Тип записи: частная
Невероятные неожиданности жизни невероятны еще и тем, что, произойдя, кажутся сами собой разумеющимися. После того, как я увидел карандаш Ореха на гиршунином столе и картина событий развернулась передо мной во всей ее безжалостной полноте, я поразился не столько ужасной сути открывшегося мне объяснения, сколько его непререкаемой логичности. Я искренне удивлялся тому, что так долго не догадывался, так упорно не видел очевидного. Разве не сам я рассуждал о реальности «виртуальных» персонажей, об их назначении выражать чьи-то скрытые от поверхностного взгляда желания и побуждения, об их тенденции быть чьим-то «вторым я»… да что там вторым! — первым! Отчего же я не заметил типичного случая такой подмены, когда она произошла под самым моим носом? Невероятно, просто невероятно!
Милонгеры не существовало в природе: был Гиршуни, воплотивший себя в Милонгеру, придумывавший ее истории, говоривший ее языком, одержимый ее сумасшедшими фобиями, ее человеконенавистничеством. Нет, не совсем так: и фобии, и человеконенавистничество, и одержимость не имели никакого отношения к эфемерной интернетовской Милонгере — это были свойства человека во плоти и крови, человека по имени Аркадий Гиршуни… человека? — нет, не человека! — помешанного ушастого суслика, полного злобы и отвращения ко всему, что вольно или невольно встает у него на пути!
Мир не принимал его, не считал его за своего — что ж, тем хуже для мира! Гиршуни-Милонгера платил миру той же монетой неприятия: он выбрал одиночество, концентрированное и враждебное к тем, кто по глупости или по неосторожности пытается проникнуть за его ядовитую оболочку. Гиршуни-Милонгера мстил всему миру, всем сразу, без разбора. Но и в этом «без разбора» существовало одно важное исключение — Жуглан, наш несчастный Грецкий Орех.
По-видимому, Орех олицетворял для Гиршуни грубую силу, хамство, фальшь, вранье и удушающую пошлость бытия. Помните мой рассказ о десятилетии класса, об Ореховой малолетке в кожаных штанах и о человеческой слизи? Можно было бы предположить, что Гиршуни задумал свою месть именно в этот позорный момент. Можно было бы, если бы тот случай не представлял собой всего лишь одно звено в длинной цепи унижений, одно из многих.
Сейчас, когда я задумываюсь об этом, мне становится особенно горько, горько, как никогда. Ну, казалось бы — что этому огромному, мощному, бесконечному миру до крошечного ничтожного суслика, до слабого комочка с необременяющим, заранее ограниченным, стандартным комплектом желаний и устремлений? Отчего бы миру не оставить это существо в покое, не дать ему дышать, мечтать потихонечку, тешить себя невинными самообманами — как всем, не более того? Это ведь так ненадолго, это ведь совсем на чуть-чуть: ну что такое миг его маленькой жизни по сравнению с триллионами световых лет, которыми меряет свои сутки мироздание? Зачем же тогда топтать? Зачем?
У вас может создаться ошибочное впечатление, будто я сочувствую Гиршуни. Это неверно — как можно сочувствовать убийце? Но я… как бы это сказать… я понимаю его. Наверное, он совершил ужасные вещи, но он сделал это в ответ. До этого я употребил слово «месть» — думаю, оно неуместно. Гиршуни-Милонгера не мстил — он защищался, возможно, даже в пределах необходимой самообороны. Согласитесь, это ведь невозможно — жить в таком унижении. Гиршуни просто возвращал себе чувство собственного достоинства, брал назад свое законное, принадлежащее ему по праву, грубо отобранное когда-то, неизвестно зачем и почему.
Тогда, на десятилетии класса, я презирал Гиршуни за смиренную безропотность перед хамством; могу ли я осуждать его теперь, когда выяснилось, что он способен дать миру сдачи?
