- Спят, - прошептала Наташа, входя на цыпочках на террасу.
- Надо ставни закрыть, - сказала Аглаида Васильевна. - Сережа, позови Степана... Очень симпатичный Корнев и деликатный, несмотря на кажущуюся резкость.
- Он деликатный, - согласилась Зина, - это в городе, в компании Рыльского, Долбы...
- Он всегда был деликатный, - горячо вступилась Наташа. - Он замечательно отзывчивый, остроумный...
Зина улыбнулась и закрылась книгой.
- Пожалуйста, не думай... я вовсе в него не влюблена.
- Я вовсе ничего не думала...
- Дети, - остановила Аглаида Васильевна, - пожалуйста, без этих ужасных мещанских слов: "влюблена". Кто в ваши годы бывает влюблен?
- Конечно, - согласилась Наташа, - симпатичный человек, и я очень рада, что он гостит... Степан, осторожно закрой у папиной комнаты ставни - они в голубой... Не стучи.
Степан для меньшего шума пошел на цыпочках. Маня, перегнувшись, весело его наблюдала.
- Некрасивый Корнев, - проговорила она, - вот Рыльский красивый.
Корнев проснулся первый и не сразу сообразил, где он. В щели пробивались уже низкие лучи солнца и густой золотистой пылью играли полосами по дивану и стенам; виднелся кусочек голубого неба и весело манил к себе. Корнев с удовольствием потянулся, оглядывая в полумраке уже знакомую обстановку голубой диванной.
- Ты... черт... спишь?
Карташев открыл глаза.
- Не сплю, дьявол.
- Мне кажется, что я здесь уж сто лет безвыездно живу. Тебе не кажется? Квасу бы.
- Крикни.
Корнев помолчал и вдруг заорал:
- Дьяволы, квасу!
- Слушаю-с, - ответил за дверью Степан.
- О! - рассмеялся Корнев и даже поднялся. Потом опять лег.
Когда Степан принес квас, Корнев сел на диван, взял стакан, выпил залпом и крякнул. Он облокотился руками о колени и так остался.
- Еще прикажете?
- Нет, спасибо.
Но так как Степан все еще стоял в ожидании, то Корнев громко, немного раздраженно повторил:
- Спасибо... не хочу.
Степан ушел, а Корнев продолжал сидеть в той же позе, наблюдая с интересом самого себя: действительно ли он ни о чем не думает?
- Окончательное бревно... ни одной мысли... И черт с ними! - Он величественно поднялся, наскоро оправил костюм и, с засунутыми в карманы руками, с откинутой головой, напевая что-то себе под нос, пошел по комнатам. В миниатюре это был теперь вылитый портрет своего отца. Он нашел Зинаиду Николаевну в одной из комнат в углу, в удобном кожаном кресле.
- Читать изволите? - осведомился как-то небрежно Корнев.
- Да, - ответила Зина.
- Что-с?
- Жорж Занд: "Орас".
- Так-с... Не читал.
- Выспались?
Как бык... Pardon за выраженье... Сегодня в голову всё особенные какие-то лезут...
- Вы никогда не стеснялись, кажется, в выражениях.
- Вы думаете? Тем лучше... Нет, я окончательно в каком-то ошалелом состоянии. Мне кажется, что все это мое, что я здесь вечно жил и в моем распоряжении и жизнь и смерть или, по крайней мере, тысяча душ. Это много или мало?
- Не знаю.
- У вашей маменьки сколько было?
- Не знаю.
Корнев подумал.
- Вы не находите, что я как будто поглупел?
Зина рассмеялась.
- Не знаю.
- Вы, кажется, тоже находитесь в каком-то особенном состоянии незнания. Нет, я теперь положительно убеждаюсь, что я поглупел. Тем лучше: глупцам принадлежат радости жизни... Это я сказал или великий философ? С точки зрения высшей философии, еще вопрос открытый: кто менее гениален глубочайший философ с вопросами, которых не решит, или величайший глупец, который не думает о них... Это шекспировская глубина, или я олух царя небесного.
- Это со сна, - рассмеялась Зина.
- Сосна? Не олух, а сосна... Гм!
- Вы в каком-то особенном ударе...
- Да, я кончу тем, если буду продолжать так, что выйду из гимназии и поступлю в полк.