не называю,- Ибн Салах смотрел на него уже без
всякой улыбки.- А вас я не называю своими
учениками. Вы - ученики моих слов и своих мыслей,
которые будут вызваны к жизни этими словами.
И добавил чуть слышно:
- У меня совсем немного учеников...
Но смысл этой фразы ускользнул от слушавших.
Степь, степь - насколько хватает глаз. Если не поднимать глаза слишком высоко. Тогда дробно и часто, словно пеннные гребни волн, колышутся верхушки высокотравья, способные укрыть коня вместе со всадником, а ниже и с иной частотой ветер качает слитное тело травы, подобное самой волне. Дремучие травы, какими они были и сто и сто тысяч лет тому, травы-лес, тайга, джунгли, травы - мир для мелких земных тварей. Бесконечная жизнь кипит, колобродит в них, не прикращаясь ни на миг. Древняя и дикая, она родилась раньше, чем пришел человек, и не заметит его ухода, она меряет свои шаги иным отрезком Времени. И те двое, что идут сейчас сквозь ковыль, могут иметь на своих плечах и плащи из безоньих шкур, и запыленные кольчуги, могут иметь и силикалевую ткань. Раннее утро, поэтому идущие стряхивают росу с травяных стеблей. Они действительно затянуты в силикаль спортивных костюмов. В руках у первого складная тренога с белым кругом мишени (черный лик нарисован в центре странный и страшный, непонятно, человеческий ли?). А второй... Да, второй несет предмет, скорее подходящий эпохе бизоньих шкур и кольчуг. Степь, степь - насколько хватает глаз. Если не поднимать глаза слишком высоко. Но подняв, сразу увидишь вдали гигантскую, до стратосферного уровня, ажурную конструкцию энерголинии, похожую на колонну клубящегося пара, еще какие-то высотные сооружения, еще...
* * *
С такого расстояния мишень казалась совсем крошечной, а рисунок на ней был и вовсе неразличим. Так, черная клякса какая-то. - Сколько до нее? - спросил тот из двоих, что повыше. Его напарник прищурился, отчего глаза его стали еще более узкими. - Метров 200 будет, однако. Это, однако, втрое меньше, чем могло быть, но раза в четыре больше, чем тебе на деле прийдется. - Однако! - Что? - "Однако". Ты забыл добавить, сибиряк. Низенький чуть смущенно улыбнулся. Он, конечно, ерничал, имитируя "северный" говорок, что сошел на нет задолго до его рождения - и еще не возник к тому моменту Обьективности, когда он работал в анадырском устье. Просто ему хотелось хоть немного растормошить своего спутника, потому что в глазах у того будто застыла тяжелая неподвижная ртуть. И это, кажется, ему удалось. Или нет ? Он осторожно глянул на высокого и понял, что - нет. - Чего косишься ? - спросил высокий. Он вроде бы глядел на мишень, но этот взгляд не остался для него незамеченным. - Однако, иначе смотреть не умею. Моя - чукча! - второй оттянул уголок века почти к самому виску, увеличивая и без того немалую раскосину. Тут уж его собеседник действительно не выдержал, рассмеялся: - Ох, Эни, добрая твоя душа... Скажи, ты по своей инициативе меня от мыслей паршивых отвлекаешь - или поручили тебе? - Ты считаешь, что одно противоречит другому, Ондре? - эти слова низенький произнес очень тихо. "Эни" - это была еще студенческая кличка, имя-заменитель, производное от Эннече (также, как "Ондре" - от Андрей), усеченно-архаично-стилизованное историки же все-таки. Им тогда все это казалось очень мудрым и многозначительным. Впрочем, другие юные историки обычно пользовались заменителями, вытесанными из фамилии Андрея (уж больно она для этого подходила!), но Эннече - не мог. Все-таки он северянин был подлинный, во всяком случае по предкам и на все, связанное с волками, у него была своя реакция: темная, необьяснимая, засевшая разве что не в генах. Парно сверкающие точки в мерцании зимней ночи... шорох коротких когтей о настовую корку... - ... Нет, не считаю. Значит, и поручили, и сам решил. Только, видишь ли, все это ни к чему. Я полностью согласен с тем, что предложенный вариант, не будучи идеальным - оптимален. Согласен я и с тем, что выполнять его лучше, честнее именно мне. И я - выполню, черт побери его совсем! Но дело это гнусное. Ты-то хоть это понимаешь - или для тебя это как новая тема для статьи? "Изъятие по нестандартной методике..." - Ну, зачем ты так... Я ведь тоже ему не посторонний... - Да, конечно. Институтское братство... Альма Матер, Матерь ее... Мачеха, своих детей пожирающая! Сколько из нашего выпуска похоронили - троих? Вот и считай - почти десять процентов, таких прфессий вообще нет, гладиаторы мы, понимаешь?! А оставшиеся такого нанюхались, что впору этим троим завидовать. За себя уж точно ручаюсь,говоривший вдруг с каким-то всхлипом вцепился себе в волосы; казалось, еще секунда - и заплачет. - Слушай, если ты с таким настроением отправляешься, скоро мы будем завидовать четверым. Как минимум! - голос Эннече был холоден, словно зимний воздух, когда, сорвав одежду, пляшет вокруг костра в искуссно разыгранном шаманском экстазе - а у костра лежит больной под медвежьей шкурой, рядом же недобро застыла толпа его единородцев - клубами вырывается из их ртов морозный пар, закаменели пальцы переднего на оружейном древке и нет у тебя полной уверенности, что Реальный транквилизатор подействует. - В жизни не думал, что прийдется наставлять Наставника. Ну-ка, не разочаровывай меня, Ондре! Он уже говорил не как помощник - а ведь он был именно помощником в их паре. И в данном конкретном случае ему лишь надлежало обеспечить психологический комфорт при подготовке к Рейду. Да и вообще, хотя были они одногодки, друзья и сокурсники, хотя даже тень подчиненности отсутствовала в их отношениях - всегда Эннече относился к Андрею как учителю, как к Учителю даже. Или как к Наставнику... И никого они из своего выпуска не хоронили, даже тех троих. Не до похорон было, их и вовсе никто из Реальности мертвыми не видел. Сарбазан, амплуа "Торговец" (его студенческое имя-заменитель было "Седой" из-за белой пряди на виске). Витас, амплуа "Лекарь" и Ольга, амплуа "Сивилла". Прервалась связь - и все. Недавно в этом списке еще одно имя было... Впрочем, официально оно еще не выведено из списка. ...