения. Пока армия не пройдет, они не смогут проехать к Риму. Некоторые везли скоропортящиеся продукты — они мрачнели и уже подсчитывали убытки. Легионеры не обращали внимания на торговцев. Они построили эти дороги своими руками и имели полное право пользоваться ими в первую очередь.
Юлий жалел, что рядом с ним нет Тубрука. В свое время старый гладиатор прошел этой дорогой сквозь горы и побывал на тех самых широких равнинах, где Красс надеется настичь армию рабов. Но управляющий поместьем вряд ли согласился бы снова отправиться на войну, даже если бы Юлий освободил его от забот по защите Корнелии.
Вспомнив о расставании с женой, Юлий бессознательно стиснул зубы. Прощание было горьким, и очень не хотелось уезжать, пока не сгладится чувство обиды, появившееся у обоих, но пришлось присоединиться к Перворожденному, чтобы вместе с другими легионами идти на север.
Еще свежи были воспоминания о том, как он покидал город в последний раз. За спиной на горизонте горел Рим, люди Суллы охотились за последними уцелевшими солдатами Перворожденного… Юлий шагал и кривил губы в злой усмешке. Легион выжил, а отравленная плоть Суллы превратилась в пепел.
Судебный процесс в значительной степени помог восстановить доброе имя Мария, но Цезарь понимал, что, пока друзья Суллы живут и занимаются своими отвратительными играми в сенате, Рим не станет таким, каким мечтал видеть его Марий. Положение Катона достаточно прочно, пока его главные оппоненты воюют, но когда они вернутся, Юлий объединится с Помпеем, чтобы сокрушить интригана. Полководец понимал необходимость этого, как никто другой.
Внезапно Юлий подумал о судьбе сына Катона. Было бы слишком просто в каждом бою ставить того в первые ряды, пока его не убьют. Цезарь поклялся себе, что если Герминий погибнет, то, как всякий другой солдат, лишь по прихоти судьбы. Дочку Помпея нашли с глиняной табличкой в ладони. На ней значилось имя Суллы. Юлий не сторонник убийства невинных, но пусть Катон боится за своего сына. Пусть лишится сна, пока Герминий сражается за Рим…
Предстоят долгие тяжелые месяцы войны. Цезарь знал, что им не вернуться в город раньше чем через год. Возможно, потребуется и значительно больше времени, если командир у рабов действительно так хорош, как говорят.
Но Юлий может быть спокоен. Поместье сумеет захватить только целая армия, а отец Корнелии, Цинна, остался в сенате, чтобы противодействовать Катону. Они заключили очень прочный альянс, и Юлий знал, что с силой Помпея и богатством Красса возможно достичь чего угодно.
Горнисты протрубили сигнал к привалу, когда колонна выходила из сумрачного ущелья под лучи заходящего солнца. Юлий увидел Фламиниеву дорогу, бегущую вниз, в глубокую долину, а затем снова уходящую вверх, к далекой черной горе, за которой, как говорили, и расположен Аримин. Цезарю хотелось, чтобы рядом были Брут или Кабера, который шел со вспомогательными отрядами ближе к хвосту колонны. Однако должность трибуна давала право находиться ближе к передовым частям, но не собирать здесь друзей, чтобы развлекаться в походе.
На заходе солнца первые часовые заняли свои посты, оставив товарищам по давней традиции свои щиты. На широкую равнину опустилась тишина. Десять тысяч солдат быстро поели и улеглись спать в миниатюрном городе, возведенном их же руками. Ночью они по очереди будут подниматься, чтобы стоять на часах, а смененные воины станут укладываться на еще теплые тюфяки, оставленные товарищами, чтобы отдохнуть и согреться после долгого стояния на холодном горном воздухе.
Юлий тоже стоял в свою очередь в дозоре, вглядываясь через земляной вал в ночную тьму. Из рук центуриона он получил деревянную табличку с вырезанным на ней паролем и заучил его наизусть. Потом он остался в темноте один. За спиной спал лагерь. Цезарь улыбнулся — он понял, почему часовым не полагается иметь при себе щиты: на верхний край можно опереться руками, положить на них голову и подремать.
Юлий бодрствовал и раздумывал о том, когда же в последний раз застигали часового, спящего на посту. Провинившегося забивали насмерть его же товарищи по палатке, и столь суровое наказание не давало сомкнуть глаз даже самым слабым солдатам.
Вахта прошла без происшествий, и Цезаря сменил следующий легионер из их палатки. Желая побыстрее заснуть, Юлий занял его место и закрыл глаза. Проблемы, связанные с Корнелией и Катоном, сразу же показались ему далекими. Он лежал и слушал храп товарищей. Нет силы в мире, которая осмелится потревожить мощное войско, ведомое Крассом на север.
Уже погружаясь в сон, Юлий думал о том, как они с Брутом прославят имя Перворожденного в предстоящих кровопролитных сражениях.
Октавиан бросил пронзительный боевой клич прямо в лицо сонмищу окружавших его врагов. Те не понимали, что перед ними прирожденный воин, каждый удар которого отправляет на землю по противнику, заставляя его горько сожалеть о нападении. Он сделал быстрое движение и пронзил мечом их вожака, лицом напоминающего мальчишку мясника. Негодяй захрипел, упал и жестом попросил Октавиана склониться к его окровавленным губам, чтобы услышать последние слова умирающего.
— Я бился в сотне сражений, но никогда не встречал такого умелого противника, — прошептал он и испустил дух.
Октавиан победно закричал и поскакал по конюшне, размахивая над головой тяжелым гладием. Неожиданно могучая рука перехватила его запястье, и он взвизгнул от ужаса.
— Ты что это делаешь с моим мечом? — спросил Тубрук, угрожающе засопев.
Октавиан зажмурился, ожидая удара, а когда его не последовало, осторожно открыл глаза. Он увидел, что старый гладиатор смотрит на него в упор и ждет ответа.
— Прости, Тубрук… Я всего лишь одолжил его, чтобы поупражняться.
Крепко держа мальчишку за руку, чтобы тот не сбежал, Тубрук протянул ладонь и взял меч из ослабевших пальцев. Он поднес клинок к глазам и вдруг пришел в такую ярость, что Октавиан подпрыгнул от страха. Лицо Тубрука выражало сильнейший гнев, и глаза мальчика округлились от ужаса. Он не ожидал, что управляющий так рано вернется с поля, и думал, что успеет незаметно положить меч на место.
— Посмотри на это! Ты хоть понимаешь, сколько потребуется времени, чтобы снова заточить клинок?! Конечно, не понимаешь! Ты всего лишь глупый маленький дурачок, который считает, что ему позволено брать все, что вздумается!..
Глаза Октавиана наполнились слезами. Больше всего на свете ему хотелось заслужить одобрение старого гладиатора, а его недовольство было для мальчика страшнее боли.
— Прости меня… Я только хотел взять его на время. Я его так наточу, что не останется никаких отметин.
Тубрук снова посмотрел на лезвие.
— Ты что, намеренно испортил его? Это теперь не заточишь. Клинок надо заново перековывать, а еще лучше выбросить его в лом. Я пронес этот меч через сотни боев на арене и через три войны, и его за один час изуродовал безмозглый мальчишка, привыкший брать то, что принадлежит другим людям. Клянусь, на этот раз ты зашел слишком далеко…
Не в силах продолжать, Тубрук рассерженно бросил меч на землю, отпустил хнычущего мальчика и быстро вышел из конюшни, оставив Октавиана.
Мальчик подобрал меч и провел пальцем по лезвию, смятому и зазубренному в нескольких местах. Октавиан подумал, что если найти хороший точильный камень и сбежать из поместья на несколько часов, то можно все исправить, вернуться и вручить клинок Тубруку, который к тому времени успокоится. Ему представилось, как удивится старый гладиатор, увидев отточенный заново гладий.
— А я думал, что это невозможно!.. — воскликнет Тубрук, поразившись. А Октавиан ничего не скажет: он будет смиренно стоять, пока управляющий не потреплет его по голове… и они забудут о том, что случилось.
Мечтания были прерваны возвращением Тубрука, который вошел с толстым кожаным ремнем в руке.
Октавиан в страхе выронил меч.
— Нет!.. Я же попросил прощения! Обещаю, что исправлю лезвие! — вопил мальчишка, но Тубрук, храня зловещее молчание, тащил его из конюшни на солнечный свет.
Пока он волок Октавиана через весь двор к воротам, мальчик отчаянно вырывался, но поделать с взрослым человеком, конечно же, ничего не смог.
Закряхтев от натуги, Тубрук отворил тяжелые ворота рукой, в которой держал ремень.
— Мне давно следовало так поступить. Вот дорога в город. Предлагаю тебе уйти и надеюсь, что мы никогда больше не увидимся. Если желаешь остаться, то я тебя выпорю, чтобы ты знал, чего нельзя делать. Что скажешь? Уходишь или остаешься?
— Я не хочу уходить, Тубрук, — заплакал мальчик, всхлипывая от ужаса и смущения.
Управляющий не обращал внимания на его рыдания и только крепче сжимал губы.
— Что ж, хорошо! — грозно проговорил он, нагнулся, задрал тунику Октавиана и ударил ремнем по заду так сильно, что эхо прокатилось по всему двору.
Мальчишка пронзительно завизжал и задергался как безумный, но старый гладиатор с каменным лицом снова занес руку над головой.
— Тубрук! Прекрати!.. — раздался голос Корнелии.
Она вышла во двор узнать, откуда доносятся малоприятные звуки, и сейчас с гневом смотрела на Октавиана и своего управляющего.
Мальчик воспользовался моментом, вырвался из пальцев Тубрука и опрометью бросился к хозяйке, обхватил ее руками и спрятал голову в складках одежды.
— Ты что делаешь с мальчиком, Тубрук? — резко произнесла Корнелия.
Ничего не ответив, управляющий шагнул к ней, чтобы оторвать провинившегося от Корнелии. Спиной почувствовав угрозу, Октавиан скользнул за спину защитницы.
Чтобы удержать Тубрука на расстоянии, женщина обеими руками изо всех сил толкнула его в грудь, и управляющий, тяжело дыша, отступил на шаг.
— Прекрати сейчас же! Ты что, не видишь, как он напуган? — крикнула Корнелия.
Глядя ей прямо в глаза, Тубрук медленно покачал головой.
— Если ты сейчас спрячешь его за своей спиной, это только повредит мальчику. Он должен понести наказание, чтобы вспомнить о нем, когда вздумает еще что-нибудь стащить.
Корнелия наклонилась к Октавиану и взяла его ладони в свои.
— Что ты взял на этот раз? — спросила она.
— Я только одолжил у него меч… Я хотел положить его на место, но он затупился, и я не успел наточить лезвие, потому что пришел Тубрук… — снова зарыдал Октавиан, краешком глаза посматривая на управляющего и опасаясь, что тот его снова схватит.
Корнелия покачала головой.
— Ты повредил его меч? Да, Октавиан… Это слишком. Я вынуждена передать тебя Тубруку. Мне очень жаль.
Октавиан кричал, когда она оторвала его пальцы от своей столы. Старый гладиатор снова задрал ему тунику. Поджав губы, Корнелия наблюдала, как управляющий нанес еще четыре полновесных удара, потом отпустил мальчишку, и тот убежал в спасительную темноту конюшни.
— Ты до смерти напугал его, — заметила Корнелия, взглядом провожая Октавиана.
— Возможно, но это было необходимо. Он не должен прикасаться к вещам, которые Юлий и Брут не смели трогать, когда были мальчишками. Октавиан половину времени проводит в мечтаниях, и ему не повредит хорошая порка. Может быть, в следующий раз, когда этому сорванцу вздумается что-нибудь стащить, это остудит его пыл.
— Меч окончательно испорчен? — поинтересовалась Корнелия, робевшая перед человеком, который знал Цезаря мальчиком — таким, как Октавиан.
Тубрук пожал плечами.
— Вероятно. Но мальчишка еще нет, потому что не выбрал дорогу в город. Пусть отсидится в конюшне. Наплачется и к ужину придет как ни в чем не бывало, или я его плохо знаю.
Октавиан не появился к вечерней трапезе, и, когда стемнело, Клодия понесла ему чашку с едой. На конюшне она его не нашла: поиски мальчика по всему поместью результата тоже не принесли. Он исчез вместе с мечом.
— Ты слишком уродлив, чтобы стать приличным мечником, — весело приговаривал Брут, легко скользя вокруг рассерженного легионера.
Когда смеркалось, воины собирались в центре лагеря, чтобы посмотреть учебные бои, которые устраивал Марк уже четвертый день подряд.
— Тебе не хватает умения, это точно, но быть красивым тоже важно, — продолжал Брут доверительным тоном, подшучивая над соперником.
Тот развернулся лицом к противнику, от раздражения слишком сильно сжимая рукоять учебного меча. Деревянное оружие не являлось смертоносным, но даже им можно было сломать палец или выбить глаз. Толстый клинок изготовляли полым по всей длине, а затем заполняли свинцом, чтобы учебный меч был тяжелее обычного гладия. Когда легионеры брали в руки настоящие клинки, те казались им необыкновенно легкими.
Не сходя с места, Брут сделал движение корпусом, пропустив меч противника в нескольких дюймах от своего тела. Он начал устраивать схватки на шестой день похода, когда понял, что устает не до такой степени, как ожидал. Они быстро стали главной темой разговоров для скучающих солдат, которых Брут поддел хвастливым утверждением о том, что среди них не найдется равный ему по силе и умению боец. Марк мог сражаться с тремя-четырьмя противниками подряд, и после второго вечера в лагере даже прекратились азартные игры — все деньги ставились на Брута или против него. Если бы он продолжал побеждать, то к концу похода мог заработать небольшое состояние.
— Видишь ли, люди любят красивых героев, — объяснял Брут, с легкостью отражая неожиданную атаку противника. — И не то чтобы с носом у тебя было что-то не в порядке или с губами…
Он обрушил на соперника целый ряд ударов, заставив того отчаянно защищаться, а затем отступил на шаг, давая солдату возможность отдышаться. В начале схватки легионер держался самоуверенно, но сейчас по его лицу струился пот, брызгами разлетавшийся во все стороны при каждом совершенном им выпаде.
Брут всмотрелся в физиономию противника, словно оценивая черты его лица.
— Нет, это просто воплощенное уродство! Такое впечатление, будто все сидит не на своих местах, — заключил он.
Солдат рыкнул и обрушил на Марка сильнейший удар, которым мог расколоть ему череп. Меч ушел в пустоту, легионер последовал за ним, и Брут слегка обозначил удар по основанию шеи, по силе достаточный для того, чтобы соперник растянулся на земле.
Тяжело дыша, тот поднялся на ноги и обратился к Бруту:
— Как насчет завтрашнего вечера? Уродлив я или нет, но побить тебя мне все же удастся, если мы сойдемся еще раз.
Пожав плечами, Марк указал на очередь из ожидающих солдат.
— Перед тобой уже есть желающие, но я постараюсь договориться с Каберой, чтобы он поставил тебя завтрашним вечером, если хочешь. Знаешь, ты несколько скованно двигаешься.
Солдат посмотрел на свои руки и кивнул.
— Поработай над запястьями, — продолжал Брут серьезно. — Если они станут достаточно крепкими, в бою ты будешь себя чувствовать увереннее.
Легионер направился к толпе, задумавшись и медленно помахивая перед собой мечом.
Кабера пригласил следующего, подтолкнув вперед, словно любимого ребенка.
— Он утверждает, что хорош. Несколько лет назад был лучшим в своей центурии. Квартирмейстер спрашивает, не желаешь ли ты снова повысить ставки. Думаю, он заволновался.
Кабера ухмыльнулся Бруту, очень довольный тем, что после первого скучного дня в обозах сумел попасть в ряды Перворожденного.
Брут осмотрел очередного претендента с головы до пят, отметил про себя мощные плечи и узкую талию. Легионер проигнорировал оценивающий взгляд — он потягивался, разогревая мускулы.
— Как тебя зовут? — спросил у него Брут.
— Центурион Домиций, — ответил воин.
Было в нем что-то, заставившее Брута подозрительно сощурить глаза.
— Ты был лучшим в центурии? Сколько лет назад?
— Три года. В последний раз стал лучшим в легионе, — ответил Домиций, продолжая разминаться и не глядя на молодого соперника.
Брут быстро переглянулся с Каберой и тут же заметил, что вокруг них собрался, похоже, весь лагерь, кроме часовых. В толпе он увидел Рения и помрачнел. Трудно расслабиться, если человек, который тебя учил, с сомнением покачивает головой.
Брут постарался собрать всю свою уверенность.
— Дело в том, Домиций, что я не сомневаюсь в твоем мастерстве, но в каждом поколении найдется лучший из всех. Это закон природы.
Домиций, не спеша, потягивал мышцы ног. Казалось, он обдумывает слова соперника.
— Наверное, ты прав, — ответил он.
— Конечно, я прав. Кто-то должен быть лучшим, и без ложной скромности скажу, что это — я.
Брут пристально наблюдал за реакцией на свои слова.
— Без ложной скромности?.. — проворчал Домиций, расправляя мышцы спины.
Марк почувствовал, что спокойствие легионера начинает раздражать его. Эта неспешная, почти сонная разминка его рассердила.
— Хорошо. Кабера! Иди скажи квартирмейстеру, что я повышаю ставку на поединок с Домицием.
— Не думаю, что… — начал было старый лекарь, с сомнением посматривая на претендента.
Домиций почти на голову был выше Брута и двигался с редкой легкостью и уверенностью.
— Иди и скажи. Еще один поединок, и пойдем собирать деньги.
Скривив губы, Кабера зашагал прочь.
Расправив плечи и выпрямившись во весь рост, Домиций улыбнулся Бруту.
— Я этого и ждал, — сообщил он. — Мои друзья потеряли кучу денег, делая ставки против тебя.
— И ты не сделал никаких выводов? Перейдем к делу, — коротко бросил Брут.
Домиций вздохнул.
— Вы, коротышки, всегда такие нетерпеливые, — сказал он, покачивая головой.
Октавиан вытер рукой нос, оставив на коже мокрый след.
Поначалу город показался ему незнакомым местом. Прошмыгнуть в ворота незаметно для стражников не составило труда — он спрятался за въезжающей в город повозкой. За стенами мальчика сразу же ошеломили шум, запахи и суета людей. За месяцы, проведенные в поместье, он успел забыть о городской жизни, не прекращавшей бурлить даже ночью.
Мальчик надеялся, что Тубрук беспокоится о нем. Через день-два его встретят в поместье с распростертыми объятиями. В особенности если он упросит Таббика заново отковать и отточить клинок. Все, что требуется, — это не попасть в какую-нибудь неприятность до утра, когда откроется маленькая мастерская. Меч, завернутый в лошадиную попону, он держал под мышкой. Иначе, как думал Октавиан, далеко уйти ему бы не удалось. Какой-нибудь бдительный гражданин наверняка остановил бы его — или, что еще хуже, гладий мог отнять вор, чтобы продать в мастерскую не столь честного ремесленника, как Таббик.
Почти бессознательно Октавиан направил шаги в направлении дома своей матери. Только бы провести ночь там, а наутро увидеть Таббика.
Через пару дней он вернется, и Тубрук забудет о гневе. Мальчик подумал о том, что скажет мать, увидев его, и поморщился. Конечно, решит, что меч Октавиан украл. Он с грустью признался себе, что для матери она слишком недоверчива. Атия никогда ему не верила, даже если он говорил правду, и это страшно злило Октавиана.
Возможно, лучше вызвать Александрию, увидеться с ней, не показываясь на глаза остальным обитателям дома. Она лучше матери поймет, что ему необходимо сделать.
Мальчик шагал сквозь ночную толпу, огибая лавки уличных торговцев и стараясь не обращать внимания на ароматные запахи горячих закусок, наполнявшие воздух. Есть хотелось страшно, но сильнее желания набить пустой желудок было стремление загладить вину перед Тубруком. Погрузившись в мысли об управляющем и разговоре с матерью, Октавиан забыл об осторожности.
— Опять эта крыса!..
Внезапный возглас заставил его очнуться от невеселых раздумий. Мальчик поднял глаза и увидел удивленное лицо подмастерья мясника. Октавиана охватила паника. Он прыгнул в переулок, увернувшись от протянутых к нему рук. Они все были здесь!..
В отчаянии мальчик отбросил попону и схватился за рукоять гладия Тубрука. Когда мальчишка мясника шагнул к нему, угрожающе вытянув руки вперед, Октавиан широким махом очертил перед собой дугу, едва не задев готовые вцепиться в него пальцы. Давнишний враг от удивления выругался.
— За это ты умрешь, маленький фурийский ублюдок. Интересно, куда ты направляешься? Теперь мечи воруешь, а?..
Пока подмастерье надвигался на него, Октавиан краем глаза видел, как остальные окружают, блокируя пути к отступлению. Через несколько секунд он оказался в кольце, которое толпа просто обтекала — то ли из равнодушия, то ли из страха перед подростками.
Октавиан держал меч в первой позиции, как учил его Тубрук. Бежать было некуда, и он поклялся себе, что, прежде чем его схватят, он нанесет хоть один удар.
Мальчишка мясника сделал еще шаг вперед и мерзко засмеялся.
— Что, душа ушла в пятки, крыса?
Он взглянул в глаза Октавиана, и тот вдруг почувствовал, что меч в руке совершенно бесполезен. Враг приближался, вытянув одну руку вперед, с выражением жестокого удовольствия на лице.
— Отдай его мне, и я позволю тебе жить, — потребовал он, оскалившись.
Октавиан покрепче сжал рукоять меча, лихорадочно раздумывая о том, как поступил бы на его месте Тубрук. Решение пришло, когда противник, сделав еще один шаг, оказался в пределах досягаемости гладия.
Издав боевой клич, Октавиан сделал выпад и рубанул по протянутой руке. Если бы клинок был заточен, парень из лавки мясника остался бы калекой. Он вскрикнул и отскочил подальше от Октавиана, грязно ругаясь и обнимая ушибленную руку здоровой.
— Оставьте меня!.. — выкрикнул Октавиан, отчаянно оглядываясь в поисках бреши, в которую можно улизнуть.
Но пути к спасению не было, а враг, внимательно осмотрев руку, поднял к Октавиану лицо, искаженное злобой. Заведя руку за спину, подмастерье достал из-за пояса тяжелый нож и показал его противнику. Все лезвие было испачкано кровью, и мальчишка замер, не в силах отвести от него глаз.
— Я тебя зарежу, крыса. Я вырву твои глаза и брошу здесь истекать кровью, — прорычал подмастерье.
Октавиан попытался бежать, но подростки вместо того, чтобы схватить его, с хохотом подталкивали навстречу взбешенному врагу. Он поднял меч, но тут его накрыла тень. Чей-то увесистый кулак опустился на голову ученика мясника, и подмастерье растянулся на камнях.
Тубрук наклонился и подобрал выпавший нож. Парень из мясной лавки начал приподниматься, однако старый гладиатор ударом кулака снова отправил его на грязные плиты. Совершенно ошеломленный, тот слабо шевелил руками, царапая мостовую.
— Никогда не думал, что в один прекрасный день мне доведется драться с детьми, — проворчал Тубрук. — С тобой все в порядке?..
Октавиан смотрел на него, открыв рот от изумления.
— Я тебя уже несколько часов ищу, — сказал управляющий укоризненно.
— Я… нес меч к Таббику. Я не украл его, — отвечал Октавиан, снова готовый расплакаться.
— Я знаю, парень. Клодия догадалась, куда ты направился. Кажется, я подоспел вовремя, не так ли?
Старый гладиатор посмотрел на кольцо подмастерьев, нервно топтавшихся на месте и не знавших, бежать им или нет.
— На вашем месте я уносил бы ноги, пока не кончилось мое терпение, ребятишки, — произнес Тубрук. Выражение лица при этом у него было такое, что подростки тут же испарились. — Я сам отправлю меч Таббику, ладно? А теперь — ты возвращаешься в поместье или нет?..
Октавиан кивнул.
Тубрук повернулся и направился сквозь толпу к городским воротам. В поместье они придут ближе к рассвету, но управляющий знал, что не смог бы уснуть, не найдя Октавиана. Несмотря на все недостатки сорванца, он полюбил этого мальчишку.
— Подожди, Тубрук. Одну секунду, — попросил Октавиан.
Нахмурившись, тот обернулся.
— Ну, что на этот раз?
Октавиан шагнул к поверженному противнику и изо всех сил пнул его в промежность. Тубрук поморщился.
— О боги, сколькому тебя придется еще учить… Лежачего не бьют, это нечестно.
— Может, и нечестно, но я ему задолжал.
Октавиан подошел к старому гладиатору, и тот, надув щеки и с шумом выпустив воздух, согласился:
— Если задолжал, то другое дело.
Брут не мог поверить в то, что происходит. Таких соперников он не встречал. Казалось, перед ним не человек, а машина.
На сей раз Марку было не до шуток. Брут едва не проиграл поединок на первых же секундах, когда Домиций с немыслимой скоростью обрушил на него град ударов. Гнев обострил все рефлексы, и он смог выстоять, однако треск сшибающихся деревянных клинков раздавался над площадкой уж слишком долго для одной атаки. Соперник не останавливался, чтобы перевести дух. Удары сыпались один за другим, и все под разными углами: дважды Брут чуть не потерял меч, получив деревом по руке. Будь у них настоящее оружие, этого было бы достаточно для прекращения боя, но в учебных поединках требовался четко обозначенный смертельный удар, особенно если на кон ставились деньги.
Увереннее Брут почувствовал себя, когда перешел к текучему стилю ведения боя, которому его научил один греческий воин. Он рассчитывал, что смена ритма прервет атаку Домиция, и даже умудрился достать противника сильным ударом по предплечью. Будь это настоящий клинок, кисть противника упала бы на землю.
Домиций отступил на шаг, удивленно посмотрев на противника, а Брут использовал секундную передышку для перехода от ярости к спокойствию, чтобы подстроиться под соперника. Дыхание у Домиция почти не участилось, он выглядел совершенно свежим.
Зрителям-легионерам приказом по лагерю запрещалось кричать, чтобы не заглушить звуки приближения неприятеля. Вместо этого они шипели и охали, наблюдая за перипетиями поединка, потрясали сжатыми кулаками и скалили зубы, сдерживая возбуждение.
У Брута была возможность ударить противника в лицо рукоятью меча, когда они сошлись вплотную, скрестив клинки, но это запрещалось, чтобы поединщики не получили травм, из-за которых потом не смогли бы двигаться на марше и сражаться.
— Я… мог бы сейчас хорошенько врезать тебе, — прохрипел Марк в лицо сопернику.
Домиций кивнул.
— А я мог бы сделать это еще раньше. У меня руки подлиннее твоих.
Последовала новая атака; Брут отразил два удара, но третий пробил его защиту, и он посмотрел вниз, на деревянное острие, больно упершееся ему под ребра.
— Кажется, я выиграл, — сказал Домиций. — Ты действительно очень хороший боец. Чуть не выиграл тем стилем, который применил в середине боя. Как-нибудь продемонстрируешь его мне.
Заметив мрачное выражение на лице Брута, легионер усмехнулся:
— Сынок, я пять раз становился лучшим в легионе уже после того, как достиг твоего возраста. Ты еще слишком молод, чтобы биться на полной скорости. Настоящее мастерство придет только с течением времени. Встретимся через год или два, и результат может стать другим. Ты неплохо сражаешься, и мне интересно будет узнать, чего ты достиг.
Домиций направился к толпе солдат, которые стали поздравлять его, хлопая по спине и плечам. К Бруту подошел Кабера и сердито посмотрел вслед победителю.
— Ты сможешь побить его, если вы встретитесь снова?
Брут задумчиво потер подбородок.
— Возможно, если извлеку урок из этого поединка.
— Хорошо, что я забрал наши выигрыши у квартирмейстера до того, как началась схватка.
— Что?.. Я же велел тебе повысить ставку! — изумленно воскликнул Брут. — Ха! И сколько мы заработали?
— Двадцать золотых, в два раза больше того серебра, которое ты выиграл в первых семи боях. Мне пришлось поставить несколько монет на тебя против Домиция — из вежливости, но остальное удалось сберечь.
Брут громко расхохотался и тут же поморщился — начали ощущаться полученные синяки.
— Он вызвал меня только для того, чтобы вернуть друзьям потерянные деньги. Похоже, что в конце концов у меня появится второй шанс.
— Если хочешь, я могу устроить этот шанс на завтра. Шансы будут прекрасные. Если выиграешь, в лагере не останется ни одной монеты.
— Договаривайся. Я хочу задать трепку этому Домицию. Ты хитрый старик! Как ты догадался, что я проиграю?
Вздохнув, Кабера наклонился к Бруту, словно собираясь поведать тайну:
— Я знал, потому что ты — идиот. Никто не может побить лучшего бойца в легионе, если провести перед встречей с ним еще три поединка.
Брут фыркнул.
— В следующий раз ставки будет делать Рений, — объявил он.
— В таком случае, прежде чем он начнет, я заберу свою долю.
Юлий считал, что в Африке и Греции ему довелось увидеть крупные порты, но Аримин являлся центром хлебной торговли всей страны, и доки были заполнены множеством кораблей, загружающихся зерном или производящих его выгрузку. В городе даже имелся центральный форум и храмы для солдат, которые могли принести в них жертвы и помолиться за успешное возвращение с начинающейся войны. Это был маленький Рим, построенный на границе огромной долины По. Все, что везли с севера в Рим, проходило сначала через Аримин.
Красс и Помпей реквизировали частный дом, фасадом выходивший на форум, и именно туда направлялся Юлий, расспрашивая горожан о дороге. В целях безопасности его сопровождали десять солдат Перворожденного, но жители, похоже, были поглощены торговыми делами и не интересовались политикой. Трудно даже было сказать, доставляет ли им беспокойство огромное войско, расположившееся вокруг города.
Корабли и караваны с зерном прибывали и уходили без перебоев, торговля велась непрерывно, потому что сама угроза войны создавала условия для роста цен на рынках.
В сопровождении солдат Цезарь легко шел сквозь толпу и слышал, как торговцы бьют по рукам и заключают сделки, почти не обращая внимания на шагающих мимо легионеров. Они чувствуют себя в безопасности; наверное, как подумал Юлий, это правильно. С двумя легионами, встретившими римлян у города, численность армии, направленной против восставших рабов, достигла сорока тысяч опытных солдат. Трудно было представить себе противника, с которым она не смогла бы справиться, несмотря на потрясение от резни, которую мятежники Спартака устроили в Мутине.
Нужный дом Цезарь нашел по часовым, охраняющим двери. Улыбнувшись, Юлий подумал, как типично для Красса занять столь богатый особняк. Он любил окружать себя красивыми вещами. Наверняка владелец дома недосчитается пары изящных безделушек, когда армия уйдет и он вернется в дом… Цезарь вспомнил слова Мария: Крассу можно доверить что угодно, кроме произведений искусства.
В дом Юлия проводил один из стражников. Он оказался в комнате, украшенной мраморной статуей обнаженной девушки. По распоряжению Красса и Помпея у подножия статуи установили два кресла, а перед ними полукольцом расставили стулья.
Шестеро из восьми легатов уже прибыли, когда явились еще двое, Юлий уселся на стул, в ожидании сложив руки на коленях. Последним пришел Лепид, которому в Греции он передавал тело Митридата. Казалось, с тех пор прошла целая жизнь, но лицо Лепида было все таким же вежливым и равнодушным, когда он рассеянно кивнул Юлию и принялся чистить ногти на правой руке.
Помпей наклонился вперед так, что задние ножки его стула оторвались от пола.
— С этого дня я желаю видеть вас каждый вечер после развода постов. Вместо четырех лагерей приказываю устраивать два, по четыре легиона в каждом — они будут менее уязвимы. Вам следует находиться достаточно близко к командному пункту, чтобы за два часа до полуночи являться с докладами.
Заинтересованные легаты принялись негромко переговариваться, обсуждая услышанное. Помпей продолжил:
— Судя по последним донесениям, армия взбунтовавшихся рабов с максимально возможной скоростью движется на север. Мы с Крассом считаем: существует опасность, что они достигнут Альп и уйдут в Галлию. Если мятежников не настичь, они исчезнут. Галлия велика, и у нас там почти нет влияния. Нельзя позволить им уйти безнаказанно, иначе в следующем году восстанут все рабы в землях Рима. Тогда нас ждут страшные разрушения и гибель множества людей…
Он помолчал, ожидая комментариев, но военачальники сидели, молча глядя на него. Один или двое посматривали на Красса, словно ожидая, что скажет командующий, назначенный сенатом, однако тот спокойно сидел в своем кресле и только кивал в такт словам Помпея.
— Приказываю двигаться на запад по равнинной дороге, пока я не отдам распоряжения повернуть на север. Это самый длинный путь, но мы пройдем его быстрее, чем двигаясь по бездорожью. Я хочу, чтобы армия сделала тридцать миль в первый день, на второй — двадцать, потом опять тридцать, и так далее.
— И как долго? — вмешался Лепид.
Помпей замер, и в наступившей тишине все почувствовали, что он раздражен.
— Не менее пятисот миль на запад и затем какое-то расстояние на север — его мы оценить пока не можем, ибо не знаем точно, где находится противник. Конечно, все будет зависеть от того, насколько близко рабы подойдут к горам. Полагаю…
— Это невозможно, — равнодушно заметил Лепид.
Помпей снова сделал паузу, затем встал и посмотрел на легата сверху вниз.
— Предупреждаю тебя о том, что случится, Лепид. Если твой легион не выдержит темпа, которым пойдут войска под моим командованием, я лишу тебя звания легата и назначу человека, который заставит солдат идти быстрее.
От негодования Лепид заговорил — быстро и невнятно.
Юлий размышлял — понимает ли этот человек, насколько близко он подошел к утрате контроля над легионом. Кроме нескольких сенаторов, за ним никто не стоит. Рассматривая Лепида вблизи, Цезарь подозревал, что на самом деле он об этом прекрасно знает. Несомненно, Катон перемолвился с ним парой слов на Марсовом поле, подстрекая устроить какую-нибудь подлость попозже.
— Мои воины уже прошли быстрым маршем три сотни миль, Помпей. И могут сделать это снова, но мне требуется две недели, чтобы солдаты отдохнули и потом проходили не более двадцати-двадцати пяти миль в день. Иначе мы начнем терять людей.
— Значит, будем терять! — бросил Помпей. — С каждым днем нашей задержки в Аримине Спартак будет все ближе к горам и свободе в Галлии. Я останусь здесь только для заготовки провизии и не задержусь ни на день больше. Если несколько дюжин солдат растянут сухожилия или захромают, это не страшно. Пусть захромают даже несколько сотен, если требуется настичь мятежников, а не наблюдать, как они, обагрив руки римской кровью, уходят от возмездия. В Мутине убито девять тысяч человек!
Помпей повысил голос до крика и склонился над Лепидом, который посмотрел на него с ледяным спокойствием.
— Кто здесь командует? — спокойно спросил Лепид. — Мне дали понять, что моим начальником сенат поставил Красса. Я не признаю никаких «заместителей командующего». Разве это законно?
Остальные легаты не хуже Юлия понимали, какую игру затеял Лепид. Они наблюдали за перепалкой, ожидая исхода, как коты, спрятавшие когти.
Красс поднялся со своего места и встал рядом с Помпеем.
— Голос Помпея — мой голос, легат, и он же — голос сената. Что бы ты ни услышал, тебе следует повиноваться, а не спорить с командующим.
Лицо Помпея окаменело от гнева.
— Теперь послушай, что скажу я, Лепид. Я лишу тебя звания, как только ты совершишь первую же ошибку. Еще раз оспоришь мой приказ, и я прикажу убить тебя и бросить на дороге. Все понятно?
— Абсолютно, — удовлетворенно ответил Лепид.
Юлия интересовало, чего он хотел добиться этой перепалкой. Неужели легат рассчитывает подкопаться под Красса? Цезарь знал, что не сможет служить под началом подобного человека, сколь бы изворотлив и хитер он ни был. Помпей сделал опасное заявление. Если воины Лепида также преданы ему, как Юлию — солдаты Перворожденного, то Помпей сильно рискует. На его месте Цезарь приказал бы убить Лепида немедленно, а его легион с позором отослать обратно в Рим. Лучше потерять людей, чем идти в бой рядом с солдатами, которые могут совершить предательство.
— Мы выступаем через четыре дня, на рассвете, — объявил Помпей. — Я уже послал лазутчиков — они будут встречать нас по мере продвижения главных сил. Разработку тактики ведения боевых действий отложим до получения точных сведений о противнике. Все свободны. Трибун Цезарь, если можешь, задержись. Я хотел бы переговорить с тобой.
Лепид поднялся вместе с остальными легатами и, выходя из помещения, заговорил с двумя из них. Перед тем, как их голоса смолкли, Юлий услышал, как он рассмеялся какой-то остроте, и заметил, что Помпей напрягся, сдерживая раздражение.
— Он — глаза и уши Катона в войске, — сказал сенатор, обращаясь к Крассу. — Будь уверен, Лепид подмечает все, чтобы по возвращении доложить кому нужно.
Красс пожал плечами.
— Так отошли его назад, в Рим. Я поставлю печать на твое решение, а мятежников мы легко разобьем и с семью легионами, без восьмого.
Помпей покачал головой.
— Возможно, но есть другие донесения, о которых я решил не упоминать. Юлий, это строго между нами, понимаешь? Не стоит распускать слухи по лагерю, поэтому я решил не говорить остальным, в особенности Лепиду. Армия рабов невероятно выросла. Мне докладывают, что их уже больше пятидесяти тысяч. Разорены сотни ферм и поместий. Для них нет пути назад, и сражаться мятежники будут отчаянно. Они знают, как мы наказываем беглых рабов, и без применения жесткой силы мятеж подавить не удастся. Думаю, нам потребуются все легионы, которыми мы располагаем…
Цезарь поднял брови.
— Мы не можем допустить, чтобы нас разбили, — произнес он.
Помпей нахмурился.
— Думаю, до этого не дойдет. Я бы ожидал, что они соберут силы и нападут первыми, но с ними женщины и дети, которым некуда будет деваться, если рабы потерпят поражение. Эти гладиаторы не раз уже добивались успеха, и теперь они нечто большее, чем просто сброд. — Он фыркнул. — Не покажись подобная мысль совершенно дикой, я бы предположил, что Катон надеется на наше поражение… но нет, это слишком даже для него. Рабы еще могут снова повернуть на юг, а от Аримина перед ними открывается вся страна. Их необходимо уничтожить, и для этого мне нужны хорошие военачальники, Цезарь.
— У меня под орлом Перворожденного более двух тысяч воинов, — ответил Юлий.
Он решил не говорить, что половина из них прислана Катоном, чтобы защитить его сына. Рений гонял их до изнеможения, но по сравнению с бывалыми легионерами они все еще оставались новобранцами. Цезарь размышлял, сколько из них ждут подходящего момента, чтобы всадить ему нож в спину. Подобные люди не вызывали доверия, несмотря на утверждение Рения, что он сделает из них настоящих солдат Перворожденного.
— Приятно слышать, что легион, носящий это имя, снова в походе. Даже не могу выразить, насколько приятно, — ответил Помпей, на мгновение просветлев лицом и неожиданно по-мальчишески улыбнувшись. Потом мрачное выражение, не сходившее с его лица со дня смерти дочери, снова затуманило глаза. — Я хочу, чтобы Перворожденный шел рядом с легионом Лепида. Я не верю людям, которым Катон платит деньги… Когда дойдет до боя, держись поближе к легату. Я доверю тебе любое важное дело. Думаю, ты станешь моим лучшим экстраординарием, Цезарь. Ты хорошо воевал в Греции. Воюй хорошо и за меня.
— Ты — мой командующий, — твердо сказал Юлий.
Он встретился глазами с Крассом, адресуя эти слова и ему. Надо будет рассказать о встрече Бруту.
Уходя в сопровождении солдат Перворожденного, Юлий чувствовал волнение и гордость. О нем не забыли, и Помпей не пожалеет об оказанном доверии.
Крякнув, раб вогнал в твердую землю мотыгу, расколов крупные белесые комья. С его лица капал пот, оставляя темные пятна в пыли, а плечи горели от напряжения. Сначала он не заметил появившегося рядом человека, потому что был слишком занят работой и невеселыми мыслями. Подняв мотыгу еще раз, он краем глаза отметил какое-то движение.
Не подав вида и скрывая удивление, раб продолжал усердно работать. Волдыри на его ладонях снова лопнули, и он положил мотыгу, чтобы осмотреть их. Раб знал, что рядом находится посторонний, но ничем этого не выдавал. Он научился скрывать от хозяев любую осведомленность о чем-либо.
— Кто ты? — спросил незнакомец.
Раб спокойно повернулся к нему. Человек был одет в грубый коричневый плащ поверх рваной туники. Лицо его частично скрывал капюшон, но в глазах читались интерес и жалость.
— Я раб, — ответил невольник, щуря глаза от солнца.
Даже рассеянное виноградной лозой, оно опаляло его кожу, пузырившуюся волдырями. Плечи раба покрывали ожоги и струпья, шелушащаяся кожа постоянно зудела. Разглядывая чужака, он то и дело почесывался. Интересно, этот человек знает, что где-то совсем близко есть солдаты?
— Тебе не следует задерживаться здесь, друг. Поля охраняют стражники. Они убьют тебя за вторжение в поместье, если найдут.
Не отводя взгляда, незнакомец пожал плечами.
— Стражники мертвы.
Раб перестал чесаться и выпрямился. От измождения разум его отупел. Как могут стражники умереть? Этот человек безумен?.. Чего он хочет? Одеждой незнакомец почти не отличается от него. Он небогат — скорее, слуга господина, который послал его проверить покорность раба. А может, просто бродяга.
— Мне… пора возвращаться, — пробормотал раб.
— Не понял? Стражники мертвы. Тебе не надо никуда возвращаться. Кто ты?
— Я — раб, — бросил невольник, не в силах сдержать горечи своих слов.
Глаза незнакомца сузились, и раб понял, что тот улыбается под капюшоном.
— Нет, брат. Мы сделаем тебя свободным.
— Это невозможно.
Незнакомец громко захохотал и сбросил капюшон, открыв сильное румяное лицо. Внезапно он негромко свистнул. Лозы зашевелились, и раб в страхе схватил свою мотыгу, вообразив, что из Рима явились убийцы, чтобы прикончить его. Желудок его сжался от спазма, хотя извергать наружу было нечего.
Из зеленых теней возникли люди, улыбавшиеся ему. Раб угрожающе поднял мотыгу.
— Кто бы вы ни были, отпустите меня. Я никому не скажу, что вы были здесь, — прохрипел раб.
Сердце бухало в груди, от голода он почувствовал головокружение.
Первый мужчина засмеялся.
— Некому говорить, брат. Ты был рабом, теперь свободен. Это правда. Стражники мертвы, и мы уходим. Пойдешь с нами?
— А как же… — он не мог произнести слово «господин» перед этими людьми, — владелец и его семья?
— Они — заключенные в собственном доме. Ты хочешь с ними увидеться?
Раб обвел взглядом лица чужаков, всматриваясь в их черты. В них читалось возбуждение, и он наконец поверил.
— Да, я хочу повидаться с ними. Мне нужно часок побыть с хозяином и его дочками…
Незнакомец снова захохотал, но на сей раз смех был неприятным.
— Какая ненависть, но я тебя понимаю. Ты сможешь управиться с мечом? У меня есть клинок для тебя, если хочешь.
Он протянул рабу меч.
Невольникам запрещалось притрагиваться к оружию. Если он возьмет его, то будет приговорен к смерти вместе с чужаками…
Раб протянул руку и крепко сжал рукоять гладия, радуясь его тяжести.
— Ну, а теперь кто ты? — мягко спросил незнакомец.
— Мое имя Антонид, когда-то я был военачальником в Риме, — отвечал он, бессознательно расправляя плечи.
Мужчина поднял брови.
— Спартак захочет познакомиться с тобой. Он тоже был военным до того, как… все это случилось.
— Ты отдашь мне семью владельца? — нетерпеливо спросил Антонид.
— Ты получишь свой час, но потом мы должны двигаться дальше. Сегодня еще многих надо освободить, и нашей армии требуется зерно и припасы, которые здесь можно найти.
Антонид удовлетворенно улыбнулся при мысли о том, что он сделает с людьми, называвшими себя его господами. Он видел их лишь издали, работая в поле, но воображал себе их презрительные усмешки.
Бывший раб провел пальцем по лезвию меча.
— Сначала отведите меня к ним. После того, как исполню свое желание, я целиком ваш.
Казалось, эти глухие грязные улочки расположены далеко от жизни и света Рима. Два человека, посланные Катоном, осторожно ступали среди отбросов и нечистот, стараясь не обращать внимания на скребущиеся звуки, производимые в темных закоулках крысами и более крупными хищниками. Где-то заплакал ребенок — и тут же затих, словно его придушили.
Двое затаили дыхание и понимающе переглянулись, потому что плач так и не возобновился. Жизнь в этом месте ценилась дешево.
Они считали каждый поворот, по временам споря шепотом, включать ли в подсчет крошечный лаз между двумя домами. Иногда здания разделялись провалом не шире фута, заполненным месивом, которое они не смели исследовать. В одном из них виднелась мертвая собака, наполовину погруженная в густую слизь; казалось, она потянулась к ним, когда они проходили мимо. Лапы ее слегка подрагивали — кто-то невидимый пожирал скрытую от глаз часть трупа.
Когда путники добрались до перекрестка, о котором говорил Катон, они отчаянно трусили. Здесь было почти безлюдно, если не считать нескольких человек, быстро и безмолвно прошедших мимо.
— Кого вы здесь ищете? — прошептал кто-то.
Оба судорожно сглотнули, стараясь разглядеть фигуру, возникшую из темноты.
— Не смотрите на меня! — отрывисто велел голос.