Не знаю, как это происходило в действительности. Наверняка, разговаривая с Орехом по телефону, Гиршуни-Милонгера изменил голос. Но остальные жертвы видели его воочию, а превратить лысого ушастого суслика на пятом десятке в молодую красавицу-танцовщицу не смогла бы и самая способная фея. Значит, рассказанное Милонгерой являлось комбинацией вымысла и реальности или, что вернее, комбинацией нескольких разных реальностей.
Возможно, образ Милонгеры был навеян конкретной женщиной, встреченной Гиршуни на милонге. Возможно, отмахиваясь от назойливого ухажера или от следователя, она и не догадывалась, что маленький, ушастый, редко танцующий милонгеро наблюдает за происходящим со стороны и не только наблюдает, но и намерен вступить в игру самым деятельным образом. Возможно, возможно… все возможно. Несомненно одно: фатальный результат его вмешательства.
Характерно, что Гиршуни, всю жизнь страдавший от сознания собственного уродства, вообразил себя именно прекрасной женщиной, а не мускулистым красавцем. Еще бы: последнее было бы слишком похоже на Ореха-Жуглана, более чем мерзкого в гиршуниных глазах. Гордая одинокая танцовщица, самодостаточная в своем неприятии хамства и пошлости людского мира — таким стал для него истинный идеал красоты, недостижимый, но достойный защиты. Характерно и то, что Гиршуни выбрал именно танцовщицу — ведь танец бескорыстен и автономен, он ничего не продает и не покупает, ему не надо ничего от окружающей пакости. Ничего, кроме того, чтобы его оставили в покое.
О, как хорошо я его понимал, этого Гиршуни! По крайней мере, так мне казалось тогда. Я понимал все, кроме одного: что мне теперь делать? Странным образом, именно теперь, когда мне открылась доселе неизвестная, оборотная сторона «планеты Гиршуни», пусть преступная, пусть болезненная, пусть ужасающая, но в то же время и человеческая, именно теперь ушастый суслик стал мне существенно ближе. Я уже не боялся его так, как боялся до находки карандаша, этой решающей улики. Удивительно, не правда ли? Ведь по логике вещей все должно было быть наоборот!
Но не было! Не было! К этому всему добавлялись мысли о Машеньке и Антиопе: каково им будет узнать, что их муж и отец — убийца?! Особенно после тяжелейшей травмы, пережитой Аней-Антиопой — гибели любимого человека… Имел ли я право окончательно разрушать им жизнь своим добровольным доносом в полицию? Аня Гиршуни сейчас в армии, с оружием в руках защищает среди прочего и мою жизнь. Не будет ли низко с моей стороны бежать наушничать на ее папашу?! — Конечно! Конечно, будет!
Домой я шел в сильнейшем волнении, а ночью долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок и, как спятивший конюх — лошадей, все гонял и гонял по одному и тому же в кашу раздолбанному кругу одни и те же усталые мысли. И чем больше я размышлял, тем меньше мне казалось возможным сдать Гиршуни властям. Нет, нет, ни за что. Во всяком случае, не в этот момент. Так или иначе, я всегда могу передумать: ведь улика остается у меня, аккуратно уложенная в полиэтиленовый пакетик, как это делают детективы в кино. Да, да, я просто забрал карандаш с гиршуниного стола, забрал и унес домой. Подумал ли я о том, что он заметит пропажу и со стопроцентной вероятностью свяжет ее со мной? О том, что, забирая улику, я тем самым ставлю себя под угрозу? — Да, подумал. Но, говорю вам, я уже не боялся Гиршуни. Ну разве что самую малость.
Возможно, следует рассмотреть этот вопрос еще раз — после того, как Антиопа закончит службу и более-менее встанет на ноги. Такое решение представляло собой вполне приемлемый компромисс. С ним я и уснул. Под утро мне приснился Орех, стоящий посреди ночной манхеттенской улицы. По своему обыкновению, он грыз карандаш, держа в руках допотопный блокнотик — тот самый, в который он записывал неотложные дела перед свадьбой. Только во сне я видел Ореха словно бы через стекло и почему-то не сразу понял, что это стекло автомобиля.
