И вернулся уже вечером – с несколькими новыми, но незначительными ранами на теле, и с безумным, исступленным пламенем в очах. Он много пил, а потом вцепился в плечо своего, такого же пьяного соседа, и зашипел:
– Мне бесы в душу лезут.. Сегодня я сначала с отвращением рубил, ну а потом – как взяла меня злоба, уже не мог остановиться. И рубил. И рубил! И рубил!! Нескольких насмерть зарубил… Тошно мне… О–о–ох, тошно!..
Воин впился в него мутными глазами, что–то невразумительно пробормотал, и побрел на улицу…
Ночь. Палата храпит, смердит, кто–то во сне стонет, кто–то ругается…
Пьяный Творимир грыз грязную ткань, которая составляла стены, из глаз его текли слезы – захлебываясь в материи, он хрипел:
– Здесь все обезумели… И, если я не сбегу – тоже разума лишусь…
Так он решил бежать.
Спотыкаясь об тела, прошатался к выходу, вывалился под звезды. Пригибаясь, побежал меж иными палатами.
Уже у выхода из лагеря его окрикнул пост.
– Эй, кто идет?!
– Оставьте меня! – нервно крикнул Творимир – метнулся в сторону.
Бежал очень долго, а, когда наконец остановился – понял, что он среди поля, что лагерь остался где–то далеко, и что никакой погони нет.
Надеясь тут же обрести благодать, повалился он в травы.
И тут началось безумие.
Прежде всего, Творимир понял, что намертво врос в землю, и не может пошевелиться. Затем его грудь стала набухать, расти вверх – трещали, рвались кости, и, если бы он мог, то закричал от боли.
Кости складывались в стены, в здания, дворцы, стены. На стенах и на улицах складывались фигурки «разбойников», а вблизи от города, из лица Творимира сложился огромный военный лагерь. Тысячи и тысячи озлобленных, жаждущих крови воинов пребывали в душных палатках, и каждого из этих воинов чувствовал своим раздробленным сознанием Творимир. И он вопил тысячью голосов, он пил тысячью глоток, от терзался тысячами ран. На него наползали бессмысленные нагроможденья образов, но главенствовала злоба…
И Творимир вновь оказался в палате, где пили и гарлопанили. Некто одноглазый, с перекошенной ненавистью мордой, налетел на Творимира, и всучил ему отдающую сильным смрадом чашу, прохрипел:
– Ну, что же ты не пьешь?!.. Пей, тебе говорят…
Творимир, что было сил оттолкнул его, рванулся к выходу, запутался в темном от грязи пологе, под оглушительный хохот повалился… затем, все–таки вырвался на улицу.
Он был среди лагеря, который казался безмерно большим, нежели покинутый им недавно. Лагерь окружали рвы, были массивные стены, некоторые постройки вполне походили на дома.
Ну а возвышающийся над лагерем град был настоящим исполином. Сложенные из массивных гранитных блоков стены вздымались на десятки метров, и казались совершенно непреступными.
А войско государево готовилось к штурму. Кажущиеся бесконечными отточенные колонны маршировали, выстраивались в боевые порядки.
И повсюду была кровь. Кровь текла густыми ручьями, кровь дымкой висела; кровью была пропитана почва, дальние поля блистали кровавой росой.
Тогда Творимир сжал голову, медленно осел на колени, прохрипел:
– Что это?.. Откуда это наваждение?.. Как мне бежать отсюда?!.. Ну же ответьте!.. Кто–нибудь – ответьте!!!
И тут две сильные руки обхватили его сзади, сжали за ребра. Руки показались жгучими, тяжело было дышать. В глазах Творимира потемнело.
Он, думая, что это либо Бриген Марк, либо какое–нибудь чудище, из всех рванулся вперед, прохрипел исступленно:
– Выпусти!.. Ты, сволочь, гадина! Выпусти!
Руки разжали – он повалился на окровавленную землю. Вот уже вскочил, а знакомый голос приветливо окликнул:
– Да что с тобой, любимый?..
– Любава?! – он резко обернулся.
Она постарела. Прибавила весу, на лице появились морщины, но все же Любава по–прежнему была красивой, и, видно, очень гордилась, козыряла этой красотой. Высокая, сильная физически, одетая в мужицкие штаны и широкую рубаху, подошла, полошила полную руку ему на плечо.
– Это ты после вчерашнего?
– А что было вчера? – Творимир затрясся, и зашептал совсем уж жалобно. – Выпусти меня… Молю…
– Да как же я тебя выпущу, после всего?
– Выпусти меня из этого безумия… – по щеке Творимира покатилась слеза. – …За что мне такое наказание…
– Да – наверное, это у тебя после вчерашнего. Вчера яростный бой кипел! С рассвета и до заката. Сорок тысяч наших воинов зарублено! Но мы выбили ворота, теперь осталось совсем немного и город будет наш…
– Подожди, подожди… – Творимир пристально вглядывался в ее глаза. – Что это за город…
– У, они, гады – Любава погрозила городу кулаком. – До чего тебя довели! Тебе отдых нужен, но в тоже время – отдыхать никак нельзя! Скоро грянет решительный, последний бой!.. Это город Гробополь, и вот уже восемь лет как мы его осаждаем…
– Восемь лет! – в ужасе прокричал Творимир. – Чего же ради?!
– Бедный… Ради Гроба Весны, конечно… Ух, ну и зададим мы этим гнидам!
– А что между нами?! – стенал Творимир.
– Мы помолвлены! Я уже жду от тебя ребенка, и надеюсь, что это будет мальчик. Воспитаем из него воина–героя, полного ненависти к врагам…
Творимир трясся, вот схватил Любаву за плечи, встряхнул:
– Ты – дьяволица!.. Это ты создала Гробополь! Восемь лет жизни потеряно?!.. Нет – не верю!..
– Так взгляни на себя!
Любава выхватила небольшое зеркальце и поднесло к лицу Творимира. И он увидел испещренное шрамами, потемневшее от гари лицо. Глаза холодные, злые – видно, что человек этот привык к убийствам.
Творимир повернулся и побежал. И теперь он вспоминал, что действительно были сотни кровавых схваток. Почти каждый день он ходил на штурм, терял товарищей, напивался, иногда виделся с Любавой. Любава ему не нравилась, но в этой страшной жизни, она одна говорила, что любит его, и он как утопающий цеплялся за нее.
…Долго–долго бежал по лагерю. Вот и ворота. На его счастье въезжал какой–то обоз – Творимир проскочил. Сзади заорали, вот свистнули стрелы. Одна огненным жалом впилась Творимиру в руку. Он не чувствовал физической боли, но все бежал и напряженно думал: