Прежде с моих уст не срывалось ничего более грубого, чем слово “дурак”. После каждого такого проступка мать не разговаривала со мной по нескольку дней, и я воспринимал это как самое серьезное наказание. Мне казалось, теперь она обидится и замолчит как минимум на неделю, к счастью, ничего подобного не случилось. Мать сильно разволновалась, но вовсе не от моей невоспитанности.
“Что же делать? – металась она по кухне, заламывая руки. – Ты хоть понимаешь, что натворил?”
Я испуганно покачал головой.
“Святая простота! – выдохнула мать и бессильно опустилась на стул. – Она же молдавский язык преподает и сама – молдаванка! Представляешь, что она наговорит румынам? Они же фашисты! Да и Анжела – та еще штучка! – ненавидит меня лютой ненавистью! Боится, займу ее место! Наверно, думает, я сплю и вижу стать директором какой-то затрапезной школы. Да мне такие предложения поступали – ей и не снилось! Если бы не война…”
“Не волнуйся, мамочка, – попытался я ее успокоить, – Гитлер сделал намного хуже – он эту снайпершу описял, а потом и камнем в нее попал!”
Мать брезгливо поморщилась: “Дегенерат! Никогда, запомни, Сергей, ни-ког-да не водись с этой дворней!”
Я охотно ее заверил, что отныне и близко не подойду к компании Гитлера. Мать спросила: “А что Анжела? Спокойно на это смотрела?”
Я подтвердил, и тогда мать произнесла с горькой усмешкой: “Придут румыны, уж она им напишет донос…”
“И про меня тоже?” – спросил я испуганно.
“Про всех! – ответила мать. – Ничего, у нас тоже есть кое-что в запасе…”
И она мне поведала, что приказ директора о проведении школьного митинга “Руки прочь от Республики!” как зеницу ока хранит в коробочке с документами. Да и свидетелей того, как Анжела клеймила “кишиневскую клику”, – хоть отбавляй! А еще есть заметка, которую директор писала для стенгазеты “За независимость!”. Но самое главное, конечно же, – двойки, которые она щедро ставила на уроках молдавского языка коренным молдаванам, в то время как многие русские – и даже евреи! – имели у нее положительные отметки.
“Будем тонуть, – ядовито добавила мать, – и она с нами пойдет на дно!”
Я не стал уточнять, отчего нам предстоит “тонуть” и на каком “дне” мы окажемся вместе с Анжелой, но сомнений не вызывало: директора следует опасаться не меньше Гитлера. Немного подумав, мать заметила, что, пожалуй, самое время намекнуть директрисе, чем кончится для нее попытка свести с нами счеты. Она направилась к телефону, а я приступил к занятиям музыкой.
В последнее время Мендельсон мне давался с трудом, и этот день тоже не стал исключением. Из головы не выходили сцена расстрела снайперши и, конечно же, Гитлер, исполнивший в сцене главную роль…
Утром домой ненадолго заскочил отец. Весь взмыленный, чумазый и осунувшийся, он не был расположен к ссорам. Другое дело – мать: ее просто распирало от гнева. Пока он выкладывал из вещмешка крупу, консервы, хлеб, она кричала о грозящей нам опасности и проклинала его службу в ополчении, которая грозила всем нам выйти боком и в первую очередь – мне. Отец казался совершенно безучастным – не спорил и не оправдывался. Наскоро умывшись, он присел к столу. Завтракать не стал – налил холодной заварки, выпил залпом и потянулся к сигарете.
Я думал, мать переключится на табачный дым, но неожиданно она сменила тон. Меня это настолько удивило, что я отложил в сторону скрипку и замер в дверях.
“Коля, – произнесла она умоляюще. – Сережу надо пристроить в безопасное место. Это – наш родительский долг…”
Отец скользнул по ней отсутствующим взглядом, затем внимательно посмотрел на меня, и я сразу опустил голову, будто чего-то стыдился.
“Ты водишься с попами, – продолжала мать, – вот и замолви кому надо словечко. О себе я молчу, буду сама отвечать за свои ошибки, но ребенка мы просто обязаны оградить от всего этого кошмара. Тем более такого ангела!”
Она протянула в мою сторону руки, а я, сгорая от смущения, бросился к ней и зарылся лицом в халат. В отличие от отцовой униформы, шибавшей в нос пороховой гарью и потом, от материного халата пахло чем-то мирным и очень домашним.
Она еще долго рассуждала о моем музыкальном таланте, повторяя без устали: “ребенку уготовано великое будущее”, “наш родительский долг”, “гордость и слава страны” и тому подобное. Отец, казалось, ее не слышал. Раздосадованная его безразличным видом, она сняла со стены благодарность, выданную мне в школе искусств, и в сердцах швырнула на стол. Хотя в доме не проходило и дня без разговоров о моих грядущих победах на самых престижных конкурсах, я понимал: мать готова вывернуться наизнанку, лишь бы отец не отказал ей в просьбе.
До поры до времени он молча пыхтел сигаретой, старательно снаряжая рожок автомата. Закончив, устало произнес: “Отведу при первой возможности. На улицу пока не выходите, пару дней будет жарко. Продуктов у вас хватит, лишь бы не отключили воду. К окнам не подходите…”
Едва успел он договорить, в соседнем дворе громыхнуло так, что на кухне повыбивало стекла. Мать охнула, и я кинулся к ней в объятия. Отец при взрыве даже не вздрогнул. Собрав осколки и подметя пол, он посоветовал нам оклеить оставшиеся окна полосками бумаги, никому не открывать дверь и вечерами не зажигать свет. Затем он подхватил оружие: “Мне пора”. И направился к двери. По пути потрепал мою голову: “Выше нос, Серега! Обещал быть мужчиной – держи слово!”
К вечеру вновь ожило радио, и из новостей мы узнали о вступлении в город регулярных молдавских частей. Диктор призывал жителей сохранять спокойствие, проявлять терпение и бдительность. Нам поведали, что из-за Днестра уже спешит подмога и на днях в войну вступит Россия. Мать горько усмехнулась: “Лицемеры, ненавижу!”
Некоторое время спустя из репродуктора послышался незнакомый голос. Он обещал скорое восстановление конституционного порядка и предание справедливому суду зачинщиков смуты. Последнее мать, естественно, приняла на свой счет, и у нее вновь началась истерика. Увы, но я не в состоянии был ее утешить – у самого поджилки тряслись, словно меня вот-вот поведут на расстрел.
Вдобавок ко всему в доме отключили воду, свет, газ. Похрипев, радиоточка затихла. Телефон молчал уже третьи сутки, и мы ощущали себя отрезанными от всего мира, брошенными на произвол судьбы…
Ночь мы провели под кроватью. Мать объяснила: так будет безопасней – если обрушится потолок, пружины смягчат удар. Она читала, что так спасались во время Великой Отечественной войны.
Я спросил: “А эта война отечественная?”
Мать ответила: “Не знаю, но уж точно не великая”.
В туалет мы ползали на четвереньках – опасались снайперов. Стрельба не утихала до самого рассвета. Стекла в доме дребезжали от взрывов, ночную тьму пронзали осветительные ракеты, небо расчерчивали трассеры, надсадно выли сирены пожарных и “скорой помощи”.От жуткой какофонии я до утра не сомкнул глаз. Конечно, мать тоже не спала – что-то мерно бормотала себе под нос, но я не прислушивался. Когда же громыхнуло совсем рядом и с потолка посыпалась штукатурка, она заговорила громче. К моему удивлению, она молила бога спасти нас и, если мы останемся живы, клялась уверовать раз и навсегда. Чтобы не смущать ее, я притворился спящим, про себя обещав богу то же самое.
Под утро пальба немного стихла, и мы забылись тяжелым сном. Нас разбудил настойчивый стук в дверь. Мать забилась в беззвучной истерике, прижимая меня к себе. Она не сомневалась – за ней пришли. Я предположил, что явились мародеры, о которых говорили в городе, но она стояла на своем: “Румынская тайная полиция!” Глядя на перепуганную до полусмерти мать, и я дрожал как осиновый лист, напрочь позабыв о наказах отца. Она решила не подходить к двери в надежде, что незваные гости уберутся восвояси. Так, к счастью, и вышло, хотя неприятных минут пришлось пережить немало – в дверь колотили довольно долго. Мы беспрерывно взывали к богу о помощи, давая взамен все новые и новые обещания.
Вскоре после того как стук прекратился, ожило радио. Знакомый голос торжествующе сообщил: студия вновь в руках защитников города!
