— А теперь освободим им дорогу. Мистер Дуглас, сюда, пожалуйста, ко мне!
Все бросились строиться по сторонам обоих закрытых пока главных выходов.
— Фогарти, приложи ухо к двери!
Фогарти приложил. Глаза его широко раскрылись:
— До чего же она громкая, эта чертова музыка!
Один из братьев Келли толкнул другого локтем:
— Скоро кончится. Кому полагается умереть, сейчас умирает, а тот, кому жить, над ним наклоняется.
— Еще сильней загремела! — оповестил нас Фогарти, не отнимая уха от дверной панели. — Вот: та-тамм! Значит, на экране уже КОНЕЦ!
— Бегут! — вырвалось у меня.
— Приготовиться! — скомандовал Тималти.
Мы все смотрели теперь, не отрываясь, на дверь.
— Гимн!
— Смирно!
Мы выпрямились. Кто-то отсалютовал.
Но взгляды по-прежнему были устремлены на дверь.
— Кто-то бежит, — прислушался Фогарти.
— Успел до гимна, а это главное…
Дверь распахнулась.
Хулихен вылетел наружу, запыхавшийся, но с улыбкой победителя.
— Хулихен! — закричали те, кто выиграл пари.
— А Дун, — еще громче заорали те, кто проиграл, — Дун где?
Ибо хотя Хулихен был первым, соперника его видно не было.
Из кино повалил народ.
— Может, идиота понесло не в ту дверь?
Мы стояли и ждали. Скоро во мраке ночи растаяли последние зрители.
Первым в пустое фойе заглянул Тималти:
— Ду-уун!
Ни звука.
— Может, он… там?
И они рывком открыли дверь мужского туалета.
— Ду-ун!
Ни ответа, ни даже аха.
— Боже, — воскликнул Тималти, — неужто сломал ногу и умирает где-нибудь на полу?
— Не иначе!
Кучка людей, как плавающий островок, качнулась в одну сторону, но тут же изменила направление и поплыла в другую, к двери в зал, втекла в нее и двинулась вниз по наклонному проходу; я поспешил следом.
— Ду-ун!
Но встретили нас Кланнери и Нолан, и они молча показали на что-то в глубине зала. Я два раза подпрыгнул, пытаясь заглянуть вперед, через головы. В огромном зале царила полутьма. Я не увидел ничего.
— Ду-ун!
Вдруг у четвертого ряда все остановились, и я услышал испуганные возгласы: оказалось, что Дун сидит на своем месте в четвертом ряду, у прохода, и глаза его закрыты, а руки сложены на груди.
Мертвый?
Да ничего подобного!
Слеза, огромная, сверкающая и прекрасная, скатилась по его щеке. А вот и еще одна, больше и прекраснее прежней, выкатилась из другого глаза. Подбородок у Дуна был влажный, и было ясно, что начал плакать он не сейчас.
Его обступили, над ним склонились, тревожно всматриваясь в лицо.
— Ты что, заболел?
— Плохую новость услышал?
— О боже! — воскликнул Дун. Он тряхнул головой, будто хотел с нее что-то сбросить.
— О боже, — произнес он наконец, — ведь у нее ангельский голос!
— Ангельский?
— Да, — кивнул он.