Корнев не мог не отнестись критически:
- Так для чего тебе это мгновенье? для личных целей?
В кустах, по дороге в деревню, вдруг мелькнула Одарка. Сердце Карташева замерло в истоме.
- Но любить все-таки нужно? - загадочный, счастливый, сверкнул он глазами, - если любовь в сердце - мир побежден!!
- Любовь, любовь! - недовольно заметила, появляясь, Аглаида Васильевна, - вы, господа, совсем опьянели.
- Какие глупости тут Тёма говорил, если б ты знала, - сказала Наташа, совсем с ума сошел!
Взгляд Карташева ушел в небо и остановился на горевшем облаке.
- Мама, смотри в небо: вон лев держит в зубах какую-то девушку... вон тает, расходится... корона... гроб... Это моя судьба! Женщины! В них царство и смерть, ужасная смерть... смерть искупленья. Согласен! Смерть, какую только может выдумать человеческая фантазия...
- Тёма, глупости! - прикрикнула Аглаида Васильевна.
- Да, да! Я должен погибнуть, иначе из меня ничего не выйдет.
- Он совсем с ума сходит, - любуясь братом, заметила Наташа.
- Дай пульс, - серьезно сказал Корнев и, сделав озабоченный вид, стал щупать пульс.
- Поздно! - вырвался Карташев и, скрываясь за деревьями в прозрачной темноте красного зарева, закричал: - Сатана уж со мной, и я подписываю договор.
- Тёма! - раздался грозный оклик Аглаиды Васильевны.
- Ха-ха-ха! - ответил Тёма смехом Мефистофеля.
- Ха-ха-ха! - уже дальше и глуше пронеслось.
- Ха-ха-ха! - возбужденно и глухо замерло в саду.
Карташев остановился и оглянулся. Что-то особенное было в воздухе: деревья теснее сводили свои вершины; едва горело где-то там, в темной бездне, и казалось отверстием в преисподнюю. Сумерки сменялись быстро разливавшейся темнотой. Что-то уходило или подходило, что-то беззвучно, таинственно пряталось в темноте неподвижных кустов, в непроницаемой тени деревьев. Звонко трещали кузнечики, ярко мигали светляки, что-то трогало лицо... Подкравшаяся ароматная ночь сразу охватила своими жгучими объятиями, влила тревогу и истому, и возбужденный Карташев прошептал:
- Ну что ж, если я люблю?
Он побежал дальше. Тревога разливалась по его телу. Он чувствовал робость от встречи и твердил, замирая:
- Надо, надо, потом будет хорошо, - и бежал дальше.
В темноте обрисовалась фигура Одарки. Собрав остатки мужества, он догнал и обнял ее. Одарка испуганно рванулась. Он смутился, вторично поймал ее и взволнованно произнес:
- Одарка, хочешь быть моей женой?
- Пустыть, панычику! - вырываясь, резко ответила Одарка.
- Хочешь? - уже испуганно спросил Карташев.
- Панычику, пустыть! - настойчиво повторяла Одарка.
Карташеву начинало казаться, что это не он стоит и обнимает Одарку, и не Одарку, а что-то грубое, чужое, с скверно пахнувшим к тому же платьем.
Он тоскливо-стесненно заговорил.
- Одарка, я люблю тебя... Одарка, ты... ты, Одарка... ты хохлуша, и я хохол... я буду тебя так любить... Хочешь?!
- Ой, панычику, пустыть... Конон зобачит...
- Конон? зачем Конон? он твой жених?
- Та вже ж...
- Я не знал, - растерялся Карташев, - а ты?.. ты любишь его? - Одарка опустила глаза.
- А вже ж люблю, - ответила она тихо, в недоумении поднимая плечо.
Карташев почувствовал себя в роли Дон-Кихота. Он быстро проговорил:
- Ну, любишь, так что ж тут. Ты скажи, Конону, что я не знал.
- Та я ему ничего казати не буду. Пустыть, панычику.
Карташев обиделся.
- Нет, скажи, - я не знал. Что ж, если любишь. А я тебя все-таки буду всю жизнь любить.
- Пустыть, панычику.
Карташеву было жаль выпускать Одарку.
- Можно тебя еще раз поцеловать?
- Ой боюсь, панычику.
Карташев выпустил Одарку.
- Ну иди...
Одарка ушла и даже не оглянулась, а он остался.
- Как это все глупо вышло, - громко вздохнул он.
Он подождал, пока затихли шаги Одарки, и медленно пошел по дорожке...
- Ну, начинайте.