Я обрадовался – война еще не проиграна! – но мать меня осадила: “Без русских никакой победы не будет, а они нас предали…”
Словно в насмешку, в эфир пустили русские патриотические песни, и под раскаты “Вставай, страна огромная!” в городе возобновилась пальба.
Однако с радио стало спокойней, с ним мы уже не чувствовали себя такими одинокими и несчастными. Когда же микрофон предоставили священнику, настроение и вовсе поднялось – мать записала его имя. Теперь мы знали, к кому следует обратиться. Пока звучала молитва, мать приготовила поесть: бутерброды с холодной тушенкой и воду с вареньем. Ели молча, с нетерпением ожидая выпуска новостей. Мать нервничала: “Да сколько ж можно! Он что, будет читать всю Библию?”
“Видишь, мамочка, даже попы за нас!” – попробовал я ее приободрить. Но она, видимо, уже сама взяла себя в руки, потому что в ответ я услышал: “Лучше бы за нас были русские!”
Когда наконец начались новости, диктор сообщил: с утра идут ожесточенные бои у здания исполкома и рядом с мостом через Днестр. Там ополченцы прорывают блокаду.
В последующие дни радиостанция несколько раз переходила из рук в руки. Сражение то нарастало, то затихало – мы потеряли счет времени, а чувство опасности постепенно притупилось. Мимо окон мы ходили, едва пригибаясь, спали в кроватях, шумы за дверью нас больше не пугали, а перестрелки воспринимались на манер обычных городских звуков из давно забытой мирной жизни.
Главную опасность для жителей представляли ракетные и минометные обстрелы. Увы, наш дом находился в той части города, которой больше всех и досталось. Цель была выбрана не случайно – здесь высились в основном многоэтажки, и любое попадание вызывало немалую панику.
По характерному свисту я с точностью до квартала научился определять, на каком удалении от нашего дома прогремит взрыв. Каждый промах мы встречали с нескрываемым облегчением, поздравляли друг друга, будто случилось что-то великое. Когда в новостях говорили о погибших и раненых, мы делали вид, что нас это не касается.
Так продолжалось до тех пор, пока в очередном выпуске не сообщили о страшной трагедии в нашей школе: “румынская” ракета угодила в окно актового зала. По какому-то злому року это случилось в день вручения аттестатов. Взрыв прогремел во время торжественной процедуры, которую поспешили провести, когда очередной обстрел, казалось, затих. Диктор долго зачитывал фамилии погибших учителей и школьников. Бледная как полотно мать сидела на стуле, бессильно опустив руки-плети. Казалось, она вот-вот потеряет сознание…
Я старался хоть как-то ее приободрить, напоминая о нашем везении: “Не расстраивайся, мамочка, зато ты живая! Правильно папа сказал: не надо никуда ходить!”
Затем она приняла успокоительное и легла на кровать. Несмотря на жару, ее трясло, как в лихорадке. Я устроился рядом. Глядя в потолок, она сжимала мою руку, безучастно слушая рассказы о будущей замечательной жизни, когда я выучусь и стану великим скрипачом. На первом же сольном концерте мать сядет в почетной ложе, а я торжественно представлю ее публике. Встав с места, она поклонится залу, выражая признательность за овации в честь ее гениального сына…
Особой выдумки от меня не требовалось – подобные истории мать регулярно рассказывала сама, вдохновляя меня на репетиции.
На третий день, когда стрельба переместилась куда-то на окраины, по радио передали долгожданное известие: ополченцы разблокировали мост и выбили из города “румын”! Услышав новость, я носился по квартире, как ошалевший, не уставая повторять: “Молодец, папа! Вот что значит добрый воин!”
Мать восприняла сообщение сдержанно и к моему ликованию не присоединилась – должно быть, все еще находилась под гнетом трагического известия.
“Схожу-ка я в школу…” – озабоченно произнесла она и приступила к сборам.
Я не посмел ее отговаривать, хотя всем своим видом показывал – мне эта затея не нравится. Словно оправдываясь, она добавила: “Не волнуйся, теперь уже не так опасно…” По сути, она была права: опасность представляли лишь ракеты, но от них, случись такая судьба, не спастись ни на улице, ни за стенами дома.
Мать надела черное платье, купленное два года назад на похороны бабушки, и повязала голову таким же платком.