Они отвернулись, словно их ударили, и уставились в захламленный закоулок. Когда темная фигура приблизилась к ним на расстояние вытянутой руки, посланцев Катона окатила волна тошнотворного запаха.
— Наш господин велел упомянуть имя Антонида тому, кто подойдет, — сказал один из слуг, стараясь дышать через рот.
— Его продали в рабство далеко на север. Кто теперь ваш господин? — требовательно спросил голос.
Один из посланных внезапно вспомнил, что такой запах шел от тела его покойного отца. Согнувшись в поясе, он изверг в слизь, покрывавшую камни, то, что ел в последний раз.
Второй прерывающимся голосом ответил:
— Нам велено не называть имен. Мой господин желает продолжить сотрудничество с тобой, но его имя звучать не должно.
Сладкий запах гниения снова окутал их.
— Я догадываюсь, глупцы, но знаю, как играть в такие игры. Ладно, очень хорошо. Чего ваш господин хочет от меня? Выкладывайте, пока у меня не лопнуло терпение.
— Он… наш господин сказал, чтобы ты забыл об услуге, которую заказывал Антонид, потому что он теперь продан в рабство. У него для тебя есть новые имена, и за этих людей заплатят цену, какую назначишь. Он хочет продолжить сотрудничество.
Раздалось легкое ворчание, в котором звучало сожаление.
— Скажи ему, пусть назовет имена, и я приму решение. Я не обязан служить ни одному человеку. Что касается смерти, оплаченной Антонидом, то слишком поздно отзывать людей, которых я послал. Жертва уже мертва, хотя сама еще не знает об этом. Теперь возвращайся к своему господину и уводи этого слабака с собой.
Фигура исчезла, и слуга Катона глубоко вздохнул, предпочитая вонь нечистот сладкому запаху тления, словно впитавшемуся в его одежду и кожу за время разговора. Этот запах преследовал посланцев, пока они пробирались назад, к светлым широким улицам и миру, который кричал и смеялся, словно не зная о залитых гноем закоулках, существующих рядом с ним.
На горизонте высилась гряда гор с белоснежными вершинами. Где-то между пиками находились три прохода, по которым Спартак надеялся уйти от ярости Рима. Глядя на ледяные вершины, он чувствовал нарастающую тоску по дому. Он не видел Фракии с детства, но помнил, как карабкался по крутым откосам гор, правда не таких высоких, как эти. Спартак всегда любил возвышенности, где кожа постоянно ощущает силу ветра. Это позволяет человеку чувствовать себя живым.
— Они близко, — громко произнес он. — Мы можем дойти до них за неделю или две и никогда больше не видеть римских орлов.
— До тех пор, пока в следующем году они не придут и не перероют всю Галлию, разыскивая нас, насколько я их знаю, — заметил Крикс.
В отличие от гладиатора, за которым он шел, этот человек всегда высказывался напрямую. Крикс пользовался репутацией человека практичного, чуждого мечтаний и несбыточных планов, мешающих трезво оценивать реальную жизнь. Он казался невысоким и коренастым рядом со Спартаком, который еще сохранял гибкость и быстроту движений; они угадывались в вожде рабов, даже когда он спокойно стоял. Крикс подобной грацией не обладал. Рожденный в руднике, он был столь же силен, сколь безобразен, однако являлся единственным гладиатором, способным бороться со Спартаком на равных.
— Они не смогут найти нас, Крикс. Галлы говорят, что страна за горами населена неисчислимыми воинственными племенами. Легионам придется вести войну целые десятилетия, но у Рима нет на это сил. Сулла умер, римляне не располагают другим достойным вождем. Если мы перейдем Альпы, то будем свободны.
— Остаешься мечтателем, Спартак? — спросил Крикс, явно начинавший сердиться. — Думал ты о том, какую свободу получишь? Свободу работать, не разгибая спины, как мы не работали и рабами, и собирать жалкий урожай, постоянно ожидая нападения местных племен? Будь уверен, они нас встретят не лучше, чем римляне. Такая свобода сломает хребет, я знаю. Отпустим женщин и детей, вот и все. Оставь сотню мужчин, чтобы провели их по проходам, и давай закончим то, что начали.
Спартак взглянул на своего заместителя. В Криксе жила жажда крови, и победа в Мутине только распалила ее. После всех страданий, причиненных римлянами Криксу, эту одержимость можно было понять, но Спартак знал, что дело не только в этом.
— Хочешь пожить их сладкой жизнью, Крикс? — спросил он.
— А почему бы и нет? — вскинулся тот. — Мы перевернули улей, теперь надо забрать мед. Мы оба помним гражданскую войну. Тот, кто владеет Римом, владеет всей страной. Если захватим город, остальные покорятся. Сулла это знал!
— Он был римский полководец, а не раб.
— Не имеет значения! Когда возьмешь город, изменишь законы, как сочтешь нужным. Когда ты силен, нет других законов, кроме угодных тебе. Говорю тебе, если упустишь такой шанс, то перечеркнешь все, чего мы добились. Через десять лет в свитках запишут, что гарнизон Мутины поднял мятеж, а мы были истинными римлянами! Если захватим Рим, то перекроим историю, заставим проглотить гордость и принять новый порядок. Просто скажи слово, Спартак. Я знаю, что это возможно осуществить.
— А их дворцы и поместья? — поинтересовался вождь восставших рабов, прищурившись.
— Все будет нашим! Почему бы нет? Что хорошего в галльских деревушках, зарастающих кустарником?
— Ты думал о том, Крикс, что во дворцах и поместьях нужны рабы? Кто будет убирать хлеб и давить виноград?
Изуродованным пальцем Крикс погрозил человеку, которого любил больше всего на свете:
— Я знаю, о чем ты думаешь, но мы не станем поступать, как эти проклятые ублюдки. У нас все будет не так.
Спартак молча смотрел на него, и Крикс сердито продолжил:
— Хорошо, если ты требуешь ответа, то пусть на моих полях работают сенаторы, и я даже стану платить мерзавцам!
Вождь гладиаторов рассмеялся:
— Кто же из нас мечтатель, Крикс? Посмотри, как далеко мы ушли. Мы достигли места, где можно забыть обо всем, что с нами было, и начать новую жизнь. Нет: вернуться к нормальной жизни, какой она и должна быть. В конце концов, враги могут явиться за нами, но, как я уже говорил, Галлия достаточно велика, чтобы в ней затерялась не одна армия. Мы пойдем на север, пока не достигнем земель, где Рим — всего лишь слово, может быть никому и не знакомое. Если сейчас повернуть на юг, даже без женщин и детей, то мы рискуем потерять все, что обрели. И ради чего? Ради того, чтобы ты сидел в мраморных палатах и плевал на стариков?
— И ты позволишь им выгнать тебя отсюда? — с горечью спросил Крикс.
Спартак сжал его плечо могучей ладонью.
— А ты предпочитаешь ждать, пока они придут и убьют тебя? — мягко произнес он.
При этих словах Крикс опустил голову.
— Ты не понимаешь, ты, сын фракийской шлюхи! — произнес он, грустно улыбнувшись. — Теперь это и моя земля. Здесь я военачальник в твоем войске, молот рабов, раздробивший легион в его собственном лагере и еще два — в Мутине. В Галлии я буду дикарем в плохо выделанной шкуре. И ты тоже. Надо быть безумцем, чтобы отвернуться от всего этого богатства и власти и провести остаток жизни, дрожа и надеясь, что нас никогда не найдут… Послушай, теперь с нами Антонид. Он знает их слабые места. Не будь я уверен, что мы способны победить, то повернулся бы к ним задницей и исчез еще до появления первого легионера: но мы можем одержать победу. Антонид говорит, что их войска разбросаны по провинциям — они в Греции, Африке, везде. В стране недостаточно легионов, чтобы сломить нас. О боги, ты же видишь, что север совершенно открыт! Антонид уверяет, что в поле мы можем выставить трех человек против каждого легионера. Лучшего шанса у тебя не будет никогда в жизни. Те войска, которыми они располагают, мы разобьем, а потом Рим и все его богатства станут нашими. Все станет нашим!..
Он протянул ладонь и прошептал слова, которые они повторяли на протяжении всего восстания, с самого первого дня, когда поверили в возможность сломать порядок, существовавший веками.
— Все или ничего, Спартак? — произнес Крикс.
Гладиатор посмотрел на протянутую ладонь, этот символ товарищества, скрепленного клятвой. Затем уловил взглядом орла Мутины, прислоненного к стенке его шатра. После секундного размышления Спартак, решившись, глубоко вздохнул:
— Ну что ж, все или ничего. Уводим женщин и детей. Перед тем, как сообщим людям о нашем решении, я хочу видеть Антонида. Ты думаешь, за нами пойдут?
— Нет, Спартак, они пойдут за тобой — куда угодно.
Вождь гладиаторов кивнул.
— Тогда мы повернем на юг и ударим им в сердце.
— И вырвем его из груди ублюдков!..
Помпей велел Лепиду возглавить походную колонну, чтобы его легион задавал темп движения всему войску. Далее шли солдаты Перворожденного, во главе которых ехали Красс и Помпей. Приказ был совершенно ясен, и первые сто миль прошли со скоростью, которой требовал Помпей, не потеряв ни одного легионера.
Вечера в двух легионах проходили спокойнее, чем в дни похода по Фламиниевой дороге. Марш забирал у солдат все силы, и к моменту сигнала о ночевке они хотели только есть и спать. Даже Брут прекратил поединки, сведя счет с Домицием вничью — два поражения и две победы. В интервалах между их боями Кабера то приносил выигранные деньги, то уносил проигранные, с которыми очень не любил расставаться.
Всадники из экстраординариев приносили вести каждый день: они вели разведку далеко впереди основных сил. Донесения были короткими, и это вызывало тревогу, потому что никаких следов армии рабов найти не удавалось. Помпей посылал все новых разведчиков на север и на запад с приказом найти мятежников. Вслух об этом не говорили, но военачальники боялись, что на таком обширном пространстве рабы могут незаметно проскользнуть мимо легионов и нанести удар по беззащитному югу.
Каждый вечер военный совет выливался в яростные споры и столкновения характеров. Лепид делал вид, что не считает назначение во главу колонны проявлением недовольства Помпея, и чуть не наслаждался ролью командира передового легиона. Помпей же, выслушивая замечания легата, проявлял все меньшую сдержанность. Тот заявлял, что только благодаря ему легионы выдерживают темп, заданный Помпеем, но каждый вечер предупреждал, что им придется заплатить за скорость движения страшную цену. Он мастерски угадывал момент, когда терпение номинального заместителя Красса готово было истощиться, и тогда совет превращался в настоящее сражение между ними, причем Красс ничего не мог поделать. Юлий очень надеялся, что воевать Лепид будет столь же хорошо, как умел спорить.
После двух недель марша по западной дороге Лепид с видом триумфатора сообщил, что люди начали падать и их оставляют на сторожевых постах и в деревнях с приказом догонять армию после выздоровления. Сотни легионеров страдали от растяжений и волдырей, они продолжали идти, но страшно мучились по ночам. Воины оказались на грани полного истощения сил, и остальные легаты начали поддерживать Лепида, требуя отдыха для солдат. Помпей, невзирая на угрозу подрыва своего авторитета, неохотно разрешил остановку на четыре дня. Только экстраординарии не получили отдыха — Помпей разослал их, потребовав найти наконец армию рабов.
Вскоре всадники галопом прискакали в лагерь с новостями. Мятежники движутся на юго-восток, с гор на равнины. В тот же вечер фактический командующий армией собрал военачальников, чтобы сообщить им тревожные известия.
— Бунтовщики повернули назад, к Риму, и разведка доносит, что их уже больше восьмидесяти тысяч. К мятежникам присоединились все рабы севера.
Больше не имело смысла утаивать от командиров эти пугающие цифры — восставшие находились в нескольких сотнях миль от римского войска. Теперь, когда противника обнаружили, столкновение становилось неизбежным. Численность армии врага значения не имела, оставалось только выбрать наилучшее место для сражения.
— Если они идут на юг, то мы можем либо пойти им навстречу, либо ожидать здесь, — продолжал Помпей. — Что бы ни случилось, пройти мимо нас бунтовщики не должны, иначе мы потеряем Рим. Не тешьте себя иллюзиями: если они прорвутся сквозь наши шеренги, Рим падет, и мы потеряем все, что любили, как это случилось с Карфагеном. Если потребуется, будем стоять до последнего солдата. Внушите это своим людям. Отступать некуда, у нас нет безопасного убежища, чтобы перегруппироваться и ударить снова. У Республики остались только мы.
Как и остальные легаты, Лепид выглядел ошеломленным:
— Восемьдесят тысяч!.. Я не меньше других верю в наших солдат, но… необходимо вызвать подкрепления из Греции и Испании. Сенат не знал о масштабе угрозы, когда направлял нас сюда!
Впервые на слова Лепида Помпей отвечал спокойно:
— Я уже отправил гонцов в Рим, но мы-то уже на месте. Даже если обнажить границы, не считаясь с угрозой потерять все, что Республика приобрела за сотню лет, легионы из провинций не успеют подойти, чтобы принять участие в сражении.
— Но можно организовать отступление с боем до прибытия подкреплений! Восемьдесят тысяч сметут нас. Они обойдут фланги и окружат нас через час после начала битвы. Сражение невозможно!
— Скажи это своим воинам, тогда точно так и случится! — прикрикнул на легата Помпей. — На нас идут необученные солдаты, Лепид. По всей вероятности, рабы могли бежать через горы, но вместо этого им захотелось грабежа. А наши воины будут сражаться за свой город, за жизни родных и близких. Они разобьются о нас. Мы выстоим.
— Командир гарнизона в Мутине говорил, наверное, так же, — пробормотал Лепид не слишком громко, чтобы не вынуждать Помпея ответить, но командующий пристально посмотрел на легата.
— Мой приказ — атаковать и уничтожить. Именно это мы и сделаем. Если будем их дожидаться, враг может нас обойти, поэтому мы сами пойдем вперед. Пусть солдаты готовятся к маршу на север. Лепид, ты встанешь на левом фланге и пойдешь широким фронтом, чтобы не допустить окружения. У них почти нет конницы, за исключением немногих украденных лошадей, поэтому используем нашу кавалерию для укрепления флангов. Цезарь, ты тоже встанешь слева и поддержишь Лепида, если потребуется. Красс и я, как всегда, будем находиться на правом фланге; там я сосредоточу основную массу конницы, чтобы не дать врагу обойти нас и прорваться на юго-восток к Аримину. Нельзя позволить им достичь города.
Один из двух легатов из Аримина откашлялся.
— Я хотел бы стоять на правом фланге вместе с тобой. У многих моих солдат семьи в Аримине. У меня тоже. Они будут сражаться отчаянно, зная, что случится, если рабы прорвутся.
Помпей кивнул.
— Хорошо. Легионы Аримина станут ядром правого фланга. Остальные образуют центр. Пусть вместо велитов в передовую линию становятся манипулы гастатов. Для нас важнее вес, чем скорость, чтобы сломить противника в первом же столкновении. Быстро бросайте в бой триариев, если продвижение замедлится или пойдет не в том направлении. Я еще не встречал силы, которая может выстоять перед нашими ветеранами.
Когда совет закончился, уже наступил рассвет, и день прошел в свертывании лагеря и подготовке к походу. Юлий находился в палатках Перворожденного, отдавал приказы и разъяснял диспозицию Бруту и центурионам. К вечеру все знали, насколько тяжелый бой им предстоит, и многие болячки, заработанные на марше, были просто забыты при мысли о серьезности грядущего испытания. Несмотря на слухи об огромной численности армии рабов, все солдаты понимали, что недопустимо оставить Рим и их семьи беззащитными перед ордой мятежников. Каждый легионер знал, что по дисциплине и воинскому умению с римским войском не сравнится ни одна армия, откуда бы она ни явилась и какой бы численностью ни обладала.
Армию Спартака заметили на заходе солнца. Горнисты протрубили приказ строить лагерь с оборонительным валом высотой в два раза выше обычной: потом все солдаты по очереди понемногу поспали, постоянно ожидая ночной атаки. Те, кто бодрствовал, проверяли доспехи и оружие, смазывали маслом кожу, полировали металл, заостряли наконечники копий и дротиков либо заменяли их новыми из кузниц. Собирали баллисты и онагры, готовили к ним метательные снаряды. У армии рабов не было метательных машин, а между тем даже один залп катапульты мог пробить в рядах противника значительную брешь.
Из неглубокого сна Цезаря вырвал Брут.
— Моя очередь? — сонно спросил Юлий, приподнимаясь и оглядывая темную палатку.
— Тише… Выходи наружу. Я хочу тебе кое-что показать.
Немного недовольный, Цезарь следовал по лагерю за Брутом. Дважды их останавливали часовые и спрашивали пароль. На расстоянии атаки от противника лагерь не мог быть спокойным. Многие не сумели заснуть, сидели у палаток или вокруг небольших костров и негромко беседовали. Напряжение и страх сжимали мочевые пузыри, и Юлий с Брутом то и дело замечали в пыли мокрые пятна и следы ручейков.
Юлий понял, что Брут ведет его прямо к преторианским воротам в северной части лагеря.
— Чего ты хочешь? — прошипел он другу.
— Ты мне нужен, чтобы выйти из лагеря. Они пропустят трибуна, если ты прикажешь.
Марк шепотом поведал Цезарю свой план, и Юлий покачал в темноте головой, поражаясь неуемной энергии Брута. Он хотел было отказаться и вернуться в палатку, но от ночного воздуха в голове прояснилось, и Цезарь сомневался, что снова заснет. Усталости он не чувствовал. Вместо этого мускулы дрожали от нервного возбуждения, и бездеятельное ожидание казалось наихудшим вариантом.
Ворота охраняла центурия экстраординариев, все еще покрытых пылью после дневного патрулирования. Их командир направил своего коня навстречу подходившим Юлию и Бруту.
— Слушаю, — сказал он просто.
— Я хочу выйти из лагеря на пару часов, — ответил Цезарь.
— Приказано никому не покидать лагерь.
— Я легат Перворожденного, трибун Рима и племянник Мария. Выпусти нас.
Центурион заколебался, боясь нарушить приказ.
— Надо доложить об этом. Если вы выйдете, то нарушите прямое распоряжение Помпея.
Цезарь посмотрел на Брута, мысленно ругая друга за то, что он поставил его в подобное положение.
— Я утрясу вопрос с командующим, когда вернусь. Докладывай, если считаешь нужным.
— Он захочет узнать, зачем вы выходили за ворота, — продолжал центурион, слегка морщась.
Юлию понравилась дисциплинированность легионера, но он с ужасом думал, что скажет Помпей, если центурион все сообщит ему об их выходке.
— Там есть высокая скала, с которой видно все поле боя, — спокойно сказал Цезарь. — Брут считает, что с ее вершины можно посмотреть на вражеское войско.
— Мне это известно, но лазутчики утверждали, что она слишком крута и на нее никак не взобраться, — заметил центурион, задумчиво почесывая подбородок.
— По крайней мере стоит попробовать, — быстро сказал Брут.
Экстраординарий в первый раз посмотрел на него, о чем-то размышляя.
— Я могу подождать с докладом три часа, пока не сменится стража. Если к тому времени вы не вернетесь, я должен буду доложить о вас как о дезертирах. Это все, что я могу сделать для племянника Мария, но не больше.
— Хорошо. До этого не дойдет. Как тебя зовут? — спросил Юлий.
— Таран.
— Юлий Цезарь. А это Марк Брут. Вот тебе наши имена. Мы вернемся до смены стражи, Таран. Даю слово, вернемся.
По приказу центуриона часовые расступились, освобождая дорогу к воротам, и вскоре Цезарь с товарищем оказался на каменистой равнине. Где-то впереди, во тьме, находился враг…
Когда они отошли достаточно далеко, чтобы их не слышали часовые, Юлий повернулся к Марку.
— Не могу поверить, что ты втравил меня в подобную авантюру! Если Помпей узнает, он с нас шкуру спустит.
Брут беззаботно пожал плечами:
— Не спустит, если сумеем взобраться на скалу. Эти разведчики — конники, помни об этом. Они думают, если нельзя втащить на скалу коня, значит, она неприступна. Я на закате ее рассматривал. С вершины должен открываться прекрасный вид. Достаточно лунного света, чтобы наблюдать за вражеским лагерем, а это будет полезно, и не имеет значения, что скажет Помпей о нашем уходе.
— Хотелось бы тебе верить, — мрачно ответил Цезарь. — Пошли. Три часа — это немного.
Двое молодых людей пустились бежать к черной громаде, силуэт которой вырисовывался на фоне звезд. Зловещая скала возвышалась над равниной, как гигантский зуб.
— Вблизи она выше, — прошептал Брут, снимая сандалии и меч.
Друзья могли повредить ноги, но подкованные железом подошвы будут скользить и клацать по камням, что привлечет внимание противника. Трудно было сказать, где находятся вражеские патрули, но наверняка недалеко от утеса.
Юлий посмотрел на луну, пытаясь определить, далеко ли до ее захода. Так и не вычислив время, он тоже снял меч и сандалии и сделал глубокий медленный вдох. Не говоря ни слова, Цезарь дотянулся до первого выступа рукой и принялся босыми ногами искать опору.
Даже при свете луны это было трудное и пугающее предприятие. В течение всего подъема Юлий боялся, что кто-нибудь из вражеских лучников заметит их, достанет стрелами, и они упадут вниз, на камни равнины. По мере восхождения казалось, что макушка скалы удаляется, и Цезарь говорил себе, что в ней больше ста футов, а может, и все двести. Спустя какое-то время ноги его онемели, стали тяжелыми, и он едва удерживался на них. Исцарапанные пальцы болели, и Юлий подумал, что до смены стражи вернуться в лагерь они не успеют.
Вопреки надеждам, им потребовался почти час, чтобы достичь голой макушки скалы, и в первые минуты они с Брутом просто лежали, тяжело дыша, давая отдых измученным мышцам.
Вершина представляла собой неровную площадку, залитую белым лунным светом. Цезарь поднял голову и тут же пригнулся; по телу прокатилась волна ужаса.
На площадке был кто-то еще — всего в нескольких футах от них. Двое неизвестных сидели и наблюдали, как рука Юлия шарит по тому месту, где обычно висит меч, а сам он ругался чуть ли не вслух, вспоминая, что клинок остался внизу.
— Похоже, вам двоим пришла в головы та же мысль, что и нам, — раздался низкий добродушный голос.
Брут выругался и встал в полный рост, стараясь не выказывать внезапного испуга. Неизвестный говорил на латыни, но надежды, что это кто-то из своих, быстро улетучились.
— Вы не смогли забраться сюда с мечами, парни, а я захватил с собой кинжал, и если уж вы оказались здесь безоружными и босыми, то следует вести себя мирно. Медленно подойдите и не заставляйте меня нервничать.
Брут и Юлий обменялись взглядами. Пути к отступлению не было. Незнакомцы поднялись на ноги, заполнив почти все крошечное пространство. Они тоже были босы, но один из них помахал перед собой кинжалом.
— Думаю, это сделает меня царем на одну ночь, парни… По одежде вижу, что вы римляне. Пришли насладиться зрелищем, а?
— Давай убьем их, — предложил его товарищ.
Брут оглядел говорившего, и у него упало сердце. Мужчина обладал мощным телосложением борца, а луна освещала безжалостное лицо. Единственное, что может получиться, — это прыгнуть на врага и вместе с ним упасть с площадки. Эта мысль Бруту совершенно не понравилась. Он немного отодвинулся от края, находившегося за его спиной.
Первый незнакомец положил ладонь на плечо товарища, успокаивая его.
— В этом нет необходимости, Крикс. Завтра на поле боя у нас будет достаточно времени. Мы сможем проливать кровь друг друга, проклинать и угрожать, и вообще делать все, что только взбредет в голову.
Здоровяк, ворча, подчинился и повернулся к двум римлянам спиной. До него можно было дотянуться рукой, но что-то в напряженной спине подсказало Бруту, что противник ждет нападения. Похоже, он хотел, чтобы римляне напали.
— Вы вооружены? — вежливо спросил первый, жестом подзывая их поближе.
Римляне не двинулись с места, и незнакомец сделал шаг к Юлию, держа кинжал наготове. Его товарищ повернулся и наблюдал за молодыми людьми, словно приглашал попытаться что-нибудь предпринять.
Цезарь позволил обыскать и отступил в сторону, пока проверяли Брута. Незнакомец был внимателен, а мощные плечи говорили о том, что он вполне может обойтись и без кинжала, чтобы справиться с противником.
— Хорошие ребята, — произнес он, убедившись, что Юлий и Марк безоружны. — Я ношу с собой кинжал только потому, что я старый опасный бандит… Вы завтра будете сражаться?
Цезарь кивнул, не в силах поверить в то, что происходит. Мозг лихорадочно работал, но ничего сделать было нельзя. Поняв это, он расслабился и засмеялся. От неожиданности Брут вздрогнул.
Человек с кинжалом тоже усмехнулся, разглядывая молодого римлянина:
— Можешь смеяться, парень. Здесь маловато места для драки. Делай то, зачем пришел; это не имеет значения. Завтра нас ничто не остановит, что бы ты не сообщил своим.
Не спуская с него глаз на случай внезапного нападения, Юлий сел. Сердце стучало как молот при мысли о том, что одним толчком его могут сбросить с площадки. Ситуация была по меньшей мере странной, однако бунтовщик с кинжалом, казалось, наслаждался ею.
С вершины гранитного пика лагерь восставших рабов казался невероятно близким, словно одним хорошим прыжком можно было приземлиться в самом его центре. Юлий обводил его взглядом и размышлял, разрешат ли им вернуться до того, как центурион сообщит об их уходе.
Мятежник спрятал кинжал под тунику и сел рядом с Цезарем, устремив взгляд в том же направлении.
— Самая большая армия из всех, какие я видел, — весело сообщил он, указывая на лагерь. — Думаю, завтра вам придется трудно.
Юлий промолчал. Втайне он разделял мнение незнакомца. Вражеский лагерь был слишком велик, чтобы охватить его взглядом, и легко мог вместить восемь легионов.
Брут и похожий на борца бунтовщик остались стоять, следя за каждым движением друг друга. Мужчина с кинжалом ухмыльнулся, глядя на них.
— Эй вы, двое, сядьте! — велел он, вскинув голову.
Те неохотно опустились на камни, напряженные, будто натянутые тетивы луков.
— Должно быть, у вас тридцать или сорок тысяч воинов? — спросил «борец» у Брута.
— А ты отгадай, — коротко бросил Марк, и бывший невольник начал подниматься, однако товарищ удержал его легким касанием ладони.
— Какое это теперь имеет значение? Мы заставим римлян бежать, сколько бы их ни было.
Он хитро улыбнулся Юлию.
Цезарь проигнорировал его слова, стараясь запомнить те детали вражеского лагеря, которые мог рассмотреть.
Заметив, что луна немного опустилась, он медленно, чтобы не встревожить незнакомцев, встал и произнес:
— Нам пора возвращаться.
К Юлию вернулось напряжение, которое сковывало движения натруженных мускулов.
— Да, полагаю, всем нам пора, — согласился обладатель кинжала, проворно поднимаясь на ноги.
Он был заметно выше их всех и двигался с ловкостью, которая выдавала настоящего воина. В движениях Брута она тоже была заметна и, быть может, именно это заставило мятежника с фигурой борца постоянно держаться настороже.
— Что ж. Получилось довольно занятно. Надеюсь, мы с тобой не встретимся завтра, — произнес Юлий.
— А я надеюсь, что мы встретимся, — обратился Брут к «борцу», но тот лишь презрительно фыркнул.
Второй бунтовщик потянулся и крякнул. Потом хлопнул Юлия по плечу и улыбнулся:
— Все в руках богов, парни. Думаю, мы с другом спустимся первыми. Кто знает, что вы там решите насчет нашего маленького перемирия, когда в руках у вас снова окажутся мечи… Спускайтесь тем же путем, которым взбирались, а к тому времени как вы достигнете земли, нас и след простынет.
Двое мятежников с небрежной легкостью полезли вниз и тут же скрылись из глаз. Брут облегченно вздохнул.
— Я уже решил, нам конец…
— Я тоже. Как думаешь, это был Спартак?
— Вероятно. Когда я стану об этом рассказывать, он точно будет им.
Брут захохотал, освобождаясь от напряжения, вызванного встречей.
— Нам лучше спешить, иначе стражник сдаст нас Помпею, — сказал Юлий, не обращая внимания на смех Марка.
Они быстро спустились со скалы, не замечая царапин и синяков, и обнаружили сандалии на месте, однако мечи исчезли. Брут поискал оружие в кустах, но вернулся с пустыми руками.
— Ублюдки. Нет больше чести на свете.
Легионы вышли из лагеря и построились в боевые порядки за два часа до рассвета.
Как только рассвело, протяжно зазвучали трубы, и гигантские прямоугольники, составленные из центурий и манипул, двинулись вперед, стряхивая с себя утренний озноб и оцепенелость.
Армия Спартака стояла неподвижно и, казалось, заполняла всю равнину до самого горизонта. Плотный дерн заглушал топот сандалий: легионеры плечом к плечу шагали навстречу тому мгновению, когда тишина сменится ревущим хаосом.
Позади линии легионов были установлены метательные орудия. С огромного расстояния они могли посылать в неприятеля камни, ядра и стрелы, массой равные весу трех мужчин. Обслуга суетилась вокруг машин, покрикивая и натягивая толстые канаты из конского волоса.
По бокам от Юлия шли Брут и Цирон, в одном шаге сзади — Рений. Для рекрутов Катона было бы чистым самоубийством покушаться на жизнь Цезаря, но все же трое мужчин вокруг него постоянно были начеку.
Для Каберы здесь места не оказалось — он остался в лагере с обозниками, и никто не обратил внимания на его причитания. Юлий был с ним тверд. Даже если бы старику позволили надеть доспехи и дали меч, он, не имея опыта сражений в боевых порядках, только нарушал бы стройность рядов римского войска.
Шагая в глубине строя, в восьмой шеренге за тяжеловооруженными гастатами, они вчетвером являлись как бы центром ядра, образованного лучшими солдатами Перворожденного. Это были солдаты, которых Рений тренировал и гонял без устали именно для такого дня. Ни одного из людей Катона в ударных шеренгах не было.
Хотя многим не терпелось броситься в битву, легионеры соблюдали темп, который задавала передовая шеренга. Люди шагали, сжимая зубы и оставляя позади все, чем жили до сегодняшнего дня. Склонность к насилию и умение убивать, сдерживаемые в городах, выходили наружу, и некоторые воины с трудом сдерживали радостный смех, чувствуя, как их начинает наполнять ощущение странной свободы.
Прозвучал сигнал остановиться, и через мгновение воздух разорвал свист метательных снарядов. Огромные деревянные ковши, освободившись от пут, отправили в полет камни и огромные стрелы. Рабы не могли уклониться от смертоносного града, и тела сотен мятежников превратились в лохмотья окровавленной плоти. Обслуга вновь принялась заряжать баллисты и катапульты. Облизывая пересохшие губы, Помпей ждал, чтобы подать сигнал.
После третьего залпа раздался приказ продолжать движение. Перед тем как противники сойдутся, будет произведен еще один, последний залп через головы легионов.
Пока армии сближались, солдаты стряхивали с себя мягкую кожу цивилизованных людей, оставляя только воинскую дисциплину, не позволяющую растущему стремлению убивать нарушать боевой порядок легиона. Через головы и плечи своих товарищей римляне видели глаза врагов, ожидавших их, — темной массы людей, которые пришли, чтобы испытать силу последних защитников Рима. Некоторые из восставших были вооружены гладиями, другие — топорами, косами и длинными мечами, найденными в казармах легиона в Мутине. Широкие кровавые дорожки на земле обозначали места, куда угодили камни онагров, но бреши быстро заполнились воинами из задних рядов.
Юлий обнаружил, что задыхается от возбуждения и страха — как и люди, окружающие его. Пульсация крови отдавалась в ушах, наполняя тело силой и бесшабашной удалью. Некоторые солдаты от прилива энергии и едва сдерживаемого возбуждения вскрикивали.
— Держать строй, Перворожденный!.. — крикнул Цезарь, чувствуя непреодолимое желание броситься вперед.
Он видел, что Брута тоже охватило странное веселье. Так бывает, когда шагаешь на сближение с врагом и каждая секунда перед первым столкновением, перед первой болью кажется длиннее, чем вся предыдущая жизнь.
Словно сотня лет прошла, пока они шли по равнине, и вдруг тишину пронзил незнакомый звук — с резким хакающим выкриком две передние шеренги метнули в противника дротики. В воздухе потемнело, и легионеры рванулись вперед, пока передние ряды рабов падали, пораженные их копьями.
С оглушительным воем мятежники бросились навстречу римлянам. В страшном грохоте столкновения потонули все остальные звуки. Передовая шеренга легионеров была прикрыта тяжелыми римскими щитами, и после первого же удара сотни рабов оказались сбитыми с ног. Потом заработали мечи, обильно хлынула кровь, и вскоре все бойцы в передних рядах обильно покрылись ею. Кровь струилась по лицам и рукам, а мечи рубили тела и забирали жизни людей, оказавшихся перед римлянами.
Брут стоял справа от Юлия, и он мог наносить удары из-за щита друга, в то время как Цирон прикрывал его слева. Только железная дисциплина удерживала шеренги в нескольких футах от передовой линии, и они просто наблюдали за бойней, происходившей у них перед глазами. Во все стороны летели крупные капли крови — гастаты прорубались сквозь массу рабов. Неутомимый Цирон уничтожал всякого, кто становился на его пути. Цезарь и Брут шагали вперед, на ходу погружая мечи в тела упавших. К тому времени, когда по трупам пройдут последние шеренги, от тел останутся только белые кости и изможденная плоть — каждый солдат окровавит о них свой гладий.
Гастаты являлись становым хребтом армии. Эти солдаты служили в легионах уже более десяти лет и имели значительный боевой опыт. Они не знали страха, но немного позже Юлий почувствовал изменение в темпе продвижения вперед. Он замедлялся. Даже гастаты устали биться против такого сонмища врагов. Воины начали падать, и из задних шеренг все чаще выходили солдаты, чтобы заполнить бреши, образующиеся в передовой линии. Они перешагивали через корчащиеся тела людей, которых называли друзьями, и становились на их место.
Рений тоже шагнул вперед. Щит был закреплен на его теле с помощью широких ремней с прочными застежками. Он убивал одним ударом, принимал чужие мечи щитом и контратаковал снова и снова. Щит гремел и трещал под натиском врага, но пока держался.
Горнисты несколько раз протрубили тройной сигнал, и по всей линии римского войска прокатилась волна, потому что манипулы с невиданной в мире организованностью пришли в движение. Гастаты, поднявшие щиты, постепенно отступили в интервалы между манипулами, а на их место выдвинулись триарии. Гастаты устали и тяжело дышали, но их еще наполняла дикая радость битвы, и они что-то ободряюще кричали ветеранам, прослужившим по двадцать и больше лет и идущим сейчас занять их место. Триарии считались лучшими воинами легионов, но в Перворожденном их была всего лишь горстка, которая растворилась во множестве рекрутов Катона. Рабы рванулись вперед, и Перворожденный понес большие потери — новобранцы погибали гораздо быстрее, чем бывалые солдаты. Рений выровнял ряды легиона, чтобы он мог сражаться и продолжать движение вперед.
И опять римляне шагали по телам павших. Другого пути не существовало, невозможно было свернуть в сторону и отступить. Они шли к залитой кровью полосе, которую представлял собой передний край битвы. Триарии, лучшие из легионеров, достигли полного расцвета силы мужчин. Их семьей был легион, в котором они служили.
Вскоре они оказались сплошь забрызганы кровью, как и гастаты перед ними.
Цезарь стоял в пятой шеренге, в окружении воинов Перворожденного, готовых к атаке. Руки и мечи дрожали от нетерпения; солдаты находились так близко от схватки, что брызги крови окропляли их снова и снова, подобно дождю, и стекали по блестящему металлу доспехов.
Некоторые армии ломались на гастатах; другие бежали, когда появлялись триарии и сокрушали их волю к победе. С момента вступления в сражение на всем протяжении линии боя триарии уже срубили тысячи мятежников и, переступив через их тела, пошли дальше, но то были всего лишь передовые отряды армии Спартака, и вскоре все поняли, что ветеранов придется сменять. Когда солдаты увидели, что это неизбежно, пришлось укрепиться духом даже слабейшим. Манипулы приготовились занять место триариев на переднем крае.
— Перворожденный, вторые копья!.. — приказал Юлий, выкрикнув это распоряжение вправо и влево.
Моментально легионеры задних рядов метнули дротики, и те, мелькнув, исчезли в массе мятежников. Легионеры на протяжении всего фронта легиона повторили это действие, и крики, донесшиеся со стороны вражеской армии, подтвердили, что залп был произведен не напрасно.
Цезарь приподнялся на носках, чтобы увидеть, что делается на флангах. В сражениях подобного масштаба конница должна предупреждать окружение превосходящими силами противника. Юлий увидел, что линия армии Спартака прогибается под напором римлян, и в голове мелькнуло далекое воспоминание о классной комнате и уроке, посвященном походам Александра. Большая римская армия может быть проглочена и переварена, если ее фланги не выдержат.
Даже беглый взгляд позволил заметить изменение слева. Цезарь увидел, что шеренги легиона Лепида дрогнули, расступились, и в брешь хлынули враги. На таком расстоянии Юлий не рассмотрел деталей; он выругался, повернулся к Бруту и спросил:
— Марк, ты можешь разглядеть, что там творится у Лепида? Кажется, противник прорвался. Посмотри, они держатся?..
Брут поднялся на носки и вытянул шею.
— Линия прорвана, — в ужасе сообщил он. — О боги, кажется, они бегут!..
Цезарь замедлил шаг, и его чуть не сбил с ног шагающий сзади солдат. Он посмотрел на передний край, проходивший в четырех шеренгах от него. Триарии уничтожили рабов и не выглядели усталыми.
Юлий лихорадочно размышлял, и страх закрадывался в его душу. Если двинуть Перворожденный на поддержку левого фланга, как он обещал Помпею, то триарии останутся без прикрытия, в крайне уязвимом положении. Если линия ветеранов истончится и ее прорвут, а подкреплений рядом не будет, то в бреши хлынут враги, которые расколют римское войско и примутся уничтожать его по частям, пока не перебьют всех легионеров.
Цезарь колебался, наблюдая, как левый фланг начинает рассыпаться. Участок прорыва расширился, и некоторые воины Лепида, поворачиваясь спиной, бросались в бегство. Паника распространялась, как чума, потому что бегущие врывались в задние шеренги, вносили сумятицу и заражали солдат своим страхом.
И Юлий решился.
— Перворожденный! Поворот налево, бегом на фланг!
Как и прежде, он повторил приказ еще дважды, и триарии на переднем крае услышали его, хоть и не могли обернуться. Теперь легионеры знали, что позади них нет никого, и обречены были отчаянно сражаться, пока не подойдут подкрепления.
Воины Перворожденного быстро двинулись вдоль переднего края; замешкались всего несколько солдат, не расслышавших приказа. Опасно было совершать подобный маневр в разгар битвы, но Цезарь понимал, что необходимо поддержать легион Лепида, пока весь левый фланг римской армии не рухнул. Юлий бежал вместе с остальными, перепрыгивая через трупы и выкрикивая приказы не отставать и двигаться быстрее. Оставались считанные мгновения на то, чтобы предотвратить катастрофу.
Первым успел Брут. Щитом он сбил на землю убегающего легионера. Юлий и Цирон встали по бокам от Марка, и вместе они образовали ядро, вокруг которого с угрюмыми лицами встали солдаты Перворожденного. Бегущим воинам Лепида предстояло преодолеть ее, чтобы покинуть поле боя. Рений в давке потерялся и находился сейчас где-то в задних рядах.
— Мечи на изготовку!.. — взревел Юлий. Его лицо превратилось в маску гнева. — Ни один солдат не минует этой линии живым! Покажем Лепиду, кто мы такие!..
Толпы бегущих паникеров вынуждены были останавливаться перед шеренгами Перворожденного, преградившими путь к отступлению. Люди поняли, что их готовы перебить свои же, и панический огонь в глазах начал затухать. Солдаты Юлия без колебаний умертвили бы дезертиров. Они понимали, что если легион Лепида оголит фланг, то погибнет вся армия.
Через несколько секунд беспорядочная толпа, некогда бывшая легионом, начала организовываться. Центурионы и их помощники, нанося удары мечами плашмя и колотя толстыми дубовыми палками, строили людей в боевой порядок.
Закончить построение они успели как раз вовремя.
В армии рабов почуяли ослабление противника; раздались повелительные крики, и сотни мятежников бросились вперед, чтобы развить успех. Цезарь ходил вдоль шеренг Перворожденного, напоминая солдатам, что необходимо заслонить бреши и выстоять, если люди Лепида побегут снова. Он знал, что дезертиры едва оправились от паники, но не избавились от пережитого страха смерти, который только что сломил их волю. В следующий раз этот страх победит их быстрее.
— Юлий?.. — обратился к нему Брут, ожидавший приказа.
Цезарь взглянул на друга и понял его мысль. В конце концов выбора не было. Они должны встать на передний край и молить богов, чтобы солдаты Лепида не оставили их без прикрытия сзади.
— Перворожденный! На переднюю линию!.. — закричал он, и семьсот человек, оставшихся в его легионе, в образцовом строю зашагали вперед, за своим командиром.
Им встречались запоздавшие беглецы из числа солдат Лепида, и воины Юлия безжалостно рубили бегущих, чтобы искоренить заразу паники. Они убивали их со злобной решимостью, которая должна была послужить предостережением рабам, желавшим добиться успеха на этом участке битвы.
Щиты солдат Перворожденного столкнулись с массой мятежников, и мечи замелькали, как молнии, — легионеры рубили и рубили, жертвуя точностью ради скорости. Они перешагивали через раненых, оставляя их извивающимися на земле и зачастую живыми. Легион двигался так быстро, что возникла опасность выдвижения за основную линию боя. В этом случае остатки легиона могли быть отрезаны от главных сил. Рений, зычным голосом выкрикивая приказы, выровнял фронт Перворожденного в соответствии с основным передним краем.
Юлий сражался так, славно впал в бешенство. Рука стонала от ударов, от запястья до плеча протянулась длинная кровоточащая рана. По ней скользнул клинок врага, прежде чем Цезарь заколол его. Громадный мятежник в римских доспехах бросился на Юлия, но не успел добраться до него и рухнул на землю — в бок ему вонзился меч Рения, угодивший как раз в щель между пластинами.
Следующего врага, появившегося перед ним, Юлий убил сам, но затем на него напали сразу трое. Благодаря тысячам часов тренировок он начинал действовать раньше, чем думать. Шагнув в сторону и навстречу переднему, Цезарь толкнул его на двух задних, чтобы запутать врагов, если нет возможности сразу же убить их. Первый мятежник столкнулся со вторым, и тут Юлий, рубанув его сбоку по шее, сделал выпад вперед и через падающее тело вонзил меч в бурно вздымавшуюся грудь второго противника. Клинок застрял в ребрах, и Цезарь чуть не закричал от ярости, когда окровавленные пальцы соскользнули с рукояти: Юлий понял, что остался без оружия.
Третий мятежник, замахнувшись гладием, нанес рубящий удар по дуге на уровне груди, и Цезарь, чтобы уйти от клинка, плашмя бросился на землю. Он запаниковал и уже ожидал, что через секунду металл войдет в тело и его кровь смешается со скользким месивом, в котором он лежит. Враг умер с мечом Цирона во рту, а Юлий вцепился в свой гладий и принялся стряхивать с него труп раба, пока клинок с хрустом не вышел из распадающихся костей.
Брут бился на шаг впереди, и Цезарь видел, как Марк прикончил двоих с невероятной быстротой и легкостью, которых он не ожидал от мальчика, выросшего на его глазах. Вокруг Брута образовалось пустое пространство; лицо его было спокойно, почти безмятежно. Все живое, оказавшееся в пределах досягаемости его меча, погибало после одного-двух ударов, и рабы, словно чувствуя эту границу, давали ему простор и не напирали на молодого римлянина, как на остальных легионеров.
— Брут!.. — крикнул Юлий. — Гладиаторы впереди!
Легион был атакован мятежниками в гладиаторских доспехах. На них были глухие шлемы с прорезями для глаз, полностью закрывающие лица. Они придавали нападающим нечеловеческий, свирепый вид. Появление гладиаторов, похоже, взбодрило рабов, поэтому легионеры Перворожденного остановились и сплотили щиты, оперев их о землю.
Цезарю было интересно, есть ли среди атакующих те двое, кого они встретили прошедшей ночью. Определить это в хаосе металла и тел не представлялось возможным. Гладиаторы действовали быстро и умело. Юлий видел, как Рений свалил одного; на него тут же налетел следующий. Резко вздернув щит вверх, Цезарь ощутил удар и тут же нанес ответный, оставив вмятину на шлеме противника. Действуя попеременно левой и правой рукой, Юлий то принимал удары на щит, то молотил по шлему врага и бил до тех пор, пока металл не раскололся. Противник рухнул, и Цезарь, тяжело дыша, шагнул вперед. Мышцы кричали от боли, дыхание опаляло горло.
Брут выжидал в своем тихом омуте, который оставался нетронутым развернувшейся вокруг борьбой. Гладиатор, выскочивший на него, сделал ложный выпад, но Марк легко просчитал движение и уклонился от настоящего удара. Его собственный меч метнулся вперед и коснулся шеи гладиатора. Хлынула кровь, и стоявший рядом Юлий услышал негромкий возглас удивления, который издал мятежник, приложивший ладонь к ране. Меч всего лишь коснулся его шеи, но повредил сонную артерию, и ноги гладиатора подогнулись. Он пытался встать, хватая ртом воздух и мыча, как раненый вол, потом жизнь покинула тело.