Помню, как я подумал, что нужно срочно предупредить его, крикнуть или оттащить в сторону, и даже двинул ногой, чтобы выскочить наружу, но нога двигалась ужасно медленно, как это бывает только во сне, ужасно, ужасно медленно и совсем не в том направлении. Нога нажимала на газ, а руки выворачивали руль, и, прежде чем я успел что-либо сообразить, машина рванулась к Ореху. Он поднял голову от блокнота, наши взгляды встретились, и в глазах его было узнавание, удивление, непонимание, насмешка, презрение, гнев… — все что угодно… вернее, все, кроме страха. Моя нога, тяжелая, как бетонная тумба, давила на газ, сильверадо рычал и рвался вперед, Орех смотрел мне в глаза, и карандашик взлетал над пустой улицей, поблескивая в свете фонарей.
Я проснулся в холодном поту. Не знаю, как у меня получилось набраться мужества, чтобы пойти на работу.
— Как же так? — спросите вы. — Ведь еще накануне сам черт был тебе не брат?
Да, да, конечно. Накануне. А сегодня я и представить себе не мог, как посмотрю в удивленные глаза Гиршуни, что отвечу на его прямо заданный вопрос.
— Не видел ли ты, случаем, карандаша?
— Карандаша? Это новость! Разве ты перешел на карандаши?
— Так не видел?
— Слушай, Гиршуни, неужели ты думаешь, что мне есть дело до твоих карандашей?.. Лучше скажи: ты уже проверял последние логи брандмауэра?
Примерно на такой диалог я настраивал себя, репетировал перед зеркалом, искал нужную интонацию, и все равно звучало фальшиво. Он, без сомнения, сразу догадался бы обо всем, при первой же моей фразе. Но ушастый суслик удивил меня в очередной раз. Хотите знать, как он отреагировал на исчезновение карандаша? — Никак. Просто никак. Даже не высунулся из-за монитора, когда я на полусогнутых вошел в комнату.
Что ж, я не возражал. Буркнув «доброе утро», я проскользнул на свое место, словно в бомбоубежище. Мы сидели друг против друга — друга ли? — спрятавшись за двадцатидвухдюймовыми экранами — тут я впервые подумал о том, что орудийные калибры тоже измеряются в дюймах — и время от времени перебрасывались ничего не значащими словами — как пробными камешками через черную, смертельно опасную пропасть, разверзшуюся между нашими столами. Сторонний наблюдатель увидел бы вместо нее всего лишь два метра замызганного коврового покрытия, но, уверяю вас, никогда еще надежность пола не была такой мнимой.
Мне потребовалось время, чтобы прийти в норму, если, конечно, такое состояние можно назвать нормой. Я обливался потом, руки дрожали, мысли снова затеяли свою круговую беготню: что делать?.. что делать?.. что делать?..
— Послушай, ты ведь вроде бы уже принял решение?
— Да? Когда?
— Ну как же: вчера, перед тем, как заснуть. Неужели не помнишь?
— Да? И какое же? Какое?
— А ну прекрати дрожать, слышишь?! Возьми себя в руки! Ну!
— Хорошо, взял. Так какое?
— Ты никому ничего не говоришь, просто продолжаешь как ни в чем не бывало — до поры до времени.
— Продолжаю как ни в чем не… а до какого времени?
— Ну, например, пока его дочь Антиопа не закончит свою армейскую службу.
— А при чем здесь ее армейская служба? Разве факт ее армейской службы на что-либо влияет в этой сумасшедшей истории?
— Так. Ты что, хочешь опять, в тысячный раз пуститься по тому же кругу?
— Нет-нет, не хочу.