Наставник уже был прежним, уже смотрел по-прежнему. Да, Наставник теперь его хотелось назвать именно так. - Спасибо, Эни. Ты отлично выполнил роль Утешителя, еще лучше - роль Прерывателя Истерик. Давай вернемся к сценарию. Он поклонился, поднял с земли лук, положил хвостовик стрелы на тетиву ("А головка какая ? Ага, гексаэр..."), поднял оружие до уровня лица ("Ох, трудно мне поверить в гипнопедию - я-то сам всю жизнь по-другому знания давал... Не бойся, это я так шучу") - все это медленно, медленно, а потом и вовсе остановился, не выстрелив. - Ну, что там еще ? (как море, колыхались стебли под ветром и было похоже, что белый круг мишени тоже колышется на них, смещаясь, то вверх, то вниз). - Смотри,- Наставник показал глазами. Очертания мишени изменились. Птица? Да, небольшая пичуга сидит на ее узком ребре, покачивается и взмахивает крыльями, ловя равновесие. - Попадешь? - негромко спросил Эннече. - Сдурел, Эни? Я по птичкам не... - А у нас их ели - Эннече сделал вид, будто не заметил осечки,- Даже таких маленьких. Ну, что ты хочешь - в голодное время любой кусок мяса в цене, а голод там гость не из редких. Наставник скрипнул зубами. Эннече даже не увидел, как он натянул лук - и стрела пошла над вершинами трав, пробором раздувая их надвое. Пичуга, должно быть, заполошно щебетнула, когда хлесткий удар сотряс опору под ней - сорвалась и растаяла в небе комочком ужаса. ...Последние шаги Эннече пробежал, поэтому оказался возле мишени первым. - Ого! Насквозь! Вот это да! - он двумя руками поднял пластиковый круг с черным ликом на нем. - Ты, паря, белку в глаз бить можешь, однако! Сказал - и сам осекся на этот раз. - В глаз...- повторил Наставник. - Да, в глаз. Желательно в правый, хотя - как сможешь - теперь Эннече говорил подчеркнуто деловым тоном, напрочь исключая все эмоции. Наставник с усилием выдернул стрелу, посмотрел на окривевший рисованный лик. Зачем-то глянул на просвет в шестиугольную дырочку (колышется волна-трава, но вдруг - проступило что-то смутное - мерещится или?..) Нет, не мерещилось. Когда он шагнул туда, раздвигая ковыльную стену, Эннече сделал какое-то движение - то ли его задержать, то ли себя по лбу хлопнуть в досаде. Опомнившись, пошел вслед за ним. Невысокий бугор, свежеобложенный дерном - даже символическая ограда не разделяет его со степью. Над бугром, прямо в воздухе - человеческая фигура, призрачная, полупрозрачная. Таким и должен быть стационарный стереомираж. Человек, которому принадлежит эта фигура, пеший, но судя по развороту, по неуловимо остановленному движению - кажется, вот-вот, гикнув, взлетит на лошадь, которой нет. Где-то лет тридцать ему. Искривленные голени всадника, корпус ссутулен, лицо - ни интеллекта особого, ни яркости чувств, заурядные черты. Лишь глаза навек остановили будто бы горькую усмешку. Движимые ветром травянные стебли проходят сквозь него, не встречая сопротивления. Нечему их останавливать в теле миража. - Это - он? - Это - он. - Так вот ты какой... Двое из плоти и крови долго смотрели на третьего, призрачного. Потом одновременно повернулись, пошли прочь переговариваясь: - А почему здесь? - Почему бы и не здесь, раз уж в Реальность захватили. Все-таки степь, чистое поле... - Я имею в виду - мишень почему здесь установил, чуть не на могиле? Меня зачем сюда привел? Очередной психотест, элемент подготовки, да?! - Потому что забыл.- Эннече уже откровенно постучал себя по лбу.- Потому что дурак. А дурак- я из-за забывчивости моей, а ты - из-за этого предположения дикарского. Так что мы друг друга стоим! - Забыл... А я ведь тоже забыл о нем, жизнь за меня отдавшем. И вижу-то его впервые - тогда уже тканью обернули, а раскрыть, посмотреть, я не захотел. Да там ничего от лица и не осталось, наверно... - Не так мрачно - он тоже был из "обреченных", тоже тебя не видел жизнь за тебя сознательно отнюдь не отдавал. А в том, что пришлось ему умереть сам виноват! - Нет, это мы виноваты...- Наставник смотрел не на собеседника, а прямо перед собой и говорил тоже скорее с самим собой, продолжая давний спор. - Мы... Перед ним виновны и перед нами, неизвестно, перед кем тяжелей вина. Эннече поморщился. Да, это действительно был давний спор, давний и беспредметный. - Слушай, прекрати... Я ведь не забыл твои пятилетней давности диспут с этими стартерами по поводу "мы - не - должны - подвергать - испытанию наш - гумманизм - даже - примерами - из - далекого - прошлого". Ты их тогда хорошо отбрил, я твои доводы до сих пор помню. Повторить? - Не надо. - Наставник странновато улыбнулся. - Я еще не готов спорить сам с собой...Доводы мои, безусловно, неопровержимы - я их хорошо в свое время обдумал. - Ну, так какого же ты черта?! Думаешь, тебе сейчас тяжелее всех? (И снова Эннече осекся, потому что - и в самом деле ведь тяжелее. И сейчас, и прежде. Не случайно ведь очень не многие осмеливаются взвалить на себя ношу Наставников). Ответа не последовало. Остаток пути они прошли молча. Солнце уже поднялось высоко и по дороге до флаера их комбинезоны успели обсохнуть от росы.
ГЛАВА VI
- Можно ли не дать знание достойному?
- Нельзя, потому что это невозможно: достойный
получит знание. Столь же невозможно не дать знание
недостойному: Он не способен его взять.
- Признаться, не понимаю тебя, собеседник. Наша
община платит тебе за то, чтобы ты учил тех, кого к
тебе приводят - а не тех, кто приходит со стороны,
без договоренности с нами.
Ответа не последовало, и староста, пожав
плечами, перешел к обсуждению других вопросов.