Юлий вогнал гладий в оголенную шею, и в этот момент следующий противник с налета ударился о его щит. Цезаря отбросило назад, а враг вцепился в щит, стараясь сорвать его с левой руки Юлия.
Римлянин выпустил щит, противник упал, и Цезарь бросился на него, вонзив гладий в грудь врага. Умирающий еще пытался дотянуться до его горла, и Юлий так сильно выгнулся назад, что почувствовал острую боль в спине. Он улавливал острый запах чеснока, идущий изо рта поверженного противника.
Вокруг Цезаря падали солдаты Перворожденного, а он видел, как все новые толпы гладиаторов спешат к их участку фронта. Он оглянулся и с облегчением увидел, что легион Лепида построен и готов двинуться вперед.
— Перворожденный! Построение манипулами!.. В каждой по пять шеренг! — выкрикнул Юлий и срубил еще двоих разъяренных рабов, решивших воспользоваться перестроением римских порядков.
Мятежники очертя голову бросались на шеренги Перворожденного и быстро гибли. Их было так много, что без наличия свежего резерва, выдвигающегося сейчас на передний край, легион наверняка был бы опрокинут.
Брут отходил назад вместе с Юлием, и тот не без удовлетворения заметил, что друг тяжело дышит. Временами казалось, что напряжение боя не касается Марка, и приятно было удостовериться, что он способен уставать, как и все остальные.
Цезарь с одобрением наблюдал за людьми Лепида, которые пошли в атаку и сразу продвинулись вперед. Пришла пора возвращаться на свою позицию. Левый фланг был спасен.
— Легат!.. — раздался голос рядом с Юлием.
Он резко повернул голову, ожидая только опасности. Возле него стоял центурион без шлема. Синяк, расползающийся по щеке, и покрытые кровью предплечья говорили о том, что воин побывал в гуще сражения.
— Что случилось? — спросил Юлий.
— Лепид погиб. Некому командовать левым флангом.
Цезарь на мгновение закрыл глаза, отгоняя усталость, наполнявшую ноющее тело. Он посмотрел на Брута, и тот улыбнулся.
— Тебе все так же везет, Юлий, — сказал он с легким оттенком горечи в голосе.
Цезарь крепко сжал руку друга, молча посмотрел ему в глаза и повернулся к ожидавшему его воину.
— Хорошо, центурион. Я принимаю командование. Пусть орла принесут ко мне, чтобы люди знали, куда обращаться за приказами. Скажи солдатам, что если они побегут, то я распну всех до единого, когда все закончится.
Помпей и Красс наблюдали за разворачивающимся сражением с высокого пригорка, сидя верхом на лошадях. Солнце поднималось выше и выше, а окрестные холмы все еще кишели массами восставших рабов. Помпей приказал онаграм и катапультам вести непрерывную стрельбу через передние шеренги легионов, пока не кончатся снаряды. Они закончились через три часа, и с тех пор ожесточенность сражения только нарастала.
Сенаторы обозревали поле боя с относительно безопасного места. Командный пункт охраняла центурия, пропускавшая к двум полководцам только вестников — экстраординариев. Бой продолжался уже давно, и всадники подъезжали на командный пункт на взмыленных лошадях, ронявших клочья пены. Один из них рысцой приблизился к сенаторам и, несмотря на усталость, четко отсалютовал.
— Брешь закрыта. Левым флангом командует Цезарь. Легат Лепид погиб, — доложил он, прерывисто дыша.
— Хорошо, — коротко ответил Помпей. — Это избавляет меня от необходимости казнить глупца после битвы. Скачи к Марцию, скажи, пусть приведет тысячу воинов на помощь Цезарю… Да. Пусть он командует вместо Лепида. Я считаю, Цезарь это заслужил.
Конник снова отсалютовал и галопом поскакал исполнять приказание. По тому, как всадник сидел на лошади, было видно, что он очень устал. Помпей жестом подозвал следующего экстраординария, чтобы тот находился рядом и ждал распоряжений. Полководец обводил взором поле, стараясь оценить достигнутое.
Он знал, что римляне обязаны разгромить врагов. Тысячи их уже пали, но мятежники бились как одержимые, и легионы начинали изнемогать. Сколько бы манипулы не меняли друг друга на переднем крае, у врага не было недостатка в свежих воинах, отнимающих у легионеров силы и волю к борьбе. Он велел лучникам осыпать стрелами мятежников в доспехах гладиаторов, но выцеливать на поле боя отдельных людей было почти невозможно.
Красс смотрел на правый фланг, где конница двух легионов старалась удержать захваченное в первом столкновении пространство. Раненые лошади визжали от боли, сбрасывали седоков, и в обход фланга уже начали просачиваться мятежники.
— Помпей, справа! — крикнул Красс.
Тот увидел опасность и послал гонца с приказом направить на угрожаемый участок свежие силы. Рискованно было забирать из центра слишком много людей. Если прорыв произойдет здесь, то армия расколется на две части, и все будет кончено. Помпей заметил, что в душе у него нарастает отчаяние. Эти рабы бесчисленны. При всей римской дисциплине и боевом умении он не видел, как достичь победы. Его люди убивали до изнеможения, а потом убивали их, и так повторялось снова и снова.
Помпей дал знак трубачам, и они просигналили очередную смену манипул. Он уже не помнил, сколько раз воины меняли друг друга, и мог только представить себе, что чувствуют люди, когда им, не восстановив силы, приходится возвращаться в горнило сражения. Помпей был вынужден сокращать интервалы между сменами бойцов, и это вело к уменьшению времени на отдых.
Помпей и Красс разом повернулись на тревожные крики, долетевшие справа. Рабы прорвались через остатки конницы и устремились вперед, сея панику в римских шеренгах, грозя окружением правого фланга и даже нанесением удара с тыла.
Выругавшись, Помпей подозвал к себе вестового.
— Правому крылу отступить, сохраняя порядок. Левому — продвигаться вперед. Мы должны развернуть весь строй армии до того, как они обойдут нас… Горнистам трубить «Правое плечо вперед». Скачи.
Всадник понесся передавать приказы, а командующие, забыв о приличиях, встали на спины лошадей коленями, чтобы лучше видеть, как легионы выполнят распоряжение. Помпей так сжал поводья, что побелели костяшки пальцев; он знал, что от его решения зависит исход сражения. Если отступление превратится в паническое бегство, то рабы обойдут и окружат римлян. Во рту у сенатора пересохло, легкие со свистом втягивали холодный воздух.
Потребовалось довольно много времени, чтобы передать приказы вдоль всей линии римских войск. Раздались повелительные крики, и правый фланг начал отходить, разворачивая передний край под прямым углом к прежнему фронту сражения. Помпей, стиснув кулаки, наблюдал, как левое крыло двинулось вперед, тесня армию рабов.
Весь фронт разворачивался у него на глазах, и сенатор безумно волновался. Только так можно было предотвратить окружение правого фланга, но теперь рабы получали возможность пройти мимо римлян войска и устремиться к Аримину, если только вожди мятежников не упустят этой возможности.
Спартак стоял на седле своего коня и негромко ругался, наблюдая за тем, как держатся легионы. В какое-то мгновение он решил, что Антонид прав, и правое крыло римлян вот-вот обратится в бегство, но невероятным образом противник умудрился развернуть фронт. Восемь легионов, двигаясь как один, повернули свои шеренги лицом на восток.
Вождь рабов негромко присвистнул от восхищения, хотя и понимал, что его мечта одержать победу на этой равнине развеялась, как пыль на ветру. Легионы действовали именно так, как им надлежало, и сейчас он вспомнил те дни, когда сам служил в римской армии.
Спартак был одним из братства легионеров, пока не случилось несчастье. Пьяная ссора, убитый офицер — и уже ничего нельзя исправить. Он убежал, потому что знал: его поставят перед товарищами погибшего, будут судить и приговорят к смерти. Для таких, как он, правосудия не существовало. Подростком, когда Спартак жил во Фракии, его рекрутировали в римскую армию. Для завоевателей он был не настоящим римлянином, а существом, почти не отличавшимся от животного. Это были горькие воспоминания: плен и рабство, потом школа гладиаторов, где с людьми обращались, как с бешеными собаками, держали на цепи и били до полусмерти.
— Идущие на смерть приветствуют тебя, — прошептал Спартак, наблюдая, как гибнут его солдаты.
Взглянув на солнце, он определил, что уже за полдень. Зима заканчивалась, но солнце светило тускло и совсем не грело. Дни едва начинали удлиняться, до темноты осталось несколько часов.
Спартак долго наблюдал за ходом битвы, надеясь увидеть, как дрогнут легионы, но те стояли твердо, не уступая превосходящему противнику, и вождь восставших начал терять веру в победу. Наконец он кивнул, приняв решение. Когда римляне уйдут в лагеря на ночевку, он пойдет на Аримин. Его люди не ели четыре дня, а в городе полно провизии для восстановления сил бойцов.
— Похоже, нам придется уходить, Крикс, — негромко произнес Спартак.
Его друг стоял рядом с Антонидом, держа поводья в руке.
— До темноты далеко, они еще могут дрогнуть, — сердито ответил он.
Антонид проворчал что-то и от злости сплюнул под ноги. Он обещал им победу и сейчас чувствовал, как по мере гибели рабов его влияние сходит на нет.
Спартак покачал головой:
— Нет. Если мы не разбили римлян к этому моменту, то они уже не побегут. Их солдаты уйдут в свои полевые крепости, плотно покушают горячего, отдохнут, а завтра выйдут в поле, чтобы закончить работу, начатую сегодня. Когда они выйдут, нас здесь быть не должно.
— Почему же они не бегут?! — гневно вопросил Крикс, посмотрев куда-то вверх.
— Потому что, если они это сделают, Рим окажется в наших руках, — бросил Антонид. — Они знают, что поставлено на кон, но мы еще можем победить. Отведите бойцов с переднего края, замените их свежими людьми. Направьте отряды для обхода левого фланга. Побегут римляне или нет, но мы сможем перебить их всех до единого.
Спартак отстраненно посмотрел на римского офицера, найденного его людьми. В нем не было ничего, кроме желчи: похоже, он не понимал, что люди, которых он предлагал отдать на заклание, — их друзья и братья. На мгновение гладиатор закрыл глаза. Все радовались, когда Крикс в первый раз привел Антонида, одетого в доспехи, снятые с убитого римлянина. Его обхаживали, как всеобщего любимца, но все обещания Антонида ничего не стоили, а его хитрая тактика смущала рабов, до восстания никогда не бравших в руки меча.
— Наши люди ослабели от голода, — сказал Спартак. — Я видел воинов, у которых вокруг рта было зелено — они варили и ели траву. После такого сражения мы не переживем еще одного дня битвы.
— Можно направиться к проходам, ведущим в Галлию… — начал Крикс.
— И сколько нас дойдет до гор живыми, как ты думаешь? — спросил Спартак. — Легионеры настигнут нас еще до того, как наша армия покинет равнину. Нет, этот шанс упущен. Теперь цель — Аримин. Там мы найдем пищу и восстановим силы. Постараемся как-нибудь оторваться от противника.
— Если бы мы нашли корабли, то смогли бы уплыть, — произнес Крикс, посмотрев на друга.
— Потребуется целый флот, — задумчиво ответил Спартак.
Он страстно желал уйти подальше от власти Рима и сейчас горько раскаивался в том, что не увел людей через горные проходы. Можно было найти какую-нибудь маленькую страну, осесть в ней и жить свободно.
Антонид с трудом сдерживал раздражение. Они освободили его от рабства, чтобы он принял смерть от соотечественников. Никто из них не понимает, что Рим никогда не простит офицера, который поможет им бежать и тем самым уйти от наказания. Этот позор римляне запомнят на века, и самый последний раб в стране будет знать, что против господ можно поднять восстание.
Его разбирала злость, когда он слушал, как бывшие невольники разрабатывают свои планы. Свободу они получат лишь в том случае, если разобьют легионы на этой равнине, и не имеет значения, скольких жизней это потребует.
Антонид поклялся себе, что улизнет еще до того момента, как наступит конец. Он не хочет идти по улицам Рима в качестве трофея. Невыносима мысль о том, как ликующий Катон отправит его на смерть мановением жирной руки.
— Люди обессилены, — бросил Красс. — Ты должен отдать приказ об отступлении, прежде чем нас разобьют наголову.
— Нет. Легионы выстоят, — возразил Помпей, щурясь на заходящее солнце. — Пошли экстаординария с приказом готовить лагеря к ночевке. Когда стемнеет, укроемся в них. Если же я прикажу отходить сейчас, то рабы подумают, что победили единственную армию, защищающую Рим. Наши люди должны выстоять…
Не в силах принять самостоятельного решения, Красс в отчаянии заломил руки. Армия находится под его командованием, и если Помпей затянет с приказом об отступлении, то конец всему, чему отдано столько сил. Если легионы погибнут, погибнет и Рим.
Втягивая воздух в измученные легкие, Юлий ждал сигнала к следующей атаке. Кровь на доспехах и коже высохла и при движениях отваливалась темными корками. Старая кровь. Он устало посмотрел на свои руки и, сощурив глаза, поднес одну к лицу. От полного истощения сил она дрожала.
Еще один воин тяжело дышал рядом: Цезарь посмотрел на него. В последней атаке он бился хорошо, тратя силы с самоуверенностью бессмертной юности. Почувствовав взгляд командира, солдат повернулся к нему, и по его лицу пробежала тень. Они не сказали ни слова. Юлий думал о том, переживет ли сын Катона этот день. Если переживет, то сенатор никогда не поймет, что за перемены произошли с его сыном.
Цирон откашлялся и сплюнул кровью на землю позади себя. Разбитые губы распухли: когда он улыбнулся Цезарю, на них выступила кровь.
Все они были изранены и избиты. Юлий морщился при каждом движении. Что-то хрустнуло в спине, когда он боролся на земле с умирающим рабом. Теперь вспышки боли поднимались к плечам, и единственное, что ему хотелось, — это спать.
Он посмотрел на Брута, которого взбесившийся раб сильным ударом отправил в бессознательное состояние. Только благодаря быстрой контратаке мятежников отбросили, чтобы спасти Марка. Цирон оттащил его сквозь шеренги, чтобы привести в себя. Когда начало темнеть, Брут снова присоединился к ним, правда, двигался уже не так быстро, а умение драться почти покинуло его. Юлий боялся, что у него поврежден череп, но не мог отослать друга в лагерь. Они нуждались в каждом, кто мог держаться на ногах.
К вечеру римляне перестали чувствовать боль от ран, не слышали стонов измученных мышц и начали входить в то состояние, когда тело немеет, перестает ощущаться, а разум словно отделяется от него. Краски поблекли, разум потерял счет времени, которое то замедляло свой ход, то неслось вперед с пугающей скоростью.
Цезарь услышал звук трубы и вздрогнул. Спотыкаясь, он побрел вперед, чтобы продолжить кровавую жатву. Когда рука Цирона легла ему на плечо, Юлий попытался стряхнуть ее.
— На сегодня все, легат, — сказал Цирон, поддерживая Цезаря одной рукой. — Стемнело. Это сигнал к возвращению в лагерь.
Юлий слепо посмотрел на него, затем устало кивнул.
— Скажи Бруту и Рению, чтобы построили людей. Пусть солдаты будут готовы к внезапному нападению.
От усталости он говорил невнятно, но потом поднял голову и посмотрел на человека, которого нашел на другом континенте, в другом мире.
— Лучше, чем на ферме, Цирон?
Великан взглянул на поле, заваленное телами павших. Это был самый тяжелый день в его жизни, но людей, окружавших его, он знал лучше, чем мог объяснить. На ферме он был один.
— Да, легат, — ответил Цирон, и Юлий подумал, что понимает его.
Светоний облокотился на изгородь, проходившую по кромке леса. Издали он наблюдал, как рабы отца неторопливо выкапывают столбы и разбирают забор, от которого через несколько часов не останется и следа.
Светоний, нахмурившись, опустил голову на руки. Он мечтал построить на земле Цезаря красивый дом, поднимающийся на холме выше деревьев, хотел, чтобы в этом доме был балкон, на котором в теплый вечер можно было бы посидеть с чашей охлажденного вина… Неожиданно отец потерял влияние в сенате, и все мечты превратились в прах.
Отрывая щепку от жерди, молодой человек вспоминал о множестве мелких унижений, которые перенес от Юлия, когда они были в плену и воевали с Волками в Греции. Он уверял себя, что, не окажись там Цезаря, то остальные воспринимали бы его более благожелательно — возможно, даже признали бы своим командиром. И он мог передать тело Митридата легату Лепиду, а потом разделить с ним трапезу, а не бежал бы со всех ног в порт от этого достойного человека. И тогда сенат назвал бы трибуном его, Светония, чтобы отец гордился сыном…
Вместо этого он не получил ничего, кроме выкупа, который принадлежит его отцу, да нескольких шрамов, которые можно рассматривать как награду за все, что Светоний перенес. Цезарь увел Волков на север, лестью убедив солдат последовать за ним, а он остался, лишенный даже скромного удовольствия видеть свой дом построенным.
Внезапно разозлившись, молодой человек оторвал щепку и сморщился, поцарапав кожу на руке. Он хотел пойти на север с каким-нибудь из шести легионов, но ни один из легатов не пожелал взять его. Понятно, кто постарался, распространяя гнусные слухи. Светоний знал, что отец мог попросить за сына, чтобы его приняли в армию, но старик, едва начав, бросил это дело. Даже здесь, в тишине леса, в душе Светония кипел гнев от такого унизительного отношения к нему.
Какое-то движение привлекло его внимание, и он поднял голову, чтобы посмотреть, что случилось. Светоний почти надеялся, что кто-то из рабов увиливает от работы. Порка, которую он задаст бездельнику, хоть как-то нарушит сонное состояние, уже порядком надоевшее ему. Когда наступал момент наказания этих лентяев, кровь живее бежала по его венам. Светоний знал, что рабы боятся его, и считал, что это правильно.
Он уже набрал в грудь воздуха, чтобы гаркнуть и призвать негодяев к порядку, но замер. Сквозь густой подлесок по другую сторону ограды пробирались, стараясь остаться незамеченными, какие-то люди. Вовсе не рабы отца. Очень медленно Светоний снова опустил голову на руки и молча следил, как они, не заметив его, прошли совсем близко.
Сердце молодого человека неожиданно забилось от страха, к щекам прилила кровь, и он даже дышать постарался неслышно. Его не заметили, но было в этом происшествии что-то не так. Трое мужчин двигались рядом, четвертый — на некотором расстоянии сзади.
Светоний едва не выпрямился, когда они прошли мимо, и только неведомое внутреннее чувство велело ему оставаться неподвижным, пока чужаки не скроются за деревьями. И тут появился еще один незнакомец, который двигался очень осторожно. Как и остальные, он был одет в грубую одежду темного цвета и легко перескакивал через поваленные деревья, не производя шума, что выдавало в нем опытного охотника.
Молодой человек видел, что он тоже вооружен, и вдруг испугался, что чужак заметит его. Ему захотелось убежать или позвать на помощь рабов. В голове пронеслись воображаемые картины мятежа на севере, и он с ужасом и очень живо представил себе, как неизвестные набрасываются на него с ножами. Светоний видел очень много смертей, и ему легко было вообразить, что сделают с ним эти звери. Меч висел на боку, но его руки остались неподвижны.
Он не дышал, пока последний чужак проходил мимо. Казалось, неизвестный почувствовал взгляд и остановился, всматриваясь в окружающие заросли. Светония он не увидел; немного погодя расслабился и двинулся дальше.
Вскоре незнакомец бесследно исчез, как и его товарищи.
Все еще не смея пошевелиться, Светоний сделал медленный вздох. Чужаки направлялись к поместью Юлия, и, когда он понял это, в глазах его засветилась жестокость. Пусть Цезарь владеет землей, по которой ходят подобные люди. Он не станет о них рассказывать. Пусть боги рассудят, кто прав.
Почувствовав, что горькие мысли и боль унижения почти оставили его, Светоний выпрямился. Кто бы ни были эти охотники, он желал им удачи, когда шагал к рабам, разбиравшим забор.
Молодой человек велел им собрать инструменты и возвращаться в поместье отца. Он решил в течение ближайших дней держаться подальше от леса.
Рабы заметили, что сын господина в хорошем настроении, и переглянулись, гадая, какая гадость могла его развеселить.
Взвалив на плечи инструменты, они направились домой.
Юлий выбился из сил и, споткнувшись о случайный камень, негромко выругался. Он знал, что если упадет, то может и не подняться, и тогда его бросят на дороге.
Римляне не могли остановиться, потому что армия рабов шла впереди них, двигаясь в сторону Аримина. Мятежники покинули равнину, на которой произошло сражение, ночью, поэтому на полдня опережали легионы. Помпей отдал приказ догнать бунтовщиков. За семь дней отставание не сократилось, потому что измотанные битвой легионеры преследовали относительно свежего противника.
Юлий понимал, что они могут потерять много солдат, но если рабы пойдут на юг, Рим станет беззащитным.
Глазами Цезарь упирался в спину легионера, шагающего перед ним. Он смотрел в эту спину целый день и знал каждую мельчайшую деталь — от спутанных седых волос, выглядывавших из-под шлема, до кровяных волдырей на лодыжках, которые лопались, пачкая кожу пятнами крови. Впереди кто-то мочился на ходу, оставляя на пыльной дороге темный след. Юлий равнодушно наступал на него, размышляя, когда же ему самому станет невмоготу.
Шагавший рядом Брут откашлялся и сплюнул. От былой энергии не осталось и следа. Он горбился под тяжестью своей поклажи, и Юлий знал, что кожа у него на плечах содрана. По вечерам Брут втирал в нее жир, предназначенный для приготовления пищи, и стоически ждал, когда образуются мозоли.
Они не разговаривали с самого рассвета, сберегая силы, которых и так почти не осталось после битвы, и думали только о том, чтобы не упасть, как и большая часть остальных легионеров. Солдаты шагали, тяжело дыша через рот, пошатываясь на ходу; смысл жизни для них сжался до размеров точки, расположенной где-то впереди на дороге. Часто, когда горны трубили привал, солдат ударялся в идущего впереди и словно выходил из спячки, когда его ругали или одаривали тумаком.
На ходу Юлий и Брут жевали черствый хлеб и мясо, которые разносили вдоль колонны, не останавливая ее. Слюны не было, проглотить пережеванное удавалось с большим трудом. Упал еще один солдат, и оба подумали, что и они могут остаться на дороге.
Если Спартак хотел измотать противника, то ничего лучше придумать не мог. Кроме того, все знали, что впереди их ждет еще одна битва на местности, которую выберут гладиаторы. Но остановить легионы могла только смерть.
Кабера прочистил горло от пыли, громко откашлявшись. Юлий смотрел на старика, поражаясь тому, что тот не упал, подобно другим пожилым ветеранам. Скудное питание и долгие мили пути практически лишили лекаря плоти, и выглядел он как скелет. Щеки ввалились и почернели, от смешливой болтливости ничего не осталось. Так же, как Брут и Рений, он не произнес ни слова с того момента, когда усталые помощники центурионов, колотя своими палками без разбора и солдат, и офицеров, подняли их среди ночи, чтобы догонять Спартака.
