И о Рогозине белый слон, помнится, говорил мне что-то печальное. Правда, в личном сне говорил, но все равно…
Короче говоря, я понял, что мне расхотелось присоединяться к очереди, явно обреченной на какие-то неприятности. До времени явки (я посмотрел на часы) добрых полчаса — тридцать четыре минуты, если быть точным. Буду-ка я лучше точным. Явлюсь-ка я лучше вовремя.
Нет, в самом деле: на кой мне ТУДА? Поставить отметку в письме? Так ведь оно, между прочим, еще не написано…
Обойдусь без отметки. Напишу в самолете. Или, еще лучше, не буду я ничего писать, а приснюсь хозяину оттуда, с места событий. Строго и сдержанно приснюсь — верхом на моем белом слоне, но без «козла» и прочих оскорблений, никак не совместимых с образом боевого офицера, ветерана двух миротворческих акций и уже участника третьей, а в мирной жизни — скромного и весьма одаренного (хотя хозяин этого не понимает) дизайнера-инструментальщика…
«Капитан Тихомиров! — сказал я себе, — никак ты трусишь?»
И ответил себе же: «Трушу, Виктор Георгиевич, трушу, Витенька. А кто же не трусит? Может быть, штаб-майор Проценко?»
ТАМ все трусят, ваше благородие, господин капитан, и вы это знаете.
Это вам, капитан Тихомиров, не Парамушир — квазибиотику истреблять. Это вам не Ашгабат — баррикады ракетами расстреливать. И это вам тем более не Рио де Жанейро — условно блокировать условные дивергентные точки в саванне, демонстрируя безусловные преимущества русской миротворческой тактики.
Это вам, сударь, обычный кабинет — бумажки подписывать. В правом нижнем углу, в конце типографской строки: «Содержание личного сна изложено верно». Или же, не приведи Господь, под другой, рукописной: «Факт отсутствия сновидений в период с такого-то по такое-то подтверждаю». И это еще не самая неприятная форма бланков, имеющихся ТАМ.
Обычный кабинет, обставленный обыденно и скупо. Обычный стол, с единственной бумагой и стилом. Обычный стул. Обычный человек напротив, одетый аккуратно и неброско, с усталыми и добрыми глазами на ничем не примечательном лице.
ТАМ все обычно. ТАМ ничто не удивляет и никто не удивляется. ТАМ знают все. Я не хочу ТУДА.
До поворота оставалось метров пятнадцать, когда поручик Самохвалов посмотрел в мою сторону и тоже узнал меня. Принужденно улыбаясь, я стал поднимать руку в приветственном жесте, но поручик повел себя странно: скользнул по мне нарочито равнодушным взглядом, вытянул губы дудкой и отвернулся.
«Поднимается ветер!» — после Парамушира мы с ним понимали друг друга с полукивка.
Не закончив приветственный жест, я свернул направо, распахнул дверь кабинета № 18 и вошел — так, будто именно сюда и направлялся. Слава Богу, дверь оказалась не запертой и отворилась бесшумно…
Поднимается ветер, и надо забиться в щель. Надо вжаться в камень, врасти в камень, окаменеть и пропустить над собой вихри звенящей тысячебэрной пыли, несущие неощутимую смерть. Надо лежать, пока зуммер твоего «гейгера» не захлебнется. Не надо паниковать, когда на тебя навалится обволакивающая ватная тишина. С твоими ушами все в порядке — это просто сработали предохранители в цепи сигнала, когда он перешел в ультразвук. Не шевелись и не пытайся сдернуть наушники — ведь ты же не хочешь заполучить смертельную дозу прямо туда, поближе к мозгу? Лежи. Каменей. Жди. А едва твой «гейгер» зазуммерит снова — оживай, выхватывай из кобуры «эртэшку» и, не целясь, потому что некогда, веером выпускай добрую половину разрядов навстречу ветру. После этого можно стрелять прицельно. Нужно стрелять прицельно. Нужно очень экономно расходовать импульсы: их у тебя осталось не более шестнадцати, а успеешь ли ты сменить обойму — Бог весть. В основной своей массе ОНО обтекает тебя стороной — ОНО боится тебя и правильно делает. Но отдельные особи, как водится, проявляют безумную храбрость. Безумство храбрых для тебя смертельно. Целься. Целься тщательно. Не торопись — но и не медли. Целься и жги. ОНО уже иссякает. Уже видно небо, видны сопки вулканов и дымы над сопками. Волокна нежити уже не сплетаются в копошащиеся колобки и в плотные полотнища, летящие по ветру вслед за фронтом радиоактивной пыли, но лишь изредка образуют ажурные, удивительной красоты «снежинки» от полутора до пяти метров в диаметре (не расслабляйся: тщательно прицелься и сожги), все чаще двигаются в одиночку и парами-тройками, то конвульсивно подпрыгивая, чтобы поймать ветер, то сплетая «обручи» и катясь. «Обручи» почти не опасны — но вот этот, последний, надо все-таки сжечь. Сжег? Огляди свою полуроту. Пересчитай. Все целы? Отдай команду живым. Любую. Быстро. Все выполнили? Врешь, не все. Тех, кто не выполнил или промедлил, сожги — если у тебя еще остались импульсы. Если не осталось — быстро смени обойму и все равно сожги. Это уже не люди…
Квазибиотика. «Якобы жизнь». Нежить. Там, на Парамушире, я потерял взвод. Весь второй взвод, в полном составе. Потому что вовремя не сжег двух рядовых и сержанта. Через несколько суток мы полночи отстреливались от флуоресцентных «волокон», «обручей», «захлестов», «снежинок», «злого тюля», «ведьминых шиньонов», «кащеевых авосек» и прочих скоплений нежити — вся она разом поперла наружу из двенадцатиместной палатки второго взвода. Слава Богу, ни «матрасовок», ни «парусины» там не было — не хватило биомассы. Но тактику нашего боя ОНО знало, маневры упреждало и заставило нас попотеть.
«Поднимается ветер…» — дал мне понять поручик Самохвалов, и я понял его с полукивка. Ветер поднимается ОТТУДА, из очень обычного кабинета. Надлежит забиться в щель, окаменеть и быть готовым.
И ведь был же мне знак, был! Ведь не просто так мой белый слон выплюнул на барьер золотистые звездочки, все четыре с моего погона. Сны с четверга на пятницу сбываются…
Я до щелчка притворил за собой дверь кабинета № 18 и очутился в полной темноте. Собственно, это был не кабинет, а всего лишь его предбанник. Входя, я успел увидеть (а, вытянув руку вперед, и нащупал) вторую дверь. Тем лучше. Постою минуты три, как будто ошибся и выясняю, где я, а потом выйду и — не оглядываясь, деловой рысью — назад, к лестнице. Вернусь через полчаса, как раз ко времени, означенному в повестке.
Если она была, эта повестка…
Была, была: все офицеры-парамуширцы тут. То есть, ТАМ.
Вот именно…
А в каких выражениях чижик-пыжик присоветовал мне зайти ТУДА? Не помню: был взбешен. «Раздражителен до агрессивности и тем самым опасен для общества». Фигу вам, господа ОТТУДА, — я вижу сны! Сегодня я видел аж две трансляции. И еще кусочек личного сна. Вчера я тоже видел сон. Нет, «изложить верно» я его не смогу — но это был очень здоровый, бодрящий эротический сон. Не ваше дело, с кем. Ее уже нет в живых, если хотите знать, она жила в прошлом веке. Да, в двадцатом… Какая разница, как ее звали? Ну, допустим, Софи. Не София, а Софи. Она итальянка.
Так. Три минуты, кажется, прошли.
Главное — спокойно. Деловой рысью. Не бегом.
Тот «бодрящий» сон, разумеется, снился не мне, а одному моему знакомому. И не про Софи, а про Бриджит. Но кому какое дело, и кто сумеет доказать? Я вижу сны. Мой альфа-ритм нормален.
Кажется, я не туда дергаю ручку. Надо вверх, а я вниз.
На самом деле мне снилась никакая не Софи, а снился мне мой белый слон с электрической лампочкой вместо пениса — она из него росла и светилась. Вы видели когда-нибудь что-нибудь подобное, господа ОТТУДА? Изложено верно.
А дверь, между прочим, не открывалась, сколько я ни дергал ручку — то вверх, то вниз, то на себя. В конце концов я ее толкнул. Рукой, потом коленом. Плечом не стал.
Дверь была заперта — я защелкнул замок и сам себя запер в предбаннике.
Таки придется побеспокоить хозяев кабинета № 18 — объяснить, что не туда попал, и попросить, чтобы меня отсюда выпустили. В полной темноте я нашарил вторую дверь и взялся за ручку, суеверно и подробно представляя самый худший вариант: эта дверь тоже заперта, а в кабинете ни души — и торчать мне тут до вечера или производить взлом в штабе резерва.
Суеверие сработало: дверь оказалась не заперта, а кабинет обитаем.
В следующий миг меня ослепил яркий солнечный свет (окна кабинета выходили на юго-восток) и оглушил двухголосый пронзительный визг. Женский.
Прямо против солнца, почему-то — на канцелярском столе, возвышалось что-то длинноногое в чем-то кружевном. В чем-то абсолютно не военном и для такого сквозного света решительно несерьезном. Визжали, однако, не сверху: фигура на столе была молчалива, почти неподвижна и до очевидности наслаждалась моментом. Двухголосый визг доносился откуда-то слева, где до самого конца длинного кабинета громоздились рыхлые стеллажи.
Я решил вести себя благопристойно — тактично зажмурился и не менее тактично отвернулся, пережидая панику. Прежде чем (и для того, чтобы) проявить еще больший такт, покинув помещение, мне сначала нужно было объясниться.
У нее были зеленые глаза.
Она была ведьма.
То есть, не ведьма, а колдунья — но это я узнал потом и разницу уяснил не сразу.
Она была немножко не от мира сего. Она умела удивлять и удивляться вот что в ней было самое существенное. Это было не простодушие. Это была власть. Власть над миром, которая простиралась до удивления — и ограничивалась им.
Ее звали Хельга.
(Ольга. Но ей больше нравилось — Хельга).
Мы с нею сразу перешли на «ты». (Вы пробовали на «вы» с колдуньей? Попробуйте. Это невозможно. И бессмысленно.)
Хельга не имела почти никакого отношения к штабу резерва. В штабе резерва, в кабинете № 18, работали ее подружки. Хельга была здесь посторонней. Она зашла похвастаться обновкой и заодно примерить, а тут вломился я…
Две девицы в униформе прекратили визги и спешно убирали в сейф воздушные лоскутки, прячась от меня за спиной Хельги. А сама она делала вид, что прячется за своим платьем.
— Понравилась тебе моя обновка? — спросила Хельга. — Меня зовут Хельга. Мои подружки. — Она кивнула на девиц.
Это были ее первые слова, обращенные ко мне. Все разговоры Хельга начинала с середины, а предисловия считала неинтересной игрой — чем-то вроде покера с открытыми картами.
Я в ответ сообщил, что меня зовут Виктор и что я ничего не успел разглядеть.
«К сожалению?» — спросила Хельга глазами.
У нее были зеленые глаза. Чуть в синеву.