Станция жила обычной жизнью.
Ярко вспыхивали огни семафоров, гудели мощные локомотивы, пыхтели громкоговорители, резво носились по высоким перронам носильщики. Мимо приземистого вокзального здания ежедневно проплывали скорые поезда и тяжелые грузовые составы. Иногда они приостанавливали свой бег, и тогда облаченные в оранжевую униформу смотрители начинали натужно постукивать молоточками по блестящим колесам и выискивать малюсенькие трещинки, чреватые в пути большой бедой. Вагонные рестораторы пополняли запасы своих кладовых. Чинно прохаживались по перрону обутые в высокие кожаные полуботинки бравые блюстители порядка.
Станция жила как обычно.
Вот только... Вот только одно-единственное выделяло ее в ряду прочих железнодорожных станций, щедрой рукой рассыпанных по бесчисленным стальным магистралям, веткам и веточкам огромной, раскинувшейся на полмира страны.
Составы мчались через эту станцию только в одном направлении - с Запада на Восток. А может на Север, на Юг, в неведомые края. Никто не знал точно. Ибо никто не ведал куда сворачивают серебристые рельсы там, вдали, за последними выходными семафорами. В те дали никто никогда не заглядывал. Все видели лишь одно - поезда идут Туда, и никогда Обратно, волшебство какое-то. Все видели, ничего не понимали и - боялись.
Настоящая дорога с односторонним движением.
Вот так.
X X X
Старуха пришла.
Она пришла на похороны несмотря на ненастный день. С раннего утра заладил мелкий, противный дождик, а сейчас, во время похорон, он полил еще сильнее.
Но она все-таки пришла. Дома уже начинают волноваться. Наверняка Им показалось странным ее желание прогуляться под дождем. Что ж, пускай поволнуются.
Было время, она боялась похорон. Вначале боялась, затем - побаивалась, а нынче - почти все равно.
Много-много лет тому назад, когда она была Девочкой, тоненькой и стройной, ей и в голову бы не пришло, что через много-много лет она с уважением отнесется к Прошлому, которое так и не наступило.
Она остановилась довольно близко от вырытой могилы. Рядом стояли незнакомые люди, стесняться было нечего. Те, кто мог ее узнать сами были стары. Кроме того, они промолчали бы. Чужая жизнь и чужая смерть.
Тому, кого хоронили, было за семьдесят, ей - немногим меньше. На самом деле, они были не очень стары, но время нельзя повернуть назад.
Один землекоп крикнул что-то другому, она не разобрала; тот, другой, что-то ответил первому, она опять не разобрала, гроб опутали толстыми как щупальца канатами и стали осторожно опускать в загодя вырытую яму. Старуха не смогла сдержать тихих слез, уголки прищуренных глаз ее увлажнились и ей пришлось вынуть из сумочки платок. Она когда-то любила его. Того, кого хоронили.
Он так и не узнал об этом. Не суждено.
Она молча, не всхлипывая, плакала, но рядом стояли незнакомые люди, а те кто мог ее узнать сами были стары и они научились молчать.
Гроб начали засыпать землей. Жалость уступала место страху. Старуха понимала, что ее час недалек.
Она знала о его жизни больше, чем он мог предположить. И не только из газет.
Она следила за ним. В пределах ее скромных возможностей. Скромных, но возможностей.
Она следила за ним и после того, как отказала ему, и после того, как вышла замуж и родила детей - двоих мальчиков, а через несколько лет еще и девочку. Ей даже казалось, что она никогда не любила его. Но она любила. Лишь со временем Старуха призналась себе в этом. Она стала мудрее.
Мудрые страшатся только смерти.
Люди постепенно начали расходиться. Ей тоже пора было домой, ведь ее с нетерпением ждали. Во всяком случае, она в это верила.
И только недавно простившегося с жизнью человека больше никто не ждал. Старуха не могла простить себе этого, но время нельзя повернуть вспять.
Она умела неплохо скрывать свои чувства. Она умела скрывать их даже от себя самой.
Когда она наконец вернулась домой, зять накрывшись газетой мирно посапывал на мягком, широком диване, а дочь что-то стирала в ванной комнате.
Они даже не заметили как она вошла. Они ничего не знали о Нем. Впрочем, слышали кое-что. Шли двадцатые годы нового столетия и Советский Союз, как ни в чем ни бывало, продолжал существовать. Образованные люди, в общем, пофамильно знали тех, кто был причастен к руководству огромным государством.
Ее домашние тоже слыли образованными людьми.
X X X
Час пробил и последняя секунда принадлежавшая привычному миру, миру переполненному лунным светом, легкими весенними дождями, голубыми рассветами и беззаботным детским смешком, тихо отошла, превратившись в глухой звук, с которым комок сыроватой земли упал на крышку деревянного ящика. Моего гроба.