Ночью им позволяли поспать всего четыре часа. Помпей знал, что может увидеть Аримин в огне, но у рабов не будет достаточно времени, потому что легионы дышали им в спину. Нельзя допустить, чтобы Спартак перегруппировал свои войска. Если потребуется, они будут гнать его до самого моря.
Цезарь понимал, что солдаты Перворожденного смотрят на него, и старался высоко держать голову, хотя это давалось с трудом. Легион Лепида шагал в колонне вместе с ними, но чувствовали себя люди по-разному. Перворожденный не дрогнул, а воины Лепида знали, что за позорное бегство их еще ждет расплата. В глазах солдат метался страх, подтачивающий волю, и шли они, повесив голову от осознания собственной вины и отчаяния. Ни Юлий, ни Брут ничего не могли для них сделать. Смерть Лепида лишь отчасти оправдывала их вину в паническом бегстве.
Трубы зазвучали, когда они достигли расположения своего старого лагеря. До привала оставалось два часа, но, очевидно, Помпей решил использовать укрепление, которое они построили раньше, потому что здесь требовалось лишь немного подсыпать валы.
Вступив в лагерь, солдаты попадали, где кто стоял. Некоторые так устали, что не могли снять поклажу. Товарищи помогли друг другу расстегнуть ремни, из мешков доставали заметно уменьшившиеся рационы и передавали по цепочке поварам, которые раскладывали костры на старых пепелищах. Людям хотелось спать, но сначала необходимо было подкрепиться. Кашу с сушеным мясом разогревали в котлах и как можно скорее раздавали. Легионеры равнодушно набивали рты пищей, потом раскатывали тонкие походные одеяла и валились на них.
Юлий только что доел кашу и облизывал пальцы, стараясь не оставить на них ни капли пищи, в которой так отчаянно нуждался его организм. Неожиданно прозвучал предупредительный сигнал. К месту расположения воинов Цезаря подъезжали Помпей и Красс.
Юлий вскочил на ноги и пнул Брута, который уже засыпал, свернувшись на своем одеяле. Рений открыл глаз, зарычал и, помогая себе единственной рукой, принял сидячее положение.
— Встать! Поднять людей. Центурион, построить Перворожденный манипулами для проверки. Быстро!..
Цезарь наблюдал, как ошеломленные воины с трудом поднимаются с земли, и ненавидел себя. Некоторые, успевшие уснуть, стояли, пошатываясь, безвольно опустив руки, не в состоянии понять, что происходит. Центурионы угрозами и толчками построили людей в некое подобие манипул. Никто не жаловался и не ругался: у солдат не осталось ни сил, ни воли воспротивиться тому, что с ними делают. Люди стояли там, куда их поставили, и ждали, когда им снова позволят уснуть.
Помпей с Крассом подъехали к Юлию и спешились. Оба выглядели гораздо свежее легионеров, стоявших перед ними, но была в их лицах какая-то мрачная решимость, заставившая воинов Лепида почувствовать угрозу. Солдаты начали обмениваться встревоженными взглядами. Помпей шагнул к Юлию, и тот отсалютовал.
— Перворожденный построен, — доложил он.
— Я приехал сюда по поводу других солдат, находящихся под твоим началом, Цезарь, — ответил Помпей. — Прикажи Перворожденному отдыхать, а людям Лепида построиться шеренгами.
Юлий отдал необходимые распоряжения, и они втроем наблюдали, как быстро строятся легионеры. Даже после потерь, понесенных на поле боя и во время бегства, в легионе Лепида оставалось более трех тысяч человек. Некоторые были ранены, но солдаты с наиболее тяжелыми ранами остались на дороге, потеряв силы на марше.
Помпей сел на коня, чтобы обратиться к легионерам, но перед тем, как начать, склонился к Юлию и тихо предупредил:
— Не вмешивайся, Цезарь. Решение принято.
Юлий бесстрастно взглянул на полководца и кивнул. Помпей и Красс тронули лошадей и бок о бок подъехали к передней шеренге построенного легиона.
— Центурионам выйти вперед! — гаркнул Помпей. Потом поднял голову, чтобы его голос разносился как можно дальше. — На ваш легион легло пятно позора, которое необходимо смыть. Не может быть прощения трусости. Вот какое наказание вы понесете. Центурионы отсчитают каждого десятого солдата в шеренге, и эти солдаты умрут от рук своих товарищей. Вы убьете их не мечами, а забьете до смерти кулаками и палками. Вы прольете кровь своих друзей и никогда не забудете об этом. Каждый десятый из вас сегодня умрет. Центурионы, начинайте расчет.
Юлий в ужасе смотрел, как центурионы, шагая вдоль шеренги, выкрикивали порядковый номер воинов. Люди сжимались от страха, потом облегченно вздыхали, когда офицер останавливался перед несчастным, стоявшим рядом с ними, и клал ему руку на плечо. Кто-то кричал, но лица полководцев оставались неумолимыми. Красс и Помпей наблюдали за происходящим с холодным презрением.
Потребовался почти час, чтобы отобрать из легиона почти три сотни обреченных на смерть. Людей вывели из шеренг и сбили в отдельную группу. Некоторые рыдали, но большая часть несчастных тупо смотрела под ноги. Солдаты еще не поняли, что случилось, почему именно они должны умереть.
— Запомните это!.. — крикнул Помпей. — Вы побежали под натиском рабов, от которых не бегал ни один легион за всю историю Рима. Положите мечи и исполните то, что должно.
Шеренги распались; каждого смертника окружили девять друзей и братьев. Юлий услышал, что один из них попросил прощения перед тем, как нанести первый удар. Ничего ужаснее Юлий в жизни своей не видел. Хотя у помощников центурионов были палки, простые солдаты располагали лишь кулаками, чтобы мозжить лица и ломать ребра людей, которых они знали годами. Некоторые били и всхлипывали, кривя лица, как обиженные дети, но ни один не уклонился от экзекуции.
Казнь заняла много времени. Кто-то из несчастных умер быстро — им сломали гортани, из других жизнь уходить не хотела, и они дергались на земле, вопили, а крики страданий сливались в сводящий с ума хор, заставивший содрогнуться Брута, который не мог оторвать глаз от людей с окровавленными руками, остервенело избивающих своих товарищей. Марк покачал головой, словно не верил тому, что видел, потом с отвращением отвел взгляд в сторону и заметил Рения, стоявшего неподвижно с побелевшим лицом.
— Никогда не думал, что увижу подобное еще раз, — пробормотал старый воин. — Я считал, что децимация давным-давно умерла.
— Она умерла, — холодно заметил Юлий. — Но, похоже, Помпей возродил ее.
Цирон наблюдал за избиением с ужасом, опустив плечи. Он вопросительно посмотрел на Цезаря, но тому нечего было сказать солдату.
Юлий видел, как легионеры нанесли последние удары и центурионы проверили каждое тело. Люди снова построились в шеренги, едва волоча ноги и теряя остатки сил. Перед ними в окровавленной траве лежали трупы товарищей, и многие из живых, забрызганные их кровью, стояли, низко опустив головы от горя.
— Если бы мы были в Риме, я велел бы распустить вас и запретил носить оружие, — прокричал Помпей в страшной тишине. — Но обстоятельства складываются так, что легион еще можно спасти.
Он посмотрел на Красса, и главнокомандующий шевельнулся. Юлий неожиданно помрачнел. Если Помпей предоставляет слово Крассу, значит, сейчас будет сказано нечто требующее подтверждения со стороны главнокомандующего, назначенного сенатом. Как бы полководцы ни хитрили, только он имеет соответствующие полномочия. Красс откашлялся и обратился к солдатам:
— Дабы смыть позор с воинов легиона Лепида, приказываю сформировать новый легион. Вы присоединитесь к Перворожденному и заново напишите свою историю. Ваши знамена приказываю уничтожить. Вы получите новое имя, не запятнанное позором. Командиром легиона назначаю Гая Юлия Цезаря. Все сказанное мной произнесено от имени сената.
Красс повернул коня и подъехал к Юлию, гневно смотревшему на него.
— Значит, они станут солдатами Перворожденного? — резко спросил молодой легат.
Красс покачал головой.
— Я знаю, чего тебе хочется, Юлий, но это единственный выход. Сейчас они просто чужаки, воюющие под твоим началом. Новое название расчистит будущее для них… и для тебя. В этом мы с Помпеем согласны. Подчинись приказу. Сегодня Перворожденный живет последний день.
Какое-то время Цезарь от злости не мог вымолвить ни слова, а Красс пристально смотрел на него, ожидая ответа.
Юлий понимал, чего они хотят добиться, но память его переполняли мысли о Марии. Словно угадав это, Красс наклонился и сказал тихо, чтобы не услышали другие:
— Твой дядя понял бы нас, Юлий. Будь уверен.
Цезарь сжал зубы и твердо кивнул, боясь сказать лишнее. Он слишком многим обязан этому человеку.
Красс облегченно выпрямился.
— Для нового легиона необходимо название. Помпей считает, что подойдет…
— Нет, — быстро сказал Юлий. — У меня есть для них имя.
От удивления Красс поднял брови, а Цезарь обошел его коня, встал перед покрытыми кровью людьми, которыми ему предстояло командовать, и набрал в грудь побольше воздуха, чтобы каждый солдат из этого множества услышал его:
— Я приму присягу, если вы захотите ее принести. Я помню, что вы не покинули поле боя, а сумели сплотиться, когда я попросил вас об этом, хотя Лепид и погиб. — Он посмотрел на трупы, лежавшие перед строем. — Цена за позор уплачена, и мы после сегодняшнего дня не станем о нем упоминать. Но забывать не должны.
Наступила полная, пугающая тишина; в воздухе пахло кровью.
— Вы отмечены смертью каждого десятого солдата. Я называю вас Десятым легионом, чтобы вы не забыли уплаченную цену и никогда не бежали от врага.
Краем глаза Юлий увидел, что Красс скривился, услышав название легиона, но он с самого начала знал, что сделал правильный выбор. Это имя поможет воинам пересилить страх и боль, когда у остальных не останется сил для борьбы.
— Перворожденный! Слушай последний приказ. Встаньте в строй со своими братьями. Посмотрите в их лица, услышьте их имена. И запомните: когда враг узнает, что против него стоит Десятый, он должен бояться, потому что этот легион оплатил свой долг кровью.
Пока легионеры строились, Цезарь направился к Крассу с Помпеем. Оба военачальника рассматривали его с осторожным интересом.
— Ты говорил с ними… хорошо, Юлий, — произнес Помпей.
Он слегка покачал головой, наблюдая, как солдаты Перворожденного вливаются в ряды легиона, понесшего наказание.
Помпей ожидал, что ради сохранения легиона Мария Цезарь воспротивится приказу, и приготовился принудить его к исполнению. Тот факт, что молодой командир сумел принять распоряжение, исполнить его и даже обратить в свою пользу, поразил полководца. Помпей начинал понимать, почему этому человеку удалось так успешно действовать против Митридата в Греции и еще раньше — против пиратов. Кажется, он знал, что нужно говорить, и понимал, что слова могут ранить больнее мечей.
— Я хотел бы удлинить привал перед тем, как двинуться дальше. Это даст мне возможность поговорить с людьми, а им — закончить с ужином и немного поспать.
Помпей боролся с искушением отказать в просьбе. Дело было не только в необходимости преследования рабов. Внутренний голос подсказывал ему не идти на уступки молодому командиру, слова которого доходят прямо до сердца солдат и помогают им преодолевать отчаяние. Однако Помпей смягчился. Если Цезарь взялся за восстановление доброго имени целого легиона, надо оказать ему поддержку.
— Можешь сказать им, Юлий, что по твоей просьбе я даю два часа дополнительного отдыха. На закате будьте готовы к маршу.
— Благодарю. Как только мы покончим с мятежом, я позабочусь о новых щитах и доспехах.
Помпей рассеянно кивнул, потом жестом пригласил Красса ехать к палатке главнокомандующего.
Юлий с непроницаемым лицом смотрел им вслед. Обернувшись, он увидел Брута и Каберу. В лице лекаря читалось нечто напоминавшее о прошлой жизни.
Цезарь скупо улыбнулся.
— Брут, скажи им: пусть садятся и доедают, а потом я хочу поговорить с возможно большим количеством людей, пока все не заснут. Марий захотел бы узнать их имена. И я хочу.
— Как больно знать, что Перворожденный потерян навсегда, — пробормотал Брут.
Юлий покачал головой.
— Он не потерян. Название сохранится в списках сената. Я об этом позабочусь. Хоть это и причиняет боль, однако Помпей с Крассом правы — людям надо дать возможность начать все заново. Пойдемте, друзья, прогуляемся по Десятому. Пора расставаться с прошлым.
Над Аримином плавали облака дыма. Армия рабов прошла по городу подобно саранче, забирая все, что можно съесть, угоняя овец и коров, которых погонят перед войском.
Пока горожане отсиживались в забаррикадированных домах, войско Спартака шло по пустынным улицам, отбрасывая на мостовую недлинные тени послеполуденного солнца. Мятежники подожгли склады с зерном и обезлюдевшие рынки, надеясь, что преследователи задержатся, пытаясь потушить пожары, прежде чем возобновить погоню. Легионы висели у них на плечах, и каждый выигранный час имел для мятежников жизненное значение.
Стража, охранявшая городское казнохранилище, бежала, и Спартак велел грузить золото на мулов, чтобы увезти его с собой на юг. Когда гладиаторы увидели сундуки с монетами, вырученными торговцами за зерно, мечта о флоте, увозящем их к свободе, начала обретать черты реальности.
Однако в порту кораблей они не обнаружили. Суда вышли в открытое море, и с верхних палуб матросы наблюдали за ордой мятежников, расхищавших достояние их города, объятого пламенем. Они стояли молча и просто смотрели на Аримин, задыхающийся от дыма и пепла.
Спартак подошел к причалу и посмотрел на суда и тех, кто являлся свидетелем гибели города.
— Посмотри, сколько их там, Крикс. У нас достаточно золота, чтобы оплатить перевозку всех наших людей.
— Эти торгаши не захотят помочь, — ответил Крикс. — Надо обратиться к пиратам. О боги, у них вполне достаточно кораблей, да и плюнуть Риму в лицо лишний раз они не упустят возможности.
— Но как с ними договориться? Мы должны послать гонцов в каждый порт. Должен же быть какой-то способ на них выйти.
Спартак старался разглядеть лица тех, кто наблюдал за ним с судов. Если удастся договориться с врагами Рима, то не все еще потеряно.
К ним подошел Антонид и насмешливо посмотрел на корабли, качавшиеся на волнах.
— Храбрые римские граждане прячутся от нас, как дети, — презрительно произнес он.
Спартак, уставший от желчных замечаний римлянина, только пожал плечами.
— Шестьдесят или семьдесят таких кораблей, и мы навсегда покинем владения Рима. Мне кажется, что будет справедливо, если мы купим флот за их же золото.
Антонид с интересом посмотрел на двух гладиаторов. Оказавшись в порту, он хотел бежать — снять доспехи и присоединиться к толпе людей, которая уходила из города, захваченного рабами. Потом Антонид узнал о золоте, захваченном в городской казне. Можно купить поместье в Испании или большую ферму в Африке. Есть еще места, где вполне можно спрятаться человеку, не желающему встречаться с властью.
Антонид решил, что если он останется, то доверие к нему возрастет, и тогда появится дополнительный, столь необходимый ему шанс. Простит ли его Помпей, если он принесет голову Спартака? Антонид помрачнел. Нет, он уже стоял один раз перед судом Рима, с него достаточно. Лучше бежать туда, где все можно начать сначала.
Спартак повернулся спиной к морю.
— Мы отправим гонцов в каждый порт, снабдив деньгами в подтверждение наших обещаний. Поговори с людьми, Крикс. Кто-то должен знать, как связаться с пиратами. Расскажи братьям о наших планах. Это укрепит их волю в пути на юг.
— Значит, мы идем на юг, на Рим? — быстро спросил Антонид.
Лицо гладиатора исказил приступ ярости, и Антонид отшатнулся от вождя восставших.
— Нам не следовало отходить от горных проходов, но теперь мы должны опережать врага. Мы измотаем ублюдков, которые идут по нашему следу. Помни о тех, кто годами от рассвета до заката гнул спину в полях, создавая их богатство. Посмотрим, что будет к тому моменту, когда мы подойдем к стенам их любимого города.
С ненавистью произнося эти слова, Спартак смотрел на запад, на заходящее солнце, и глаза его отсвечивали золотом, когда он воображал легионы, преследующие его. И столько ярости было в лице предводителя рабов, что Антонид поспешил отвести взгляд в сторону.
Когда взошла луна, Александрия стояла на стенах Рима. Шел дождь. По всему городу зажгли факелы, которые роняли горящие капли, трещали, но света давали немного. Услышав тревожные звуки труб, люди бросились на стены, вооружившись косами, топорами и ножами, чтобы защитить их от темной массы рабов, молча проходившей в ночи мимо города по Марсову полю.
Таббик крепко сжимал в руках железный молот. В мерцающем свете факелов Александрия видела его лицо, бледное и сосредоточенное. Она знала, что ни в нем, ни в остальных горожанах не было панического страха. Если рабы полезут на стены, они будут сражаться отчаянно, не хуже легионеров.
Александрия смотрела на жителей Рима и поражалась их спокойствию. В полном молчании они стояли целыми семьями, даже дети пришли посмотреть на проходящее войско мятежников. Луна светила слабо, но можно было различить лица рабов, которые смотрели в сторону города, приговорившего их к смерти. Казалось, им нет числа; луна достигла зенита и начала опускаться, когда последние отряды восставших растаяли во тьме ночи.
Тревога и напряжение, терзавшие людей много часов подряд, постепенно спадали. Гонцы принесли известие, что легионы идут за рабами по пятам, и сенат постановил, что все жители города должны принять участие в его обороне. Сенаторы сами подали пример, вооружившись отцовскими и дедовскими мечами и взяв на себя защиту укреплений у городских ворот.
Александрия втянула ноздрями холодный воздух, радуясь жизни. Дождь начал ослабевать. Рим уцелел. Раздался смех, послышались шутки горожан, осознавших этот факт, и девушка поняла, что в эти часы их соединили узы, которых раньше не существовало. И все же ее терзали противоречивые чувства. Когда-то она тоже была рабыней и мечтала о восстании угнетенных, которое уничтожит стены и богатые дома этого города.
— Неужели все они погибнут? — негромко, почти про себя, вымолвила Александрия.
Таббик резко повернул к ней голову, сверкнув глазами.
— Да. Сенат познал страх и теперь не простит ни одного из них. Перед тем, как все кончится, легионы дадут рабам кровавый урок.
В неярком свете масляных светильников Помпей читал донесения из Рима, находясь в своем шатре менее чем в тридцати милях южнее города. По пологу барабанил дождь; местами вода просачивалась сквозь холст, и на земле темнели пятна сырости. Ужин на столе остался нетронутым — командующий читал и перечитывал сообщения. И Помпей подумал, что надо позвать Красса.
Немного погодя он встал, походил по шатру и заметил, как один из светильников померцал и погас. Помпей взял другой и поднес его к большой карте. Местами пергамент отсырел, и полководец подумал, что, если дождь и кончится, карту все равно придется снять. На тонкой телячьей коже Рим был всего лишь крошечным кружком, и где-то к югу от него двигалась армия рабов, спешащая к морю.
Помпей посмотрел на значок, обозначающий город, и понял, что должен принять решение до того, как появится Красс.
Вокруг него в ночном промокшем насквозь лагере двигались только часовые. Сенат выслал легионам все необходимое, как только армия рабов ушла от города. Помпей мог лишь представить себе, что творилось на улицах, когда мимо Рима текло море мятежников. И все-таки город остался неприкосновенным.
Когда он узнал об этом, то почувствовал гордость за свой народ. Старые и молодые, женщины и рабы, сохранившие верность, были готовы драться. Даже сенат взялся за оружие, подобно тому, как это случилось однажды, несколько веков назад, чтобы отдать жизни за Рим. Значит, не все еще потеряно, и надежда остается…
Послышался голос, назвавший пароль, и появился Красс. Он удивленно обвел взглядом полутемный шатер. На нем был тяжелый кожаный плащ, накинутый на доспехи.
Красс откинул капюшон, окропив пол каплями дождя.
— Злая ночь, — пробормотал он. — Какие новости?
Помпей повернулся к нему.
— Некоторые новости просто ужасны, — произнес он, — но с ними можно подождать. На побережье только что высадились четыре легиона, прибывшие из Греции. Я собираюсь встретить их и привести на соединение с нами.
Красс удивился.
— Но зачем? Ты можешь послать экстраординариев с приказом, на который я поставлю печать. Зачем ехать самому?
Лицо Помпея исказилось.
— Найден человек, убивший мою дочь. Мои люди выследили его и сейчас наблюдают за негодяем. Перед тем как встретить легионы, идущие с запада, я побываю в городе. Тебе придется командовать одному, пока я не закончу с этим делом.
Красс взял со стола тонкую свечу, кувшин с маслом и зажег все светильники, имевшиеся в шатре. Руки его слегка дрожали: он старался сосредоточиться. Наконец сенатор снова сел и посмотрел в глаза Помпею.
— Но если они развернутся, чтобы дать бой, я не смогу тебя дожидаться, — произнес он.
Его заместитель покачал головой:
— А ты не заставляй их разворачиваться. Дай им простор, чтобы шли дальше, а через несколько дней, самое большее — через неделю, я вернусь со свежими легионами, и мы покончим с этой погоней. Не рискуй, друг мой, чтобы не потерять все. Ты искусен в сенате, но ты не полководец, и знаешь это не хуже меня.
Красс постарался не выдать своего гнева. Все считают его торговцем, ростовщиком, как будто командование армией — великая тайна, в которую посвящены лишь немногие избранные. Будто в его богатстве есть что-то постыдное. Он видел, что Помпею очень не хочется упускать победу над Спартаком. Какая трагедия, если презренный Красс украдет ее у великого полководца! Наверняка тот, кто подавит мятеж, станет консулом на следующий год. Разве сможет сенат воспротивиться воле народа после стольких месяцев страха?
Не в первый раз Красс пожалел о своем великодушии, о том, что в сенате назвал Помпея своим заместителем. Если бы тогда он знал, как пойдет кампания, то рискнул единолично командовать армией.
— Я пойду за ними на юг, — согласился Красс, и Помпей удовлетворенно кивнул.
Он взял со стола следующее сообщение и передал его Крассу.
Пока тот читал, Помпей подошел к карте и указал на нее.
— Флот, о котором сообщают в этом донесении, наверняка идет, чтобы забрать рабов. Если бы я не был уверен, что бунтовщики продолжают путь на юг, навстречу кораблям, то не оставил бы тебя. Не провоцируй их, и они на тебя не нападут. Я соберу галеры против их флота. Клянусь, морем они от нас не уйдут.
— Если только они этого хотят, — пробормотал Красс, продолжая читать.