...Бились днем, бились вечером, ночью тоже бились - выбирая цель по свету звезд или новорожденной луны, посылая стрелы на лязг железа, на стон, на шорох, разве что не на запах... И вот пришло утро, а с ним пришла смерть. Орда металась, словно единое живое существо, в страшном танце обессиливая противника. Так пляшет вокруг сохатого оголодавшая волчья стая - не подставляясь под убийственной силы удары, покрывая ранами, лишая передышки... И такой танец затеят века спустя воины Чингиса и первых Чингисидов вокруг китайских, русских, чешских, немецких полков. Нет у печенегов железной монгольской дисциплины, нет и могучего лука с костяными накладками. Полководца, равного Субудэю, тоже нет. Но число их велико, а стаей не только волки лося - вороны беркута одолевают. Хотя кто здесь ворон, кто орел... - Олав, Збручко, Корчун, назад! Назад, сказано! Поздно. Трое верховых бросились в самоубийственную атаку - копья в наклоне, ноги до каблука вбиты в стремя... Будто палицей по хляби болотной ударило: лавина расступилась - и сомкнулась, поглотив горстку, все, не видно их, нет их. - Прочие - сомкнуть щиты! Сомкнуть! Что стоишь, орясина?! Но "орясина" не стоит - медленно шагнув из строя, дружинник повернулся (мертвый взгляд голубых глаз, и в смерти сохраняющий безмерное удивление случившемуся) - и рухнул навзничь прежде, чем остановила свою дрожь стрела, пробившая ему горло. Рябь прошла по стене червленных щитов и она в который уже раз замкнула разорванный край, поглощая возникшую брешь. Но поглотив, стала еще на звено уже. Стена щитов... Живая крепость. Мы можем стоять за ней долго, но стоять вечно не сможет никто. Сдвинемся с места - быстро погибнем. А сейчас гибнем - медленно... Воздух темен от летящих стрел - так бывает при пролете саранчевых туч (знаю, видел на реке Итиль). "...И была та саранча подобна коням, снаряженным на войну, и лица ее лица человеческие, а брони ее - брони железные... А шум ее крыльев подобен стуку копыт множества коней, погоняемых к битве." Что бы ни стояло перед мысленным взором Вестника Апокалипсиса, свои видения он облекал в доступные современникам образы. На сей раз - в образ парфян, конных лучников, как раз тогда потрепавших римские легионы. "...И дано той саранче не убивать людей, а лишь ранить их, причиняя мучения. Муки же от нее - подобны мукам от скорпиона, когда ужалит он человека. И будут люди искать смерть, но не найдут ее; пожелают умереть, но гибель убежит от них..." Да нет, и убивает тоже, но - прав апостол - чаще ранит, терзает живую плоть, принося гибель именно от этих ран, не мгновенную, злую. Не бежит та гибель от людей - но идет к ним медленным шагом. Очень медленным. Куда там укусу скорпиона - иной по часу и больше терпит в себе зубчатую железку (а то и две, три) и уж стоит по щиколотку в собственной крови, едва ли не моля раз за разом налетающих всадников целиться точнее. Будет ли услышана его мольба, или и без новой раны вдруг разом встанет сердце, но раз за разом же отлетают души, истомленные медленной смертью. Отлетают, чтобы пировать в высоких чертогах вместе с сонмом веселых и воинственных богов, сражаться звонким оружием, не причиняющим боли и ласкать небесных дев: валькирий, радуниц или ассури - каждый зовет их по-своему. Некоторые - таких мало - носят знак креста. Им Загробье мыслится примерно так же, но на пути к нему лежит суд Бога Единого, Страшный Суд - которого не будет, как не будет небесных дворцов Вальгаллы и надоблачной гридницы Рода - Световида. Хотя... - Да будет вам по вере вашей, други-братья мои. Каждому - по его вере. Да будет ... (А что будет мне? Ничего... В этом я несчастливей остальных. Впрочем, мне-то не предстоит сегодня гибель... Не должна предстоять!) Очередная стрела ударилась в мой доспех - и хрустнула, как если бы была она настоящей саранчей, крылатой и шестиногой. Я неуязвим, но лошадь подо мной приходилось менять уже трижды. Эта - последняя; больше свободных коней нет. Их и сначала немного было, сколько там можно в лодью уместить... Кто-нибудь, конечно, уступит мне своего коня, но это не тот дар, который принимается. - Кона-а-з! - позвал дальний голос. Печенег! Не разобрать, молод он или в летах - гарцует верхом далеко, чуть дальше даже, чем можно для верного выстрела. Переговоры? Или... Смотрит он не на меня, куда-то влево, но там никого нет... Не должно быть, по крайней мере. - Прими гостинец для своего щенка, коназ! И - в одно движение - взметнул лук, отвел жильную тетиву, выстрелил. Быстрее, чем отдергивается рука, коснувшись расколенного угля. И до того мгновения, пока посвист стрелы не оборвался глухим стуком, я не мог понять, какую цель он избрал. Трехлетний мальчик, который должен был сидеть в шатре и который в шатре не усидел, без звука, без стона покатился по утоптанному грунту, словно тряпичная кукла. Страшно вскрикнула женщина, подхватывая на руки обмякшее тельце, но тут же оборвался крик - вторая стрела ударила ей в шею. - А это для твоей суки, коназ! Что было потом - не вспомнить. Кажется, он сразу поворотил коня. Кажется, я пустился за ним, а следом - вся еще оставшаяся конница и столь внезапным был наш натиск, что мы их достали. Их, но не его: он мудрый, хитрый, опытный волк и поймать его не легче, чем волка степного. Кажется, я рубил, не чувствуя рук, словно туман кромсал (гро-ох, гро-ох - меч раз за разом ударяет о седельную кожу, сквозь этот туман проходя) и вокруг мои воины черт знает что выделывали своими клинками. Но и сейчас я оставался полковдцем, Предводителем. Я поймал, не смог не поймать даже сквозь звенящую боль миг, когда надо возвращаться. Потому что иначе не вернется никто. И я привел их - тех, кто остался - к пешей фаланге, так не свершив месть. Кто же, кто знал об этом, кому это было нужно, зачем, почему?! И почему я, старый дурень, не сказал о них Андрею - не сказал ему, что у меня есть жена и сын... Он видел Звездочку - но, наверно, подумал, что она согревательница ложа мне, не больше. А я - я, подонок средневековый, все сделал, чтобы его в этом не разубедить! Брячислава же, Брячко, Брячика, кровь мою и плоть мою, я так ему и не