- Откуда это? - спросила Наташа.
- Есть такая опера: "Русалка"... слова Пушкина.
- Пропойте все.
- С удовольствием, если нравится.
Оказалось, Корнев знал много романсов и арий.
Вместо чтения все время до обеда прошло в пении, причем то Зина, то Наташа аккомпанировали Корневу. Он и сам играл с удовольствием, хотя медленно разбирал ноты. В антрактах он не оставлял своих комичных выходок, и Степан представлял для него в этом отношении неиссякаемый источник.
- У вас большой юмористический талант, - заметила Аглаида Васильевна.
- Мне говорили, что я мог бы сделать карьеру на этом поприще.
- Отчего же вы не делаете? - спросила Наташа.
- Отчего вы в монастырь не идете? - повернулся к ней Корнев и, увидя вспыхнувшее лицо Наташи, быстро проговорил уже серьезно: - В монастырь... в оперу... всех нас, наверное, куда-нибудь тянет, но все идут одной дорогой: наше время ремесленное, да и дело наше маленькое, и мы маленькие - нечего и соваться с суконным рылом в калашный ряд.
- При чем тут это, - возмутилась Зина, - если у вас есть талант.
- Талант положительно есть, - поддержала ее Аглаида Васильевна, - но, конечно, сперва надо сделать свое прямое дело...
- Э-э! - перебила Зина, - так и пойдет шаг за шагом...
- Я согласна с Зиной, - сказала Наташа.
- И я согласна, - присоединилась Маня.
Тринадцатилетняя Маня произнесла это серьезно, как взрослая. Зине резнуло ухо, и она заметила:
- Ты еще, Маня, слишком мала, чтобы высказывать свое мнение о таких вещах.
- Отчего мне не высказывать? - Маня сделала спокойно-пренебрежительное движение плечами. Она смотрела, наклонив голову, своими круглыми какой-то красивой птицы глазами, и на ее тоненьком и бледном лице играло что-то вызывающее и дразнящее.
- Оттого, что тебе тринадцать лет.
- Мне будет и больше, - ответила Маня и, властно тряхнув головой, рассмеялась.
Ее смех выходил каким-то звуком "кар", легким, гортанным, мягким и веселым.
- Вы заметили, - обратился Корнев к Аглаиде Васильевне, - как смеется Марья Николаевна? и приятно, и вместе с тем неприятно: этот несимпатичный гортанный звук напоминает какую-то птицу... Какую птицу?
- Ворону, - ответила Аглаида Васильевна.
- Совершенно верно...
- Ха-ха-ха! Маня, благодари!
- "Кар!"
- Но так же, как вот иногда урод напоминает красавицу... Я вот так похож на свою мать.
- Ну, нечего скромничать.
- Да я вовсе не скромничаю. Но если бы я не сознавал, кто я и что я, то заслуживал бы презрения... - с комичным достоинством произнес Корнев и затем сильно и выразительно запел:
Гей, выводите, та и выводите
Та на ту высоку могылу,
А с тыи могылы
Видна вся Вкраина...
- Нет, положительно я никогда себя так не чувствовал, как у вас.
- Это высшая любезность хозяйкам, - улыбнулась Аглаида Васильевна.
- Это не любезность, это правда, - резко перебил Корнев.
- Тем приятнее... Но где пропадает Тёма?
- Я его видела в саду, а потом не знаю, куда он ушел, - ответила Маня.
- Он ушел к батюшке, - сказал, входя и конфузливо садясь, Сережа.
- Ах, кстати, покажите мне капеллу вашего прапрадедушки.
- Только пра, - сказала Зина.
Все пошли в капеллу.
В низкой длинной комнате возвышался у противоположной стены помост, стоял тяжелый четырехугольный стол, вместо образов - распятия, - и русские и католические, и в центре других большое, темное, с очень большим выпуклым изображением черепа. В разноцветные окна пробивался свет, бледно играя на всех предметах. На подставке лежала бархатная малиновая шапочка.
- Ничего особенного, - резюмировал свои впечатления Корнев, останавливаясь перед изображением мадонны. Это было изображение прекрасной женщины с золотистыми волосами и глазами почти круглыми, необыкновенно выразительными: что-то было доброе, ласковое, своеобразное в этих глазах, во всем лице и позе.
- Вот Марья Николаевна! - воскликнул Корнев.
- Правда, похожа? - спросила Зина.
- Поразительно.
- Это портрет прабабушки... Она умерла молодой... Прадедушка где-то в Италии заказал этот портрет.
- Замечательная работа!