— Они не могут бежать вечно. Само собой, что-то им удается разграбить, но эти оборванцы наверняка голодают. С каждым днем мятежники слабеют и вряд ли решатся еще на одно сражение. Нет, они хотят спастись, и сообщение о флоте это подтверждает.
— Когда они увидят наши галеры, то появишься ты с греческими легионами и прикончишь их? — спросил Красс, почувствовав, что ему не удалось скрыть горечи в голосе.
— Появлюсь и прикончу, — твердо сказал Помпей. — Не надо недооценивать противника, Красс. Если проиграем, то потеряем все. Нам необходимы дополнительные силы. Не принимай бой, пока не увидишь моих знамен. Лучше отступи, но не дай себя разбить, пока я не вернусь.
— Хорошо, — ответил Красс, уязвленный столь невысокой оценкой своих способностей. Если Спартак нападет, пока Помпей будет в отъезде, то настанет его, Красса, час, и вся слава достанется ему… — Надеюсь, ты вернешься как можно скорее, — добавил он.
Наклонившись вперед, Помпей уперся кулаками в стол.
— Есть еще одно дело. Я сейчас уезжаю в город и не знаю, сохранить его в тайне, пока не подавили мятеж, или рассказать о нем.
— Расскажи мне, — мягко попросил Красс.
Кожаные палатки стали тяжелыми от влаги. Дождь ритмично барабанил по ним, помогая солдатам покрепче заснуть. Юлий видел во сне свое поместье.
Весь долгий день легионы быстро шли к Риму, и, когда раздалась команда устанавливать палатки, у людей едва хватило сил снять доспехи перед сном. Те, кто выжил на форсированном марше, стали крепче, чем раньше, — кожа туго обтягивала развитые мускулы. Легионеры видели, как друзья умирают на ходу или просто падают и отползают на обочину. Некоторые выжили и догнали колонну, пристроившись в ее хвосте, но многие скончались от ран, теряя кровь на каждом шагу, пока не останавливалось усталое сердце и люди не падали, чтобы уже никогда не подняться.
Ноги, которые раньше ранили ремни сандалий и которые постоянно были покрыты коркой запекшейся крови, оделись броней белых мозолей. Измученные мускулы стали крепкими, как железо, и легионеры шагали, высоко держа голову.
На третьей неделе погони Помпей потребовал идти еще быстрее, и солдаты беспрекословно подчинились приказу. Они снова шли по Фламиниевой дороге, чувствуя возбуждение охотников, нагоняющих добычу.
Цезарь недовольно заворчал, когда его принялись трясти за плечо.
— К тебе гонец от Помпея, Юлий. Просыпайся, быстрее.
Он сразу сел и встряхнул головой, прогоняя сон. Выглянул наружу, увидел гонца с бронзовой печатью Помпея, быстро оделся, оставив доспехи в палатке.
Едва Цезарь вышел под дождь, как тут же промок до нитки.
Часовой у шатра полководца отступил в сторону после того, как Юлий произнес пароль. Внутри сидели Красс и Помпей: молодой легат отсалютовал и мгновенно насторожился. Было нечто странное в их лицах, что-то такое, чего он раньше не замечал.
— Сядь, Юлий, — велел Красс.
Он старался не смотреть молодому человеку в глаза, и, слегка нахмурившись, Цезарь сел на скамью возле стола. Он терпеливо ждал, но военачальники не спешили начинать, и в сердце шевельнулось дурное предчувствие. Нервным движением Юлий вытер мокрое от дождя лицо. Помпей налил в чашу вина и подвинул ее к трибуну.
— У нас… у меня плохие новости, Юлий. Из города пришло сообщение… — начал Помпей. Он подбирал слова с трудом, волновался и сделал паузу, чтобы перевести дух. — На ваше поместье совершено нападение. Твою жену убили. Я понимаю…
Юлий вскочил на ноги.
— Нет, — громко сказал он. — Нет, это ошибка!..
— Мне жаль, Юлий. Это случилось несколько дней назад. Так говорится в донесении, — произнес Помпей.
Ужас, отразившийся на лице Цезаря, заставил его вспомнить о том дне, когда сам он нашел в саду тело своей дочери. Помпей протянул Юлию пергамент и молча смотрел, как молодой человек читает его. В глазах у Цезаря все плыло, дыхание сбивалось, руки тряслись, так что он с трудом разбирал слова.
— О боги, нет, — шептал он. — Здесь же почти ничего не написано. А что Тубрук? Октавиан?.. О моей дочери ничего не говорится. Здесь всего несколько слов. Корнелия…
Цезарь не смог дальше говорить и горестно склонил голову.
— Это официальное донесение, Юлий, — негромко сказал Помпей. — Возможно, они живы. Будут и еще сообщения.
Подумав мгновение, он добавил:
— Мы недалеко от города, и я не буду возражать, если ты возьмешь короткий отпуск и посмотришь, как дела дома.
Юлий словно не слышал его. Красс подошел к молодому человеку, видевшему в жизни так много горя.
— Если хочешь съездить в поместье, я подпишу приказ. Ты меня слышишь?..
Цезарь поднял голову, и военачальники отвели глаза, чтобы не видеть страдания, написанного на его лице.
— Прошу разрешения взять с собой Десятый, — произнес он дрожащим голосом.
— Юлий, этого я разрешить не могу. Даже если бы у нас хватало людей, я не могу дать легион, чтобы ты использовал его против своих врагов.
— Тогда всего пятьдесят человек. Даже десять, — попросил Юлий.
Помпей покачал головой.
— Я сам еду в город, Юлий. Клянусь, правосудие свершится, но по законам города. Ради этого трудился Марий. Через несколько дней ты вернешься вместе со мной, чтобы покончить с мятежом. Это твой долг и мой.
Невероятным усилием воли Цезарь заставил себя успокоиться и повернулся, чтобы выйти из шатра. Помпей остановил его, положив руку на плечо.
— Нельзя забывать о Республике, если нас одолевают несчастья, Юлий. Когда умерла моя дочь, я заставил себя ждать. Сам Марий говорил, что Республика стоит жизни, помнишь?
— Но не ее жизни, — ответил Цезарь. К горлу подступили рыдания, но он старался подавить их. — Она не имела к ней отношения…
Военачальники обменялись взглядами за его спиной.
— Поезжай домой, Юлий, — мягко сказал Красс. — У шатра тебя ждет лошадь. Десятым на время твоего отъезда будет командовать Брут.
Цезарь выпрямился, глубоко вздохнул, стараясь перед лицом командующих хотя бы внешне взять себя в руки.
— Спасибо, — сказал он, пытаясь отсалютовать.
Юлий все еще держал донесение в руках и, осознав это, положил пергамент на скамью, потом вышел из шатра и принял поводья лошади, которую подвел к нему часовой. Хотелось немедленно вскочить на коня и скакать прочь из лагеря, но вместо этого Цезарь направил коня к палаткам, в которых спал Десятый.
Откинув полог, он разбудил Брута, и друг, увидев выражение его лица, быстро вышел наружу.
— Я еду назад, в Рим. Брут, Корнелию все-таки убили. Я… не понимаю.
— О нет, Юлий! — в ужасе выдохнул Брут.
Он бросился к товарищу, крепко обнял его, и это позволило Цезарю наконец-то разрыдаться. Они долго стояли, разделяя скорбь на двоих.
— Мы выступаем?.. — прошептал Марк.
— Помпей запретил, — ответил Юлий, отстраняясь от друга.
— Не имеет значения. Мы выступаем?.. Скажи только слово.
Цезарь на мгновение закрыл глаза и подумал о том, что говорил ему Помпей. Неужели он слабее этого человека? Смерть Корнелии освобождает его от всех ограничений. Ничто не остановит его, он бросит армию на Катона и выжжет эту гнусную язву на плоти Рима. Какой-то частью существа он желал увидеть город в огне, охваченным резней, в которой погибнут все сулланцы и сама память о них. Катал, Бибилий, Пранд, сам Катон… У всех у них есть семьи, которые могут заплатить кровью за то, что он потерял.
Но у него оставалась еще дочь, Юлия. В донесении ничего не говорилось о ее смерти.
Когда Цезарь подумал о дочери, горячая волна любви захлестнула и обволокла его, словно плащом, и скорбь смягчилась. Брут все еще внимательно смотрел на товарища и терпеливо ждал.
— Нет, Марк. Не сейчас. Я подожду, но теперь за мной кровавый долг, который должен быть уплачен. Командуй Десятым, пока я не вернусь.
— Ты отправишься один? Поедем вместе, — предложил Брут, взяв под уздцы лошадь Юлия.
— Нет, ты должен принять легион. Помпей запретил мне брать кого-либо из Десятого. Позови Каберу. Он мне будет нужен.
Брут бросился бегом к старому лекарю и разбудил его. Когда старик понял, в чем дело, он тут же поспешил к Юлию. Лицо его сильно осунулось от тягот и лишений походной жизни: он зябко кутался в плащ, стараясь защититься от дождя.
Протянув руку, Кабера ухватился за Цезаря, и тот помог ему усесться на лошадь позади себя.
Брут посмотрел Юлию в глаза, и они пожали друг другу руки традиционным приветствием легионеров.
— Помпей не знает о солдатах, которые остались в поместье, Юлий. Если потребуется, они умрут за тебя.
— Если они еще живы, — ответил Цезарь.
От невыносимой боли перехватило дыхание, и он ударил коня пятками. Ничего не видя от слез и дождя, Юлий гнал лошадь вперед. Кабера скорчился у него за спиной.
Когда они подъезжали к поместью, весеннее солнце было закрыто плотными темными облаками. Шел сильный дождь.
Увидев свой дом, Цезарь почувствовал страшную усталость, не имевшую ничего общего с долгим путешествием в ночи. За спиной Юлия сидел Кабера, и большую часть пути, занявшего много часов, он вел коня шагом. У Цезаря пропало желание поскорее добраться до поместья. Ему хотелось, чтобы поездка длилась бесконечно, а мгновение прибытия домой отодвинулось как можно дальше.
Кабера сидел за спиной Юлия, сохраняя молчание и не подавая признаков жизни. Промокшая одежда облепила исхудавшее тело, старый лекарь дрожал. Так они и подъехали к дому, с которым было связано столько воспоминаний.
Цезарь спешился у ворот и подождал, пока их не откроют. Теперь он точно знал, что не хочет входить, но завел лошадь во двор, чувствуя, как подкашиваются ноги.
Солдаты Перворожденного с застывшими лицами приняли у него поводья. По потокам воды, низвергающимся с водостоков, Юлий молча прошел к главному зданию поместья. Кабера смотрел ему вслед, держа поводья и чувствуя, как теплые губы лошади хватают его за пальцы.
В доме Юлий нашел Клодию с окровавленной тряпкой в руках. Изможденная, бледная, с черными кругами под глазами, женщина вздрогнула, увидев его.
— Где она?.. — спросил Цезарь.
— В триклинии, — ответила Клодия. — Господин, я…
Юлий прошел мимо и остановился в дверях.
В изголовье простой кровати горели факелы, освещая лицо Корнелии. Он подошел к жене, чувствуя, что его начинает бить дрожь. Ее уже вымыли и одели в белые одежды. Лицо не накрашено, волосы увязаны на затылке.
Цезарь коснулся кожи на лице покойной и поразился ее нежности.
Она действительно была мертва. Глаза слегка приоткрыты, из-под век видны белки. Протянув ладонь, он попытался опустить ей веки, но когда убрал пальцы, они приподнялись снова.
— Прости, — прошептал Юлий, и в треске факелов слово прозвучало очень громко. Он взял ладонь жены в свои руки и, сжимая окоченелые пальцы, опустился у ложа на колени. — Прости за то, что тебя погубили… Ты никогда не имела отношения к этому. Прости за то, что не спрятал тебя. Если слышишь, прости. Я люблю тебя, всегда любил…
Цезарь опустил голову. Волна стыда поглотила все его существо. Этой женщине, которой он клялся в любви, при последнем расставании довелось услышать от мужа только злые слова. Такую вину искупить невозможно. Он был слишком самонадеян, рассчитывая уберечь ее. Откуда пришла уверенность, что она будет с ним всегда, что ссоры и обидные слова ничего не значат? А теперь Корнелия ушла, а он рвет на себе волосы и радуется боли, которую сам себе причиняет. Как он хвастался перед ней! Его враги падут, она будет в безопасности…
Цезарь поднялся с колен, по-прежнему не отводя взгляда от жены.
Внезапно тишину нарушил голос Клодии.
— Нет! Не ходи туда!..
Юлий повернулся; рука потянулась к мечу.
В триклиний вбежала его дочь, Юлия, и остановилась, увидев отца. Он инстинктивно шагнул навстречу, стараясь загородить тело жены, поднял девочку на руки и крепко прижал к себе.
— Мамочка ушла, — прошептала Юлия, и Цезарь затряс головой, не в силах сдержать закипающие слезы.
— Нет, нет, она еще здесь и очень любит тебя, — произнес он, поборов рыдания и целуя ребенка.
Люди Помпея едва не задыхались от зловония, которое исходило от человека, попавшего к ним в руки. Пальцы легионеров чувствовали, что плоть, спрятанная под плащом, почти не держится на костях, и когда они попытались откинуть капюшон, человек зашипел, словно с него хотели содрать кожу.
Помпей стоял прямо перед убийцей, его глаза зловеще блестели. Рядом застыли две девочки, обнаруженные в этой же жалкой лачуге, расположенной в загаженном переулке меж высоких холмов Рима. Обе смертельно испугались, но бежать им было некуда, и они просто стояли, парализованные ужасом.
Помпей не спеша вытер с лица пот.
— Снимите капюшон. Я хочу видеть лицо человека, убившего мою дочь, — велел он.
Двое солдат откинули грубую ткань и, с трудом сдерживая тошноту, взглянули на то, что под ней скрывалось. Лицо убийцы сплошь покрывали язвы и струпья. Глаза смотрели с ненавистью: когда он заговорил, покрытые коростой губы потрескались и начали кровоточить.
— Я не тот, кого вы ищете, — прошипел убийца.
Помпей оскалил зубы.
— Ты один из них. Тебе назвали имя, я знаю. Теперь твоя жизнь принадлежит мне — за то, что ты содеял.
Гноящиеся глаза убийцы остановились на девочках, и в них загорелся страх. Может, сенатор не догадается, что они — его дочери. Он заговорил быстро, стараясь отвлечь внимание от детей:
— Как вы меня нашли?
Помпей достал из-за пояса нож. Даже в полутьме убогой комнаты лезвие ярко сверкнуло.
— Потребовалось время, золото и жизни четверых хороших людей. Но все же мразь, которую ты нанимаешь, вывела на след. Оказывается, ты строишь красивое поместье на севере, вдали от этой свалки. Строишь на крови. Неужели ты думал, что я забуду про убийцу моей дочери?
Человек закашлялся — в горле запершило от сладких благовоний, которые он использовал, чтобы заглушить запах тления.
— Это не мой нож…
— Конечно, ты просто приказал. Кто назвал тебе имя? Кто заплатил тебе? Я все равно узнаю, но назови его перед свидетелями, чтобы я мог совершить правосудие.
Они долго смотрели друг другу в глаза: взор убийцы упал на клинок, который Помпей небрежно держал в руке. Девочки перестали плакать и смотрели на отца. Они не понимали, какая опасность нависла над ними, и в их взглядах было столько надежды, что ему захотелось рухнуть на колени и крикнуть, что они ни в чем не виноваты. Даже его недуги их не тронули. Он знал, что без их заботы, без теплых ванн и ухода за разлагающейся плотью он давно ушел бы в мир иной. Зараза к ним не приставала, кожа оставалась чистой, хотя они покрывали ее грязью, чтобы уберечься от хищников, рыскающих по темным переулкам. Кто позаботится о девочках, когда его не станет? Он знал Помпея достаточно хорошо, чтобы понять: его жизнь кончена. После смерти дочери в сенаторе не осталось жалости, если только он раньше знал, что это за чувство.
— Отпусти моих дочерей, и я поговорю с тобой, — прохрипел убийца, умоляюще посмотрев в глаза Помпея.
Негромко фыркнув, сенатор протянул руку, схватил младшую из девочек за волосы и подтащил к себе. Другой рукой он полоснул ее ножом по горлу и бросил извивающееся тело себе под ноги.
Крик девочки слился с воплем отца, который дергался как безумный, пытаясь вырваться из рук крепко державших его людей Помпея. Затем он безвольно обвис и зарыдал.
— Теперь ты все понял, — произнес сенатор.
Он вытер лезвие, зажав его меж двух пальцев, и кровь тяжелыми каплями упала на земляной пол.
Помпей терпеливо ждал, пока убийца справится с душившими его рыданиями.
— Возможно, вторая останется жить. Спрашиваю в последний раз. От кого ты получил золото?
— От Катона… Катон… он заказывал через Антонида. Это все, что я знаю, клянусь.
Помпей повернулся к окружавшим его солдатам.
— Вы слышали?..
Воины мрачно кивнули.
— Значит, здесь мы закончили.
Помпей направился к двери. Только пятна крови на его ладонях говорили о том, что он принимал участие в этой расправе.
Выходя из дверей в переулок, сенатор бросил через плечо:
— Убейте обоих. Девчонку — первой.
— Он в сознании? — спросил Юлий.
В комнате стоял тошнотворный запах; Тубрук неподвижно лежал на постели, покрытой пятнами крови, сочившейся из его ран.
Перед тем как сюда войти, Цезарь утешил дочь и осторожно разнял маленькие руки, обнимавшие его за шею. Она снова заплакала, но Юлий не хотел брать ее с собой в следующую комнату смерти, и Клодия позвала молодую рабыню, чтобы та позаботилась о девочке. Юлия охотно пошла к ней на руки, и Цезарь понял, что именно эта невольница ухаживала за ребенком в последние страшные дни.
— Он может прийти в себя, если ты с ним заговоришь, но ему недолго осталось, — произнесла Клодия, заглядывая в комнату.
Женщина сказала эти слова спокойно, словно знала наверняка.
На мгновение закрыв глаза, Юлий вздохнул и вошел в помещение.
В положении тела старого гладиатора, лежавшего на спине, чувствовалось что-то неестественное. Грудь покрывали свежие швы. Он вроде бы спал, но его била дрожь, и Юлий подтянул одеяло повыше, накрыв умирающего.
Из уголка губ Тубрука бежала струйка свежей ярко-красной крови.
Юлий в отчаянии стоял возле ложа, бессильно опустив руки. Произошло слишком много потрясших его событий, которые требовалось осознать, и он просто наблюдал, как Клодия осторожно промокает швы на теле Тубрука.
Ощутив прикосновение ее рук, старый гладиатор застонал и открыл глаза. Казалось, ему не удается сфокусировать взгляд.
— Ты еще здесь, старуха? — прошептал он, слабо улыбнувшись.
— До тех пор, пока я нужна тебе, любимый, — ответила женщина.
Клодия взглянула на Цезаря, потом перевела взгляд на Тубрука.
— Юлий приехал, — произнесла она.
Тубрук пошевелился.
— Подойди, чтобы я видел тебя, — с трудом выговорил он.
Клодия отступила в сторону. Цезарь шагнул вперед и посмотрел в глаза старого гладиатора. Тубрук глубоко вздохнул, и все его большое тело сотрясла судорога.
— Я не смог остановить их, Юлий. Я пытался, но… не сумел уберечь ее.
Цезарь всхлипнул, сдерживая рыдания, подступившие к горлу.
— Ты ни в чем не виноват, — прошептал он старому другу.
— Я всех их убил. Убил, чтобы спасти ее, — простонал Тубрук, слепо глядя в лицо Юлия.
Дыхание с хрипом вырывалось из его груди, и Цезарь подумал о жестокости богов. Они причинили слишком много горя людям, которых он любил.
— Позови Каберу. Он лекарь, — сказал Юлий Клодии.
Она жестом попросила его отойти от постели умирающего и потянулась губами к уху молодого хозяина.
— Не стоит беспокоить его. Ничего нельзя сделать, остается только ждать. Из него вытекла вся кровь.
— Позови Каберу, — повторил Цезарь, сузив глаза.
Он ожидал, что Клодия снова возразит, но та вышла из комнаты, и Юлий услышал ее голос во дворе.
— Со мной приехал Кабера, Тубрук. Он тебе поможет, — тихо сказал Цезарь, чувствуя, что рыдания снова сжимают горло.
Появился старый лекарь и, роняя капли дождя, быстро подошел к постели. Потрясенно посмотрев в лицо Тубрука, он проворно ощупал раны пальцами, поднял одеяло, чтобы осмотреть их внимательнее.
Взглянув на Юлия, Кабера безнадежно вздохнул.
— Я попробую, — неуверенно произнес он и, положив ладони на посиневшую плоть по краям раны, закрыл глаза.
Юлий, моля богов, наклонился вперед. Он ничего не видел, только согнувшуюся фигуру старика и его темные руки на бледной груди Тубрука. По телу старого гладиатора прошла дрожь: он глубоко вздохнул и медленно выпустил воздух. Потом открыл глаза, посмотрел на Клодию, отчетливо произнес:
— Боль ушла, любимая, — и испустил дух.
Кабера вздрогнул и рухнул на пол.
Помпей грозно смотрел на капитана галеры, вытянувшегося перед ним.
— Мне дела нет до того, что тебе велено. Вот мой приказ. Ты поплывешь на юг, к Сицилии, и поведешь за собой все галеры, которые встретишь у побережья. Все римские корабли должны собраться на юге и не допустить бегства рабов морем. Ты меня понял, или я должен арестовать тебя и назначить другого капитана?
Гадитик отдал честь. Ему очень не нравилось поведение раздраженного сенатора, но он не смел подать вида.
После шести месяцев патрулирования Гадитик рассчитывал какое-то время отдохнуть в городе, а ему снова приказывают выйти в море, даже не наведя порядка на корабле. Гадитик подумал, что Пракс придет в ярость, узнав о распоряжении Помпея.
— Я понял. Мы выйдем в море с отливом.
— Очень надеюсь, — ядовито произнес Помпей, повернулся и зашагал к ожидавшим его солдатам.
Проводив сенатора взглядом, Гадитик посмотрел в море, на галеры, которые уже вышли из гавани. Все они поплывут на юг, к проливу, отделяющему Сицилию от Италии, а римские порты, расположенные на побережье, останутся беззащитными, превратятся в легкую добычу для пиратов. Что бы там ни задумали сенаторы, Гадитик надеялся, что подобный риск оправдан.
Когда стемнело, Клодия пришла в комнату Юлия, который наливал себе чашу за чашей, стараясь напиться до бесчувствия. Вяло подняв голову, он равнодушно посмотрел на нее.
— Ты надолго приехал? — спросила Клодия.
Цезарь покачал головой.
— Нет, через несколько дней уеду вместе с Помпеем… только сначала похороню их.
Юлий говорил невнятно. Он словно отупел от горя, и у Клодии не находилось слов, чтобы утешить его. Ей хотелось причинить ему боль, напомнив о том, как он прощался с Корнелией, но, сделав усилие, женщина отказалась от своего намерения. По его лицу было видно, что он вспоминает именно об этом и очень страдает.