— Тогда делай что решено — и точка. Здоровее будешь.
— А когда?
— Что «когда»?
— Когда она закончит свою армейскую службу?
— Вот и выясни когда. Ты же у нас хакер, нет?
Да! Я ухватился за эту идею, как за спасательный круг. Я прямо таки вцепился в нее. Она казалась мне единственным логичным продолжением. Если уж невозможно принять решение сейчас, если ты обречен плавать в темном море неопределенности еще какое-то время, то, по крайней мере, определи это время. Назначь срок, границу, конкретную дату, к которой можно стремиться, как к маяку, и тебе сразу станет намного легче. Правда ведь, правда?
Итак, мне позарез требовалось установить дату демобилизации Анны Гиршуни. Задача не выглядела слишком трудной. Я даже не исключал, что подобная информация содержится в явном виде в базе данных нашего отдела кадров. Помнится, когда-то мне уже приходила в голову идея залезть туда, но я отверг ее из опасения, что Гиршуни меня раскусит. Какими наивными казались теперь эти страхи!
Проникнуть в святая святых отдела кадров, где содержались личные данные сотрудников и — как самая сверхохраняемая тайна — сведения об их заработной плате — оказалось легче легкого. Такое впечатление, что, поднимаясь вверх в бюрократической иерархии, люди развивают в голове какую-то особенную начальственную мышцу, похожую на опухоль, которая со временем заменяет собой головной мозг. Последнему просто не остается места. А уж говорить о том, чтобы помнить еженедельно изменяемые пароли, и вовсе не приходится. Обычно высокопоставленный начальник в состоянии запомнить только и исключительно имя собственной жены — да и то лишь потому, что она стоит выше него в иерархии подчинения. Это имя, как правило, и является постоянным паролем, который начальник использует для входа в системы, необходимые ему для работы. Жену заместителя генерального по кадрам звали Далия. Я ввел это слово в качестве пароля и не ошибся: сезам открылся, даже не скрипнув. Вот и нужная мне запись; я кликнул по соответствующей строчке и стал нетерпеливо перелистывать страницы гиршуниного личного дела.
Но где же данные о жене и о дочери? Я вернулся к началу папки и просмотрел ее снова, с самого начала. В графе «семейное положение» стояло «холост», в графе «дети» — короткое слово «нет». Как же так? Неужели кто-то стер данные? Ха! «Кто-то»! Как будто ты не знаешь, кто! Такое мог совершить только один человек — сам Гиршуни. Я проверил время последнего изменения файла, и у меня потемнело в глазах — сегодня утром! Гиршуни и тут успел опередить меня! Шустрый суслик раз за разом ухитрялся забегать по крайней мере на один шаг вперед. До сих пор он допустил только одну оплошность — с карандашом.
А что, если и это было вовсе не оплошностью? Что, если Гиршуни намеренно «забыл» карандаш на столе, пытаясь завлечь меня в какую-то дьявольскую ловушку? Черт! Пол колыхнулся у меня под ногами. Колыхнулся и поплыл, как река, наклоняясь все круче в черную пропасть между нашими столами. Я заставил себя посмотреть на другую сторону — туда, где за стеной монитора победными флагами пламенели гиршунины уши. Ничего, ничего… рано торжествуешь… мы еще поборемся…
Я вернулся к компьютерной клавиатуре. Быть такого не может, чтобы Анна-Антиопа не оставила в интернете никаких следов, кроме этого своего дневника. Наверняка она с кем-то переписывалась, что-то покупала, заказывала билеты, оставляла отзывы, участвовала в форумах. Она могла делать это под своим настоящим именем, но скорее всего пользовалась все тем же ником Антиопа. Тем же ником и тем же паролем, известными мне благодаря слежке за компьютером Гиршуни, который, в свою очередь, шпионил за компьютером собственной дочери. Вор у вора украл… В дополнение к этому я знал имя Аниной близкой подруги: Света или Лиора. Не так уж мало, но работенка все равно предстояла кропотливая. Засучив рукава, я принялся прочесывать Сеть частыми гребешками поисковых запросов.