показал, даже не упомянул о его существовании - устыдился неведомо чего... (Трехголосо вопят сзади няньки-кормилицы - не стройным погребальным плачем, а по-бабьи, взахлеб, рухнув на колени над лежащими. Волчья страва, коровищи - не уследили, валялись небось носами в землю!! Но и впрямь женщины цепенеют от смертельного посвиста, да и мужики иные ведь...) Да нет, не "неведомо чего" устыдился я - ведомо мне про то. Не меня стыд прошиб - двойника моего, который я и есть, который не муж, не отец - воин и вождь, князь... Предводитель... Но что можно было сделать? Да, ЧТО МОЖНО БЫЛО СДЕЛАТЬ?! Изъятие всегда одномоментно, слишком велик риск. Значит, мы должны всегда находиться вместе, иначе никак... Но не мне же - в шатре и не им - на поле брани! (А боль рвется криком из горла, словно кипящий свинец, заполняет мозг и только этими мыслями, этим с юности привычным анализом я берегу себя от спасительного мрака безумья). Впрочем, стоит ли беречься? Куда как легче дать волю своему горю и бешенству, дать коню шпоры - и свалить стольких, скольких успеешь, прежде чем повалишься сам... Кассета! Золотая гривна поверх брони - тускло и бесстрастно взирает на бойню матовый глазок грифона. Вот что, вот что держит еще в этом мире, а вовсе не желание самому остаться живым. Это долг посильнее долга Предводителя, сильней долга любви, долга родительского... Действительно сильнее? Отдать бы Тай-Бо кассету - но тогда они просто сорвут грифона с ее шеи, не думая даже спасать никого. Знаю, с них станется, разве что Андрей сам бы усовестился - ну, так помимо него... Зачем, мол, нам еще одна пара реликтов ... И действительно - зачем? А я, тоже реликт, такой как я есть зачем, для чего?! Не взять в их поход тоже нельзя было - разорвут в клочья, и при мне-то косились... "Нас на бабу променял" - и неистовый Стенька швыряет в воду персиянскую княжну, сам швыряет, не доверяя это чужим рукам, но и не пытаясь их, руки эти, остановить. Я - остановил. И вот... Кодекс чести времяпроходца: не отпускать свои чувства в хронопласте, намертво зажать их, как лошадь в узде железной. К черту кодекс, к черту честь, будь проклята эта узда - девочка моя, мальчик мой... - Княже, круто стало! Спеши сам на берег, там челн малый спрятан, на человека единого... - Ты что, в голову язвен есть?! Молчи, коль умом скорбный, молчи, зарублю! Была, была надежда - не трогают иной раз степняки женщин с детьми, не из милосердия, конечно же, просто незачем им это. И тогда - даже не рабство, а вольная и равная для всех из-за своей примитивности жизнь в кочевом племени. Жизнь тяжелая, обычно и недолгая, но... Давай же, выезжай еще раз, меткий лучник, постарайся убить меня - ведь именно это главная твоя цель, не женщины-дети, те две стрелы ты просто так, от злобы своей, пустил раньше времени, вполне мог бы и потом, когда закроются уже мои глаза... значит, постарайся меня убить, а для этого подскачи как можно ближе, ведь ты уже понял, что издали мой доспех стрела не пробивает (не пробьет и в упор, но тебе незачем это знать). Ну, подскачи, ты ведь так уверен в точности своего прицела. А тогда - если повезет, я возьму тебя живым и уж будь спокоен: даже за оставшиеся мне минуты выведаю, кто тебя послал - хотя не добраться мне теперь до него, пославшего... - Кона-аз! Ходи сюда, коназ! Дождался. Благосклонна ко мне судьба на прощание. Даже битва приутихла - многие с обеих сторон следят, как мы медленно съезжаемся в опустевшем вдруг поле. - А вот это тебе, коназ! Прими, коназ, дар сыновий, дар сына твоего третьего - прими, коназ! И тут понял я все, вмиг понял и послал вперед скакуна, а печенег высоко вскинул лук, лицо целью избрав (ничего, я весь закрыт, не в глаз же он попадет) - и не было звонкого удара о железную маску, лишь туго всплеснул разрываемый воздух на локоть в сторону от моего шлема. Потому что приземистый конек под печенегом вдруг резко прянул, едва не вышвырнув его из седла (уронил оружие, повис на конской шее, за гриву держится), брыкаясь как безумный, понесся куда-то. В крупе у него, прямо над репицей хвоста, трепещет оперенное древко. Кто стрелял? Есть у нас еще сколько-то лучников, но они могут разить только спереди. Выходит, кто-то из войска Кури-хакана?! Сгустившаяся конная масса выдавила каплю: прямо на меня, не остерегаясь, выезжает еще один печенег на гнедой лошадке. Что-то в нем не так... Вот оно - лук он держит зеркально, в правой. Левша? Ну и что? Лица не разглядеть пока, но он все ближе, ближе... Да! "Не знаю - наверно, конями загородим, ты уж не сопротивляйся..." Я-то сопротивляться не буду, но вот уже мои кмети мчат сюда во весь опор, с ними как? Ох, раньше бы, раньше, друзья-современники! А сейчас впору и вовсе швырнуть вам гривну, а самому остаться, незачем мне это все... Однако что-то никто не спешит меня загораживать, да и невозможно это при таком раскладе. Всадник на гнедой лошади левой рукой оттянул тетиву. - Андрей! - только и успеваю крикнуть я.
* * *
Сквозь броню и одежду в живот, под нижние ребра вошла стрела. Боль, боль, уже не души, а тела - неизвестно, какая страшнее. Князь не успел упасть - кто-то подхватил его сзади, сам спешился и мягко опустил скорченное болью тело на примятый ковыль. Взвыли кочевники, кидаясь вперед, но с такой яростью ударили по ним верхоконные, так грозно тронулась с места пешая дружина, выставив копья на укол (случилось это ближе к строю, чем к печенегам) - что те смутились, придержали атаку. Тот, кто уберег князя от падения, склонился над ним, осматривая набрюшную пластину панциря - женский лик в кайме волос - щупалец. Потянул было стрелу, торчавшую из глазницы этого лика, но она не подалась. Второй раз и пробовать не стал: удастся ее извлеч, нет ли - все равно... Ухом прильнул к губам лежащего, ловя последний шепот. Не расслышав, сорвал с головы шлем (с его головы, не со своей, сам он еще из боя не вышел) - ...Сын мой, друг мой...- только и смог разобрать. - К шатрам его отнесите - крикнул подоспевшим отрокам. Лошадь князя стояла на месте, не убегая. Хороший конь, смирный и резвый, у магометан отбит. - Жди меня, родич! И вскочил в золоченое седло.
