— Вест-индская впадина… — пробормотал я. — Ну и что?
— Ну и все. Асимптота пересекала путь к заявленной цели. Во времена Колумба Пределом был Американский континент.
— Это аналогия? — спросил я.
— Их масса! — объявил Мефодий. И стал загибать пальцы: — Цель — Индия; асимптота — Америка. Цель — мировое владычество; асимптота — противостояние сверхдержав. Цель — коммунизм; асимптота — тоталитарный режим. Цели праведность; асимптота — грех гордыни…
— Цель — колонизация Марса; асимптота — Марьин Овраг, — добавил я.
— Способный мальчик, — похвалил Мефодий. — На лету схватываешь… А вывод?
— Осип Нилович — дурак; дядя Бен — гений.
— Не смешно… — Мефодий поморщился. — Я же сказал: тебя это лично касается. Ты домой хочешь? В свой медвежий купол? Который, кстати, не что иное, как асимптота покорения природы?
— Хочу.
— Значит, ты никогда не вернешься домой.
— Упрусь в асимптоту? Пожалуй, тебе действительно хватит… Насколько я понял, Историческая Предопределенность не распространяется на отдельных…
— Забудь этот бред — он слишком логичен для истины! Романтики интуитивно правы: цель должна быть недостижимой. Только не потому, что так интереснее, а потому, что достижимые цели приводят в тупик. Двести лет в захлопнутой Вселенной!.. Как тараканы в кастрюльке. Даже не пытаетесь приподнять крышку, однажды доказав себе, что это невозможно… А, ч-черт. Дарья!
— Ай? — откликнулась Дашка.
— Перестань издеваться. У нас серьезный разговор — а мы трезвы, как… Ну, по капле, а?
Дашка вздохнула, поднялась из-за стола и, взяв братину, пошла вон из светлицы. Едва она закрыла дверь, Мефодий, подмигнув мне, расстегнул комбинезон и вытащил из-за пазухи металлическую фляжку со скорпионом на выпуклом боку — непременный атрибут рейнджеров двадцатого века и американских астронавтов двадцать первого.
— Уж этого она бы нам ни за что не позволила, — объяснил он, свинчивая колпачок, и плеснул на донышко в обе чары.
— Земная? — спросил я, осторожно нюхая.
— Небесная. От Люськиных щедрот… Залпом! И рот не открывай — дыши носом, пока не закусишь.
— Понятно. А плохо не будет?
— Будет хорошо. Ну — без чока, за дядю Бена.
Я скрупулезно выполнил инструкции Мефодия, отдышался и дважды сморгнул набежавшую слезу.
— Дядя Бен… — начал Мефодий перехваченным голосом. Задохнулся, тоже сморгнул слезу, помотал головой и продолжил:
— Дядя Бен был Колумб… Его «Санта-Мария» вернулась из дальнего плаванья — одна, истрепанная штормами, но с радостной вестью и с грузом вест-индского золота в трюме. И потерпела крушение возле родных берегов. Золото затонуло, а радостную весть никто не захотел услышать. Мы проскочили Предел, потомок! Дважды: туда и обратно. Но при этом ни разу не разворачиваясь. Потому что ТАМ нет направлений. Ты этого не поймешь. Я тоже не понимаю, но я привык к этой мысли: дядя Бен вбивал ее в мою тупую думалку с пятилетнего возраста. И вбил накрепко. ТАМ, где всегда разомкнуты окружности и сферы, такое понятие, как «вектор», теряет смысл. Это возможно вычислить, но нельзя представить. Хвала материи: она упорядочивает пространство. Но ТАМ ее слишком мало… Штурманы «Лены» и «Юкона», полагая, что их корабли сбились с курса, скомандовали корректирующий маневр. А парус — так легок, так тонок и так удален от массивной гондолы!.. На флагманском мостике не было штурмана — штурман скорбел почками, и его замещал бортвычислитель «Юкона», вовремя освоивший смежную специальность и оказавшийся под рукой. Дядя Бен. По его команде были остановлены реакторы, «Луара» легла в дрейф и подобрала шлюпки с экипажами потерпевших крушение парусников. В одной из шлюпок была моя мама, беременная мной. От папы осталась лишь гордая и грешная душа. В облачке пара, красиво подсвеченном парусами. Аминь!..
Он снова свинтил колпачок и наклонил фляжку над своей чарой, но что-то ему помешало продолжить движение. Я с трудом сфокусировал взгляд и понял, что на чару легла маленькая Дашкина ладонь. Мефодий усмехнулся, отвел фляжку и, наклонившись, поцеловал ее запястье.
— Мне надо, — сказал он, поднимая лицо.
— Я знаю, — тихо ответила Дашка. — Но ведь ты уже.
— Да? — удивился Мефодий.
— Да. Я слышала.
— Значит, не подействовало. Я даже не заметил. Веришь?
— Я твоему Елисею когда-нибудь глаза выцарапаю.
Мефодий посмотрел на меня, разочарованно вздернул левую бровь, завинтил фляжку и сунул ее за пазуху. Дашка уже сидела на своем месте. Полную братину она поставила на середину стола, подальше от Мефодия, а к нему придвинула какую-то тарелку.
— Продолжай, — попросила она, подперев кулачком подбородок. — Тебе надо рассказать все, продолжай.
— На чем я остановился? — спросил Мефодий, застегнув на груди комбинезон.
— Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус… подсказала Дашка. — А дальше?
Уже не рискуя ни совершать разворот, ни даже погасить парус, «Луара» продолжала инерционный полет. Масса гондолы, как вылитая за борт китовая ворвань, предохраняла экипаж от зыбей Предела, создавала в себе и вокруг себя микроскопический штиль старой доброй Эвклидовой геометрии. Шли годы. Растения в оранжереях непредсказуемо мутировали в искусственном освещении. Рождались и росли дети, не видевшие звезд. Вспыхнули и были подавлены железной рукой капитана два больших мятежа и несколько малых бунтов. Мефодий научился сначала летать, а потом ходить. Мама умерла при родах. Дядя Бен и компьютер стали его первыми собеседниками.
Самой сильной из первых осознанных эмоций Мефодия была ненависть: он страстно возненавидел Осипа Тяжко — за то, что тот оказался прав. Дядя Бен смеялся над этой ненавистью. «Не бывает правоты навсегда, — говорил он. Не бывает абсолютных истин. Даже дважды два не везде четыре». «Но ведь асимптота недостижима — на то она и асимптота», — возражал Мефодий. «О да! Ахиллу ни в жисть не догнать черепаху!» — смеясь, отвечал дядя Бен. И объяснял апории Зенона, отложив на время тетрадь Мефодия с недоподчеркнутыми красным ошибками в дифференциальных уравнениях.
Что человеческая культура без математики? И что математика вне ее? Существуя как будто бы в разных пространствах, они формируют друг друга. Как тонкий узор атомарных цепочек металла в двуокиси кремния: формируя друг друга, узор и кристалл образуют поющую устрицу… Дядя Бен был очень сильным математиком и в высшей степени культурным человеком. До хрупкости маловероятное сочетание.
«Земля!» — закричал однажды марсовый «Санта-Марии».
«Звезды!» — оглушительно заорал в интерком дежурный оператор «Луары».
Почти шесть лет прошло с момента погружения в Предел. И вот сомкнулись вновь окружности и сферы, опять возникли направленья, и звезды стали походить на звезды. «Смотрите, — плача говорили взрослые. — Смотрите же! Вот точно такими мы видели их на Земле…»
Нет, не совсем такими. Не точно.
Прямо по курсу, чуть-чуть в стороне от скомканного паруса «Луары», мигала слабая зеленоватая точка — Солнце. А за кормой в полнеба полыхало рыжее мохнатое светило. Как вскоре показал спектральный анализ с поправками на эффект Допплера, это была не Проксима Центавра, а Денеб — Альфа Лебедя. И самое странное: флагман Восьмой Звездной не приближался к ней! Он удалялся от нее — на девяноста пяти сотых световой. Парус «Луары» медленно, словно нехотя, расправлялся под дуновением легкого звездного бриза.
Беседуя с Мефодием, дядя Бен и компьютер успели изрядно погутарить и между собой, обсасывая то апории Зенона, то парадоксы парастереометрии Молодцова. Захар не знал их языка — но исправно подбрасывал тему за темой. Обратно «Луара» летела не наугад. Второе погружение в Предел произошло в расчетное время, в рассчитанном месте и с рассчитанной скоростью. С парусом, погашенным за несколько минут до погружения.
Спустя три года по бортовому времени «Луара» косо пронзила плоскость эклиптики в районе орбиты Урана и стала удаляться от Солнца в направлении на Южный Крест. И еще полтора года понадобилось, чтобы снизить скорость с 0,98 световой до планетарной и вернуться в Систему.
— Дальше ты знаешь, — сказал Мефодий.
Да, дальнейшее мне было известно. Двадцать с половиной лет тому назад я сам распутал путаницу в официальных сообщениях комиссии ООМ и, возгордясь, немедленно отправил подробное письмо в Академию Наук Сибирской Федерации. С формулами, картами и графиками. Спустя три месяца я уже принимал трудовые процедуры на Ваче. Мой лечащий наставник выбивал из меня математическую заумь: то километровыми кроссами по сугробам, то охотой с голыми руками на волка (ни в коем случае не убивать, их у нас всего сорок три!), то весенним строительством ветроустойчивых стаек для тех же волков в противогазе и в герметичном прорезиненном балахоне. И выбил напрочь…
Я обнаружил, что рассказываю Дашке и Мефодию о санатории на Ваче и, сомкнув пальцы на чаре, показываю им, как нужно душить волка — чтобы не насмерть, а только уснул. Дашка, жалостливо кивая, слушала, а Мефодий рассеянно возил пальцем по скатерти и ждал, когда я закончу.
— Вот так, — закончил я. И почему-то разозлился. — А ты в это время… Ведь это все из-за вас. «Делириум астрис».
— Я в это время с другими такими же дураками искал уран на крайнем западе долины Маринер, — сказал Мефодий. — Дядя Бен в это время сидел в палате для буйных. А Люська в это время, ни черта не понимая, закладывал меня господину Волконогову. В это же самое время бортовая Память «Луары» отчаянно противилась попыткам ООМовских умников стереть алгоритмы Молодцова-Смоллета. И громоздила такие блоки, что Люська до сих пор подбирает к ним ключики. Можно, конечно, поискать виноватых, только зачем?