Единственное истинное чувство, овладевшее мною с головы до пят, - это удивление. И владеть мной оно будет еще долго. К чудесам я не был подготовлен, не так меня воспитывали и не так учили. Изумление - для человека с моим жизненным опытом - все же излишне острое ощущение, так что остается только удивляться. Неужели наука столь беспомощна и люди еще нескоро узнают всю правду о загробном существовании, если вообще узнают ее? Или по неведомым причинам именно я оказался непонятным исключением из общего правила, согласно которому душа является вредной поповской выдумкой, тогда как бренные останки человеческого тела медленно, но верно разлагаются на невыносимо пахнущие химические соединения, прежде чем окончательно обратиться в прах? По поводу тела мне трудно судить: в одно и то же время я как-бы и ощущаю его, хотя и не вижу ничего из-за окружающей меня абсолютной тьмы, и не ощущаю, так как обычные и каждодневные его потребности никак себя не проявляют. Я не в силах шевельнуть рукой или ногой, ни даже пальцем, но немощь эта вызвана не утратой двигательных способностей или тяжким поражением нервной системы, а вековечной усталостью, которой пронизана каждая клетка, каждый сустав и каждая мышца после семидесяти лет непрерывной жизни. Но - если следовать картезианцам, - я существую, так как, безусловно, мыслю. Говоря откровенно, для меня это - приятнейший сюрприз.
Впрочем, ничего похожего на рай, чистилище или ад здесь и в помине нет. С самого начала, вернее сказать, с самого конца, я очутился под воздействием вполне земных реалий. Излишне плотно поужинав, я забылся в беспокойном сне, и в дальнейшем уже не смог оказать кошмарным видениям достойного сопротивления. Презренный злоумышленник безжалостно истязал мою плоть - и сейчас меня охватывает что-то вроде дрожи, как вспоминаю горящие бездонной злобой жестокие бирюзовые глаза, искаженные звериной яростью черты лица, судорожную хватку душивших меня костлявых рук; припоминаю, как отчаянно я боролся и как истощал силы, капля за каплей, в неравной борьбе; как поразил меня, вконец ослабевшего, смертельный ужас безысходности, как страстно желал, но не мог проснуться, как замирало и, наконец, замерло мое сердце. Миокард омертвел глубокой ночью, а ранним утром до моих ушей, - не знаю каким образом, но у меня сохранилась способность различать звуки, - донеслись жалобные и довольно бессмысленные причитания жены. Не скрою, мне стало немного жаль ее - видит бог, с ума по ней я никогда не сходил, но столько лет рядом... нам нелегко придется друг без друга. Так хотелось бы верить в искренность ее горя, до чего же я все-таки недоверчивый человек! Холодная трезвость мышления всегда была мне присуща, являясь, так сказать, моей характерной прижизненной особенностью, и неприятно щекотавшие слух причитания не помешали мне быстро осознать успокаивающее значение того факта, что в старости ей осталось на кого опереться. Верю и в то, что так или иначе, но применяя все же вполне достойные для нашего смутного времени способы, мне удалось - как бы помягче выразиться - немало поспособствовать и тому, чтобы дорогие мне люди, - в основном родня, конечно, но и некоторые из близких друзей тоже, - не пошли бы по миру. Хотя, сказать по правде, после известных событий я не особенно рассчитываю на их благодарность, ибо уверен - они еще обвинят меня в авантюризме и наплевательском отношении к интересам семьи. Что ж, признаю - у этих обвинений найдется резон, ведь беда никогда не приходит одна и именно сейчас финансовое положение моего семейства оставляет желать много лучшего. Сложись кое-какие события, предшествовавшие моему возвращению в Тбилиси, несколько иначе, родне моей не пришлось бы сейчас суетиться, все было бы сделано за них, а им бы оставалось лишь выполнить последнюю почетную обязанность: стоя у изголовья гроба отвечать на формальные рукопожатия целой армии соболезнующих. Будь я поумнее, меня, разумеется, похоронили бы на более приличествующем моему общественному статусу кладбище и, безусловно, за государственный счет. Но так уж получилось, что по недостатку ума я не пожелал платить за сомнительную честь будущих пышных похорон непомерно высокую цену. Ум - умом, но, как мне кажется, это оказалось правильным решением. Во всяком случае, в моем нынешнем положении ничтожное значение преходящих ценностей слишком очевидно.
Хоронили меня - поскольку пантеон был исключен, - на старом городском кладбище в Багеби. Бренные останки моих родителей покоятся далеко за городом, вовсе в непрестижном месте, и воссоединить меня с ними государственные органы сочли не вполне удобным. Спорное, но с учетом извилин моей биографии, понятное решение. Вся земля в Багеби давным-давно распределена, так называемые "выморочные" участки можно заполучить только по блату или за большие деньги, но в моем случае роль блата выполнило ходатайство упомянутых выше органов, деньги же пришлось заплатить семье, так как государство не пожелало еще и тратиться на своего блудного сына. Возлежа при свечах на древней деревянной тахте, под зеленым бархатным покрывалом, мне пришлось стать невольным свидетелем горячих споров, разгоревшихся по данному поводу между моими ничего не подозревавшими родственниками. Если отвлечся от неизбежных в таких ситуациях словесных выпадов, обусловленных всеобщим ослаблением эмоционального контроля, то следует признать, что без существенной финансовой поддержки, оказанной моей семье чуть ли не посторонними людьми, мой прах так и увезли бы далеко за городскую черту, что в дальнейшем создало бы моим детям и детям моих детей немалые затруднения и, насколько могу судить о человеческой натуре, было чревато дурной ухоженностью моего последнего пристанища... Ну, это в мирных условиях, конечно.