* * *
- ...К шатрам отнесите... А я все не могу понять, кто это - на нем тоже шлем с маской, иной чем у меня: шлем норманнский а маска персиянской выделки. Не помню таких у ближних воев - они и доспехи-то из гордости не всякий раз надевают... Вот уж совсем лишняя мысль. Уложили на плащ, за четыре угла его - и понесли. "Бросьте, я убит" - хочу крикнуть им. Но тут меня опять скрутило: жутко, немыслимо, я представить себе не мог, что бывает такая боль. Как будто кошка, ворочаясь в моем животе, четырехлапо рвет когтями внутренности.
* * *
Князя опустили на ложе, задернули полог. Он доживал последние минуты. А все объяснялось очень просто: ослабленная пластина. Даже не сама пластина, а определенные точки на ней. Плюс наконечник повышенной твердости, плюс лук более мощный. Теперь дикая кошка, терзавшая плоть изнутри, словно задремала, напоминая о себе лишь при шевелении. Не на долго, само собой - скоро она возобновит свою работу. Если раньше с победно-яростным кличем не ворвется степняк в бараньей шапке и торопливым взмахом не отделит голову от туловища. Заодно и выяснилось, отчего хакан Куря отклонился от своего обычного маршрута - ему бы сейчас свой род к месту зимовки вести, а не на побережье, к бухте Малый Вранголимен. Да и не знал он про эту заводь, не мог знать. Значит, узнал. Значит, нашлось кому рассказать, намекнуть, даже заплатить... Хоть он и без платы готов: рассорились русы с печенегами, так рассорились, что дальше некуда - а ведь еще недавно вместе шли воевать болгар. И этот "кто-то", намекнувший - не византиец (сталось бы, да не нужно). Совсем не византиец он... Ну да, все логично: нет резона щадить отца и брата младшего, если старшего брата не пощадит. Старший же брат Ярополк, первый сын князя, вскоре будет убит по приказу сына третьего. Того сына, которого степняки зовут Удельмиром, варяги - Вальдемейром, а составители былин дадут ему прозвище "Красно Солнышко". Владимир, сын князя и рабыни, равный апостолу. Да, называли его сказители Красным солнышком, но нигде и никогда, ни в одной былине, не смогли себя превозмочь и предать личности его и поступкам блеск солнцеподобный, оправдывающий прозвание. Кроваво-красным выдался им этот блеск даже сквозь глыбу веков... То-то Свенельд, воевода старый, что при Ингваре еще был воеводой, иную дорогу выбрал! "Не ходи, княже, сим путем, с печенегами нынче мира нет..." - "Ничего, вуйко мой, мира нет, да и печенегов там не будет" - так ответил ему князь, потому что должен был так ответить, должен был избрать именно тот путь, погибельный. Должен... Кому, зачем, перед кем долг? Догадывался Свенельд или знал точно? Если последнее - почему намек себе позволил? Или, наоборот, почему не высказался яснее? Глупый вопрос, понятно - почему. Он еще Равноапостольному,кажется негласно послужить успеет, выслужит у него великую награду - изгнание, а не гибель... Впрочем, пока что третий сын не равноапостольный, не христианин даже. Он вообще проблемы свои постарается сперва решить, перестроив язычество, и одним из начальных деяний его станет принесение в жертву Перуну, дотоле в Киеве не почитаемому, юного варяга, что крещен был по греческому обычаю. Хлынет на жертвенник кровь из разъятого горла христианского мальчишки - с этого и сделает первый шаг реформа религии, венцом которой станет принятие Закона Греческого, истинно верного, Православного... Примет великий князь эту веру, как умный и хитрый языческий вождь принимает покровительство могущественной силы. Даже такого запала у него не будет, что у того же вождя франков Хлодвига тремя веками раньше: "О, Распятый Боже, даруй мне победу в этой неравной битве, и я поверю в Тебя!" - не будет такой битвы... "А сам-то ты - лучше, что-ли? А тот мир, выстроенный потомками Хлодвига и Владимира, откуда пришел ты - лучше? Другу своему стрелу в печень - вот и решение проблемы, не надо рисковать, не надо затрачивать усилия на Изъятие. Проще их на научный эксперимент пустить, чем на спасение реликта очередного, которого нужно будет кормить, учить-переучивать, ужасаться его до мозга костей въевшимся нравам... А кассета - что ж, кассету и с мертвого тела можно снять. Даже легче, чем с живого ... Нет, не видать вам кассеты, братья-современники, ни к чему вам новые знания! И пусть утеря этих знаний совсем немного задержит ваш разбег ввысь или в пропасть. Ну что ж, хоть насколько-то... Сил хватило, только чтобы донести руку до груди и уронить на узорчатый металл. Потом кисть, будто сама, пятиногим жуком вползла, ощупала грифонью голову. И - указательным пальцем (считывается индивидуальный рисунок биополя) - нажать и повернуть. Есть. Вспыхнул глаз грифона, словно раскаленный уголек или звезда падучая. Вспыхнул и погас. "Вот так и моя жизнь сейчас оборвется - ни у тех, ни у других, в одиночестве..." В одиночестве? БОЖЕ МОЙ, ДА ВЕДЬ ТОЛЬКО ТАКИМ ОБРАЗОМ Я СМОГ ОКАЗАТЬСЯ СОВСЕМ ОДИН! И тут боль, задремавшая было, снова зубчатыми крючьями впилась в его тело, обрывая мысли, туманя сознание... Поэтому князь не увидел как, возникнув прямо из воздуха, спрыгнули на пол люди. И не было ему дано понять в тот миг, верна ли его догадка.