— Ты останешься, чтобы присмотреть за Юлией и матерью? — спросил Цезарь, не глядя на Клодию.
— Я всего лишь рабыня. Вернусь в дом Цинны, — ответила она.
Посмотрев ей в глаза, Юлий пьяно махнул рукой.
— Значит, я дарю тебе свободу. Документы у ее отца выкуплю… По крайней мере я успею сделать это до того, как уеду. Только позаботься о Юлии. Октавиан здесь?
— В конюшне. Вряд ли он захочет вернуться к матери…
— Значит, позаботься и о нем. В его жилах моя кровь. Кроме того, я обещал… Я всегда выполняю свои обещания. — Лицо Юлия исказилось от мучительных страданий. — Прошу тебя, останься и управляй поместьем. Не знаю, когда вернусь, но я хочу, чтобы ты была там. Ты знала ее с младенчества…
Слушая Цезаря, Клодия думала о том, что он еще слишком молод. Молод, глуп и только-только начинает понимать, что временами жизнь бывает несправедливо жестокой. Сколько она ждала любви, пока не встретила Тубрука? В конце концов старый гладиатор собрался бы с духом и попросил ее руки, а Корнелия сделала бы ее вольноотпущенницей. Теперь же у нее ничего не осталось, а девочка, которую она нянчила еще ребенком, лежит бездыханной в соседней комнате.
Клодия знала, что соберется с силами и поможет обмыть и обернуть в чистую тунику тело Тубрука. Но не сейчас.
— Я останусь, — ответила она.
Юлий ее не услышал.
Катон стоял на Форуме под темным небом. Разорванная тога сползла с плеч, обнажив обрюзгшее тело. На коже блестели капельки дождя. Спину, исполосованную кнутом, покрывали кровавые рубцы, однако гнев и презрение, которые он питал к этим ничтожествам, были сильнее боли. Любой из них действовал бы так же, представься им такая возможность. Сейчас они глазеют и показывают на него пальцами, словно скроены из другого материала. Он смеялся над ними, высоко держа голову даже тогда, когда к нему подошел палач с длинным блестящим мечом в руках.
Помпей наблюдал за происходящим, не выказывая удовлетворения. Он отложил отъезд в армию, чтобы закончить с этим делом. Ему хотелось бы увидеть, как жирные руки прибьют гвоздями к перекладине креста и установят его на Форуме, чтобы убийца мучился подольше. Именно такую смерть заслужил Катон. Оставалось довольствоваться тем, что всю семью негодяя, погрузив на телеги, повезли на невольничий рынок, чтобы продать с молотка. Его дом отошел в распоряжение сената, а богатства решено использовать на подавление восстания рабов.
Юлий молча стоял рядом с Помпеем. Полководец попросил его присутствовать на экзекуции и разделить с ним сладость мести, но он не получал от того, что видел, никакого удовольствия. Цезарь не чувствовал радости, видя, как унижают Катона. Просто на глазах у него убивали негодяя, не имеющего права на существование, как убивают бешеную собаку или кровососущее насекомое. Этот ожиревший человек не увидел и малой толики скорби, которую он причинил своими деяниями, но как бы сильно он ни страдал, Корнелию не возвратить. Юлий мысленно просил, чтобы все закончилось побыстрее. Как можно быстрее.
Обведя взглядом сенаторов и горожан, собравшихся посмотреть на казнь, Катон демонстративно сплюнул на камни Форума. Впервые в жизни он не боялся толпы. Народ его никогда не любил, и ему дела не было до того, что думают и чувствуют эти люди. Он сплюнул еще раз и с вызовом посмотрел на сгрудившуюся вокруг Форума чернь. Скоты, животные, не понимающие того, что великий человек имеет право поступать не по закону, а так, как считает нужным. Они не в состоянии постичь, что историю вершат не по законам, а усилием воли…
Услышав шаги, Катон повернул голову и увидел, что к нему направляется Помпей. Лицо сенатора исказила презрительная улыбка — у противника не хватало выдержки, он решил поглумиться над ним, до того как палач сделает свое дело. Нет, этот человек не создан для власти. Сулла позволил бы противнику тихо вскрыть вены в собственной ванне. Он понимал, что такое истинная власть.
Подойдя вплотную, Помпей склонился к уху Катона.
— Твоя семья недолго будет мучиться в рабстве. Я купил всех твоих родных, — свистящим шепотом произнес он.
Катон холодно посмотрел на врага.
— И Герминия тоже? — спросил он.
— Твой сын не переживет последней битвы, — ответил Помпей.
Катон улыбнулся. Интересно, что Помпей будет делать с Юлием и Брутом, когда его не станет. Вряд ли ему придется легко…
Он вздернул голову, презрительно посмотрев на соперника. Кажется, его род пресекается вместе с его смертью. В старину, когда умирали цари, их семьи восходили на погребальный костер повелителя. Если Помпей хочет уязвить его подобными угрозами, то он просто глупец.
— И для тебя наступит такой день, — бросил он врагу. — Ты слишком мелок, чтобы долго держать этот город в своей руке.
Лицо Помпея исказила гримаса бешенства, и Катон захохотал.
— Возьми меч и прикончи его, — велел военачальник палачу.
Тот низко поклонился, и Помпей, повернувшись, зашагал назад, к толпе сенаторов.
Катон взглянул на палача. Неожиданно он почувствовал усталость и равнодушие.
— Не сегодня, друг. Некоторые вещи человек должен делать сам, — пробормотал он, снимая с запястья тяжелый браслет.
Катон сделал движение большим пальцем, и из металла выскочило острое лезвие бритвы. Сенатор посмотрел на лица в толпе и презрительно фыркнул. Быстрым движением руки он полоснул себя по шее, перерезав сонную артерию. Фонтаном ударила кровь, обильно оросившая белую жирную плоть.
Палач нервно шагнул к нему, но у Катона было еще достаточно сил, чтобы поднять руку в отрицательном жесте, отвергающем клинок. Ошеломленные зрители видели, как задрожали его ноги, потом он вдруг рухнул на колени, и в воздухе явственно разнесся звук удара тела о камни. Но даже и тогда Катон продолжал с ненавистью смотреть на толпу, пока туловище не подалось вперед и он не вытянулся в луже собственной крови.
Зрители выдохнули как один человек, словно эта смерть сняла с них страшное напряжение. Несмотря на все преступления Катона, они перешептывались, говоря о мужестве сенатора, сумевшего украсть у победителя сладость мести. Потом люди стали молча расходиться, опустив головы, и многие на ходу негромко обращались к богам с молитвой.
Губы Помпея гневно скривились. Такой конец не позволил ему в полной мере насладиться гибелью врага, и он чувствовал себя так, словно его обокрали.
Помпей велел стражникам убрать тело и повернулся к Юлию.
— Теперь отправимся на юг и покончим с мятежниками, — произнес он.
Легат недоумевающе глядел на Красса.
— Ты говоришь о рве длиной в двадцать миль!.. Прошу тебя, подумай. Просто станем посередине перешейка, и они не смогут прорваться.
Красс ждал, пока военачальник не закончит, и нервно барабанил пальцами по столу. Он был уверен, что нашел единственно правильное решение. Рабы прижаты к побережью, и если Помпей собрал галеры, то бежать не смогут. Ему надо запереть их на этом клочке земли, с трех сторон омываемом морем.
Красс посмотрел на карту Помпея, висевшую на стене. На ней перешеек выглядел как узкая полоска суши.
— Мой приказ абсолютно ясен, легат. С севера идет Помпей со свежими легионами. Мы будем держать фронт, пока он не подоспеет, и я требую перекопать перешеек, соорудить ров и насыпать вал. Ты тратишь мое время.
В его голосе звучали угрожающие ноты. Наверняка подчиненные не стали бы колебаться, получив подобный приказ от Помпея. Это просто невыносимо.
— Убирайся!.. — бросил Красс легату, поднимаясь на ноги.
Оставшись один, он снова сел, посмотрел на карту и провел ладонью по лбу.
Любой звук в ночи заставлял его вздрагивать — Красс боялся, что рабы проскользнут мимо и примутся снова грабить страну. Он не имел права допустить этого. Сначала он подумывал, не нанести ли удар первым, но что, если они станут сражаться так же яростно, как на севере? Мятежники загнаны в угол — значит, способны на мужество обреченных. Если рабы прорвут боевые порядки римлян, самому Крассу конец, даже если он выживет в битве. Сенат потребует его смерти.
Лицо Красса исказилось от злости. Многие сенаторы задолжали ему столько, что не упустят возможности погасить кредит за счет его жизни. Он представил себе, с какими благочестивыми лицами они будут обсуждать его участь. С тех пор как уехал Помпей, Красс начал лучше понимать груз ответственности, лежащий на плечах полководца. Не с кем посоветоваться, не у кого спросить, решения приходится принимать самому.
Он подошел к карте, провел ногтем по узкому перешейку, расположенному в носке итальянского «сапога».
— Мы запрем их здесь, пока не придут свежие легионы, — произнес он, нахмурившись.
Двадцать миль земли, которую нужно перелопатить. Раньше ничего подобного не строили, и римляне станут рассказывать о рве Красса своим детям. О том, как он перегородил перешеек валом.
Красс все водил ногтем по карте, и на пергаменте появилась темная линия.
Мятежники окажутся в ловушке. А если Помпею не удастся собрать флот из галер, и они все же спасутся? Тогда Красс станет посмешищем для всей страны. Люди скажут, что он стерег поля от разбойников.
Красс покачал головой, собираясь с мыслями, сел и задумался.
Задержавшись из-за казни Катона, Помпей гнал греческие легионы на юг без отдыха. Это были ветераны, прослужившие на дальних границах, преимущественно гастаты и триарии, а также немного молодых солдат. В первый же день легионеры прошли по Аппиевой дороге тридцать пять миль. Помпей знал, что темп снизится, когда они вынуждены будут свернуть с мощенного камнем пути, но если даже рабы забились на самую южную оконечность полуострова, он приведет туда легионы менее чем за две недели.
Юлий ехал рядом с Каберой. Как и Помпей, они меняли лошадей через каждые двадцать миль на дорожных станциях. Полководец задумчиво посматривал на молодого трибуна. С того момента, когда они вместе наблюдали за казнью Катона на Форуме, Помпей и Цезарь перекинулись лишь парой фраз. Юлий словно стал другим человеком. Внутренний огонь, пылавший в нем, когда он принимал Десятый и который так встревожил Помпея, погас. Цезарь стал равнодушен, и лошадь косила на него глазом, удивляясь, что всадник совсем не управляет ею.
Ежедневно Помпей внимательно присматривался к Юлию. Он знавал людей, которые совершенно ломались после пережитой трагедии, и, если Цезарь больше не годится в командиры легиона, он, не колеблясь, сместит его с должности. Марк Брут ей вполне соответствует, кроме того, Помпей в тайне признавался себе, что Брут, в отличие от Юлия, никогда не будет представлять опасности для него самого. Цезарь перехватил контроль над Перворожденным, но сумел остаться другом Брута, и это говорит о его способностях. Возможно, от него лучше избавиться сейчас, пока молодой трибун слаб и полностью не оправился после убийства жены.
Помпей посмотрел на широкую дорогу, уходящую вдаль. У Красса не хватит духу напасть на рабов; он знал это с того мгновения, когда его имя произнесли в сенате. Победа принадлежит только ему, она позволит объединить все фракции сенаторов и получить власть в Риме. Где-то там, далеко, флот галер блокирует побережье. Хотя рабы об этом еще не знают, с восстанием покончено.
Спартак стоял на прибрежном утесе, глядя, как галеры окружили и подожгли еще один корабль.
Море буквально кишело римскими судами, они вспенивали воду веслами и отчаянно маневрировали, стараясь не столкнуться. Настигнутым пиратским кораблям не давали пощады. Слишком много лет галеры безрезультатно гонялись за морскими разбойниками, и теперь экипажи отводили душу, уничтожая суда и расправляясь с командами. Некоторые триремы брали на абордаж, но чаще, зажав пиратский корабль двумя-тремя галерами, поджигали его, и разбойники либо погибали в пламени, либо с воплями бросались в воду. Очень немногие уцелевшие триремы быстро уходили в открытое море, унося с собою последнюю надежду армии восставших на спасение и свободу.
Прибрежные скалы покрывали толпы рабов, наблюдавших за гибелью пиратского флота. С моря дул свежий соленый ветер. Меж камней пробивалась свежая ярко-зеленая весенняя травка, в лица били капли мелкого дождика.
Спартак обвел взглядом свою оборванную армию. Все изголодались и устали, людей придавило осознание того, что великий поход через всю страну закончен. И все же он гордился ими.
Крикс повернулся к вождю мятежников и устало посмотрел ему в глаза.
— Отсюда нет пути, ведь так?
— Думаю, что дороги нет. Без кораблей нам конец, — ответил Спартак.
Крикс посмотрел на окружавших их людей, безнадежно застывших под дождем.
— Жаль. Надо было идти через горы, — горько произнес он.
Спартак пожал плечами и усмехнулся.
— И все же мы заставили их побегать. Клянусь всеми богами, наши мечи попробовали римской крови!..
Они надолго замолчали. Далеко в море догорали или спасались от погони последние пиратские триремы, по глади волн на длинных веслах сновали римские галеры. Дым от горящих остовов кораблей поднимался в дождливое небо, черный и горячий, как сама месть.
— Антонид сбежал, — неожиданно сообщил Крикс.
— Я знаю. Он приходил ко мне ночью, просил золота.
— И ты ему дал? — спросил Крикс.
Спартак вновь пожал плечами.
— Почему бы и нет? Если сможет бежать, я желаю ему удачи. Нам здесь делать нечего. Ты тоже можешь уйти. Возможно, кто-то спасется поодиночке.
— Антонид не пройдет мимо легионов. Мы отрезаны от страны этим проклятым валом.
Спартак поднял голову.
— Значит, прорвемся через него и рассеемся. Я не стану ждать, пока они придут и перережут нас, как овец. Пусть люди соберутся теснее, Крикс. Разделим золото, чтобы у каждого было несколько монет, и попробуем прорваться еще раз.
— Они нас настигнут, — возразил Крикс.
— Всех не поймают. Страна слишком велика.
Спартак протянул ладонь, и Крикс крепко сжал ее.
— До встречи, Крикс.
— До встречи.
Стояла безлунная ночь, укрывшая рабов от глаз легионеров, что стерегли глубокий ров и вал, протянувшиеся от моря до моря. Когда Спартак увидел их, он молча покрутил головой от удивления, словно не веря своим глазам. Какую глупость совершили римляне, надеясь таким образом запереть рабов! Впрочем, враги проявили к восставшим нечто вроде уважения. Римляне не посмели напасть, а предпочли отсидеться за валом, посматривая на противника.
Спартак лежал на животе в чахлой траве. Лицо он вымазал грязью. Рядом притих Крикс, за ним смутно виднелись прячущиеся рабы, которые ожидали сигнала к атаке.
Никто не возражал, когда Спартак изложил людям дерзкий план. Все видели, как горели триремы, и отчаяние превратилось в мрачную решимость. Великая мечта умерла. Они рассеются, как семена на ветру, и римлянам никогда не поймать даже половины восставших.
— Наверняка вал охраняет тонкая цепочка немногочисленных патрулей, — сказал рабам Спартак на заходе солнца. — Мы пронзим ее, подобно стреле, и пока они подтянут силы, большая часть из нас будет уже далеко.
Криков радости не было, все выслушали вождя и сели точить мечи и ждать. Когда стемнело, Спартак встал, и они пошли за ним, осторожно пробираясь во мраке ночи.
Ров возник впереди темной полосой; за ним на фоне звездного неба возвышался вал. Крикс перевел взгляд на Спартака.
— Футов десять в высоту, не меньше, и выглядит прочным.
Он скорее почувствовал, чем увидел, как кивнул Спартак, и нервно поворочал шеей. Потом оба медленно встали, и предводитель восставших негромко свистнул, подавая сигнал группе рабов, которая первой должна была преодолеть препятствие. Бывшие невольники собрались вокруг своего предводителя, словно тени. Это были самые сильные из его солдат: их вооружение составляли тяжелые молоты и топоры.
— Пора. Через то, что они построили, можно прорваться, — прошептал Спартак, и рабы бегом бросились вперед, крепко сжимая оружие.
Через несколько секунд поднялись остальные и рванулись к римскому валу.
Юлий принял чашку с теплым душистым мясом, пробормотав слова благодарности. Вокруг него, насколько хватало глаз, расположились солдаты легионов, прибывших из Греции. Все были заняты едой; от костров, на которых разогревалась пища, в небо поднимались белые дымки. Землю покрывал толстый слой грязи, прилипавшей к подошвам сандалий тяжелыми ошметками, которые затрудняли ходьбу. У кого были плащи, присели на них. Остальные расположились, как придется, — на плоских камнях, жесткой траве, на кучках сена, разбросанного по полю.
Цезарь знал, что привал будет недолгим. Рано утром из разведки вернулись экстраординарии, и по легионам, опережая официальные сообщения, поползли слухи.
Ничего хорошего донесения не содержали. Юлий стоял рядом с Помпеем и одним из первых услышал, что рабы снова идут на север, прямо на них, а орлов Красса не видно. Помпей набросился на гонца, доставившего эти известия, требуя от него подробностей. Воин ничего не мог сказать, он не видел случившегося. Где бы ни находился Красс, он не сумел удержать рабов у моря. Цезарь подумал, что главнокомандующего уже может не быть в живых, и поймал себя на мысли, что ему это почти безразлично. Он видел столько смертей… Одним сенатором больше, одним меньше — какое это имеет значение для кампании подобных масштабов?
Перед тем как отдать чашку помощнику повара, Кабера аккуратно собрал пальцами последние крошки пищи. Ее постоянно не хватало: еда успевала совершенно остыть к тому моменту, когда доходила до рук отдельно взятого легионера.
Вокруг расположились солдаты, не желавшие думать о предстоящем сражении. Никто из них не воевал с рабами и никак не проявлял волнения, обычно предшествовавшего битве. Перед глазами старого лекаря стояло поле где-то далеко на юге, покрытое телами римлян и воронами, дерущимися над ними.
Юлий вздохнул. Опять пошел дождь. Земля совсем раскиснет… Ну и ладно. Погода вполне соответствовала настроению Цезаря: в небе отражались мрачные мысли, которым он предавался.
Видение бледного лица на освещенном факелами ложе было совершенно явным, словно он все еще стоял возле мертвой жены. Смерть Тубрука. Даже смерть Катона… Все это казалось настолько бессмысленным! Когда-то он любил драться. Марий в те дни был прославленным полководцем, и все они знали, что сражаются друг за друга и за город, но все так перепуталось, и сейчас он ослаблен угрызениями совести.
Юлий брал мясо рукой и запихивал его в рот, не чувствуя вкуса. Он рыдал, когда погиб Пелита, однако на остальных слез не осталось. Его окружали ничтожные люди, похожие на Катона и Помпея, не видевшие ничего дальше собственной славы. Слепцы, понятия не имевшие о вещах, которые Тубрук считал важными. Юлий верил, что его наставники являлись великими людьми, но все они отдали жизни за свои идеалы.
Он протянул руку и пальцем провел в грязи ровную линию. Чем можно оправдать смерть этих людей? Корнелия, Тубрук, ветераны, погибшие за него в Греции. Они шли за Юлием и беспрекословно отдавали за него жизнь. Ну что ж, он тоже способен на это…
Среди всего множества солдат только Юлий страстно желал приближающейся битвы. Он встанет в первую шеренгу, и через час все будет закончено. Он устал от сената, устал от своего пути. Вспоминая день, когда Марий впервые привел его в сенат, молодой трибун презрительно кривился. Тогда, очутившись в самом сердце власти, он испытывал благоговение. Сенаторы казались такими благородными, пока он не узнал их достаточно хорошо, чтобы потерять уважение к ним.
Юлий плотнее закутался в плащ — ветер крепчал, и капли дождя становились все крупнее. Кто-то ругался, хотя большая часть легионеров вела себя спокойно, погрузившись в молитву и улаживая отношения с богами накануне предстоящего смертоубийства.
— Юлий!..
Голос Каберы вырвал Цезаря из задумчивости.
Повернув голову, он увидел старика, протянувшего к нему руки. Улыбнулся, догадавшись, что Кабера ему приготовил: венок из листьев, собранных с кустов и скрепленных ниткой, которую старик вытащил из своего одеяния.
— Зачем? — спросил Юлий.
Кабера положил венок ему на ладони.
— Надень, мальчик. Он твой.
Цезарь отрицательно покачал головой.
— Не сегодня, Кабера. И не здесь.
— Я сделал его для тебя, Юлий. Прошу.
Они одновременно поднялись, и Цезарь обнял старика за шею.
— Ладно, старый друг, — молвил он, тяжело вздохнув.
Юлий снял шлем и положил венок на мокрые волосы. Воины посматривали на них, но Цезарю было все равно. Кабера всегда находился рядом, и он не заслужил пренебрежительного отношения к себе перед битвой, в которой, возможно, погибнет на раскисшем от грязи поле, далеко от родного дома. Еще один человек, готовый умереть возле него.
— Когда они появятся, Кабера, не выходи на передний край. Постарайся выжить, — попросил Юлий.
— Твой путь — это мой путь, забыл? — спросил старик, сверкнув глазами.
Седые волосы мокрыми прядями свисали на его лицо, а в голосе было столько воинственности, что Юлий усмехнулся.
Вокруг них молча поднимались на ноги легионеры. Цезарь резко повернул голову, решив, что пришло время выступать, но солдаты просто стояли и смотрели на них. В опущенных руках легионеры держали чаши, плащи мокли под струями дождя, а воины стояли и смотрели на своего начальника.
Юлий неуверенно коснулся пальцами венка и почувствовал, что сердце забилось быстрее. Его окружали не мелкие людишки. Не рассуждая, они отдавали свои жизни и просто надеялись, что командиры не станут тратить их напрасно. Встретившись с ним глазами, они улыбались, и он снова ощущал нити, которые связывали его с простыми солдатами.
— Рим — это мы, — прошептал Цезарь и обвел взглядом своих воинов.
В этот момент он понял, что заставило Тубрука сохранить верность его отцу. Старый гладиатор поверил в мечту, созданную лучшими представителями нации, и, не колеблясь, отдал за нее свою жизнь.
Издалека долетели звуки труб, приказывающие заканчивать привал.
— Вперед, ребята!.. — проревел Спартак.
Близился конец, но страха не было. Рабы доказали, что легионеров можно бить; трещина, которая пошла по телу Рима благодаря их усилиям, со временем расширится — и хищник падет.
За его спиной, сверкая железом на утреннем солнце, легионы Красса громкими криками приветствовали войска Помпея, которые быстро шли на сближение с отрядами Спартака. Восставшие оказались между молотом и наковальней, и предводитель восставших видел, что разгром неизбежен. От армии борцов за свободу не останется ничего.
Спартак обнажил меч и опустил личину железного шлема.
— Клянусь богами, мы все-таки заставили их побегать, — негромко произнес он.
Небо потемнело от копий легионеров.