Но вот головная часть медленно бредущей по узкой дорожке, похожей на удав процессии, достигла места печального назначения, гроб опутали толстыми канатами и стали осторожно опускать в заблаговременно выкопанную могильщиками яму. Меня, мертвого, вновь охватило уже немного притупившееся ощущение неопределенного страха. Что если погружение в мир мертвецов означает повторную, уже всамделишную смерть? Я всерьез испугался, что в ту самую минуту, как меня накроет землей, навсегда потеряю самое драгоценное, единственно ценное, что у меня осталось - Его Величество Слух. Изо всех потусторонних сил вслушивался я в окружающий, еще так недавно родной мне, а нынче такой зыбкий мир, и сквозь смесь разнообразных звуков, гомон толпы, рыданья бедной моей супруги, мерную дробь моросящего с утра дождя о крышку гроба, будучи наполовину уже засыпленным землей, вдруг отчетливо разобрал слова, произнесенные одним из землекопов: "А позавчера-то, когда мы отсюда косточки повыкапывали, земля, кажись, была посуше".
Я был возмущен. Участок, понятное дело, выморочный, но так откровенно... Но чуточку после, когда на крышку гроба упал последний комочек земли, а Слух мой так и остался при мне, мое возмущение улеглось. Какая, в самом деле, разница? Земля - это земля. А потом даже стало смешно. Неужели душа моего истлевшего предшественника витает поблизости, поминая недобрым словом как корысть и шарлатанство живых людей, так и созданные ими законы всеобщей конкуренции?
Черт с ними, с живыми мошенниками! Сами того не ведая, они оказали мне большую услугу. Мне нравится Багеби. Это ведь не только кладбище, полвека назад здесь начиналась маленькая деревушка, кончался город. Отсюда отходили автобусы в дачные поселки, отстроенные на склонах окружавших Тбилиси с юга невысоких горных кряжей. Ныне же это местечко - старый уютный мостик, связывающий меня с детскими, да и не только с детскими годами, здесь мне не холодно, не тоскливо и совсем не одиноко. Здесь я почти дома, среди своих. Конечно, за прошедшие десятилетия тут многое переменилось; понастроили немало жилых домов, гостиниц, а чуть повыше по склону - и вилл, капитально расширили дорогу, разбили несколько миниатюрных сквериков, воздвигли памятники царю Георгию Блистательному и классику грузинской поэзии Тициану Табидзе, но кое-что осталось нетронутым, таким же как тогда. Совершенно не изменился невзрачный вход на кладбище, неизменны вечные мраморные надгробия - некоторые из них по пышности не уступают фараоновым усыпальницам, - с высеченными на них датами рождения и кончины, да и приезжие вертихвостки - обитательницы старенькой Вакинской турбазы, - все так же привлекают местных донжуанов. Мир и спокойствие, оказавшись сильнее времени, наделили бесчувственные предметы живым содержанием, обратили их в переживших меня ровесников. Ведь очень скоро выяснилось, что под землей вовсе нет той гробовой тишины, которой все мы так страшимся. Трудно пока сказать, изменились ли мои представления о времени, а если изменились, то каким именно образом, - но уже через несколько загробных часов, до меня сквозь земную толщу донеслись звуки - чего бы вы думали? - смеха. Раскатистый мужской гогот, бесполое хихиканье, затем опять гогот - будто кто-то, несмотря ни на какое кладбище, рассказал сальный анекдот.
Чем больше проходило времени, тем достовернее и отчетливее различал я всевозможные звуки. Радиус их проникновения постепенно увеличивался и вскоре я уже без особых усилий улавливал шуршание шин мягко пружинивших по асфальтовому покрытию шестирядного хайвея с поэтическим названием "Пастораль" - возможно, намек на то, что и полвека назад здесь пролегало узкое шоссе, ведшее к утопавшему летом в праздности и прохладе, и расположенному всего в нескольких километрах от душной и скучной столицы дачному городку, название которого приезжим вертихвосткам всегда нелегко было выговорить - Цхнети. В те времена еще не существовало узаконенного ныне правила именовать все сколь-либо важные магистрали цветастыми прозвищами, да и автомобили были тогда совсем другими, немного недоразвитыми что-ли, но так уж получилось, что и поныне здравствует сей порядком разросшийся дачный поселок, действует автобусное сообщение между городом и Цхнети, а городские троллейбусы, устало подвывая на подъемах, довозят до конечной остановки - Багеби - возвращающихся с центрального тбилисского рынка цхнетских крестьян. По прежнему Цхнети является пристанищем множества частных и государственных дач, именно здесь расположен обновленный комплекс правительственных вилл; как и встарь, отдыхающие здесь летней порой семьи причисляют себя к элите. И вот, спустя некоторое время, мой обостренный слух стал улавливать даже быстрый топот прохожих, спешащих с конечной троллейбусной остановки на остановку автобусную и пытающихся обогнать друг друга, ибо длина очереди на местный автобус так и осталась неизменной, не подверженной ветрам времени величиной. Не исключено, что в дальнейшем я научусь определять, кому именно принадлежат те или иные шаги: подуставшему дачнику, спешащему к жене и детям с переполненной продуктовой сумкой в руках, возвращающемуся после удачной торговли урбанизированному крестьянину, или молодому парню у которого много ветра в голове. Может быть, частота звуков, рожденных шагами там, наверху, станет для меня чем-то вроде часов, и в будущем я смогу отличать беспокойное и живительное утро от сонного жаркого летнего дня, а ускользающие в прошлое вечерние минуты от покрывшей город и людей тягучей тьмы. А может случится и так, что я научусь угадывать по шагам настроение людей, сопереживать им, волноваться за них, вновь стану одним из них, все начну заново, кто знает, может быть!...
Мысленно возвращаюсь к той счастливой поре, когда и сам был Молодым Парнем с Ветром в Голове. Ничем особенным среди сверстников я не выделялся, хотя нашлись бы и невзрачнее меня, не хочется быть к себе слишком уж несправедливым. Было много и других Молодых Парней, у тех под черепной коробкой свистел не то чтобы ветер, а сокрушительный ураган, слепой и беспощадный. И в то поистине счастливое для меня время, я неоднократно проделывал этот самый путь, с конечной троллейбусной остановки на начальную автобусную, и наоборот. Наверху, в Цхнетах, у моих близких родственников была дача, на которой в школьные года мне довелось провести не одни летние каникулы - владельцы ее всегда приглашали на отдых детишек своей не очень многочисленной родни и это было в порядке вещей. Родители обычно отправляли меня сюда на весь июль месяц, а с августа у отца начинался отпуск и тогда мы всей семьей отправлялись на море, куда-нибудь в Сочи, где так весело было собирать на пляже похожие на лайнеры мокрые камушки и... Но я отвлекся. Дача была по тем временам роскошная: двухэтажная, отстроенная качественным некрошащимся кирпичем оранжевого цвета, с флигельками, мансардами, просторной верандой на верхнем этаже, с подземным гаражом и массой подсобных помещении непонятного мне назначения, с винтовыми лестницами и фонтаном, в котором вода плескалась по причине отвратительного водоснабжения крайне редко - дача эта и нынче гордо возвышается над окружившими ее с течением времени на той же улочке строениями поменьше, ну а в те то годы... Главным достоинством дачи все же был, по моему, замечательный сад со всеми закоулками которого я был прекрасно знаком. Чего здесь только не было! Здесь росли и важные, преисполненные самоуважения и плодоносившие каждой осенью - увы, уже после каникул - ореховые деревья, и легенькие черешня с вишней, и неприхотливые яблони и груши, и поспевающие уже к середине июля сливы различных сортов, и ворчливо-колючие кусты ежевики вперемешку с молодыми и низенькими тутовыми деревьями, и, наконец, расцветавшие юной девичьей улыбкой красные и белые розы, это их нежными лепестками, бывало, усеивал игривый вечерний ветерок ведущие к фонтану дорожки. А виноградник, сей некоронованный король земли грузинской, венчал местную флору так, как венчает улетевшую молодость красотки обручальное кольцо. Здесь было, особенно в первую, жаркую половину дня, столько праздности и ничегонеделания, что я порядком от них уставал. До наступления вечера, как правило, царила скука, хотя и в дневные часы, несмотря на зной, мы - ребята, обитавшие в стоявших по соседству дачах, - иной раз гоняли мяч по пустырю под палящим солнцем, рискуя получить солнечный удар. Зато позже, когда светило склонялось к земле, наступало оживление. Бегать и играть можно было в полную силу, без опаски за здоровье, а часто нам удавалось даже общаться с девчонками, стайками высыпавшими на улочки и поляны. Этими ясными и теплыми вечерами так искренне, без оглядки на грядущие школьные испытания, верилось в громаду счастья и в бессмертие души и тела... Впрочем, движимый благостной ностальгией по прошлому, я, ненароком, рисую себе слишком уж идиллическую картину. Холод, отчуждение и вражда тоже не терялись и терпеливо ждали своего часа, оборачиваясь то грозой, то ссорой.
А время шло, месяц за месяцем, год за годом. Ближе к совершеннолетию жизнь начала показывать коготки, да и я норовил высвободиться из под родительской опеки. Властно заявлявший о себе инстинкт самоутверждения и невесть откуда появившиеся соблазны подталкивали меня к нарушению привычных запретов и к приятию неведомых мне ранее правил игры. В старших классах мои школьные отметки стали более пестрыми, - слава богу, у меня хватило ума не портить их окончательно. Футбол, шахматы и походы по окрестным холмам несколько сдали позиции, взамен я научился играть в карты - особенно часто мы с ребятами сражались в джокер и кинг, хотя до секи и преферанса дело тогда не доходило. Каникулы я по-прежнему проводил в Цхнетах и там, волей-неволей, перезнакомился со многими известными моему поколению старшеклассников забияками, драчунами и даже наркоманами, благо летом из города их сюда наезжало немало. Хулиганье липло к правительственным виллам, к "золотой" и "позолоченной" молодежи, к сыночкам подпольных магнатов или влиятельных чинов, которые и составляли основной контингент цхнетских дачевладельцев. Городские искатели легкой жизни слетались поближе к ним, как мотыльки к свету, ведь "золотых" и "позолоченных" сподручно было и Вовлекать и Доить. Все случалось: драки, поножовщина, кражи - последние особо ценились среди молодых людей, искавших и находивших себе идеал в многоцветье сиюминутных развлечений и принципиально отвергающих все, связанное с традиционными грузинскими представлениями о Добре и Зле. Спутаться с этой публикой рисковал любой парень моего возраста, проводивший в Цхнетах летние каникулы. К счастью, мое место в том смешанном обществе всегда было не в первых рядах, а так - с бока припека. Нет худа без добра, даже не в очень большой дозе эти сомнительные знакомства сослужили мне полезную службу, постепенно я стал больше и лучше видеть. Период невольного преклонения перед животной силой довольно скоро сменился периодом откровенного презрения к ее адептам. Природная осторожность удерживала меня от возможных глупостей, искусы преступных соблазнов оказались не столь уж притягательными и вскоре я, в богом и семьей данных мне пределах, научился пускай не отделять, но хотя бы немного отличать плевелы от зерен. Ввиду того, что я довольно быстро - наверное, в силу того, что много читал, - раскусил подлинные и поразительно дешевые амбиции многих "героев" того времени, избежал я и бремени дружбы с ними. Я старался не лезть на рожон, стремился к относительному покою, даже карточную игру забросил, сходился больше с теми, кто чем-то походил на меня и, в результате, у меня не возникало серьезных, травящих душу конфликтов с покуривавшими "травку" обладателями ножей и кастетов. Это рассудочное умение оставаться в стороне, кстати сказать, неоднократно помогало мне в жизни. Зато я узнал чем дышат эти люди, что они представляют из себя на самом деле, и это знание сыграло важную роль чуточку позже, в студенческую пору, когда определялись взгляды и окончательно формировались жизненные установки.
Часто наведывался я в Цхнети и в университетские годы, - то просто погостить у друзей-товарищей, то всласть наиграться в футбол, все-таки этот вид спорта всегда находился в Грузии вне конкуренции. Здесь у "министров" были сооружены неплохие спортплощадки и нас, любителей погонять мяч, не страшили проволочные заборы средней высоты, через которых мы, в случае необходимости, перемахивали, и в это так трудно вериться сейчас. Все - прах, все - тлен.
Удивительными свойствами обладает человеческая память, этот непонятый никем до конца феномен на грани реального и придуманного. Неужели все было? не мертвец, которого понемногу и без опаски съедают непривередливые черви, а полный энергии и жизни, а порой даже внушавший симпатию молодой человек, из года в год втискивался то в набитый пассажирами старенький, пыхтящий на сплошных подъемах автобус, то в маршрутное такси, то, если средства позволяли, в такси обычное - желтоватое, с чашечками по бокам, зеленым огоньком за ветровым стеклом и нещадно щелкающим счетчиком. А ведь так бывало. Бывало и в те времена, когда Цхнети еще был заполнен деревенским ароматом, и в те, когда наступавший большой город окончательно заключил модный дачный поселок в свой грубоватые объятия.
Никогда не было у меня таких идеальных условий для отдыха, раздумий и всяческого рода воспоминаний как сейчас. Здесь, под землей, именно память возлагает на себя функцию времени. Оно, время, как бы сконцентрировалось в малом пространстве и, вместе с тем, осталось бесконечно растянутым. Такая сосредоточенность времени, - это удачно и очень удобно. Время словно сгусток, словно обладающая объемом материальная точка, по ее поверхности можно бродить сколько угодно, никаких границ нет и в помине, а при желании или необходимости можно подняться в "атмосферу", удалиться на любое расстояние от поверхности и рассматривать этот сгусток под любым углом зрения, и тогда в его поле попадают то далекий предок современного человека, идущий с каменным топором в волосатых лапах на другого такого же получеловека-полузверя, то молодые люди со спортивными сумками через плечо, расталкивающие недовольную и медленную очередь на автобус. Можно мгновенно перенестись на двести лет вперед и узнать как разрешило выкарабкавшееся из люльки человечество проблему экологически приемлемого энергоснабжения мегаполисов; потом перевести стрелку часов обратно лет, эдак, тысячи на три, отведать царских лакомств на пиру у ассирийского властителя, воочию убедиться в том, что надсмотрщики не церемонились с голыми, блестящими от пота, надрывающимися в каменоломнях рабами, а миг спустя приземлиться среди рисовых полей какой-нибудь Демократической Кампучии, свободной птицей пропорхать над ее реками и долами, полюбоваться, как людей другие, тоже люди, сбрасывают в водоемы с жирными крокодилами, отметить про себя охотничий блеск в глазах вошедших в раж палачей, и заодно поприсутствовать в здании на Ист-ривер на сессии Генеральной Ассамблеи ООН во время обсуждения кампучийского вопроса и послушать как утонченные дипломаты с наивысшим образованием и изящно повязанными галстуками, с рвением, достойным лучшего применения, защищают самых, пожалуй, отвратительных людоедов двадцатого столетия. Не нужны визы, никто не требует от вас ни заграничных паспортов, ни специальных пропусков; никто не проверяет отпечатков ваших пальцев и не интересуется содержанием вашего досье. Если только вы наделены некоторым воображением, оно, воображение, само стремится материализоваться. И основным элементом этого процесса является, безусловно, память, так как в конечном счете воображение ничто, кроме как множество расцвеченных картинок, извлекаемых из прошлого по прихоти хозяйна и настраивающихся и наслаивающихся друг на друга. Ну а после, в заданную точку пространства-времени, в ваш собственный гроб, всегда можно вернуться, ваше последнее убежище никуда от вас не убежит. Не исключено, что со временем я в еще большей степени осознаю преимущества своего нынешнего положения. Может смерть и есть истинно полноценная жизнь.
Сейчас мне кажется, что прогостил я на матушке-земле вполне достаточно для того, чтобы не превратиться в немощную обузу для близких людей и должен быть благодарен всевышнему за это. И хотя еще совсем недавно, отмеренный мне судьбой срок в семьдесят лет показался бы мне коротковатым, нынче я вполне удовлетворен. Ощущение такое, будто мой уход из жизни, не имея ничего общего с самоубийством, был сознательным актом, совершенным мною в здравом рассудке. Только немного жалею, что в далеком прошлом переживал минуты, когда, стыдно признаться, побаивался скорой и безвременной гибели. Или случайной, нелепой, - что равноценно. Скажем, от меланомы в тридцать два года, от инфаркта в сорок, или в авиакатастрофе в сорок пять. Сколько раз, бывало, напряженно вглядывался в пустячные болячки, беспокоясь не задета ли родинка, или с тревогой вслушивался в равномерный гуд собственного сердца, явственно представляя себе искрошенную атеросклеротическими бляшками стенку кровеносного сосуда. А сколько раз замирало сердце что при взлете, что при посадке, пусть и стыдновато было признаваться себе в такой трусоватости. Пожалуй, без этих, как выяснилось потом, никчемных и беспочвенных страхов легче было бы жить. Хотя, кто его знает, никогда не бываешь уверен в таких делах наверняка. Может подспудная возможность внезапной смерти играла стимулирующую роль, подталкивала к действиям, служила лекарством от лени, гарантировала день сегодняшний.
Почему же я так уверен, что семьдесят лет - вполне достаточный срок? Да потому, что шагая по жизни заново, ступенька за ступенькой, пролет за пролетом, вновь и вновь убеждаюсь, что протекала она по довольно интересному и яркому, если не сказать - бурному, сценарию, при том, что яркость эта была совсем не очевидна. Срок, отпущенный нам природой, можно использовать по-разному. Жизнь чем-то похожа на цветной кинофильм, и если он вызывает интерес, то забываешь о духоте, не обращаешь внимания - до поры до времени - на редкие, но излишне громкие переговоры соседок по креслу, не выходишь из себя из-за случайных покашливаний, а покидая зал не ощущаешь изжоги скрытого недовольства. Скорее наоборот, тобой владеет чувство близкое к счастью. Так и жизнь. Если она была полноценной, - нечего горевать. Как и всем, мне тоже доводилось испытывать кризисы, впадать в отчаяние, совершать обрекавшие меня на зубовный скрежет и бессильные угрызения совести поступки, но никогда в жизни не опускал я преждевременно рук и никогда не приходился жизни пасынком, - хотя последнее, конечно, не вполне моя личная заслуга, предпосылки тому были созданы, надо признать, моими родителями, мир их праху. Жалею только об одном, о том, что так и не удалось приложить руку к созданию культурных ценностей, к тому вечному, что только и ценится в памяти человечества.
Как я только что отмечал, усопший располагает массой свободного времени. И этот океан свободного времени, то есть времени и свободы вместе, поневоле настраивает на философский лад, вынуждает мыслить. Когда-то кто-то выразился так удачно - Вечные Вопросы. Они и взаправду вечны, подобно малым детям вечно требуют ответов и никогда не бывают удовлетворены ими. Они и здесь, в подземной темнице, самые важные и самые главные. Единственное различие, по сути дела, заключается в перемене грамматических времен. От "кто я" до "кем я был", от "как мы живем" до "как мы жили", или даже до "как мы будем жить", потому что по времени здесь путешествуешь как тебе заблагорассудится. И как всегда, как и при жизни, если хочешь подобрать сколь-либо достойный ответ, приходится начинать с самого начала, не забывая при этом, что к вопросам типа "кем же я был", следует относиться с известной долей юмора. Впрочем, человеку с короткой памятью надеется не на что. Память, - это не только мощное оружие, искусно используемое Игроком для победы над действительными и воображаемыми соперниками. Это еще и уникальный щит, противостоящий внешней психологической агрессии и ставящий естественный предел тенденциям, направленным на подавление творческой мысли и уничтожение личности. Это еще и ценнейший исследовательский прибор, прецизионный инструмент, позволяющий изучать окружающий мир. Память - стайер, преследующий тебя всю сознательную жизнь. В определенном смысле справедливо утверждать, что память это - Все. Без нее бесполезны любые знания. Манкурт никогда не сможет поставить перед собой вечные вопросы, не хватит духа. Потому что для этого необходимо заново и беспристрастно оценить свои поступки; оправдаться там, где никто и никогда не требовал никаких оправданий; не позволить осудить себя тогда, когда осуждают все; не опускаться до исповеди, а возвышаться до нее; не бояться правды оставаясь наедине с собой; уметь любить и уметь ненавидеть, и еще уметь вовремя рассмеяться и протянуть руку помощи человеку, потерявшему всякую надежду.
У каждой исторической эпохи - свои законы, у каждого участка биографии - от перегиба до перегиба - свои цели. Цели эти чаще всего оставались недостижимыми, и это было совсем неплохо, ибо далеко не всегда достижение цели идет на пользу человеку, придумавшему ее в горячке буден. Но в тех редких случаях, когда цель все же подчинялась мне, я испытывал ни с чем не сравнимое блаженство. Допускаю, что подобное отношение к цели характерно лишь для людей определенного склада и является всеобщим лишь постольку, поскольку является всеобщей такая человеческая черта, как Властолюбие. А это весьма аморфная всеобщность. Разве обычный, рядовой гражданин заглядывает в завтрашний день? А сколько еще на земле рецессивных личностей, блеклых, тусклых и безразличных людей, а то и глупцов, цели которых не заслуживают даже упоминания? Истинно властолюбивые люди находятся в постоянном меньшинстве, и если они все же заметны на фоне общей серости, так только потому, что не особенно разборчивы в средствах. Но ошибочно впадать и в другую крайность - стремление индивидуума к власти не всегда связано со стремлением во чтобы-то ни стало навязать обществу свою точку зрения. Мое Властолюбие выражалось прежде всего в том, что я всегда старался отстоять свои естественные права и сохранить за собой возможность принятия независимых и автономных решении, невзирая на давление извне. И это было главным, что отличало его от честолюбия или тщеславия, хотя, по общему мнению, я вовсе не был свободен и от этих недостатков. То, что мне впоследствии довелось занять определенное и весьма ключевое место в существующей и поныне системе управления государством - просто игра судьбы, в надлежащий момент легко сменившей насмешливую благосклонность на презрительный гнев. По моему, Властолюбие, прежде всего, черта характера, а черта характера и примитивная борьба за власть в маккиавелистском духе - совершенно различные вещи, они могут соприкасаться, а могут и нет, волею судеб в борьбе за власть приходилось участвовать и нечестолюбивым по природе людям, мало ли какие исторические условия были тому причиной! Властолюбия различных людей так же мало похожи друг на друга, как улыбка младенца на улыбку государственного деятеля на церемонии подписания договора о военно-полицейском сотрудничестве. Да и в течении жизни одного человека эта его черта нередко трансформируется, подвергается воздействию уходящей молодости и наступающей зрелости, иной раз даже мудрости, бывает, обращается в свою противоположность. Одним словом, проявляет себя весьма причудливо и совершенно по разному, я бы сказал так - диалектически, от стремления Разрушать до попыток спасти от разрушения и развала, попыток Удержать.
На вопрос о том, кем же мне все-таки довелось быть, формальный ответ можно поискать, например, в некрологе. Только самое лучшее, часто самое лживое. К сожалению, во все времена стиль литературного содержимого любого официального некролога зависил в первую очередь от должности, которую в момент кончины занимал покойный, его человеческие качества не играли никакой роли. Так было и в пору моей молодости, и в пору моего увядания. С собственным некрологом мне посчастливилось ознакомиться еще до начала панихиды. Мои бывшие коллеги все же решились опубликовать его на страницах центральной прессы. Некролог присутствовавшим зачитал вслух мой двоюродный брат, исконный тбилисец и старый ловелас, так и не выучившийся как следует говорить по-русски, а я лежал себе в гробу и, дивясь комедии, поневоле вслушивался в реквием по себе самому. Благодаря витавшим в воздухе многочисленным репликам мне довелось узнать, что некролог представял собой приличного формата заметку на шестой полосе московских "Известий" (перепечатанную, разумеется, местными изданиями), с маленькой фотографией впридачу. В нем отмечались важнейшие вехи моей биографии: год рождения, учеба, научный и партийный стаж, и далее - "карьерные моменты", в такие-то годы занимал-де должность председателя жилищной комиссии Тбилсовета, с таких-то - на партийной и государственной работе; в такие-то - являлся заместителем и первым заместителем министра иностранных дел страны; в такие-то - вице-премьером Союза ССР; избирался членом республиканского, а затем и союзного ЦК; кандидатом, а затем и членом Политбюро; был депутатом республиканского и союзного Верховных Советов нескольких созывов, персональным пенсионером союзного значения, кавалером многих государственных наград. Некролог завершался трафаретной фразой, гласившей, что "светлая память о друге и товарище навсегда останется в сердцах тех, кто его знал" и подписью "группа друзей", свидетельствовавшими о том, что несмотря на крайне накаленную международную атмосферу, времена в стране стояли относительно либеральные. Знаете, это был некролог не из худших, неброский и фактически точно отображавший внешнюю сторону моей жизни. Меня и сейчас еще прошибает холодный пот, как подумаю, что мог быть и другой некролог, в "Правде", пышный, с большим ретушированным фото, с набором холодно-величественных выражении типа "куда бы ни посылала его партия...", с подписями руководства, все строго по ранжиру, там еще вспомнили бы про присущую мне скромность. И волей-неволей, не всегда все же послушная память возвращается к длинному серому дню, к тому самому заседанию Политбюро, когда и решилась, по сути, судьба еще не написанного, далекого еще некролога. Детали я припомню позднее, сейчас нет желания напрягать мозги или то, что от них осталось, а перед глазами маячит длинный, покрытый толстым зеленым сукном массивный стол и невозмутимые с виду люди, удобно расположившиеся на мягких, почти музейных стульях за этим столом, а во главе стола самый главный и, возможно, самый талантливый среди присутствующих человек с характерным прищуром глаз, которому явно не по душе слова что против моей воли срываются с языка, - это заметно по его стреляющим в упор зрачкам, по редким желвакам на скулах, по застывшим губам, которые только из вежливости не собираются в грозную гримасу. С меня хватит, память-стайер стремится прочь, она уже далеко от ставшего неудобным воспоминания и вновь концентрируется на некрологе.
Ведь и до этой, скупой и маловажной отписки в непартийной газете нелегко было дослужиться. Вот вам и вся цена человеческой жизни. Причем жизни развернувшейся по вполне приличному сценарию: Рождение - Учеба - Работа - Женитьба - Дети - Старость - Больница - Смерть - Поминки (к ним готовились). Несмотря на безусловную схематичность как в качественном, так и в хронологическом отношениях, такой словесный ряд все же дает поверхностное изображение моего жизненного пути. Мог же он быть выражен каким-то иным словесным рядом, например: Рождение - Учеба - Увечье - Инвалидность - Смерть - Поминки, или Рождение - Улица - Преступление - Наказание - Деградация - Алкоголизм - Цирроз - Смерть. Да мало ли еще каким. И для всех вариантов истинно-общими явились бы слова Рождение и Смерть. Хорошо если есть дети. Но постепенно отойдут в лучший мир все кто тебя знал: жена, дети, внуки, "группа друзей" - все исчезнут бесследно. Недостаточно сотворить наследников, нужно еще оставить наследие; счастливы те, кто вправе сказать: "вон этот кирпичик в кладезь познаний и страстей человеческих заложен лично мною". И я, успей заложить свой кирпичик, мог быть по настоящему счастлив - тогда могло и не быть над моим остывшим изголовьем ненужных и пустых разговоров о моих воображаемых достойнствах. Но я опоздал. Грустно. И оправдываться неведением тоже не надо, оно всегда было мнимым и удобным как мягкая подушка - мое показушное неведение. Я мог оставить о себе совсем иную память, удостоиться совсем иных почестей. И пусть никто не храбрится и не заявляет, что это неважно, что концовка у всех отображающих отдельную человеческую жизнь словесных рядов одна и та же, что разницы нет. Человеку, в особенности же человеку властолюбивому, свойственно заботиться о величии своего уникального имени, и не ради потомства, а ради себя самого - хотя, как правило, такие люди (я отнюдь не исключение) при жизни предпочитают заниматься самообманом и нудно разглагольствовать об интересах дела, иногда даже искренне веря в это. А в общем, не только опоздал. Разбрасывался, ленился, не хотел насиловать себя, слишком считался с чужим мнением, перепутал приоритеты. Следовало поменьше оглядываться на царящий в миру и поныне закон джунглей и не отождествлять себя с хищником средней руки с гуманными наклонностями на сытый желудок. И пускай не было дано большого, истинного таланта, какие-то способности были, я уверен. Надо было попытаться.