* * *
Без шума все-таки не обошлось: задетый в спешке бронзовый светильник упал и со звоном покатился. Но это уже ничему не мешало и влияния ни на что не оказало никакого. ...Когда двое гридей, карауливших у входа снаружи, на звон ворвались в шатер, они увидели неподвижно распростертое тело - медленные осенние мухи без опаски ползали по широко открытым глазам. И поняли они, что князь их умер только что. Были они неправы, так как Великий князь Святослав прекратил свое земное существование уже давно, свыше двадцати лет назад. То же, что распростерлость перед ними в шатре, не могло умереть, ибо оно и не жило никогда вовсе. Это был биоманекен, который на уровне познаний X века не подлежал отличению от человеческого трупа. И тут за их спинами, нарастая, прокатился слитный рев множества глоток, волной перекрывший конский храп, смертный стон, посвист стрел и лязг стали. И гриди обернулись, выставив копья навстречу собственной гибели. На тринадцатом часу боя орда смяла фалангу.
ГЛАВА VII
- Ты славно потрудился, Предсказатель, два года
благодаря тебе мы не знали голода. Но все-таки скажи:
почему ты не хочешь спросить у звезд, когда нам сеять
хлеб в этот раз?
- Сейте, когда вздумается - ответил Предсказатель
даже чуть грубовато, что не было на него похоже. На
вопрошающего он при этом не смотрел. (Он знал, что
никому здесь не дожить до сбора урожая, поскольку уже
движется в их сторону орда воинов Темучина, а
правителю этих территорий не хватит благоразумия,
чтобы покориться, и не хватит сил, чтобы
сопротивляться. Но причину своего знания Предсказатель
объяснить не мог. И не объяснил).
При полной скорости лошадиного скока воздух превращается в сплошную упругую стену почти осязаемой плотности и кажется невозможным оторваться от гривы коня, на которой лежишь ничком и посмотреть назад. Но ты все-таки оторвался, посмотрел. Ну, так и есть, человек восемь, а то и больше - не разобрать в поднятой бесчисленными копытами пыли. Отстают? Приближаются? Не приближаются и не отстают, держатся вровень. Плохо. Ты надеялся, что погоня не сможет преследовать тебя сквозь мечущуюся цепь воинов Кури, (сам-то ты прошел меж них, не вызвав подозрений) - но, видимо, цепь оказалась уж слишком мечущейся. А может быть и нет... Это ведь сейчас их восемь, начать же погоню могло два-три десятка. Предполагалось, что тебе придется сделать всего один выстрел (а уже сделано два), но боекомплект был полон. Пара колчанов по обе стороны седла, еще один - за спиной, между лопаток. Достаточно, чтобы отбиться от сотни: у тяжеловооруженного воина нет ни малейших шансов против конного стрелка, что и покажут через три столетья монголы, преодолев извечную анархию кочевников. Но это - если разить наповал... Бросив поводья на седельную дугу, ты правой рукой поднял лук, вновь ощутив его гибкую тяжесть. Фигурки сзади вдруг закричали что-то яростное (слов не разобрать, шум ветра в ушах - а потом жуткий, звериный вой, всколыхнувший старые воспоминания). Ох, глупец - они же тебя наверняка хоть раз теряли из виду, прорубаясь сквозь печенежский строй и теперь не могли быть полностью уверены, что гонят именно убийцу своего князя... Убийцу спасителя... Изобрази правшу - глядишь, и отстали бы. Передний всадник на вороном коне полностью закрыт длинным щитом - разве что в голову, но это исключено, "Щит же долог, яко минет ребра коневи..." Ребра коневи! И исчезло все. Остался изгиб лука, цепкое напряжение зажавших тетиву пальцев, взгляд - прищур вдоль оперенного древка. И цель, пляшущая на уставленном острие, тоже осталась. Удар тетивы, секунда ожидания - вороной споткнулся, но только прибавил ход. Что это?! Нет не промах - на конском боку распустился трехлепестковый цветок оперения. А рука уже скользит за спину, выбирая другую стрелу. Снова удар, снова ожидание - и опять конь дрогнул всем телом, словно от укуса слепня. Но, как не останавливает укус слепня, не остановила его и вторая стрела. Он, по сути, уже почти мертв - но весть об этом дойдет до его тела не раньше, чем через несколько минут. Не тот колчан! Левая рука - не за спину, а к бедру, в горловину седельного колчана. Вот он, наконечник-срезень, выемчатая лопатка в четыре пальца шириной, которым бьют неокольчуженного врага или крупного зверя на охоте. Он перекусывает при встрече кость, рубит, а не протыкает внутренности, а попади в плечо или руку - снесет напрочь, оправдывая свое название. Третья стрела вошла вплотную к первым двум, так близко, что все три раны можно было накрыть ладонью. И от третьего удара рухнул вороной скакун. А следующий всадник уже рядом. И щит, точно такой же, закрывает его от сапог до подбородка. С ним - иначе. Во втором из седельных колчанов самые тяжелые стрелы - их венчает наконечник-томар, притупленный и массивный, как зубило. И - в галоп, навстречу преследователю свою мохнатую лошадку; тот привстал на стременах, изготовив оружие для удара; выстрел, глухой деревянный стук - седло опустело. Томар не пробил кленовую доску, но страшная сила соударения, удвоенная встречным разгоном, снесла всадника с лошадиной спины. Не разбился? Нет, вот он вскочил, тянет лук из горита. Ого! Высокий свист летящей стрелы - ты еле успеваешь пригнуться. Задетая ей шапка бараньего меха, сорвавшись с головы, исчезает среди ковыльных стеблей. Жаль - туда, в шапку, был вшит стальной колпак, единственная твоя броня. Доспехи у печенегов редкость, их обладатели в основном принадлежат к воинской элите - а таких знают в лицо, да и всего их здесь десятка три, считая самого хакана. Почти этими же словами ты обьяснял эту мысль сопровождающему, но теперь приходится ее повторить, обьясняя самому себе, почему ты остался без защиты. Впрочем, толку от колпака было чуть: разве что макушку закрывал. Следующую стрелу ты перехватил в полете и крутанул ее свободной рукой, показывая (сзади - снова звериный рев). И все-таки надо гнать отсюда, а то зацепят тебя или лошадь. А гнать уже трудно: оставшаяся шестерка успела взять тебя в полукольцо, отжимая к заросшему густым кустарником склону. Ничего, прорвемся. Стрела просвистела, опалив перьями щеку. Оказывается, слишком