Около часу дня Гиршуни поинтересовался, не собираюсь ли я спуститься в столовую.
— Иди один, — отвечал я, не отрывая глаз от экрана. — У меня нет аппетита.
Он пожал плечами и вышел за дверь.
Время летело незаметно: в следующий раз я посмотрел на часы уже в конце рабочего дня, когда Гиршуни собрался уходить.
— Что-то ты совсем заработался, Аркадий, — сказал он, останавливаясь перед моим столом. — Случилось что? Нужна помощь?
В его вопросе змейкой поблескивала легкая издевка… или мне показалось? Я внимательно посмотрел на него — но можно ли было разглядеть что-либо за толстой очковой броней?
— Нет, спасибо, дорогой, — произнес я с глупой, неуместной язвительностью. — Я уж как-нибудь сам.
Он снова только пожал плечами.
Мои силы закончились часам к десяти вечера. Голова раскалывалась, глаза резало, внутренние поверхности век превратились в наждак, спина болела, колени не разгибались, а я так и не нашел ничего. Вообще ничего, хотя бы отдаленно похожего на след Анны-Антиопы. В это трудно было поверить, но тем не менее… Словно кто-то прошелся по интернету до меня, уничтожая любую подсказку, перепахивая любую тропинку, которая могла бы привести меня к девушке. Ха! «Кто-то»!..
Что теперь? Я устало откинулся на спинку стула. Попытаться взломать базу министерства внутренних дел? Навряд ли я смог бы это сделать в таком состоянии. Да и потом — где гарантия, что Гиршуни не побывал до меня и там? Ему, подлецу, проще: он-то точно знал, куда идти и где стирать. Гиршуни следит за дочерью достаточно давно, и нужные сайты наверняка сведены у него в аккуратный списочек.
Черт! Меня как молнией ударило. Я вскочил, не чувствуя боли в суставах. Ну конечно! Как мне раньше не пришла в голову такая простая мысль: искать нужно не в интернете, а в компьютере Гиршуни! Там могут оказаться и искомый списочек, и любая другая полезная информация — например, дополнительные улики! Я выглянул в коридор — пусто. Здание молчало, как молчат только полностью обезлюдевшие места. Рискнуть?
Отчего-то взломать гиршунин комп казалось мне страшнее, чем лезть в базу министерства — за второе полагалась всего лишь тюрьма, тогда как за первое… а что за первое? Чего ты боишься? Чего?
Нет уж, нет уж… Я набрал номер охранника внизу и, сославшись на проверку нового интерфейса охранной сигнализации, попросил сообщать мне по телефону обо всех входящих в здание. Теперь я чувствовал себя в относительной безопасности.
Я сел на его место и потер руки, как пианист перед выступлением. Вот его клавиатура, его мышка, его экран. Еще немного, и ты сам почувствуешь себя ушастым сусликом, ха-ха… Смех вышел нервным, даже каким-то испуганным. Ладно, пианист, теперь соберись и — вперед, в неизведанное, ха-ха… Сердце билось часто и сильно. Я с трудом попадал по нужным клавишам, я постоянно вскакивал и выглядывал в коридор, потому что казалось, что кто-то идет сюда. Ха! «Кто-то»!..
Собственно, говорить о взломе как таковом не приходилось: ведь мне были заранее известны все гиршунины пароли. Я просто вошел в его компьютер как в свой. И все равно работалось очень тяжело: помимо воли я вслушивался в звуки на этажах, на лестничной площадке; в каждом шорохе мне чудились крадущиеся гиршунины — по-вдоль стеночки — шаги, его осторожное дыхание, его полоумный смешок. Окна директорий, длинные списки файлов покачивались перед моими глазами; требовалось немалое усилие для того, чтобы остановить это мерцание, разглядеть имя, прочитать текст.
И тем не менее, на директорию под названием «Версии» я набрел почти сразу, сделав поиск по файлам, которые Гиршуни писал или редактировал в последнее время. В свою очередь, директория подразделялась на папки, нейтрально помеченные порядковыми номерами. В папках лежали файлы. Я кликнул по первому файлу из первой папки, и передо мной открылся текст, уже знакомый по гиршуниному блогу.
Что ж, в этом не было ничего необычного. Длинные записи удобнее создавать в текстовом редакторе, а не напрямую в блоге. Ведь интернетовская связь может в любой момент оборваться по не зависящим от тебя причинам, а вместе с нею безвозвратно пропадет и весь уже набранный текст. Зачем рисковать результатами многочасовой работы? Куда проще и надежнее набрать текст в сторонке, перечитать, поразмыслить, подправить, где требуется, а уже потом в готовом виде перенести его в блог. Так поступают многие, и я в том числе. Гиршуни в этом смысле не отличался от других. Ну разве что привычкой сохранять исходные файлы… хотя в этом, возможно, просто проявлялась свойственная ему педантичность и уважение к документированию каждого сделанного шага.
Вторая папка лишний раз свидетельствала об уже установленной мною идентичности Гиршуни и Милонгеры. Один из файлов содержал последнюю запись танцовщицы — ту самую, описывающую убийство Жуглана. Не было никаких сомнений, что текст создан именно на этом компьютере, а не просто скопирован с интернета. Аккуратный Гиршуни писал свои — вернее, в данном случае, милонгеровские — тексты, включив опцию каталогизации исправлений. Теперь можно было пройтись назад по всем произведенным в тексте изменениям, вплоть до первоначальной версии. Это являлось окончательным доказательством гиршунинского авторства… если, конечно, кому-то еще требовалось такое доказательство.
Зато в третьей папке меня ожидал настоящий сюрприз: Гиршуни «играл» и за Машеньку! Да-да, все записи и, видимо, комментарии, написанные мифической москвичкой Машенькой, исходили отсюда, с гиршуниного компьютера! Судя по все тому же каталогу исправлений, в этом факте не имелось ни малейшего сомнения… Господи… что же тогда в остальных папках?
Неужели… Сердце мое билось так сильно, что я почти задыхался; пот стекал по лицу и капал на чистенькую гиршунину клавиатуру. Указательный палец правой руки не слушался, и для того чтобы открыть следующую папку, мне пришлось помогать всей левой рукой. Наверное, вы уже догадались, что я там увидел, но я все равно скажу: автором трогательного и страшного дневника солдатки Анны-Антиопы был все тот же Аркадий Гиршуни, мой сосед, сумасшедший, многоликий, ушастый суслик!
Думаю, что в этот момент я впервые спросил себя, стоит ли копать дальше? Спуск в подвалы гиршуниных тайников походил на сошествие в ад — не сусличий, а вполне настоящий. Меня мучала адская головная боль, я адски устал, адски проголодался, адски хотел спать. Мне не хотелось жить. Я сжал голову обеими руками, чтобы хоть ненадолго привести себя в порядок. Осталось совсем немного, парень, совсем немного. Ты уже прошел большую часть дороги, потерпи еще чуть-чуть, еще…
— Кхе-кхе…
Я похолодел. У меня не оставалось больше ни сил, ни мужества. Ничто не могло заставить меня поднять глаза к дверному проему, откуда послышался этот ужасный смешок. Но никто меня и не спрашивал: глаза сами повернулись в нужном направлении, словно притянутые магнитом. В дверях, поблескивая очками, стоял Аркадий Гиршуни собственной персоной. Он кривил лицо тонкогубой ухмылкой и грозил пальцем. Он грозил мне пальцем! Сознание мое захлебнулось, как утопающий, и померкло.