много внимания ты уделил спешенному: на этот раз бьет кто-то из шестерых, бьет с коня. Или арбалет у него? Еще одна стрела летит, едва не настигая первую. Нет, лук... Кто же ты, стреляющий на всем скаку? Рыжий викинг, в совершенстве овладевший навыками степного боя? Или русоволосый киевлянин, с детства привычный к открытому полю и лучной охоте? А может быть, черный, как сажа, узкоглазый тюрок, соплеменник тех, что подстерегли вас в будущем Беловодье? Кем бы ты ни был, я тебя не убью... Все вы варяги - если не по крови, то по жизни, для всех вас хлеб - война, и жена - война, и любимое дело - война. Никто теперь не вспомнит вашего рода, из которого иной ушел, иной бежал, а иной был изгнан - ваш род теперь дружина. Мало кто из вас родился на той же земле, что ваш князь - а хоть бы и так, сейчас вы бьетесь не за родную землю. Все вы способны на безумную храбрость и лютую жестокость одновременно, для всех вас, от христиан до язычников, рай находится на конце вражеского меча, который после славной битвы исторгнет душу из тела. Но не ждите от меня этой услуги! Даже если кто-нибудь из вас переломает себе кости, когда я свалю его лошадь - это все-таки будет не то... Впрочем, все вы обречены, никому не увидеть сегодняшний закат солнца - но все равно, все равно, все равно... Потому что вот ТАК - глядя глаза в глаза, заведомо зная, что именно убьет, не оглушит и не ранит - оборвал человеческую жизнь только один из моих друзей, Педро Лирроварроа. А убил он двоих: неведомого баскского юношу в Ронсенвальском ущелье 778-го года, и себя - в Барселоне года 2354-го. Впрочем, есть и еще один друг... был... (Все эти мысли промелькнули в твоем мозгу мгновенно - единым пластом. Едва ли за это время стрела, сорвавшись с тетивы, преодолела бы половину своего лета). ...Стрелял по тебе пеший, стрелял всадник, замыкали петлю остальные всадники, а ты все кружил по степи, выжидая удобный момент. Но этот момент наступил - и конный коротко вскрикнул, махнув в воздухе кистью левой руки, которую пернатая игла намертво пришила к луку. А еще одного - в колено. Мало? Тогда - в правое плечо, сквозь кольчугу. Ну куда ты мчишься, ты уже не боец! А, ч-черт! Раненый, видимо, намеревался сшибить тебя с налета, используя коня как единственное еще доступное ему оружие. Ты едва успеваешь послать его огромной лошади срезень в морду, прямо в храп - под обрез налобника. Вот и еще один конь лег... Жалко. Говорят, лошади Реального хронопласта шарахаются от тех, кто только что вернулся из рейда. Будто чувствуют они запах крови - высокоразвитого млекопитающего вида Homo Sapiens, или вида Equs Caballus, или еще какого-нибудь вида, ведь кровь высокоразвитых зверей пахнет одинаково крови, которую могли пролить возвращающиеся. Могли, даже если не пролили... А от Педро шарахались они не первые несколько суток, а все оставшееся ему время - вплоть до того дня, как он... Люди - не лошади. Люди не шарахались, держали себя в руках - во всяком случае, внешне. Но может быть у тех, кто cам вынес себе приговор, обостряется зрение? И вот теперь ты убиваешь коней, чтобы не убить всадников. А ведь всадники обречены, лошади же - имеют шанс уцелеть. Знают им цену степняки, и иной раз стремятся захватить их невредимыми даже в ущерб сражению... И хватит об этом. Следующий всадник отварачивает в сторону. Испугался? Для варяга этот глагол не имеет первого лица... Не все ли равно - главное, проход из окружения открыт. Ты все ждал излетной стрелы от пешего лучника, но ее не было. И, оглянувшись в очередной раз, ты понял причину этого. И понял, почему отвернул ближайший всадник и куда делись остальные, уже давно, много секунд, не показывающиеся в поле зрения. Клубы пыли, хвостами тянущиеся сзади, не были оказывается, подняты погоней. Пыль вздымала погоня за погоней - смуглые всадники на таких же, как у тебя, мохнатых низкорослых лошадках. Их было много, несколько десятков и иенно с ними сейчас завертелись в бешенной схватке оставшиеся преследователи. При таком раскладе схватка эта, конечно, продлится недолгие минуты. А хоть бы и дольше - для тебя они уже не представляют ни интереса, ни опасности. Во всяком случае, не должны представлять... Теперь надо лишь отдалиться за пределы видимости (в степи - это довольно много) и вызвать капсулу мимикрино, все это время незримо следующую за тобой в нескольких метрах от земли. И битва, угасающая за твоей спиной, окажется делом далекого прошлого - столь далекого, что в общем-то, все равно, когда и какую смерть приняли ее участники. Год, пять, даже пятьдесят лет спустя, захлебнувшись кровью, хлынувшей из рассеченных легких, или мелким стариковским кашлем... Все равно? Сзади - резко - топот. Будь стрела на тетиве, ты бы успел ее пустить, а сейчас только и оставалось тебе, что выбросить навстречу уару правую руку. Хрустнул древопластик лука, хрустнул и переломился, но остановил клинок. Их действительно было больше, чем восемь. Девятый, похоже, слегка отстал - и, срезая угол, оказался вне фронта атакующих печенегов. Что же ты не поможешь своим собратьям, Девятый? Неужели тебе важнее отомстить, чем спасти? Впрочем, ни спасти, ни спастись тебе не удастся. Будем надеяться, что не удастся и отомстить. Девятый снова занес меч, но ты уже обнажил свой. Это меч-кончар, длинный и узкий почти до четырехгранности, предназначенный для укола сквозь наборную броню. Самый азиатский из всех клинков, который позже с кочевниками-венграми проникнет на Запад и станет самым европейским оружием, символом Европы - шпагой... Твой противник размахивается обеими руками, отшвырнув щит. Типично варяго-росская тактика: сильный, с широким замахом рубящий удар - "и рассече на полы до седла". Хорошо это делать в бою, но опасно - на поединке, когда обученный фехтовальному искусству противник стережет каждое твое движение... А вдвойне опасно - при отсутствии непроницаемых рыцарских лат или ведомых лишь самурайству виртуозных навыков мгновенной рубки кэн-дзюцу. Впрочем, ни рыцарь, ни викинг ни витязь ныне еще не постигли, чем разнятся бой и поединок. Да и рыцарским латам еще лет четыреста, как не быть. И когда в 1242-м году князь Александр выведет на лед Чудского озера свои полки против троекратно меньшего числа ливонцев, положит у них мертвыми два десятка рыцарей да несколько сот кнехтов, сиречь вооруженных слуг, в обмен на уж никак не меньшее число своих ратников, вынудит остальных к отступлению и представит этот бой как невиданную победу, оправдывающую его право шагать к великокняжескому престолу по головам сородичей - так вот, даже в том году ливонцы будут облачены в те же кольчуги и панцири, что и их противники. А вот самураи как будто уже рубятся иенно так - хотя это пока отнюдь не кэн-дзюцу, потому что классический кэн, меч-сабля, появится тоже еще века через полтора... ...Скрежет, звон - только искры полетели. Ты поймал варяжский клинок в расщелину гарды и вырвал его поворотом кисти. Тут бы и конец тебе, Девятый - будь я тем, за кого ты меня принимаешь. Натяни же поводья, сбавь ход, дай мне уйти - неужели ты ничего не понял?! Сбавил ход. Сбавил, но вот уже снова настигает - конечно, жеребец под ним трофейный, арабских кровей. У печенегов такие кони есть, но они тоже принадлежат воинской элите. А что за оружие теперь у него, у Девятого - меча ведь он лишился? Длинноручный топор, боевая секира. Видать, была приторочена к седлу. Топор слабее меча - кто бы иначе ковал мечи, дорогие и трудоемкие - однако в щель гарды его не захватишь. Можно перерубить древко, но не пригоден для этого кончар. Эх, саблю бы взять, как советовали (к черту комплексы!) - но ведь и вправду печенежские сабли плохи для обороны, ими только раненных добивать... А можно сделать то, для чего кончар как раз пригоден и чего требует сейчас до автоматизма оттренированная рука и тело. Так требуют они, что на мгновенье едва не пересилили мозг: нырок, глубокий выпад, упругая дрожь сопротивления, прокативающаяся от кончиков пальцев до плеча, узкое лезвие, дымясь, выскакивает между лопаток - оно насквозь пронзило железную скорлупу вместе с ее содержимым... А потом - свободный разгон степи до ближайшего холма, за которым можно вызвать капсулу. И плевать, что где-то далеко за спиной грязный, нечесанный, жестокий и свирепый воин, который все равно вот-вот будет убит, уставит стекленеющие зрачки вслед безвестному кочевнику. Кочевнику, что всю жизнь учил людей и никогда людей не убивал, сколько сражений ему не пришлось пережить... Тяжелый, хлесткий удар, который едва удалось отвести. Значит, ты все-таки не сделал этого. Секира еще вниз шла, продолжая движение, а ты уже свободной рукой ухватил ее пониже обуха и чуть не вырвал. Но все-таки не вырвал, не сумел отнять умелым воином был Девятый... Теперь он будет рубить во всю длину топорища, не приближаясь. А когда один только бьет, а другой только защищается рано или поздно плохо прийдется защищающемуся, сколь бы искусен он ни был... Удар - лезвие проходит мимо, но дерево рукояти тяжко обрушивается на плечо. Ну же, сейчас еще можно ткнуть, вот он как раз открыт... Но ты не пронзил Девятого - а, коротко взмахнув мечем нанес ему секущий удар. Метясь не в горло, не в глазную щель наличника (странно - но была на твоем противнике сплошная маска-личина; редкость это для варяга!) - а по самому наличнику этому на уровне рта. Рана в лицо - это кровь, это болевой шок. Иногда - это позор. Иногда уродство на всю жизнь (сколько там ее осталось, жизни той...) Но не смерть это! И ты увидел, как узкая полоса кончара прорубила маску шлема, выплеснув наружу пенисто-алый поток. А прорубив - переломилась, как давеча переломился лук. Велика была прочность клинка, но не безгранична: очень уж узок он был, тонок,легок... Да ведь и мощь удара - не мала! Не мала и прочность маски: даже сейчас цепким взглядом профессионала ты распознал иранскую работу, иранцы же - кузнецы из лучших... Главное же - никак не предзначался кончар для рубки. Не было это предусмотрено теми, кто готовил снаряжение. Зато одно знали они наверняка: нельзя, чтобы оружие заметно превосходило образцы хронопласта! (Слохем - не сломался бы... Но не мог это быть слохем, и довольно об это!) Ну так что же, Девятый? Довольно с тебя? Нет... Зияет щель в закрывающей лицо маске и красное, пульсируя, брызжет оттуда. Но не отстал преследователь: видать, не раз уже был он прежде ранен, умеет не замечать боль, прикрываясь от нее неистовством берсеркера, словно щитом. И тяжкая секира в его руках занесена для очередного удара. А у тебя нет оружия. Лишь бесполезный обломок кончара. И, словно в насмешку - три почти полных колчана, бесполезных после утраты лука. Да еще где-то недосягаемо далеко, за голенищем сапога - короткий кривой нож, столь же бесполезный для конной схватки, как стрела без лука и кончар без острия. И - ни единой пластины брони на теле. И онемело зашибленное плечо. И хрипит загнанная Ашина, не в силах оторваться от преследователя. Всем распорядилась судьба напоследок... Сама распорядилась, независимо от твоего желания. Что же - это, должно быть, лучше, чем убивать! ...Последний кадр из касеты "Ронсенваль": блеск стали - и между плеч фонтаном встает кровяной столб... "Нет, не смотри туда, отойди за стену, чтобы нас никто не видел, верь мне - они нас не найдут..." Страшно искаженное лицо твоего друга Педро, глядящее из затянутой петли (он не желал себе легкой смерти, поэтому не принял яд, не застрелился)... "Сюда, махараджа, ученик мой, сюда, Паучек - и не бойся, что бы ты ни увидел, и не трогай ничего, пока я тебе не скажу, что это тронуть можно..." Ытален-Эннече обеими рукаи поднял мишень смеется: "Ты, паря, белку в глаз бить можешь, однако!"... Руслан-Предводитель-Святослав, перегнувшись с седла, распаривает живот беременной болгарке..."Отвернись от него, ибо он лжец" - и веселое удивление на лицах слушателей... Все это пролетело мгновенно. Оказывается, правду говорят, что в такие моменты успевает вспомниться вся жизнь. Ты смотрел, как взлетев высоко, до самого неба, медленно опускается полумесяц секиры.
ГЛАВА VIII
- Ты уверен, что в рейд следует идти именно тебе?
В конце-концов, ты еще не завершил реадаптационный
курс, причем, по правде говоря, уже не в первый раз...